Твоя История №6/лето/2015

твоя история Солженицын

Ж урна л о современной россии

Окуджава

2015

Приставкин

Пастернак

Лихачев Кочергин Евтушенко

№6

Шолохов

tvoyaistoria.ru

Мы живем в эпоху, когда постмодернизм себя исчерпал, ему на смену пришел псевдореализм, но его время тоже проходит. Мы входим в новую эпоху синергии всех существующих течений и направлений, и в этой синергии будет рождаться нечто новое. А. Герман-младший

Журнал «ТВОЯ ИСТОРИЯ» можно приобрести в Санкт-Петербурге: • Сеть супермаркетов Супер Бабилон Санкт-Петербург, Малый пр. П.С., 54-56 +7 (812) 233-88-92 Санкт-Петербург, Тульская ул., д. 3А +7 (812) 275-68-50 • Магазин с российскими дизайнерами 8-store. Дворцовая набережная, 20 +7 (921) 344-23-52; +7 (981) 741-18-80 • Легендарный книжный магазин Санкт-Петербурга «Подписные издания» Литейный пр., 57 +7 (812) 273-50-53

• Арт-пространство «Невский, 8», «Лавка Художника» Невский, 8. +7 (812) 314-80-81 • Музей современного искусства Эрарта 29-я линия, 2, Купить online: • культурныевещи.рф Номер можно приобрести в Москве: • Сеть книжных магазинов ДОДО Москва, ул. Солянка, 1/2, стр. 1.

8 (495) 628-61-43 • Додо/ЗИЛ Москва, ул. Восточная, 4, к. 1. 8 (495) 675-16-36

• ART-CRAFT studio Книги и художественные материалы Дизайн-завод Флакон Москва, ул. Большая Новодмитровская, 36, строение 2, вход 5. +7 (495) 76-76-841 12:00–22:00, без выходных 5 минут от ст. м. Дмитровская • 11-й книжный Книжный магазин | Галерея | Кафе Центр дизайна ARTPLAY Москва, ул. Нижняя Сыромятническая, 10, строение 11. 11:00–22:00, без выходных.

7 минут от ст. м. Чкаловская

письмо редактора

Открыв ноутбук в парке, занеся руку над черными клавишами, я вдруг вспомнила произведение Гришковца «Прощание с бумагой». Да, где теперь записные книжки и перьевые ручки? Запах строк, звон новых рифм? Где-то, видимо… Где-то в деревнях, где природа дышит в висок, где разум становится чище, и яснее видится все происходящее внутри и вокруг. Природа рождает гениев вдали от городской суеты, от звона мобильных телефонов и запаха одурманенных машин… «Дом с мезонином» И.С. Тургенева, «Евгений Онегин» А.С. Пушкина, рассказы И.А. Бунина, романы Л.Н. Толстого и многие другие произведения русской классики писались, вдохновленные природой. Что сегодня представляет собой наша литература? На каком языке мы говорим друг с другом? В ответ – лишь стук клавиш ноутбука. Всё как-то быстро, одноразово, с ошибками, без запятых и времени переписать роман два-три раза, как когда-то Лев Николаевич… Время, время, ты есть только У природы и у прошлого. Помню скрип ставен большого деревенского дома моей прабабушки. Помню печь в изразцах старой кладки, огромное зеркало, которое прадед принес из Берлина, запах свежего абрикосового варенья. Стрекот кузнечиков. И книги. В библиотеке прабабушки не было случайных книг, всё было выбрано со вкусом. Старые переплеты, всё, что уцелело после войны, было вдвойне радостно ЧИТАТЬ. Печатные книги – это не реликвия, а нерукотворные памятники художникам, редакторам, писателям, корректорам, издателям… Возможно, очередная «революция» и выбьет из-под этих «памятников» почву, но придет новое поколение и воздвигнет их снова… | Татьяна Покопцева, главный редактор

004

«литература»

№ 6.2015

Благотворительный концерт в Исаакиевском соборе

в поддержку реставрации иконы Преподобного Исаакия Далматского

Народная артистка СССР Ирина Богачева, лауреат международных конкурсов Виктория Войтенкова и Камерный хор Смольного собора, художественный руководитель и дирижер Владимир Беглецов.

День Ангела 17 июня 2015 19:00 Билеты на концерт можно приобрести в театральных кассах города и в кассах музея-памятника «Исаакиевский собор», а также купить электронные билеты (без комиссии) на сайте www.cathedral.ru организаторы:

партнеры:

информационные партнеры:

6+

афиша + новости

Источник: http://www.diy.ru/post/4784/

Проект «Ассоциации» в Царском Селе 27 июня Санкт-Петербург, Александровский парк «Ассоциации» – уникальный проект музея-заповедника «Царское Село», объединяющий классическое и авангардное искусство. Каждый год, начиная с 2009-го, известные петербургские дизайнеры – Елена Бадмаева, Лилия Киселенко, Татьяна Котегова, Стас Лопаткин, Татьяна

«Императорские сады России»

Парфенова, Янис Чамалиди – создают коллекции от

5–14 июня Санкт-Петербург, Михайловский сад

аций-2015» – известный театральный режиссер Игорь

Фестиваль садово-паркового и ландшафтного искусства

Коняев. В нынешнем году театрали-

«Императорские сады России» в 2015 году пройдет с 5 по

зованное дефиле впервые пройдет

14 июня в Михайловском саду и будет носить название

в Александровском парке. Главная

«Сады Шелкового пути». В этом году в рамках фестиваля

тема этого года – «Шинуазри» –

будет проведена выставка-конкурс с одноименным на-

предоставляет авторам коллекций

званием. На конкурс предлагается представить проекты

огромный простор для творчества

на темы садового искусства тех стран, через которые

и модных экспериментов.

Источник: http://www.vppress.ru/stories/Igor-KONYaEV-Polovina-zritelei-obychno-ne-znayutchem-zakanchivaetsya-Chaika-13706

кутюр на заданную музеем тему. Постановщик «Ассоци-

в древности шел шелковый путь из Китая через Индию, Японию, Корею, нынешний Казахстан, Туркменистан, Азербайджан, Грузию, Турцию, через восточные российские территории в Европу – Италию, Францию, Германию. Великий шелковый путь по праву считается одним из самых замечательных достижений древних цивилизаций. Впервые в истории человечества на гигантских просторах от Средиземноморья до Тихого океана он соединил различные страны и народы, связал их материальную, художественную и духовную культуры.

Фестиваль «Летние балетные сезоны» 1 июля – 28 августа Москва Источник: http://www.moscow-tickets.ru/show/festival/letniesezoni/lebed_smir/

По традиции на фестиваль съедутся именитые балетные труппы из России и Европы. Зрители увидят спектакли Театра балета классической хореографии, Имперского русского балета, Русского классического балета. Также в рамках форума состоятся выступления прославленных солистов парижской Гранд Опера – Марион Барбо и Жермен Луве. Откроется фестиваль самым знаменитым балетом в мире – «Лебединым озером» П.И. Чайковского в постановке московского Имперского русского балета под руководством Гедиминаса Таранды. Прославленный коллектив, сегодня известный во всём мире, родился 20 лет назад. Театр объехал с гастролями Европу, посетил Северную и Южную Америку, Австралию, Новую Зеландию, страны Африки и Азии. В дни фестиваля коллектив представит шедевры классической хореографии в своей постановке, признанной выдающейся, – «Дон Кихота» Л. Минкуса, «Ромео и Джульетту» Прокофьева, «Болеро» Равеля, сценическую кантату Орфа «Кармина Бурана».

006

«литература»

№ 6.2015

Модуль предоставляется бесплатно в качестве подарка Татьяне Парфеновой на юбилей модного дома

афиша + новости

XII Международный театральный фестиваль им. А.П. Чехова 13 мая – 17 июля Москва

Большой фестиваль еды «ОДА! ЕДА!»

27–28 июня Москва, ЦПКиО им. Горького Мастер-классы от профессионалов индустрии, фермерский рынок, летний кинотеатр и многое другое!

Чеховский фестиваль – одно из крупнейших театральных событий во

Желающих вкусно покушать и уз-

всём мире. В 2015 году в Москву приедут театры Европы, Азии и Южной

нать кулинарные хитрости ждут на

Америки со своими лучшими постановками, чтобы в течение двух меся-

грандиозном пикнике. Помимо дегу-

цев удивлять москвичей и гостей столицы.

стации ассортимента фудкортов, вы

Открывается фестиваль комедией-балетом «Мещанин во дворянстве»

сможете пообщаться с известными

по Мольеру от французского Театра «Буфф дю Нор». В этом спектакле

шеф-поварами, приобрести экологи-

главенствуют танец и музыка, а известный сюжет обретает воздушность,

чески чистые продукты, заглянуть на

лёгкость и новые смыслы.

винный фестиваль и сыграть в спор-

Российский режиссёр Владимир Панков совместно со студией SounDrama представляет спектакль «Война», посвящённый 100-летию со дня начала Первой Мировой войны. В основу спектакля легли произведения Гомера, Ричарда Олдингтона и Николая Гумилёва. Премьера постановки состоялась в рамках Эдинбургского фестиваля 2014 года. Пьесу «Тихий шорох уходящих шагов» Д. Богославского покажут арти-

тивные игры на свежем воздухе. В этом году фестиваль «ОДА! ЕДА!» в Москве будет посвящен теме «Честная еда». Поговорить о приготовлении вкусных и полезных блюд начистоту вы сможете с лучши-

сты Центра белорусской драматургии. По наполненности и смыслам ее

ми поварами и рестораторами.

сравнивают с чеховским «Вишнёвым садом». Спектакль о родине, семье,

В рамках события будет работать

жизни и смерти – самом важном для человека – поставил режиссёр из

лекторий под открытым небом. Его

Кыргызстана Шамиль Дыйкамбаев.

спикеры осветят самые актуальные гастрономические вопросы.

Источник: http://theatre.euroset.ru/event/card?id=DAB28E5B8D0D05A DE040D35F06BE68F8&isDiscount=true

XXIII Музыкальный фестиваль «Звезды белых ночей» 27 мая – 2 августа Санкт-Петербург В этот раз на всех трёх площадках Мариинского театра ожидается грандиозная программа. В Санкт-Петербург приедет целая плеяда звёзд, среди них – пианисты Барри Дуглас, Эндрю вон Ойен, Алексей Володин, Даниил Трифонов и Денис Мацуев, виолончелисты Линн Харрелл и Дмитрий Ганенко, скрипачи Леонидас Кавакос и Пинхас Цукерман, органисты Тьерри Эскеш и Давид Франке. В рамках фестиваля состоится третий тур Международного конкурса имени П.И. Чайковского в категории «Сольное пение», а это значит, что со сцены Мариинского театра зазвучат лучшие оперные голоса мира. Особым подарком для петербургской публики станет гала-концерт лауреатов конкурса Чайковского. Также в программе фестиваля – мировые оперные и балетные шедевры из репертуара Мариинского театра, среди которых особое место отдано произведениям Чайковского. Нынешний фестиваль открывает премьера оперы «Пиковая дама». Будут показаны также оперы Чайковского «Евгений Онегин» и «Иоланта», балеты «Спящая красавица» и «Лебединое озеро». На фестивале состоится и премьера оперы Джузеппе Верди «Травиата» в постановке молодого британского режиссёра Клаудии Шолти – выпускницы Оксфорда, знатока английской литературы, известной своими яркими и неординарными спектаклями.

008

«литература»

№ 6.2015

Модный Дом Янис Чамалиди Санкт-Петербург Большой пр. ПС, дом 55/6

Источник: http://www.gorod.cn.ua/print/ua/news_41078.html

Светлана Крючкова «Перебирая наши даты...»

3 июня Санкт-Петербург, Филармония Поэзия Давида Самойлова отличается глубиной философского постижения жизни и «высокой простотой» выражения самых сложных чувств. Тонкая ирония и юмор придают стихам Самойлова особую притягательность и делают их привлекательными для любого возраста. Вся человеческая жизнь – от рождения до самого последнего дня – отразилась в его легко и светло звучащих стихотворных строчках. В программе, приуроченной к 95-летию со дня рождения Давида Самойлова, прозвучат отрывки из дневников, писем, лирика разных лет, а также маленькие поэмы и поэма «Цыгановы».

Источник: http://members.webinar.tw/Y29t/

афиша + новости

Открытие нового здания Музея современного искусства «Гараж» 12 июня Москва Музей современного искусства «Гараж» рад сообщить об открытии нового здания Музея в Парке Горького. Прежде здесь находился известный в 1960-е годы ресторан «Времена года», заброшенный на протяжении последних двадцати лет. Над реконструкцией забытого памятника советского модернизма работало бюро Рема Колхаса «ОМА» – международный лидер в сфере градостроительства и культурного анализа. На двух этажах

«ПУШКИН в БРИТАНИИ» 6 июня Лондон Большой Открытый Финал состоится в день рождения А.С. Пушкина, 6 июня 2015 года, в Лондоне в рамках 13-го Международного фестиваля русской поэзии «ПУШКИН в БРИТАНИИ».

здания общей площадью более 5400 кв. м разместятся пять выставочных залов, лекторий, детский творческий центр, кинозал, а также книжный магазин и кафе. «Вся история существования Музея современного искусства «Гараж» тесно связана с архитектурой. В 2008 году мы реконструи-

Пушкин – воплощение «русского духа». В таком качестве

ровали заброшенное здание Бахметьевского

он неизвестен ни в Европе, ни в Великобритании. «ПУШКИН

автобусного парка – памятника архитектуры

в БРИТАНИИ» бросает вызов европейскому невежеству.

советского авангарда, в 2012 году построили

Из камерного Турнира Поэтов Русского Зарубежья в небольшом

выставочный павильон в Парке Горького,

театре Сазарка через Нулевой меридиан Гринвичского парка и Ко-

который стоит в ряду исключительных при-

вент-Гарден «ПУШКИН в БРИТАНИИ» превратился в крупнейший

меров временной архитектуры, а в 2015 году

зарубежный Форум русской поэзии. К 2015 году в финале в Лондо-

откроем наше первое собственное здание,

не побывали более 340 авторов из 56-ти стран мира.

работу над которым мы ведем с одним из

В свою очередь, в жюри фестивалей можно было увидеть

самых важных архитекторов нашего време-

Римму Казакову, Людмилу Улицкую, Игоря Губермана, Виктора

ни – Ремом Колхасом. Я уверена, что результа-

Ерофеева, Юрия Полякова, Александра Городницкого, Екатерину

том нашего сотрудничества станет ярчайшее

Гениеву, Александра Архангельского, Вадима Степанцова, Севу

архитектурное сооружение, отвечающее

Новгородцева, Андрея Битова, Ларису Васильеву, Авдотью Смирно-

мировым музейным требованиям, и нам,

ву, Дмитрия Диброва, Михаила Попова, Алексея Варламова, Сергея

команде «Гаража», останется только вдохнуть

Чупринина, Олесю Николаеву, Ларису Васильеву и других известных деятелей культуры.

новую жизнь в это некогда заброшенное здание», – Дарья Жукова, основатель Музея современного искусства «Гараж».

010

«литература»

№ 6.2015

#носи русское Выставка Анастасия Мельникова в смокинге от Елены Бадмаевой

5–26 июня

«Ленинград Центр» организатор:

Фотограф: Sergey Free

звезды в поддержку петербургских кутюрье генеральные партнеры:

даты

8 июля исполнится 65 лет Константину Райкину – художественному руководителю театра «Сатирикон» имени А. Райкина, режиссеру, народному артисту России. «Я со-

вершенно убежден, что Бог за нами наблюдает – и либо

Источник: http://dvijenie.org/ programma/fest-2014.html

афиша + новости

дает нам добиться успеха, либо нет. То, как ты живешь, невероятно тесно связано с тем, каких ты добиваешься

Открытие выставки: Новый патриотический проект #Носирусское 4 июня Санкт-Петербург 4 июня в залах легендарного Ленинград Центра состо-

15 августа свое 70-летие отметит российская актриса театра и кино Екатерина Васильева. Режиссер Сергей Соловьев вспоминает: «Катя была очень юная, очень высокая, очень стройная, очень рыжая, с челкой, сигаретой «Шипка» в зубах и с гениальной, абсолютной, дотоле мною в женщинах не виданной внутренней свободой».

ится торжественное открытие специального патриотического фотопроекта журнала о современной России «Твоя История» #НОСИРУССКОЕ Санкт-Петербург в поддержку петербургских дизайнеров. На сцене Ленинград Центра уже блистали арти-

Финал поэтического конкурса «КаэРомания»

сты шоу ILLUSIO в постановке Феликса Михайлова

Этот конкурс существует уже пятый год и проводится

в костюмах от знаменитых российских дизайнеров

в целях популяризации русского изобразительного

– Алены Ахмадуллиной, Юлии Косяк и других. Теперь

искусства, выявления и поощрения молодых талант-

настало время увидеть ярких деятелей культуры –

ливых поэтов, публикации их лучших произведений,

режиссеров, актеров, балерин в образах от петербургских дизайнеров. Гости фотовыставки #НОСИРУССКОЕ Санкт-Петер-

содействия творческому росту и известности, а также привлечения внимания молодежи к теме русского изобразительного искусства, истории русской культуры.

бург увидят художественного руководителя Театра

Первый конкурс был проведен в 2011 году Русским

Эстрады им. Райкина Юрия Гальцева в элегантном

музеем совместно с Союзом писателей Санкт-Петер-

мужском костюме от Стаса Лопаткина, Елену Ваенгу

бурга и охватывал только Санкт-Петербург. Стихот-

в несравненном образе от Игоря Гуляева, приму-ба-

ворение финалиста конкурса вы сможете прочитать

лерину Екатерину Кондаурову в утонченном наряде

уже в этом номере журнала «Твоя История».

Модного дома Яниса Чамалиди и многих других.

012

«литература»

№ 6.2015

Источник: http://www.personastars. com/events/0/5_й_международный_ кинофестиваль_«в_кругу_семьи»

17 июля свой день рождения отпразднует народный артист России Алексей Рыбников. Он является автором музыки к многочисленным кинофильмам, музыкальным спектаклям, а также автором рок-опер «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», «Юнона и Авось» и современной оперы «Война и мир» по мотивам одноименного романа Льва Толстого.

Источник: http://gribnik-rossii.ru/wp-content/ uploads/2014/03/в-гАлексейРыбников.jpg

результатов на сцене», – Константин Райкин.

«литература»

№ 6.2015

мнение

Д.С. ЛИХАЧЕВ КУЛЬТУРА КАК ЦЕЛОСТНАЯ СРЕДА

егодня много говорится о единстве различных «пространств» и «полей». В десятках газетных и журнальных статей, в теле– и радиопередачах обсуждаются вопросы, касающиеся единства экономического, политического, информационного и иных пространств. Меня же занимает, прежде всего, проблема пространства культурного. Под пространством я понимаю в данном случае не просто определенную географическую территорию, а прежде всего пространство среды, имеющее не только протяженность, но и глубину.

016

У нас в стране до сих пор нет концепции культуры и культурного развития. Большинство людей (в том числе и «государственных мужей») понимают под культурой весьма ограниченный круг явлений: театр, музеи, эстраду, музыку, литературу, – иногда даже не включая в понятие культуры науку, технику, образование... Вот и получается зачастую так, что явления, которые мы относим к «культуре», рассматриваются в изоляции друг от друга: свои проблемы у театра, свои у писательских организаций, свои у филармоний и музеев и т. д. Между тем, культура – это огромное целостное явление, которое делает людей, населяющих определенное пространство, из просто населения – народом, нацией. В понятие культуры должны входить и всегда входили религия, наука, образование, нравственные и моральные нормы поведения людей и государства. Культура – это то, что в значительной мере оправдывает перед Богом существование народа и нации. Если у людей, населяющих какую-то географическую территорию, нет своего целостного культурного и исторического прошлого, традиционной культурной жизни, своих культурных святынь, то у них (или их правителей) неизбежно возникает искушение оправдать свою государственную целостность всякого рода тоталитарными концепциями, которые тем жестче и бесчеловечнее, чем меньше государственная целостность определяется культурными критериями. Культура – это святыни народа, святыни нации. Что такое, в самом деле, старое и уже несколько избитое, затертое (главным образом, от произвольного употребления) понятие «Святая Русь»? Это, раз«литература»

№ 6.2015

мнение

Одно из самых главных проявлений культуры – язык. Язык не просто средство коммуникации, но прежде всего творец, созидатель. умеется, не просто история нашей страны со всеми присущими ей соблазнами и грехами, но – религиозные ценности России: храмы, иконы, святые места, места поклонений и места, связанные с исторической памятью. «Святая Русь» – это святыни нашей культуры: ее наука, ее тысячелетние культурные ценности, ее музеи, включающие ценности всего человечества, а не только народов России. Ибо хранящиеся в России памятники античности, произведения итальянцев, французов, немцев, азиатских народов также сыграли колоссальную роль в развитии российской культуры и являются российскими ценностями, поскольку, за редкими исключениями, они вошли в ткань отечественной культуры, стали составной частью ее развития. (Русские художники в Петербурге учились не только в Академии художеств, но и в Эрмитаже, в галереях Кушелева-Безбородко, Строганова, Штиглица и других, а в Москве в галереях Щукиных и Морозовых.) Святыни «Святой Руси» не могут быть растеряны, проданы, поруганы, забыты, разбазарены: это смертный грех. Смертный грех народа – продажа национальных культурных ценностей, передача их под залог (ростовщичество всегда считалось у народов европейской цивилизации самым низким делом). Культурными ценностями не может распоряжаться не только правительство, парламент, но и вообще ныне живущее поколение, ибо культурные ценности не принадлежат одному поколению, они принадлежат и поколениям будущим. Подобно тому, как мы не имеем морального права расхищать природные богатства, не учитывая прав собственности, жизненных интересов наших детей и внуков, точно так же № 6.2015

«литература»

мы не вправе распоряжаться культурными ценностями, которые должны служить будущим поколениям.

*** Мне представляется чрезвычайно важным рассматривать культуру как некое органическое целостное явление, как своего рода среду, в которой существуют свои общие для разных аспектов культуры тенденции, законы, взаимопритяжения и взаимоотталкивания... Мне представляется необходимым рассматривать культуру как определенное пространство, сакральное поле, из которого нельзя, как в игре в бирюльки, изъять одну какую-либо часть, не сдвинув остальные. Общее падение культуры непременно наступает при утрате какой-либо одной ее части. Не углубляясь в частности и детали, не останавливаясь на некоторых различиях между существующими концепциями в области теории искусства, языка, науки и т. д., обращу внимание только на ту общую схему, по которой изучаются искусство и культура в целом. По этой схеме существуют творец (можно назвать его автором, создателем определенного текста, музыкального произведения, живописного полотна и т. д., художником, ученым) и «потребитель», получатель информации, текста, произведения... По этой схеме культурное явление развертывается в некотором пространстве, в некоторой временной последовательности. Творец находится в начале этой цепи, «получатель» в конце – как завершающая предложение точка. Подобная культурологическая схема не позволяет достаточно полно и всесторонне понять и оценить культурные явления, сам процесс культурного творчества, восприятия его результатов и в конечном сче017

мнение

Слово, язык помогают нам видеть, замечать и понимать то, чего мы без него не увидели бы и не поняли, открывают человеку окружающий мир. те ведет к недооценке культуры, к недооценке факта присутствия в ней человека. Первое, на что необходимо обратить внимание, восстанавливая связь между творцом и тем, кому предназначено его творчество, это на сотворчество воспринимающего, без которого теряет свое значение и само творчество. Автор (если это талантливый автор) всегда оставляет «нечто», что дорабатывается, домысливается в восприятии зрителя, слушателя, читателя и т. д. Особенно очевидно это обстоятельство сказывалось в эпохи высокого подъема культуры – в античности, в романском искусстве, в искусстве древней Руси, в творениях XVIII века. В романском искусстве при одинаковом объеме колонн, их одинаковой высоте капители все же значительно отличаются. Отличается и сам материал колонн. Следовательно, одинаковые параметры в одном позволяют воспринять неодинаковые параметры в другом как одинаковые, иными словами – «домыслить одинаковость». Это же самое явление мы можем уловить и в древнерусском зодчестве. В романском искусстве поражает и другое: чувство принадлежности к священной истории. Крестоносцы привозили с собой из Палестины (из Святой земли) колонны и ставили их (обычно одну) среди сходных по параметру колонн, сделанных местными мастерами. Христианские храмы воздвигались на поверженных остатках языческих храмов, тем самым позволяя (а в известной мере и принуждая зрителя) домысливать, довоображать замысел творца. (Реставраторы XIX века совершенно не понимали этой особенности великого средневекового искусства и обычно стремились к точности сим018

метричных конструкций, к полной идентичности правой и левой сторон соборов. Так, с немецкой аккуратностью, был достроен в XIX веке Кёльнский собор: две фланкирующие фасад собора башни были сделаны абсолютно одинаковыми. К этой же точной симметрии стремился великий французский реставратор Виолле ле Дюк в парижском соборе Нотр-Дам, хотя различие оснований обеих башен по размерам достигало более метра и не могло быть произвольным.) Не привожу других примеров из области зодчества, но примеров в других искусствах довольно много. Жесткая точность и полная законченность произведений противопоказана искусству. Не случайно, что многие произведения Пушкина («Евгений Онегин»), Достоевского («Братья Карамазовы»), Льва Толстого («Война и мир») не были завершены, не получили полной законченности. Благодаря своей некоторой незавершенности на века остались актуальными в литературе образы Гамлета и Дон Кихота, допускающие и даже как бы провоцирующие различные (зачастую противоположные) истолкования в разные исторические эпохи.

