205
Государство без Государства и еГо люди: прекаритет и учреждение новых форм жизни Мария Чехонадских Новый авангард стабильной нестабильности Постсоветский регион по-прежнему занимает особое место в ментальной географии глобального мира. Если двадцать лет назад для живших по обе стороны бывшей берлинской стены постсоветское являлось в образе «догоняющего» капиталистическую современность поезда, то сегодня воображение рисует совершенно противоположную картину: постсоветское – это пассажир, бегущий впереди поезда, который вот-вот его раздавит. Риторика «догоняющего капитализма» с самого начала маскировала один простой и неприглядный факт – с тех самых пор, как страны бывшего советского блока оказались частью глобального капитализма, они сразу показали все черты неолиберальной современности. Это стало приходом «ненадежной жизни» - неуверенности в завтрашнем дне, тревожности, нестабильности социального и экономического положения, будущего «перманентной катастрофы». Такое состояние общества отличается как от идеализированной модели ранней перестройки, так и от либеральных фантазий о приближающейся эре европейских социальных, политических и культурных стандартов «открытой страны», освобожденной от оков тоталитаризма и идеологии. Более того, постепенное уничтожение тех самых социальных, политических и культурных стандартов социального государства входит в противоречие и с демократическими установками, сформировавшимися по другую сторону от бывшей берлинской стены. И если в 1990-е «перманентная капиталистическая катастрофа» на «Востоке» воспринималась как персональная неудача «проигравших», то с приходом финансового кризиса в 2008 году, эта риторика сменилась чувством тревоги и бессознательного страха перед «другим капитализмом с азиатским лицом», который постучался в каждую «западную» дверь. Действительно, как мы могли бы заметить, в современном мире подобные очаги катастроф совсем не редкость, они могут разгораться и
206
Государство без государства и его люди…
потухать то там, то здесь. То, что идеологически было сконструировано как далекое и чужое, в приближающейся перспективе является рассеиванием «постсоветских» и прочих «пост» условий. Сегодня вопрос заключается не в том, чтобы искать всевозможные культурные различия, доказывая несостоятельность модели сходства, а в том, чтобы вскрыть общую предпосылку онтологической гомогенизации современного капитализма. Я полагаю, что узловым мерилом этой онтологической гомогенизации является прекаритет, понимаемый как сконструированная политическими установлениями нестабильность и уязвимость человеческого существования в рамках неолиберальной парадигмы, то есть способ субъективации с соответствующими ему формами жизни. Термин форма жизни был разработан Джорджо Агамбеном, итальянским политическим философом. Дж. Агамбен понимал под формой жизни конституированную сообществом людей потенциальность, открытость и пластичность жизни. Агамбен возвратился к античному разделению биологической жизни (zoe) – то есть простого факта жизни для всех организмов и (биоса) – жизни политической. В его генеалогическом анализе отделение жизни от контекста формы жизни произошло в парадигме «юридификации» и кодификации жизни, за которой последовал дискурс 19-го века о правах человека. С тех пор жизнь была захвачена аппаратом власти и изолирована от её политической формы. Агамбен взял гоббсовскую суверенную власть как пример этого смещения от политической жизни (как формы жизни) в сторону биовласти (дискурс голой жизни). Так, в основании суверенности у Гоббса жизнь в естественном состоянии определяется только тем, что она открыта угрозе смерти, а политическая жизнь, то есть жизнь под покровительством Левиафана, – это та же самая находящаяся под угрозой жизнь, которая теперь находится только во власти суверена. Таким образом, речь идет о биополитике, когда простой факт жизни является юридическим основанием права на жизнь, которое дарует власть 1. Другими словами, суверенная власть изолирует жизнь от её политической формы: «Биологическая жизнь – эта секуляризированная форма голой жизни, отличающаяся той же невыразимостью и непроницаемостью, – образует, таким образом, реальные формы жизни лишь в формах выживания, оставаясь в них неустранимой смутной угрозой, которая внезапно может реализоваться в насилии, чуждости, болезни, катастрофе».2
