ЖЕМЧУЖИНА

ЖЕМЧУЖИНА Литературно-художественный образовательный журнал «The Pearl» / « Zhemchuzhina»

Брисбен

№ 57

Brisbane, Australia, January 2014

Январь 2014 г.

“The Pearl” / “Zemchuzhina” Literary and Educational Journal in the Russian Language.

Published and printed by the Editor of “The Pearl” / “Zemchuzhina” Brisbane, Australia. «Жемчужина» Литературно-художественный образовательный журнал. Выпуск - 4 раза в год.

Copyright

© Tamara Maleevsky - The Editor of “The Pearl” / “Zemchuzhina”

This publication is copyright. Apart from any fair dealing for the purposes of private study, research, criticism or review, as permitted under the Copyright Act, no part may be reproduced by any process without written permission of the Editor.

National Library of Australia cataloguing-in-publication data “The Pearl” / “Zemchuzhina” - Literary and Educational Journal in the Russian Language

Index ISSN 1443-0266 Signed articles express the opinions of the authors and do not necessarily represent the opinions of the editor of “The Pearl” / “Zemchuzhina”.

“Zemchuzhina” (“The Pearl”) is a magazine published at the Editor’s own expense as a non-profit publication for the Russian society, consequently, it does not offer any honorariums, stipends or other remuneration to its contributors. Взгляды, высказываемые авторами в своих статьях, не обязательно совпадают с мнением редакции. Журнал «Жемчужина» выпускается исключительно на личные средства издателя для русского общества и не преследует коммерческих целей. Следовательно, издатель не выплачивает никаких гонораров, стипендий или иных вознаграждений авторам, труды которых он печатает. Редакция оставляет за собой право сокращать рукописи и изменять их стилистически. Рукописи, не принятые к печати, не обсуждаются и не возвращаются. Адрес для связи: tamaleevpearl@optusnet.com.au

или tamaleevpearl@gmail.com

*Просьба: посылая работу по E-mail, обязательно делать пометку - “For Pearl”.

Tel: редакция - (07) 3161-49-27

mobile: 0404559294

Сайт журнала в Интернете - http://zhemchuzhina.yolasite.com

Цена отдельного номера - $ 6 плюс $1.80 пересылка по Австралии. Стоимость годовой подписки (4 журнала), включая пересылку по Австралии - $32

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Сердечно поздравляем дорогих читателей, подписчиков и друзей журнала «Жемчужина»с Рождеством Христовым и Новым 2014 годом! Здоровья, счастья и успеха во всём добром!

Благая минута настала Для ангельских сил торжества – На своде небес воссияла Святая звезда Рождества. Весь мир изумлённо склонился, Не в сказке, не в мифе - всерьёз, В обычном вертепе родился Царь мира – младенец Христос. О, как возлюбил всех Господь наш, И твари любой предпочёл! Облечь Себя немощной плотью Бесчестьем нисколько не счёл. Народы безбожного мира Пришёл Он из плена воззвать, Рассеянных, слабых и сирых В единую Церковь собрать. Вот дьявольский окрик заглýшен, И ада кончается век, Вновь будет с Отцом своим дружен В творенье добра человек. Но дай же мне, Господи, силы, Чтоб только достоин я был Того благодатного мира, Который Ты людям открыл!

На Рождество сбываются мечты, Весь мир застыл, Рожденья ожидая. Сей день - предвестник вечной доброты, Он путь к спасенью людям открывает.

30.11.2008 г.

Юлия Богиня. Украина. “Свете Тихий” http://pravlitlug.ru

Сей день - для примирения сердец, Для мира, всепрощения земного. Пускай на нас спускается с небес Стремление познать всю милость Бога! Пусть в этот день помирятся враги, Пускай не будет злобы и обиды. Господь учил прощать другим долги, И в каждом лике образ Божий видеть. Пусть Рождество напомнит о семье, По воле Божьей где должны родиться дети. Любовь и Верность навсегда в цене, А лжи, обману места нет на свете! Пусть ощущается гармония везде, В душе весна, хоть вьюги и метели. Пускай сердца стремятся к той звезде, Что привела к заветной колыбели. На Рождество сбываются мечты, Но те мечты, что лишь угодны Богу. Пусть в атмосфере вечной доброты К их исполнению укажет Он дорогу.

прот. Алексий Зайцев. Россия.

1

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

Заброшенный погост - над старыми крестами, Где сосны вековые рвутся ввысь, Оставив суету, неверие оставив, Прошу тебя, прохожий, помолись!

15-й год издания

Снег добротно устилает крыши, Всё сближая в отблесках родства… Этой ночью сердце чутко слышит Свежее дыханье Рождества.

С молитвой поклонись усопшему народу, Ведь каждодневно слушают они Не благовест церквей, а трубный вой завода И скрежет металлической возни.

Новый год от Рождества Христова Полон торжества святых минут – Из вертепа ясли Бога-Слова Нас Любовью к вечности влекут.

Пройди хотя бы раз по узеньким тропинкам. Здесь каждый крест и каждый бугорок Не просто на земле забытая могилка, А Родины забытый уголок!

Хочется, чтоб люди стали чище В этот год, к добру набравшись сил; Чтоб Господь и души, и жилища Радостью нетленной обновил.

Заброшенный погост - пейзаж его не весел, Но стороной пройти не торопись. Пусть мой призыв летит по городам и весям: Прохожий, об усопших помолись!

И тогда, как сон, пройдут ненастья – Их разгонит Божья благодать; И заветный луч земного счастья К нам прольётся, не заставив ждать.

Алексей Гушан.

5–14.01.2010 г.

“Свете Тихий” http://pravlitlug.ru

прот. Алексий Зайцев. Россия.

Беспокойство не устраняет завтрашних проблем, но забирает сегодняшний покой.

На небе месяц - и ночная Еше не тронулася тень, Царит себе, не сознавая, Что вот уж встрепенулся день,-

Не поправить дня усильями светилен, Не поднять теням крещенских покрывал. На земле зима, и дым огней бессилен Распрямить дома, полегшие вповал.

Что хоть лениво и несмело Луч возникает за лучом, А небо так еще всецело Ночным сияет торжеством.

Булки фонарей и пышки крыш, и черным По белу в снегу - косяк особняка: Это - барский дом, и я в нем гувернером. Я один - я спать услал ученика.

Но не пройдет двух-трех мгновений, Ночь испарится над землей, И в полном блеске проявлений Вдруг нас охватит мир дневной...

Никого не ждут. Но - наглухо портьеру. Тротуар в буграх, крыльцо заметено. Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй! И уверь меня, что я с тобой - одно.

Федор Тютчев

Снова ты о ней? Но я не тем взволнован. Кто открыл ей сроки, кто навел на след? Тот удар - исток всего. До остального, Милостью ее, теперь мне дела нет. Тротуар в буграх. Меж снеговых развалин Вмерзшие бутылки голых черных льдин. Булки фонарей. и на трубе, как филин, Потонувший в перьях, нелюдимый дым.

Пусть Новый год морщинок не прибавит, А старые разгладит и сотрет, Здоровье укрепит, от неудач избавит И много радости и счастье принесет.

2

Борис Пастернак

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

...Нет-нет, да и вспомню, как много времени и сил душевных потратил я в этой жизни, сокрушаясь по поводу того, что не тогда, не в своё время уродился на свет Божий. Хотя, если быть строгим, я тогда и не считал его Божиим. Просто свет. Просто мир. Моя страна и моя жизнь, которая всё не задаётся именно по той очевидной причине, что произошел некий досадный сбой в небесной механике, в результате чего автор этих строк родился на сто, а то и на двести лет позже предназначенного ему срока. А случись (ну в мыслях-то собственных ведь можно об этом помечтать) ему родиться двумя, тремя столетиями раньше - ну что для вечности какие-то триста лет?! - как многое в судьбе его могло бы повернуться иначе. Не было бы всей этой опостылевшей скуки и вранья, когда думают одно, говорят второе, а делают третье. Или вообще ничего не делают, плюют на всё с высоченной башни, но живут тем не менее припеваючи, в веселье и достатке. Но главное - вранья. Любого, на выбор: газетно-журнального, школьно-бытового, комсомольско-партийного, литературно-художественного... всего и не перечесть. Какая разница, когда всё погано. А в ту эпоху, в которой мне надлежало родиться, да не случилось, - там-то ведь иное дело. Какое благородство в мужчинах, едва задета честь - и пожалуйте к барьеру! А сейчас - стыдоба, да и только. Разве ж это мужчины: чуть что не так, они бегом в милицию, а оттуда в народные суды, и строчат, строчат наперегонки заявления. Ещё бы: кто раньше - тот истец, иначе ответчик. Фу! Правда, если быть честным до конца, то покорный ваш слуга... радовался ведь, чего греха таить, когда лишняя денежка перепадала. Неважно, что их было немного и случалось таковое нечасто. Хотелось-то чаще! Когда вот так же привирал помаленьку, говорил нужные слова, улыбался нужным людям. Да и что, - мнилось тогда, - рассыплюсь я, что ли, от одного-двух разов? Вроде все так живут... Справедливости ради нельзя умолчать и о том, что надолго меня, как правило, не хватало. И всякий раз всё заканчивалось прискорбно похоже: срывался и называл (а чаще обзывал) всё и вся своими именами. Эдакий господин Чацкий наших дней. А в результате и эти воздвигаемые такими усилиями шаткие сооружения летели вслед за предыдущими в тартарары. Причём, что характерно: всякий раз на самом пороге такого вожделенного, такого долгожданного благополучия, когда можно было бы в конце-то концов и наплевать на «несвоевременное» своё рождение. И стать таким, как многие. Благополучие только и могло бы утешить горделивую натуру, стать неким бонусом, как принято выражаться ныне, за многолетние душевные терзания. Оно и понятно, если уж быть как все, если уж жертвовать своей драгоценной неповторимостью - так уж в придачу с достатком. А уж художественного вкуса, чтобы обставить наконец-то будущую просторную квартиру или будущую же дачу на берегу тёплого моря, сыщется у меня наверняка поболее, чем у этих недалёких, часто неинтересных в элементарном общении людей, мстительно думалось тогда. Мог ведь поиметь всё то, чем с такой завидной лёгкостью владели они, не прилагая при этом, как мне виделось тогда, особенного для этого старания. Все эти люди в отличие от меня, похоже, были очень довольны местом и временем своего рождения, а потому так заботливо обихаживали пространство вокруг себя, обстоятельно готовясь к продолжительной (а может, вечной?) комфортной жизни. И, повторяю, стоило мне несколько раз попытаться выстроить свою судьбу подобным образом, а такие возможности были предоставлены мне несколько раз, и очень серьёзно, как в самый ответственный момент случалось непредвиденное - именно когда всё, считай, за углом... Уже потом, много лет спустя, осознал, - и то не сразу, а через многие скорби, - что это Господь хранил меня, тогда ещё очень слабого, от многих соблазнов этого мира. Именно хранил, для чего-то важного для меня самого сохранял, сберегал от всей той жизни, в бесконечных удовольствиях которой я наверняка бы захлебнулся, и несчастная моя душа погибла. Чуть не по рукам шлёпал, как это часто делаем мы с нашими любимыми чадами. Я же не понимал этого, а всё роптал, роптал. И продолжал горевать по поводу того, что «не тогда» родился. Как и не 3

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

ведал в ту пору о той великой и страшной подати, о той неимоверной цене, которую платили эти «счастливчики», в числе которых я так жаждал порой оказаться, измучившись безденежьем и тоской. Слава Богу (да-да, именно Ему слава!), что всерьёз этим я так и не заболел. И именно по этой причине много лет спустя не мнится мне в этом никакой личной заслуги, куда там! А всё того же Врача, что так и не позволил мне стать чахлым хроником. Температурил, конечно, случалось, а то как же?! Зато вот хожу, дышу. Ну, было, было такое - спотыкался, и не раз, падал больно, да, слава Богу, хожу сам, без палочки, хоть и прихрамываю слегка, если, конечно, приглядеться. Так и проплакал бы, наверное, свой чёрствый век, если б не мысль, встреченная как-то у Святых Отцов. Оказывается, каждый из нас рождается на свет Божий именно в то время, которое более всего подходит для его личного спасения. Отчетливо помню, как она поразила меня. Стало понятно многое непонятное доселе, как и фраза, сказанная жене незадолго до собственного моего крещения, случившегося аж в сорок два года, что если не покрещусь наконец, то умру. А ведь и вправду помер бы. Незаметно для многих и, возможно, самого себя. Привычно вымеривал бы улицы Москвы или иных городов, сея вокруг тоску и злобу, похоть и смрад... Только не подумайте, я и сейчас, увы, совсем не хорош. А и всё ж не таков, как прежде. Ну разве сравнить мои сегодняшние мысли, тревоги, мечты, сами слова мои с теми, прежними. Всё, как мне кажется, иное. Конечно, всякое бывает. Случается, что и унываю, не без этого. Много, ой как досадно много живёт во мне из того прошлого. Но если б вы только знали, какие иной раз у меня случаются радости! Раньше я о них и не подозревал. Спросите, какие именно? Боюсь, не объяснить этого словами. И знаете почему? Пусть их ещё очень мало, и пусть они нечасты, зато все они - какие ни есть, вся моя заветная горстка - сплошь небесного свойства. А вы попробуйте дотянуться до неба, дотроньтесь хотя б один единственный разок. То-то же! Ирзабеков В.Д. Задувая чужую свечу, не надейтесь, что ваша будет светить ярче...

Жизнь любит расставлять всё на свои места, только потом ничего нельзя найти...

Нас буря кидала, нас море качало, бросало в провалы, взносило на гребни. Не зная покоя, ни сна, ни причала, мы глохли, немели, мы бились и слепли.

Мы кинуты жизнью по целому миру России нести лучезарное имя, мы, дети Сибири, мы, стражи Памира, кто Родину в сердце и мире отнимет?

Так ярок был свет ослепительных молний, так громок был грохот сурового шторма, что стали безвольней, что стали безмолвней; наш флаг был разорван и имя позорно…

Пусть буря кидала, пусть море качало, кричало, гудело, свистело и выло. Мы знаем одно только слово: начало, а в душах живет сохраненное: было.

И вот мы дошли… Незнакомого порта огни нас встречали в туманную полночь. И все наше стало - разбито и стерто, как мачты, как снасти, что срезали волны.

Мы снова идем на рассвете к просторам земель чужестранных по тропам и падям. Когда мы вернемся? - не скоро, не скоро… Но тот не поднимется вновь, кто не падал.

Неправда, неправда! Кто голову склонит, пред призраком страха кто сумрачным станет? Мы кинуты жизнью к устройству колоний Земли нашей древней на тропах скитаний.

Широты востока и ширь океана, вселенскою будет отныне Россия. Нас встретят нахмуренно гордые страны, но мы ль не сумеем их гордость осилить

И станем мы ждать наступающих сроков, и сроки укажут, кто наш и кто с нами… Мы - миром - подымем тогда издалека Вселенской Руси обретенное знамя. Алексей Ачаир.

4

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

(2 февраля 1855 г. - 24 марта 1888 г.) В октябрьском журнале «Отечественных Записок» от 1877 года появился рассказ «Четыре дня», подписанный неизвестным тогда именем Вс. Гаршина. Это был эпизод из только что закончившейся русско-турецкой войны. Интеллигентный человек, рядовой, раненый во время стычки с турецким отрядом, падает в кустах бок о бок с убитым им же феллахом. Только на четвёртый день его находят санитары и уносят в госпиталь. Чувства, мысли, впечатления раненого за четыре дня и составляли всё содержание небольшого рассказа. Но они были выражены с такой художественной простотой и силой, что никому до тех пор неизвестное имя молодого автора сразу засверкало над тогдашним литературным горизонтом яркой звездой, привлекавшей с тех пор внимание, надежды и симпатии образованного русского общества. Всеволод Михайлович Гаршин происходил из старой дворянской семьи. По семейному преданию родоначальник её, мурза Горша, вышел из золотой орды при Иване Третьем. «Дед мой (по отцу), - писал Всеволод Гаршин в автобиографии, - был человек жестокий, крутой и властный: порол мужиков, пользовался правом собственника и обливал кипятком фруктовые деревья непокорных однодворцев». Отец представлял собой резкую противоположность. Он окончил Первую московскую гимназию, слушал два года лекции в московском университете и, поступив в кирасиры, отличался необычной для николаевской военной среды гуманностью в обращении с солдатами. Дед Гаршина по материнской линии, отставной моряк Акимов, тоже представлял резкое исключение в тогдашней среде. В 1843 г., когда на юго-востоке России чуть не всё население вымирало от голода и цынги, Акимов заложил имение и на занятые деньги привёз «из России» большое количество хлеба, который и раздавал крестьянам, своим и чужим. Всеволод Гаршин родился (третьим ребёнком) в Бахмутском уезде 2-го февраля 1855 года. Первые жизненные впечатления дала ему военная среда. «Как сквозь сон помню, - пишет он в той же автобиографической заметке, - полковую обстановку: огромных рыжих коней и огромных людей в латах, белых с голубым колетах и волосатых касках. Вместе с полком мы часто переезжали с места на место». Много смутных воспоминаний осталось от этого времени в памяти ребёнка и, вероятно, впоследствии они послужили фоном для новых впечатлений этого же рода; почти треть рассказов Гаршина посвящена военным темам. Пятый год своей жизни он отмечает, как особенно бурный. Его возили из Старобельска в Харьков, из Харькова в Одессу, оттуда назад в Харьков и Старобельск. «И всё это, - отмечает он, - на почтовых... зимой, осенью и летом». Повидимому, были и ещё какие-то тяжёлые обстоятельства помимо неудобства передвижений. «Ещё ребёнком, - пишет один из биографов (Сборник «Памяти Гаршина». Ст. Я.В. Абрамова), - Всеволоду Михайловичу пришлось пережить многое такое, что выпадает на долю лишь немногих». «Преобладающее на моей физиономии печальное выражение, - писал сам Гаршин, - вероятно, получило своё начало в эту пору». С 5-и до 8-летнего возраста, живя только с отцом (мать со старшими сыновьями уехала в Петербург), мальчик увлёкся чтением книг из отцовской библиотеки. В семь лет он уже прочёл «Собор Парижской Богоматери» В. Гюго. «Перечитав его потом, в 25 лет, - говорит он в автобиографии, - я не нашёл ничего нового». Тогда же он познакомился с Пушкиным, Гоголем, Лермонтовым, Жуковским, а «Что делать» Чернышевского читал в «Современнике» в то самое время, когда автор сидел в крепости. «Это раннее чтение, - замечает он, - без сомнения, было очень вредно». В 1863 году мать взяла его тоже в Петербург, где он поступил в 7-ю петербургскую гимназию. Умственные наклонности мальчика определились рано. Он получал хорошие отметки по русскому языку, писал на отлично сочинения. Математику ненавидел, несмотря на то, что она давалась ему легко, и очень любил точные науки: естествознание, ботанику, химию, физику. Это отразилось впоследсвии на его литературной манере: точность наблюдения и определённость выражения мысли являются характерной чертой Гаршина-писателя. В гимназической 5

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

журналистике, которая тогда процветала, уже обращали на себя внимание фельетоны Гаршина за подписью Агасфер. Реформа Толстого, превратившая 7-ю гимназию в реальное училище, преградила Гаршину доступ в университет, и поэтому в 1874 году он поступил в Горный Институт. Но техническая деятельность не соответствовала его склонностям, и целью своей жизни он уже сознательно ставит литературу. «Я чувствую, - пишет он в 1875 г. А.Я. Герду, - что только на этом поприще я буду работать изо всех сил». Литературный успех он считает вопросом жизни и смерти. «Вернуться я уже не могу. Как вечному жиду голос какой-то говорит - «Иди, иди!», так и мне что-то суёт перо в руки и говорит - «Пиши, пиши!» В 1876 году он уже напечатал в газете «Молва» маленький рассказ («Подлинная история Энского земского собрания», за подписью Р.Л.») и несколько рецензий в «Новостях» о художественных выставках. Сам он, однако, не придавал никакого значения этим работам и первым настоящим литературным дебютом считал «Четыре дня». Рассказ этот открывает серию военных рассказов Гаршина... Как известно, в 1876 году на Балканском полуострове разыгрались крупные политические события. Сначала восстание Сербии против турецкого владычества вызвало широкое проявление славянских симпатий в России. Это был расцвет деятельности аксаковского «Славянского Комитета», организовавшего широкий сбор пожертвований и отправлявшего на театр войны отряды добровольцев. До сих пор ещё (и это очень странно) нет настоящей сколько-нибудь обстоятельной и беспристрастной истории этого движения, выдвинувшего вперёд генерала М.Гр. Черняева, его друга, полковника («сербского генерала») В.В. Комарова и целую плеяду других, менее прославившихся имён. Одни считали генерала Чернова русским Гарибальди, другие изображали его выступление как политический фарс или трагикомедию. Несомненно одно: в этом движении не было настоящей непосредственности и цельности. Подкупали освободительные лозунги, и сначала даже «Отечественные Записки» поместили воззвание («На всемирную свечу»), в котором радикальный журнал в приподнятом тоне призывал к пожертвованиям на дело славян все слои русского народа. «Московские Ведомости» говорили о святости освободительного подвига. С другой стороны, Лев Николаевич Толстой (в «Анне Карениной») расхолаживал эти восторги; в «Голосе» - Черняев был назван авантюристом; а через некоторое время в «Отечественных Записках» появилась одна из злейших сатир Щедрина, в которой, в образе странствующего полководца Редеди, подводились итоги деятельности генералов Черняева, Комарова и Фадеева. Иллюзия единения широких слоёв русского народа на почве чужой свободы, за которой, казалось, просвечиваются и какие-то свои освободительные перспективы, закончилась скоро. Враждебные элементы русской жизни после освободительной войны, как и до неё, остались на прежних позициях. Все эти противоречивые мотивы находили живые отклики в молодёжи и глубоко её волновали. Они захватили и Гаршина. В июне 1876 г. он писал школьному товарищу и другу Н.С. Дрентельну: «Пишу я теперь с отчаяньем... Работа удовольствия не доставляет. Скорее, какое-то желчное, злобное чувство». И затем: «За сообщение новостей из профессорского мира весьма благодарен, хотя, по правде сказать, электрофорная машина Теплова и соединение физического и химического общества интересует меня меньше, чем то, что турки вырезали 30 тысяч стариков, женщин и ребят». «Дражайший Н.С., пиши пожалуйста. Если-бы ты знал, каково бывает у меня на душе, особенно со времени объявления войны). Если я не заболею это лето, - то это будет чудом». Под влиянием этих чувств Гаршин задумал поступить добровольцем в сербскую армию, предводимую генералом Черняевым. Это не удалось: Гаршин в то время достиг призывного возраста и, оставив университет, должен был отбывать воинскую повинность в России. 17 октября 1876 г. турки нанесли мораво-тимокской армии, предводимой генералом Черняевым, решительное поражение, и война должна была считаться оконченной. Но вслед за Сербией поднялась Болгария, а затем обстоятельства вынудили Россию к вмешательству. Теперь желание Гаршина было уже осуществимо, так как он мог поступить вольноопределяющимся в русскую действующую армию. В передовых слоях молодёжи тот энтузиазм, который ещё назывался началом сербской компании (когда генерал Черняев, как настоящий Гарибальди, чуть не прокрадывался через границу, вопреки мерам правительства), теперь угас, а выступление официальной России вызывало двойственное отношение... Один из авторов воспоминаний о Гаршине, Павловский, воспроизводит спор его с какимто молодым человеком («Красный цветок». Дебюты В.М. Гаршина). Последний отозвался несочувственно о намерении Гаршина добровольно отправиться на театр военных действий. Его 6

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

точка зрения состояла в том, что безнравственно помогать одерживать победы, которыми воспользуются для внутреннего порабощения. Гаршин, возражая, выдвинул мотив, который впоследствии повторялся в его военных рассказах: «Вы, значит, находите безнравственным, что я буду жить жизнью русского солдата и помогать ему в борьбе, где каждый полезен... Неужели будет более нравственно сидеть сложа руки, тогда, как этот солдат будет умирать за нас!...». По свидетельству г-на Павловского, это был единственный раз, когда он видел Гаршина «возбуждённым и почти раздражённым» («он не выдержал, вскочил и в волнении заходил по комнате».). Очевидно, этот спор задевал трагедию целого поколения, быть может, ещё не законченную и в наши дни. Дело шло, конечно, не о «сидении сложа руки», а о том, нравственно ли примирение с внутренним порабощением, хотя бы временное, хотя бы во имя внешнего освободительного лозунга? И не следует ли те чувства, которые одушевляли Гаршина, обратить на дело борьбы за освобождение собственного народа? Террора тогда ещё не было. Был народнический идеализм, стремление в «народ», требовавшее самопожертвования не менее войны и находившее отклики в собственной душе Гаршина. Настроение у споривших было одно, решения разные, и потому каждый чувствовал в выводе другого часть собственной души. Это живое трепетание чуткой совести и мысли делало рассказы Гаршина такими близкими его поколению. Гаршин пришёл к своему решению, почерпнув его в той же народнической формуле. Солдат тот же народ, только в солдатской шинели. Народ идёт на войну, мы обязаны идти с ним. Драматическую сложность вносило в эту формулу ещё искреннее осуждение самой войны. Война безнравственна и ужасна. Мы обязаны участвовать в её безнравственности и ужасе. «12 апреля 1877 г., - говорит Гаршин в своей автобиографии, - я с товарищем (Афанасьевым) готовился к экзамену по химии. Принесли манифест о войне. Наши записки остались открытыми. Мы подали прошение об увольнении из института и уехали в Кишинёв, где и поступили рядовыми в 138-й Болховский пехотный полк и через день выступили в поход». К тому времени Гаршин был юношей, ему шёл 22 год. Портрет, приложенный к 11 изданию его рассказов (изд. Литерат. фонда), довольно верно передаёт его черты, к которым необходимо прибавить живое обаяние какой-то ласковой печали, светившейся в глазах. Все, знавшие Гаршина, единогласно отмечают это обаяние его взгляда, а один (Н.В. Ренгардт) говорит: «у маленького Гаршина, мне казалось, появлялся иногда меланхолический взгляд женщины, безропотно переносящей свою судьбу»... Отчасти это объяснялось, конечно, зародышем душевной болезни. Уже в 1872 г. Гаршин, ещё гимназистом, перенёс приступ серьёзного психического расстройства и был помещён в лечебницу. Страх перед болезнью придавал особую глубину душевным тревогам, сомнениям и внутренней борьбе Гаршина. Окончательно принятое принятое решение, наоборот, вносило успокоение. Этим объясняется та душевная ясность, которая сопровождала Гаршина среди трудностей похода. Даже зрелище первых раненых, которых он увидел около 29 июня под Ковачицей, не нарушило этого душевного равновесия: «Я никогда не ожидал, - писал он из похода И.Е. Малышеву, - чтобы, при моей нервности, я до такой степени спокойно отнёсся к сказанным предметам, хотя, - прибавляет он, - трупы мы видели поистине ужасные». («Рассказы». изд. 2. стр.26.). В стычках с турками он участвовал два раза. После первой - среди мёртвых найден раненый солдат Болховского полка, который пролежал четыре дня с перебитыми ногами, без воды и пищи. При второй стычке (под Аясларом) Гаршин сам был ранен в ногу навылет. Эти два момента и послужили мотивом для первого рассказа, создавшего славу Гаршину. Он взял положение неведомого солдата и вставил в эту рамку собственные мысли и чувства... Жарко. Солнце жжёт. Раненый открывает глаза, видит кусты, высокое небо. Перед ним лежит труп убитого им человека. За что он убил его? И кто он? Быть может, и у него тоже есть старая мать? Долго она будет сидеть у дверей своей мазанки да поглядывать на далёкий север. Штык вошёл ему глубоко в сердце. Вот на мундире большая чёрная дыра с запёкшейся кровью. «И это, - думает раненый, - сделал я!» Он не хотел этого. Он не хотел зла никому, когда отправлялся на войну. Мысль о том, что ему придётся убивать людей, не приходила ему в голову. Он представлял себе только, как он будет подставлять свою грудь под пули. И он пошёл, и подставил. Глупец, глупец! Такова основа, на которой Гаршиным выписаны психологические узоры рассказа. Все «четыре дня» проходят в этой обстановке: тесный мирок и в центре его два человека. Один уже погиб, другой погибает и завидует погибшему. Над ним синее небо, то яркое и знойное, то сверкающее далёкими звёздами. Никаких событий, кроме стихийной жизни природы и мучи7