*** Культуру объединяет, прежде всего, явление, названное югославским ученым Александром Флакером стилистической формацией. Эта весьма емкая дефиниция имеет прямое отношение не только к зодчеству, но и к литературе, музыке, живописи и, в известной мере, к науке (стиль мышления) и позволяет выделить такие общеевропейские культурные «литература»

№ 6.2015

мнение

явления, как барокко, классицизм, романтизм, готика и так называемое романское искусство (англичане называют его норманнским стилем), которое также распространяется на многие стороны культуры своего времени. Стилистической формацией может быть назван стиль модерн. В XX веке корреляция разных сторон культуры наиболее отчетливо проявилась в так называемом авангарде. (Достаточно вспомнить и назвать ЛЕФ, конструктивизм, агитискусство, литературу факта и кинематографию факта, кубофутуризм (в живописи и поэзии), формализм в литературоведении, беспредметную живопись и т. д.) Единство культуры в XX веке выступает в некоторых отношениях даже ярче и теснее, чем в предшествующие века. Не случайно Роман Якобсон говорил о «едином фронте науки, искусства, литературы, жизни, богатом новыми, еще неизведанными ценностями будущего». Для понимания единства стиля важно, что это единство никогда не бывает полным. Точное и неукоснительное следование всем особенностям какого-либо стиля в любом из искусств – удел малоталантливых творцов. Настоящий художник хотя бы частично отступает от формальных признаков того или иного стиля. Гениальный итальянский зодчий А. Ринальди в своем Мраморном дворце (1768–1785) в Петербурге, в целом следуя стилю классицизма, не-

ожиданно и умело использовал и элементы рококо, тем самым не только украсив свое здание и чуть-чуть усложнив композицию, но и как бы пригласив истинного ценителя зодчества искать разгадку своего отступления от стиля. Одно из величайших произведений зодчества – Стрельнинский дворец под Петербургом (находящийся сейчас в ужасном состоянии) создавался многими архитекторами XVIII–XIX веков и являет собой оригинальнейшую, своеобразную архитектурную шараду, заставляющую искушенного зрителя додумывать замысел каждого из принимавших участие в строительстве архитекторов. Соединение, взаимопроникновение двух и более стилей отчетливо дает о себе знать и в литературе. Шекспир принадлежит и барокко, и классицизму. Гоголь соединяет в своих произведениях натурализм с романтизмом. Примеров можно было бы привести множество. Стремление создавать для воспринимающего все новые и новые задачи заставляло зодчих, художников, скульпторов, писателей менять стиль своих произведений, задавать читателям своего рода стилистические, композиционные и сюжетные загадки. Единство творца и сотворяющего с ним читателя, зрителя, слушателя – только первая ступень единства культуры. Следующая – это единство материала культуры. Но единство, существующее в динамике и различии...

Падение гуманитарной культуры или какой-либо из сторон этой культуры (например, музыкальной) обязательно, хотя, быть может, и не сразу очевидно, скажется на уровне развития даже математики или физики. № 6.2015

«литература»

019

мнение

*** Одно из самых главных проявлений культуры – язык. Язык не просто средство коммуникации, но прежде всего творец, созидатель. Не только культура, но и весь мир берет свое начало в Слове. Как сказано в Евангелии от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Слово, язык помогают нам видеть, замечать и понимать то, чего мы без него не увидели бы и не поняли, открывают человеку окружающий мир. Явление, которое не имеет названия, как бы отсутствует в мире. Мы можем его только угадывать с помощью других связанных с ним и уже названных явлений, но как нечто оригинальное, самобытное оно для человечества отсутствует. Отсюда ясно, какое огромное значение имеет для народа богатство язы-

щенного Писания, из классических произведений русской литературы, из русских романсов и песен). В русский язык органично вошли и стали его неотъемлемой частью (именами нарицательными) имена многих литературных героев (Митрофанушки, Обломова, Хлестакова и других). К языку относится все увиденное «глазами языка» и языковым искусством созданное. (Нельзя не учесть, что в русское языковое сознание, в мир, увиденный русским языковым сознанием, вошли понятия и образы мировой литературы, мировой науки, мировой культуры – через живопись, музыку, переводы, через языки греческий и латинский.) Итак, мир русской культуры, благодаря ее восприимчивости, необычайно богат. Однако мир этот может не только обогащаться, но и постепенно, а ино-

Культура – это то, что в значительной мере оправдывает перед Богом существование народа и нации. ка, определяющее богатство «культурного осознания» мира. Русский язык необычайно богат. Соответственно богат и тот мир, который создала русская культура. Богатство русского языка обусловлено рядом обстоятельств. Первое, и главное, то, что он создавался на громадной территории, чрезвычайно разнообразной по своим географическим условиям, природному многообразию, разнообразию соприкосновений с другими народами, наличию второго языка – церковнославянского, который многие крупнейшие лингвисты (Шахматов, Срезневский, Унбегаун и другие) даже считали для формирования литературных стилей первым, основным (на который позже уже наслаивалось русское просторечие, множество диалектов). Наш язык вобрал в себя и все то, что создано фольклором и наукой (научная терминология и научные понятия). К языку, в широком смысле, относятся пословицы, поговорки, фразеологизмы, ходячие цитаты (допустим, из Свя020

гда и катастрофически быстро, беднеть. Обеднение может происходить не только потому, что многие явления мы просто перестали «творить» и видеть (например, исчезло из активного употребления слово «учтивость» – его поймут, но сейчас его почти никто не произносит), но потому, что сегодня мы все чаще прибегаем к словам пошлым, пустым, стертым, не укорененным в традиции культуры, легкомысленно и без видимой надобности заимствованным на стороне. Колоссальный удар русскому языку, а следовательно, и русскому понятийному миру принесло после революции запрещение преподавания Закона Божия и церковнославянского языка. Стали непонятными многие выражения из псалмов, богослужения, Священного Писания (особенно из Ветхого Завета) и т. д. Этот огромнейший урон русской культуре еще придется изучать и осмысливать. Двойная беда, что вытесненные понятия были, к тому же, понятиями, в основном, именно духовной культуры. «литература»

№ 6.2015

мнение

Умирание культуры может быть вызвано двумя различными причинами, противоположными тенденциями: или национальным мазохизмом, либо – «ущемленным патриотизмом». *** Культуру народа как единое целое можно уподобить горному леднику, движущемуся медленно, но необычайно мощно. Это хорошо видно на примере нашей литературы. Совершенно неверно бытующее представление, будто литература только «питается» жизнью, «отражая» действительность, прямолинейно стремится ее исправить, смягчить нравы и т. п. На самом же деле литература в огромной мере самодостаточна, чрезвычайно самостоятельна. Питаясь во многом за счет ею же самою созданных тем и образов, она, бесспорно, влияет на окружающий мир и даже формирует его, но весьма сложным и зачастую непредсказуемым способом. Давно было указано и исследовано такое, например, явление, как развитие культуры русского романа XIX века из сюжетопостроения и образов пушкинского «Евгения Онегина», саморазвитие образа «лишнего человека» и т. п. Одно из самых ярких проявлений «саморазвития» литературы мы можем найти в произведениях Салтыкова-Щедрина, где персонажи древнерусских летописей, некоторых сатирических произведений, а затем книг Фонвизина, Крылова, Гоголя, Грибоедова продолжают свою жизнь – женятся, рожают детей, служат – и при этом наследуют в новых бытовых и исторических условиях черты своих родителей. Это дает Салтыкову-Щедрину уникальную возможность характеризовать современные ему нравы, направление мысли и социальные типы поведения. № 6.2015

«литература»

Такое своеобразное явление возможно только при двух условиях: литература должна быть чрезвычайно богата и развита и, второе, – она должна быть широко и заинтересованно читаема обществом. Благодаря этим двум условиям вся русская литература становится как бы одним произведением, при этом произведением, связанным со всей европейской литературой, адресованной читателю, знающему литературу французскую, немецкую, английскую и античную – хотя бы в переводах. Если обратиться к ранним произведениям Достоевского, да и любого другого крупного писателя XIX и начала XX века, мы видим, какую широкую образованность предполагали в своих читателях (и находили, конечно!) русские классики. И это тоже свидетельствует об огромном масштабе российской (или, точнее все же, русской) культуросферы. Русская культуросфера одна способна убедить каждого образованного человека в том, что он имеет дело с великой культурой, великой страной и великим народом. Для доказательства этого факта нам не требуется в качестве аргументов ни танковых армад, ни десятков тысяч боевых самолетов, ни ссылок на наши географические пространства и залежи природных ископаемых.

*** Сейчас вновь вошли в моду идеи так называемого евразийства. Когда речь идет о проблемах экономического взаимодействия и цивилизованного сотрудничества Европы и Азии, идея евразийства выглядит 021

мнение

Для России, да и для Европы (Испании, Сербии, Италии, Венгрии), гораздо большее значение имело противостояние Юга и Севера, чем Востока и Запада. приемлемой. Однако когда сегодняшние «евразийцы» выступают с утверждением некоего «туранского» начала русской культуры и истории, они уводят нас в область весьма сомнительных фантазий и, в сущности, очень бедной мифологии, направляемой больше эмоциями, чем научными фактами, историко-культурными реалиями и просто доводами рассудка. Евразийство как некое идейное течение возникло в среде русской эмиграции в 20-х годах и развилось с началом издания «Евразийского временника». Оно сформировалось под влиянием горечи потерь, которые принес России Октябрьский переворот. Ущемленная в своем национальном чувстве часть русских мыслителей-эмигрантов соблазнилась легким решением сложных и трагических вопросов русской истории, провозгласив Россию особым организмом, особой территорией, ориентированной, главным образом, на Восток, на Азию, а не на Запад. Отсюда был сделан вывод, будто европейские законы не для России писаны, и западные нормы и ценности для нее вовсе не годятся. Между тем, азиатское начало в русской культуре лишь мерещится. Мы находимся между Европой и Азией только географически, я бы даже сказал – «картографически». Если смотреть на Россию с Запада, то мы, конечно, находимся на Востоке или, по крайней мере, между Востоком и Западом. Но ведь французы видели и в Германии Восток, а немцы, в свою очередь, усматривали Восток в Польше. В своей культуре Россия имела чрезвычайно мало собственно восточного. Восточного влияния нет в нашей живописи. В русской литературе присутствует несколько заимствованных восточных сюжетов, но эти восточные сюжеты, как это ни странно, пришли к нам из Европы – с Запада или Юга. Характерно, что 022

даже у «всечеловека» Пушкина мотивы из Гафиза или Корана почерпнуты из западных источников. Россия не знала и типичных для Сербии и Болгарии (имевшихся даже в Польше и Венгрии) «потурченцев», то есть представителей коренного этноса, принявших ислам. Для России, да и для Европы (Испании, Сербии, Италии, Венгрии), гораздо большее значение имело противостояние Юга и Севера, чем Востока и Запада. С юга, из Византии и Болгарии, пришла на Русь духовная европейская культура, а с севера – другая, языческая, дружинно-княжеская военная культура Скандинавии. Русь естественнее было бы назвать Скандовизантией, нежели Евразией.

*** Для существования и развития настоящей, большой культуры в обществе должна наличествовать высокая культурная осведомленность, более того – культурная среда, среда, владеющая не только национальными культурными ценностями, но и ценностями, принадлежащими всему человечеству. Такая культуросфера – концептосфера – яснее всего выражена в европейской, точнее, в западноевропейской культуре, сохраняющей в себе все культуры прошлого и настоящего: античность, ближневосточную культуру, исламскую, буддистскую и т. д. Европейская культура – культура общечеловеческая. И мы, принадлежащие к культуре России, должны принадлежать общечеловеческой культуре через принадлежность именно к культуре европейской. Мы должны быть русскими европейцами, если хотим понять духовные и культурные ценности и Азии, и античности... «литература»

№ 6.2015

мнение

*** Итак, культура представляет собой единство, целостность, в которой развитие одной стороны, одной сферы ее теснейшим образом связано с развитием другой. Поэтому «среда культуры» или «пространство культуры» представляет собой нерасторжимое целое, и отставание одной стороны неизбежно должно привести к отставанию культуры в целом. Падение гуманитарной культуры или какой-либо из сторон этой культуры (например, музыкальной) обязательно, хотя, быть может, и не сразу очевидно, скажется на уровне развития даже математики или физики. Культура живет общими накоплениями, а умирает постепенно, через утрату отдельных своих составляющих, отдельных частей единого организма.

*** Культура имеет типы культур (например, национальные), формации (например, Античность, Ближний Восток, Китай), – но культура не имеет границ и обогащается в развитии своих особенностей, обогащается от общения с другими культурами. Национальная замкнутость неизбежно ведет к обеднению и вырождению культуры, к гибели ее индивидуальности. Умирание культуры может быть вызвано двумя, казалось бы, различными причинами, противоположными тенденциями: или национальным мазохизмом – отрицанием своей ценности как нации, небрежением собственным культурным достоянием, враждебностью к образованному слою – творцу, носителю и проводнику высокой культуры (что мы нередко наблюдаем сейчас в России); либо – «ущемленным патриотизмом» (выражение Достоевского), проявляющим себя в крайних, зачастую бескультурных формах национализма (также сейчас чрезвычай-

но у нас развившихся). Здесь мы имеем дело с двумя сторонами одного и того же явления – национальной закомплексованности. Преодолевая в себе эту национальную закомплексованность справа и слева, мы должны решительно отвергнуть попытки увидеть спасение нашей культуры исключительно в нашей географии, исключительно в поисках прикладных геополитических приоритетов, обусловленных нашим пограничным положением между Азией и Европой, в убогой идеологии евразийства. Наша культура, русская культура и культура российских народов – европейская, универсальная культура; культура, изучающая и усваивающая лучшие стороны всех культур человечества. (Лучшее доказательство универсального характера нашей культуры – положение дел, спектр и объем исследовательских работ, проводившихся в дореволюционной Российской императорской Академии наук, в которой при незначительном числе ее членов были на самом высоком научном уровне представлены тюркология, арабистика, китаеведение, японистика, африканистика, финноугроведение, кавказоведение, индология, собраны богатейшие коллекции на Аляске и в Полинезии.) Концепция Достоевского об универсальности, общечеловечности русских верна лишь в том отношении, что мы близки к остальной Европе, обладающей как раз этим качеством общечеловечности и одновременно позволяющей сохранить собственное национальное лицо каждому народу. Наша первейшая и насущная задача сегодня – не дать ослабнуть этой европейской общечеловечности русской культуры и посильно поддержать равномерное существование всей нашей культуры как единого целого.

Д.С.Лихачёв «Русская культура». СПб:, Искусство – СПБ, 2007.

№ 6.2015

«литература»

023

мнение

Источник: http://www.photounion.ru/glr/glr_129_79_5691.jpg

михаил шемякин

Мы встретились с Михаилом Шемякиным во время его визита в Петербург, поводом для которого стало открытие нескольких выставок. Одна из них – «Блокада» – была приурочена к 70-летию нашей Победы в Великой Отечественной войне. Но был У нас еще один повод для встречи – Год литературы. А так как в авторской коллекции художника находятся не только его картины, но и написанные им книги, мы решили обратиться к Мастеру с наболевшими вопросами о родимой нашей литературе.

ратура меняется вместе с нами. Отсюда вытекает следующее: литература – область экспериментальная. И экспериментов за всю ее историю было превеликое множество. Недавно в Париже я познакомился с новым романом Бориса Акунина «Там» и был приятно удивлен, даже потрясен. Нет никакого Фандорина, а есть аэропорт, в котором сидят главные герои. Один из них – араб, камикадзе, который должен взорвать самолет. Но приходит собака и чувствует взрывчатку, он пугается, читает предсмертную суру и взрывает себя. С этого момента начинается «там». Взлетают души и устремляются каждая в свой мир. Православный встречается «там» с Александром Невским, который отнюдь не святой. Сотрудник спецслужб попадает в ад и там находит сержантов, У которых есть хвосты. А одна из героинь, разочаровавшаяся во всем сорокалетняя женщина, попадает в непонятный мир, где ей навстречу идет светящееся существо. Она спрашивает: «Вы – Бог?», на что оно отвечает: «Ну, наверное, для вас – да. Вообще-то я студент 3-го курса высшей небесной академии, Земля – мое творческое задание, я получил за него «тройку» и очень расстроен. Природа получилась хорошо, а вот «homo sapiens» подкачал. Но У меня к вам предложение – я создаю новую планету и предлагаю вам стать этой планетой. В ваших недрах будут рождаться воды, горы, букашки, животные, будет происходить много интересного...» Она соглашается. Вот такое У Акунина «там».

«Твоя История»: Мудрые люди говорят: «Процесс «Твоя История»: Михаил Михайлович, наш мир беспощаден, он меняется с каждой секундой, а вместе с ним меняемся мы и наша литература. Классика уходит, что приходит на ее место? Михаил Шемякин: Я сейчас готовлю выставку «Слово и буква» и чаще всего на ночь читаю Пушкина, чтобы спокойно уснуть, но иногда теряю этот томик и достаю наугад с полки, допустим, роман Сорокина, где на каждой странице по убийству… В такие минуты говорить, что русская литература не претерпела изменений, смешно. Прежде всего, меняемся мы, и лите024

чтения подобен медитации». Вы с этим согласны? Михаил Шемякин: Я читаю по-особому. Не читаю книгу, а вычитываю. Вот даже сейчас У меня в кармане есть – тянется к карману, вытаскивает маленькую книжку – «Камю. Из записных книжек». (Первые ее листы с названием и выходными данными испещрены пометками Шемякина – К.Ф). И вот что я обнаружил по прочтении – создатель экзистенциализма, как нам казалось, человек жесткий, оказался абсолютным романтиком. Я люблю подобные издания, они хороши, чтобы делать пометки. Всегда есть, что подметить, «литература»

№ 6.2015

мнение

встречаются любопытные образы, все идет в копилку моей работы. Много разных книг приходится читать, есть вещи откровенно скучные, я не мучаю себя ими, а есть чудесные. Но чтобы серьезно рассуждать о литературе, надо все-таки быть литератором.

«Твоя История»: Литература – это, прежде всего, язык. Что каждый из нас может сделать для его спасения? Михаил Шемякин: Могу сказать, что делаю я – работаю над русскими загадками, которые собрал в свое время Садовников. Сейчас закончены секции «Дом» и «Утварь». Потом будут «Одежда», «Обряды», «Человек» и прочее. Хочу показать склонность простого русского человека к абстрагированному мышлению. Это совершенно фантастическое явление, и рисунки я делаю соответствующие. Я даю читателю загадку, строго следуя ее букве. Хотите взглянуть? (Мы подходим к компьютеру, где Сара открывает страницу с рисунками Михаила). Для одной секции я сделал уже 233 рисунка, во имя русского языка, русского мышления. Вот видите? Это еще черновики. Загадка: «Днем трубкой, а ночью под шубкой». Это матрац. И в таком духе – еще множество загадок. Самое главное во всем этом – богатство мышления. А язык какой! Какие слова! Визуально их можно воплотить только в духе Хармса. И что еще интересно, – многие вещи ушли из нашего языка, поэтому Сара сидит в интернете, достает старинные словари, и мы вдвоем их расшифровываем. Вот моя прямая связь с русской литературой и мое служение ей. «Твоя История»: Можем ли мы сегодня вернуть себе ту атмосферную литературу Бунина, Куприна, Гарина-Михайловского, Лермонтова, Пушкина? Михаил Шемякин: Это очень трудно, почти невозможно. Во-первых, потому, что мы всеми возможными способами уничтожаем наш исконный русский язык. Во-вторых, мы его уродуем. Например, У меня есть книга XVI–XVII веков, толстый том той поры, когда книги печатались на станках. Она называется «Одежды на каждый день и праздники русских царей, цариц и их детей». Когда я читаю эту книгу, мало того, что она звучит, как музыка, я еще и половину не понимаю, потому что многие слова ушли из нашего обихода. Я не могу понять, о чем идет речь. Это говорит о том, как мы обеднели: нам только кажется, что мы продвигаемся вперед. Чем больше мы узнаем информации, тем ста№ 6.2015

«литература»

новимся беднее, потому что в наших мозгах мало места, чтобы удерживать нужную информацию.

«Твоя История»: Смотрите, в вашем кармане одна книга, а в моем ноутбуке – 150. Важен ли для вас материал, основа книги? Михаил Шемякин: Для меня – да. Не люблю экраны, однако мне приходится работать с компьютером, потому что книги, которые мы делаем, нужно верстать, переводить весь материал в электронный вид. Я знаю одно – бумажный носитель ничто не заменит. Вы читали роман Айзека Азимова «Конец вечности»? Помните, один герой говорит другому: «Ты зачем все эти книги приносишь из разных времен?» А тот отвечает: «Я не могу без этого». Многие сегодня пишут бумажной книге реквиемы, но я думаю, что это – абсолютная чушь. Сегодня электроника есть, а завтра – мировой сбой, коллапс, и все компьютеры уснули вечным сном. Не зря же само производство книги до сих пор является искусством, по сей день остается понятие «раритет», есть первые издания, ограниченные серии, когда книга выпускалась тиражом в сто экземпляров. Для меня очень важно перелистывать страницы, делать пометки, ощущать запах бумаги, возвращаться к понравившемуся месту, делать закладки, перечитывать то, что зацепило.

«Твоя История»: А вы верите в то, что где-то в ином измерении существует особый мир, где живут персонажи и герои всех книг, написанных когда-либо? Михаил Шемякин: В принципе, любой образ, который мы создаем, обретает жизнь. Почему, например, в мусульманском мире запрещено рисовать и лепить фигуры так, чтобы они могли дать тень? Потому что это считается соперничеством с Богом. Здесь есть своя мистика. Каждый образ, который ярко описан талантливым писателем, приобретает феноменальную объемность. Здесь уже речь не об отбрасывании тени – подобные вещи формируют новую реальность, возникает идея персонажа. Все, что мы рождаем, отпечатывается в параллельном мире, поэтому я думаю, мы еще встретимся со всеми нашими героями.

«Твоя История»: Значит, где-то живет Щелкунчик? Михаил Шемякин: Конечно, а как же иначе?! | Беседовала Кристина Французова-Януш

025

мнение

Алексей Герман-младший российский кинорежиссер, сценарист

Новая литература будет основана на двух моментах: на искренности, порой доходящей до исповеди, и на отходе от реальности. Будут более импрессионистские взгляды на действительность. еликая литература не способна изменить мир, она оказывает точечное воздействие на конкретного человека. Есть ли в России великая литература сегодня? Не знаю. Для меня есть Ремарк. Другие настоящие имена. Из нашей литературы – Довлатов. Я о нем сейчас пытаюсь делать фильм. Четыре дня из жизни писателя.