Мария Чехонадских
207
Если брать в расчет новую модель прекаризации жизни, оказывается, что биополитический контроль – это не столько забота о здоровье и выживании населения, сколько, желание контролировать нестабильность и хаос (природу), которые должны оставаться в вечно подвешенном состоянии становления (из хаоса не должно ничего сформироваться). Это парадоксальная игра стабильной нестабильности сопровождается как минимизацией социальной функции государства (потому что все социальное погружается в логику природы и хаоса сингулярностей), так и усилением форм контроля (чтобы охранять безопасность хаоса сингулярностей). Эти две разнонаправленные тенденции только на первый взгляд противоречат друг другу, на самом деле одна без другой не существует. Как только бесконечная череда катастроф и социальных катаклизмов оправдана идеей витализма, а нестабильность, уязвимость и неравенство объявляется сущностью самой природы, именно в этот момент, режим чрезвычайного положения становится легитимной нормой: на помощь приходит современный Левиафан, в виде Путина, Берлускони и Саркози, который будет охранять новую социал-дарвинистскую гармонию естественного хаоса от разного рода социальных паразитов или террористов. Если поставить эту модель биополитического контроля в рамки стабильной нестабильности, прекаритет можно рассматривать как самое сердце перманентного состояния приостановки: становление, которое не может стать, но и не может быть аннулировано, изменено или упразднено. В этой модели общества – прекаритет является перверсией логики дисциплинированного хаоса. Все попытки нормализовать и кодифицировать нестандартную занятость, потоки иммиграции и место жительства прекаризованных субъектов оборачиваются новыми формами хаоса и неподконтрольного сопротивления в виде нелегального пересечения границы, альтернативных форм общежития, неформальных отношений и теневых форм трудовых отношений. Поскольку современные формы власти играют между двумя противоречащими друг другу тенденциями – всеохватывающем захватом жизни Государством и минимизацией его социальных функций, то и методы борьбы с ‘ошибками системы’ часто обретают радикальные авторитарные формы. Чтобы удерживать хаос в состоянии хаоса (не позволять ему принять форму), нужно действовать жестко и методично. Иными словами, прекаритет возникает в ситуации Государства без государ-
208
Государство без государства и его люди…
ства – авторитарных методов контроля и гибких форм исключения, эксплуатации и угнетения. Чтобы объяснить эту форму жизни, говоря о субъекте, уместно будет вспомнить концепцию «людей без государства» Ханны Арендт. В послевоенные годы она описала процесс возникновения колоссальной массы бесправных субъектов, которая расширялась вопреки провозглашенной когда-то Всеобщей декларации прав человека. Такие экстремальные случаи бесправия Арендт относила к положению беженцев, мигрантов и национальных меньшинств, оказавшихся вне закона и политики в период мировых войн и деколонизации 3. Однако сегодня «люди без государства» не являются особой, исключенной категорией лиц, более того, они активно включены в экономику производства и потребления, тогда как их социальную, расовую и классовую принадлежность уже не так просто определить. Сегодня – это целые армии граждан, что особенно хорошо видно на примере постсоветского общества. Постсоветские мегаполисы населяют лица без реального гражданства. Это тысячи приезжих мигрантов и провинциалов, живущих без регистрации, субъекты, которых не учитывает официальная статистика, а потому они не имеют права голоса, официального жилья, трудовых прав и элементарной социальной защиты. Постсоветские преподаватели, художники, ученые, унизительное положение которых только подчеркивается участием в международных конференциях, выставках и упоминаниями в интернете. И чем больше возникает правозащитных организаций, тем больше производится «людей без государства». Этот парадокс современная теория объясняет исчезновением сферы