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

тельных мыслей. Нужно было огромное мастерство, чтобы приковать к этим четырём дням внимание читателей. И Гаршин достиг этого неослабевающим драматизмом своей мысли... Многие критики Гаршина указывали на толстовское влияние в его военных рассказах. Нет сомнения, что ни один русский писатель не свободен от обаяния гения и манеры Толстого. В данном случае можно, пожалуй, указать даже внешнее совпадение. Князь Андрей (в романе «Война и мир»), раненый на поле битвы, также смотрит на синее небо и тоже предаётся размышлениям. Но даже поверхностного взгляда достаточно, чтобы заметить совершенную самостоятельность гаршинского настроения. Князь Андрей весь уходит в созерцание таинственной синевы, далёкой и непроницаемой. Земля для него исчезает, он весь поглощён тайною этой спокойной бесконечности. Всё остальное время своей уходящей жизни он чувствует себя всё более и более близким к решению вечных вопросов, пока, наконец, автор не заявляет нам, что его герой всё решил и всё понял. К сожалению, он умирает, не успев сообщить своё решение даже гениальному автору. Во всяком случае, эта тайна так бесконечно далека от тревог жизни, что в ней нет уже места вопросам о людских отношениях. Герой Гаршина тоже смотрит на небо, но строй его мыслей совершенно другой. Небо для него только явление природы, синева, мелькающая меж ветвей и листьев, а вся мучительная работа его мысли вращается в пределах доступного ему мирка, в центре которого лежит и разлагается убитый им человек. Вместо того, чтобы стремиться к бесконечным тайнам, он мучительно разбирается в своём положении: я убил его? за что? Хорошо это или дурно, но это так. Для Гаршина и его поколения вся психология «проклятых вопросов» сводилась к вопросу о правде и неправде в конечной области людских отношений. Всего вернее, что это не хорошо и не дурно, а просто факт. Человеческая мысль вечно бьётся между этими двумя полюсами в своём стремлении к высшей истине и высшей правде... Гаршиным написан также другой рассказ - «Трус». Он не имел того успеха, как «Четыре дня», но он необыкновенно характеричен для манеры и взглядов Гаршина. Основной мотив ужас и неправда войны - развёрнут здесь по логическому плану, достигающему определённости почти геометрической. И вместе с тем в каждой детали слышится чуткий, почти болезненный трепет. Изображена небольшая группа интеллигентной молодёжи: брат и сестра Львовы и двое их знакомых - Кузьма Фомич, и лицо, от имени которого ведётся рассказ. Он-то и есть «Трус». «Война решительно не даёт мне покоя, - говорит он. - Каждый день уносит сотни людей»... «Пятьдесят мёртвых, сто изувеченных на аванпостной стычке считается незначительной вещью. Отчего же катастрофа на тилигульской насыпи заставила кричать о себе всю Россию, а на «аванпостные дела с незначительными потерями» (тоже несколько десятков человек) - никто не обрашает внимания»... Ему тоже придётся идти на войну. «Куда же, - спрашивает он себя, куда же денется твоё я? Ты всем существом своим протестуешь против войны, а всё-таки война заставит тебя взять на плечи ружьё, идти умирать и убивать, оставить мечты о другой работе, о труде любви и правды, к которому готовился...» Внутреннее чувство, не умолкая, протестует против этого противоречия, и за эти рефлексии знакомые считают его «трусом». Сестра Львова, хорошая девушка с непосредственным чутьём долга, представляет другой строй, тоже гаршинских мыслей. Она готовится идти в сёстры милосердия. «Война зло, - соглашается она, - но ведь она неизбежна. Я боюсь, что вы не поймёте меня. Вот что: по-моему, война есть общее горе, общее страдание, и уклоняться от неё, может быть, и позволительно, но мне это не нравится». «Трус» проникается этой мыслью и идёт на войну. Он остался бы, устроить это не трудно. Он этого не делает. Его требуют, он идёт. «Но пусть, по-крайней мере, ему не мешают иметь собственное мнение». Весь рассказ и есть систематическое развитие отрицательного взгляда на войну. Явная задача, если хотите, его тенденция - оживить в воображении читателя военные реляции, облечь плотью и кровью их цифры. У Львовых живёт квартирант Кузьма Фомич. Человек угрюмый, некрасивый, он влюблён в Марию Петровну. Эта неразделённая любовь является маленькой будничной драмой. Кузьма заболевает: сначала нарыв, потом опасное заражение крови. У Марии Петровны, под влиянием участия, пробуждается глубокое чувство к Кузьме, - любовь или её иллюзия. Больной узнаёт об этом, и это делает его счастливым. Болезнь между тем идёт своим чередом, и Гаршин с обычной своей точностью описывает её развитие. «Мы раздели его, сняли повязки и принялись за работу над огромной истерзанной грудью. И когда я направлял струю воды на обнажённые кровавые места, на блестевшую, как перламутр, ключицу, на вену, проходившую через всю рану и лежавшую чисто и свободно, точно это была не рана на живом человеке, а анатомический препарат, - я думал о других ранах»... Здесь, окружённый любящим уходом, умирает один человек от стихийной неожиданности. Там умирают тысячи. Двенадцать тысяч! Эта цифра растягивается бесконечной лентой лежащих рядом 8

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

трупов. Если их положить плечом к плечу, то составится дорога в восемь вёрст». И они «валяются в грязи и собственной крови, ожидая, что вот-вот приедут и добьют, или наедут пушки и раздавят, как червяка». Это - нечто вроде «математического образа»: страдания одного человека, помноженные на цифры военных реляций. И, однако, картина встаёт в своей суровой реальной обнажённости. Маленький тесный кружок с его рассуждениями и спорами, угрюмый Кузьма, с его неудачливой любовью и болезнью, хорошая русская девушка, заражающая внутренним чувством правды... Сборы на войну, отход поезда с новобранцами, грустная вечерняя толчея на вокзале, появление брата и сестры Львовых, запоздавших на проводы и успевающих лишь крикнуть на прощание: «Кузьма умер». А там, впереди, за мутной далью борьба без энтузиазма и смерть не для победы, а для исполнения чуждого сердцу долга. Всё это живая ещё и для нашего времени страница русской «интеллигентской души». Рассказ этот, написанный в 1878 г., отражает, повидимому, задним числом настроение Гаршина до его решения идти самому на войну. В его изложении - неровном и нервном, - слышен отголосок мучительной рефлексии и колебаний. «Трус» так и унёс на войну непримиренное противоречие, с которым и погиб. Сам Гаршин нашёл примирение, подняв вопрос в некоторую высшую инстанцию. Эта инстанция - народ, участие в его стихийном безрефлективном движении. Куда бы этот поток ни понёс его - на убийство или смерть, для Гаршина, как и для большинства его сверстников, в стихийно-народных процессах слышалась какая-то почти мистическая правда. Стоит окунуться в этот поток - личная ответственность сразу исчезает в стихийной безответственности народа. А так как именно это мучительное чувство личной ответственности составляет основной нерв гаршинских настроений, то с вступлением в армию он сразу испытал спокойную душевную ясность, которая отразилась даже по истечении нескольких лет и нескольких болезненных припадков, как только он опять окунулся в воспоминания о том времени. «Воспоминания рядового Иванова», написанные в 1882 г., представляют настоящую симфонию. Тон их эпически печальный, изложение ровное и плавное, описания широки и спокойны. «Мы миновали кладбище, обходя его вправо. И казалось мне, что оно смотрит на нас сквозь туман в недоумении: «Зачем идти вам, тысячами, за тысячи вёрст умирать на чужих полях, когда можно умереть и здесь, умереть спокойно, и лечь под моими деревянными крестами и каменными плитами? Останьтесь!» «Но мы не остались... Нас влекла неведомая, тайная сила: нет силы большей в человеческой жизни. Каждый отдельно ушёл бы домой, но вся масса шла, повинуясь не дисциплине, не сознанию правоты дела, не чувству ненависти к неведомому врагу, не страху наказания, а тому неведомому и бессознательному, что долго ещё будет водить человечество на кровавую бойню - самую крупную причину всевозможных людских бед и страданий». «За кладбищем открылась широкая и глубокая долина, уходившая с глаз в туман. Дождь пошёл сильнее. Кое-где - далеко - тучи, раздаваясь, пропускали солнечный луч. Тогда косые и прямые полосы дождя сверкали серебром. По зелёным склонам долины ползли туманы; сквозь них можно было различать длинные вытянувшиеся колонны войск, шедшие впереди нас. Изредка блестели кое-где штыки; орудие, попав под солнечный свет, горело некоторое время яркой звёздочкой и меркло. Иногда тучи сдвигались, становилось темнее, дождь шёл чаще»... Такова основная нота этого замечательного рассказа. На широком фоне, задёрнутом, как дымкой, тихою печалью, развёртываются картины массовых передвижений, типы солдат, офицеров, походы, остановки, гул канонады в стороне Дуная. Просто, спокойно, любовно рисует рядовой Иванов своих товарищей солдат, ближайшее начальство - армейских офицеров, с простодушной непосредственностью приглашающих в свою среду «учёнаго» вольноопределяющагося; с искоркой добродушного юмора изображает самодура генерала «Молодчагу», без надобности «по-суворовски» ведущего колонну в холодную воду, где люди чуть не тонут, когда в нескольких саженях оказывается удобная переправа. Солдаты разводят костры и, обсохнув, идут дальше, добродушно посмеиваясь: «вот мы обсушились, сухонькие идём, а Молодчага-то сырой катит». Даже для штабс-капитана Венцеля, военного педанта и истязателя солдат, у рядового Иванова находятся примирительные, смягчающие ноты. Однажды, когда этот болезненно-жестокий человек исступленно бьёт солдата, Иванов, нижний чин, хватает его за руку, что могло грозить серьёзными последствиями. Солдаты грозят убить Венцеля при первой перестрелке. Но перед лицом опасности и смерти Венцель ведёт себя мужественно. Такое поведение Венцеля возвращает ему уважение и доверие солдат. А после стычки Иванов застаёт его рыдающим в своей палатке о потере «своих» пятидесяти двух человек. Когда, по прочтении этого замечательного рассказа вспомнишь, что в нём всего 54 страницы, то становится просто удивительным, как могла уместиться на таком тесном пространстве такая масса широких 9

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

картин и значительных впечатлений. И кажется, что над всем этим можно можно поставить эпиграф из Некрасова: Злобою сердце питаться устало. Много в ней правды, но радости мало. Здесь - в лице Гаршина - его поколение (поколение «семидесятников»), отрицавшее все устои тогдашней русской жизни, уставшее от этого отрицания и отчуждения, на время сливается с общим потоком, во имя хотя бы и чужой свободы. Высшей точкой этого настроения является картина царского смотра, когда войска проходят перед Александром II. Описание это, по захватывающему движению и правде, достойно стать рядом с лучшими толстовскими описаниями этого рода. «Люди шли быстрее и быстрее, шаг становился больше, походка свободнее и твёрже. Мне не нужно было приноравливаться к общему такту: усталость прошла. Точно крылья выросли, и несли вперёд - туда, где уже гремела музыка и раздавалось громовое «ура»! Не помню улиц, по которым мы шли, не помню, был ли народ на этих улицах, смотрел ли на нас; помню только волнение, охватившее душу вместе с сознанием страшной силы массы, к которой принадлежал, и которая увлекала меня. Чувствовалось, что для этой массы нет ничего невозможного, что поток, с которым вместе я стремился и которого часть я составлял, не может знать препятствий, что он всё сломит, всё исковеркает и уничтожит. И всякий думал, что тот, перед которым проносился этот поток, может одним словом, одним движением руки изменить его направление, вернуть назад или снова бросить на страшные преграды, всякий хотел найти в слове этого одного и в движении его руки неведомое, что вело нас на смерть. - «Ты ведёшь нас, - думал каждый, - тебе мы отдаём свою жизнь; смотри на нас и будь спокоен: мы готовы умереть». И царь знал, что они готовы умереть. «Он видел страшные, твёрдые в своём стремлении ряды людей, почти бегом проходивших перед ним, людей своей бедной страны, бедно одетых, грубых солдат. Он чуял, что все они шли на смерть, спокойные и свободные от ответственности...» А.Г. Сидоров.

03.01.11 - (Россия) Сидней, Австралия.

Утерянное всегда находишь в последнем кармане...

Империя… Твои отцы и дети одно с тобой. Где их раздел - скажи! На протяженьи пройденных столетий ни камня нет, ни вала, ни межи.

Мы так росли и в школах, и в станицах. Мы знаем: брат - солдат и офицер. Еще пушок девический на лицах, а уж в сердцах суворовский пример.

Так мальчик-сын, ведя отца за руку, честь отдает старейшему в роду. Так дряхлый дед, в глазах скрывая муку, становится с внучатами в ряду.

По коням! Враз - казачью ногу в стремя, и за отцом, за дедом - мальчуган… Теперь пришло иное, злое время все смел с земли кровавый ураган.

Во имя правды, красоты и славы мы слиты в сталь - в прапрадедовский меч. В дни детских игр и юности забавы куется он, чтоб Родину беречь.

Мы ранены. Сжимая крепко знамя, стареем мы. И все, что только есть у нищих нас - прекрасные над нами достоинство и честь.

Казачья правда, мужество и вольность девиз России в рыцарском гербе. Вся наша жизнь - одной тебе достойной, и наша честь, Империя, - тебе.

Мы устаем - нас угнетают беды. Мы отстаем - в глазах уж меркнет свет. Но мы стоим, как нас учили деды. Мы устоим - таков отцов завет

Во имя чести нашей офицерской казачьей честью, сын мой, дорожи. Наперекор всей этой злобе мерзкой, наперекор предательству и лжи!

Алексей Ачаир.

10

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Снежинки - посланники зимних небес Нашли свой приют на моём рукаве. Мне десять. И я на березу залез, Чтоб снова увидеть, как солнце в реке Купает свои золотые лучи. Наверное, лёд потому и не встал, Что лучики солнца ещё горячи. Не терпит тепла серебристый кристалл! Купается солнце. А лодка одна, Что тихо лежит на пустом берегу, Вдруг вспомнит, как л етняя бьётся волна В крутую её смоляную корму. Весёлое время. Весло над водой Парило, как нынче снежинки парят... Но вот позвала меня мама домой. Я с дерева слез. Молодой снегопад Кружил над землёй. На моём рукаве Уснули снежинки. В холодной ночи Им снилось, наверно, как солнце в реке Купало свои золотые лучи.

Доля Вновь дрожит у реки костёр, Под волшебные звуки скрипки Придорожный цветок - шатёр Расцветает вблизи кибитки. Грусть - тоска улетает прочь Звёзды падают с неба мерно А степная девчонка - ночь Разливает нам песни щедро. Опьяняет нас дым костра Травы шепчут: вольная воля, В лодке счастья - лишь до утра Мы плывём - цыганская доля. Евгений Кульба. Россия.

Алексей Гушан “Свете Тихий” http://pravlitlug.ru

Идёт полями и лесами, идёт ромашковым ковром – мужик с невинными глазами, с фамильным тонким топором. Душа в лирической истоме, в мазутной неге сапоги… Под ним земля тихонько стонет, пред ним дрожат березняки. Он понимает птичьи вопли, он любит беличью возню... Он колья, жерди и оглобли считает прямо на корню. Легко живёт топорным счастьем, листает весело рубли. Трудолюбив, хороший мастер, – и тем опасней для земли!

И Аж И

Аркадий Кутилов.

д

ц

ф – в ц! О П ж з й Аж ч – !– ч ый С ц в Ж ч ж … - в й в ё, И в , ; ы …Х ь юв В й ч д в ь

в

ч

–

зд !–

ь

– ы .

ш й… ч ж й э . з ж в й, О … ч х : ь в … ых д – в ш в !

Вадим Негатуров

Эксперт - любой человек не из нашего города. (Правило Марса)

Сколько очарованья В лице - сквозящем чуть-чуть. Она не смеет поднять вуаль, Чтоб Тайны не спугнуть, Но смотрит - сквозь тонкую Дымку. Отказывает - и ждет... Открыться - убить желанье, То - чем Образ живет.

Сквозь блеск трепещущих снежинок, Сквозь занавес белеющих картин, Через прозрачность ярких льдинок, Вдыхая хвойный запах мандарин, Приходит Новый год опять...

11

Э. Дикинсон.

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Из работы «О грядущей России» Сколь бы разрушительны и свирепы ни были проявления русской революции, как бы ни попирала она всякую свободу и всякую справедливость, - мы не должны упускать из вида, что русский народ пошел за большевиками в смутных и беспомощных поисках новой справедливости. "Старое" - казалось ему несправедливым; - "новое" манило его "справедливостью". К этому присоединились, конечно, и не благие побуждения: жадность, мстительность, злоба, честолюбие и т.д.; но за потакание этим страстям русский народ был жестоко, невообразимо наказан самою революцией. И вот, верно понять революцию - значит, понять ее не только как наказание злой воли, но и как заблуждение И.А. ИЛЬИН 1883-1954 доброй воли. И вывести русский народ из революции сумеет лишь тот, кто вернется к первоначальным поискам справедливости и восстановит эту старую традицию русской души и русской истории. Русский народ должен быть возвращен к этим поискам. Он должен покаянно осознать выстраданное им заблуждение, свою беду, свою кару и свой грех. Он должен увидеть впереди иные, новые творческие пути, действительно ведущие к справедливости, - пути, указанные христианством, но доселе не найденные и не пройденные человечеством. Он должен понять, что именно дурные страсти подготовили его порабощение, ибо они ожесточили его сердце, разложили его ум, подорвали его государственную волю и обессилили его инстинкт государственного самосохранения. Ожесточившись, он пошел за безбожием, бессовестностью и бесправием, а они только и могли привести его к вящей несправедливости. Однажды все народы поймут, что социализм и коммунизм вообще ведут не к справедливости, а к новому неравенству и что равенство и справедливость совсем не одно и то же. Ибо дело в следующем. Люди от природы не равны: они отличаются друг от друга - полом и возрастом; здоровьем, ростом и силою; зрением, вкусом, слухом и обонянием; красотою и привлекательностью; телесными умениями и душевными способностями - сердцем и умом, волею и фантазией, памятью и талантами, добротою и злобой, совестью и бессовестностью, образованностью и необразованностью, честностью, храбростью и опытом. В этом надо убедиться; это надо продумать - раз навсегда и до конца. Но, если люди от природы не одинаковы, то как же может справедливость требовать, чтобы с неодинаковыми людьми обходились одинаково... Чтобы им предоставляли равные права и одинаковые творческие возможности... На самом деле справедливость совсем и не требует этого; напротив, она требует, чтобы права и обязанности людей, а также и их творческие возможности предметно соответствовали их природным особенностям, их способностям и делам. Так, именно справедливость требует, чтобы законы ограждали детей, слабых, больных и бедных. Именно справедливость требует, чтобы способным были открыты такие жизненные пути, которые останутся закрытыми для неспособных: Дорогу честности, храбрости, уму и таланту. Подоходный налог устанавливает справедливое неравенство; напротив, "партийный билет" коммуниста устанавливает несправедливое неравенство. Уравнивать всех и во всем - несправедливо, глупо и вредно. Но это не значит, что всякое неравенство будет справедливо. Есть несправедливые преимущества (напр. - безнаказанность влиятельных чиновников); но есть и справедливые преимущества (напр. - трудовые льготы беременным женщинам). Бывают верные, справедливые неравенства (т.е. преимущества, привилегии, послабления, ограждения), но бывают и неверные. И вот, нередко люди, возмущаясь чужими, неверными привилегиями ("это несправедливо"), начинают восставать против всяких привилегий вообще и требовать всеобщего равенства. Это требование несправедливо; оно проистекает из ожесточен12

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

ного, и потому ослепшего сердца, а ожесточенное сердце не видит человеческого разнообразия и начинает "приводить всех к одному знаменателю". Но помимо этого всеобщее уравнение вредно и в жизненном отношении; уравнять всех "наверх" (т.е. сделать всех одинаково образованными, хорошо одетыми, богатыми и здоровыми) - невозможно. Всякое преднамеренно-быстрое уравнение может двигаться только "вниз", понижая общий уровень (т.е. делая всех одинаково необразованными, плохо одетыми, бедными или больными). К этому и стремилась коммунистическая революция; чтобы не было капиталистов и "кулаков", она делала всех нищими; чтобы не было профессиональной касты ученых, она наводняла профессорский состав невеждами и болтунами, и этим насаждала всероссийское невежество. И так от коммунистического равенства русские люди становились полубольными, оборванцами, измученными, нищими и невеждами - они все теряли и не выигрывали ничего. Однако опыт революции выяснил еще и то, что такое уравнение на самом деле просто неосуществимо. Никакие человеческие меры, никакой террор не может сделать людей "одинаковыми" и стереть их природные различия; люди родятся, растут и живут - неравными от природы; а равное обхождение с неравными людьми создает только мучительные для них и нравственно отвратительные несправедливости. Революционное равнение "вниз" ведет к тому, что худшие люди (карьеристы, симулянты, подхалимы, люди беспринципные, бессовестные, продажные, "ловчилы") выдвигаются вперед и вверх, а лучшие люди задыхаются и терпят всяческое гонение (по слову Шмелева: "гнус наверху, как пена, а праведники побиваются камнями"). В результате этого худшие сплачиваются в новый привилегированный слой ("партия") и создают новое, обратное неравенство - беспомощность обнищавшего народа перед всемогущим партийным чиновником, политическим доносчиком и палачом... Отсюда уже ясно, что справедливость не только не требует уравнения, а наоборот: она требует жизненно-верного, предметного неравенства. Надо обходиться с людьми не так, как если бы они были одинаковыми от природы, но так, как этого требуют их действительные свойства, качества, и дела, - и это будет справедливо. Надо предоставлять хорошим людям (честным, умным, талантливым, бескорыстным) больше прав и творческих возможностей, нежели плохим (бесчестным, глупым, бездарным, жадным), - и это будет справедливо. Надо возлагать на людей различные обязанности и бремена: на сильных, богатых, здоровых-большие, а на слабых, больных, бедных - меньшие, и это будет справедливо. Если два человека совершат по видимости одно и то же преступление, но один совершит его по злобе, а другой по легкомыслию, то справедливость потребует для них не одинакового, а различного наказания. И так во всем. Так мы должны осмыслить и русскую историю. Освободить крестьян от крепостного права надо было не потому, что "все люди равны", а потому, что привилегия душевладения была несправедлива, жизненно вредна и для обеих сторон унизительна. Провести аграрную реформу Столыпина надо было именно для того, чтобы освободить крестьян от принудительного, арифметического (душевого) уравнения в общине и развязать их творческие, от природы неравные трудовые силы. Отменить во имя равенства жизненные, предметно-обоснованные и потому справедливые привилегии, связанные с образованием, с организационным талантом и опытом, и поставить во главе русского государства и хозяйства невежественных коммунистов и бездарных "выдвиженцев" - могли только ослепшие от классовой ненависти революционеры; и вредоносные последствия этой меры вопиют к небу вот уже тридцать с лишним лет. Только от зависти или ненависти можно требовать вместо справедливости - нового, обратного неравенства и восхвалять его как высшее достижение. "Вот так-то, сударыня", - говорила угольщица маркизе во время одной из французских революций, - "теперь все будут равны: я буду ездить в вашей карете, а вы будете торговать углем". Ибо на самом деле справедливость требует жизненноверного, предметного неравенства: - в одном случае привилегии, в другом - лишения прав; в одном случае - наказания, в другом - прощения; в одном случае полновластия, в другом - безоговорочного повиновения. И пока люди не поймут этого, пока они будут настаивать, вслед за Французской Декларацией Прав, на всеобщем равенстве, - им не понять и не осуществить справедливости. Равенство - однообразно. Оно не считается с жизненной сложностью и человеческими различиями. Но именно потому оно отвлеченно, формально и мертво. Оно не видит живого человека и не желает его видеть. Справедливость же многообразна. Она знает, что жизнь бесконечно сложна и что одинаковых людей нет. Именно поэтому она не отвлеченна и не формальна, а конкретна и жизненна. Она всматривается в живого человека, стремится верно увидеть его и предметно обойтись с ним.

13

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Равенство нуждается в формальных правилах и удовлетворяется ими. При этом сторонники равенства воображают, что простое, формальное соблюдение этих правил ведет к справедливости. На самом деле последовательное и мертвое законничество всегда ведет к несправедливости ("суммум юс - сумма инъюриа"). Напротив, справедливость невозможно ни найти, ни водворить на основании формальных правил, ибо она требует живого созерцания разнообразной жизни. Поэтому невозможно придумать такие справедливые законы, которые годились бы для всех времен и народов. Но невозможно также обеспечить справедливый строй и в какой-нибудь одной стране - силою одних законов. Всякий закон есть отвлеченное правило. Никакой закон не может уловить и предусмотреть всю полноту и все разнообразие жизни. Поэтому он по необходимости условно уравнивает людей, связывая с известными, отвлеченно указываемыми свойствами и делами их (если таковые окажутся в действительности - напр., "мужчина", "такого-то возраста", "телесно здоровый", "душевно-нормальный"; - или: "укравший", "ударивший", "убивший", "дезертировавший" и т.д.) - известные полномочия, обязанности или наказания. Но между законом и живым человеком стоит еще применение закона (административное или судебное), т.е. подведение конкретного жизненного случая под отвлеченное правило. И вот здесь-то и должно развертываться истинное царство справедливости. Это отнюдь не значит, что условно-уравнивающие законы безразличны для справедливости; но от них нельзя требовать слишком многого. От законов надо требовать: 1. Чтобы они не устанавливали несправедливых привилегий - послаблений, ограждений, бесправий, угнетений, а также несправедливых уравнений. 2. Чтобы все устанавливаемые ими неравенства заведомо не попирали справедливости. 3. Чтобы они вводили такие способы применения права (в управлении, самоуправлении и суде), которые с одной стороны гарантировали бы от произвольного и непредметного применения закона, а с другой стороны требовали бы от чиновников, научали бы их и предоставляли бы им возможность вводить повсюду поправки на справедливость. Ибо справедливость не обеспечивается общими правилами; она требует еще справедливых людей. Она требует не только удовлетворительных законов, но еще живого человеческого искания и творчества. Если в стране нет живого и справедливого правосознания, то ей не помогут никакие, даже самые совершенные законы. Тут нужны не "правила", а верное настроение души - необходима воля к справедливости. А если ее нет, то самые лучшие законы, начертанные мудрецом или гением, будут только прикрывать язвы творимых несправедливостей. Нам необходимо понять, что справедливость не дается в готовом лице, и не водворяется по рецепту, а творчески отыскивается, всенародно выстрадывается и взращивается в жизни. Нет готового справедливого строя, который оставалось бы только ввести ("анархия", "социализм", "коммунизм", "кооперация", "фашизм", "корпоратизм" и т.п.). Безнадежны и нелепы все подобные надежды и обещания. Справедливое в одной стране может оказаться несправедливым в другой. Справедливое в одну эпоху может впоследствии превратиться в вопиющую несправедливость. Справедливость есть великое и вечное всенародное задание, которое неразрешимо "раз навсегда". Это задание подобно самой жизни, которая вечно запутывает свои нити и узлы, и вечно требует их нового распутывания. И распутывать эти нити, и развязывать эти узлы – должны не одни законы и не одни правители, а весь народ сообща, в непрерывном творческом искании и напряжении. Иван Ильин О коррупции в правительстве всегда сообщается в прошедшем времени.

Кто платит меньше всех, больше всех жалуется.

Чтоб стать мужчиной - мало им родиться, Как стать железом - мало быть рудой, Ты должен переплавиться. Разбиться. И, как руда, пожертвовать собой... Как трудно в сапогах шагать в июле. Но ты - солдат, и всё сумей принять -

От поцелуя женского до пули И научись в бою не отступать. Готовность к смерти - тоже ведь оружье. И ты его однажды примени. Мужчины умирают, если нужно, И потому живут в веках они. Михаил Львов.