1971 год. Взлет эпохи. Бродский еще не уехал. Магическое было время. А сегодня трудно сформулировать, что такое хорошая литература. Кажется, все просто: литература – это слова, но нет. Можно хорошо складывать слова и предложения, а можно неумело это делать. По-настоящему блестящие стилисты не всегда являлись прекрасными писателями. Литература, как поэзия, – это сочетание образов, энергий, настро026

ений, при этом мы любим классические произведения за их сочувствие человеку, мы читаем и видим в героях книг самих себя. Мы живем в эпоху, когда постмодернизм себя исчерпал, ему на смену пришел псевдореализм, но его время тоже проходит. Мы входим в новую эпоху синергии всех существующих течений и направлений, и в этой синергии будет рождаться нечто новое. Новая литература будет основана на двух моментах: на искренности, порой доходящей до исповеди, и на отходе от реальности. Будут более импрессионистские взгляды на действительность. И еще мне кажется, что будущее – за Востоком. Во всем, в том числе и в литературе. Это особого рода энергия, очень мощная и древняя. | Кристина Французова-Януш «литература»

№ 6.2015

мнение

Евгений Водолазкин российский литературовед и писатель

Перед тем как уйти в небытие, постмодернизм расчистил место для новой эпохи. Посмеявшись над словами, превратившимися в штампы, он их как бы расколдовал. Словами снова можно пользоваться. сякому, кто хоть сколько-нибудь знаком с современной русской литературой, понятно, что в сравнении с 90-ми годами она претерпела изменения. Тогда основной задачей литературы казались деструкция, демонтаж существующих этики и стиля. Этот процесс был во многом полезным, потому что время от времени культуре требуется некое самоочищение. Таким самоочищением был зачастую смех, который, выражаясь по Бахтину, дает смеющемуся позицию вненаходимости: иногда полезно смотреть на себя со стороны. Но согласимся, что постоянно пребывать в такой позиции неестественно. Всякому смеху

№ 6.2015

«литература»

наступает предел. На смену деструктивному отношению к действительности приходит конструктивное отношение. Описание ужасного мало-помалу сменяется поисками хорошего. Маленький, грязный и злой герой 90-х отходит на задний план, уступая место положительному герою, которого, признаем, все еще находят с трудом. На мой взгляд, в литературе, да и в культуре в целом начинается новая эпоха. Перед тем как уйти в небытие, постмодернизм расчистил для нее место. Посмеявшись над словами, превратившимися в штампы, он их как бы расколдовал. Словами снова можно пользоваться.

027

мнение

виктор мазин философ, психоаналитик, основатель Музея сновидений зигмунда фрейда

формула рождения литературы

фото: Игорь Мосин

итатель и писатель находятся в особых диалектических взаимоотношениях. Чтобы стать писателем, нужно быть читателем. Акт письма – это одновременно и акт чтения, причем не только того, что пишется самим писателем, но и бессознательного перечитывания им множества других книг. С другой стороны, читатель – это активное действующее лицо. Он оживляет написанное писателем. В этом смысле называйте его, как угодно: реаниматором текста или его писцом в старинном значении слова. Каждый серьезный писатель скорее ориентируется на своих предшественников-писателей, чем на современников-читателей. Иначе говоря, писатель обращен к вечности и через вечность к нашему времени. А времена меняются.

028

Сегодня, в нарциссические времена давления телевидения и Интернета, взять с полки книгу можно для сохранения своей души – для движения мысли, фантазии, мечты. Также можно взять книгу с полки, чтобы убить время, а можно – чтобы его наполнить. Впрочем, если человек хочет «быть адаптированным к сегодняшнему миру», ему не стоит брать в руки книгу. В ней, как мне довелось многократно слышать, содержатся две опасности – бактерии и мысли. Такова сегодняшняя идеология – думать и опасно, и вредно. Нужно просто тренировать мышцу мозга, пока из него не вылетят остатки мыслей. Литература – это, прежде всего, работа с языком, и в этом отношении у нее неизбежно всегда имеются новые направления для развития, поскольку язык – система ртутная, постоянно меняющаяся. Достаточно сравнить сегодняшний русский язык с советским, который еще существовал всего-то тридцать лет назад. Литература, конечно, так или иначе отражает происходящее вокруг, но я бы предпочел говорить о той литературе, которая не столько отражает чтото, сколько созидает свои миры. И вот уже эти миры, как в волшебном зеркале, отражают то, что принято называть реальностью. Возьмем одну из моих самых любимых книг – «Незнайку на Луне». Фантазия Носова одновременно создает фантастическую аллегорию капитализма, и вдруг описанная им форма капитализма спустя десятилетия является, как в магическом кристалле, в сегодняшнем мире. | Беседовала Кристина Французова-Януш

«литература»

№ 6.2015

мнение

Евгения Щеглова литературный критик

Литература – есть! Но где?.. ак ни странно, литература еще востребована. Больше того – сегодняшних писателей знают и порой даже узнают в лицо, за что низкий поклон телеэкрану. Сегодня ведь дело такое – телевизор у нас всегда и везде во главе стола, хоть праздничного, хоть письменного, и боюсь, что писатель, по старинке приверженный одному только перу да бумаге, обречен на грустное одиночество. Не будет его знать народ русский, и не к нему придет за правдой... А вот и нет-с! Нет-с вам, господа хорошие. Как в анекдоте популярном говорится – не дождетесь! Замучаетесь, поджидая похоронного перезвона по литературе. Затоскуете. Другое дело – где ее нынче отыскать, хорошую-то, подлинную литературу, по которой тоскует сердце и плачет душа. Не пластмассовые пустышки из жизни – или из небытия? – Барби, заполонившие книжные прилавки и библиотечные полки, а настоящую? Она есть, друзья мои. И ее так много, что впору говорить о ней во множественном числе: у нас много именно литератур. Для любителей чтения добротного, что называется, реалистичного, говорящего с читателем на понятном ему языке, без истерик и всхлипов, – это книги Людмилы Улицкой, Андрея Битова, Александра Кабакова, Анатолия Курчаткина, Владимира Маканина, Сергея Гандлевского, Евгения Попова, Алексея Варламова, Олега Павлова, Романа Сенчина, Михаила Кураева, – всех не перечислишь. Люди в ней живые, проблемы – наши с вами, земные, насущные, и не будет никогда конца именно этой ветви литературы – той, что направлена на человека и им, человеком, занимается. № 6.2015

«литература»

Хотя это не мешает ей помнить и надчеловеческую составляющую нашей жизни – ее вертикаль, без чего жизнь неизбежно обращается в смерть. Прикоснувшийся к ней непременно ощутит на своих щеках освежающий ветерок подлинности. Эта литература проходит от человека к человеку только через страдание и боль – единственным путем, которым и должна идти настоящая литература. Она порой неудобна, в ней нет ни малейшей дидактики, она, напротив, вся – вопрос, вся – неудобство, неровность, дискомфорт. Но это и роднит ее с тем, что завещано нам классикой. Я очень люблю книги сибиряка Романа Сенчина, писателя поколения 30-летних, – из жизни и быта людей сибирской глубинки, книги невыдуманные, честные, порой рвущие душу и сердце. И повести «деревенщика» Бориса Екимова, которому хорошо за семьдесят, мне так же дороги, как дороги были в свое время книги покойных ныне Виктора Астафьева, Василия Белова, Валентина Распутина, тех, кто плоть от плоти русская земля. Со всеми ее, кстати сказать, противоречиями, метаниями и исканиями, тоской и болью от утраты того, чего уже не вернешь. Ведь и в самом деле не вернешь русскую деревню даже 60-х годов, нет ее больше, со всеми ее бедами, особым укладом жизни, фольклором, бытом, – а это была целая тысячелетняя история, и именно по ней сдавленно рыдала деревенская проза минувшего века. Как не вернешь и быт 90-х годов, несуразный, в чем-то неуклюжий, колкий, жестокий, получивший не так давно воплощение в романе Алек029

мнение

сея Иванова «Ненастье». Кстати, А. Иванов, автор широко известной повести «Географ глобус пропил», – один из самых даровитых прозаиков современности. Я не могу забыть огромный пласт литературы военной, нашей общей «Войны и мира», которая сегодня жива так же, как и в пору своего появления на свет, – потому что позади у нас у всех, сколько бы лет нам ни было, война, равной которой история не знала. Они все равно наши с вами современники, эти уже ушедшие в прошлое писатели, – Григорий Бакланов и Василь Быков, Виктор Астафьев и Константин Воробьев, Евгений Носов и Вячеслав Кондратьев.

решение пройти свой земной путь вместо нее... Цепляет эта книга так, будто говорит не о русском средневековье, а о нашем нынешнем дне. Будто тянется оттуда к нам ниточка высочайшего сострадания, милосердия, служения ближнему, самоотвержения. Есть у нас и фантасмагорическая, полуфантастическая литература – гротескные рассказы и повести Юрия Буйды, Виктора Пелевина, Владимира Сорокина, Владимира Шарова, которые вроде бы к реалистической литературе не имеют ни малейшего отношения, а, тем не менее, именно ею и рождены. Потому что говорят их авторы о тех же самых проблемах, что и самые кондовые, самые традиционные «реалисты».

литература проходит от человека к человеку только через страдание и боль – единственным путем, которым и должна идти... ...Да, так какие еще литературы есть сегодня у нас? И в каком направлении они двигаются? Направлений – море. Что не имя (талантливое, конечно, о других мы не говорим) – то особый путь, сугубо индивидуальное пространство, непохожий, резко своеобразный стиль. На кого похож прозаик Евгений Водолазкин, автор премированного не так давно романа «Лавр»? Да только на самого себя и ни на кого больше. Герой романа – средневековый врач, выхаживающий, как только может, чумных и раненых. Он не смог спасти свою возлюбленную и принял

030

Духом ностальгии по относительно недавней эпохе русского «реабилитанса» рождена «Обитель» Захара Прилепина – объемистый роман о жизни на Соловках в 20-е годы. В ту трагическую эпоху автор словно опрокидывает наше сегодня и делает это талантливо и интересно. Хотя и небесспорно. Умный читатель, мыслящий читатель, ищущий читатель, возьми эти книги. Не только ты их ждешь – и они тебя ждут. Они живые, они с тобой будут говорить на понятном и близком тебе языке. Они – наша жизнь. Вернее, без них нашей жизни нет.

«литература»

№ 6.2015

твоя история

Специальный проект журнала о современой России НОВЫЕ ИМЕНА Молодые художники – студенты 3-го курса кафедры станковой и книжной графики Санкт-Петербургской государственной художественно-промышленной академии имени А.Л. Штиглица

Иллюстрации к номеру «ЛИТЕРАТУРА»

Проза 1. Приставкин «Ночевала тучка золотая» (гл. 9) Ольга Мезенцева, 3 курс 2. Эдуард Кочергин «Записки Планшетной крысы» (рассказ Бегемотушка) Варвара Больдт, 3 курс 4. Молодые имена в прозе: Юлия Вертела «Рыдающее дыхание» Варвара Больдт, 3 курс Владимир Ершов «Грустная песня» Вейсберга Варвара Больдт, 3 курс, Оюна Очирова Андрей Еграшов «Афганец» Гинтс Александра 3 курс, тушь

№ 6.2015

«литература»

Поэзия 1. Евтушенко. Поэма «Бабий яр» Гинтс Александра 3 курс, тушь «Со мною вот что происходи» Варвара Больдт, 3 курс 2. Окуджава «Песня о солдатских сапогах» Ольга Мезенцева, 3 курс, рисунки Анна Александрова, 3 курс «Былое нельзя воротить» Варвара Больдт , 3 курс

3. Молодые имена в поэзии: Калерия Соколова «Ещё раз подумай: зачем я тебе нужна?» Анна Александрова, 3 курс Наталья Сивохина «Ижора» Ольга Мезенцева, 3 курс Евгений Казарцев «Речь» Анна Александрова, 3 курс Каэромания: «Автограф» Павловский парк Анна Александрова, 3 курс «Времена года 4 четверти» Анна Александрова, 3 курс 031

Михаил Александрович Шолохов (1905–1984) – советский писатель, классик русской литературы. Его перу принадлежат такие известные произведения, как «Тихий Дон» и «Поднятая целина». В 1965 году Михаил Шолохов был удостоен Нобелевской премии по литературе за свой роман «Тихий Дон».

032

«литература»

№ 6.2015

проза

Михаил Александрович Шолохов

КРИВАЯ СТЕЖКА

ак будто совсем недавно была Нюрка неуклюжей, разлапистой девчонкой. Ходила вразвалку, косо переступая ногами, нескладно помахивала длинными руками; при встрече с чужими сторонилась и глядела из-под платка чернявыми глазами смущенно и диковато. А теперь перешла Ваське дорогу статная грудастая девка, на ходу глянула прямо, чуть-чуть улыбчиво, и словно ветром теплым весенним пахнуло Ваське в лицо. На миг зажмурился, потом глянул вслед, проводил глазами до поворота и тронул коня рысью. Уже на водопое, разнуздывая коня, улыбнулся, вспоминая встречу. Почему-то стояли перед глазами Нюркины руки, уверенно и мягко обнимающие цветастое коромысло, и зеленые ведра, качающиеся в такт шагам. С этой поры искал встречи с ней, к речке ездил нарочно по крайней улице, где был двор Нюркиного отца, и когда видел ее за плетнем или в просвете окна, то радость тепло тлела в груди; натягивал поводья, стараясь замедлить лошадиный шаг. На той неделе в пятницу поехал на луг верхом – поглядеть на сено. После дождя дымилось оно и сладко попахивало прелью. Возле Авдеевых копен увидел Нюрку. Шла она, подобрав подол юбки, хворостиной помахивала. Подъехал.

— Здорово, раскрасавица!

— Здорово, коль не шутишь, – и улыбнулась. Соскочил с коня Васька, поводья бросил.

— Что ищешь, Нюра?

— Телок запропастился… Не видал ли где?

— Табун давно прошел в станицу, а вашего телка не примечал. Достал кисет, свернул «козью ножку». Слюнявя газетный клочок, спросил: № 6.2015

«литература»

— Когда ты успела, девка, вымахать такой здоровой? Давно ли в пятишки на песке игралась, а теперь – ишь… Улыбкой прижмурились Нюркины глаза. Ответила: — Что нам делается, Василий Тимофеевич. Вот и ты вроде как недавно без штанов бегал в степь скворцов сымать, а теперь уж в хате, небось, головой за перекладину цепляешься…

— Что ж замуж-то не выходишь? – Зажег Васька спичку, чадно дымнул самосадом. Нюрка вздохнула шутливо, руками сокрушенно развела: — Женихов нету!

— А я чем же не жених? – Хотел улыбнуться Васька, но улыбка вышла кривая и ненужная. Вспомнил, каким выглядел он в зеркале: щеки, густо изрытые давнишней оспой, чуб курчавый, разбойничий, низко упавший на лоб.

— Рябоват вот ты маленечко, а то бы всем ничего…

— С лица тебе не воду пить… – багровея, уронил Васька. Нюрка улыбнулась чуть приметно, помахивая хворостиной, сказала: — И то справедливо!.. Что ж, ежели нравлюсь – сватов засылай. Повернулась и пошла к станице, а Васька долго сидел под копною, растирал промеж ладоней приторную листву любистика, думал: «Смеется, стерва, аль нет?» От речки, из лесу, потянуло знобким холодком. Туман, низко пригибаясь, вился над скошенной травой, лапал пухлыми седыми щупальцами колю033

проза

чие стебли, по-бабьи кутал курившиеся паром копны. За тремя тополями, куда зашло на ночь солнце, небо цвело шиповником, и крутые вздыбленные облака казались увядшими лепестками. *** У Васьки семья – мать да сестра. Хата на краю станицы крепко и осанисто вросла в землю, подворье небольшое. Лошадь с коровой – вот и все имущество. Бедно жил отец Васьки. Вот поэтому-то в воскресенье, покрываясь цветной в разводах шалью, сказала мать Ваське: — Я, сыночек, не прочь. Нюрка – девка работящая и собой не глупая, только живем мы бедно, не отдаст ее за тебя отец… Знаешь, какой норов у Осипа? Васька, надевая сапоги, промолчал, лишь щеки набухли краской. То ли от натуги (сапог больно тесен), то ли еще от чего. Мать кончиком шали вытерла сухие бледные губы, сказала: — Я схожу, Вася, к Осипу, но ить страма будет, коль с крылечка выставят сваху. Смеяться по станице будут… – Помолчала, не глядя на Ваську, шепнула: – Ну, я пойду.

— Иди, мамаша, – Васька встал и вяло улыбнулся. *** Рукавом вытирая лоб, покрывшийся липким и теплым потом, сказала: — У вас, Осип Максимович, товар, а у нас покупатель есть… Из-за этого и пришла… Как вы можете рассудить это? Осип, сидевший на лавке, покрутил бороду и, сдувая с лавки пыль, проговорил: — Видишь, какое дело, Тимофеевна… Я бы, может, и не прочь… Василий, он – парень для нашего хозяйства подходящий. А только выдавать мы свою девку не будем… рано ей невеститься… Ребят-то нарожать – дело немудрое!..

— Тогда уж извиняйте за беспокойствие! Васькина мать поджала губы и, вставая с сундука, поклонилась.

— Беспокойствие пустяшное… Что ж спешишь, Тимофеевна? Может, пополудновала бы с нами?

— Нет уж… домой поспешать надо… Прощайте, Осип Максимович!..

034

— С богом, проваливай! – вслед хлопнувшей двери, не вставая, буркнул хозяин. С надворья вошла Нюркина мать. Насыпая на сковородку подсолнечных семечек, спросила: – Что приходила-то Тимофеевна? Осип выругался и сплюнул: — За свово рябого приходила сватать… Туда же, гнида вонючая, куда и люди!.. Нехай рубит дерево по себе!.. Тоже свашенька, – и рукой махнул, – горе!.. *** Кончилась уборка хлебов. Гумна, рыжие и лохматые от скирдов немолоченого жита, глядели изза плетней выжидающе. Хозяев ждали с молотьбой, с работой, с зубарями, орущими возле молотильных машин хрипло и надсадно: — Давай!.. Давай… Да-ва-а-ай!.. Осень приползла в дождях, в пасмурной мгле. По утрам степь, как лошадь коростой, покрывалась туманом. Солнце, конфузливо мелькавшее за тучами, казалось жалким и беспомощным. Лишь леса, не зажженные жарою, самодовольно шелестели листьями, зелеными и упругими, как весной. Часто, один за другим, длинной вереницей в скользком и противном тумане шли дожди. Дикие гуси почему-то летели с востока на запад, а скирды, осунувшиеся и покрытые коричневатой прелью, похожи были на захворавшего человека. В предосенней дреме замирала непаханая земля. Луга цветисто зеленели отавой, но блеск их был обманчив, как румянец на щеках изъеденного чахоткой. Лишь у Васьки буйным чертополохом цвела радость – оттого, что каждый день видел Нюрку: то у речки встретятся, то вечером на игрищах. Поглупел парень, высох весь, работа в руках не держится… И вот тут-то, днем осенним и хмарным, как-то перед вечером гармошка, раньше хныкавшая и скулившая щенком безродным, вдруг загорланила разухабисто, смехом захлебнулась… К Ваське во двор прибежал Гришка, секретарь станичной комсомольской ячейки. Увидал его – руками машет, а улыбка обе щеки распахала пополам.

— Ты чего щеришься, железку, должно, нашел? – поддел Васька.

— Брось, дурило!.. Какая там железка… – Дух перевел, выпалил: – Нашему году в армию идти!.. На призыв через три дня!.. «литература»

№ 6.2015

проза

Ваську как колом кто по голове ломанул. Первой мыслью было: «А Нюрка как же?» Потер рукой лоб, спросил глухо: — Чему же ты возрадовался? Гришка брови до самых волос поднял: — А как же? Пойдем в армию, чудак, белый свет увидим, а тут, окромя навоза, какое есть удовольствие?.. А там, брат, в армии – ученье… Васька круто повернулся и пошел на гумно, низко повесив голову, не оглядываясь… *** Ночью возле лаза через плетень в Осипов сад ждал Васька Нюрку. Пришла она поздно. Зябко куталась в отцовский зипун. Подрагивала от ночной сырости. Заглянул Васька в глаза ей, ничего не увидел. Казалось, не было глаз, и в темных порожних глазницах чернела пустота.

— Мне на службу идтить, Нюра…

— Слыхала.

— Ну, а как же ты?.. Будешь ждать меня, замуж за другого не выйдешь?.. Засмеялась Нюра тихоньким смешком; голос и смех показались Ваське чужими, незнакомыми.

— Я тебе говорила раньше, что на отца с матерью не погляжу, пойду за тебя, и пошла бы… Но теперя не пойду!.. Два года ждать, это не шуточка!.. Ты там, может, городскую сыщешь, а я буду в девках сидеть? Нету дур теперя!.. Попроси другую, может, и найдется какая, подождет… Заикаясь и дергая головой, долго говорил Васька. Упрашивал, уверял, божился, но Нюрка с хрустом ломала в руках сухую ветку и твердо кидала Ваське в ответ одно скупое, черствое слово: — Нет! Нет! Под конец, озлобившись, дыша обрывисто, крикнул Васька: — Ну, ладно, стерва!.. Мне не достанешься, а другому и подавно! А ежели выйдешь за другого – рук моих не минуешь!

— Руки-то тебе короткими сделают, не достанешь!.. – пыхнула Нюрка.

— Как-нибудь дотянусь!.. Не прощаясь, прыгнул Васька через плетень и пошел по саду, затаптывая в грязь желтые опавшие листья. № 6.2015

«литература»

*** А утром сунул в карман полушубка краюху хлеба, в сумочку, потаясь от матери, всыпал муки и пошел на квартиру к лесничему. От бессонной ночи тяжело никла голова, слезились припухшие глаза, и все тело сладко и больно ныло. Осторожно минуя лужи, подошел к крыльцу. Лесничий воду в колодце черпает.

— Ты ко мне, Василий?

— К вам, Семен Михайлыч… Хочу перед службой напоследях поохотничать… Лесничий, перегибаясь на левый бок, подошел с ведром, прищурился.

— В это воскресенье начабанил что?

— Зайчишку одного подсек. Вошли в хату. Лесничий поставил на лавку ведро и вынес из горницы ветхую централку. Васька, хмуро поглядывая в угол, сказал: — Мне бы винтовку надо… Лису заприметил в Сенной балке.

— Могу и винтовку, только патронов нету.

— У меня свои.

— Тогда бери. Обратно будешь идти – зайди. Похвались!.. Ну, ни пера, ни пуху!.. – улыбаясь, крикнул лесничий вслед Ваське. *** Верстах в четырех от станицы, в лесу, там, где промытый весенней водой яр ветвится крутыми уступами, под вывороченной корягой в красной маслянистой глине выдолбил Васька пещерку небольшую, впору лишь волку уместиться. Жил в ней четвертые сутки. Днем в лесу, на дне яра, теплая прохлада, запах хмельной и бодрящий: листья дубовые пахнут, загнивая. Ночью под кривыми танцующими лучами ущербленного месяца овраг кажется бездонным, где-то наверху шорохи, похрустывание веток, неясный, рождающий тревогу звук. Словно кто-то крадется над излучистой каймою оврага, заглядывая вниз. Изредка после полуночи перекликаются молодые волчата. Днем выходил Васька из оврага, вяло передвигая ноги, шел через густой колючий терн, через голый орешник, через балки, на четверть засыпанные оранжевыми листьями. И когда сквозь чахлую завесу неопавших листьев мелькала бледно-зеленая гладь 035

проза

реки и за нею выбеленные кубики домов в станице, чувствовал Васька тупую боль где-то около сердца. Долго лежал на крутом берегу, скрытый порослью хвороста, смотрел, как из станицы шли бабы к речке за водой. На второй день увидал мать, хотел крикнуть, но из проулка выехала арба. Казак помахивал кнутом и глядел на речку. В первую же ночь, как только лег на ворох сухих шуршащих листьев, глаз не сомкнул до рассвета, – думал и понял Васька, что не на ту стежку попал, на кривую. Топтать эту стежку до худого конца вместе с ребятами с большого шляха. И еще понял Васька то, что все теперь против него: и Нюрка, и ребята-одногодцы, те, что под заливистую канитель гармошки пошли в армию. Будут служить они и в нужную минуту станут на защиту Советов, а он, Васька, кого будет защищать?.. В лесу, в буреломе, затравленный, как волк на облаве, как бешеная собака, умрет от пули своего же станичника он, Васька, сын пастуха и родной кровный сын бедняцкой власти. Едва засветлел лиловой полосою восток, бросил Васька в овраге винтовку и пошел к станице, все ускоряя и ускоряя шаги: «Пойду, объявлюсь!.. Нехай арестуют. Присудят, зато с людьми… От своих и снесу!..» – колотилась горячая до боли мысль. Добежал до речки и стал. За песком, за плетнями дворов дымились трубы, ревел скот. Страх холодными мурашками покрыл Ваське спину, дополз до пяток. «Присудят года на три… Нет, не пойду!..» Круто повернул и, как старый матерый лисовин от гончих, пошел по лесу, виляя и путая следы. На шестой день кончились мука и хлеб, взятые из дому. Дождался Васька ночи, перекинул винтовку через плечо, тихо, стараясь не хрустеть валежником, дошел до речки. Спустился к броду. На песке зернистом и сыром – следы колес. Перебрел и задами дошел до Осипова гумна. Сквозь голые ветви яблонь виден был огонь в окне. Остановился Васька, до боли захотелось увидеть Нюрку, сказать, упрек кинуть в глаза. Ведь из-за нее он стал дезертиром, из-за нее гибнет в лесу. Перепрыгнул через прясло, миновал сад, на крыльцо взбежал, стукнул щеколдой – дверь не заперта. Вошел в сени, тепло жилья ударило и закружило голову.