14

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Грандиозная картина сотворения мира предстает нашему взору с первых строк Священного Писания. Бытие обретают небо и земля, свет озаряет вселенную. Появляются первые растения и животные, рыбы и пресмыкающиеся. И, взирая на всю эту красоту, Святая Троица совершает совет о сотворении венца мироздания: «Сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему» (Быт., 1, 26). И в мир приходит первый человек, получивший от Бога множество дарований, среди которых важнейшее место принадлежит способности к творчеству. С первых же мгновений жизни она проявляется в возможности понимать глубинную сущность созданных элементов творения, давая им имена, включая живые организмы: «И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» (Быт., 2, 21). Но человек недолго пользовался своей первозданной творческой способностью. Он не устоял и нарушил единственную заповедь Божью: вкусил плод от запретного древа познания добра и зла. И тут же лишился, не только телесного бессмертия, получив «одежды кожаные» (Быт. 3, 21), но и первозданной чистоты Богоподобного творчества. Вся ветхозаветная история человечества, в сущности, представляет собой неудавшуюся попытку восстановления утраченной из-за грехопадения чистоты творчества, которое отображает все сферы внешней и внутренней жизни людей. Языческое искусство, добившееся немалых успехов в передаче земной красоты, подлинного удовлетворения человеческой душе принести не смогло, потому что было лишено духовного наполнения. Языческий мир предпринимал отчаянные попытки заполнить очевидную пустоту, но, не зная Истинного Бога, не понимал, как это сделать. Настоящее возрождение искусства началось только с Рождества, а точнее, с Воскресения и Вознесения Христова. С первых дней возникновения Церкви христиане стали наполнять свою жизнь духовным содержанием. Проявилось это и во всех сферах творчества. Евангельские символы прочно вошли в повседневную жизнь. В христианских странах искусство стало выполнять свою изначальную функцию: приводить людей к Истинному Богу. Но со временем из-за оскудения христианской веры языческие воззрения на творчество в целом и искусство в частности стали постепенно возрождаться. Сначала в Западной Европе, а затем и в других регионах мира. Современная литература, живопись, музыка, кино и наука, как правило, не приводят к Христу, а делают все возможное, чтобы увести людей от Него. Понимая, что творчество должно иметь христоцентричную направленность, мы сталкиваемся со множеством непростых проблем, связанных с воплощением в жизнь этой мысли. Так, в литературе, даже среди православных авторов, можно найти множество произведений, искажающих евангельские истины. Причем, такие писатели и поэты готовы бесконечно долго доказывать мифическое право на собственное понимание учения Церкви. Живопись и музыка в основном проповедуют страстность, преподнося грех как обыденное, нормальное состояние души. Христианские проявления этих видов творчества развиваются медленно. И православное киноискусство в этом смысле не исключение. Не только недостаток материальных средств замедляет развитие христианского кино, но в значительной степени и слабость духовной основы. Сложным является вопрос приоритетной направленности этого вида искусства. Документальное и художественное кино не просто используют различные способы выражения авторской мысли, но и по-разному воздействуют на душу человека. Художественное кино, способное воссоздавать образы конкретных людей, может оказывать не только положительное, но и негативное влияние. Существует граница, которую, на наш взгляд, нельзя переходить. Никто из людей не может достоверно передать не только образ Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы, но и святых угодников. Только молитва при некотором содействии иконописных изображений может помочь человеку в подлинном постижении Господа, Пречистой Девы и святых. Думается, художественное кино может реалистично передавать обобщенные образы, характерные для той или иной эпохи. Существует огромное количество тем, которые до сих пор мало или совершенно не раскрыты. Большую пользу могут принести, например, фильмы, подробно повествующие о повседневной жизни христиан. Для того чтобы творчество имело верную, ведущую к Богу направленность, необходимо у детей с рождения создавать прочный фундамент, основанный на евангельских истинах. Отде15

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

ление Церкви от государства, а значит, и от школы, не лишает нас возможности развивать у молодежи подлинные творческие способности. В воскресных школах, действующих при многих храмах, наряду с изучением классических духовных дисциплин, по-видимому, нужно больше внимания уделять развитию творческих способностей детей. Специалистов в этой сфере можно готовить в содружестве со светскими учебными заведениями. Нужно использовать малейшую возможность одухотворения, насыщения творчества вечными Божественными истинами. Нельзя забывать, что «в противовес богочеловеческой философии по Христу стоит человеческая философия «по человеку». Она охватывает все философии, в которых мерилом истины служит человек. Все проблемы жизни и познания в них решаются человеком и по человеку. Поэтому все они - «гуманистические». Но основой гуманизма является человек такой, какой он есть: со всеми недостатками, пороками, грехами, страстями, злыми силами. Очевидно, грех и зло суть творческие силы в человеке, участвующие во всей его жизни. Действуют они и в его мыслях, и в его чувствах, и в его суждениях. Следовательно, принцип «человек - мерило всего» должен означать и: «грех - мерило всего», «зло - мерило всего». А грех всегда суть дело сатаны, его работа» (преп. Иустин Попович). Гуманизм приводит к страшной подмене, когда вместо истинного, Божественного, источника творчества, его источником становится дьявол. Мир все больше и больше насыщается гнилыми плодами ложного творчества, поэтому «в современной тяжелейшей социальной среде, которая человека развращает и повергает в полуживотное состояние, культура должна быть обязательной ступенью к духовному восхождению» (академик РАЕН, профессор М. Г. Щепенко). Ныне, как ни в какое другое время, огромную значимость приобретает правильное домашнее воспитание. Книги, музыка и фильмы должны ориентировать детей на истинные духовные ценности. Родителям нужно внимательнее относиться к тому, что их дети читают, слушают и смотрят. Воскресший Христос даровал христианам бессмертие, которое начинается уже в этом мире, поэтому и наши мысли, и заботы должны быть, прежде всего, о бессмертном, о Божественном, о вечном. Господь нам об этом прямо и говорит: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапываются и не крадут» (Мф.6:19-20). Родители должны и детей учить держаться за нетленные истины и ценности, и самим на этом основании созидать себя и выстраивать свою жизнь. Учителем в этом является священник, и, наверное, можно при подготовке служителей Церкви в духовных учебных заведениях преподавать и дисциплины культурологического плана, чтобы духовенство могло оказывать помощь верующим и в сфере творчества. Сегодня сотрудничество Церкви с различными творческими союзами приобретает все большие масштабы. Но слабость духовной и материальной базы этих общественных организаций не дает возможности на надлежащем уровне развиваться дарованиям людей. На наш взгляд, посильную помощь в реализации творческих способностей могут и должны оказывать своим прихожанам общины храмов, помня высказывание преп. Силуана Афонского о том, что поэзия есть высшее богословие. Эти слова святого можно применить ко всем сферам творческой деятельности человека. прот. В. Мазур. г.Херсон.

Встаньте и пойдите В город Вифлеем; Души усладите И скажите всем: «Спас пришел к народу, Спас явился в мир!

Слава в вышних Богу, И на земли мир! Там, где отдыхает Бессловесна тварь, В яслях почивает Всего мира Царь! А. Фет.

16

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Колокольчики пропели по селу и серый возок остановился у поповского дома. Из возка вылез человек, очень высокий, в мохнатой шапке и длинном тулупе. Взобравшись на крыльцо, он так принялся набатывать в дверь, что в доме всполошились, у окон замелькали лица. Кто-то легко и спешно пробежал по сенцам и дверь отворилась.

- Вам кого? - прозвенел детский голосок.

- Батька дома? Голос человека был густ и деловито-серьезен. Не дожидаясь ответа, он с шумом продвинулся в дверь мимо крошечной девочки в коротком платьице, худенькой и голубоглазой, смотревшей на него снизу вверх, как на колокольню.

- Поповна, что ли? Сдержанный рокот его голоса наполнил морозные сенцы.

- Дочка, а?

- Дочка.

- Как это ты до крючка-то достала? Удивительно! А раздевкой-то ходишь зачем, ведь простудиться можно. Ну-ка, поди-ка сюда ко мне. Из воротника, склоненное к ней, на нее смотрело мохнатое, черное медвежье лицо, рябое, некрасивое, толстоносое, с зверски двигавшимися, будто жевавшими челюстями. Руки, как лапы, протянулись к ней. Можно было заплакать и убежать. Но смеющийся добрый блеск в глубине выпуклых глаз привлек девочку и она доверчиво отдалась протянутым рукам. Приезжий поднял ее и спрятал на груди, совсем с головой в меховом тепле пазухи, как котенка. Затем, согнувшись в дверях, проник в теплую прихожую. Из прихожей манила к себе уютом крошечная столовая, где у окна в сад, с запушенными снегом деревьями, стоял длинный стол, крытый белой скатертью и уставленный всякой снсдью вокруг кипящего самовара. Человек потянул носом: пахло горячим пирогом, топлеными сливками и жарком самовара. Всё вокруг было такое теплое, белое, уютное, вкусное, что он радостно крякнул. У двери, в молчаливом ожидании, стоял батюшка, худой и неуклюжий, с детским личиком и голубыми, наивными глазами. Светлая бородка была словно нарочно приклеена к его личику, а густые золотистые волосы, ниспадавшие вдоль щек, напоминали сияние. От стола с любопытством смотрела пухлая, круглая, лениво-спокойная попадья.

- А угада-а-йте, - густо заговорил гость, - а что я вам такое привез? Батюшка с недоумением смотрел на его оттопыренную грудь. А попадья ахнула.

- Уж не собаченку ли где подобрали? Страсть сколько нынче блудящих собачонок развелось. Завезут в поле... Заглушенный детский смех прервал ее.

- А это я-а-а... Лукавое личико выставилось из-за полы тулупа.

- Собаче-е-нка! Гость громко засмеялся и лицо его стало нелепо добрым. Он опустил девочку на пол и она тотчас же бросилась на отца и на мать с звонким, смеющимся лаем.

- Вау, вау... вау... собаче-е-нка!

- Ату-у их! - поощрял гость, освобождаясь от тулупа и шапки. Оказался духовный, плечистый и плотный, крепко сложенный в черной рясе, со священническим крестом на груди. Крупно-кудрявые черные волосы рассыпались вокруг его лица, такого мясистого, скуластого и зверски заросшего, что с первого взгляда можно было испугаться. Но в то же время лицо это было такое мужественное, что возбуждало доверие, а моментами вспыхивающая добрая улыбка сразу привлекала. Он расправил плечи, выпрямил грудь и какимто круглым жестом протянул руку батюшке.

- Здравствуйте, коллега! - Деловито откашлялся. - Честь имею представиться: иерей Невзоров из Богдановки, зовут Павлом. Матушке низкий поклон! В крошечной комнатке голос его звучал, как добродушное ворчание медведя. Батюшка мягко и вежливо выражал свое удовольствие видеть его у себя в доме, а матушка уже бренчала посудой, наливая гостю чай и приготовляя угощение.

- Ужасти какие холода стоят, - говорила она, - а у нас нынче пирожок горячий.

17

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

- Чувство обоняния уже известило меня об этом, - ответил гость. Он опустил руку на голову девочки.

- А как зовут Брунегильду сию?

- Что-с? - не понял батюшка.

- Имя, имя? Какому святому посвящена?

- Нина.

- Нина, Ниночка, Нюша, Нинюша... прекр-расное имя! А еще такие есть?

- Две.

- В порядке постепенности? - Он показал рукою от полу выше и выше. Батюшка засмеялся и показал еще выше.

- И двое мужского пола помимо того, один уже в духовном учится, другой в семинарии.

- Р-рай! - Гость шумно вздохнул. - Ужасно люблю детей. А у меня нет, Господь не сподобил. Приходится чужих любить. Да ведь все дети Христовы... правда? Так разговаривая, он с удобством расселся за столом, как у себя дома, и принялся за угощение. Чай наливался быстро стакан за стаканом, а пирог исчезал кусок за куском с поразительной быстротой, что уж немного и беспокоило матушку. Батюшка же в наивном восхищении смотрел на зверски жующие челюсти гостя, поражаясь их энергией. А гость гудел с набитым ртом.

- Вы уж меня извините, коллега, я всё люблю делать начистоту. Пить так пить, есть так есть. работать так работать. У меня всегда так. Праздности не люблю... ха-ха! Что наша жизнь? Мечта! Он делал круглые жесты свободной рукой, временами как бы декламировал, затем сразу переходил на обычный тон.

- Миг один... и нет волшебной сказки! Не успеешь как следует попить, поесть, и в могилу ложись. Ха-ха! Заступ, заступ, да черное сукно, да три шага земли, земли нам нужно всем равно. Правда что ли, матушка? - скосился он на попадью.

- Уж я и не знаю, батюшка, что вы такое говорите...

- На лишний кусочек намекаю. Он положил себе еще пирога и вдруг пугающе повернул лицо к девочке, смотревшей на него смеющимися глазками.

- Показать что ли, плутовка, где раки зимуют? Ухватил своей лапой ее маленькую ручку и увел куда-то в карман подрясника. В ручке оказались конфетки. Девочка взглянула на них, конфузливо и нежно посмотрела ему в глаза и вдруг порывисто прижалась к нему. А он, быстро покончив с пирогом, крепко утерся и с довольным видом крякнул: - За угощение приношу благодарность. Чувствительно тронут, в дребезги обласкан, сыт, пьян, и нос в табаке. А теперь к делу. Расправил усы.

- С двух слов, коллега: хотите меняться? Батюшка взглянул удивленно.

- Чем?

- Ну понятно, не попадьями, ха-ха, - рассмеялся гость, покосившись на матушку и выразительно подмигнув ей, - приходами, коллега, приходами. У меня приход - золотое дно! Ведь знаете Богдановку... что ж говорить. Каждогодне Табынская Владычица приходит, по три дня гостит. Горожане наплывают тысячами, деньги льются рекою. Не совру нисколько: полторы тысячи только мне остается, не считая причта. А иногда и две. Матушка у меня в шелках щеголяет. В город приедет - в шляпке страусово перо, боа через плечо, всякие премудрости и туфельки лаковые. В саду на променаде даже шепчутся: вон богачиха гуляет, попадья богдановская! Для меня лично деньги - тлен. Щегольства не люблю, роскошь презираю. Детей нет: для кого копить сей прах и пепел? Да и другое на уме. А кому это надо, лучше места не найти. Он покосился на попадью.

- А сборы хорошие у вас? - спросила та.

- Сборы? - Он пошевелил бровями. - Один кончается, другой начинается... круглый год масленица. Я лично манкирую, хотя попадья иной раз и грызет меня. Другой же бы на моем месте купался в масле, спал на шерсти, а яйцами да хлебом развел бы оптовую торговлю.

- И птицей дают?

- При каждом бракоповенчании обязательно пернатое.

- Курочками?

18

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

- И гуськами-с, матушка, и гуськами-с... народ нас птицевод.

- Господи... - матушка с жадным огоньком в глазах взглянула на мужа, но батюшка опустил глаза и по лицу его прошла тень неудовольствия.

- Умножение забот, - тихо сказал он, - нам ведь и здесь не голодно.

- Зато вы примите во внимание какая у вас глушь! Богдановка же от города всего-на-всего двадцать две версты. Захотели детей повидать, - пожалуйте! Захотели в гости, в кинематограф, в театр... рукой подать!

- В театр? - недоумевающе раскрыл батюшка глаза.

- Ну да... разве семинаристом не любили посещать?

- Семинаристом... оно конечно...

- А что же изменилось теперь? Искусство всегда искусство. Говорится, даже святое искусство! Неужели винт или пулька предпочтительнее и, скажем, безгрешнее. Предрассудки, коллега, предрассудки заели всю нашу жизнь. Воздух искусств, веющий вокруг человека, - сказано у Писемского, - успокоителен и освежающ. Глубоко верно! Поверьте, коллега, по натуре моей пожалуй бы спился, если бы не увлечение искусством. Люблю-ю театр! Я даже в первых классах семинарии трагедию писал...

- Трагедию?

- Называлась “Мария Стюарт”.

- Да ведь кажется, есть такая...

- Ха-ха... знаю. Ничего-о! Я ведь для души. Своего-то Бог не дал. Хор-р-ошее было время. Попозже я в любительских спектаклях выступал. В “Грозе", в “Борисе Годунове”. И с весьма даже значительным успехом. Одно время мечтал на сцену поступить и раз короля Лира играл в театре.

- Неужели играли..? Матушка так и превратилась вся в жадное внимание, а батюшка смотрел на гостя с наивным восхищением.

- Лира? - Глаза его сияли: - В театре..? В настоящем?!

- В городском, самом настоящем. И с успехом?

- Фурор, коллега! Вы помните Лира? - Он встал, откашлялся и лицо у него сделалось зверским: - “Злись, ветер!!" - Трагически выбросил руки и крест запрыгал у него на груди: - “Дуй, пока не лопнут щеки"! - У меня память прекрасная... - “Вы хляби вод, стремитесь ураганом, залейте башни, флюгера на башнях! Вы, сер-рые и быстрые огни... предвестники громовых тяжких молний...". - Он ревел: - “Дуб-бов кр-рушители"... Матушка зажала уши.

- Оглушил!

- Фурор, Корделия, не правда ли? - обернулся он к ней. - Голосок-то у меня в то время еще слаще был. Как рявкну, как пущу в октаву: “гр-ром небесный, разбей природу всю! Расплюсни разом толстый шар земли! И разбросай по ветру семена, родящие людей неблагодарных.... Он метался над столом, багровый и лохматый.

- «Р-реви всем животом! Дуй, лей, греми!! Чего щадить меня? Огонь и ветер... и гром и дождь - не дочери мои...» - Потрясал руками над головой: - «О-о-о... поз-зор-р!!» Смолк. Со вздохом сел и, приняв вид деловито-серьезный, круглым жестом показал на себя.

- Я тр-рагик, коллега... трагик по натуре! У батюшки от восхищения было совсем детское лицо.

- Так почему же вы...

- В иереях? Тряхнул головой.

- Судьбы ошибка роковая. А впрочем, коллега: пути Господни неисповедимы. Но тот день, когда Лира играл... золотой день в моей жизни! Да будет он благословен, день тот! А вышло это случайно. В то время был я уже в шестом классе семинарии. И вот как-то на любительском вечере познакомился с антрепренером местного театра, Мигрель-Запольским. Толстый такой человек, шару подобный, лицом, как жаба, один глаз стеклянный, да так искусно сделан, что не сразу отличишь. От одышки играть не мог, а говорят был раньше актер примечательный. С похвалой о моей игре отозвался он, а мне это слаще меда, разумеется. Пошли к буфету, выпили. А потом в ресторанчик, под машину, да всю ночь и колобродили. Подвалила актерская компания... пи-ир! Уж и на “ты” перешли...

19

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

- «Ты, брат, талант!» - кричит мне Мигрель-Запольский. «Ты, брат, да я, брат»... пошла у нас дружба. Пиво рекой, водка водопадом. - «Тебя на сцену надо!» - кричит. А у меня слюньки. Обнимались, целовались. Не помню, кто меня тогда и домой предоставил. Проснулся - в голове треск. Посмотрел в карманы - пусто: все батькины деньги прогулял, квартирной хозяйке платить нечем. А на сердце петушки! «Талант!» - думаю. И сладко. Процвела у меня эта мысль в голове. «Служить искусству», - думаю, - «не в сем ли призвание мое?» Решил пойти к Мигрель-Запольскому, поговорить с ним вплотную. Время шло уже к масляной неделе, скоро и театру конец. Знаю, днем у них репетиции; пошел, с заднего хода за кулисы проник. Пусто, спросить некого, только со сцены шум идет. Я - к сцене. Тьма. Только какой-то черный человек благим матом кричит и фонарем размахивает, - можно разобрать, что сцена городскую площадь изображает, кругом дома, а у домов люди мечутся, кричат, визжат: актеры, актрисы, а посреди них Мигрсль-Запольский - руками отмахивается, а они как будто разорвать его хотят. Показалось мне сначала, что репетиция, и очень понравилось, вот, думаю, здорово играют. Да вслушался: ссора! Трагик Растакуев с кулаками наступает: «Фара-о-о-н, ревет, - ты семь коров проглотил!» И какие-то деньги требует, а за ним и все; гвалт, крик. А Мигрель упирается: «До конца сезона - ни копейки!» И стеклянный глаз у него так и сверкает. Растакуев ревет: «Завтра не играю! Мария Ивановна, пойдем домой!» Ухватил жену за руку и за кулисы. Кто за ним, кто остался. Визг, писк! Мигрель кричит: «Театр закрою!» Тут увидал он меня, узнал, бросился, чуть не обнимает.

- Батенька! Павел Петрович! Не судьба ли тебя послала? Выручай!

- Как?

- Играй завтра Лира! У меня и глаза на лоб, обомлел.

- Да вы шутите?

- Какие там шутки! Я этого подлеца Растакуева и на порог больше не пущу. Зачем, когда у меня такой талантище завелся!

- Какой, говорю, талантище?

- Да вы ж, Павел Петрович! - Пляшет около меня, дышст как паровик, а стеклянный глаз так и играет: - Скоро можешь роль заучить?

- Два раза прочитать.

- Ну да там и суфлер подсобит. Бери роль, а завтра на репетицию приходи пораньше. - А сам грозит: - Я-а-а им покажу!

- Да из-за чего, говорю, распря-то у вас?

- Та-а-к... семейное дело. Взял я роль подмышку и, уж можете себе представить, какими саженными шажищами домой летел. Да как заперся в комнате, как принялся реветь: «Подайте кар-рту королевства... пора вам знать какое мы даем... пр-риданое...» Хозяйка в дверь стучит: «Павел Петрович, Павел Петрович!» Дочери, сын, гости какие-то в дверь заглядывают, а я в позе стою: “Кор-роль фр-ранцузский? И бургундский герцог? Принять их, Глостер!» - и жест королевский... ха-ха! А те думают: с ума сошел - должно-быть вид-то у меня дикий. Да объяснилось дело, контромарки я им пообещал, и у них радость пошла. Никому я в ту ночь спать не дал: роль свою учил. Под утро часок-другой поворочался на постели, и ко мне сон не идет: и радость, и страх, и сомнение, и жуть, и веселие! Как в тумане вся жизнь. На репетицию загодя пошел, и хозяйкина дочь со мной увязалась, всю дорогу советы давала, и так волновалась, как самой играть... Прошла репетиция хорошо, похвалил Мигрель-Запольский. А там принялись меня и к спектаклю обряжать: бородищу прицепили, лик раскрасили, мантию надели. Взглянул я в зеркало, сердце заколотилось. Король! Король! А там уж звонки звонят, оркестр проиграл, режиссер как бешеный бегает: «На сцену!» Принял я вид величественный, как моему королевскому званию подобает, а Корделия, озорная актриска, - шипит сбоку: «Что это вы петухом держитесь?» Кругом - хи-хи! Свита, Гонерилья, герцог Альбанский, герцог Корнвалльский - измываются. «Смейтесь, - думаю, завистники!» Взглянул я на них гордо, выходя на сцену, да совсем про порог забыл... Однако удержался, только крякнул некстати. Величественно прошел к столу среди свиты блестящей, приказал принять короля французского, герцога бургундского, торжественно сел за стол и уже хотел потребовать карту королевства, как сверху, с потолка - бац стул! А надо вам сказать, что трагик Растакуев против меня злобу затаил. И справедливо! Дело прошлое, теперь бы я так не поступил: неловко вышло - штрейкбрехера разыграл. Что? Ну, заместителя, так сказать, коллега. Не разобравшись, ввязался в скверное дело: Запольскому помог, а он и мошенником оказал20

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

ся, как увидите. Ну, брякнулся стул, так на поларшина от меня, герцогу Корнвалльскому ногу зашиб. В свите переполох. Я же не растерялся, всё-таки уж сцена-то была дело привычное; взглянул вверх и говорю: «Дворец наш ветх становится, Корделия!» А Корделия - фырк! Так актриска, из захудалых была, на выходные роли, она вместо Растакуевой играла. Ничего, сошло. Герцог Альбанский стул за кулисы выкинул. Я же говорю, продолжая свою роль: «Подайте карту королевства!» Кинулись за картой - нет карты! опять растакуевские штуки! Слышу, за сценой беготня, спор, герцог Альбанский за кулисы кулаком грозит. Скандал! Однако же, и на этот раз я спас положение: «Обойдемся без карты», - говорю, - «Вот тут на столе чертеж королевства нашего». И пошло дальше как по маслу. Хорошо пошло: на репетиции все изрядно спелись. В антрактах вызовы без конца. Да так бы оно себе и шло, если бы не растакуевские штуки. В третьем действии, помните - в степи, на голом месте, можно сказать, провалился я сквозь землю! Буря, дождь, молнии сверкают, за сценой гром гремит, место самое эффектное, я в самом ударе, говорю как настоящий король: «Пусть боги великие, что гром над нами держат, теперь творят расправу: тре-пе-щи злодей». Сказал, шагнул, попал ногой на трап - и с шумом низвергся в пустоту и мрак! на сцене только мантия осталась! Как я себе ноги и ребра не переломал... до сих пор не пойму! Пришлось занавес спустить. Хорошо, что сцена к концу подходила. А в публике фурор! Театр дрожит: «Ли-и-и-и-и-р-а-а!!!!!» Выходил я, выходил, - и с актерами и один, - кланялся, кланялся. На зло Растакуеву: случай сей к успеху послужил. Так и до конца шло: овации! вызовы! Растакуев по контромаркам клакеров напустил, те свистеть пытались... Куда-а там: публика стульями стучит! Мигрель-Запольский руки мне жмет: «Зверь, зверь! Я тебя в “Отелло” выпущу!» А театр ревет: «Ли-иира!!»

- Почему же не по фамилии? - спросил батюшка, с восторженным лицом жадно слушавший гостя.

- Не по фамилии? Да в афишах три звездочки стояло. И то уж на сцену прибегали спрашивать: кто такой? Надо отдать должное Мигрель-Запольскому: не пропечатал, а то бы на другой же день судьба моя инако определилась: был на спектакле-то учитель словесности, Троицкий, а я и не подозревал! Только потом узнал. Уж можете себе представить, в каком я тогда настроении был... в каком подъеме! Ночь, а на небе у меня четыре солнца и две луны! Ха-ха! Не хожу, а выступаю, не говорю, а возглагольствую. И мантию снял, а всё еще король! Хозяйка с дочерями, в благодарность за контромарки, карету наняла, усадила меня как жениха. «Королю, шутит, - неприлично пешком ходить». А дома пи-ир! Старшая дочка глаз не спускает, точно фрейлина ухаживает за мной. Сорадовались мне все, обласкали вдребезги, до риз положения. А я всё еще как король выступаю... пока на кровать не отнесли. На утро решил я твердо: подаю ректору прошение об увольнении и поступаю на сцену. Уж и прошение написал, да пришла мысль: зайду к Запольскому, окончательно условлюсь. Прихожу в театр. А там гва-а-лт, а там плач и скрежет! Позадолжав актерам, позабравши денежки, Запольский с утренним поездом укатил неизвестно куда. Вижу: лица нет ни на ком, обобрал всех Запольский, без гроша на улице оставил... Увидал меня Растакуев: «Преда-а-тель!!!» Развел я руками: «Простите, - говорю, - великодушно, товарищи... не по разуму поступил и вышло скверно, сам вижу теперь, что Мигрель мошенник!» Услыхав такое мое слово покаянное, Растакуев речи лишился, а потом взревел, как бык: «Честная душа!» Облапил, душит: «Прости и ты меня!» Ну, что рассказывать - пили! Три дня пили, мертвую. Оказался Растакуев парень чудесный, душа широкая. Всё советы мне давал, от сцены отвлекал: «Не вяжись, говорит, за нашей жизнью, сопьешся, как утопленник... к тому же голос у тебя оперный, а жесту нет». И верил я, и не верил. Проводил их. Как они уехали, куда уехали, не знаю... остался я с своими сомнениями. А по городку-то, между тем, шум пошел. Ведь у нас все про всех знают. Загуляла молва: «Лира - семинарист Невзоров играл!» Дошло до ректора, должно быть Троицкий съябедничал. Плохой он был мужчина, с репутацией подмоченной. Потянули меня к ректору, совет педагогический собрали: «Лицедействовал?» Что оставалось? Уперся на одном: знать не знаю, ведать не ведаю. А в душе Запольского благодарю, что на афише фамилии не проставил, сказать-то и нечем. Троицкий злорадно шипит: «Я ведь был тогда в театре, и узнал вас. Сознавайтесь-ка лучше». «В гриме, - отвечаю, - кто такой... и актера не узнаешь!» «А я узнал!» «Сходство обмануло». «Я вас по голосу узнал!» «Мало ли голосов одинаковых? Поставьте меня с тем актером рядом, так и увидите различие».

21

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Троицкий шипи-и-т, не любил он меня: «Про вас весь город говорит». «Слух - не доказательство... мало ли что про вас тоже весь город говорит». Пальцы у него в воздухе заиграли. «А что? А что?» «Неловко рассказывать». «Нет р-расскажите... расскажите!» «Если отец ректор разрешит». Совет уткнул носы в бумагу, ухмыляются, ректор же мрачно говорит: «Это к делу не относится». Бились, бились, так и отъехали, только поведение сбавили за строптивость. Ну, а в то время у меня как раз роман шел. Влюбилась в меня хозяйкина старшая дочка, пошли мы по углам секреты секретничать. Блондиночка приятная. Люблю красоту... говорю прямо. Воспылал и я! Кончил семинарию - сейчас под венец! А там... как видите... Он рассмеялся: - По чину, Мельхиседекову! - Вздохнув, шумно тряхнул головой: - Судьба! - Сделал круглый жест и задекламировал: «И так мы станем жить... и петь... молиться, сказки сказывать... и наблюдать мы будем сущность дел!» Матушка тихо засмеялась. Незаметно Нина уже забралась на колени к о.Павлу. Батюшка не спускал с лица его наивно-восторженного взгляда.

- Но почему же вы хотите уходить из Богдановки? - спросил он.

- Театр! Непреоборимая страсть сия всему причиной. Не могу! Как войдет, знаете, тревога в душу, места не найду себе... Тянет к свету этому, к толпе, к шумку, к запаху, к пыли закулисной тянет, к шороху декораций, к лицам раскрашенным, к смешным этим костюмам сказочным. Какой-нибудь меч картонный мне всю душу переворачивает, как игрушка с елки. Не поверите, коллега... во сне играю!

- Да что вы? - смеялся батюшка.

- Уверяю вас! То я мавр какой-нибудь, полководец знаменитый, то король, то император... всегда первые роли! Попадья смеется: когда, говорит, ты начнешь во сне ворочаться и бормотать, то мне хочется в ладоши хлопать - уж наверное, играешь! Она у меня чу-у-дная! Ну, запряжем мы лошадку, да и в город. Она в партере засядет, я за кулисы. Актеры у меня приятели, в гости ко мне ездят... друзья! Вот и пребываю я за кулисами, таюсь во тьме, а то в ложе губернаторской, когда пустует, прячусь за занавеской. И еще нет мне больше удовольствия, как гром за сценой делать... Однако же, шила в мешке не утаишь: стало надо мной духовенство подсмеиваться; стал благочинный намекать насчет разных слухов. А там нашлись радетели - и епископу донесли. Вызывает меня епископ. Ведь вы знаете какой он? Выходит, как всегда, спокойный и загадочный, высокий и странный, словно неживой, за очками глаз не видно... Спрашивает: «Вы знаете мнение святых отец о театре?» «Знаю, владыка». «Как вы к нему относитесь?» Вот так вопросец! Что ответишь? Не стану же я опровергать святых отцов. И вижу по вопросу, что знает он обо мне, а что знает - неизвестно. «Ваше преосвященство, - говорю, - о вине сказано, что в нем блуд и упиваться им преступно. Однако же, Христос однажды воду претворил в вино - значит, бывают исключения. Так и театр. Во времена святых отец были действа и игрища бесовские, и они их осудили, что вполне правильно. Но высокие творения духа человеческого - творения искусства - прекрасны и поучительны». Смотрит на меня, четки перебирает. «А не благоугодно ли вам приискать другой приход?» «Почему, владыка?» «Потому что не все смотрят на вещи вашими глазами, и соблазняются. А так как свободных вакансий нет, поменяйтесь с кем-нибудь в глуши уезда». «А как далеко, владыка?» «Так... верст за полтораста». Благословил и ушел. Спорить не станешь, да к тому же, если бы он потребовал обещания не бывать в театре, я такового по совести не мог бы дать. От своей души отказаться? Шутки, маменька! Стало быть, уходить надо. “Натянут лук - не стой перед стрелою”! Но это меня только воодушевило, появилась у меня мечта! Он сделал веселый жест: - Всех перехитрю! Заеду в глушь по слову владыкину. Народный Дом заведу! Теперь на них мода. Крестьян уговорю, земство подсобит...

- Тут по соседству, в Щавелове, есть...

- Народный Дом?

- Хоро-оший.

- Трахну в Щавелово! Соблазню попа меняться.

- Он-то согласится.

- Чудесно. Соседи будем. Радость велия! Вас-то, вижу, не соблазнить...

- Да нет, - опустил батюшка глаза, - здесь хорошо, в глуши-то...

- «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли», а вы - поэт! У меня глаз зоркий, я это сразу увидал. Друзьями будем, коллега!.

22

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

- Но почему же вам, собственно... Народный Дом? О. Павел вскинул руки над головой.

- Театр устрою! Какой же Народный Дом без сцены. А се закономерно, не подточишься. Из мужичков актерики найдутся, они люди талантливые и еще нетронутые, а язык искусства всем понятен и привлекателен... воспитаем! Он продолжительно и громко засмеялся.

- Та-а-кую антимонию разведу-у! Вдруг нежно прижал к себе девочку.

- Приедешь что ли ко мне в гости, королевна? Она посмотрела на него серьезными глазками и доверчиво положила головку на плечо. Он зверски зажевал челюстями.

- Эх-х.., так бы я увез тебя с собой! Знаешь, подставь ухо... я расскажу тебе сказочку. Я сочинил ее одной маленькой, маленькой девочке, которую очень любил... У меня волшебный замок Наверху горы стоит. В нем чудес полны палаты, Крыша золотом горит. Хочешь? Белого медведя Я в ливрею наряжу, Что б служил тебе, - тебя же В трон хрустальный усажу.

Хочешь? Куколки смешные Станут танцы танцевать, А игрушки заводные И резвиться и скакать? Старый ворон знает сказки... Не соскучимся вдвоем Я, король, ты, королевна,В царстве сказочном моем.

Нина захлопала ладошками.

- Ка-ак хорошо-о! Он заглядывал в ее загоревшиеся глазки.

- И тебя буду очень любить... Хочешь? Она молча протянула свои ручки по плечам его и обняла. ...Вскоре он снова залез в свой длинный тулуп и нахлобучил мохнатую шапку.

- До свиданья, коллега. Матушке низкий поклон. Нюша, Нинюша... Чета духовных сияла.

- Желаем вам успеха... вот рады-то будем, если по соседству устроитесь! Усевшись в возок, он еще раз помахал рукавом стоявшему на крыльце батюшке и покивал мохнатой шапкой окнам. Сквозь стекло улыбалось ему детское личико и крошечная ручка приветливо мелькала над головкой. Как медведь, он проревел из возка.

- Пр-р-ривет, коллега! Возок тронулся и скрылся за углом. И уж колокольчики давно смолкли, а батюшка всё еще стоял на крыльце и чему-то задумчиво улыбался... Гусев-Оренбургский. Если вам долго не звонят родственники или друзья, значит, у них все хорошо.

Неважно, что кто-то идёт неправильно. Возможно, это хорошо выглядит...

Творенье мастера - божественное чудо! Кем предначертано уменье создавать, Каким судом, вершащим наши судьбы, Талант приговорён существовать?

Об этом знает разве что Всевышний, Создатель мира и творец людей. И прародитель нашей грешной жизни, И зачинатель праведных идей.

В каких лучах он вскормлен и взлелеян, Какой звездой зачат он и рождён, Каким он ветром ласковым овеян, Какой земною силою взращён?

Спаси наш мир от тупости и лени, От бесполезной праздной суеты. Пусть балом правит Oн лишь, добрый Гений, Рождённый для любви и красоты! Галина Иноземцева.

27-8- 1997

23

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

I Карманные часы, лежавшие на письменном столе, торопливо и однообразно пели две нотки. Разницу между этими нотами трудно уловить даже тонким ухом, а их хозяину, бледному господину, сидевшему перед этим столом, постукиванье часов казалось целою песнею. «Эта песня безотрадна и уныла, - говорил сам с собой бледный человек, - само время напевает ее и, как будто бы в назидание мне, напевает так удивительно однообразно. Три, четыре, десять лет тому назад часы стучали точно так же, как и теперь, и через десять лет будут стучать точно так же... совершенно так же!» И бледный человек бросил на них мутный взгляд и сейчас же отвел глаза туда, куда, ничего не видя, смотрел раньше... «Под такт их хода прошла вся жизнь с своим кажущимся разнообразием: с горем и радостью, с отчаяньем и восторгом, с ненавистью и любовью. И только теперь, в эту ночь, когда все спит в огромном городе и в огромном доме и когда нет никаких звуков, кроме биения сердца да постукивания часов, только теперь вижу я, что все эти огорчения, радости, восторги и все случившееся в жизни - все это бестелесные призраки. Одни - за которыми я гонялся, не зная зачем; другие - от которых бегал, не зная почему. Я не знал тогда, что в жизни есть только одно действительно существующее - время. Время, идущее беспощадно ровно, не останавливаясь там, где хотел бы остановиться подольше несчастный, живущий минутою человек, и не прибавляющее шага ни на йоту даже тогда, когда действительность так тяжела, что хотелось бы сделать ее прошедшим сном; время, знающее только одну песню, ту, которую я слышу теперь так мучительно отчетливо». Он думал это, а часы все стучали и стучали, назойливо повторяя вечную песенку времени. Многое напоминала ему эта песня... «Право, странно. Я знаю, бывает, что какой-нибудь особенный запах, или предмет необыкновенной формы, или резкий мотив вызывают в памяти целую картину из давно пережитого. Я помню: умирал при мне человек; шарманщик-итальянец остановился перед раскрытым окном, и в ту самую минуту, когда больной уже сказал свои последние бессвязные слова и, закинув голову, хрипел в агонии, раздался пошлый мотив из «Марты»: «У девиц/Есть для птиц/Стрелы каленые...» И с тех пор всякий раз, когда мне случается услышать этот мотив, - а я до сих пор слышу его иногда: пошлости долго не умирают, - перед моими глазами тотчас же является измятая подушка и на ней бледное лицо. Когда же я вижу похороны, маленькая шарманка тотчас начинает наигрывать мне на ухо: «У девиц есть для птиц...» «Фу, гадость какая! Да, о чем, бишь, я начал думать? Вот, вот: отчего часы, к звуку которых, кажется, давно бы пора было привыкнуть, напоминают мне так много? Всю жизнь. «Помни, помни, помни...» Помню! Даже слишком хорошо помню, даже то, что лучше бы не вспоминать. От этих воспоминаний искажается лицо, кулак сжимается и бешено бьет по столу... Вот теперь удар заглушил песню часов, и одно мгновенье я не слышу ее, но только одно мгновенье, после которого снова раздается дерзко, назойливо и упрямо: «Помни, помни, помни...» О да, я помню. Мне не нужно напоминать. Вся жизнь - вот она, как на ладони. Есть чем полюбоваться! Он крикнул это вслух надорванным голосом; ему сжимало горло. Он думал, что видел всю свою жизнь; он вспомнил ряд безобразных и мрачных картин, действующим лицом которых был сам; вспомнил всю грязь своей жизни, перевернул всю грязь своей души, не нашел в ней ни одной чистой и светлой частицы и был уверен, что, кроме грязи, в его душе ничего не осталось... «Не только не осталось, но никогда ничего и не было», - поправился он. Слабый, робкий голос откуда-то из далекого уголка его души сказал ему: «Полно, не было ли?» Он не расслышал этого голоса - или по крайней мере сделал перед самим собою вид, что не расслышал его, и продолжал терзать себя. «Все перебрал я в своей памяти, и кажется мне, что я прав, что остановиться не на чем, некуда поставить ногу, чтобы сделать первый шаг вперед. Куда вперед? Не знаю, но только вон из этого заколдованного круга! В прошлом нет опоры, потому что все ложь, все обман. И лгал и обманывал я сам и самого себя, не оглядываясь. Так обманывает других мошенник, притворяющийся богачом, рассказывающий о своих богатствах, которые где-то «там», «не получены», но которые есть, и занимающий деньги направо и налево. Я всю жизнь должал самому себе. Теперь настал срок расчета - и я банкрот, злостный, заведомый...» Он передумывал эти слова даже с каким-то странным наслаждением. Он как будто бы гордился ими. Он не замечал, что, называя всю свою жизнь обманом и смешивая себя с грязью, он и теперь лгал тою же, худшею в мире ложью, ложью самому себе. Потому что на самом деле он совсем не ценил себя так низко. Пусть кто-нибудь сказал бы ему даже десятую часть того, что 24

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

он сам наговорил на себя в этот долгий вечер, - и на его лице выступила бы краска не стыда от сознания правды упрека, а гнева. И он сумел бы ответить обидчику, задевшему его гордость, которую теперь он сам, по-видимому, так безжалостно топтал. Сам ли он? Он дошел до такого состояния, что уже не мог сказать о себе: я сам. В его душе говорили какие-то голоса: говорили они разное, и какой из этих голосов принадлежал именно ему, его «я», он не мог понять. Первый голос его души, самый ясный, бичевал его определенными, даже красивыми фразами. Второй голос, неясный, но привязчивый и настойчивый, иногда заглушал первый. «Не казнись, - говорил он: - зачем? Лучше обманывай до конца, обмани всех. Сделай из себя для других не то, что ты есть, и будет тебе хорошо». Был еще третий голос, тот самый, что спрашивал: «полно, не было ли?». Но этот голос говорил робко и едва слышно. Да он и не старался расслышать его. «Обмани всех... Сделай из себя не то, что ты есть...» Да разве я не старался делать это всю жизнь? Разве я не обманывал, разве не разыгрывал роль из фарса? И разве вышло «хорошо»? Вышло то, что даже теперь я ломаюсь, как актер, даже теперь я не то, что я на самом деле. Правда, разве я знаю - что я такое на самом деле? Я слишком запутался, чтобы знать. Но все равно я чувствую, что ломаюсь вот уже несколько часов подряд и говорю себе жалкие слова, которым сам не верю, говорю даже теперь, перед смертью. Да неужели же перед смертью? Да, да, да! - прокричал он вслух, каждый раз злобно надавливая кулаком на край стола: - нужно же, наконец, выбраться из путаницы. Узел завязан так, что не развяжешь: нужно разрубить его. Зачем только было тянуть, надрывать себе душу, и без того изорванную в отрепье? Зачем было, раз решившись, сидеть истуканом с восьми часов вечера до сих пор?» И он стал торопливо вытаскивать из бокового кармана шубы револьвер...

II Он действительно сидел на одном месте с восьми часов вечера до трех ночи. В семь часов вечера этого последнего дня его жизни он вышел из своей квартиры, нанял извозчика, уселся, сгорбившись, на санях и поехал на другой конец города. Там жил его старый приятель, доктор, который, как он знал, сегодня вместе с женою отправился в театр. Он знал, что не застанет дома хозяев, и ехал вовсе не для того, чтобы повидаться с ними. Его, наверно, впустят в кабинет, как близкого знакомого, а это только и было нужно. «Да, наверно, впустят, скажу, что надо написать письмо. Как бы только Дуняша не вздумала торчать при мне в кабинете...»

- Ну, дядя, поезжай скорее! - крикнул он извозчику. Извозчик, - маленький, со сгорбленной старческой спиной, очень худой шеей, обмотанной цветным шарфом, вылезавшим из очень широкого воротника, и с изжелта-седыми кудрями, выступавшими из-под огромной круглой шапки, - чмокнул, задергал вожжами, еще раз чмокнул и торопливо заговорил разбитым голосом: - Доставим, батюшка, не сомневайтесь, ваше благородие. Но, но!.. Ишь, баловница! Эка лошадь, прости Господи! Но! - Он хлестнул ее кнутом, на что она ответила легким движением хвоста. - Я и рад угодить, да лошадку-то хозяин дал... просто такая уж... Обижаются господа, что тут будешь делать! А хозяин говорит: ты, говорит, дедушка, стар, так вот тебе и скотинка старая. Ровесники, говорит, будете. А ребята наши смеются. Рады глотки драть; им что? Известно, разве понимают?

- Не понимают? - спросил седок, в это время думавший о том, как бы не впустить Дуняшу в кабинет.

- Не понимают, ваше благородие, не понимают, где им понять! Глупые они, молодые. У нас во дворе один я старик. Разве можно старика забиждать? Я восьмой десяток на свете живу, а они зубы скалят. Двадцать три года солдатом служил... Известно, глупые. Ну, старая! Застыла! - Он опять хлестнул лошадь кнутом, но так как она не обратила на удар никакого внимания, то прибавил: - Что с ей сделаешь: тоже уж двадцать первый год, должно, пошел. Ишь, хвостом трясет... На освещенном циферблате часов, поставленных в одном из окон огромного здания, стрелки показывали половину восьмого. «Уехали уж, должно быть, - подумал седок про доктора с женой. - А может быть, и нет еще...»

- Дедушка, не гони, пожалуй! Поезжай потише: мне торопиться некуда.

- Известно, батюшка, некуда, - обрадовался старик. - Так-то лучше, потихоньку. Но, старая! Ехали некоторое время молча. Потом старик осмелел.

- Ты вот мне что, барин, скажи, - вдруг заговорил он, обернувшись к седоку, причем показал свое сморщенное в кулачок лицо с жиденькой седой бородкой и красными веками: - откуда 25

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

этакая напасть на человека? Был извозчик у нас, Иваном звали. Молодой, годов ему двадцать пять, а то и меньше. И кто его знает, с чего, с какой такой причины, наложил на себя парень руки?

- Кто? - тихо и хрипло спросил седок.

- Да Иван-то, Иван Сидоров. В извозчиках у нас жил. Веселый был парень и работящий, прямо тебе скажу. То есть вот какой! Ну вот, в понедельник, поужинали мы, легли спать. А Иван не ужинавши лег. Голову, говорит, ломит. Спим это мы, а он ночью встал и ушел. Только что никто этого не видел. Пошли утром закладывать, а он в конюшне на гвозде. Сбрую с гвоздя снял, возле положил - веревку прицепил... Ах ты, Господи! Так это тогда, словно бы по сердцу. И что этому за причина, чтобы извозчик повесился? Как можно это, чтобы извозчику вешаться! Дивное дело!

- Отчего же? - спросил седок, откашлявшись и дро жащими руками плотнее завертываясь в шубу.

- Мыслей этих самых нет у него, у извозчика. Работа тяжелая, трудная: утром, ни свет ни заря, закладывай - да со двора. Известно: мороз, холод. Тут ему только бы в трактире погреться да выручку исправить, чтобы вполне два двадцать пять, да на квартиру - и спи. Тут думать трудно. Вот вашему брату, барину, ну, вам, известно, всякое в голову лезет с пищи с этой...

- С какой такой пищи?

- С хлебов с легких. Потому встанет барин, наденет халат, чайку попьет - и давай по комнате ходить. Ходит, а грех-то вокруг. Видал я тоже, знаю. В полку было у нас, в Тегинском. На Кавказе служил я тогда. Барин был... поручик князь Вихляев; в денщики меня к нему отдали.

- Стой, стой! - вдруг заговорил седок. - Вот сюда, к фонарю. Я тут уж пешком.

- Как угодно; пешком, так пешком. Благодарствуйте, ваше благородие. Извозчик повернул и исчез в метели, которая разыгрывалась, а седок пошел понурою походкою вперед. Через десять минут, поднявшись в третий этаж средней руки парадной лестницы, он позвонил у двери, обитой зеленым сукном и украшенной медною, ярко отчищенною дощечкою. Бесконечно долго тянулись для него несколько минут, пока не отворились двери. Тупое забытье охватило его: все исчезло - и мучительное прошлое, и болтовня подвыпившего старика, так странно кстати пришедшаяся и заставившая его дойти пешком, и даже намерение, с каким он явился сюда. Перед глазами была только зеленая дверь с черными тесемками, прибитыми бронзовыми гвоздиками, да и во всем мире была только одна она.

- Ах, Алексей Петрович! - Это Дуняша отворила дверь со свечой в руках...

- А барин с барыней сейчас уехали; только-только с лестницы сошли. Как это вы не встретили?

- Уехали? Экая досада, право! - солгал он таким странным голосом, что на лице смотревшей ему в глаза Дуняши выразилось недоумение. - А мне ведь нужно было. Слушайте, Дуняша, я сейчас в кабинет к барину на одну минуту... Можно? - спросил он даже робким голосом: - я сейчас, только записку... дело такое... - Он убедительно, с просьбой в глазах смотрел на нее, не раздеваясь и не двигаясь с места. Дуняша сконфузилась.

- Да что это вы, Алексей Петрович, разве я когда-нибудь... не в первый раз! - обиженно сказала она. - Пожалуйте. «В самом деле, зачем все это, зачем я все это говорю? Она идет-таки за мною. Услать нужно. Куда ее ушлешь? Догадается, наверно догадается; даже уж теперь догадалась». Дуняша ни о чем не догадывалась, хотя была до крайности удивлена странным видом и поведением гостя. Она оставалась одна в целой квартире и была рада побыть хоть пять минут с живым человеком. Поставив свечу на стол, она стала у дверей. «Уйди ты, уйди, ради Бога», - мысленно взывал к ней Алексей Петрович. Он сел к столу, взял листок бумаги и начал придумывать, что бы написать, чувствуя на себе взгляд Дуняши, который, как ему казалось, читал его мысли. «Петр Николаевич, - писал он, останавливаясь после каждого слова, - я был у тебя по очень важному делу, которое... Которое, которое»... - шептал он. А она все стоит и стоит!»

- Дуняша! Подите, принесите мне стакан воды, - вдруг громко и резко проговорил он.

- Извольте, Алексей Петрович. Она повернулась и вышла. Тогда гость поднялся со стула и на цыпочках быстро пошел к дивану, над которым доктор повесил револьвер и саблю, служившие ему в турецком походе. Он ловко и проворно отстегнул клапан кобуры, выхватил из нее револьвер и сунул его в боковой карман шубы, потом достал из мешочка, пришитого к кобуре, несколько патронов и тоже сунул в карман. Через три минуты 26

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

стакан воды, принесенный Дуняшею, был выпит, недописанное письмо запечатано, и Алексей Петрович ехал домой. «Кончать надо, надо кончать!» - вертелось у него в голове. Но он не стал кончать тотчас же после приезда: войдя в комнату и заперев ее на ключ, он бросился, не раздеваясь, на кресло. Увидел фотографическую карточку, книгу, рисунок обоев, услышал тиликанье часов, забытых им на столе, и задумался. И просидел, не шевельнувшись ни одним мускулом, до глубокой ночи, до той минуты, когда мы его застали...

III Револьвер долго не лез из узкого кармана; потом, когда он лежал уже на столе, оказалось, что все патроны, кроме одного, провалились в маленькую прореху. Алексей Петрович снял шубу и взял было ножик, чтобы распороть карман и вынуть патроны, но опомнился, криво усмехнулся одним концом запекшихся губ и остановился: - «Зачем трудиться? Довольно и одного». «О да, довольно одного этого крохотного кусочка, чтобы исчезло все и навсегда. Весь мир исчезнет: не будет ни сожалений, ни уязвленного самолюбия, ни упрека самому себе, ни людей, ненавидящих и притворяющихся добрыми и простыми, людей, которых видишь насквозь и презираешь и перед которыми все-таки притворяешься любящим и желающим добра. Не будет обмана себя и других, будет правда, вечная правда несуществования». Он услышал свой голос; он уже не думал, а говорил вслух. И то, что он сказал, показалось ему отвратительным: - «Опять то же: умираешь, убиваешь себя - и тут нельзя обойтись без разговоров! Для кого, перед кем рисуешься? Перед самим собою? Ах, довольно, довольно, довольно...» - повторил он измученным, упавшим голосом и дрожащими руками старался открыть непослушный затвор револьвера... Затвор послушался, наконец открылся; намазанный салом патрон вошел в отверстие барабана; курок взвелся будто сам собою. Ничто не могло помешать смерти: револьвер был образцовый, офицерский, дверь была заперта, и никто не мог войти.

- Ну-с, Алексей Петрович! - сказал он, крепко сжав рукоятку. «А письмо? - вдруг мелькнуло в его голове. - Неужели умереть, не оставив ни строчки? Зачем, для кого? Ведь все исчезнет, ничего не будет: какое же мне дело? Так-то оно так... А всетаки напишу. Неужели не высказаться хоть один раз совершенно свободно, не стесняясь ничем, а главное - перед собою? Ведь это редкий, очень редкий случай, единственный...» Он положил револьвер, вынул из ящика тетрадку почтовой бумаги и, переменив несколько перьев, которые не писали, а ломались и портили бумагу, и испортив несколько листов, наконец вывел: «Петербург, 28-го ноября 187*». Потом рука сама побежала по бумаге, выводя слова и фразы, которые он и сам вряд ли понимал тогда. Он писал, что умирает спокойно, потому что жалеть нечего: жизнь есть сплошная ложь; что люди, которых он любил - если только он действительно любил кого-нибудь, а не притворялся перед самим собою, что любит - не в состоянии удержать его жить, потому что «выдохлись». Да и не выдохлись - «нечему было выдыхаться», а просто потеряли для него интерес, раз он понял их. Что он понял и себя - понял, что и в нем, кроме лжи, ничего нет и не было; что если он сделал что-нибудь в своей жизни, то не из желания добра, а из тщеславия; что он не делал злых и нечестных поступков не по неимению злых качеств, а из малодушного страха перед людьми. Что тем не менее он не считает себя хуже «вас, остающихся лгать до конца дней своих», и не просит у них прощения, а умирает с презрением к людям... не меньшим, чем к самому себе. И жестокая, бессмысленная фраза сорвалась в конце письма: «Прощайте, люди! Прощайте, кровожадные, кривляющиеся обезьяны!» Нужно было только подписать письмо. Но когда он кончил писать, он почувствовал, что ему жарко, кровь прихлынула к голове и застучала в вспотевших висках. И забыв о револьвере и о том, что, избавившись от жизни, он избавится и от жара, он встал, подошел к окну и отпер форточку. Дымящаяся морозная струя пахнула на него. Снег перестал идти, небо было чисто; на другой стороне улицы ослепительно белый сад, окутанный инеем, сверкал под лунным светом. Несколько звезд смотрело из далекого чистого неба; одна из них была ярче всех и горела красноватым сиянием...

- Арктур, - прошептал Алексей Петрович. - Сколько лет я не видал этого Арктура? Еще в гимназии, когда учился... Ему не хотелось отвести глаз от звезды. Кто-то быстро прошел по улице, сильно стуча озябшими ногами по плитам панели и ежась в холодном пальто; карета провизжала колесами по подмерзшему снегу; проехал извозчик с толстым барином, а Алексей Петрович все стоял, как застывший.

- Нужно же! - сказал он себе наконец.

27

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Он пошел к столу. От окна до стола было всего две сажени, но ему казалось, что он шел очень долго. Когда, подойдя, он уже взял револьвер, в открытое окно раздался далекий, но ясный, дрожащий звук колокола...

- Колокол! - сказал Алексей Петрович, удивившись, и, положив револьвер снова на стол, сел в кресло.

IV - Колокол! - повторил он. - Зачем колокол? Благовестят, что ли? На молитву? Церковь... духота... восковые свечи. Старенький поп, отец Михаил, служит жалобным, надтреснутым голоском; дьячок басит. Хочется спать. В окна едва брезжится рассвет. Отец, стоящий рядом со мной, склоня голову, делает торопливые маленькие кресты; в толпе мужиков и баб сзади нас поминутные земные поклоны... Как давно это было! Так давно, что не верится, что это была действительность, что сам когда-то видел, а не прочитал где-нибудь или не слышал от кого-нибудь. Нет, нет, было это все, и тогда было лучше. Да и не только лучше, а хорошо было. Если бы теперь так, не нужно бы ездить за револьвером. «Кончай!» - шепнула ему мысль. Он посмотрел на револьвер и протянул к нему руку, но тотчас же отвел ее назад. «Струсил?» - шепнула ему мысль. «Нет, не струсил; тут не то. Страшного уж ничего нет. Но колокол - зачем он?» Он взглянул на часы: «Это к заутрене, должно быть. Пойдут люди в церковь; многим из них станет легче. Так говорят, по крайней мере. Впрочем, помню, и мне легче становилось. Мальчиком был тогда. Потом это прошло, погибло. И легче мне не становилось уж ни от чего. Это правда. Правда! Нашлась правда в такую минуту!» А минута казалась неизбежной. Он медленно повернул голову и опять посмотрел на револьвер. Револьвер был большой, казенного образца, системы Смита и Вессона, когда-то вороненый, но теперь побелевший от долгих скитаний в кобуре доктора. Он лежал на столе ручкою к Алексею Петровичу, которому были видны потертое дерево ручки с кольцом для шнурка, кусок барабана с взведенным курком, да кончик ствола, глядевший в стену. «Вон там - смерть. Нужно взять, повернуть кругом...» На улице было тихо: никто не ехал и не шел мимо. И из этой тишины издалека раздался другой удар колокола; волны звука ворвались в открытое окно и дошли до Алексея Петровича. Они говорили чужим ему языком, но говорили что-то большое, важное и торжественное. Удар раздавался за ударом, и когда колокол прозвучал последний раз и звук, дрожа, разошелся в пространстве, Алексей Петрович точно потерял что-то. Колокол сделал свое дело: он напомнил запутавшемуся человеку, что есть еще что-то, кроме своего собственного узкого мирка, который его измучил и довел до самоубийства. Неудержимой волной нахлынули на него воспоминания, отрывочные, бессвязные и все как будто совершенно новые для него. В эту ночь он многое уже передумал и многое вспомнил, и воображал, что вспомнил всю свою жизнь, что ясно видел самого себя. Теперь он почувствовал, что в нем есть и другая сторона, та самая, о которой говорил ему робкий голос его души...