036

Мать Нюрки месила пироги, обернулась на скрип двери и, ахнув, уронила лоток. Осип, сидевший возле стола, крякнул, а Нюрка взвизгнула и опрометью кинулась в горницу.

— Здорово живете! – просипел Васька.

— Сла… сла-ва бо-гу… – заикаясь, буркнул Осип. Не скидая шапки, прошел Васька в горницу. Нюрка сидела на сундуке, колени ее мелко дрожали.

— Ай не рада, Нюрка? Что ж молчишь? – Васька подсел на сундук, винтовку поставил возле.

— Чему радоваться-то? – обрывисто прошептала Нюрка. И, всплеснув руками, заговорила, сдерживая слезы: – Иди, бога ради, отсюда!.. Милиция из района наехала, самогонку ищут… Найдут тебя… Иди, Васька!.. Пожалей ты меня!..

— Ты-то меня жалела? А? *** Едва закрыл Васька за собой дверь, Осип мигнул жене и, косясь на горницу, откуда слышался захлебывающийся Нюркин шепот, прохрипел: — Беги к Семену!.. Милиция у него стоит! Зови сейчас!.. Нюркина мать неслышно отворила дверь и метнулась через двор черной тенью. *** Васька, трудно глотая слюну, попросил: — Дай, Нюрка, кусок пирога… Другие сутки не ел… Нюрка встала, но дверь из кухни порывисто распахнулась, в просвете стояла Нюркина мать с лампой, платок у нее сбился набок, на лоб свисали вспотевшие космы волос. Крикнула визгливо: — Берите его, сукиного сына, товарищи милиция!.. Вот он!.. Из-за ее плеча глянул милиционер, хотел шагнуть в горницу, но Васька цепко ухватил винтовку, наотмашь ударил прикладом по лампе, прыжком очутился у окна, вышиб ногою раму и, выпрыгнув, грузно упал в палисаднике. На миг лицо обжег холод. В хате визг, шум, хлопнула дверь в сенях. Легко перемахнул Васька через плетень и, перехватив винтовку, прыжками побежал к гумну. Сзади – топот чьих-то ног, крики: — Стой, Васька!.. Стой, стрелять буду!.. «литература»

№ 6.2015

проза

По голосу Васька узнал милиционера Прошина, на ходу скинул винтовку, оборачиваясь, не целясь, выстрелил. Сзади четко стукнул наган. Перепрыгивая гуменное прясло, Васька почувствовал, как левое плечо обожгло болью. Словно кто-то насильно ударил горячей палкой. Перемогая боль, двинул затвором, щелкнула выброшенная гильза. Загнал патрон и, целясь в мелькавшую сквозь просветы яблони первую фигуру, спустил курок. Вслед за выстрелом услышал, как Прошин упавшим голосом негромко вскрикнул: — Стерва… в живот… О-о-ой, больно!.. Через брод бежал, не чуя холодной воды. Сзади нечасто топал второй милиционер. Оборачиваясь, Васька видел черные полы его шинели, раздутые ветром, и в руке зажатый наган. Мимо повизгивали пули… Взобравшись на кручу, Васька послал вслед возвращавшемуся от речки милиционеру пулю и, расстегнув ворот рубахи, приник губами к ранке. Соленую и теплую кровь сосал долго, потом пожевал комочек хрустящей на зубах земли, приложил к ранке и, чувствуя, как в горле нарастает непрошенный крик, стиснул зубы. *** На другой день перед сумерками добрел до речки и залег в хворосте. Плечо вспухло багрово-синим желваком, боль притупилась, рубаха присохла к ране, было больно лишь тогда, когда двигал левой рукой. Лежал долго, сплевывая непрестанно набегавшую слюну. В голове было пусто, как с похмелья. До тошноты хотелось есть, жевал кору, обдирая хворостинки, и, сплевывая, смотрел на зеленые комочки слюны. С той стороны к речке подходили бабы, черпали в ведра воду и уходили покачиваясь. Уже перед темнотой из проулка вышла баба, направляясь к реч-

ке. Васька привстал на локте, охнул от боли, неожиданно пронизавшей плечо, и злобно стиснул рукою холодный ствол винтовки. К речке шла Нюркина мать. Пуховый платок надвинут на самые глаза. Как видно, торопится. Васька дрожащей рукой сдвинул предохранитель. Протирая глаза, вгляделся. «Ну, да, это она». Такой ярко-желтой кофты, как у Нюркиной матери, не носит никто в станице. Васька по-охотничьи поймал на мушку голову в пуховом платке.

— Получай, сучка, за то, что доказала!.. Грохнул выстрел. Баба бросила ведра и без крика побежала к дворам.

— Эх, черт!.. промах!.. Вновь на мушке запрыгала желтая кофта. После второго выстрела Нюркина мать нехотя легла на песок и свернулась калачиком. Васька не спеша перебрел на ту сторону и, держа винтовку наперевес, подошел к подстреленной. Нагнулся. Жарко пахнуло женским потом. Увидал Васька распахнутую кофту и разорванный ворот рубахи. В прореху виднелся остро выпуклый розовый сосок на белой груди, а пониже – рваная рана и красное пятно крови, расцветавшее на рубахе лазоревым цветком1. Заглянул Васька под надвинутый на лоб платок, и прямо в глаза ему взглянули тускнеющие Нюркины глаза. Нюрка шла в материной кофте за водой. Поняв это, крикнул Васька и, припадая к маленькому неподвижному телу, калачиком лежавшему на земле, завыл долгим и тягучим волчьим воем. А от станицы уж бежали казаки, махая кольями, и рядом с передним бежала, вьюном вилась шершавая собачонка. Повизгивая, прыгала вокруг и все норовила лизнуть его в самую бороду.

1925 Источник: http://www.lib.ru/PROZA/ SHOLOHOW/stejka.txt

1 Лазоревым цветком на Дону называют степной тюльпан.

№ 6.2015

«литература»

037

Анатолий Игнатьевич Приставкин – советский и российский писатель, общественный деятель. Автор автобиографической повести «Ночевала тучка золотая» (впервые опубликована в 1987 году в журнале «Знамя»). За несколько лет после выхода в свет повесть была переведена более чем на тридцать языков. «Ночевала тучка золотая» – часть трилогии, в которую также входят повести «Солдат и мальчик» и «Кукушата». Произведение посвящено темам военного детства, беспризорности, депортации народов при Сталине.

038

«литература»

№ 6.2015

проза

Анатолий Приставкин

Ночевала тучка золотая Посвящаю эту повесть всем ее друзьям, кто принял как свое личное это беспризорное дитя литературы и не дал ее автору впасть в отчаяние.

9 бследовав дома, кладовки, спальни, чердаки (там, за плохо забитыми дверьми тоже матрацы лежали), изучив до кустика колючую живую изгородь и найдя в ней два потайных лаза, братья обратили свое пристальное внимание на речку, на ближайшие сады и, конечно, на станицу Березовскую, расположенную в трех километрах от колонии. То, что они приняли за противотанковые надолбы в поле, оказалось старинным кладбищем, вовсе не страшным, без крестов и свежих могил. На серых гранитных столбах было что-то вырезано на неизвестном языке, а на некоторых нарисованы два кармашка с патрончиками, такие видели братья в картине «Свинарка и пастух» у красавца пастуха. Пастух пасет овец и во все горло орет песню. Братья потрогали гладкий камень и прорисованные кармашки и одновременно подумали, что в здешних горах в отличие от любимой картины, которую они глядели раз десять, никто не поет веселых песен и овец не пасет. Братья несколько дней приглядывались к станице и сделали вывод, что люди-то в ней живут. Скрытно как-то живут, неуверенно, потому что по вечерам и на улицу не выходят, и на завалинке не сидят. Ночью огней в хатах не зажигают. По улицам не шатаются, скотину не гоняют, песен не поют. Черт знает, как они могут так жить, но живут, вот что главное. № 6.2015

«литература»

Первый раз братья по полю со стороны садов проникли. Наткнулись на картошку, один куст для пробы подкопали, засекли: урожай созрел, надо прийти вечерком. Неслышно дошли до сеновала, подождали, прислушиваясь. Но тут раздался кашель, тяжелый кашель, мужской, какое-то бормотанье. Они повернули обратно. Встреча с сельским хозяином не сулила ничего доброго. На Томилинском рынке мужики били жестоко, насмерть. Городские били тоже, но милосерднее. Вторично впотьмах после отбоя в колонии наведались, нарыли картошки, напихали в пазуху и в карманы, краешком улицы прокрались. И опять ничего такого не увидели, лишь глухие голоса кое-где за заборами. Ни собачки, чтоб залаяла, ни квохтанья курицы, ни визга поросенка, как у них в Томилине, ни каких-нибудь частушек под разбитную гармошку… Ни-че-го. А было время, томилинская ребятня, да и братья тоже, ходили подглядывать, как кривоглазый гармонист, днем он продавал на платформе мороженое, лапал девчат, нисколько не стесняясь пацанвы, и некоторых сажал себе на колени и задирал юбку. Ухмылялся пьяно, единственный глаз его вытаращивался, прихохатывая, он говорил: «Как насчет этого дела?» Ребята смущались. Молчали. И тогда гармонист растягивал свою облупленную гармошку и орал на всю улицу похабные частушки. В Подмосковье в домах была жизнь. Это точно.

039

проза

А здесь она словно бы исподтишка теплилась. От непривычки братья робели: как забраться в дом, если нет о нем точного понятия, кто хозяева, когда, в какое время бывают дома? Но тут сам случай пришел им на помощь. Однажды, бродя вокруг станицы, наткнулись они на человека, который собирал сушняк. Братья хотели прошмыгнуть мимо, но узнали проводника из вагона. Усатый, коротконогий, но сейчас без своей форменки, в рубахе, простых портах, он вдруг оказался моложавым мужчиной, ну, почти как тот гармонист. Проводник посмотрел на ребят, ощерился. Вспомнил небось, как два близнеца в Воронеже от спекулянтки удирали! Он им еще Казбек с двуглавым Эльбрусом показывал. А они тово… Ключи свистнули. И свистнули-то скорей по привычке: очень уж они блестящие да звонкие, так рука сама и схватила. А зачем, бог знает.

– Пришли? – спросил деловито проводник и будто ухмыльнулся.

– Гуляем, – сказал Колька. А Сашка кивнул.

– Дак, тут ваши уже многие гуляли, – сказал проводник. – Половину моей картошки пригуляли! – И приказал: – Бери хворост, пошли.

– Картошку – это не мы, – отрезал Колька.

– Не вы… Не вы… – отмахнулся проводник. – Вы только ключи стянули. Или нет? – Он повторил: – Ну, пошли! Ладно. Хворост был связан в огромные пучки. Каждому досталось по пучку. Донесли до дороги, погрузили в тележку, деревянную, с ржавыми колесами, и покатили к деревне. У крайнего дома, беленького, с палисадом и огородом на задах, выгрузились. Проводник ушел в дом, а ребята остались ждать во дворе. Одновременно обоим подумалось: оттого на этом огороде и промышляли колонисты, что он с краю, ближе к колонии. С краю – всегда безопасней тащить. Пока стояли, с интересом оглядывали дворик с глухим высоким забором, вдоль которого изнутри тянулся навес, под навесом кукурузная солома, хворост, какие-то железки, среди которых валялся позеленевший от времени медный кувшин с узким горлом. Кувшин стоило запомнить, хоть неизвестно пока зачем. Пол во дворике, братья такое видели 040

впервые, был твердый, гладкий, мазанный желтой глиной. У входа в дом валялась полинявшая от времени козья шкура. Хозяин высунул из дверей кудлатую голову, крикнул: – Да заходь, чего стали-то? Братья с оглядкой, гуськом, чтобы можно было драпануть в случае чего, прошли сумрачные узкие сенцы, где стояли медные и глиняные кувшины, и ступили на порог горницы. И здесь было белено, и стены, и потолок, как белят в России печки. В углу, где должна быть икона, портрет товарища Калинина, «всесоюзного старосты». Посреди стол, грубый, ничем не покрытый, два табурета, койка. Под койкой домотканый коврик: по черному полю красные узоры. Больше ничего в комнате и не было. У входа прибита полка, а на ней немудреное хозяйство, сразу видать, – холостяка: чугунок, две железные миски, солдатский котелок, кружка, помятая с одного бока. На столе стоял жестяной, весь закопченный полуведерный чайник.

– Так и живу, – сказал проводник и снова усмехнулся. – Как говорят: живу хорошо, жду лучше! – И к ребятам, которые уселись на койке, на грязноватом сером одеяле, рядышком, плечом к плечу, – не только потому, что тесно, но и просигналить одним как бы случайным движением можно: – Соседушки, значит? Вот же как! Братья кивнули.

– Я уж забыл, как вас там? Кличут-то? Колька сказал: – Я Сашка. Сашка сказал: – Я Колька. Как будто их вранье имело сейчас значение. Скорей всего, дурачили по привычке.

– Ну, а я вот… Илья. Так и зовите. Братья опять кивнули.

– А я ведь вспомнил, как вы бежали от этой дуры-то! Сам бегал… Ох, и побегал я, если бы знали. Но – посля расскажу. Я тут один живу. Бабы у меня нет. Вот картошку варю на улице, таганок сделал. Чай кипячу. Да смотрю, чтобы меня отсюда не шуганули к такой-то матери! Колька сразу спросил, этот вопрос их интересовал: – А что, дом разве не ваш? «литература»

№ 6.2015

проза

Проводник натянуто засмеялся, усы зашевелились.

– Ха! Да мово тут… Даже вша, и то не наша! Станица-то знаете как прозывается?

– Ну, Березовская, – ответил Сашка.

– Березовская! Какая же она Березовская, если она Дей Чурт звалась, – заорал проводник. – Это теперь она Березовская. А могла стать Осиновская али Сосновская… Она на самом деле Дей Чурт. Вот такто. И проводник Илья обвел глазами комнату, посчитав, что ребята поняли. Но Кольке надо было знать все точно. Зачем бы они тогда шли сюда? И он спросил настырно: – Ну, и что – дай черт? – нарочно переврал.

– Вот именно – черт… Гиблое место… А черти кругом! Проводник Илья покачал головой, удивляясь такой несообразительности. Сказал, наклоняясь и шепотом, будто были они не одни. Да вообще ребятам показалось, что он все время оглядывается.

– А вы чево сюда приехали-то, а? Ханурики? Тараканы городские?

– Нас везли, – сказал Колька.

– А куды везли-то? Куды?

– На Кавказ…

– Ха! Кавказ большой! – отмахнулся Илья. – Вас везли заселять тут землю. Понятно? Вот зачем… несчастные обормоты! Вы тут должны населением стать… И я, я – должен населением стать… И они тоже, жучки непоседливые… – И он указал в окошко, на белеющий за живой зеленой изгородью домик напротив.

– А там – живут? – спросил сразу Колька.

– Живут… Как я… Ничево свово. Все с чужого плеча. – И он почему-то ткнул пальцем в цветной коврик.

– Ворованное, что ли? – спросил вдруг сообразивший что-то Сашка.

– Ну?! Проводник кивнул и с каким-то остервенением добавил:

– Если не твое, то ясно, ворованное. А вы, что же, не на ворованном живете? В техникуме? Колька подтолкнул Сашку. Оба подумали одинаково: «Тут что-то не так. Или этот Илья чокнутый, но вроде бы незаметно. Или он подозревает братьев, что они у него картошку копали. Про ключи-то догадался… Хоть и не пойман – не вор!» Колька осторожно спросил, поглядев на дверь: – Откуда вы знаете? Что мы… Мы и не лазим нигде… Проводник Илья хмыкнул только. И сурово посмотрел на братьев.

– Ха! Лазать надо, а как же жить? Вон, у вас кладовка, там одежа для зимы… Без охраны. Вам туда сам господь велит залезть! А я куплю, понятно? Братья неуверенно кивнули. Не проверочка ли? Мол, попытаю мелкосню, а как согласятся, так и зацапаю. Братья-то были народ ученый и в милиции бывали не только из-за огурцов. Но Илья настойчиво гнул свое.

– Картошку подкопаете, прибью. Это своим скажите. У других – копайте, мне без разницы… А вот одежу притащите… Денег дам! И картошки дам… И еще чего!

– Посмотрим, – сказал неопределенно Сашка, который уже все понял и, наверное, даже придумал что-то насчет этой одежды. – Так мы пойдем? Дядя Илья?

– Без дяди, просто Илья, – сказал Илья. – Приходите. Я, пока не в рейсах, здесь буду. А насчет чужого, это вот… – Он на крыльце поднял палец и долго чтото слушал. А когда грохнуло в очередной раз в горах, произнес: – Слышите? А?

– Мины рвут, – определил Колька самоуверенно.

– Ха! Мины… – совсем без улыбки осклабился Илья. – А мы, жалкие переселенческие сучки, огня не жжем, боимся… Боимся! Это разве жизнь? – Он пнул зло попавшую под ноги козью шкуру.

– Кого? – опять спросил Колька.

– Чертей! – крикнул Илья и подтолкнул их к дверям.

А.Приставкин «Ночевала тучка золотая». М.: Рипол классик, 2015.

№ 6.2015

«литература»

041

Александр Исаевич (Исаакиевич) Солженицын (1918–2008) – советский и российский писатель, драматург, публицист, поэт, общественный и политический деятель, живший и работавший в СССР, Швейцарии, США и России. Лауреат Нобелевской премии по литературе (1970). Диссидент, в течение нескольких десятилетий (1960-е – 1980е годы) активно выступавший против коммунистических идей, политического строя СССР и политики его властей.

042

«литература»

№ 6.2015

проза

АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН

МАТРЕНИН ДВОР Эта редакция является истинной и окончательной. Никакие прижизненные издания её не отменяют. Александр Солженицын Апрель 1968 г. На сто восемьдесят четвертом километре от Москвы, по ветке, что ведет к Мурому и Казани, еще с добрых полгода после того все поезда замедляли свой ход почти как бы до ощупи. Пассажиры льнули к стеклам, выходили в тамбур: чинят пути, что ли? Из графика вышел? Нет. Пройдя переезд, поезд опять набирал скорость, пассажиры усаживались. Только машинисты знали и помнили, отчего это все. Да я.

1 Летом 1956 года из пыльной горячей пустыни я возвращался наугад – просто в Россию. Ни в одной точке ее никто меня не ждал и не звал, потому что я задержался с возвратом годиков на десять. Мне просто хотелось в среднюю полосу – без жары, с лиственным рокотом леса. Мне хотелось затесаться и затеряться в самой нутряной России – если такая где-то была, жила. За год до того по сю сторону Уральского хребта я мог наняться разве таскать носилки. Даже электриком на порядочное строительство меня бы не взяли. А меня тянуло – учительствовать. Говорили мне знающие люди, что нечего и на билет тратиться, впустую проезжу. Но что-то начинало уже страгиваться. Когда я поднялся по лестнице …ского облоно и спросил, где отдел кадров, то с удивлением увидел, что кадры уже не сидели здесь за черной кожаной дверью, а за остекленной перегородкой, как в аптеке. Все же я подошел к окошечку робко, поклонился и попросил: № 6.2015

«литература»

– Скажите, не нужны ли вам математики где-нибудь подальше от железной дороги? Я хочу поселиться там навсегда. Каждую букву в моих документах перещупали, походили из комнаты в комнату и куда-то звонили. Тоже и для них редкость была – все день просятся в город, да покрупней. И вдруг-таки дали мне местечко – Высокое Поле. От одного названия веселела душа. Название не лгало. На взгорке между ложков, а потом других взгорков, цельно-обомкнутое лесом, с прудом и плотинкой, Высокое Поле было тем самым местом, где не обидно бы и жить, и умереть. Там я долго сидел в рощице на пне и думал, что от души бы хотел не нуждаться каждый день завтракать и обедать, только бы остаться здесь и ночами слушать, как ветви шуршат по крыше – когда ниоткуда не слышно радио и все в мире молчит. Увы, там не пекли хлеба. Там не торговали ничем съестным. Вся деревня волокла снедь мешками из областного города. Я вернулся в отдел кадров и взмолился перед окошечком. Сперва и разговаривать со мной не хотели. Потом все ж походили из комнаты в комнату, позвонили, поскрипели и отпечатали мне в приказе: «Торфопродукт». Торфопродукт? Ах, Тургенев не знал, что можно по-русски составить такое! На станции Торфопродукт, состарившемся временном серо-деревянном бараке, висела строгая надпись: «На поезд садиться только со стороны вокзала!» Гвоздем по доскам было доцарапано: «И без билетов». А у кассы с тем же меланхолическим остроумием было навсегда вырезано ножом: «Билетов нет». Точ043

проза

ный смысл этих добавлений я оценил позже. В Торфопродукт легко было приехать. Но не уехать. А и на этом месте стояли прежде и перестояли революцию дремучие, непрохожие леса. Потом их вырубили – торфоразработчики и соседний колхоз. Председатель его, Горшков, свел под корень изрядно гектаров леса и выгодно сбыл в Одесскую область, на том свой колхоз и возвысив. Меж торфяными низинами беспорядочно разбросался поселок – однообразные худо штукатуренные бараки тридцатых годов и, с резьбой по фасаду, с остекленными верандами, домики пятидесятых. Но внутри этих домиков нельзя было увидеть перегородки, доходящей до потолка, так что не снять мне было комнаты с четырьмя настоящими стенами. Над поселком дымила фабричная труба. Туда и сюда сквозь поселок проложена была узкоколейка, и паровозики, тоже густо-дымящие, пронзительно свистя, таскали по ней поезда с бурым торфом, торфяными плитами и брикетами. Без ошибки я мог предположить, что вечером над дверьми клуба будет надрываться радиола, а по улице пображивать пьяные – не без того, да подпыривать друг друга ножами. Вот куда завела меня мечта о тихом уголке России. А ведь там, откуда я приехал, мог я жить в глинобитной хатке, глядящей в пустыню. Там дул такой свежий ветер ночами, и только звездный свод распахивался над головой. Мне не спалось на станционной скамье, и я чуть свет опять побрел по поселку. Теперь я увидел крохотный базарец. По рани единственная женщина стояла там, торгуя молоком. Я взял бутылку, стал пить тут же. Меня поразила ее речь. Она не говорила, а напевала умильно, и слова ее были те самые, за которыми потянула меня тоска из Азии: – Пей, пей с душою желадной. Ты, потай, приезжий?

– А вы откуда? – просветлел я. И я узнал, что не всё вокруг торфоразработки, что есть за полотном железной дороги – бугор, а за бугром – деревня, и деревня эта – Тальново, испокон она здесь, еще когда была барыня-«цыганка» и кругом лес лихой стоял. А дальше целый край идет деревень: Часлицы, Овинцы, Спудни, Шевертни, Шестимирово – все поглуше, от железной дороги подале, к озерам. Ветром успокоения потянуло на меня от этих названий. Они обещали мне кондовую Россию.

044

И я попросил мою новую знакомую отвести меня после базара в Тальново и подыскать избу, где бы стать мне квартирантом. Я казался квартирантом выгодным: сверх платы сулила школа за меня еще машину торфа на зиму. По лицу женщины прошли заботы уже не умильные. У самой у нее места не было (они с мужем воспитывали ее престарелую мать), оттого она повела меня к одним своим родным и еще к другим. Но и здесь не нашлось комнаты отдельной, было тесно и лопотно. Так мы дошли до высыхающей подпруженной речушки с мостиком. Милей этого места мне не приглянулось во всей деревне; две-три ивы, избушка перекособоченная, а по пруду плавали утки, и выходили на берег гуси, отряхаясь.