V «Помнишь ли ты себя маленьким ребенком, когда ты жил с отцом в глухой, забытой деревушке? Он был несчастный человек, твой отец, и любил тебя больше всего на свете. Помнишь, как вы сидели вдвоем в долгие зимние вечера, он - за счетами, ты - за книжкой? Сальная свеча горела красным пламенем, понемногу тускнея, пока ты, вооружась щипцами, не снимал с нее нагара. Это было твоей обязанностью, и ты так важно исполнял ее, что отец всякий раз поднимал глаза с большой «хозяйственной» книги и с своей обычной печальной и ласковой улыбкой посматривал на тебя. Ваши глаза встречались...

- Я, папа, вон уж сколько прочитал, - говорил ты и показывал прочитанные страницы, зажав их пальцами.

- Читай, читай, дружок! - одобрял отец и снова погружался в счеты. Он позволял тебе читать все, потому что думал, что только доброе осядет в душе его милого мальчика. И ты читал и читал, ничего не понимая в рассуждениях, и ярко - хотя по-своему, по-детски - воспринимая образы. Да, тогда все казалось тем, как оно казалось. Красное так и было красное, а не отражающее красные лучи. Тогда не было для впечатлений готовых форм - идей, в которые человек выливает все ощущаемое, не заботясь о том, годна ли форма, не дала ли она трещины. И если любил кого-нибудь, то знал, что любишь; в этом не было сомнений. Красивое насмешливое лицо взглянуло ему в глаза и исчезло.

28

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

А эта... Тоже любил ее? Нечего сказать, поиграли в чувство довольно. А ведь искренно, казалось, говорил и думал тогда. Мученья сколько было! И когда счастье пришло, оно оказалось вовсе не счастьем, и если бы я тогда в самом деле мог приказать времени: «подожди, постой, здесь хорошо», то я еще подумал бы - приказывать или нет. А потом, и очень скоро, понадобилось уже гнать время вперед. Да не думать же теперь об этом! Нужно думать о том, что было, а не о том, что казалось... А было очень немного: только одно детство. И от него-то в памяти остались одни бессвязные клочки, которые Алексей Петрович стал с жадностью собирать. Помнится ему маленький домик, спальня, в которой он спал против отца. Помнится красный ковер, висевший над отцовской постелью. Каждый вечер, засыпая, он смотрел на этот ковер и находил в его причудливых узорах все новые фигуры: цветы, зверей, птиц, человеческие лица. Помнится утро с запахом соломы, которою топили дом. Николай, малый, уже натащил полную переднюю соломы и целыми охапками сует ее в устье печи. Она горит весело и ясно, и дымит с приятным, немного резким запахом. Алеша готов был просидеть перед печью целый час, но отец звал его пить чай, после которого начинался урок. Помнится, как он ие понимал, десятичных дробей, как отец кипятился и всеми силами старался растолковать ему их. «Кажется, он и сам знал их тогда не совсем твердо», - подумал Алексей Петрович. Потом - священная история. Ее Алеша любил больше. Удивительные, огромные и фантастические образы. Каип, потом история Иосифа, цари, войны. Как вороны носили хлеб пророку Илье. И картинка была при этом: сидит Илья на камне с большою книгою, а две птицы летят к нему, держа в носах что-то круглое.

- Папа, смотри: Илье вороны хлеб носили, а наш Ворка сам у нас все тащит. Ручкой ворон с выкрашенными в красную краску носом и лапами - это Николай выдумал бочком прыгает по спинке дивана и, вытягивая шею, старается стащить со стены блестящую бронзовую рамочку. В этой рамочке миниатюрный акварельный портрет молодого мужчины с приглаженными височками, одетого в темно-зеленый мундир с эполетами, высочайшим красным воротником и крестиком в петлице. Это сам папа двадцать пять лет тому назад. Ворон и портрет мелькнули и исчезли... «Потом что ж такое? Потом звезды, вертеп, ясли. Помню, что эти ясли были для меня совершенно новым словом, хотя я знал и раньше ясли в конюшне и на скотном дворе. Эти ясли казались какими-то особенными». Новый завет учили не так, как ветхий, не по толстенькой книжке с картинками. Отец сам рассказывал Алеше о Иисусе Христе и часто прочитывал целые страницы из Евангелия.

- И кто ударит тебя в правую щеку, обрати ему и другую. Понимаешь, Алеша? - И отец начинал долгое объяснение, которого Алеша не слушал, он вдруг перебивал своего учителя: - Папа, помнишь, дядя Дмитрий Иваныч приезжал? Вот тогда точно так было: он ударил своего Фому в лицо, а Фома стоит; и дядя Дмитрий Иваныч его с другой стороны ударил; Фома все стоит. Мне его жалко стало, и я заплакал... «Да, тогда я заплакал, - проговорил Алексей Петрович, встав с кресла и начиная ходить взад и вперед по комнате: - я тогда заплакал». Ему стало ужасно жалко этих слез шестилетнего мальчика, жалко того времени, когда он мог плакать оттого, что в его присутствии ударили беззащитного человека.

VI В окно все летел морозный воздух; клубящийся пар точно выливался в комнату, в которой от него уже стало холодно. Большая низкая лампа с непрозрачным абажуром, стоявшая на письменном столе, горела ясно, но освещала только поверхность стола да часть потолка, образуя на нем дрожащее круглое пятно света; в остальной комнате все было в полумраке. В нем можно было разглядеть шкап с книгами, большой диван, еще кое-какую мебель, зеркало на стене с отражением светлого письменного стола и высокую фигуру, беспокойно метавшуюся по комнате из одного угла в другой - восемь шагов туда, и восемь назад, всякий раз мелькая в зеркале. Иногда Алексей Петрович останавливался у окна; холодный пар лился ему на разгоряченную голову, на открытую шею и грудь. Он дрожал, но не освежался. Он продолжал перебирать отрывочные и бессвязные воспоминания, припоминая сотни мелких подробностей, путался в них и не мог понять, что именно в них общего и важного. Знал он только одно: что до двенадцати лет, когда отец отправил его в гимназию, он жил совершенно иною внутреннею жизнью, и помнил, что тогда было лучше. «Что же тянет тебя туда, в полусознательную жизнь? Что хорошего было в этих детских годах? Одинокий ребенок и одинокий взрослый человек - «немудрящий» человек, как ты сам 29

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

называл его после смерти. Ты был прав, он был немудрящий человек. Жизнь скоро и легко исковеркала его, сломав в нем все доброе, чем он запасся в юности; но она не внесла ничего и дурного. И он доживал свой век, бессильный, с бессильной любовью, которую почти всю обратил на тебя...» Алексей Петрович думал об отце и в первый раз после многих лет почувствовал, что любил его, несмотря на всю его немудреность. Ему хотелось бы теперь хоть на минуту перенестись в свое детство, в деревню, в маленький домик и приласкаться к этому забитому человеку, приласкаться просто, по-детски. Захотелось той чистой и простой любви, которую знают только дети да разве очень уж чистые, нетронутые натуры из взрослых. «Да неужели нельзя вернуть это счастье, эту способность сознавать, что говоришь и думаешь правду? Сколько лет я не испытывал его! Говоришь горячо, как будто искренно, а в душе всегда сидит червяк, который точит и сосет. Червяк этот - мысль, что, дескать, друг мой, не лжешь ли ты все это? Думаешь ли ты на самом деле то, что теперь говоришь?» У Алексея Петровича в голове сложилась еще одна фраза, по-видимому нелепая: «Думаешь ли ты на самом деле то, что теперь думаешь?» Она была нелепа, но он ее понял. «Да, тогда думал именно то, что думал. Любил отца и знал, что любишь. Господи! Хоть бы какого-нибудь настоящего, неподдельного чувства, не умирающего внутри моего «я»! Ведь есть же мир! Колокол напомнил мне про него. Когда он прозвучал, я вспомнил церковь, вспомнил толпу, вспомнил огромную человеческую массу, вспомнил настоящую жизнь. Вот куда нужно уйти от себя и вот где нужно любить. И так любить, как любят дети. Как дети... Ведь это сказано вот тут...» Он подошел к столу, выдвинул один из ящиков и начал рыться в нем. Маленькая темнозеленая книжка, купленная им когда-то на всероссийской выставке за курьезную дешевизну, лежала в уголку. Он с радостью схватил ее. Листки в два узеньких столбца мелкой печати быстро забегали под его пальцами, знакомые слова и фразы воскресали в памяти. Он начал читать с первой страницы, и читал все подряд, забыв даже и фразу, из-за которой достал книгу. А фраза эта была давно знакомая и давно забытая. Когда он дошел до нее, она поразила его огромностью содержания, выраженного в восьми словах: «Если не обратитесь и не будете как дети...» Ему показалось, что он понял все. «Знаю ли я, что значат эти слова? Обратиться и сделаться как дитя... Это значит - не ставить во всем на первое место себя. Вырвать из сердца этого скверного божка, уродца с огромным брюхом, это отвратительное «Я», которое, как глист, сосет душу и требует себе все новой пищи. Да откуда же я ее возьму? Ты уже все съел. Все силы, все время были посвящены на служение тебе. То я кормил тебя, то поклонялся тебе; хоть ненавидел тебя, а все-таки поклонялся, принося тебе в жертву все хорошее, что мне было дано. И вот докланялся, докланялся, докланялся!» Он повторял это слово, продолжая ходить по комнате, но уже бессильною походкою, качаясь, опустив голову на дрожавшую рыданьями грудь и не отирая мокрого от слез лица. Ноги отказывались служить ему; он сел, прижавшись в уголок дивана, облокотился на его ручку и, опустив горячую голову на руки, плакал как дитя. И долго тянулся этот упадок сил, но в нем уже не было мученья. Смягчилась накипевшая, деланая злоба; слезы текли, облегчая, и не было стыдно слез; перед всяким, кто бы ни вошел в ту минуту, он не стал бы сдерживать этих слез, уносивших с собой ненависть. Он почувствовал теперь, что не все еще пожрано идолом, которому он столько лет поклонялся, что осталась еще любовь и даже самоотвержение, что стоит жить для того, чтобы излить этот остаток. Куда, на какое дело - он не знал, да в ту минуту ему и не нужно было знать, куда снести свою повинную голову. Он вспомнил горе и страдание, какое довелось ему видеть в жизни, настоящее житейское горе, перед которым все его мучения в одиночку ничего не значили, и понял, что ему нужно идти туда, в это горе, взять на свою долю часть его, и только тогда в душе его настанет мир. «Страшно. Не могу я больше жить за свой собственный страх и счет. Нужно, непременно нужно связать себя с общей жизнью - мучиться и радоваться, ненавидеть и любить не ради своего «Я», все пожирающего и ничего взамен не дающего, а ради общей людям правды, которая есть в мире, что бы я там ни кричал, и которая говорит душе, несмотря на все старания заглушить ее. Да, да! - повторял в страшном волнении Алексей Петрович: - все это сказано в зеленой книжке, и сказано навсегда и верно. Нужно «отвергнуть себя», убить свое «Я», бросить на дорогу...» «Какая же польза тебе, безумный?» - шептал голос. Но другой, когда-то робкий и неслышный, прогремел ему в ответ: - «Молчи! Какая же будет польза ему, если он сам растерзает се30

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

бя?» Алексей Петрович вскочил на ноги и выпрямился во весь рост. Этот довод привел его в восторг. Такого восторга он никогда еще не испытывал ни от жизненного успеха, ни от женской любви. Восторг этот родился в сердце, вырвался из него, хлынул горячей, широкой волной, разлился по всем членам, на мгновенье согрел и оживил закоченевшее несчастное существо. Тысячи колоколов торжественно зазвонили. Солнце ослепительно вспыхнуло, осветило весь мир и исчезло... Лампа, выгоревшая в долгую ночь, светила все тусклее и тусклее и наконец совсем погасла. Но в комнате уже не было темно: начинался день. Его спокойный серый свет понемногу вливался в комнату и скудно освещал заряженное оружие и письмо с безумными проклятиями, лежавшее на столе, а посреди комнаты - человеческий труп с мирным и счастливым выражением на бледном лице. Вс.М. Гаршин.

1880

ПРИМЕЧАНИЯ «Ночь». Впервые - в журн. «Отечественные записки», 1880, № 6. О противоречивом восприятии конца рассказа: Критик Н.К. Михайловский указывает, что, по объяснению самого Гаршииа, герой «умер от бурного прилива нового чувства, физически выразившегося разрывом сердца» (Михайловский Н.К. - Литературно-критические статьи. М. 1957 с. 312). И.С. Тургенев, очень точно прочитавший рассказ, в письме к Гаршину также отмечает неясность финала: «Зачем у вас в конце «Ночи» сказано: лежал «человеческий труп»? Ведь он себя не убил - да и не видно, чтобы он умер от других причин. Эта неясность производит в читателе впечатление недоумения, что особенно следует избегать» (Тургенев И.С. Поли. собр. соч. и писем. Письма, т. XIII, кн. 2, с. 27 — далее: Тургенев И. С. Письма).

За окошком в белом поле З

чь ц , д ы д в вш з ё ы вш цв

ы

ь

. Л ч ,

ь, жё ы , ы , , щ вш дв ж з... З ьш з ж в , ь , ч вз д з з . Э з шь ющ й в д . Н ы з ч , в ё в з ц . П ыв д зв з ьв з в зд х . Р з д в в в ё в ё в ... Александр Смирнов. Ярославль.

31

-

ё -

-

Сумрак, ветер, снеговей... Ты сидишь, наверно, в школе, В светлой комнатке своей. Зимний вечер коротая, Наклонилась над столом: То ли пишешь, то ль читаешь, То ли думаешь о чем. Кончен день, и в классах пусто, В старом доме тишина, И тебе немножко грустно, Что сегодня ты одна. Из-за ветра, из-за вьюги Опустели все пути, Не придут к тебе подруги Вместе вечер провести. Замела метель дорожки, Пробираться нелегко. Но огонь в твоем окошке Виден очень далеко. Михаил Исаковский

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

С утра сильно качало. Потом обогнули какой-то мыс, и сразу стало легче, а к обеду уже все пассажиры выползли из своих кают и только делились впечатлениями. Толстый бессарабский помещик пил сельтерскую с коньяком и, бросая кругом презрительные взгляды, рассказывал: - Я всегда геройски переношу качку. Нужно только правильно сесть - вот так. Затем положить оба локтя на стол и стараться ни о чем не думать. Я всегда геройски переношу. Но главное - это правильно сесть. Совет его не пользовался успехом. Все помнили, как несколько часов тому назад два дюжих лакея волокли его под руки то вверх на палубу, то вниз с палубы и он вопил не своим голосом.

- Ой, братцы, ой, где же здесь равновесие! - Очевидно, правильно сесть было очень трудно. После обеда, когда жара спала, пассажиры первого класса собрались на палубе и мирно беседовали. Герой помещик ушел отдыхать, и общество оказалось почти исключительно дамским: девять дам и один студент. Были здесь дамы и молодые, и старые, и нарядные, и уютные, но между ними резко выделялись три, молчаливо признанные всеми «аристократками». Они были не стары и не дурны собой, одеты изящно, вели себя сдержанно и старались держаться особняком. Они и здесь сидели несколько поодаль и в общий разговор не вступали. К группе беседующих вскоре присоединился и сам капитан. Это был толстый весельчак, остряк и хохотало. От смеха весь трясся, пучил глаза, и в горле у него что-то щелкало.

- Эге! Да мы здесь в дамской компании! Господин студент, вы себе прогуляйтесь по верхней палубе, а мы, женщины, поболтаем. Студент сконфузился - он был вообще совсем какой-то белоглазый и тихенький, - сделал несколько шагов и сел на соседнюю скамейку.

- Ну-с, - сказал капитан деловито, - теперь я хочу рассказать вам историйку, которая случилась с одним моим приятелем, тоже капитаном парохода. История оказалась просто анекдотом, и довольно неприличным. Дамы немножко сконфузились, но когда одна из них, молодая купчиха, искренне засмеялась, стали смеяться и другие. Студент на соседней скамейке закрывал рот обеими ладонями. Капитан был очень доволен. Покраснел и даже весь вспотел, точно анекдот ударил ему в голову.

- Ну-с, а теперь я вам расскажу, что произошло с одним дядюшкой, который покупал имение на имя племянницы. Это - факт! Можете смело верить. Новый анекдот оказался таков, что дамы долгое время только руками отмахивались, а студент ушел на корму и там тихонько захрюкал. Но сам капитан хохотал так искренне, и в горле у него так вкусно что-то щелкало, что долго крепиться было нельзя, и дамы прыснули тоже. За рассказом о дядюшке последовала повесть о дьячке и купчихе, затем о двух старухах, о прянике, о железнодорожном зайце, об еврейке и мышеловке, все смешнее и смешнее, все забористее и забористее. Дамы совсем расслабли от смеха, как-то распарились и осели. Смеясь, уже выговаривали не «ха-ха» и не «хи-хи», а охали и стонали, утирая слезы. Студент сидел уже тут же и так размяк, что хохотал даже при самом начале каждого анекдота, когда еще ничего смешного и сказано не было, брал на веру. Капитан же был один сплошной кусок мягкого, сочного, трясущегося смеха. Он весь так пропитался своими анекдотами, что они точно брызгали из него, теплые, щекотные. Да и слушать его не надо было, а только смотреть на эти прыгающие щеки, вспотевшие круглые брови, всю эту колыхающуюся искренним смехом тыкву, чтобы самому почувствовать, как вдруг щеки начинают расползаться и в груди что-то пищать - хи-ы! После одного особенно удавшегося анекдота капитан повернулся немножко вправо и увидел компанию «аристократок». Они не смеялись. Они вполголоса сказали что-то друг другу, с недоумением пожали плечами и презрительно поджали губы.

32

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

«Жантильничают! - весело подумал капитан. - Ну погодите же! Вот я вам сейчас заверну такую штуку!» Штука удалась на славу. Купчиху пришлось отпаивать водой. Одна из дам, обняв спинку скамейки, уперлась в нее лбом и выла, словно на могиле любимого человека. Но те три «аристократки» только переглянулись и снова презрительно опустили глаза. «И этого мало? Эге! - все еще весело думал капитан. - Скажите, какие святоши! Ну так я же вам расскажу про дьячка. Перестанете скромность напускать». История с дьячком оказалась такова, что даже студент не выдержал. Он вскочил с места, уцепился за борт обеими руками и, как лошадь, рыл палубу копытом. Одна из дам истерически визгнула по-поросячьему. Остальные плакали и сморкались, и головы у них свисли на сторону.

- Гэ-гэ! - не унимался капитан. - Вы, медам, непременно этот анекдот расскажите своим мужьям. Только не говорите, что капитан вам рассказал. Это неудобно! Это не понравится! Вы прямо скажите, что все это произошло именно с вами. Вот уж тогда наверное понравится! Факт. Но «аристократки» даже не шевельнулись. «Так я же вас! - взвинчивался капитан. - Какие равноапостольные хари, скажите пожалуйста! Лицемерки! Только веселье портят». Он все-таки как-то смутился и уже без прежнего аппетита рассказал еще один анекдот. Слушательницы все равно уже плохо понимали, в чем дело, и только тихо стонали в ответ. Когда рассказчик смолк, «аристократки» демонстративно поднялись и скрылись в свою каюту. Все общество несколько сконфузилось.

- Уж больно важничают! - сказала купчиха. - Добродетель свою оказывают.

- Ужасно нам нужно! - подхватила другая дама.

- И не поклонились даже! Это чтоб подчеркнуть, что им за нас совестно, что мы такие гадости слушали. Все разошлись быстро и, скрывая друг от друга свою смущенность, перебрасывались деловыми замечаниями насчет духоты, качки и маршрутов. Капитан пошел на мостик и, отослав помощника спать, стал у руля. На душе у него было худо и становилось еще хуже. Никогда ничего подобного он еще не испытывал. «Старые дуры, чертовки! - думал он. - Ну, положим, я был не прав. Зачем рассказывать такие гадости женщинам. Женщин нужно уважать, потому что из них впоследствии выходят наши матери. А я еще про дьячка!» Стало так тошно, что пришлось выпить коньяку. «И те тоже хороши! Квохчут, как индюшки. Интеллигентные женщины! Дома мужья, дети, а они тут всякие мерзости смакуют! И я тоже хорош! Про мышеловку при дамах! При да-а-мах! Ведь это пьяному городовому и то совестно такую гниль слушать! У-у-ф!» Он вздыхал, томился и в первый раз в жизни испытывал угрызения совести.

- Да, мне стыдно, - говорил он себе после бессонной ночи и бутылки коньяку. - Но что же из этого? Это только доказывает, что я не свинья... Что я могу испытывать святой стыд и могу уважать женщину, из которой впоследствии получается моя мать. Нельзя быть идиотической свиньей. Если ты грязен и из тебя прут анекдоты, то смотри, перед кем ты сидишь! И раз ты оскорбил цинизмом настоящую высокую женщину, то искупи вину! Он взял ванну, причем, вопреки обыкновению, очень Деликатно выругал матроса только скотиной и подлой Душой, одел все чистое, хотел даже надушиться, но совсем забыл, как это делается, да и совестно стало. «Эх ты! Туда же! Еще франтовство на уме в такую-то минуту». Побледневший и точно осунувшийся, вышел он в столовую, где все ожидали его с завтраком. Сделав общий поклон, он решительными шагами подошел прямо к «аристократкам» и сказал: - Сударыни! Верьте искренности! Я так подавлен тем, что позволил себе вчера! Ради Бога! Исключительно по необдуманности. Простите меня, я старый морской волк! Я грубый человек в силу привычки! Да-с! Но я понимаю, что подобный цинизм… женщина… при уважении…

- Да вы о чем? - с недоумением спросила одна из «аристократок».

- Простите! Простите, что я осмелился вчера при вас рассказывать!

33

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Он чуть не плакал. Вчерашние хохотуньи отворачивались друг от друга, сгорая со стыда. Бессарабский герой растерянно хлопал глазами. Минута была торжественная.

- Ах, вот что! - сообразила вдруг «аристократка». - Да мы ничуть не в претензии! Просто мы были недовольны, что вы ни одного анекдота не рассказали правильно.

- Да, да! - подхватила другая. - Насчет еврейки вы весь конец перепутали. И про дьячка…

- Про дьячка, - перебила третья, - вы все испортили. Это вовсе не он был под кроватью, а сам муж. В этом-то и есть все смешное…

- Как же вы беретесь рассказывать и ничего толком не знаете! - пожурила его старшая. Капитан повернулся, втянул голову в плечи и, весь поджавшись, как напроказивший сеттер, тихо вышел из комнаты. Надежда Тэффи У самого интересного экспоната не бывает таблички с названием.

С з в

й й ых

ыв ж д ч з , вы ьзыв ъ й в д ж щ в зд х .

По разумным причинам ничего не делается.

Дж. Унгаретти.

Мы восходить должны, в теченье этой жизни, В забытые края, к неведомой отчизне, Навеявшей нам здесь те странные мечты, Где свет и музыка таинственно слиты... О, низшая ступень! О, лестница к святыне! О, вещий, вещий сон Иакова в пустыне! Январь 1917 г.

Кн. Владимир ПАЛЕЙ

Радушно рабствует поэту Животворящая мечта; Его любовному привету Не веруй, дева-красота!Раздумье лени или скуки, Пустую смесь обычных снов Он рядит в сладостные звуки, В музыку мыслей и стихов; А ты, мой чистый ангел рая, Ты примешь, очи потупляя, Их гармоническую ложь; Поверишь слепо чувствам ясным, И сердца трепетом прекрасным Сердечный голос ты поймешь. Как мило взор его смиренный Дичится взора твоего; Кипят, тобою вдохновенны, Восторги нежные его!

Уже давно под небесами Ночная тень и тишина. Не спишь, красавица! - Мечтами Ты беспокойными полна: Чуть видны блестки огневые Твоих лазоревых очей, Блуждают кудри золотые По скатам девственных грудей, Ланиты рдеют пурпуровы, Упали жаркие покровы С младого стана и колен... Вот день - и бледная ты встала... Ты не спала, ты все мечтала... А он, таинственник Камен? Им не играли грезы ночи И бодр и свеж проснулся он, И про любовь и черны очи Уже выдумывает сон.

Языков.

34

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Мещанин Михаил Петров Зотов, старик лет семидесяти, дряхлый и одинокий, проснулся от холода и старческой ломоты во всем теле. В комнате было темно, но лампадка перед образом уже не горела. Зотов приподнял занавеску и поглядел в окно. Облака, облегавшие небо, начинали уже подергиваться белизной, и воздух становился прозрачным, - стало быть, был пятый час, не больше. Зотов покрякал, покашлял и, пожимаясь от холода, встал с постели. По давнишней привычке, он долго стоял перед образом и молился. Прочел "Отче наш", " Богородицу", "Верую" и помянул длинный ряд имен. Кому принадлежат эти имена, он давно уже забыл и поминал только по привычке. По той же привычке он подмел комнату и сени и поставил свой толстенький четырехногий самоварчик из красной меди. Не будь у Зотова этих привычек, он не знал бы, чем наполнить свою старость. Поставленный самоварчик медленно разгорался и вдруг неожиданно загудел дрожащим басом.

- Ну, загудел!- проворчал Зотов. - Гуди на свою голову! Тут же кстати старик вспомнил, что в истекшую ночь ему снилась печь, а видеть во сне печь означает печаль. Сны и приметы составляли единственное, что еще могло возбуждать его к размышлениям. И на этот раз он с особенною любовью погрузился в решение вопросов: к чему гудит самовар, какую печаль пророчит печь? Сон на первых же порах оказался в руку: когда Зотов выполоскал чайник и захотел заварить чай, то у него в коробочке не нашлось ни одной чаинки.

- Жизнь каторжная! - ворчал он, перекатывая языком во рту крохи черного хлеба. - Экая доля собачья! Чаю нету! Добро бы, простой мужик был, а то ведь мещанин, домовладелец. Срамота! Ворча и разговаривая с самим собой, Зотов надел свое похожее на кринолин пальто, сунул ноги в громадные неуклюжие калоши (сшитые сапожником Прохорычем) холоден и угрюмопокоен. Большой двор, кудрявый от репейника и усыпанный желтыми листьями, слегка серебрился осеннею изморосью. Ни ветра, ни звуков. Старик сел на ступени своего покосившегося крылечка, и тотчас же произошло то, что происходит аккуратно каждое утро: к нему подошла его собака Лыска, большой дворовый пес, белый с черными пятнами, облезлый, полудохлый, с закрытым правым глазом. Подходила Лыска робко, трусливо изгибаясь, точно ее лапы касались не земли, а раскаленной плиты, и все ее дряхлое тело выражало крайнюю забитость. Зотов сделал вид, что не обращает на нее внимания; но когда она, слабо шевеля хвостом и по-прежнему изгибаясь, лизнула ему калошу, то он сердито топнул ногой.

- Пшла, чтоб ты издохла! - крикнул он. - Проклята-я! Лыска отошла в сторону, села и уставилась своим единственным глазом на хозяина.

- Черти!- продолжал Зотов.- Вас еще недоставало, иродов, на мою голову! И он с ненавистью поглядел на свой сарай с кривой поросшей крышей; там из двери сарайчика глядела на него большая лошадиная голова. Вероятно, польщенная вниманием хозяина, голова задвигалась, подалась вперед, и из сарая показалась целая лошадь, такая же дряхлая, как Лыска, такая же робкая и забитая, тонконогая, седая, с втянутым животом и костистой спиною. Она вышла из сарая и в нерешительности остановилась, точно сконфузилась.

- Провала на вас нет! - продолжал Зотов. - Не сгинули вы еще с глаз моих, фараоны каторжные... Небось кушать желаете! - усмехнулся он, кривя свое злое лицо презрительной улыбкой.

- Извольте, сию минуту! Для такого стоящего рысака овса самолучшего сколько угодно! Кушайте! Сию минуту! И великолепную дорогую собаку есть чем покормить! Ежели такая дорогая собака, как вы, хлеба не желаете, то говядинки можно. Зотов ворчал с полчаса, раздражаясь все больше и больше; под конец он, не вынося накипевшей в нем злобы, вскочил, затопал калошами и забрюзжал на весь двор: - Не обязан я кормить вас, дармоеды! Я не миллионщик какой, чтоб вы меня объедали и опивали! Мне самому есть нечего, одры поганые, чтоб вас холера забрала! Ни радости мне от вас, ни корысти, а одно только горе и разоренье! Почему вы не околеваете? Что вы за такие персоны, что вас даже и смерть не берет? Живите, черт с вами, но не желаю вас кормить! Довольно с меня! Не желаю!

35

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Зотов возмущался, негодовал, а лошадь и собака слушали. Понимали ли эти два нахлебника, что их попрекают куском хлеба, - не знаю, но животы их еще более втянулись и фигуры съежились, потускнели и стали забитее... Их смиренный вид еще более раздражил Зотова.

- Вон!- закричал он, охваченный каким-то вдохновением. - Вон из моего дома! Чтоб и глаза мои вас не видели! Не обязан я у себя на дворе всякую дрянь держать! Вон! Старик засеменил к воротам, отворил их и, подняв с земли палку, стал выгонять со двора своих нахлебников. Лошадь мотнула головой, задвигала лопатками и захромала в ворота; собака за ней. Обе вышли на улицу и, пройдя шагов двадцать, остановились у забора.

- Я вас! - пригрозил им Зотов. Выгнав нахлебников, он успокоился и начал мести двор. Изредка он выглядывал на улицу: лошадь и собака как вкопанные стояли у забора и уныло глядели на ворота.

- Поживите-ка без меня! - ворчал старик, чувствуя, как у него от сердца отлегает злоба. Пущай-ка кто другой поглядит теперь за вами! Я и скупой и злой... со мной скверно жить, так поживите с другим... Да... Насладившись угнетенным видом нахлебников и досыта наворчавшись, Зотов вышел за ворота и, придав своему лицу свирепое выражение, крикнул: - Ну, чего стоите? Кого ждете? Стали поперек дороги и мешают публике ходить! Пошли во двор! Лошадь и собака понурили головы и с видом виноватых направились к воротам. Лыска, вероятно, чувствуя, что она не заслуживает прощения, жалобно завизжала.

- Жить живите, а уж насчет корма - накося, выкуси! - сказал Зотов, впуская их. - Хоть околевайте. Между тем сквозь утреннюю мглу стало пробиваться солнце; его косые лучи заскользили по осенней измороси. Послышались голоса и шаги. Зотов поставил на место метлу и пошел со двора к своему куму и соседу Марку Иванычу, торговавшему в бакалейной лавочке. Придя к куму, он сел на складной стул, степенно вздохнул, погладил бороду и заговорил о погоде. С погоды кумовья перешли на нового диакона, с диакона на певчих, - и беседа затянулась. Незаметно было за разговором, как шло время, а когда мальчишка-лавочник притащил большой чайник с кипятком и кумовья принялись пить чай, то время полетело быстро, как птица. Зотов согрелся, повеселел.

- А у меня к тебе просьба, Марк Иваныч, - начал он после шестого стакана, стуча пальцами по прилавку. - Уж ты того... будь милостив, дай и сегодня мне осьмушку овса. Из-за большого чайного ящика, за которым сидел Марк Иваныч, послышался глубокий вздох.

- Дай, сделай милость, - продолжал Зотов. - Чаю, уж так и быть, не давай нынче, а овса дай... Конфузно просить, одолел уж я тебя своей бедностью, но... лошадь голодная.

- Дать-то можно, - вздохнул кум. - Отчего не дать? Но на кой леший, скажи на милость, ты этих одров держишь? Добро бы лошадь путевая была, а то - тьфу! глядеть совестно... А собака чистый шкилет! На кой черт ты их кормишь?

- Куда же мне их девать?

- Известно куда. Сведи их к Игнату на живодерню - вот и вся музыка. Давно пора им там быть. Настоящее место.

- Так-то оно так!.. Оно пожалуй...

- Живешь Христа ради, а скотов держишь,- продолжал кум. - Мне овса не жалко... Бог с тобою, но уж больше, брат, того... начетисто каждый день давать. Конца-края нет твоей бедности! Даешь, даешь и не знаешь, когда всему этому конец придет. Кум вздохнул и погладил себя по красному лицу.

- Помирал бы ты, что ли! - сказал он. - Живешь и сам не знаешь, для чего... Да ей-Богу! А то, коли Господь смерти не дает, шел бы ты куда ни на есть в богадельню или староприютный дом.

- Зачем? У меня родня есть... У меня внучка... И Зотов начал длинно рассказывать о том, что где-то на хуторе живет внучка Глаша, дочь племянницы Катерины.

- Она обязана меня кормить! - сказал он. - Ей мой дом останется, пущай же и кормит! Возьму и пойду к ней. Это, стало быть, понимаешь, Глаша... Катина дочка, а Катя, понимаешь, брата моего Пантелея падчерица... понял? Ей дом достанется... Пущай меня кормит!

- А что же? Чем так, Христа ради жить, давно бы пошел к ней.

- И пойду! Накажи меня Бог, пойду. Обязана!

36

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Когда час спустя кумовья выпили по рюмочке, Зотов стоял посреди лавки и говорил с воодушевлением: - Я давно к ней собираюсь! Сегодня же пойду!

- Оно конечно! Чем так шалтай-болтай ходить и с голоду околевать, давно бы на хутора пошел.

- Сейчас пойду! Приду и скажу: бери себе мой дом, а меня корми и почитай. Обязана! Коли не желаешь, так нет тебе ни дома, ни моего благословения! Прощай, Иваныч! Зотов выпил еще рюмку и, вдохновленный новой мыслью, поспешил к себе домой... От водки его развезло, голова кружилась, но он не лег, а собрал в узел всю свою одежду, помолился, взял палку и пошел со двора. Без оглядки, бормоча и стуча о камни палкой, он прошел всю улицу и очутился в поле. До хутора было верст десять - двенадцать. Он шел по сухой дороге, глядел на городское стадо, лениво жевавшее желтую траву, и думал о резком перевороте в своей жизни, который он только что так решительно совершил. Думал он и о своих нахлебниках. Уходя из дома, он ворот не запер и таким образом дал им волю идти куда угодно. Не прошел он по полю и версты, как позади послышались шаги. Он оглянулся и сердито всплеснул руками: за ним, понурив головы и поджав хвосты, тихо шли лошадь и Лыска.

- Пошли назад! - махнул он им. Те остановились, переглянулись, поглядели на него. Он пошел дальше, они за ним. Тогда он остановился и стал размышлять. К полузнакомой внучке Глаше идти с этими тварями было невозможно, ворочаться назад и запереть их не хотелось, да и нельзя запереть, потому что ворота никуда не годятся. "В сарае издохнут, - думал Зотов. - Нешто и впрямь к Игнату?" Изба Игната стояла на выгоне, в шагах ста от шлагбаума. Зотов, еще не решивший окончательно и не зная, что делать, направился к ней. У него кружилась голова и темнело в глазах... Мало он помнит из того, что произошло во дворе живодера Игната. Ему помнится противный тяжелый запах кожи, вкусный пар от щей, которые хлебал Игнат, когда он вошел к нему. Точно во сне он видел, как Игнат, заставив его прождать часа два, долго приготовлял что-то, переодевался, говорил с какой-то бабой о сулеме; помнится, что лошадь была поставлена в станок, после чего послышались два глухих удара: один по черепу, другой от падения большого тела. Когда Лыска, видя смерть своего друга, с визгом набросилась на Игната, то послышался еще третий удар, резко оборвавший визг. Далее Зотов помнит, что он, сдуру и спьяна, увидев два трупа, подошел к станку и подставил свой собственный лоб... Потом до самого вечера его глаза заволакивало мутной пеленой, и он не мог разглядеть даже своих пальцев. А.П. Чехов.

Холода обжигают лицо. Блики солнца упали на снег. Закатилось судьбы колесо. Воет ветер, а слышится - смех! Догорает рубиновый день. Голубая ложится вуаль На просторы лесов, где везде Розовеет закатная даль, Где берёзы, осины, дубы Тщетно тянутся ветками вверх. Ни зимы, ни страны, ни судьбы... И прозрение разум отверг. Холода обжигают лицо. В синеве утопая, иду. Замыкается снова кольцо. Снова мир в одноцветном бреду. Открывается медленно глаз Равнодушной к земному - луны... Ни покоя, ни жестов, ни фраз. Ни любви, ни судьбы, ни страны...

Несоответствия Секунды замыкаются на вечность. Трагедия спрягается со счастьем... Прекрасное бездушием увечно, Уродливость душевностью прекрасна. Мечтаем в одиночестве о дружбе, А в дружбе - одинокими бываем. Хотим того, что вовсе нам не нужно, А нужного порой не замечаем.

37

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Письма читателей 31-10-2013 Доброго Вам здоровья, Тамара! Приятно получить новый номер "Жемчужины"... Очень хочется еще потрудиться во славу Божью. У нас сейчас "золотая" осень и хочется еще что-то написать. Рад, что Вы помните обо мне. Крепости сил Вам телесных и душевных. Помощи Божьей. прот. Василий Мазур. Украина.

1-11-2013 Дорогая Тамара! Большое спа-

сибо за журнал! Вы доставили радость мне и моим маме и папе. Они читали, прильнув к экрану компьютера. Буду очень рада получить оригинал журнала. С уважением, И. Арапова. Воронеж.

1-11-2013 Спасибо, Тамара, получил! В. Иванов-Ардашев. Россия.

1-11-2013 Тамара! Спасибо, интересная подборка!! Володя Кузьмин. Сидней. (газ. «Единение»).

1-11-2013 Большое спасибо, дорогая Тамара! Ваш Абрам Троицын. Сидней.

1-11-2013 Здравствуйте, Тамара! Спасибо за “Жемчужину"! Как радостно и отрадно, что журнал украсило столько замечательных стихотворений Сергея Бехтеева! Жалко, что "Жемчужина" не выходит большим тиражом в России... Всего Вам доброго. Здоровья и всего спасительного для души! Владимир Невярович. Москва.

5-11-2013 Тамара, здравствуйте! Получила "Жемчужину", просмотрела пока бегло - многие публикации захотелось прочитать, сделаю это в ближайшее время. Спасибо огромное за доставленную радость! Обнимаю, Ю. Климычева. Благовещенск.

1-11-2013 Спаси Вас Господи, дорогая Тамара. С уважением, прот. Алексий Зайцев. Челябинск.

Дорогая Тамара Николаевна! Большое спасибо за согласие поучаствовать и за готовность помочь в распространении информации о фестивале. Отдельное спасибо - за "Жемчужину". Каждый номер воспринимаю как особенную жемчужинку, чистую и сияющую, таких жемужинок очень не хватает современной литературе. Очень прошу переслать и предыдущие два номера - 54 и 55, их у меня нет. С благодарностью, С.И. Скорик. г.Запорожье.

9-11-2013

15-11-2013 Дорогая Тамара, поклоны! Вы будете смеяться, но я еще теплюсь. И даже вместе с Вами радуюсь очередному выходу в Свет и Мир 56-ой «Жемчужины». Огорчаюсь... Нет, не точно! С пониманием склоняю главу пред грядущими журналами, содержанием, словами, что понесут сотые, двухсотые, грядущие, вечные номера "Жемчужины" в мир русской словесности. А чуточку скорблю, но с пониманием, что не будет, увы, моего слова в будущих изданиях. Кажется, я был «свидетелем» чуть ли не всех добродетелей от рождения и доныне Вашего журнала. Но когда я предстану пред Всевышним, я скажу Ему: я често излагал все, что ТЫ диктовал мне. А ну, ОН вновь доподскажет мне, и я, м.б., навяжу Вам и еще - свое хилое слово.Талантливых Вам, Тамара, писателей, мудрых Вам читателей, понимающего Вас люда. Будьте всегда. Обнимите любимое свое окружение. Ген. Гончаров, Канберра.

17-11-2013читателей Тамара, спасибо за Письма ответы, за ваш труд. А журнал

21-11-2013 Здравствуйте Тамара! Извините за молчание - проблемы с програмным обеспечением. ...О работах ваш - очень понравился! Это опубликованных в очередном номере журнала напишу в правда. С. Тишкина. Украина. следующих письмах, а вот о Ваших двух в этом. Первая – «Подлунный мир» - словно картины снов, сновидений за мгновение до пробуждения. Работа небольшая по количеству строк, но в то же время по мере прочтения приходит ощущение бесконечности и всё же хрупкости нашего мира. И ещё, я заметил - в небольших работах в 12 строк большое значение имеет первая и завершающая работу строчки, причём завершающая - словно венец всей работе: И тает след серебрянной химеры достойный венец всей работе. Прекрасная работа, каждый откроет в ней для себя бесконечный хрупкий сказочный мир. Спасибо. Е. Кульба. Россия.

38

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Пишу вновь: ...Вторая работа - «Веером зелёным» - брызги солнца, птичий свист - да они порой в лесу действительно дрожат, или нам так кажется - но всё равно очень хорошо: в работе отражена вся палитра красок, звуков и чувств. А завершение работы - Лечит Божий мир на сердце раны - превосходно. Работа добрая, светлая. Спасибо. Такие работы люблю не разбирать, а просто читать - читать и погружаться в мир автора, и открывать для себя что-то новое, доброе и прекрасное... Спасибо. Желаю Вам, Тамара, и в дальнейшем в работах открывать для себя и для нас свет добра, непростого, сложного, но прекрасного мира. С уважением, Е.Кульба.

26-12-2013 ...Очень интересный и познавательный журнал. ...Вы делаете очень благое дело. Храни Вас Господь! Спасибо большое. С уважением, Алексей Гушан.

1-1-2014 Уважаемая Тамара Николаевна! С Новым 2014 годом! Здоровья, счастья, любви родных и близких, новых творческих удач и долголетия Вашему детищу - замечательному журналу "Жемчужина". Игорь Безрук. Россия-США.

2-1-2014 С наступающим Рождеством Христовым и Новым 2014 Годом, Тамара Николаевна! С уважением, А.Г.Сидоров. Сидней.

6-1-2014 Дорогая Тамара! С наступающим Рождеством Христовым! Всех Вам благ духовных и милостей Божиих! Пусть радость Рождественской ночи всегда переполняет Вашу душу а свет Вифлеемской звезды указывает Вам путь ко спасению! С Богом! Ваша Оля Цвиркун. Украина.

17-1-2014 Здравствуйте Тамара! В своём почтовом ящике так и не смог открыть файл 56 номер Жемчужины, как и не открываются и другие файлы из приходящих писем от друзей. Но сын помог - вот, что значит продвинутая молодёжь! - перетянуть на «рабочий стол», и я смог начать читать 56-й номер. Первое: я рад был вновь увидеть Ваши работы о которых уже писал Колокол, удар... - Я могу подарить тебе осень... - Веером зелёным кружева... Думаю, читателям будет приятно с ними ознакомиться. Второе: спасибо за статью «Я вглядываюсь в жизнь - О молитве» Ивана Ильина. Думаю, что слова Ильина и в настоящее время многим людям понятны, душевны и актуальны, они для многих, и для каждого в отдельности, бесценны. Спасибо. Очень понравилась работа В. Мазур «Журавли улетают». Скажу - коротко но ёмко! просто самородок-поэт! Как я понимаю, у него церковный сан. Вы наверное с его работами ознакомились и они, как я полагаю, Вам понравились. Мне пришла мысль: из-под Вашего пера - а мастерством слова Вы владеете превосходно - вышла бы хорошая статья об этом поэте-самородке. А ВЫ как сами думаете? С Вашего позволения - я на этом сегодня заканчиваю, но не прощаюсь и продолжу завтра. С уважением. Евгений Кульба.

21-1-2014 Здравствуйте Тамара! Обнаружил непрочитанную мной Вашу работу «Немой разговор». Великолепно. Где Вы - в жаркой Австралии - увидели это? Или, может быть, во сне? А может быть, это из Вашего далёкого детства? В жизни мне посчастливилось быть в таком состоянии почти полного покоя и умиротворения, наедине с природой, а вот выразить даже простыми предложениями это состояние сложно, а у Вас получилось превосходно в стихах. Вот такие Ваши работы особенно ценны, - пишите и радуйте людей ими... С уважением. Евгений.

От редакции: Автор стихотворения «Журавли улетают» - протоиерей Василий Мазур – настоятель Свято-Сергиевского храма (УПЦ) при областной клинической больнице г.Херсона, доцент кафедры экологии и географии Херсонского государственного университета. Нет возможности рассказать об этом одарённом человеке в двух словах, потому что помимо священнического служения, он ещё и поэт - автор поэтических сборников, и композитор – его песни и музыку исполняют на концертах, и певец, и гитарист. В следующем номере «Жемчужины» надеемся рассказать об отце Василии подробнее, а пока можно познакомиться с его творчеством на сайте «Свете Тихий» - http://pravlitlug.ru ТМ..

39

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

«Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно...» М.Ю. Лермонтов. Филипп Филиппович не всегда был взрослым. Он, как и все мы, был просто ребенком. Мальчиком. Филиппком, как в известном рассказе Льва Николаевича. Но другим Филиппком. Знакомым по нашей жизни. И тем драматичней и понятней нам его жизнь станет, когда мы узнаем следствие всего этого рассказа. Родился он в очень крутые времена. По-настоящему крутые. При Сталине. Слыхали о таком? Современной «крутой» молодежи и новорусским господам такое время не могло присниться даже в страшном сне. В те времена чиновники, министры и генералы не шарили по государственным карманам, потому что запросто можно было встать к стенке. И получить пулю в лоб. За воровство. И остальные граждане вели себя прилично по отношению к законам государственным. Вот тогда и родился наш Филиппок. Спокойный и стеснительный ребенок. Он и рос потом, согласно тому времени. Ходил в садик, потом в школу. Счастье, которое подарила ему школа, заключалось только в одном - он научился читать. С этого и началась наша история. Мальчик с головой окунулся в книги. В библиотеке, при клубе завода «Энергомаш», он нашел все, что ему было нужно. Если вы родились до 1960 года, то вы поймете моего героя. Филиппок погрузился в прекрасный мир литературы. Зарубежной и нашей, русской. И, конечно же, первые его книги были: «Остров сокровищ», «Капитанская дочка», «Айвенго», «Алые паруса», «Похитители бриллиантов», «Парижские тайны». И много других вам известных книг. Но милее всех из этой литературы ему пришлись французские романы. Франция! А точнее - город Париж. Очаровательный, необыкновенный романтичный Париж, столица мира. От слова «Париж» у Филиппка замирало сердце. Филиппок влюбился в него сразу. Влюбился на всю жизнь. Это была первая любовь Филиппка. И любовь такая, какая вам и не снилась, даже если вы читали Шекспира. Знаете, а потом он вырос. И стал очень порядочным гражданином своего рабского государства. Закончил институт с красным дипломом, и его направили работать в один «закрытый ящик», где он добросовестно трудился, хотя никакого удовольствия от своей работы не получал. Да и не мог получить. Он же был из Парижа. А парижане, они, знаете, как-то не очень к «закрытым ящикам». А вскоре, это невероятно, но он встретил душу, сходную его фантазиям и мечтам. Звали ее очень просто. Светлана. Вы чувствуете, сколько в этом слове мягкого, уютного и солнечного света? Филипп Филиппович, - а он им незаметно с годами как-то стал, - подозревал, что раньше его Светоч была музой у Пушкина. У Шекспира, наверняка. А у Моцарта подавно. Извините за столь великие имена, упомянутые всуе. Но это, правда, так. Великое событие свершилось. Светлана стала его женой.

- Мы обязательно побываем в Париже, сокол мой, - уверенно говорила его Светоч.

- А куда ж он денется, - соглашался он.- Куда от нас эта Эйфелева тренога сбежит?

- У нее четыре ноги, - поправляла его Света. И восклицала: - Будет и на нашей улице…

- Дворник, - заканчивал он. И смеялся. Филипп Филиппович работал, как мы уже сказали, на очень серьезном заводе и проектировал для него очень серьезные вещи. Он все это делал скорее машинально, на автопилоте. Но работал талантливо. А вот душа его летала совсем не над секретным заводом. Материализовавшись, она бродила по Монмартру, прогуливалась по набережной Сены, заходила в прохладный зал Собора Парижской богоматери, который воспел Виктор Гюго. Прогуливался Ф.Ф. и по Сенной площади, заглядывал во дворцы Тюильри и Версаля. Любил выпить кофейку в Латинском квартале. А вечерком, под мостом у речушки Сены, раздавить с бомжами бутылочку «Бужи», потолковать о политике, о женщинах, и о ценах на Центральном овощном рынке. Но реально жить Филипп Филиппович продолжал в СССР. С преданной ему мечтами о Париже, Светланой. И рядом с ними уже росли и веселились два чудесных существа. Не отпускала его страна за рубеж. В то время, вообще, в капиталистическую страну почти невозможно было попасть, а уж из секретного «ящика» тем более. Время шло, дети росли. Наступил очень поганый для страны 91 год. Какие-то дяди, подло сговорившись, решили развалить Советский союз, и развалили. Младшие сестры-республики разбежались в разные стороны, получив независимость от сытной кухни. Потом пожалели. А Россия стыдливо замерла, прикрывая ладошкой уязвимые места. Еле устояла. Еле сохранила себя. Хотя и за счет нищеты большинства своего населения. Секретный заводик Филиппа Филипповича вдруг рассекретился и стал не нужен государству. Ф.Ф оказался за воротами. Очень скоро границы, как по мановению волшебной палочки, распахнулись для российских граждан. Езжай куда хочешь. Хоть в Таиланд, хоть в Австралию, хоть в Египет. И, главное, в Париж – свободно! Светлана тотчас и вознамерились туда съездить. Но тут захлопнулись для безденежных двери институтов. Пришлось родителям вкалывать на разных работах, гонять за

40

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

шмутками в Поднебесную и в туретчину, копить денежку детям на учебу. А куда денешься? Ф.Ф. даже дипломы какие-то сочинял для недорослей и те, вот же удивительно, на пятерки сдавали экзамены. Светоч брала переводы. Она в иностранных языках зело способна была. Все же денег катастрофически не хватало. В Париже в эту осень погоды выдались прекрасные. Филипп со Светой отправились побродить по магазинчикам Сент-Оноре. В антикварной лавочке купили гранатовое ожерелье самого Абдель Сахим Тархуна. Хозяин лавки клялся и божился, что именно ему, Абделю, оно и принадлежит. А точнее - его восемнадцатой жене Фатиме. Конечно же, они ему сразу не поверили. Но камни были настоящие. Света обожала гранаты. Тут ей Филипп очень угодил. Они шли по бульвару и смеялись. Она примеряла ожерелье и что-то говорила ему по-арабски. Она знала этот язык. А он ни черта не понимал, но речь ее милая и родная, делала его счастливым. Он смеялся. На них с удивлением оглядывались cocottes. И тоже смеялись вслед, весело и доброжелательно.

- Пойдем к знаменитой уродине на трех ножках, - предложил он.

- На четырех, - поправила она его в сотый раз. - И это далеко, надо брать такси, а денег у нас нет.

- Тогда домой, - кивнул он.

- Никуда она от нас не сбежит, твоя тренога, - прижалась к нему Света. - Ну, куда? На берега Нила, что ли? К пирамидам?

- Ни за что!

- Правильно. Будет и на нашей улице…

- Дворник, - весело закончил он, и поцеловал ее. Ребята скоро закончили институты и даже неплохо устроились на работу. Чему родители были очень рады. Дети удались. Чего уж там скромничать. Бандитами и наркоманами не стали. Приличными менеджерами состояли при солидных фирмах. Виталька даже каким-то там старшим. Неважно. И можно было уже денежек подкопить. Мечта объявилась совсем рядом. Очень даже близко. Уже улыбалась во весь рот. Париж! Но! Ох уж это «НО». Посмеялись Филипп Филиппович со Светочем и стали денежку собирать на квартиру младшенькому. Помог и старшенький брату, чему родители премного были рады. Не зря, выходит, они столько лет потратили на своих отпрысков. Славные удались ребята. И вдруг! О, великий праздник! Объявился на свете новый человечек. Родился сын у Сережки. И на какое-то мгновение - три года всего - Филипп Филиппович и Светлана Петровна забыли о Париже. Вы не поверите. Но вот, если у вас такое случится, то и вам такой амнезии не миновать. А не так уж много погодя и у Виталика дочка родилась... Только вот беда, Светоч стала прибаливать. А в Париже удачное вышло лето. Не было такой жары как в прошлый год. Фонтаны не переполняли купающиеся в них туристы, и мороженое не таяло мгновенно в руках. На набережной Сены, на спуске улицы Эжени гораздо увеличилось веселых художников. И рисовали, то есть, если по-научному, писали вас за сущие еврики. И русских было много. И здоровались они приветливо друг с другом, чего не сделали бы ни за что на Невском или на Арбате. В Люксембургском саду наблюдался приток влюбленных. И стояли очереди в рестораны «Плаза», знаменитый «Квартал», «Максим» и еще в сотню таких же заведений. На улицах Флери и СенТропез не толкались и не путались прохожие, а мирно сидели под тентами кафешек и вкушали холодное пивко, кофе с круасанами и мороженное. Филипп Филиппович улыбчиво смотрел вслед мушкетеру с волочившейся острием по мостовой шпагой, и глаза его вспыхивали молодостью, а искорки веселого настроения, а также снисходительной иронии к окружающим его симпатичным людям, рассыпались вокруг. Мечты его были все также светлы и чисты, как в далекой юности. Друг Иннокентий, который учился с ним в одном классе, и в жизни славно преуспел в бизнесе, неожиданно встретил его на улице. Осенью. Редкость для него, поскольку Иннокентий давно по улицам не ходил. Он ездил по дорогам на черном угрюмом «Мерседесе», а тут в магазин сам решил зайти, купить… не важно, что. И на тебе, навстречу по улице Пушкина шествует Филипп. В детстве они были верными друзьями. Мушкетерами. Когда-то вместе мечтали о Париже. Только для Кеши этот Париж стал близкой вотчиной, а для Филиппа так и остался мечтой.

- Филиппок, друг мой сердечный! - воскликнул Иннокентий. - Как поживаешь, шевалье?

- Шарман, - улыбнулся Филипп. Он рад был видеть Кешу. - А ты как?

- Да и я нормалек. Только что из Парижа. У меня там бизнес, ты же знаешь. Лягушатников развожу.

- Не надо о них так. Очень приятный народ, - возразил Филипп.

- Не буду. А ты такой же, Фил. Я ж, помню, ты все о Париже грезил. Чего тебе в нем сдалось? - похлопал его по плечу Иннокентий. – Я там раз двадцать был, и ни хрена там нет особенного.

- Это для тебя, Кеша, - улыбнулся Филипп.

41

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

- Брось, Фил,- рассмеялся Иннокентий. - У тебя в башке все романтика. Фантазии всякие дурацкие. Мечты розовые. А все просто. Знаешь что. Давай вместе смотаемся в твой любимый Париж. Я через месяц опять туда. Давай, а? Я плачу.

- Да нет, Кеша, у меня дела. Внуки, понимаешь.

- И у меня внуки. А тряхнуть стариной, как?

- Давай, Кеша, в следующий раз. А? - Филипп Филиппович посмотрел в глаза друга. - Удачи тебе, Кеша.

- Да у меня, собственно, - растерянно сказал друг. И оживленно. – Ну, давай, рванем в городок по названию Париж. Вместе с твоей Светкой. Мне это тьфу!

- Не получится.

- Да ну тебя, странный ты все-таки какой-то. И в школе такой был, - грустно улыбнулся Иннокентий Иванович. – Но сувенир я тебе оттуда очень серьезный привезу. Заметано?