– Ну, разве что к Матрене зайдем, – сказала моя проводница, уже уставая от меня. – Только у нее не так уборно, в запущи она живет, болеет. Дом Матрены стоял тут же, неподалеку, с четырьмя оконцами в ряд на холодную некрасную сторону, крытый щепою, на два ската и с украшенным под теремок чердачным окошком. Дом не низкий – восемнадцать венцов. Однако изгнивала щепа, посерели от старости бревна сруба и ворота, когда-то могучие, и проредилась их обвершка. Калитка была на запоре, но проводница моя не стала стучать, а просунула руку под низом и отвернула завертку – нехитрую затею против скота и чужого человека. Дворик не был крыт, но в доме многое было под одной связью. За входной дверью внутренние ступеньки поднимались на просторные мосты, высоко осененные крышей. Налево еще ступеньки вели вверх в горницу – отдельный сруб без печи, и ступеньки вниз, в подклеть. А направо шла сама изба, с чердаком и подпольем. Строено было давно и добротно, на большую семью, а жила теперь одинокая женщина лет шестидесяти. Когда я вошел в избу, она лежала на русской печи, тут же, у входа, накрытая неопределенным темным тряпьем, таким бесценным в жизни рабочего человека. Просторная изба и особенно лучшая приоконная ее часть была уставлена по табуреткам и лавкам – горшками и кадками с фикусами. Они заполнили одиночество хозяйки безмолвной, но живой толпой. Они разрослись привольно, забирая небогатый свет «литература»

№ 6.2015

проза

северной стороны. В остатке света и к тому же за трубой кругловатое лицо хозяйки показалось мне желтым, больным. И по глазам ее замутненным можно было видеть, что болезнь измотала ее. Разговаривая со мной, она так и лежала на печи ничком, без подушки, головой к двери, а я стоял внизу. Она не проявила радости заполучить квартиранта, жаловалась на черный недуг, из приступа которого выходила сейчас: недуг налетал на нее не каждый месяц, но, налетев, – …держит два-дни и три-дни, так что ни встать, ни подать я вам не приспею. А избу бы не жалко, живите. И она перечисляла мне других хозяек, у кого будет мне покойней и угожей, и слала обойти их. Но я уже видел, что жребий мой был – поселиться в этой темноватой избе с тусклым зеркалом, в которое совсем нельзя было смотреться, с двумя яркими рублевыми плакатами о книжной торговле и об урожае, повешенными на стене для красоты. Здесь было мне тем хорошо, что по бедности Матрена не держала радио, а по одиночеству не с кем было ей разговаривать. И хотя Матрена Васильевна вынудила меня походить еще по деревне, и хотя в мой второй приход долго отнекивалась: – Не умемши, не варёмши – как утрафишь? – но уж встретила меня на ногах, и даже будто удовольствие пробудилось в ее глазах оттого, что я вернулся. Поладили о цене и о торфе, что школа привезет. Я только потом узнал, что год за годом, многие годы, ниоткуда не зарабатывала Матрена Васильевна ни рубля. Потому что пенсии ей не платили. Родные ей помогали мало. А в колхозе она работала не за деньги – за палочки. За палочки трудодней в замусленной книжке учетчика. Так и поселился я у Матрены Васильевны. Комнаты мы не делили. Ее кровать была в дверном углу у печки, а я свою раскладушку развернул у окна и, оттесняя от света любимые Матренины фикусы, еще у одного окна поставил столик. Электричество же в деревне было – его еще в двадцатые годы подтянули от Шатуры. В газетах писали тогда «лампочки Ильича», а мужики, глаза тараща, говорили: «Царь Огонь!» Может, кому из деревни, кто побогаче, изба Матрены и не казалась доброжилой, нам же с ней в ту осень и зиму вполне была хороша: от дождей она еще не протекала и ветрами студеными выдувало из нее № 6.2015

«литература»

печное грево не сразу, лишь под утро, особенно тогда, когда дул ветер с прохудившейся стороны. Кроме Матрены и меня, жили в избе еще – кошка, мыши и тараканы. Кошка была немолода, а главное – колченога. Она из жалости была Матреной подобрана и прижилась. Хотя она и ходила на четырех ногах, но сильно прихрамывала: одну ногу она берегла, больная была нога. Когда кошка прыгала с печи на пол, звук касания ее о пол не был кошаче-мягок, как у всех, а – сильный одновременный удар трех ног: туп! – такой сильный удар, что я не сразу привык, вздрагивал. Это она три ноги подставляла разом, чтоб уберечь четвертую. Но не потому были мыши в избе, что колченогая кошка с ними не справлялась: она как молния за ними прыгала в угол и выносила в зубах. А недоступны были мыши для кошки из-за того, что кто-то когда-то, еще по хорошей жизни, оклеил Матренину избу рифлеными зеленоватыми обоями, да не просто в слой, а в пять слоев. Друг с другом обои склеились хорошо, от стены же во многих местах отстали – и получилась как бы внутренняя шкура на избе. Между бревнами избы и обойной шкурой мыши и проделали себе ходы и нагло шуршали, бегая по ним даже и под потолком. Кошка сердито смотрела вслед их шуршанью, а достать не могла. Иногда ела кошка и тараканов, но от них ей становилось нехорошо. Единственное, что тараканы уважали, это черту перегородки, отделявшей устье русской печи и кухоньку от чистой избы. В чистую избу они не переползали. Зато в кухоньке по ночам кишели, и если поздно вечером, зайдя испить воды, я зажигал там лампочку – пол весь, и скамья большая, и даже стена были чуть не сплошь бурыми и шевелились. Приносил я из химического кабинета буры, и, смешивая с тестом, мы их травили. Тараканов менело, но Матрена боялась отравить вместе с ними и кошку. Мы прекращали подсыпку яда, и тараканы плодились вновь. По ночам, когда Матрена уже спала, а я занимался за столом, – редкое быстрое шуршание мышей под обоями покрывалось слитным, единым, непрерывным, как далекий шум океана, шорохом тараканов за перегородкой. Но я свыкся с ним, ибо в нем не было ничего злого, в нем не было лжи. Шуршанье их – была их жизнь.

045

проза

И с грубой плакатной красавицей я свыкся, которая со стены постоянно протягивала мне Белинского, Панферова и еще стопу каких-то книг, но – молчала. Я со всем свыкся, что было в избе Матрены. Матрена вставала в четыре-пять утра. Ходикам Матрениным было двадцать семь лет, как куплены в сельпо. Всегда они шли вперед, и Матрена не беспокоилась – лишь бы не отставали, чтоб утром не запоздниться. Она включала лампочку за кухонной перегородкой и тихо, вежливо, стараясь не шуметь, топила русскую печь, ходила доить козу (все животы ее были – одна эта грязно-белая криворогая коза), по воду ходила и варила в трех чугунках: один чугунок – мне, один – себе, один – козе. Козе она выбирала из подполья самую мелкую картошку, себе – мелкую, а мне – с куриное яйцо. Крупной же картошки огород ее песчаный, с довоенных лет не удобренный и всегда засаживаемый картошкой, картошкой и картошкой, – крупной не давал. Мне почти не слышались ее утренние хлопоты. Я спал долго, просыпался на позднем зимнем свету и потягивался, высовывая голову из-под одеяла и тулупа. Они да еще лагерная телогрейка на ногах, а снизу мешок, набитый соломой, хранили мне тепло даже в те ночи, когда стужа толкалась с севера в наши хилые оконца. Услышав за перегородкой сдержанный шумок, я всякий раз размеренно говорил: – Доброе утро, Матрена Васильевна! И всегда одни и те же доброжелательные слова раздавались мне из-за перегородки. Они начинались каким-то низким теплым мурчанием, как у бабушек в сказках: – М-м-мм… также и вам! И немного погодя: – А завтрак вам приспе-ел. Что на завтрак, она не объявляла, да это и догадаться было легко: картовь необлупленная, или суп картонный (так выговаривали все в деревне), или каша ячневая (другой крупы в тот год нельзя было купить в Торфопродукте, да и ячневую-то с бою – как самой дешевой ею откармливали свиней и мешками брали). Не всегда это было посолено, как надо, часто пригорало, а после еды оставляло налет на нёбе, деснах и вызывало изжогу. Но не Матрены в том была вина: не было в Торфопродукте и масла, маргарин нарасхват, а свободно только жир комбинированный. Да и русская печь, 046

как я пригляделся, неудобна для стряпни: варка идет скрыто от стряпухи, жар к чугунку подступает с разных сторон неравномерно. Но потому, должно быть, пришла она к нашим предкам из самого каменного века, что, протопленная раз на досветьи, весь день хранит в себе теплыми корм и пойло для скота, пищу и воду для человека. И спать тепло. Я покорно съедал все наваренное мне, терпеливо откладывал в сторону, если попадалось что неурядное: волос ли, торфа кусочек, тараканья ножка. У меня не хватало духу упрекнуть Матрену. В конце концов, она сама же меня предупреждала: «Не умемши, не варёмши – как утрафишь?»

– Спасибо, – вполне искренне говорил я.

– На чем? На своем на добром? – обезоруживала она меня лучезарной улыбкой. И, простодушно глядя блекло-голубыми глазами, спрашивала: – Ну, а к ужоткому что вам приготовить? К ужоткому значило – к вечеру. Ел я дважды в сутки, как на фронте. Что мог я заказать к ужоткому? Все из того же, картовь или суп картонный. Я мирился с этим, потому что жизнь научила меня не в еде находить смысл повседневного существования. Мне дороже была эта улыбка ее кругловатого лица, которую, заработав наконец на фотоаппарат, я тщетно пытался уловить. Увидев на себе холодный глаз объектива, Матрена принимала выражение или натянутое, или повышенно-суровое. Раз только запечатлел я, как она улыбалась чему-то, глядя в окошко на улицу. В ту осень много было у Матрены обид. Вышел перед тем новый пенсионный закон, и надоумили ее соседки добиваться пенсии. Была она одинокая кругом, а с тех пор, как стала сильно болеть – и из колхоза ее отпустили. Наворочено было много несправедливостей с Матреной: она была больна, но не считалась инвалидом; она четверть века проработала в колхозе, но потому что не на заводе – не полагалось ей пенсии за себя, а добиваться можно было только за мужа, то есть за утерю кормильца. Но мужа не было уже двенадцать лет, с начала войны, и нелегко было теперь добыть те справки с разных мест о его сташе и сколько он там получал. Хлопоты были – добыть эти справки; и чтоб написали все же, что получал он в месяц хоть рублей триста; и справку заверить, что живет она одна и никто ей не помогает; и с года она какого; «литература»

№ 6.2015

проза

и потом все это носить в собес; и перенашивать, исправляя, что сделано не так; и еще носить. И узнавать – дадут ли пенсию. Хлопоты эти были тем затруднены, что собес от Тальнова был в двадцати километрах к востоку, сельский совет – в десяти километрах к западу, а поселковый – к северу, час ходьбы. Из канцелярии в канцелярию и гоняли ее два месяца – то за точкой, то за запятой. Каждая проходка – день. Сходит в сельсовет, а секретаря сегодня нет, просто так вот нет, как это бывает в селах. Завтра, значит, опять иди. Теперь секретарь есть, да печати у него нет. Третий день опять иди. А четвертый день иди потому, что сослепу они не на той бумажке расписались, бумажки-то все у Матрены одной пачкой сколоты.

– Притесняют меня, Игнатич, – жаловалась она мне после таких бесплодных проходок. – Иззаботилась я. Но лоб ее недолго оставался омраченным. Я заметил: у нее было верное средство вернуть себе доброе расположение духа – работа. Тотчас же она или хваталась за лопату и копала картовь. Или с мешком под мышкой шла за торфом. А то с плетеным кузовом – по ягоды в дальний лес. И не столам конторским кланяясь, а лесным кустам, да наломавши спину ношей, в избу возвращалась Матрена уже просветленная, всем довольная, со своей доброй улыбкой.

– Теперича я зуб наложила, Игнатич, знаю, где брать, – говорила она о торфе. – Ну и местечко, любота одна!

– Да Матрена Васильевна, разве моего торфа не хватит? Машина целая.

– Фу-у! твоего торфу! еще столько, да еще столько – тогда, бывает, хватит. Тут как зима закрутит да дуель в окна, так не столько топишь, сколько выдувает. Летось мы торфу натаскивали сколища! Я ли бы и теперь три машины не натаскала? Так вот ловят. Уж одну бабу нашу по судам тягают. Да, это было так. Уже закруживалось пугающее дыхание зимы – и щемило сердца. Стояли вокруг леса, а топки взять было негде. Рычали кругом экскаваторы на болотах, но не продавалось торфу жителям, а только везли – начальству, да кто при начальстве, да по машине – учителям, врачам, рабочим завода. Топлива не было положено – и спрашивать о нем не полагалось. Председатель колхоза ходил по деревне, смотрел в глаза требовательно или мутно или № 6.2015

«литература»

простодушно и о чем угодно говорил, кроме топлива. Потому что сам он запасся. А зимы не ожидалось. Что ж, воровали раньше лес у барина, теперь тянули торф у треста. Бабы собирались по пять, по десять, чтобы смелей. Ходили днем. За лето накопано было торфу повсюду и сложено штабелями для просушки. Этим и хорош торф, что, добыв, его не могут увезти сразу. Он сохнет до осени, а то и до снега, если дорога не станет или трест затомошился. Это-то время бабы его и брали. Зараз уносили в мешке торфин шесть, если были сыроваты, торфин десять, если сухие. Одного мешка такого, принесенного иногда километра за три (и весил он пуда два), хватало на одну протопку. А дней в зиме двести. А топить надо: утром русскую, вечером «голландку».

– Да чего говорить обапол! – сердилась Матрена на кого-то невидимого. – Как лошадей не стало, так чего на себе не припрешь, того и в дому нет. Спина у меня никогда не заживает. Зимой салазки на себе, летом вязанки на себе, ей-богу правда! Ходили бабы в день – не по разу. В хорошие дни Матрена приносила по шесть мешков. Мой торф она сложила открыто, свой прятала под мостами, и каждый вечер забивала лаз доской.

– Разве уж догадаются, враги, – улыбалась она, вытирая пот со лба, – а то ни в жисть не найдут. Что было делать тресту? Ему не отпускалось штатов, чтобы расставлять караульщиков по всем болотам. Приходилось, наверно, показав обильную добычу в сводках, затем списывать – на крошку, на дожди. Иногда, порывами, собирали патруль и ловили баб у входа в деревню. Бабы бросали мешки и разбегались. Иногда, по доносу, ходили по домам с обыском, составляли протокол на незаконный торф и грозились передать в суд. Бабы на время бросали носить, но зима надвигалась и снова гнала их – с санками по ночам. Вообще, приглядываясь к Матрене, я замечал, что, помимо стряпни и хозяйства, на каждый день у нее приходилось и какое-нибудь другое немалое дело, закономерный порядок этих дел она держала в голове и, проснувшись поутру, всегда знала, чем сегодня день ее будет занят. Кроме торфа, кроме сбора старых пеньков, вывороченных трактором на болоте, кроме брусники, намачиваемой на зиму в четвертях («Поточи зубки, Игнатич», – угощала меня), кроме копки картошки, кроме беготни по 047

проза

пенсионному делу, она должна была еще где-то раздобывать сенца для единственной своей грязно-белой козы.

– А почему вы коровы не держите, Матрена Васильевна?

– Э-эх, Игнатич, – разъясняла Матрена, стоя в нечистом фартуке в кухонном дверном вырезе и оборотясь к моему столу. – Мне молока и от козы хватит. А корову заведи, так она меня самою с ногами съест. У полотна не скоси – там свои хозява, и в лесу косить нету – лесничество хозяин, и в колхозе мне не велят – не колхозница, мол, теперь. Да они и колхозницы до самых белых мух всё в колхоз, а себе уж из-под снегу – что за трава?… По-бывалошному кипели с сеном в межень, с Петрова до Ильина. Считалась трава – медовая… Так, одной утельной козе собрать было сена для Матрены – труд великий. Брала она с утра мешок и серп и уходила в места, которые помнила, где трава росла по обмежкам, по задороге, по островкам среди болота. Набив мешок свежей тяжелой травой, она тащила ее домой и во дворике у себя раскладывала пластом. С мешка травы получалось подсохшего сена – навильник. Председатель новый, недавний, присланный из города, первым делом обрезал всем инвалидам огороды. Пятнадцать соток песочка оставил Матрене, а десять соток так и пустовало за забором. Впрочем, за пятнадцать соток потягивал колхоз Матрену. Когда рук не хватало, когда отнекивались бабы уж очень упорно, жена председателя приходила к Матрене. Она была тоже женщина городская, решительная, коротким серым полупальто и грозным взглядом как бы военная. Она входила в избу и, не здороваясь, строго смотрела на Матрену. Матрена мешалась.

– Та-ак, – раздельно говорила жена председателя. – Товарищ Григорьева? Надо будет помочь колхозу! Надо будет завтра ехать навоз вывозить! Лицо Матрены складывалось в извиняющую полуулыбку – как будто ей было совестно за жену председателя, что та не могла ей заплатить за работу.

– Ну что ж, – тянула она. – Я больна, конечно. И к делу вашему теперь не присоединёна. – И тут же спешно исправлялась: – Какому часу приходить-то?

– И вилы свои бери! – наставляла председательша и уходила, шурша твердой юбкой.

048

– Во как! – пеняла Матрена вслед. – И вилы свои бери! Ни лопат, ни вил в колхозе нету. А я без мужика живу, кто мне насадит?… И размышляла потом весь вечер: – Да что говорить, Игнатич! Ни к столбу, ни к перилу эта работа. Станешь, об лопату опершись, и ждешь, скоро ли с фабрики гудок на двенадцать. Да еще заведутся бабы, счеты сводят, кто вышел, кто не вышел. Когда, бывалоча, по себе работали, так никакого звуку не было, только ой-ой-ойинь-ки, вот обед подкатил, вот вечер подступил. Все же поутру она уходила со своими вилами. Но не колхоз только, а любая родственница дальняя или просто соседка приходила тоже к Матрене с вечера и говорила: – Завтра, Матрена, придешь мне пособить. Картошку будем докапывать. И Матрена не могла отказать. Она покидала свой черед дел, шла помогать соседке и, воротясь, еще говорила без тени зависти: – Ах, Игнатич, и крупная ж картошка у нее! В охотку копала, уходить с участка не хотелось, ей-богу правда! Тем более не обходилась без Матрены ни одна пахота огорода. Тальновские бабы установили доточно, что одной вскопать свой огород лопатою тяжелее и дольше, чем, взяв соху и вшестером впрягшись, вспахать на себе шесть огородов. На то и звали Матрену в помощь.

– Что ж, платили вы ей? – приходилось мне потом спрашивать.

– Не берет она денег. Уж поневоле ей вопрятаешь. Еще суета большая выпадала Матрене, когда подходила ее очередь кормить козьих пастухов: одного – здоровенного, немоглухого, и второго – мальчишку с постоянной слюнявой цигаркой в зубах. Очередь эта была в полтора месяца раз, но вгоняла Матрену в большой расход. Она шла в сельпо, покупала рыбные консервы, расстарывалась и сахару и масла, чего не ела сама. Оказывается, хозяйки выкладывались друг перед другой, стараясь накормить пастухов получше.

– Бойся портного да пастуха, – объясняла она мне. – По всей деревне тебя ославят, если что им не так. И в эту жизнь, густую заботами, еще врывалась временами тяжелая немочь, Матрена валилась и сутки-двое лежала пластом. Она не жаловалась, не сто«литература»

№ 6.2015

проза

нала, но и не шевелилась почти. В такие дни Маша, близкая подруга Матрены с самых молодых годков, приходила обихаживать козу да топить печь. Сама Матрена не пила, не ела и не просила ничего. Вызвать на дом врача из поселкового медпункта было в Тальнове вдиво, как-то неприлично перед соседями – мол, барыня. Вызывали однажды, та приехала злая очень, велела Матрене, как отлежится, приходить на медпункт самой. Матрена ходила против воли, брали анализы, посылали в районную больницу – да так и заглохло. Была тут вина и Матрены самой. Дела звали к жизни. Скоро Матрена начинала вставать, сперва двигалась медленно, а потом опять живо.

– Это ты меня прежде не видал, Игнатич, – оправдывалась она. – Все мешки мои были, по пять пудов тижелью не считала. Свекор кричал: «Матрена! Спину сломаешь!» Ко мне дивирь не подходил, чтоб мой конец бревна на передок подсадить. Конь был военный у нас Волчок, здоровый…

– А почему военный?

– А нашего на войну забрали, этого подраненного – взамен. А он стиховой какой-то попался. Раз с испугу сани понес в озеро, мужики отскакивали, а я, правда, за узду схватила, остановила. Овсяной был конь. У нас мужики любили лошадей кормить. Которые кони овсяные, те и тижели не признают. Но отнюдь не была Матрена бесстрашной. Боялась она пожара, боялась молоньи, а больше всего почему-то – поезда.

– Как мне в Черусти ехать, с Нечаевки поезд вылезет, глаза здоровенные свои вылупит, рельсы гудят – аж в жар меня бросает, коленки трясутся. Ей-богу правда! – сама удивлялась и пожимала плечами Матрена.

– Так, может, потому, что билетов не дают, Матрена Васильевна?

– В окошечко? Только мягкие суют. А уж поезд – трогацать! Мечемся туда-сюда: да взойдите ж в сознание! Мужики – те по лесенке на крышу полезли. А мы нашли дверь незапертую, вперлись прям так, без билетов – а вагоны-то все простые идут, все простые, хоть на полке растягивайся. Отчего билетов не давали, паразиты несочувственные, – не знато… Всё же к той зиме жизнь Матрены наладилась как никогда. Стали-таки платить ей рублей восемьдесят пенсии. Еще сто с лишком получала она от школы и от меня. № 6.2015

«литература»

– Фу-у! Теперь Матрене и умирать не надо! – уже начинали завидовать некоторые из соседок. – Больше денег ей, старой, и девать некуда.

– А что – пенсия? – возражали другие. – Государство – оно минутное. Сегодня, вишь, дало, а завтра отымет. Заказала себе Матрена скатать новые валенки. Купила новую телогрейку. И справила пальто из ношеной железнодорожной шинели, которую подарил ей машинист из Черустей, муж ее бывшей воспитанницы Киры. Деревенский портной-горбун подложил под сукно ваты, и такое славное пальто получилось, какого за шесть десятков лет Матрена не нашивала. И в середине зимы зашила Матрена в подкладку этого пальто двести рублей себе на похороны. Повеселела: – Маненько и я спокой увидала, Игнатич. Прошел декабрь, прошел январь – за два месяца не посетила ее болезнь. Чаще Матрена по вечерам стала ходить к Маше посидеть, семечки пощелкать. К себе она гостей по вечерам не звала, уважая мои занятия. Только на крещенье, воротясь из школы, я застал в избе пляску и познакомлен был с тремя Матрениными родными сестрами, звавшими Матрену как старшую – лёлька или нянька. До этого дня мало было в нашей избе слышно о сестрах – то ли опасались они, что Матрена будет просить у них помощи? Одно только событие или предзнаменование омрачило Матрене этот праздник: ходила она за пять верст в церковь на водосвятие, поставила свой котелок меж других, а когда водосвятие кончилось, и бросились бабы, толкаясь, разбирать – Матрена не поспела средь первых, а в конце – не оказалось ее котелка. И взамен котелка никакой другой посуды тоже оставлено не было. Исчез котелок, как дух нечистый его унес.

– Бабоньки! – ходила Матрена среди молящихся. – Не прихватил ли кто неуладкой чужую воду освячённую? в котелке? Не признался никто. Бывает, мальчишки созоровали, были там и мальчишки. Вернулась Матрена печальная. Всегда у нее бывала святая вода, а на этот год не стало. Не сказать, однако, чтобы Матрена верила както истово. Даже скорей была она язычница, брали 049

проза

в ней верх суеверия: что на Ивана Постного в огород зайти нельзя – на будущий год урожая не будет; что если метель крутит – значит, кто-то где-то удавился, а дверью ногу прищемишь – быть гостю. Сколько жил я у нее – никогда не видал ее молящейся, ни чтоб она хоть раз перекрестилась. А дело всякое начинала «с Богом!» и мне всякий раз «с Богом!» говорила, когда я шел в школу. Может быть, она и молилась, но не показно, стесняясь меня или боясь меня притеснить. Был святой угол в чистой избе, и икона Николая Угодника в кухоньке. Забудни стояли они темные, а во время всенощной и с утра по праздникам зажигала Матрена лампадку. Только грехов у нее было меньше, чем у ее колченогой кошки. Та – мышей душила… Немного выдравшись из колотной своей житёнки, стала Матрена повнимательней слушать и мое радио (я не преминул поставить себе разведку – так Матрена называла розетку. Мой приемничек уже не был для меня бич, потому что я своей рукой мог его выключить в любую минуту; но, действительно, выходил он для меня из глухой избы – разведкой). В тот год повелось по две – по три иностранных делегации в неделю принимать, провожать и возить по многим городам, собирая митинги. И что ни день, известия полны были важными сообщениями о банкетах, обедах и завтраках. Матрена хмурилась, неодобрительно вздыхала: – Ездят-ездят, чего-нибудь наездят. Услышав, что машины изобретены новые, ворчала Матрена из кухни: – Всё новые, новые, на старых работать не хотят, куды старые складывать будем? Еще в тот год обещали искусственные спутники Земли. Матрена качала головой с печи: – Ой-ой-ойиньки, чего-нибудь изменят, зиму или лето. Исполнял Шаляпин русские песни. Матрена стояла-стояла, слушала и приговорила решительно: – Чудно поют, не по-нашему.