- А то! «Умрешь, так только раз, не стоит и жалеть. Подумаешь разочек умереть», сказал как-то с похмелья Омар Хайям. Филипп Филиппович и не против. Вот только б Париж хоть раз увидеть. Похвастался же Генрих 4: «Париж стоит обедни»! Или мессы, что одно и то же. Увидеть его разочек, а там можно и... Пусть колокола звонят. Конечная станция, ясное дело. Он готов выйти. Тем более, что жена, солнышко любимое, Светоч ясный, бросила его два года назад. Ах, бросила, негодная. А чего ему здесь без нее задерживаться? Да ни к чему вовсе. Иннокентий через пару месяцев, как обещал, привез из Парижа другу шикарный костюм от Версаче. Подъехал на «Мерседесе» к дому Филиппа. Вытащил костюм на вешалке в целлофане, отогнал охрану, сам торжественно, как фраер какой, понес его на глазах всего двора. Поразит он сейчас Филю в самое сердце... Фил проживал в той же хрущевке. А ведь он предлагал ему… Но Филя, черт, несговорчивый, ни в какую. Поднялся Иннокентий на пятый этаж. Еле отдышался. Шестьдесят, поди уже. Но с духом собрался, скроил наглую рожу, и позвонил. Открыли. В дверях стояла женщина в черной косынке. В платье черном. За ее плечами старушка какая-то высветилась. Платок у глаз. Дальше в квартире мужики серьезные очень. Что-то ухнуло в Иннокентии. Оборвалось.

- Вам кого? Вы к кому? – спросили его.

- Да вот. Я… это… Я к Филиппу, - забормотал он, страшно догадываясь.

- Он вчера умер, - сообщили ему.

- Да. - Он сморщился и помолчал. Потом с трудом выдохнул. - Это для него. Передайте ему. Обязательно передайте.

- Спасибо. Это кстати, - ответили Иннокентию, принимая костюм в целлофановой упаковке.

- А можно… Свету позвать.

- Что вы, батюшка, она уже как два года умерла. Он спускался по лестнице, большой и сильный человек, и плакал. Плакал горько и безысходно. Он понял, что больше ничего светлого и чистого в этой жизни у него не будет. Никогда. В свой последний путь Филипп Филиппович был одет очень шикарно. Другой бы и позавидовал даже. И смотрелся он, не поверите, вроде как довольным. Как будто он собрался в Париж, и билеты уже в кармане. И солнышко рядом - Светоч ясный, и навсегда любимый.

- Я же, говорила тебе, сокол мой. Летим мы к твоей треноге. Она ждет нас. Ждет Париж... Александр Гребенюков. Россия.

Не броди по старым адресам, Душу, как карман, не выворачивай, Не прислушивайся к голосам – Прошлое всегда звучит заманчиво.

Сколько там дорог и теплых слов, Сколько горечи, не выплеснутой вовремя Задний ум всегда излить готов, Что не сказано, но тщательно запомнено.

Сколько там событий и друзей, Сколько чувств: и первое свидание, И зовущих за мечтой огней, Робкий поцелуй и расставание.

Кажется: назад бы повернуть, Все исправить, доказать бы, высказать, Снова с головой в любовь нырнуть, Может быть, на это раз и вынесет…

Не взывай о прошлом к небесам, Чаяньем себя не одурачивай: Не броди по старым адресам, Душу, как карман не выворачивай. Любовь Павлова.

42

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания П з

юч ж

, й

ч

ы .

Александр Фомич Вельтман.

КНИГА ПЕРВАЯ

Часть первая IV Устроив одно дело, Василиса Савишна положила деньги в карман и - себе на уме - отправилась устраивать судьбу двух других существ. «Терять времени нечего», - думала она; по дороге завернула в хлебню, купила большой крендель, усаженный изюмом и осыпанный миндалем, и - прямо к Печкину. Между тем Федор Петрович на новоселье накушался досыта, наслушался органа вдоволь, пошел в свой номер и ничего лучше не придумал, как успокоиться после дневных забот. Но так как сон не вдруг принял его в свои объятия, то Федор Петрович долго осматривал комнату, в которую привела его судьба.

- Иван!

- Чяво изволите?

- А ведь здесь, брат, получше.

- Да хоть бы и в казармах такая фатера, - сказал Иван, стоя в дверях.

- Мебель-то не хуже полковницкой.

- Мебель знатная!

- Знатная, нечего сказать, - проговорил Федор Петрович, рассматривая молча и с удовольствием мебель. Глаза его, наконец, остановились на одном из стульев, мысли куда-то отправились. Иван постоял у дверей и также отправился в переднюю, присел на диванчике. Скука ужасная взяла Ивана: - То ли дело в полку, в деревне! Прилег со скуки и не хуже барина захрапел. Вдруг стук-стук в двери.

- Кто там? - крикнул Иван спросонков.

- Пожалуйте, отоприте.

- К полковнику, что ль?

- К полковнику. Иван вскочил, трет глаза, которые совсем слиплись, кинулся в комнату к барину.

- Ваше благородие! А, ваше благородие!

- Уф! что такое? - спросил Федор Петрович с испугом.

- К полковнику пожалуйте, вестовой пришел.

- Давай скорее одеваться! Иван бросился за мундиром, а Федор Петрович вскочил с дивана, смотрел вокруг себя как помешанный и не понимал, что это все значит: ему казалось, что он в полковничьих комнатах. Между тем стукнули опять в двери.

- Кто там опять? - повторил Иван и с досадой отпер двери.

- Здравствуй, мой любезный, - сказала Василиса Савишна, входя в комнату.

- А я думал, что вестовой, - проговорил Иван.

- Не почивает барин?

- Нет-с. Федор Петрович не успел еще прийти в себя, вдруг слышит женский голос.

- Полковница! - подумал он с ужасом, бросился в двери, столкнулся с Василисой Савишной и стал в пень.

- Добрый знак, сударь, Федор Петрович, жить вместе!

- Ах, это вы... извините!

- Нет, уж прошу покорно, оставайтесь так, как есть, со мной не для чего церемониться... честь имею поздравить на новоселье... прошу принять хлеб-соль.

- Покорнейше благодарю!

- С чайком вам очень хорошо... свеженькой...

- Так вот, кстати, не прикажете ли чаю... Иван! чаю спроси.

- Есть кого угощать! Экую харю! - пробормотал про себя Иван. Василиса Савишна не хуже какого-нибудь краниолога понимала людей, знала, кому с какой песни начинать и чем кончать.

43

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

- Извините, Федор Петрович, что я так к вам поторопилась; во-первых, с радости: представьте себе, как только Аграфена Ивановна потеряла вас из виду, тотчас образумилась.

- Ну, слава Богу! я очень рад!

- Всем обязана вам. Другой бы назло расстроил дело, а вы - благороднейшая душа. Ну-с, во-вторых, я еду сегодня к господам, о которых я вам говорила; мне хотелось им что-нибудь пообстоятельнее об вас сказать. Так мне нужно было бы знать, в чем все ваше достояние заключается: в душах ли, в капитале ли...

- Да вот, можно видеть из бумаг после покойного родителя. - Федор Петрович достал из чайного ларца, заменявшего у него шкатулку, бумаги.

- Не угодно ли прочесть?

- Потрудитесь уж сами, я ведь плохо грамоте знаю. Федор Петрович прочел копию с духовной, от которой разгорелось лицо у Василисы Савишны. «Тут будет пожива!» - думала она.

- Билеты я получил, а в имении еще не был.

- Я как отгадала, что вы ровня по состоянию с своей суженой. Ей-Богу! Вперед говорю, что этому делу быть. Что за ангел суженая ваша! Да вот, Бог даст, увидите. Только уж когда пойдет все на лад, позвольте мне, Федор Петрович, на ваш счет колясочку нанимать, потому что состояния я не имею, а просто на дрожках от вашего имени ездить мне в дом непристойно.

- Так вот, не угодно ли на расходы, какие случатся, двести рублей.

- Нет, нет, нет! Как это можно! Ни с того ни с сего, да за деньги, как будто наговорилась: вы Бог знает что подумаете...

- Сделайте одолжение!

- Нечего делать. Оно, конечно, все равно, теперь или после; нельзя же без маленьких расходов. Так я уж медлить не буду: сегодня же легкой день; еду туда. Завтра в эту пору извещу обо всем. Прощайте, Федор Петрович! Когда Василиса Савишна ушла, Федор Петрович долго ходил по комнате, потирая руки, посматривая на диван с боязнью прилечь на него, чтоб опять не испугал денщик внезапном требованием к полковнику. В иную минуту он готов был раздать все свои деньги, чтоб только увериться, что они действительно ему принадлежат; но вдруг находило на него сомнение: «Черт знает, не полковые ли это деньги и не потребуют ли в них отчета? Постой-ка, сколько я истратил?» И начнет считать; но бумажки так и липнут друг к другу, толку не доберешься. Очень естественно, что Василиса Савишна не медлила явиться запыхавшись и к Софье Васильевне.

- Ну, матушка-сударыня, Софья Васильевна, клад вам Бог посылает! Надо вам сказать, что Софья Васильевна решительно принялась за попечение поправить дела свои выдачей которой-нибудь из дочерей замуж. Она Василисе Савишне прямо сказала: - Послушай, мать моя, тысячу рублей и ежегодно пенсия хозяйственными припасами: муки, круп, капусты, грибов, всего вдоволь, только скорее отыщи жениха с хорошим состоянием. Василиса Савишна поняла по-своему, в чем дело.

- Кто ж он такой? как же его видеть? - спросила торопливо и Софья Васильевна на радостное извещение о кладе.

- Полковой, сударыня, чином высокоблагородный, молодец собою, только что получил в наследство триста душ, да чистыми деньгами, матушка, двести пятьдесят тысяч!

- Как же бы на него посмотреть?

- Да прямо у вас в доме, чего ж лучше? Мы устроим дело: нет ли у вас чего-нибудь продажного в доме?

- Продажного... право, не знаю.

- Экипажей, лошадей или чего-нибудь, лишь бы была причина приехать в дом, как будто для покупки.

- Ах, в самом деле! Петр Григорьевич думал продать дорожную коляску да пару лишних лошадей.

- Ну, вот вам и казус.

- Когда ж?

- Без отлагательства, завтра же; это такой человек, что мешкать нельзя. Да позвольте же узнать, которую дочку вы прочите вперед выдать?

- Да если таков он, как ты описываешь, так старшую.

- Ну, конечно, уж, сударыня, старшую, - сказала Василиса Савишна значительно, - ей след выходить замуж. Меньшая ваша дочка еще ребенок, пусть себе еще понагуляется да понатешится.

44

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

- В которое же время? Я думаю, перед самым обедом...

- Конечно, кстати можно пригласить и обедать. Пожалуйте же мне записочку, что вот тамто и там, у таких-то господ продается коляска и лошади. Софья Васильевна пошла к Петру Григорьевичу в кабинет.

- Ты хотел продавать коляску и пару лошадей, я нашла купца; напиши только адрес; завтра он будет.

- Я и свою карету бы кстати продал, и все лишнее.

- Ну, тем лучше; но сперва напиши только, что продается хоть коляска; а потом, смотря по купцу, увидишь, что можно сбыть ему с рук. На другой день около обеда Петр Григорьевич и Софья Васильевна похаживали вдоль по комнатам и посматривали в окна вдоль по улице. Только что какой-нибудь офицер пронесется в экипаже, то или Петр Григорьевич, или Софья Васильевна, кто прежде вскрикнет: «Не это ли он?»

- Да это не может быть! - повторял, между прочим, Петр Григорьевич.

- Отчего не может быть?

- Да оттого, что пустяки! Ну, возможно ли, чтоб человек с таким состоянием... Вот едет! Ну, именно, дрянь какая-то, в скверной шинелишке, в измятой шляпе, вместо султана дохлая курица воткнута. Эй! Вон приехал офицер, так проси! Вот явился Федор Петрович налицо. Воротник как петля задушил его, так что глаза выкатились; мундир перетянут в рюмочку. Но Федор Петрович прост, а не робок. Шаркнул поклон.

- Покорно просим! - сказал Петр Григорьевич довольно сухо. Где ж мужчине понимать людей. Софья Васильевна, напротив, очень приветливо повторила: «Покорно просим!» Федор Петрович присел на кончик стула, вынул прежде всего платок и обтер лицо.

- Вам угодно купить коляску и лошадей? - спросил опять сухо Петр Григорьевич.

- Так точно-с, имею желание.

- Так можно посмотреть.

- Вы, верно, недавно здесь? - спросила приветливо Софья Васильевна.

- Так точно-с, по делам.

- По делам службы?

- Так точно-с. Нет-с, виноват, я приехал по наследству-с.

- Вероятно, тяжба?

- Никак нет-с, получить деньги.

- Из Совета?

- Так точно-с.

- И не встретили затруднений? Кажется, большие суммы на некоторое время приостановлено выдавать.

- Точно так-с. Выдали покуда двадцать пять тысяч: вдруг, сказали, нельзя такой большой суммы выдавать.

- Вы намерены продолжать службу или останетесь жить в Москве?

- Ожидаю отставки-с.

- Да, здесь можно домком завестись, - сказал улыбаясь Петр Григорьевич.

- Так точно-с, думаю и дом купить-с.

- А вот, нравится ли вам этот дом?

- Очень-с, прекрасный дом.

- Да, дом не дурен, барский дом, я бы его продал.

- Ей-Богу-с?

- Полно, Петр Григорьевич, что это ты шутишь; зачем нам продавать дом?

- Ах, матушка, затем, чтоб другой купить. Я бы его дешево отдал.

- А как-с, позвольте узнать?

- Да за пятьдесят тысяч, со всею мебелью.

- Что ж, если позволите, я куплю.

- Очень рад, что нашел такого скорого покупщика; остается вам осмотреть его. Софья Васильевна просто пришла в отчаяние и готова была вцепиться в мужа. В ней кипело какое-то чувство ревности, как у купца, у которого отбивают покупщика: она пригласила человека, чтоб сбыть ему которую-нибудь из дочерей, а Петр Григорьевич воспользовался случаем и сбывает ему втридорога дом. Извольте, господа, решать тяжбу между Софьей Васильевной и Петром Григорьевичем. Вопрос: имеет ли право так поступать Петр Григорьевич с Федором Петровичем? Но прежде 45

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

надо определить, под каким именем вызвать Петра Григорьевича к суду: как хозяина дома или как отца дочери, которая могла выйти замуж за Федора Петровича. Вызовем как того, так и другого.

- Извольте, Софья Васильевна, отвечать: для какой цели вы пригласили в дом Федора Петровича?

- Как человека, который мог составить партию моей дочери, как жениха. Хорошо-с; теперь вы, Петр Григорьевич, отвечайте: с какой же стати, вместо жениха, вы приняли его за купца?

- А с такой стати, что он приехал в дом под видом купца, а не жениха, торговать коляску и лошадей. Кстати началась речь о покупке дома, я и предложил ему купить мой дом. Он с радостью согласился; а жена только что в волоса мне не вцепилась и расстроила дело. Слышите, Софья Васильевна? Какое ж право имели выйти из себя и расстроить дело?

- Слышите! Человек обирает будущего своего зятя, а я молчи! Отец будет пить кровь своих детей, а мать - молчи?! Что вы скажете на это, Петр Григорьевич..?

- А то, что он мне не зять.

- Но он мог быть зятем, а ты расстроил дело; у тебя в голове были только свои собственные выгоды, а не счастие дочери!

- Как хозяин дома, я и должен был заботиться прежде об общем благе, а не о счастии одной дочери.

- Прежде всего надо быть отцом, а потом хозяином дома!

- Гм! Если б ты была, кроме доброй матери, и хорошей хозяйкой, мне бы не нужно было думать о продаже дома.

- Гм! Если б ты был, вместо дрянного хозяина, добрый отец... - Софья Васильевна не договорила, слезы хлынули градом, она зарыдала. Судьи пожали только плечами. Тем и кончился воображаемый суд. Петр Григорьевич и Софья Васильевна сели за стол. Петр Григорьевич был очень доволен собою, а Софья Васильевна несколько сердита. Но чтоб успокоить читателей и уверить, что продажа дома не развела дела, затеянного Софьей Васильевной, - дорогой гость, купец и вместе жених, Федор Петрович, сидел за столом на почетном месте; подле него сидел хозяин проданного дома, напротив Саломея и Катенька, две невесты на выбор или какую бог пошлет.

V Когда ухаживают за деньгами, тогда гладят и мешок, который заключает их в себе. Не удивительно, что и Федор Петрович, который, был чрезвычайно мешковат, показался Петру Григорьевичу и Софье Васильевне оригинальным человеком, с своими собственными манерами, с своими причудами казаться простяком и необразованным, и даже с своим собственным наречием. Катенька не рассуждала, каков он, но смиренно и внимательно слушала, что говорят папенька, маменька и что отвечает им гость. Саломея Петровна, напротив, не слушала ни папеньки, ни маменьки, но прищурясь, с сухою усмешкою осматривала председящего гостя и иногда только прерывала русский разговор французским вопросом у матери: «Что это за человек?» «Это какой-то медведь; откуда он приехал?» Или приказывала сестре налить себе воды. Когда зашел разговор о баштанах и огородах, она спросила по-русски шепелявым языком на манер французского: - Из чего делаются огородные чучелы? Софья Васильевна покосилась на дочь, хотела замять ее вопрос каким-нибудь другим вопросом, но Федор Петрович, как учтивый кавалер и знающий, что такое чучело, не упустит отвечать: - Огородные чучелы разные бывают-с: ворону дохлую вешают, или кафтан распялют на палке. Без Софьи Васильевны положение Федора Петровича было бы затруднительно. Саломея Петровна загоняла бы его; Петр Григорьевич, как мужчина, своими рассуждениями поставил бы его в тупик, и Федора Петровича не заманить бы вперед и калачами; но Софья Васильевна так умела ловко спрашивать, подсказывать ответы, а иногда и отвечать вместо гостя; так умела внушить в него доверенность, что он мил, любезен, умен, остер; так умела поджечь душевное довольствие самим собой и всем окружающим, что Федор Петрович разгуторился, разговорился и так легко себя чувствовал, как будто в обществе своей собратий офицеров. О, это совсем не то, что у Петра Кузьмича, где он сидел как связанный, не зная что говорить с Аграфеной Ивановной и с ее жеманной дочкой. Там ему все как будто стыдно было, неловко, все хотелось 46

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

уйти домой, да не пускают. Только Саломея Петровна как-то мешала ему: он на нее и смотреть боялся, смотрит только на Катеньку. После обеда предложили Федору Петровичу сесть в вист. Катенька села подле маменьки. Саломея Петровна ушла в свою комнату и занялась беседой с Маврой Ивановной, которую, вы помните, она решилась очаровать своим умом, добротой и великодушием, чтоб доказать ей, как глупы люди, которые хвалили дочку Софьи Васильевны, Катеньку, а не Саломею. Это чувство ревности к слухам глубоко затронуло ее, и она умасливала старушку своими ласками и вниманием донельзя, затерла в глазах ее Катеньку, не даст Катеньке слово промолвить с старушкой, не только что чем-нибудь угодить ей. Подобная предупредительность, при которой все другие остаются назади, имела свое влияние. Катенька перед Саломеей Петровной казалась девочкой самой обыкновенной, только что не деревенской. А Саломея Петровна, осыпая то ласками, то подарками, поневоле вызывала восклицание: «Какой ангел!» Как ни удивлялась старушка Мавра Ивановна доброте Саломеи, как ни приятна ей была сначала эта доброта, в которой она видела уважение к своей старости, но вскоре что-то тяжелы стали Мавре Ивановне ласки Саломеи Петровны; точно как будто бы старушка становилась рабой прихотливой девочки: смертельно хочется домой отдохнуть, - «нет, нет, нет, не пущу вас, Мавра Ивановна!» - Мавра Ивановна и оставайся. Мавра Ивановна и ночуй, когда то угодно Саломее Петровне...

- Матушка, мне надо завтра рано вставать к заутрене; а вы долго изволите почивать: чтоб не потревожить вас.

- Нет, нет, нет! Я сама рано встану! - и уложив Мавру Ивановну подле себя, проговорит с ней целую ночь и уснет перед заутреней. Мавра Ивановна и слышит колокол, да встать не смеет, чтоб не потревожить сладкого сна Саломеи Петровны. Все это так тяжко Мавре Ивановне; да что будешь делать: за оказываемые ей ласки нечем платить, кроме повиновения. Иногда Мавра Ивановна утомится, сходит к празднику к обедне, рада бы соснуть; да Саломея Петровна карету прислала, просит к себе пожаловать, и поезжай! Совестно: как можно, чтоб даром карета прокатилась! На другой же день Василиса Савишна успела побывать у обеих сторон.

- Ну, что, сударыня, Софья Васильевна, как вам понравились?

- Бог знает, милая, как тебе и сказать. Только уж во всяком случае это не жених Саломее. Катеньке - дело другое.

- Не понимаю, а кажется кавалер на редкость.

- Да не для Саломеи; ей, избави Бог, и сказать об этом - она скорее умрет...

- Вот, сударыня, Софья Васильевна, и затруднение! Сами вы говорили, что старшую наперед отдадите, я так и дело вела; о Катерине Петровне и слова не было. Уж знать бы, так Саломею Петровну и не показывать на первый раз. Катерина Петровна красавица, нечего сказать, да очень молода и не кидается в глаза.

- Ты, Василиса Савишна, перерви как-нибудь дело.

- Право, сударыня, я уж и отчаиваюсь, уж знаю вперед, что такой человек, как Федор Петрович, прельстился Саломеей Петровной; и как заберет в голову, так не скоро выбьешь.

- Гм! - грустно произнесла Софья Васильевна, - правда твоя: при Саломее Кати не заметишь. Я же ее по сю пору ребенком держу.

- Вот то-то и есть! Поеду, узнаю, что и как.

- Поезжай, да тотчас же приезжай сказать мне.

- Не буду медлить. На всякий случай придумаю какую-нибудь штучку, чтоб отклонить его от Саломеи Петровны.

- Зови его сегодня на вечер к нам; я Саломею куда-нибудь отправлю.

- Уж, конечно, матушка: нет солнца, и месяц светел. Прощайте покуда, сударыня.. Федор Петрович мечтал, расхаживая по комнате, когда Василиса Савишна явилась к нему.

- Здравствуйте, батюшка, Федор Петрович! По лицу вижу, что вы веселы и радостны. Как изволили ночевать, не было ли чето в думке, не приснился ли кто-нибудь? Довольны ли, сударь, знакомством?

- Очень-с! Не прикажете ли чайку?

- Не лишнее. Ну-с, как же вы провели время?

- Очень, очень хорошо-с, прекрасные люди! Уж видно, что знатные.

- Что ж вам особенно-то понравилось, Федор Петрович?

- Все понравилось! Признательно сказать, что уж тут похулить нечего.

47

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

- Да особенно-то что?

- И дочка понравилась! Такая миленькая! Не понравилась мне только француженка, гувернантка, что ли...

- Какая француженка?

- Да все по-французски говорила: мадам Саломэ, кажется.

- Мадам? Что вы это, Федор Петрович, это старшая дочка.

- Неужели? Так которая ж невеста-то?

- Обе невесты, да вам Бог верно судил и само сердце избрало меньшую.

- Меньшую? Катеньку? Славная девочка. А правду сказать, и та хороша, на вид еще авантажнее. Ну какого же я промаху дал! Вообразил, что она француженка...

- Э, ничего, Федор Петрович, что за беда такая.

- Как что за беда! Как-то стыдно.

- Ведь я не перескажу.

- Пожалуйста, не сказывайте, а то я в глаза не взгляну, право!

- Не бойтесь. Так дело решенное. Софья Васильевна просит вас сегодня на чашку чаю.

- Да как же, Василиса Савишна: за которую же вы будете меня сватать? «Вот тебе раз! - подумала Василиса Савишна, - уж я знаю, что он привяжется к Саломее Петровне!»

- Помилуйте, Федор Петрович, не на обеих же вам жениться! Ведь вам понравилась Катерина Петровна; чай, вы уж и присматривались в нее...

- Оно так, да та повиднее, и голос-то какой... уах! Федор Петрович совершенно смутил этими словами Василису Савишну; она боялась противоречить ему и отклонять его воображение от повиднее. Совет ни к чему не вел с таким человеком, а начать хулить Саломею и расхваливать Катеньку также неудобно: подумает, что хотят Катеньку насильно навязать на шею...

- Насчет выбора невесты, Федор Петрович... Не мы выбираем, а сердце, говорю вам.

- Оно так, Василиса Савишна, да как узнать-то: кто ее знает, которая лучше приходится... Нечего сказать, Катенька хороша, да не так видна.

- Молода еще, молода; посмотри-ко, как она выправится, как выйдет замуж!

- Дожидай, покуда выправится; а та уж выправилась... царицей! А голос-то какой! уах!

- Что правда, то правда, - отвечала Василиса Савишна, которая видела, что плохо дело, зато рассматривайте сами: одной семнадцатый годок, только что расцвела; а другой, Софья Васильевна говорит, двадцать пятый, ан и все двадцать восемь. По годам-то, может быть, и старенька уж для вас. Вам сколько лет?

- Тридцать пять.

- Вот видите ли! Десяток еще пройдет, вы-то будете во всей красе мужчина; а супруга-то ваша в сорок-то лет бабий век кончит...

- Гм! - произнес Федор Петрович, задумался и начал гладить затылок.

- Лучше всего положимся на Божию волю. Вот побываете еще разика два, три, увидите сами. Чему быть, тому не миновать: увидите, которой и вы понравились. Нельзя же жениться без обоюдной любви.

- Так... Да черт знает, как же заметить - которой из них понравишься? А если той и другой?

- Этого не бывает.

- Как не бывает! - вскричал Федор Петрович, - да у нас в полку было: в прапорщика Душкова влюбились две сестры. Да еще как подрались-то за него!

- Ах, батюшки, казус какой! Ну, верно уж это случилось где-нибудь на городке.

- На городке! Нет, не на городке, а в поместье.

- Этого, Федор Петрович, здесь не случится: надо вам и ту правду сказать, что старшая-то дочка Саломея Петровна, кажется, и не расположена замуж выходить, потому что двум женихам уж отказала.

- Вот видите ли! - сказал Федор Петрович. - Что ж за охота свататься: а как она и мне откажет?

- Катерина Петровна не откажет.

- Это все уж не то: наверняка не так забирательно.

- Вот опять не то; ну, увидим, как будет, - сказала Василиса Савишна, чтоб скорее отделаться от нерешительности Федора Петровича, в семь часов вас ждут, ровнехонько в семь часов. Пожалуйста, не промешкайте; в таком случае не годится промешкать. А теперь съездите48

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

ко к Иверской да отслужите молебен, так дело-то будет лучше. Или, уж позвольте, я за вас отслужу.

- Сделайте одолжение, Василиса Савишна!

- Да не скупитесь, сударь: всякой раз, как приедете в дом, жалуйте людям на чай, - лучше прислуживать вам будут. Василиса Савишна, не распространяя вдаль разговора, поскакала с вестями к Софье Васильевне и напугала ее.

- Я Саломею отправлю на вечер к тетке, - сказала она. - И всякий раз, когда буду приглашать его, Саломеи не будет в доме, чтоб он из головы ее выкинул. А Катю принарядим; наложу ей локоны, чтоб не казалась слишком молода. Как сказано, так и сделано. Когда Федор Петрович явился, его засадили тотчас же за вист, и в продолжение целого вечера он не видал мадам Саломэ. А Катенька, в накладных огромных локонах, но разрумянившись живым румянцем молодости, просидела весь вечер подле матери, просмотрела от нечего делать весь вечер на гостя, не зная того, что он ей суженый. Несколько уже вечеров Федор Петрович провел в доме, не видя Саломеи Петровны и не заботясь о ней, потому что Катенька так показалась ему хороша в локонах, что уж лучше нельзя быть.

- Что ж это вы мало говорите с невестой? - повторяла Василиса Савишна.

- Да как-то все еще не пришлось. Сегодня непременно пущусь в разговоры с ней.

- Пора решить дело; Софье Васильевне неловко начинать самой. Сперва покажите ваше внимание дочери, а потом и к маменьке подсядьте, да без больших церемоний, Федор Петрович: отказа не будет.

- Да что ж это старшая-то, как бишь ее?

- Об ней нечего и говорить. Между нами сказать, Софья Васильевна объявила сначала ей, что вот, Бог посылает жениха... Она и слышать не хотела, и не хочет показываться на глаза.

- Э, да что она мне! Я так, из любопытства.

- Так вы просто скажите Софье Васильевне, что, дескать, вам известно, Софья Васильевна, мое желание... - она уж поймет.

- Я долго не буду откладывать, - сказал Федор Петрович, - чем скорее, тем лучше! Так бы и сделалось, да не сделалось так. Сперва домашняя челядь между собою: шу-шу, шу-шу! Потом спальные девушки нашушукали Мавре Ивановне, что, дескать, у нас, сударыня, в доме жених; хотя невзрачен, да очень богат. Всякой раз, как ни приедет в дом, бросит в передней двадцать пять рублей. За него прочат Катерину Петровну, потому что Саломея Петровна отказалась, и видеть его не хочет: как приезжать ему, так она и вон из дому... Мавра Ивановна при первом же случае, оставшись ночевать у Саломеи Петровны, проговорилась ей. Саломее Петровне спать не хотелось.