– Да что вы, Матрена Васильевна, да прислушайтесь! Еще послушала. Сжала губы: – Не. Не так. Ладу не нашего. И голосом балует. Зато и вознаградила меня Матрена. Передавали как-то концерт из романсов Глинки. И вдруг после пятка камерных романсов Матрена, держась за фар050

тук, вышла из-за перегородки растепленная, с пеленой слезы в неярких своих глазах: – А вот это – по-нашему… – прошептала она.

2 Так привыкли Матрена ко мне, а я к ней, и жили мы запросто. Не мешала она моим долгим вечерним занятиям, не досаждала никакими расспросами. До того отсутствовало в ней бабье любопытство или до того она была деликатна, что не спросила меня ни разу: был ли я когда женат? Все тальновские бабы приставали к ней – узнать обо мне. Она им отвечала: – Вам нужно – вы и спрашивайте. Знаю одно – дальний он. И когда невскоре я сам сказал ей, что много провел в тюрьме, она только молча покивала головой, как бы подозревала и раньше. А я тоже видел Матрену сегодняшнюю, потерянную старуху, и тоже не бередил ее прошлого, да и не подозревал, чтоб там было что искать. Знал я, что замуж Матрена вышла еще до революции, и сразу в эту избу, где мы жили теперь с ней, и сразу к печке (то есть не было в живых ни свекрови, ни старшей золовки незамужней, и с первого послебрачного утра Матрена взялась за ухват). Знал, что детей у нее было шестеро и один за другим умирали все очень рано, так что двое сразу не жило. Потом была какая-то воспитанница Кира. А муж Матрены не вернулся с этой войны. Похоронного тоже не было. Односельчане, кто был с ним в роте, говорили, что либо в плен он попал, либо погиб, а только тела не нашли. За одиннадцать послевоенных лет решила и Матрена сама, что он не жив. И хорошо, что думала так. Хоть и был бы теперь он жив – так женат где-нибудь в Бразилии или в Австралии. И деревня Тальново, и язык русский изглаживаются из памяти его... Раз, придя из школы, я застал в нашей избе гостя. Высокий черный старик, сняв на колени шапку, сидел на стуле, который Матрена выставила ему на середину комнаты, к печке-»голландке». Все лицо его облегали густые черные волосы, почти не тронутые сединой: с черной окладистой бородой сливались усы густые, черные, так что рот был виден едва; и непрерывные бакены черные, едва выказывая уши, подни«литература»

№ 6.2015

проза

мались к черным космам, свисавшим с темени; и еще широкие черные брови мостами были брошены друг другу навстречу. И только лоб уходил лысым куполом в лысую просторную маковку. Во всем облике старика показалось мне многознание и достойность. Он сидел ровно, сложив руки на посохе, посох же отвесно уперев в пол, – сидел в положении терпеливого ожидания и, видно, мало разговаривал с Матреной, возившейся за перегородкой. Когда я пришел, он плавно повернул ко мне величавую голову и назвал меня внезапно: – Батюшка!... Вижу вас плохо. Сын мой учится у вас. Григорьев Антошка... Дальше мог бы он и не говорить... При всем моем порыве помочь этому почтенному старику, заранее знал я и отвергал все то бесполезное, что скажет старик сейчас. Григорьев Антошка был круглый румяный малец из 8-го «Г», выглядевший, как кот после блинов. В школу он приходил как бы отдыхать, за партой сидел и улыбался лениво. Уж тем более он никогда не готовил уроков дома. Но, главное, борясь за тот высокий процент успеваемости, которым славились школы нашего района, нашей области и соседних областей, – из году в год его переводили, и он ясно усвоил, что, как бы учителя ни грозились, все равно в конце года переведут, и не надо для этого учиться. Он просто смеялся над нами. Он сидел в 8-м классе, однако не владел дробями и не различал, какие бывают треугольники. По первым четвертям он был в цепкой хватке моих двоек – и то же ожидало его в третьей четверти. Но этому полуслепому старику, годному Антошке не в отцы, а в деды и пришедшему ко мне на униженный поклон, – как было сказать теперь, что год за годом школа его обманывала, дальше же обманывать я не могу, иначе развалю весь класс, и превращусь в балаболку, и наплевать должен буду на весь свой труд и звание свое? И теперь я терпеливо объяснял ему, что запущено у сына очень, и он в школе и дома лжет, надо дневник

проверять у него почаще и круто браться с двух сторон.

– Да уж куда крутей, батюшка, – заверил меня гость. – Бью его теперь, что неделя. А рука тяжелая у меня. В разговоре я вспомнил, что уж один раз и Матрена сама почему-то ходатайствовала за Антошку Григорьева, но я не спросил, что за родственник он ей, и тоже тогда отказал. Матрена и сейчас стала в дверях кухоньки бессловесной просительницей. И когда Фаддей Миронович ушел от меня с тем, что будет заходить – узнавать, я спросил: – Не пойму, Матрена Васильевна, как же этот Антошка вам приходится?

– Дивиря моего сын, – ответила Матрена суховато и ушла доить козу. Разочтя, я понял, что черный настойчивый этот старик – родной брат мужа ее, без вести пропавшего. И долгий вечер прошел – Матрена не касалась больше этого разговора. Лишь поздно вечером, когда я думать забыл о старике и работал в тишине избы под шорох тараканов и постук ходиков, – Матрена вдруг из темного своего угла сказала: – Я, Игнатич, когда-то за него чуть замуж не вышла. Я и о Матрене-то самой забыл, что она здесь, не слышал ее, – но так взволнованно она это сказала из темноты, будто и сейчас еще тот старик домогался ее. Видно, весь вечер Матрена только об том и думала. Она поднялась с убогой тряпичной кровати и медленно выходила ко мне, как бы идя за своими словами. Я откинулся – и в первый раз совсем по-новому увидел Матрену. Верхнего света не было в нашей большой комнате, как лесом заставленной фикусами. От настольной же лампы свет падал кругом только на мои тетради, – а по всей комнате глазам, оторвавшимся от света, казался полумрак с розовинкой. И из него выступала Матрена. И щеки ее померещились мне не желтыми, как всегда, а тоже с розовинкой...

Александр Солженицын «Матренин двор». М:., Детская литература 2008.

№ 6.2015

«литература»

051

Борис Леонидович Пастернак (1890–1960) – русский писатель, поэт, переводчик, лауреат Нобелевской премии. Самый известный роман – «Доктор Живаго», который создавался в течение десяти лет с 1945 по 1955 год. Роман являет собой широкое полотно жизни российской интеллигенции на фоне драматического периода от начала столетия до Гражданской войны.

052

«литература»

№ 6.2015

проза

Борис Пастернак

Доктор Живаго ПЕРВАЯ КНИГА Часть первая

ПЯТИЧАСОВОЙ СКОРЫЙ 1 Шли и шли и пели «Вечную память», и когда останавливались, казалось, что её по залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра. Прохожие пропускали шествие, считали венки, крестились. Любопытные входили в процессию, спрашивали: «Кого хоронят?» Им отвечали: «Живаго». «Вот оно что. Тогда понятно». – «Да не его. Её». – «Все равно. Царствие небесное. Похороны богатые». Замелькали последние минуты, считанные, бесповоротные. «Господня земля и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней». Священник крестящим движением бросил горсть земли на Марью Николаевну. Запели «Со духи праведных». Началась страшная гонка. Гроб закрыли, заколотили, стали опускать. Отбарабанил дождь комьев, которыми торопливо в четыре лопаты забросали могилу. На ней вырос холмик. На него взошел десятилетний мальчик. Только в состоянии отупения и бесчувственности, обыкновенно наступающих к концу больших похорон, могло показаться, что мальчик хочет сказать слово на материнской могиле. Он поднял голову и окинул с возвышения осенние пустыри и главы монастыря отсутствующим взором. Его курносое лицо исказилось. Шея его вытянулась. Если бы таким движением поднял голову волчонок, было бы ясно, что он сейчас завоет. Закрыв № 6.2015

«литература»

лицо руками, мальчик зарыдал. Летевшее навстречу облако стало хлестать его по рукам и лицу мокрыми плетьми холодного ливня. К могиле прошел человек в черном, со сборками на узких облегающих рукавах. Это был брат покойной и дядя плакавшего мальчика, расстриженный по собственному прошению священник Николай Николаевич Веденяпин. Он подошел к мальчику и увел его с кладбища.

2 Они ночевали в одном из монастырских покоев, который отвели дяде по старому знакомству. Был канун Покрова. На другой день они с дядей должны были уехать далеко на юг, в один из губернских городов Поволжья, где отец Николай служил в издательстве, выпускавшем прогрессивную газету края. Билеты на поезд были куплены, вещи увязаны и стояли в келье. С вокзала по соседству ветер приносил плаксивые пересвистывания маневрировавших вдали паровозов. К вечеру сильно похолодало. Два окна на уровне земли выходили на уголок невзрачного огорода, обсаженного кустами желтой акации, на мерзлые лужи проезжей дороги и на тот конец кладбища, где днем похоронили Марию Николаевну. Огород пустовал, кроме нескольких муаровых гряд посиневшей от холода капусты. Когда налетал ветер, кусты облетелой акации метались, как бесноватые, и ложились на дорогу.

053

проза

Ночью Юру разбудил стук в окно. Темная келья была сверхъестественно озарена белым порхающим светом. Юра в одной рубашке подбежал к окну и прижался лицом к холодному стеклу. За окном не было ни дороги, ни кладбища, ни огорода. На дворе бушевала вьюга, воздух дымился снегом. Можно было подумать, будто буря заметила Юру и, сознавая, как она страшна, наслаждается производимым на него впечатлением. Она свистела и завывала и всеми способами старалась привлечь Юрино внимание. С неба оборот за оборотом бесконечными мотками падала на землю белая ткань, обвивая её погребальными пеленами. Вьюга была одна на свете, ничто с ней не соперничало. Первым движением Юры, когда он слез с подоконника, было желание одеться и бежать на улицу, чтобы что-то предпринять. То его пугало, что монастырскую капусту занесет и её не откопают, то что в поле заметет маму, и она бессильна будет оказать сопротивление тому, что уйдет еще глубже и дальше от него в землю. Дело опять кончилось слезами. Проснулся дядя, говорил ему о Христе и утешал его, а потом зевал, подходил к окну и задумывался. Они начали одеваться. Стало светать.

3 Пока жива была мать, Юра не знал, что отец давно бросил их, ездит по разным городам Сибири и заграницы, кутит и распутничает, и что он давно просадил и развеял по ветру их миллионное состояние. Юре всегда говорили, что он то в Петербурге, то на какой-нибудь ярмарке, чаще всего на Ирбитской. А потом у матери, всегда болевшей, открылась чахотка. Она стала ездить лечиться на юг Франции и в Северную Италию, куда Юра её два раза сопровождал. Так, в беспорядке и среди постоянных загадок прошла детская жизнь Юры, часто на руках у чужих, которые все время менялись. Он привык к этим переменам, и в обстановке вечной нескладицы отсутствие отца не удивляло его. Маленьким мальчиком он застал еще то время, когда именем, которое он носил, называлось множество саморазличнейших вещей. Была мануфактура Живаго, банк Живаго, дома Живаго, способ завязывания и закалывания галсту054

ка булавкою Живаго, даже какой-то сладкий пирог круглой формы, вроде ромовой бабы, под названием Живаго, и одно время в Москве можно было крикнуть извозчику «к Живаго!», совершенно как «к черту на кулички!», и он уносил вас на санках в тридесятое царство, в тридевятое государство. Тихий парк обступал вас. На свисающие ветви елей, осыпая с них иней, садились вороны. Разносилось их карканье, раскатистое, как треск древесного сука. С новостроек за просекой через дорогу перебегали породистые собаки. Там зажигали огни. Спускался вечер. Вдруг все это разлетелось. Они обеднели.

4 Летом тысяча девятьсот третьего года на тарантасе парой Юра с дядей ехали по полям в Дуплянку, имение шелкопрядильного фабриканта и большого покровителя искусств Кологривова, к педагогу и популяризатору полезных знаний Ивану Ивановичу Воскобойникову. Была Казанская, разгар жатвы. По причине обеденного времени или по случаю праздника в полях не попадалось ни души. Солнце палило недожатые полосы, как полуобритые арестантские затылки. Над полями кружились птицы. Склонив колосья, пшеница тянулась в струнку среди совершенного безветрия или высилась в крестцах далеко от дороги, где при долгом вглядывании принимала вид движущихся фигур, словно это ходили по краю горизонта землемеры и что-то записывали.

– А эти, – спрашивал Николай Николаевич Павла, чернорабочего и сторожа из книгоиздательства, сидевшего на козлах боком, сутуло и перекинув нога за ногу, в знак того, что он не заправский кучер и правит не по призванию, – а это как же, помещиковы или крестьянские?

– Энти господсти, – отвечал Павел и закуривал, – а вот эфти, – отвозившись с огнем и затянувшись, тыкал он после долгой паузы концом кнутовища в другую сторону, – эфти свои. Ай заснули? – то и дело прикрикивал он на лошадей, на хвосты и крупы которых он все время косился, как машинист на манометры. Но лошади везли, как все лошади на свете, то есть коренник бежал с прирожденной прямотой бесхитростной натуры, а пристяжная казалась не«литература»

№ 6.2015

проза

понимающему отъявленной бездельницей, которая только и знала, что, выгнувшись лебедью, отплясывала вприсядку под бренчание бубенчиков, которое сама своими скачками подымала. Николай Николаевич вез Воскобойникову корректуру его книжки по земельному вопросу, которую ввиду усилившегося цензурного нажима издательство просило пересмотреть.

– Шалит народ в уезде, – говорил Николай Николаевич. – В Паньковской волости купца зарезали, у земского сожгли конный завод. Ты как об этом думаешь? Что у вас говорят в деревне? Но оказывалось, что Павел смотрит на вещи еще мрачнее, чем даже цензор, умерявший аграрные страсти Воскобойникова.

– Да что говорят? Распустили народ. Баловство, говорят. С нашим братом нешто возможно? Мужику дай волю, так ведь у нас друг дружку передавят, истинный Господь. Ай заснули? Это была вторая поездка дяди и племянника в Дуплянку. Юра думал, что он запомнил дорогу, и всякий раз, как поля разбегались вширь и их тоненькой каемкой охватывали спереди и сзади леса, Юре казалось, что он узнает то место, с которого дорога должна повернуть вправо, а с поворота показаться и через минуту скрыться десятиверстная Кологривовская панорама с блещущей вдали рекой и пробегающей за ней железной дорогой. Но он все обманывался. Поля сменялись полями. Их вновь и вновь охватывали леса. Смена этих просторов настраивала на широкий лад. Хотелось мечтать и думать о будущем. Ни одна из книг, прославивших впоследствии Николая Николаевича, не была еще написана. Но мысли его уже определились. Он не знал, как близко его время.

Скоро среди представителей тогдашней литературы, профессоров университета и философов революции должен был появиться этот человек, который думал на все их темы и у которого, кроме терминологии, не было с ними ничего общего. Все они скопом держались какой-нибудь догмы и довольствовались словами и видимостями, а отец Николай был священник, прошедший толстовство и революцию и шедший все время дальше. Он жаждал мысли, окрыленно-вещественной, которая прочерчивала бы нелицемерно различимый путь в своем движении и что-то меняла в свете к лучшему и которая даже ребенку и невежде была бы заметна, как вспышка молнии или след прокатившегося грома. Он жаждал нового. Юре хорошо было с дядей. Он был похож на маму. Подобно ей, он был человеком свободным, лишенным предубеждения против чего бы то ни было непривычного. Как у нее, у него было дворянское чувство равенства со всем живущим. Он так же, как она, понимал все с первого взгляда и умел выражать мысли в той форме, в какой они приходят в голову в первую минуту, пока они живы и не обессмыслятся. Юра был рад, что дядя взял его в Дуплянку. Там было очень красиво, и живописность места тоже напоминала маму, которая любила природу и часто брала Юру с собой на прогулки. Кроме того, Юре было приятно, что он опять встретится с Никой Дудоровым, гимназистом, жившим у Воскобойникова, который, наверное, презирал его, потому что был года на два старше его, и который, здороваясь, с силой дергал руку книзу и так низко наклонял голову, что волосы падали ему на лоб, закрывая лицо до половины.

Борис Пастернак «Доктор Живаго». М:. Мировая классика, 2013

№ 6.2015

«литература»

055

Эдуард Степанович Кочергин – советский и российский театральный художник, писатель. Народный художник РСФСР, академик АХ СССР. Лауреат двух Государственных премий СССР, главный художник БДТ им. Г. А. Товстоногова. Лауреат премии им. Сергея Довлатова «За достижения в современной отечественной прозе». Его знаменитый роман «Ангелова кукла» стал национальным бестселлером.

056

«литература»

№ 6.2015

проза

Эдуард Кочергин

Бегемотушка Об одном вздохнешь, а всех жалко… Гаврилиха, уборщица мастерских Театра им. В.Ф. Комиссаржевской

нашему Бегемотушке, царство ему небесное, мудрость блатярского мира «жадность фраера сгубила» враз подходит. А кончился он с испугу прямо в суде на глазах людишек, пришедших слушать дело. По первости никто не понял, что с ним случилось. Судья по второму разу спрашивает Клавдия Ипполитовича, то есть Бегемотушку, о каких-то бокалах венецианского стекла, а его уже нет – он с полу на всех с того света жмурится. И как-то все в быстроте произошло. Поначалу, сидя на арестантском стуле, затрясся вдруг весь, тихонько захрапел, затем скукожился и медленно так стек с него на пол. Уже лежа, еще храпанул в последний раз – и конец, трынь-брынь, нет его, только один ручеек журчит из-под него по плиточкам… Так докладывал в столярке сотоварищам делегированный театральными мастерскими в Петроградский районный суд фронтовик-орденоносец, токарь по дереву Егорий Гаврилов. Послали его на судилище как представителя театрального месткома от мастерских, а судили там нашего художника-исполнителя Клавдия Ипполитовича, по местному обозванию Бегемотушку, за спекуляцию антиквариатом в особо крупных размерах. Происходило все такое в начале знаменитых шестидесятых годов прошлого века, в эпоху построения кукурузного коммунизма и бурного строительства «хрущевок» в нашем славном городе. Тогда из высокопотолочных коммуналок многие семьи переселялись в малогабаритные, но зато отдельные квартиры – мечту тогдашнего питерского человечества. № 6.2015

«литература»

Старинная громоздкая мебель: шкафы, буфеты, горки, гостиные и столовые гарнитуры из дуба, ореха, красного дерева и карельской березы, не помещавшиеся в новых квартирах, сдавались в комиссионные магазины за копейки или выносились на помойку. Более дешевого антиквариата не было нигде в мире, никогда и ни в какое время. Посуда, люстры, светильники, зеркала, картины, предметы быта и одежды также продавались за смешные деньги. Мало кто знал настоящую цену всем этим вещам. В двадцатые-тридцатые годы гэпэушники, энкавэдэшники, партработники получали квартиры репрессированных горожан со всей обстановкой бывших хозяев. В блокаду целые дома города вымирали от голода, и все, что в них оставалось, превращалось в собственность дворников, участковых, управдомов и их челяди. Они сами и, в особенности, их наследники не разбирались в тонкостях материальной культуры – для них старье было старьем, не более того. Но в городе имелись люди, понимавшие ценность антиквариата, смекавшие, что почем. Многие из них сделали на этой временной неожиданности состояния и буквально за малые гроши собрали целые музеи. К ним и прилепился наш герой Клавдий Ипполитович – Бегемотушка. Случилось все такое как бы случайно, а может быть, и нет. Несколько раньше печальных событий меня, художника-постановщика из небольшого областного театра, пригласили главным художником в известный городской Театр драмы. Вступив в должность, я, естественно, решил познакомиться с моими будущими мастерами-исполнителями и притопал во двор углового дома на улице Белинского и Литейном про057

Художник: Варя Больдт

проза

спекте, где в дворовом флигеле обитали художественно-производственные мастерские Ленинградского драматического театра. Я уже знал, что в них работали замечательные театральные мастера: столяры, слесаря, один из лучших бутафоров города – Аркадий Захарович, бывший в войну капитаном «морского охотника», и хороший, но с тараканами, как мне его аттестовали, художник-исполнитель Клавдий Ипполитович, он же Клякса-Бегемотушка по местной неожиданной обзывалке. Ознакомившись со всеми столярными и слесарными мастерами первого этажа, я поднялся на второй и, пройдя через знаменитую бутафорскую 058

мастерскую, оказался в живописном зале. Метрах в двадцати в противоположном от входа конце за длиннющим столом-верстаком обнаружил грушеобразную женщину непонятного возраста, без шеи, обрюзгшую, с висящими щеками, напоминавшую карикатуру французского художника Домье на короля Луи Филиппа. Подойдя к этой тетеньке поближе, я вежливо спросил ее: – Скажите, пожалуйста, где здесь находится художник Клавдий Ипполитович?

– Как где? Это я и есть Клавдий Ипполитович, – произнесла фигура бабским обидчивым голосом, «литература»

№ 6.2015

проза

совершенно не соответствующим имени и отчеству. – А что вам необходимо от меня, молодой человек? От такой неожиданности я оторопел и поначалу не сразу смог объяснить, что пришел специально – знакомиться с ним. Но после, узнав, кто я такой и откуда взялся, он вдруг с некоторым кокетством обратился ко мне: – Фу, какой вы молодой, однако… Я представлял вас посолиднее.

– Виноват, к сожалению, солидным не вышел, но, надеюсь, со временем забурею, – ответил я. Спускаясь в столярку, подумал, что Клавдий обличьем своим более соответствует кликухам, чем имперскому имени и древнегреческому отчеству. Покидая мастерские, пожаловался столярам на себя, что их Клавдия Ипполитовича поначалу принял за бабу.

– Нет, оно у нас не баба, у них дочь есть.

– Ну и что, у тетенек тоже дочери бывают.

– Но у них и жена есть, ее оно Мамуткой зовут, а дочурку Тютелькой. Тютелька удалась на полголовы ниже папани, эдакая грушка сорта «дюшес» на ножках, – разъяснил мне с неким прищуром особенности Бегемотовой семьи главный столяр Василий Степанович.

– А за что вы его до среднего рода опускаете?

– Вы ж видите, у них нет мужского обличья. На их жирном подбородке отродясь ни одного волоска не водилось. Оно и бабам-то не бабой кажется, а просто каким-то гемофодием, прости Господи, – ответил мне старый Степаныч. – И баба не баба, и мужик не мужик. Ни то ни се, и черт-те что. Им и поперечить не смей: что не по ним, тотчас в истерику впадают, так визжат весь день – как хряки резаные, обиду какую-то вытряхивают на всех, даже у нас в столярке слышно. Лучше к ним не подходить в эти моменты. Да, на «он»-то оно не тянут – оно и есть оно, не более того. Оно к нам не спускаются, им с их горной возвышенности в нашей подклети делать нечего, оно других кровей. Мы для них – букаши деревенского разлива. А оно – фигура, парящая в тумане облачном, поднявшая себя над мешком жизни. Их нутро звука пилы не выдерживает, колыхаться начинает. Мы для них – стружка сосновая, не более того. Про них и слова какие-то смешные изо рта выпадают…

– А что говорить? Клякса растекшаяся, задница без царги, мешок с глазами, император херов, индюк надутый, бегемот африканский – все к ним подхо№ 6.2015

«литература»

дит! – распалившись, выдохнул обиды на местного художника столярный токарь-орденоносец Егор Гаврилов.

– Он там наверху, когда в раж войдет, начинает пол над нами топтать, представляя, что нас топчет, – добавил театральный плотник Иван, вепс, между прочим. Беда прямо какая-то! Что же они не поделили, да что им делить-то? Драматургия на подмостках мастерских – коса с камнем сошлась. Но мне ведь в этой беде работать придется со всеми.

– Вы пустяки наши близко к сердцу не принимайте. У Клавдия Ипполитовича – гордыня великая, а так он неплохой, и специалист по вашей части хороший, – успокоил меня на прощание Василий Степанович. В те небогатые годы люди в мастерских организовали складчину – готовили и обедали у себя в отгороженной от столярного зала клети. Продукты заготавливали загодя. Картошку, капусту, морковь, лук, чеснок, огурцы привозили в начале осени с дач и деревень. Капусту квасили в начале ноября. В выходные дни сентября выезжали на театральном автобусе в леса области за грибами. Всю снедь держали в толково оборудованном холодном подполье прямо под лестничной клеткой. Готовила обеды жена токарного столяра – Гаврилиха, в официальном звании – уборщица, большая искусница по засолке грибов, капусты, огурцов и прочих наших вкусностей. Обед состоял из хорошего куска тушеного мяса, вареной или жареной картошки с квашеной капустой, на столе всегда стояли глиняные миски с солеными огурцами и грибами. Порции подавались гулливерские, и все это за тогдашний полтинник. Свежее мясо поставлялось из углового гастронома, что на Литейном проспекте, самими мясниками, дружками наших столяров. За это последние точили мясникам ножи и угощали первоклассным самогоном под квашеную капусту. Клавдий-Бегемотушка единственный из всех работников мастерских не участвовал в артельных обедах.

– Оне у нас не обедают, им у нас кислой капустой пахнет. Да с нее наши столярные утробы нечеловеческие звуки производят, что дурно для них. Оне наверху у себя сладенький мамуткин гостинец с чайком 059

проза

переваривают. Жадный ендивидуальный тип, одним словом… – комментировал токарь отсутствие художника в цеховой складчине.

– Ну и что с того, что он сладенькое любит, – защищала его Гаврилиха. – У Клавдия Ипполитовича, наверное, желудок порченый для нашей простой пищи. А жадный – так это с блокады, голодал долго. Зато посмотрите, с каким удовольствием он буквы для рекламы выписывает. У него в этот момент даже язычок изо рта торчит и слюнка капает. Действительно, что-то в моем исполнителе было странноватое и неуживчивое. Своей растекшейся фигурой, замороженным, бледным лицом, бабьим голоском и повадками походил он на скопца, евнуха или гермафродитов Маминдю и Папиндю, обитавших на Пряжке в пятидесятые годы. Но не с лица же воду пьют, важно, чтобы ремеслом владел да цвет чувствовал. Поначалу, конечно, мне от него сильно доставалось, так как характера он оказался безобразного, соответствующего всем анекдотам про женскую логику. Что не по нем – впадал в истерику и весь день брюзжал, вытряхивая из себя обиду. Перед новой работой выламывался, капризничал, обижался непонятно на что. Пугал меня и себя, что у него ничего не получится, что исполнить, как я хочу, невозможно, да и не надо. «Делайте сами, коли уверены» – и так далее. Попытки мои найти мирный, рабочий способ общения с ним не увенчались успехом. В конце концов, пришлось мне вспомнить нехорошее, казенное сталинское детство и выпороть Клавдия Ипполитовича по всем правилам многоэтажного русского языка. Как ни странно, эту музыку он понял сразу и, оглазив меня, с удивлением и испугом подчинился, признав во мне главного художника театра. Позже, через некоторое время, осторожно спросил, где я такому русскому языку обучился, уж больно он гипнотический. Художником Бегемотушка оказался профессиональным, цвет чувствовал абсолютно, рисунком владел, работал честно, и я стал относиться к нему с уважением. До заработков был больно охоч. Основные свои деньги делал на рекламе, шрифт знал совершенно и действительно писал его с удовольствием, наклонив голову и высунув язык. Брал много заказов со стороны. Я не возражал – хорошо, когда человек умеет зарабатывать. Он же оправдывался: 060

– У меня в доме на полках две крупные пташи с открытыми ртами – Мамутка и Тютелька сидят, пропитание требуют. А здесь за каждую букву деньга идет по расценкам. Все законно, только сноровку имей. Вот смотрите – ап! – и буква готова, двадцать копеек, а к ней еще одна – оп! – уже сорок. Снизу столяры завидуют, что зарабатываю много и быстро, – пускай попробуют. Я с двумя работами справляюсь – и художник-исполнитель, и всю рекламу для театра делаю. За рекламу платят больше, чем за живопись. Но если честно сказать, работенка мне эта жутко надоела, чего бы другого найти – поживее да подоходнее. Одной из первых моих работ в театре стал спектакль «Насмешливое мое счастье» по пьесе Малюгина. Это талантливое произведение, созданное по переписке Антона Павловича Чехова с разными людьми, решили по антуражу сделать максимально достоверным, то есть всю мебель, все реквизиты, часть костюмов персонажей купить у населения нашего старого города. У меня уже имелся удачный опыт такого рода в совместной работе с режиссером Камой Гинкасом над спектаклем «Последние» по Максиму Горькому в Театре драмы и комедии. Сорежиссером по «Насмешливому» Агамирзян-постановщик пригласил также Гинкаса, и мы с ним решили продолжить эту плодотворную идею. По городскому радио объявили, что Театр драмы имени Комиссаржевской к спектаклю «Насмешливое мое счастье» покупает у населения мебель, реквизит, костюмы конца ХIХ – начала ХХ века. И буквально на другой день началось столпотворение. Администраторы не успевали записывать адреса и телефоны жаждущих продать театру все, что угодно, намного более того, что мы просили. С утра в каждый назначенный вторник – выходной театра – вестибюль «Комиссаржевки» был забит огромным количеством питерских старушек с кошелками, старыми чемоданами, баулами, заполненными всякой всячиной: подсвечниками, чернильными приборами, портсигарами, карманными часами на цепочках и без, рамками с фотографиями и просто рамками, старинными фотоальбомами с позолоченными монограммами, остатками фарфоровых сервизов, разного рода статуэтками, зонтиками, стеками, пенсне, моноклями, всевозможными веерами, фраками, сюртуками, шляпами, цилиндрами, шитыми бисером и стеклярусом платьями и так далее и тому подобное. «литература»

№ 6.2015

Художник: Варя Больдт

проза

№ 6.2015

«литература»

061

проза

Короче, для меня выходной превращался в дикий кошмар. К спектаклю требовалось приобрести всего-то несколько вещей, но старушки настаивали, чтобы я забрал у них все, и грозились еще притащить картины, книги, лайковые перчатки, митенки, шляпки, дореволюционные игральные карты и прочее, прочее. Кроме покупки реквизита необходимо было разъезжать по адресам и отбирать нужную мебель. Одновременно с закупками надобно было следить за изготовлением декораций, красить материалы для костюмов и примерять костюмы на актеров. Я явно не справлялся и поэтому обратился к Клавдию Ипполитовичу за помощью. Он видел мои эскизы, макет, получил копии всех рисунков мебели и реквизита. К моему удивлению, Бегемотушка без колебаний согласился взять на себя этот нелегкий труд по приобретению всех необходимых для спектакля вещей. Администраторы театра передали ему целую гору адресов питерских старушек. Работать по этой части он начал очень толково. Нашел в питерских домах необходимую мебель, купил абсолютно чеховскую коллекцию зонтиков, тростей, пенсне, очков и так далее. Для более плодотворной работы Бегемотушка создал целую систему. Аккуратнейшим образом разграфил множество листов большой амбарной тетради, где подробно расписал: имя, отчество, фамилия продавца, адрес его, телефон, что тот продает, какого времени вещь, из какого материала, в каком состоянии, претензия на цену. Ну прямо все анкетные данные. Я даже почувствовал что-то неладное в этом слишком деловом подходе, не свойственном большинству художников. Но потом забыл; он меня спас от ненавистной для меня такого рода кутерьмы. Я ему в ту пору был благодарен. Спектакль мы выпустили с успехом, все получилось отлично, декорация вызвала большой интерес. Все остались довольны работой, в том числе и Клавдий. Я забыл об изготовленном им «гроссбухе» с адресами старушек. Театр в них более не нуждался. Но оказалось, что наш Бегемотушка продолжал ими пользоваться и тайком шелушил несчастных именем театра, скупая у них по дешевке уникальные музейные вещи за собственную деньгу. Свою комнату в огромной коммуналке на Большой Зелениной улице, что на Петроградской стороне, превратил в хранилище антиквариата. Заполнив комнату до тесноты скупленным товаром, стал торговать вещицы богатеньким соби062

рателям, причем жестко торгуясь с ними, не уступая назначенной цены. И из профессионального художника перековался в антикварного «жучка», как в ту пору обзывали таких деятелей. Через некое время подвиги нашего Бегемотушки, не считавшегося с законами криминальной среды, его неуступчивость и нежелание делиться с «авторитетами» не понравились крутым воротилам антикварного рынка, и они сдали его милиции. К ним присоединились соседи по коммуналке, наблюдавшие незаконную деятельность художника и враждовавшие с ним много лет. Милиция, явившаяся на квартиру Клавдия Ипполитовича, обнаружила в его комнате целый склад дорогущих антикварных вещей музейного уровня. Подпольного миллионера взяли под белы рученьки, отвели в легавку и, посадив в предвариловку, стали шить дело о спекуляции в особо крупных размерах. В ту советскую пору существовал закон о спекуляции, в народе называемый «законом о подпольных миллионерах», по которому могли приговорить и к «вышке». Бегемотушка, как известно, не дожил до приговора – умер на пути к нему, умер с испугу.

– Покойного не судят, а кто старое помянет, тому глаз вон, – сказал бригадир столяров Василий Степанович после доклада Егория Гаврилова. Поминали Клавдия Ипполитовича всеми мастерскими в столярке, стоя за верстаком, новой пшеничной водочкой, только что появившейся в магазинах города. Бутафор Аркадий Захарович, морской офицер в отставке, после третьей рюмки вспомнил, что имя и отчество усопшего – Клавдий Ипполитович – с латино-греческого языков означает «хромой конь», а «гиппопотам», то есть бегемот, с греческого – «водяной конь» – вот так-то… После этого сообщения все надолго замолчали и призадумались. В тишине вдруг прорвалась уборщица – Гаврилиха: – Домовину-то для Бегемотушки не купить. Он у нас несоответственный был. Свою, мужики, постройте, мерка-то на него у вас в глазах торчит. А я в Николе Морском в память о нем свечку поставлю да вражду вашу былую отмолю.

Эдуард Кочергин «Записки планшетной крысы». М:. Вита Нова, 2013

«литература»

№ 6.2015

проза дебют

Владимир ЕРШОВ

«ГРУСТНАЯ ПЕСНЯ» ВЕЙСБЕРГА очтовый ящик пуст. В конце мая муж с археологической экспедицией уехал в Красноярский край и забрал с собой сына. Наталия Ивановна соскучилась, устала быть одна в большой трехкомнатной квартире. В июне она вела у студентов практику, в июле работала ответственным секретарем приемной комиссии. Денег не было, и весь отпуск в августе она провела дома. «С двенадцати часов до пятнадцати занятия по рисунку с третьим курсом в Рафаэлевой галерее», – прочитала рабочую запись Наталия Ивановна. За окном тепло, тускло и ненастно. На работе перестали топить. Великолепное здание барона Штиглица в Соляном переулке превратилось в каменные казематы, где промозгло даже летом. Она поежилась, решая, что бы ей надеть. Окно ее двадцатиметровой кухни выходило на асфальтированный двор, посредине которого, обнесенный невысокой чугунной оградой, был земляной «остров» с пустыми скамьями. Наталия Ивановна заварила кофе, думая о том, как странно перекликаются события ее жизни с судьбой покойной мамы. Теперь из-за реформ они с мужем потеряли все накопленные деньги, в одночасье, словно то были пустые иллюзии. Отец умер в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году. Первое время, когда мама не могла работать по состоянию здоровья, они жили вдвоем на сбережения отца, позже – продажей вещей, пока мама не устроилась преподавать в техникум. № 6.2015

«литература»

Наталия Ивановна с детства привыкла, что у них в семье нет денег. А в тысяча девятьсот шестидесятом году прошла реформа, и Наташа, тогда совсем девчонка, испугалась. Накануне этих событий мама ей сделала дорогой подарок: бабушкину овальную шкатулку на ножках, с бронзовой основой, с крышкой из голубого агата и перламутровым кругом в центре. В эту шкатулку девочка убирала самое дорогое сердцу. А в тот летний день, последний, когда старые деньги обменивались на новые, она получила от мамы сто рублей и, как всегда, пошла в магазин, чтобы купить батон и два литра молока. Но сдачу не вернула, а положила в шкатулку. Мама вошла к ней в комнату в светло-сером плаще, с газовым платком на шее и спросила: – Наташа, где сдача? Девочка ничего не ответила и убежала во двор. И вот спустя тридцать лет реформа повторилась, с таким же постоянством, с каким город навещают наводнения. Наталия Ивановна принесла из комнаты шкатулку, открыла и стала перебирать: серебряные монеты времен нэпа, дедушкино обручальное кольцо из червленого золота, мамины сережки с большим рубином в окружении бриллиантов, боевые награды отца, финифтяный, в серебряном окладе, образок ее детства, два памятных ромба институтов – ее и мужа, прядь волос сына. А вот запретные вещи детства – предметы обихода отца: серебряные часы дома Буре на цепочке, янтарный мундштук, опасная бритва «Gilette» в янтарных ножнах. Всё, что принадлежало отцу, для нее в детстве было недоступным. Как поте063

проза дебют

рянная Атлантида, здесь каждая вещь, со своими правилами, мыслями, бережет тайну. Наталия Ивановна помнит двубортное короткое зимнее пальто, белые бурки, каракулевую шапку с кожаным верхом – то, что отец надевал, уезжая инспектировать работу портов, будь то Вентспилс, Ораниенбаум или Кронштадт. Эти вещи мама продала. Вспоминается и малахитовый настольный прибор, и фарфоровая фигурка под патиновой бронзой «Правосудие», парные канделябры в виде малахитовых колонн, бювар зеленого сафьяна с малахитовой крышкой, где в центре бронзовая накладка: амур, играющий на кифаре. И по сей день Наталии Ивановне преувеличенно казалось, что они слыли богатыми в той благополучной жизни, когда жил отец. Иногда в ней вспыхивала жадность до красивых вещей. Вернувшись мыслью в прошлое, она зашла в комнату отца, которую сейчас занимал муж. Вот письменный стол с зеленым сукном. Возле окна из красного дерева угольный шкапик восемнадцатого века, кресло для чтения в форме корыта. На полках книги отца по экономике, за ними: «Путешествие по Замбези» Давида и Чарльза Ливингстонов издания тысяча девятьсот сорок восьмого года, «Венецианский купец» – дореволюционное издание Суворина с рисунками Джемса Д. Линтона, Данте, «Фауст» Гете, Брокгауз и Ефрон. Большая Энциклопедия РСФСР издания тысяча девятьсот двадцать восьмого года в синем переплёте с серебряными оттисками на обложках... Наталия Ивановна, прикасаясь к корешкам дорогих памяти книг, забылась. Потом бросилась на кухню узнать время, включила приемник. Передавали объявления антикварных магазинов: «Вы ищете покупателя? Мы ищем продавца. Приходите к нам, и вы узнаете истинную цену того, чем обладаете. Быстрее всех вы получите деньги в нашем магазине. Здесь с удовольствием и усиленно покупают за наличные. Магазин покупает всю гамму антикварных изделий».

– Да-да! Что же это я? – опомнилась Наталия Ивановна и стала собираться: она оставила скрипку в комиссионном магазине, и ей позвонили, что продано. Когда проходила улицу Пестеля, на часах собора Петра и Павла отыграли куранты: «Десять часов».

064

В антикварном магазине темные стены, подсветка, теплый воздух кондиционеров, нейтральный внимательный взгляд женщины, ответственной по залу. В этой среде органично смотрятся картины в позолоченных рамах, каминные часы, миниатюры на финифти, фарфор, бра, зеркала; сияет разноцветное стекло, переливается перламутр и торжественно поблескивают малахит, яшма и бронза. Наталия Ивановна расписалась в чеке, получила деньги и вышла из магазина. Застегнула длиннополый черно-синий плащ в стиле кимоно и направилась в сторону Конюшенной площади. Никак не могла сосредоточиться. Какая-то мысль вот-вот, казалось, посетит ее. Зашла в кафе выпить чашку кофе с пирожным. Но и здесь растерянность не покидала. Пока неуверенно выбирала, что заказать, продавщица сделала замечание: – Женщина, какая вы проблемная! Наталия Ивановна даже обрадовалась этой фразе: точно, ее проблемы не дают ей покоя. Она миновала канал Грибоедова, Летний сад, где напротив, на ступенях Михайловского замка, собрались студенты, словно воробьи. За время пути мысль ее, наконец, оформилась: она поняла, что переживала ее мама, продавая вещи из дома. Как сегодня она. Какое это горькое, обидное чувство: хоронишь часть жизни, где каждый предмет имеет тайну. После занятий Наталия Ивановна почему-то свернула на песчаную дорожку Михайловского парка. Ветер восточный, и с западной стороны стволы деревьев черные: не обсохли после вчерашнего дождя. В этом парке прошли ее школьные годы. Вон там, у пруда, они каждую осень сгребали листву. А там, где дорожка перестает петлять, начинается широкий стриженый луг, за которым открывается вид на Русский музей, – на этом прямом отрезке они бегали стометровку на уроках физкультуры. Вдруг Наталия Ивановна увидела белку. От неожиданности присела на скамью, наблюдая за зверьком. Долго любовалась четким силуэтом черного дерева на фоне серого небосвода. Белка сновала по длинным литым веткам, повторяя их причудливые изгибы. Казалось, день даровал белке столько живительной силы, что ей времени не хватит хоть немно«литература»

№ 6.2015

го утомить себя. Но вот прилетела ворона и прогнала белку, сама села на ветку и караулит. «Что за птица! Жандарм! – подумала Наталия Ивановна. – Словно все-то она знает, все испытала. И всякое проявление чувства проверяет на пробу: настоящее ли?» Таким по характеру был ее любимый преподаватель музыки Евгений Давыдович. Друг отца, сосед по двору, он учил ее держать скрипку, следил за успехами в музыкальной школе. Он встречал Наташу, сидя в массивном дубовом кресле с высокой спинкой, руки держал на подлокотниках. Ей врезались в память его руки скрипача: на длинных пальцах ногти – всего лишь узенькая полоска в несколько миллиметров.

Художник: Варя Больдт

проза дебют

В тот день детства, как сегодня пасмурный и теплый, жизнь во дворе обозначилась рано. Кто-то торопился на работу, пожилые шли в магазин с бидонами. Потом появились школьники. Дворник открыл чугунные ворота, чтобы пропустить машину – забирать мусор. Другие машины никогда во двор не допускались. В такие безветренные дни старый двор казался уютнее. Три пятиэтажных старых петербургских дома буквой «П» обступили сквер, четвертой стороной служила высокая чугунная решетка, отгораживающая двор от улицы. Скоро появятся малыши с мамами и бабушками. Потом займут места на скамье пенсионеры с газетами. К обеду непременно нагрянут студенты Театрального института с подругами: остыть от эмоций. Наталия Ивановна с детства любила камень домов, слюдянистую черноту окон и плотно утрамбованную землю возле скамеек на островке... Накануне того незабываемого дня играли с мальчишками: сначала в биту, потом зарывали в землю каждый свою «тайну». И под ногти въедалась земля. Чулки оказались рваные, и восьмилетняя наивная Наташа надела мамины чулки со швом. В училище ее остановила учительница по музыкальной грамоте, заговорила с ней на «вы».

– Остановитесь! Ваша фамилия, имя? Вы знаете, что за чулки на вас надеты?

– Знаю.

– А вы знаете, что такие чулки могут носить только взрослые!

– Знаю. № 6.2015

«литература»

065

проза дебют

– А почему вы их надели? Наташа опустила глаза и молчала.

– Так. Покажите ногти! Ясно. Преподаватель взяла Наташу за запястье и повела к директору, высокому сухопарому мужчине лет шестидесяти, который стриг седые жесткие волосы под полубокс, любил носить рубашки в крупную клетку и однотонные галстуки. Прежде он работал вместе с отцом Наташи, занимался строительными работами. Фамилия у него была Радвилович, и думал он в ту минуту о том, где достать железо на ремонт крыши, чтобы избежать в октябре протечек.

– Мало того что эта девочка пришла в чулках не своего возраста! – громко, возмущенно обратилась к нему преподаватель музыкальной грамоты. – Обратите внимание! – Она повернула девочку спиной к директору, чтобы тот мог увидеть швы. – Посмотрите на ее ногти! Радвилович встал из-за стола и подошел к дверям, открыл их со словами: – Ладно. Спасибо. Я разберусь, – и подтолкнул преподавателя в открытую дверь, которую тут же захлопнул. Вернулся и сел за стол.

– Как давно ты подстригала ногти?

– Два дня назад.

– Придется вызвать родителей. Как твоя фамилия?

– Карпова. Радвилович поднял глаза: – Ивановна? Наташа?

– Да. Лицо директора поменяло выражение, он чему-то смутился: – Ну, иди, иди на занятия. Я сам позвоню маме, не беспокойся. Я хорошо знаю твою маму. После училища мама дожидалась на скамейке, на «острове», чтобы идти на прослушивание к Евгению Давыдовичу, который жил от них через три подъезда, как и они – на втором этаже. Сквер в тот день бурлил. Все перемешалось, нарушилась очередность, и благодаря теплу двор был переполнен: вышли из квартир и молодые мамы с детьми, сидели пенсионеры с папиросами, недалеко расположилась группа студентов, которые, судя по громкому говору и жестам, что-то замышляли. С балкона второ-

066

го этажа, что направо, свешивались качели: веревку концами закрепили за чугунную решетку, а скамейкой служила доска. Хозяин, Санька Подгорный, чей балкон держал качели, устроил очередь: за десять качков – три копейки или биту из свинца, или пять спичечных этикеток, или одну гашеную марку, если беззубцовка – то двадцать качков. Детворы собралось человек пятнадцать. Кто-то из ребят, хлопая по асфальту подошвами кожаных сандалий, побежал домой просить три копейки. Парочка карапузов – девочка и мальчик – стояли поодаль, сложили руки за спиной и не знали, что делать. Санька Подгорный – в вельветовых коротких штанах с лямками крест-накрест, сам белобрысый до того, что и ресницы были белыми, – руководил. Мама в тот вечер была особенно многословной и хлопотливой.

– Вы садитесь, садитесь вот на тот стул, пожалуйста, – настойчиво попросил Евгений Давыдович. – А Наташа пусть встанет возле балкона. Евгений Давыдович недомогал от астмы – и балкон был открыт. В комнате стоял полумрак; поблескивал лаком из глубины комнаты массивный дубовый буфет, футляр настенных часов. Сам Евгений Давыдович сидел в кресле, держал руки на подлокотниках и улыбался: так противоречивы были в его глазах серьезность облика девочки и легкость ее платьица, загорелые коленки. Он ждал от нее сегодня свободы проявления чувств. И молчал, смотрел. Были они похожи тогда, как сейчас в парке, на белку и ворона. Она долго настраивалась. Делала паузы – или чтобы сосредоточиться, или чтобы одолеть бессилие. Причина была одна: открытый балкон. До переполненного людьми, приятелями двора было рукой подать. Ей казалось, что ее исполнение будет слушать весь двор. И это станет первым концертом. Сначала попробовала «Рондо» Бонончини. Но оборвала. Ничего не объясняла. Начинала «Аллегро» Корелли, потом «Анданте» Глюка. И все бросала.

– Ну что с тобой! Ты же все знаешь и умеешь. Соберись, – взмолилась мама. – Сейчас она сыграет. Сейчас. Наташа направилась к футляру, постояла над ним со скрипкой в руках, вернулась к балкону и заиграла «Грустную песню» Вейсберга.

«литература»

№ 6.2015

проза дебют

Андрей ЕГРАШОВ

АФГАНЕЦ юнь. Автобус. Душно, солнце весело жарит промеж угрюмых туч, но гроза медлит. В салоне все окна и двери нараспашку, население мается в «пробке», ругательски ругая жару, как на прошлой неделе хулили прохладу. Передо мной мотается на поворотах, уцепившись за поручень, совсем юный паренек – под ноль стриженая голова – по теперешней моде, аккуратно одетый – в джинсы и светлую рубашечку с коротким рукавом; был бы мне симпатичен, но вижу, что пьян, правда, не агрессивен – наверное, пивом накачался; обильно исходит потом и безрадостно смотрит в окно. Когда освобождается сидячее место, парень плюхается на него, не обращая внимания, что в автобус вошла пожилая, нездорового вида женщина.

– Слышь, ты! – с пол-оборота заводится его сосед, худющий мужчина лет пятидесяти, с нервным лицом, сжимая бледной, в коричневых пятнах, рукой инвалидную трость с набалдашником. – Ноги больные? Уступи место бабушке! Парень вяло отмахивается. Мужчину больше задевает, пожалуй, именно такое невнимание. Он разражается потоком брани, поднимает перед лицом парня свою палку и угрожающе качает ею: – Развелось вас! Пиво жрете, таскаетесь, не работаете!

– Тебе надо, ты и работай, – равнодушно отвечает тот. – Мне и так неплохо. Лучше бы он этого не говорил. Сосед, наконец, нашел своего врага, испортившего ему жизнь.

– Твари! – кричит он. – Мы, значит, в Афгане должны дохнуть, а вы здесь жируете! За кого я ногу там оставил? За тебя? Он стучит яростно тростью по коленке, которая издает металлический звук. Он машет ею в опасной близости от паренька, но тот по-прежнему безучастен.