- Расскажите что-нибудь, Мавра Ивановна.

- Да что ж рассказать-то вам, сударыня моя?

- Ну, хоть как вы замуж вышли.

- Что ж тут рассказывать-то, вышла да и вышла; а вот вы-то не выходите.

- Это не так легко.

- Да что ж тут и трудного-то; вот меньшая-то сестрица выйдет замуж, а вы опять будете сидеть в девках, сударыня. Э-хе-хе, разборчивы оченна!

- Нисколько не разборчива; да, слава Богу, и выбирать не из чего.

- Полноте говорить, Саломея Петровна! К вам небось никто не присватывался?

- Присватывался! - произнесла с презрительной усмешкой Саломея Петровна.

- Ну, вот видите ли, зачем же отказываться от того, что Бог посылает? Вот сестрица-то, наверно, не откажется; невзрачен, да зато очень богат.

- Кто? - спросила с удивлением Саломея Петровна.

- Чай, вам лучше известно. Этих слов достаточно было для Саломеи Петровны, чтоб понять, в чем дело. «А! так это жених Кати! - подумала она с чувством озлобления, - от меня скрывают, чтоб я не помешала! Хорошо! Мне в десять лет не нашли жениха, а любимая дочка, только что из пеленок, уж ей и жених готов...»

- Вам кто сказал, Мавра Ивановна, что он очень богат?

- Кто ж скажет, как не люди: говорят, так и сыплет деньгами...

- Счастье Кате: не всякой удаётся выходить замуж без приданого.

49

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

- А дом-то, сударыня - не много не приданое, да сорок тысяч деньгами.

- О, так вы всё знаете! - проговорила Саломея Петровна дрожащим от досады голосом.

- И, сударыня... что от людей укроется? При них ведь водили по всему дому и показывали все углы.

- Покойной ночи, - сказала Саломея Петровна Мавре Ивановне. В душе ее громовые тучи ходили, вся внутренность бушевала. «Вот как! Для меня нет ничего, а для Кати дом в приданое и деньги нашлись!» Злоба сосала сердце Саломеи; она беспокойно проворочалась на постели остаток ночи. Все утро просидела она в своей комнате, жалуясь на головную боль. Вышла к обеду, и как будто ни в чем не бывало.

- У княгини сегодня вечер, так ты, душа моя, поезжай опять с теткой и извинись, что сама я никак не могу быть; скажи, что с неделю мне очень нездоровится.

- Да не лучше ли и мне дома остаться?

- Что тебе делать дома, будешь скучать. Поезжай, поезжай, друг мой!

- Хорошо, я поеду! - сказала Саломея. И точно, поехала. Часов в семь явился Федор Петрович. Катенька, разряженная, ожидала уже его с трепещущим сердцем: маменька объявила ей уже, что Федор Петрович жених ее и потому она должна принять его как можно ласковее, говорить с ним как можно приветливее, а если он объявит ей желание свое, то сказать, что это зависит от папеньки и маменьки и что с своей стороны она готова принять с удовольствием предложение. Сердце и рассудок Катеньки не умели прекословить воле родительской. Федор Петрович явился. Дверь в залу распахнулась перед ним с возгласом: «Пожалуйте». Федор Петрович вошел тихонько в гостиную; в гостиной только Катенька сидит уединенно с книгой в руках, разряжена, в локонах, только что не при пудре. Вся вспыхнув, она встала и с трудом проговорила: - Маменька скоро войдет, покорнейше прошу. Федор Петрович сел, откашлянулся, хотел говорить, да чувствовал, что надо обождать немножко, потому что вся кровь вступила в лицо и совсем задушила - слова нельзя сказать не откашлянувшись.

- Жаркое время, - сказала Катенька.

- Очень-с, - отвечал Федор Петрович.

- Сегодня, кажется, в воксале бал?

- Не могу знать... наверно-с. После этого краткого вступления в разговор пролетел, как говорится по-русски, тихий ангел.

- Вы видели эти картинки? - спросила снова Катенька, взяв со стола тетрадку видов Рейна.

- Нет-с, не видал, - отвечал Федор Петрович, взяв тетрадку в руки.

- Прекрасные картинки.

- Кто это делал-с?

- Это в Англии гравировано.

- В Англии-с? Это удивительно!

- Бесподобная гравировка!

- А позвольте узнать, что они представляют?

- Разные виды.

- Виды-с? - сказал Федор Петрович значительно, - в первый раз вижу-с, бесподобно. Но Федор Петрович смотрел и ничего не видал; наконец, положив книгу как вещь, которая была не по его части, уставил снова глаза на Катеньку и снова стал откашливаться; а Катенька снова потупила стыдливый взор в землю. Живой румянец играл на ее щеках, она была очень мила. От головы Федора Петровича прилив отхлынул, он стал смелее осматривать смущенную Катеньку и, наконец, собрался с духом.

- Вы, я думаю, также изволите петь? - начал он.

- Да, я пою немножко, - отвечала Катенька.

- Чудный голос у сестрицы вашей, такой звонкой, что... как бы это сказать-с...

- Да-с, - отвечала Катенька.

- Вы, я думаю, слышали, Катерина Петровна, - начал снопа Федор Петрович, помолчав немного и откашлянувшись.

- Как сестрица поет? Как же не слыхать, - сказала Катенька простодушно, не вникая в вопрос.

50

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

- Слышали-с... Да я не то хотел сказать, Катерина Петровна, я хотел сказать, изволили ли вы слышать, вот насчет того-с...

- Насчет чего? - спросила Катенька.

- Насчет того-с, что вот я-с... если б был столько счастлив... Федор Петрович приостановился, чтоб собраться с духом. Вдруг послышались чьи-то шаги; зашумело платье, кто-то вошел. Федор Петрович смутился, взглянул... - Саломея Петровна уже в гостиной.

- Ах, сестрица! - вскричала Катенька.

- А ты меня не ожидала? - ответила Саломея, кланяясь Федору Петровичу, который встал с места и расшаркался.

- Ты, Катя, кажется, куда-то собралась?

- Нет, никуда, сестрица!

- К чему ж это ты так разряжена? Что-то такое в тебе странное! Ах, Боже мой, накладные локоны! Ах, как ты смешна и них! Что это маменьке вздумалось позволить тебе нарядиться шутихой? Вы давно уж у нас?

- Сейчас только-с, - отвечал Федор Петрович.

- Очень приятно! Сделайте одолжение, садитесь! Катя, подай, милая, мне скамеечку под ноги! Как вам нравится Москва?

- Очень нравится-с... Нельзя не понравиться-с, такой город...

- Не удивляюсь, здесь очень приятно можно проводить время, особенно у кого есть состояние. Вы, я думаю, уже осмотрели все редкости Москвы?

- Признаюсь, времени не было-с... все ездил по делам-с... переезжал с квартиры на квартиру-с...

- Ах, пожалуйста, осмотрите, здесь столько любопытного, столько интересного!

- Непременно-с! При первом же случае...

- Непременно осмотрите, это стоит вашего внимания. Вы здесь на время или проездом?

- Нет-с, я хочу выйти в отставку-с... хочу пристроиться, так чтобы уж... основаться, то есть, здесь...

- Ах, как умно вы делаете; ну, что служба! Я думаю, вам надоела?

- Да-с, немножко, нельзя сказать, чтоб... уж, конечно, служба всё не то-с...

- О, я верю вам; прослуживши, надо испытать и удовольствия жизни, посвятить себя семейству, не правда ли? - спросила с нежной улыбкой Саломея.

- Совершенно так-с, - отвечал Федор Петрович, подтянув галстух повыше.

- О, я с вами согласна. Куда ты, Катя?

- Я сейчас приду, сестрица.

- Вас, я думаю, не заняла сестра, промолчала все время.

- Ах, нет-с, они изволили говорить со мной.

- Говорила? Вот чудо! От нее слова не добьешься! Почти двадцать лет, а по сию пору смотрит ребенком, не правда ли?

- Да-с, они очень молоды.

- Но в эти годы стыдно уже быть ребенком. И вам не жалко будет расстаться с мундиром?

- Что ж делать-с, конечно, привычка - вторая натура, да что ж делать-с!

- Именно. Я откровенность очень люблю. Вы не поверите, как мало откровенных мужчин!

- Неужели-с?

- Уверяю вас, а потому разговор с ними так связан, так скучен. Мне кажется, военные люди всегда прямее, откровеннее и бесцеремоннее статских.

- Это точно так-с, истинная правда! - сказал Федор Петрович и невольно приосанился.

- Очень рада, что сошлась с вами в мнении; я ужасно как не люблю церемоний, люблю говорить и действовать прямо... Я думаю, и вы также?

- Вы угадали-с.

- Кажется, маменька идет... Очень жаль, что наш откровенный разговор прерывается.

- Ах, Саломэ, ты уж воротилась? Каким это образом? Очень приятно, что вы пожаловали к нам, - сказала Софья Васильевна, обращаясь к Федору Петровичу с принужденной улыбкой, между тем как досада, что Саломея воротилась очень некстати домой, ясно выражалась у нее на лице.

- А где же папа?

- Его нет дома, мой друг. Что ж ты не поехала на вечер к княгине?

51

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

- Ах, скука какая эти вечера, maman; я приятнее проведу время дома. Вот, может быть, мы сядем в вист: я буду играть за батюшку, - сказала Саломея, обращаясь к Федору Петровичу.

- Очень приятно-с, - отвечал Федор Петрович, - с великим удовольствием-с, если угодно, я всегда готов-с. Хоть это распоряжение Саломеи было очень неприятно Софье Васильевне, но нечего было делать, гость изъявил свое согласие играть. «Впрочем, - думала она, - лучше заняться игрой, нежели разговором». Стол поставлен; сели; играют; но Софья Васильевна не замечает, что делает Саломея. Взгляды ее на Федора Петровича не просты. Федор Петрович сроду не чувствовал такого влияния глаз. Эти глаза вызывают его на вист. Он бы, наверное, проиграл, но Саломея Петровна с намерением втрое проигрывает. Наконец, игра кончена; считаются. Саломее следует платить.

- Заплатите за меня, maman, - говорит она матери по-французски. Софья Васильевна идет за деньгами.

- Позвольте за вами оставить до другого разу, - говорит учтивый Федор Петрович.

- Ах, Боже мой, да удастся ли мне с вами играть? - отвечала Саломея грустно.

- Почему же-с?

- Когда вы у нас будете?

- Как прикажете-с.

- Завтра будете? Завтра батюшки опять не будет дома, буду играть вместо его.

- С особенным удовольствием. Саломея Петровна знала, что на завтра взят уже билет в концерт и никого не будет дома... Продолжение следует...

Александр Фомич Вельтман.

(Притча) Слепой мальчишка рисовал прохожих. Как странно это было наблюдать. Но лики на портретах были схожи С оригиналами, почти всегда!

«Что ж делать мне, чтоб душу поисправить?» «Перемени свой образ жизни, стань иным» Задумался боярин: может, прав он? Стал помогать убогим и больным.

Боярин важный проходил степенно, И подивился виденному здесь, Сказал мальчишке: «Ну-ка, ты, мгновенно Портрет мой нарисуй, каков я есть!»

Вернулся вскоре он к слепому у дороги: «Ну, нарисуй меня ещё раз, мальчуган!» Тот написал портрет, но лишь немногим Отличен был от прежнего - в штрихах.

Слепой исполнил повеленье быстро, Но отшатнулся в ужасе народ: Свиное рыло, лапы как у крысы, Ослины уши, - подлинный урод.

«Ты внешне только сам переменился, Всё тот же нищий грустно произнёс, Хотя немало в Боге потрудился, Но душу прежнюю к художнику принес».

«Эй, слуги, выпороть бродягу, Взбешенный, в ярости боярин закричал, Я ожидал что доблесть и отвагу, Увижу тут, а ты что написал?!»

Боярин изумился и заплакал, Продал именье, нищим раздарил, Молился слёзно, честен был в делах он, Трудами рук своих питался он и жил…

Вступился рядом нищий за мальчишку: «Так он рисует образы души, Не внешнее, что для него излишне, А то, что в сердце, в глубине лежит!»

Прошли года. Шёл странник по дороге. Его окликнул парень молодой. Эй, господин, ты погоди немного, Портрет хочу нарисовать я твой.

Узнал слепого странник, устыдился, А тот его уж завершал портрет… А вкруг слепца честной народ дивился, Так свят был лик и чуден красок цвет!

26.08.2013 Россия.

В.К. Невярович.

52

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

УЗНАЛА ! В дверях - из метели - старик-водовоз Утром вошел, и Аленка сказала: – Мама, ты видишь, пришел Дед Мороз, Я его сразу-пресразу узнала..!!! Н. Рубцов

Всей семьёю в этот вечер Соберёмся за столом. Скажет мама: — Может, свечи Ради праздника зажжём? Электричество погасим, Обойдёмся без него. И торжественно украсим Общий ужин В Рождество. Пусть огонь весёлый Скачет Над малиновой свечой, А подсвечник Тихо плачет Стеариновой слезой.

Скоро, скоро Рождество, Поскорей бы только — Будет в доме торжество, Засверкает елка! Приготовят нам наряды К Празднику чудесному. Все мы будем очень рады Торжеству Небесному. В этот день веселый, яркий — Смех и песни! Целый воз Деткам привезет подарков Добрый Дедушка Мороз! А на стенке календарь Странно улыбается: У него пока октябрь Грустный не кончается. Скоро, скоро Рождество, Поскорей бы только — Будет в доме торжество, Засверкает елка!

В. Приходько.

М х вы ч П х в ьд жд ч ш

С

Н. Воронина.

53

!

, ч :

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

(Из серии «Мой мещанский рай»)

Ф в

ь

Случаются чудесные дни февраля, - солнце ярко, можно зажмурить глаза и почувствовать тёплый оранжевый свет, несмотря на мороз. Под ногами пушистый снег, под снегом лёд. Улица круто спускается вниз. Скользко, надо идти очень осторожно, маленькими шажками по ступенькам, держась рукой за поручень. Лестница ведёт к реке, скованной льдом, мимо заснеженных крыш домов, утопающих в спящих фруктовых садах, мимо заборов, мимо старых сараев, увитых застывшими во льду плетями винограда. Сад спит до весны. Миллионы снежинок блестят в сугробах бриллиантовыми гранями. Зима щедро постаралась. Пушистая кошка уселась на окне остеклённой веранды и смотрит внимательно на редких прохожих, спускающихся по улице-лестнице. На перекрёстке у водопроводной колонки птички пьют из лужицы воду, она вот-вот застынет и превратится в ледяной пригорок. Собаки, выпущенные хозяевами на прогулку, собрались тут же, с любопытством следят за происходящим на улице. Скорей-скорей вниз, к дому, к теплу. Мимо старой монастырской церкви, превращённой в жилой дом после войны. Город был сильно разрушен, люди искали кров, вот и разделили церковь на небольшие квартирки. Старинные монастырские подвалы с полукруглыми сводами из красного кирпича до сих пор служат по своему назначению, сберегая летние дары спящих садов. На полках обыватели хранят банки с вареньем, домашние соления, арбузы, мочёные в дубовых бочках, домашнее виноградное вино, не крепкое, наполненное истомой летних дней. Тайные подземные ходы из монастырских подвалов ведут прямо к реке. Их построили несколько столетий назад для возможности покинуть город, если в него войдёт неприятель. В одной из квартирок на первом этаже бывшей церкви приютилась маленькая парикмахерская. В неё ведёт лестница из нескольких ступенек, а за узорчатым стеклом двери в уютном помещении всегда тепло и тихо. В аквариуме плавают заморские рыбки, на столике лежат глянцевые журналы с модными причёсками сезона. Улыбчивая парикмахер Лена может за полчаса сделать стрижку как у певицы Мирей Матье. Так стричь умеют только в Париже и в нашем мещанском раю. Никто ещё не вышел из парикмахерской недовольным, посетители уходят с улыбкой. «Кто Вас стриг? В салоне? Дорого?» - восторженные вопросы коллег по работе. Почему-то не хочется выдавать секрет нашего мещанского рая. У Лены и так хватает клиентов... Уже вечер, а солнце ещё высоко, в феврале летнего времени, и как-то непривычно, что на часах пять, а по солнцу только три. За старыми заборами переговариваются куры, петух бодро командует своим суетливым семейством. Птицы рады зимнему солнцу. Солнце сядет и суетливая семейка займёт своё место на лестнице в старом сарае. На колокольне Акатова монастыря заблаговестят к вечерне. Стемнеет, сразу станет морозней; чёрный пёс Тузик, весь день весело виляющий хвостиком на крыше своей будки, спрячется внутрь и уткнёт в лапы свой нос. Ирина Арапова. Россия.

Говорят, под Новый Год, Что ни пожелается, Всё всегда произойдёт, Всё всегда сбывается.

Могут даже у ребят Сбыться все желания, Нужно только, говорят, Приложить старания.

Не лениться, не зевать И иметь терпение, И ученье не считать За своё мучение! С. Михалков.

54

П У

ь

ды

ю , в ! П ь в йдё д ч в дв В в ый зд

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

Волшебные часы Это было первое Рождество в жизни Бублика и Говорилки, когда Дед-Мороз едва к ним не опоздал. А началось всё с маленькой шалости... Когда подошёл Сочельник, на Шумном Дворе радостно готовились к празднику. Утром украсили ёлку. Гномики долго заворачивали подарки, потом подписывали что кому. Мама-Иголочка пекла вкусные ватрушки. Тузик и Матильда Леопольдовна помогали папе-Лобику прибирать двор. Даже Базлан велел сорокам подобрать с травы блестящий сор. Работали до самого вечера, потому что всегда хочется, чтобы на Рождество было чисто и красиво. К вечеру все устали и решили, что пора отдохнуть. В домике под Леопардом стоят большие старинные Часы. С боем, и с Кукушкой. Каждый час, когда начинается красивый мелодичный бой, открывается крохотная дверца и оттуда выскакивает Кукушка, - пропоёт она свои «ку-ку» сколько положено, и снова за дверцей прячется. По вечерам дедушка-Помахайкин заводит часы большим тяжёлым ключом, и каждый раз говорит внучатам: - Это не простые часы, это - Волшебные Часы. Утром они говорят - когда пора вставать, завтракать и браться за работу; днём они зовут обедать, а вечером напоминают детишкам, что пора ложиться спать. Но самое интересное: эти Часы рассказывают детям перед сном сказку...

- Я не хочу спать! - захныкал Говорилка.

- А я ещё не доел свой бублик, - сказал Бублик. Дедушка-Помахайкин лукаво улыбнулся: - А вы разве забыли: для того, чтобы услышать сказку Часов, нужно сначала закрыть глаза и крепко заснуть... потому что сказка эта называется - «СОН». Гномики посмотрели на доброго деда. Потом - друг на друга. И решили схитрить. Они закрыли глаза и притворились, что спят. Даже похрапывать начали... для вида. Дедушка-Помахайкин подумал, что внучата угомонились и заснули. Перекрестил их, тихонько поцеловал и пошёл на кухню пить чай. Из-под одеяла тут же показались две лукавые рожицы.

- Бублик, тебе сейчас что-нибудь снилось? - зевая, спросил Говорилка.

- Не-е-т ещё... Мне ску-у-учно! - сонно протянул Бублик, и потёр кулачком глаза.

- Слушай, а давай, переведём часы назад! - подскочил в кроватке Говорилка: - тогда можно будет подольше шалить...

- Ура-а-а! - обрадовался Бублик. - Сказка может подождать. Зато мы под ёлочкой посидим - на ветках игрушки потрогаем... - Он громко зевнул и опять начал тереть кулачком глаза. И вот... То ли это гномикам показалось, то ли на самом деле произошло что-то странное... Оба малыша вылезли из кроватки и подтащили стул к Часам, - ведь Часы высокие, а Бублик и Говорилка маленького роста, им не дотянуться до стрелок просто так. Часы сразу почувствовали, что один из малышей открыл дверцу и нечаянно задел мятник, и теперь пыхтит - старается повернуть тяжёлый ключ. В это время другой гномик потянул стрелки назад... В панике, Часы начали громко вздыхать: «Так нельзя... вы сломаете! Тогда мы ночью не сможем показывать сказку-сон? А что если Дед Мороз к вам опоздает..?!» Кукушка тоже испугалась: «Это же У-У-У-ужас! А вдруг я не смогу ку-У-У-куковать?» И всеми силами старалась помешать - не дать стрелкам повернуться назад... Бублик и Говорилка переглянулись: им даже в голову не приходило, чем может закончиться их шалость. А тут ещё, как на грех, тяжёлый ключ свалился на пол, и застрял между задней стенкой Часов и окном. Гномики пыхтели, но никак не могли его оттуда достать. Что же делать? Теперь не исправить того, что они натворили. Значит Дед-Мороз к ним опоздает... Всё это время Кукушка жалобно уговаривала: - У-У-усните! Ну, пожалуйста, У-У-усните!

55

Январь 2014

«Жемчужина» № 57

15-й год издания

- Мы с тобой, Кукушка, только время зря потеряли! - сонно вздохнул Бублик.

- Совсем не осталось времени пошалить, - громко зевнул Говорилка. Делать нечего. Бублик и Говорилка оставили Часы в покое и уселись под ёлочкой. Все игрушки на ветках они уже потрогали. Стало скучно. Так скучно, что оба заснули под ёлкой. А может, им только показалось, что заснули? Во всяком случае, обоим гномикам приснился одинаковый сон: В комнате тихо. Ёлочка дремлет, мерцая огоньками. Вдруг Бублик и Говорилка услышали под окном странные шорохи, и ещё голоса - будто кто-то тихо разговаривает. Гномики подбежали к окну - и глазам не поверили: под Леопардом стоят олени и стараются заглянуть к ним в окошко! А рядом - сани. В санях Дед-Мороз сидит, на плече мешок с подарками держит...

- Кажется, мы слишком рано приехали: на часах ещё только «11»... - постукивая копытами, сказал первый олень.

- А может, произошла ошибка? - захлопал глазами второй олень. - Или испортились Часы?

- Скорее всего, здесь кто-то шалил - повернул стрелки назад, - грустно покачал головой первый олень, и опустил ресницы. - Что же теперь делать?

- Как «что»? Едем обратно, на Северный Полюс, - вздохнул Дед-Мороз. - Вернёмся через час, в полночь. Только вот беда: до Северного Полюса очень далеко, а я такой старенький, и я очень устал от здешней жары. Тяжело мне этак напрасно, зря ездить... За окном опять послышались шорохи: это олени поворачивают сани, чтобы ехать домой, на Северный Полюс.

- Куда же вы! Постойте! - вдруг закричал Говорилка, и заплакал: - Это мы с Бубликом во всём виноваты: мы перевели стрелки Часов назад.

- Дед-Морозик, миленький, не уходи! - заревел Бублик. - Ты же не успеешь к нам вернуться! Опоздаешь. У нас уже полночь. Мы сейчас быстренько заснём! Вот только нальём тебе лимонаду... Рано утром - в первый день Рождества - мама-Иголочка нашла Бублика и Говорилку спящими под ёлкой - среди груды подарков от Деда-Мороза. Малыши сладко посапывали во сне и всё время бормотали что-то странное: «Спасибо, Дедушка-Мороз! Больше не тронем Часы... Кукушка, не сердись...» И ещё - оба гномика тянули перед собой ладошки, точно хотели во сне что-то или кого-то поймать... Весь день Бублик с Говорилкой вели себя примерно. Только шептались долго на крылечке с Тузиком и Матильдой Леопольдовной, точно рассказывали им какой-то секрет. Вечером, когда на ёлке засверкали разноцветные лампочки, дедушка-Помахайкин долго искал ключ, чтобы завести Часы. Пыхтел, и всё удивлялся – как это, ключ пропал! Хотел даже спросить внучат, - может, видели? - но оказалось, что Бублик и Говорилка уже крепко спят. Сами улеглись спать, без капризов и разговоров.

- Чудеса, просто чудеса! - удивлялся добрый дед: - только на Рождество такое бывает! Наконец нашёл ключ нашёлся на полу под окном. Дедушка-Помахайкин с удивлением посмотрел на спящих внучат, потом на Часы - кажется, он начал догадываться... Но старинные Часы хранили тайну. Стрелки стояли как им положено, и тоже не собирались выдавать проказы шалунов. А зачем? Ведь гномики получили хороший урок, и больше не станут проказничать. Даже Кукушка, когда раздался мелодичный бой Часов, скромно пропела своё «ку-ку» и скрылась за маленькой дверкой. Вот и рассудите: что это было - только сон, или всё произошло именно так, как здесь написано..?

56

СОДЕРЖАНИЕ На Рождество Христово (стих. прот. Алексий Зайцев) С Рождеством (стих. Юлия Богиня) У старого погоста (стих.Алексей Гушан) Рождественская ночь (стих. прот. Алексий Зайцев) Декабрьское утро (стих. Федор Тютчев) Зимняя ночь (стих. Борис Пастернак) Каждый из нас... (очерк, В.Д. Ирзабеков) Вселенская Русь (стих. Алексей Ачаир) Вс.М. Гаршин (очерк, А.Г. Сидоров) Казаки империи (стих. Алексей Ачаир) Зимнее (стих. Алексей Гушан) Доля (стих. Е. Кульба) Варвар (стих. А. Кутилов) Жемчужина (стих. Вадим Негатуров) Сколько очарованья...(стих. Э. Дикинсон) В поисках справедливости (очерк, Иван Ильин) Чтоб стать мужчиной... (стих. Михаил Львов) Творчество как путь к Богу (очерк, прот. В. Мазур) Явление ангела пастырям (стих. А. Фет) Трагик (рассказ: Гусев-Оренбургский) Талант (стих. Г. Иноземцева) Ночь (рассказ, Вс. Гаршин) Зима (миниат. А. Смирнов) Зимний вечер (стих. Михаил Исаковский) Святой стыд (рассказ, Тэффи) С белой палубы... (стих. Дж. Унгаретти) Мы восходить должны... (стих. Кн. Вл. Палей) Поэт (стих. Языков) Нахлебники (рассказ, А,П, Чехов) Ни судьбы, ни страны... (стих. А. Борычев) Несоответствия (стих. А. Борычев) Письма читателей От редакции Париж стоит обедни (рассказ, А. Гребенюков) Не броди по старым... (стих. Л. Павлова) Соломея (роман, А.Ф. Вельтман) Слепой художник (стих.-притча, В.К. Невярович) Молодёжный-Детский разделы: Узнала (стих. Н. Рубцов) В ожидании Рождества (стих. Н. Воронина) Рождество (стих. В. Приходько) Мой мещанский рай - «Февраль» (рассказ, И. Арапова) Под Новый Год (стих. С. Михалков) Тузик и его друзья (сказка, Т. Малеевская, рис. автора)

1 1 2 2 2 2 3 4 5 10 11 11 11 11 11 12 14 15 16 17 23 24 31 31 32 34 34 34 35 37 37 38 39 40 42 43 52 53 53 53 54 54 55

Над номером работали: редактор Т.Н. Малеевская, А.П. Кокшарова. Журнал можно приобрести в редакции «Жемчужины» - (07) 3161-49-27, в прицерковных киосках Св.Николаевского Кафедрального Собора, Св.Серафимовского храма и Св.Владимирской церкви (Рокли) в Брисбене, в киоске Покровского Кафедрального Собора в Мельбурне, а также у следующих лиц: Э.И. Городилова (02) 9727-69-87

З.Н. Кожевникова (02) 9609-29-87

Рисунки на обложке и к избранным текстам (иниц.) – работы Т. Малеевской (Попковой)..

Т. Малеевская «Страна отцов» «Серебряный город» «Душенька»: А также книга В.А. Малеевского «Претенденты на Российский Престол» За справками обращаться: (07) 3161-49-27 или tamaleevpearl@gmail.com

В литературном кружке «Жемчужное Слово» проходят регулярные виртуальные встречи, Все данные на сайте (см. ссылки выше) Новый способ общения - Скайп (Skype) По всем вопросам обращаться в редакцию

Сайты cвязанные с журналом «Жемчужина» Электронная версия журнала «Жемчужина» http://zhemchuzhina.yolasite.com Новый сайт «Русское Зарубежье», посв. Харбинцам и послевоенным эмигрантам из Европы – http://russkojezarubezhje.yolasite.com Литературный кружок «Жемчужное Слово» http://zhemchuzhnojeslovo.yolasite.com личный сайт автора - tamaleevwriting.yolasite.com