– Ему, кажется, плохо, – говорит соболезнующе № 6.2015

«литература»

та женщина, что невольно стала причиной конфликта. – Пусть сидит, не трогайте мальчика. Она тоже напрасно это произнесла. Мужчину такая поддержка лишь дополнительно обозлила, а парень, неправильно оценив ситуацию, бубнит: «Да ну его, козла!» «Афганец» наотмашь, с разных сторон несколько раз сильно бьет его палкой прямо по голове. Вокруг охают и ахают, но мужчину никто не останавливает. В том числе почему-то и я. Парень лишь как-то тупо мычит, медленно поднимаясь. Он тянется наказать своего обидчика, а тот снова и снова наносит удары. Я вижу, как на по-мальчишески прыщастом лбу моментально вспухают кровавые бугры.

– Я вас, тварей, давил и давить буду! – в упоении кричит инвалид. Наконец кто-то догадался вытащить парня из-под атаки. Выхожу на улицу в отвратительном настроении, с ощущением неисполненного долга. У меня на глазах один человек лупасил другого, а я не вмешался. Отчего? Но, поразмыслив, понимаю, что вел себя так по причине неопределенности ситуации. Вспоминаю у Бондарева маленький рассказик: они с женой едут на машине и становятся свидетелями того, как мужчина избивал женщину. Юрий Бондарев хотел выскочить из авто и вступиться, а жена остановила его: «Не надо! Может быть, она сама виновата!» Знаю, что современный человек однозначно осудит такой подход. Но не уверен, что жена Бондарева была не права. И не убежден, что сегодня мне нужно было влезать в эту историю. Здесь тоже вершилась какая-то своя правда – жестокая, трагичная, некрасивая, но правда. Оговорюсь: к инвалиду-афганцу не испытываю ни малейшей симпатии, а чувство жалости – да! – и к нему, и к мальчишке, которого иногда вспоминаю, будто сына своего. Сколько подобных ударов выпадет на упрямую, неразумную головенку моего отпрыска!

067

проза дебют

Юлия ВЕРТЕЛА

РЫДАЮЩЕЕ ДЫХАНИЕ Рассказ

Художник: Варя Больдт

ежу дома с бронхитом. Задыхаюсь от кашля. Позвонила мама, кричит в трубку.

– Применяй рыдающее дыханье по... Я не расслышала, «по кому», но точно не по Бутейко...

– Открывай рот, вдыхай побольше воздуха и рыдай. Лучше, конечно, чтоб никто не слышал. Со стороны выглядит по-идиотски, зато помогает. Помнишь Женьку? Так вот, она начала рыдать по... Опять шумы и помехи, я не могу расслышать, «по кому» рыдала Женька.

– ...И так ей легко дышать стало, все неприятности забыла, – мама продолжала о своем. – Ну, давай, начинай скорее... Положив трубку, я зачем-то села перед зеркалом. Может, оттого что, посмотрев на себя, легче зарыдать? Открыла рот как кашалот, а зарыдать не смогла – просто выдохнула. Только опять настроилась – звонок в дверь.

– Ленка, привет! – на пороге школьная подруга, не вспоминавшая обо мне лет пять...

– Заходи, я тут немного приболела.

– Да я уж вижу, выглядишь ты – не очень. Ленка, благоухая благородной парфюмерией, в костюме за пятьсот долларов протиснулась между рядами коробок в прихожей.

– Мы только вчера с дачи приехали, свалили барахло кое-как, – оправдываюсь я.

– Вам его и свалить-то больше некуда, теснотища какая! – подруга осторожно присела на краешек 068

«литература»

№ 6.2015

стула, с известной долей осторожности оглядываясь по сторонам: пластмассовая трехрожковая люстра, сервант с сорокалетним стажем и обгрызенные собакой стулья...

– Ну, как ты? – спрашиваю, хотя и так вижу, что отлично.

– Выбралась в ваше захолустье, чтоб сводить приятельницу во дворец. Погуляли по парку, сходили в ресторан. Потом тачка сломалась, пришлось тащиться пешком до вокзала. Тут я вспомнила, что ты рядышком живешь, решила навестить.

– Спасибо, а как же машина? – я забеспокоилась, потому что мы с мужем боимся оставлять на улице даже наш «Москвич» 78-го года рождения.

– Плевать на нее, припарковала возле Гостинки... У вокзала поймаю любую тачку.

– Далеко тебе?

– Мы переехали в центр, на «Горьковскую», евро сделали, квартирка хоть и небольшая – сто двадцать метров, но уютненькая. Хочешь, покажу планировку?

– Нет, что ты... и так представляю, – я почувствовала, как кашель нестерпимо душит. – Кофе хочешь?

– Давай по чашечке, поболтаем как в школьные годы... – Гостья двинулась по узкому коридорчику в сторону кухни. – Ты и мойку не сменила? Чайник выпал у меня из рук: – Да, знаешь, чего уж мойку менять, когда скоро квартиру поменяем, – вру я, но на душе легче.

– Ты и пять лет назад собиралась менять, – Ленка безжалостна.

– Некогда обменом заняться: дети, работа... На доплату денег надо подкопить.

– Твой муж все в той же конторе?

– Да, привык к коллективу.

– Ну, тогда долго будешь копить. А жилье тем временем дорожает, – подруга огляделась по сторонам. – Стиралку тоже не купила?

– Я пока справляюсь, только куртки тяжеловато стирать...

– В наше время белье руками молотят только рабыни. Нажми на мужа, пусть подарит машину.

– Обещал к Новому году, – мой голос звучит обреченно.

– Ты и пять лет назад так говорила... Ленка протянула руку к моей собачке: – Какой она породы? № 6.2015

«литература»

– Мы ее на улице зимой подобрали, какая-то смесь. Гостья отдернула руку, передумав гладить...

– Ну, ладно, посидели. Мне пора. Сегодня еще на массаж, потом в сауну. Она поправила перед зеркалом прическу за триста баксов и, спотыкаясь о детские ботинки, выбралась из нашей конуры. Первые пять минут я сидела молча, потом челюсть сама отвалилась, и я зарыдала, что называется, с душой. Как хотела мама... Собака, перепугавшись, подошла лизать мне руки. Дышать стало легче.

069

Художник: Варя Больдт

проза дебют

Булат Шалвович Окуджава (1924–1997) – бард, советский и российский поэт, прозаик и сценарист, композитор. Автор около двухсот авторских и эстрадных песен, написанных на собственные стихи, один из наиболее ярких представителей жанра авторской песни в 1950-е—1980-е годы.

070

«литература»

№ 6.2015

поэзия

Булат Окуджава Песенка о солдатских сапогах Вы слышите: грохочут сапоги, и птицы ошалелые летят, и женщины глядят из-под руки? Вы поняли, куда они глядят?

А где же наши женщины, дружок, когда вступаем мы на свой порог? Они встречают нас и вводят в дом, но в нашем доме пахнет воровством.

Вы слышите: грохочет барабан? Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней... Уходит взвод в туман-туман-туман... А прошлое ясней-ясней-ясней.

А мы рукой на прошлое: вранье! А мы с надеждой в будущее: свет! А по полям жиреет воронье, а по пятам война грохочет вслед.

А где же наше мужество, солдат, когда мы возвращаемся назад? Его, наверно, женщины крадут и, как птенца, за пазуху кладут.

И снова переулком – сапоги, и птицы ошалелые летят, и женщины глядят из-под руки... В затылки наши круглые глядят.

Булат Окуджава. Избранное. Стихотворения. «Московский Рабочий», 1989.

До с в и д а н и я, м а л ь ч и к и Ах, война, что ж ты сделала, подлая: стали тихими наши дворы, наши мальчики головы подняли – повзрослели они до поры, на пороге едва помаячили и ушли, за солдатом – солдат... До свидания, мальчики! Мальчики, постарайтесь вернуться назад. Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими, не жалейте ни пуль, ни гранат и себя не щадите, и все-таки постарайтесь вернуться назад.

Ах, война, что ж ты, подлая, сделала: вместо свадеб – разлуки и дым, наши девочки платьица белые раздарили сестренкам своим. Сапоги – ну куда от них денешься? Да зеленые крылья погон... Вы наплюйте на сплетников, девочки. Мы сведем с ними счеты потом. Пусть болтают, что верить вам не во что, что идете войной наугад... До свидания, девочки! Девочки, постарайтесь вернуться назад.

Булат Окуджава. Избранное. Стихотворения. «Московский Рабочий», 1989.

№ 6.2015

«литература»

071

поэзия

* * * Почему мы исчезаем, превращаясь в дым и пепел, в глинозем, в солончаки, в дух, что так неосязаем, в прах, что выглядит нелепым, – нытики и остряки?

Вот она в руках как будто, можно, кажется, потрогать, свет ее слепит глаза... В ту же самую минуту Некто нас берет под локоть и уводит в небеса.

Может быть, идущий следом, зная обо всем об этом, изберет надежный путь? Может, новая когорта из людей иного сорта изловчится как-нибудь?

Почему мы исчезаем так внезапно, так жестоко, даже слишком, может быть? Потому что притязаем, докопавшись до истока, миру истину открыть.

Это так несправедливо, горько и невероятно – невозможно осознать: был счастливым, жил красиво, но уже нельзя обратно, чтоб по-умному начать.

Все чревато повтореньем. Он, объятый вдохновеньем, зорко с облака следит. И грядущим поколеньям, обожженным нетерпеньем, тоже это предстоит. Булат Окуджава. Избранное. Стихотворения. «Московский Рабочий», 1989.

* * * Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем, у каждой эпохи свои подрастают леса... А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.

Победы свои мы ковали не зря и вынашивали, мы все обрели: и надежную пристань, и свет... А все-таки жаль – иногда над победами нашими встают пьедесталы, которые выше побед.

Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью. Машины нас ждут, и ракеты уносят нас вдаль... А все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков, хотя б одного, и не будет отныне... А жаль.

Москва, ты не веришь слезам – это время проверило. Железное мужество, сила и стойкость во всем... Но если бы ты в наши слезы однажды поверила, ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом.

Я кланяюсь низко познания морю безбрежному, разумный свой век, многоопытный век свой любя... А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему и мы до сих пор все холопами числим себя.

Былое нельзя воротить... Выхожу я на улицу. И вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается... Ах, нынче, наверное, что-нибудь произойдет.

Булат Окуджава. Избранное. Стихотворения. «Московский Рабочий», 1989. Источник: http://rupoem.ru

072

«литература»

№ 6.2015

Художник: Варя Больдт

поэзия

№ 6.2015

«литература»

073

Евтушенко Евгений Александрович – русский, советский поэт, прозаик, публицист, киносценарист, кинорежиссер, член Союза писателей Москвы. Почетный член Американской академии искусства, действительный член Европейской академии искусства и наук.

074

«литература»

№ 6.2015

поэзия

Евгений Евтушенко

Карь е ра Ю. Васильеву

Твердили пастыри, что вреден и неразумен Галилей, но, как показывает время: кто неразумен, тот умней.

Итак, да здравствует карьера, когда карьера такова, как у Шекспира и Пастера, Гомера и Толстого... Льва!

Ученый, сверстник Галилея, был Галилея не глупее. Он знал, что вертится земля, но у него была семья.

Зачем их грязью покрывали? Талант – талант, как ни клейми. Забыты те, кто проклинали, но помнят тех, кого кляли.

И он, садясь с женой в карету, свершив предательство свое, считал, что делает карьеру, а между тем губил ее.

Все те, кто рвались в стратосферу, врачи, что гибли от холер, – вот эти делали карьеру! Я с их карьер беру пример.

За осознание планеты шел Галилей один на риск. И стал великим он... Вот это я понимаю – карьерист!

Я верю в их святую веру. Их вера – мужество мое. Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее!

1957

№ 6.2015

«литература»

075

поэзия

Б л а го д а р н о с т ь М.В.

Она сказала: «Он уже уснул!», задернув полог над кроваткой сына, и верхний свет неловко погасила, и, съежившись, халат упал на стул.

Мне б окружить ее блокадой рифм, теряться, то бледнея, то краснея, но женщина! меня! благодарит! за то, что я! мужчина! нежен с нею!

Мы с ней не говорили про любовь, Она шептала что-то, чуть картавя, звук «р», как виноградину, катая за белою оградою зубов.

Как получиться в мире так могло? Забыв про смысл ее первопричинный, мы женщину сместили. Мы ее унизили до равенства с мужчиной.

«А знаешь: я ведь плюнула давно на жизнь свою... И вдруг так огорошить! Мужчина в юбке. Ломовая лошадь. И вдруг – я снова женщина... Смешно?»

Какой занятный общества этап, коварно подготовленный веками: мужчины стали чем-то вроде баб, а женщины – почти что мужиками.

Быть благодарным – это мой был долг. Ища защиту в беззащитном теле, зарылся я, зафлаженный, как волк, в доверчивый сугроб ее постели.

О, господи, как сгиб ее плеча мне вмялся в пальцы голодно и голо и как глаза неведомого пола преображались в женские, крича!

Но, как волчонок загнанный, одна, она в слезах мне щеки обшептала. и то, что благодарна мне она, меня стыдом студеным обжигало.

Потом их сумрак полузаволок. Они мерцали тихими свечами... Как мало надо женщине – мой Бог! — чтобы ее за женщину считали.

1968

076

«литература»

№ 6.2015

поэзия

* * *

Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно. Мне сегодня столько лет, как самому еврейскому народу. Мне кажется сейчас – я иудей. Вот я бреду по древнему Египту. А вот я, на кресте распятый, гибну, и до сих пор на мне – следы гвоздей. Мне кажется, что Дрейфус – это я. Мещанство – мой доносчик и судья. Я за решеткой. Я попал в кольцо. Затравленный, оплеванный, оболганный. И дамочки с брюссельскими оборками, визжа, зонтами тычут мне в лицо. Мне кажется – я мальчик в Белостоке. Кровь льется, растекаясь по полам. Бесчинствуют вожди трактирной стойки и пахнут водкой с луком пополам. Я, сапогом отброшенный, бессилен. Напрасно я погромщиков молю.

№ 6.2015

«литература»

Под гогот: «Бей жидов, спасай Россию!» – насилует лабазник мать мою. О, русский мой народ! – Я знаю – ты По сущности интернационален. Но часто те, чьи руки нечисты, твоим чистейшим именем бряцали. Я знаю доброту твоей земли. Как подло, что, и жилочкой не дрогнув, антисемиты пышно нарекли себя «Союзом русского народа»! Мне кажется – я – это Анна Франк, прозрачная, как веточка в апреле. И я люблю. И мне не надо фраз. Мне надо, чтоб друг в друга мы смотрели. Как мало можно видеть, обонять! Нельзя нам листьев и нельзя нам неба. Но можно очень много – это нежно друг друга в темной комнате обнять.

077

поэзия

Сюда идут? Не бойся – это гулы самой весны – она сюда идет. Иди ко мне. Дай мне скорее губы. Ломают дверь? Нет – это ледоход... Над Бабьим Яром шелест диких трав. Деревья смотрят грозно, по-судейски. Все молча здесь кричит, и, шапку сняв, я чувствую, как медленно седею. И сам я, как сплошной беззвучный крик, над тысячами тысяч погребенных. Я– каждый здесь расстрелянный старик. Я– каждый здесь расстрелянный ребенок. Ничто во мне про это не забудет! «Интернационал» пусть прогремит, когда навеки похоронен будет последний на земле антисемит. Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам, как еврей, и потому – я настоящий русский!

1961

* * * Б. Ахмадулиной Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит, а ходят в мелкой суете разнообразные не те. И он не с теми ходит где-то и тоже понимает это, и наш раздор необъясним, и оба мучимся мы с ним. Со мною вот что происходит: совсем не та ко мне приходит, мне руки на плечи кладёт и у другой меня крадёт. А той — скажите, бога ради, кому на плечи руки класть? Та, у которой я украден, в отместку тоже станет красть. Не сразу этим же ответит, а будет жить с собой в борьбе и неосознанно наметит кого-то дальнего себе. О, сколько нервных и недужных, ненужных связей, дружб ненужных! Куда от этого я денусь?! О, кто-нибудь, приди, нарушь чужих людей соединённость и разобщённость близких душ!

1957

Евгений Евтушенко «Великие поэты мира». М.: Эксмо, 2015.

078

«литература»

№ 6.2015

поэзия дебют

Калерия Соколова

Наталья Сивохина

* * *

Ижора

Ещё раз подумай: зачем я тебе нужна? Я буду плохая мать, плохая жена, Целованная не одним десятком губ, Не любящая – рубящая: не люб. Подумай: привычная клятвам, моя рука Трофеи брала – слёзы лётчика, моряка, Затем, чтобы лучшие души нести в горсти И чувствами этими лучшими мир спасти.

Так колеблется тень на квадрате песка: За слоями слои под резцом мастерка, И ни клича тебе, ни напева. Стынет ветреный вдох на границе времен, Но песок на курганах не помнит имен, Только «Дерево». «Фибула». «Дева».

Но если однажды без ног приползу, без рук, Без рта, что был нежен, без стана, что был упруг, Без локонов этих, без совести, без крыла К тебе, – ты один не скажешь: зачем пришла?

Уложи ее спать на иных берегах, Закопай черепки с топорищем в ногах, Будто боги однажды отыщут Там, в лесу, где вода необычна на вкус, Безымянные кости под россыпью бус, Молчаливое это жилище. Плачь, владыка, не веря, что там вдалеке Ты уходишь один в первобытной тоске, Над тобою сгущаются пятна. Как песку, тебе ведом ответ на вопрос: Пляшет солнце в ветвях, словно в прядях волос, Но никто не вернется обратно.

Евгений Казарцев Ре ч ь

Льётся. И наполняет собой Быстрый, как ртуть, эфир Речь, чьё дыхание, как прибой, Как долгожданный мир. Внемлют ей горы и города, И поселенья тех,

№ 6.2015

«литература»

Которые ушли навсегда, Прочь от мирских утех. Преодолеет любой барьер, Откроет любой засов Речь – соединенье вер, Переплетенье слов. Она достучится до всех и вся. Сила обычных фраз Льётся как будто с небес, разя, Одолевает нас.

Художник: Анна Александрова

Речь, без которой нам не понять Сути вещей и снов, Речь, от которой нельзя отнять Ни звука, из всех углов

079

поэзия дебют

конкурс «Каэромания» Гран-при конкурса завоевал Дмитрий Бобылев. Во всех четырех номинациях конкурса жюри безоговорочно отдало ему пальму первенства. И главная номинация «Автограф», и традиционная «живописная» номинация «Краски XX века», и «14 строк», подразумевавшая написание сонета, и «Времена года» (где участники должны были сделать примерно то же, что Петр Чайковский в своем музыкальном альбоме с таким же названием, но только в стихах) – везде он оказался лучшим. Ему присужден первый приз «Свеча К. Р.», а также сертификат на поездку в Стокгольм на пароме.

номинация

«Автограф»

номинация

«14 строк»

Павловский парк Горбатый мостик, черная река. Хорошая примета – возвращаться. Мы живы, лишь когда встречаем счастье. Тропинка замечательно узка. Заросший парк – зеленый дикий зверь, Прилегший с краю суетного мира, Он так же спал в присутствии порфиры, Болел войной, оправился теперь. …Мне снилось: мы сидели у реки. Хорошая традиция – теряться, Но – чтоб вдвоем, и чтоб – едва за двадцать Обоим. Для касания руки Достаточно и узости тропы. Потом во сне, за сотни километров, Какие ж это сказочные ветры Мне приносили след ее стопы?

*** Пускай к земле всё ближе с каждым годом Суставы деревянных крестовин, Пускай окно фанерное над входом, Зато – крыльцо в рябиновой крови. Зато – трава из трещин штукатурки, А на перилах – ножиком стихи, С фронтонов осыпаются фигурки И небом причащаются глухим. Щербатых стен усталое величье Подобно склонам многоцветным птичьим Поросших лесом, сплошь обжитых гор. Другое дело – новые кварталы: Что айсберги, сверкают снегом талым, Отбросив лес – разбившийся линкор.

Сбылось, и в отраженных небесах Я слушаю стихи ее про Бога. Вдали мне нужно было очень много: Весну и ветер в длинных волосах.

080

«литература»

№ 6.2015

поэзия дебют

Художник: Варя Больдт

№ 6.2015

«литература»

081

поэзия дебют

номинация

«Времена года» 4 четверти 1. Два рельса почернели по краям, Повсюду снег, и шпал уже не видно. Теперь – совсем отдельные. Обидно. Сереет лес, похожий на бурьян.

На летней ветке – хочется не видеть – Забыть, что неизбежно время выйдет – Болтается заплатка-желтый лист. «Столь нежные для колкостей земли,

Когда бы лето – сносней был пейзаж: Деталей множество, и шелеста, и свиста, Теперь - не так: на небе неказистом Грейпфрутовый рассвет – как чья-то блажь.

Куда вы исчезаете, русалки? С приходом холодов». Листочек жалкий Летит в костер. От жара муравьи Бегут по сторонам. К ее брови

Когда-то лето… Холод, как вода, В которой мы – безропотные рыбы, Висим и дремлем. Огибая глыбы, Во льдах плывут косатки-поезда.

Березовое семечко пристало. Срывая лепестки, начнет сначала. От желтой серединки до меня – Одна босая тонкая ступня.

2.

082

3.

4.

Она сбежала с лекций просто так: Сегодня слишком тесно в душном классе. Пространство мягко, словно мягкий знак, Лепи, что хочешь, из воздушной массы.

Простор горчит, сквозной и беспредельный, Луна – до невозможности большая. Деревья-чудаки растут отдельно, Но ветер листья все-таки смешает.

На тонких пальцах – желтая смола: По шкурам тополей сочится влага. Береза дышит порами ствола, Прорвавшись через тонкую бумагу.

На красное словцо – златая повесть, И – зачастили вдруг, перебивая, Когда, на всю округу слышный, поезд Вспугнул блажную суетную стаю.

Беречь обувку больше ни к чему: Стою в прохладной луже, замечая, Что к левому ботинку моему Кораблик в клетку медленно причалил.

Недолги листопадные беседы. Умолкли, недосказанностью маясь. На пристани оставленные кеды Стоят, холодным небом наполняясь.

«литература»

№ 6.2015

Источник: http://www.artpoisk.info/files/images/11385.jpg

поэзия дебют

номинация

«Краски ХХ века» К . С . П е т ро в - В о д к и н , « См е р т ь к о м и с с а р а » Боец остался с мертвым комиссаром, Держать тепло огромными руками. Алели ленты папиросным жаром, Толпа алкала досок с номерками. Я понял всё, став снегом и домами, Дыханьем, растворившимся на воле, Летучей пулей, горькими дымами Я понял всё, упав в зеленом поле. Я понял всё, очнувшись от кошмара. «Товарищ, поспеши, победа вскоре», «Ребятушки, убило комиссара!» …Зеленый снег не таял на затворе.

№ 6.2015

«литература»

083

культурные вещи культурныевещи.рф

№ 6.2015

«литература»

085

твоя история Ж у рн а л о современной р оссии

Журнал о российской культуре, искусстве и моде «Твоя История» Учредитель, издатель и редакция: Издательское бюро «ТИ–пресс» Адрес: 190013, Санкт-Петербург, Рузовская ул., д.13, лит. А, пом. 4Н.

Email: info@tvoyaistoria.ru

Издатель и главный редактор: Татьяна Покопцева Территория распространения – Российская Федерация (точки продаж и распространения – на сайте tvoyaistoria.ru)

Все статьи, рисунки, фотографии и другие редакционные материалы журнала «Твоя История» охраняются как интеллектуальная собственность. Полное или частичное воспроизведение статей, материалов и других результатов интеллектуальной деятельности, опубликованных в журнале «Твоя История», запрещено. Мнение редакции может полностью или частично не совпадать с мнением авторов.

Помощник редактора: Дарья Мельник Дизайнер: Елена Бовичева Корректор: Ольга Фомина

Художник: Варя Больдт

Отпечатано в типографии «Любавич», Санкт-Петербург. Тираж 6000 экз. Цена свободная.

Издается в печати с 01.2014 г. Свидетельство о регистрации средства массовой информации в Федеральной службе по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор) № ФС 77–58674, от 21.07.2014 Все права защищены © ООО «ТИ–пресс».

твоя история №6

Ж урна л о современной россии

2015

4 6 2 7 0 9 3

Смотрите фотопроект #носирусское – звезды в поддержку российской моды – в осеннем номере «ТВОЯ ИСТОРИЯ»

9 0 0 0 1 5

tvoyaistoria.ru