политического как «проявления» этих различий. Государство без государства и соответствующий ему новый тип «лиц без гражданства» (прекаритет) порождает, своего рода форму существования «людей-сорняков», – бесполезных и бесконтрольно распространяющихся растений, которых власть пытается безуспешно окультурить путем «химического обеззараживания». Мы можем усилить и продолжить этот анализ, показывая, что прекаритет касается тех, чья жизнь не имеет значения. Здесь уместно использовать термин Робера Кастеля - «Бесполезные миру». Бесполезные миру – официальное наименование категории непригодных и дееспособных граждан в 17 веке. Тогда, нестабильность существования и уязвимость в наибольшей степени затрагивала бродяг и пролетариев, которых сегодня,
Мария Чехонадских
209
по мнению Кастеля, сменили «непригодные к найму»: «лишние», «ненанимаемые», ненанятые или нанимаемые на зыбких условиях индивиды. «Бесполезных миру» характеризует не вписанность в структуры общества: мобильность, неукорененность, дезинтеграция, маргинальность 4. Те формы жизни, которые находятся по краям или на обочине капиталистического производства, автоматически помещаются в эту проблематичную зону – тот, кто не работает руками, тот, у кого нет собственности и постоянного места жительства – бесполезен обществу. Они представляют собой пример индивидов выпадающих из дисциплинарного порядка, выстраивающих альтернативный и нелегитимный в обществе образ жизни. Потому носители творческих профессий (от художников до уличных музыкантов) исторически являются образцами этого «сословия». А сегодня все больше и больше людей вынужденно становятся носителями богемного сознания и стиля жизни, становятся творческими и пластичными, существуя при этом в крайне нетворческих и суровых условиях. Консолидирующая сила рутины Возможно, что противоречия внутри управляемого хаоса могут быть сняты путем переартикуляции оппозиций, с которыми он заигрывает. Основной из них является старое капиталистическое противопоставление рутины и гибкости. Американский социолог Ричард Сеннет анализирует «мятеж против рутины», который поднялся во времена перехода к глобальному рынку, и стал сильным оружием капиталистов нового типа, критиковавших бюрократию и неповоротливое промышленное производство 5. Сеннет обращается к старым дискуссиям начала эпохи промышленного капитализма, для которых также характерно противопоставление тупого рутинного производства творческой и живой силе спонтанности Адама Смита. Эта спонтанность определялась, как способность действовать по-иному во время трудового процесса, вкладывая чувства, характер и душу в работу. Вместо повторения примитивных стандартов заводского конвейера, притупляющих чувствительность и ум рабочих, Смит искал альтернативные способы производства, где гибкость и спонтанность действий могла бы заменить рутину. Подобную спонтанность он находил, скажем, у уличных торговцев. В этой дискуссии Сеннет находит неожиданного сторонника рутины – Дени Дидро, который увидел в рутине форму меха-
210
Государство без государства и его люди…
нического заучивания. Подобно тому, как актеры постигают свою роль через заучивание, так и рабочий, бесконечно повторяя одни и те же операции, совершенствует производственный процесс и собственный труд. Укрощение рутины через совершенствование ритмов работы развивает способности к кооперации и даже творчеству. Затем работа должна трансформироваться в творческую силу отдельного сообщества, или в форму жизни по Агамбену. Аргумент Дидро при всей его очевидной склонности к романтизации и абсолютному игнорированию положения рабочих на первых французских фабриках, по мнению Сеннета, ухватывает жизнестроительную силу рутины. Повторяемость рабочего ритма постепенно эволюционирует, позволяя сформировать «нарратив жизни»: иными словами, предсказуемость в совокупности с жесткой дисциплиной времени, дает рабочему возможность изменять условия своей жизни, оставаясь при этом в стабильном положении 6. Сегодня капитализм рутине противопоставляет гибкость, под которой понимается ликвидация бюрократии, а на деле это означает ликвидацию государственных ограничений рынка. Если «период рутины» характеризуется постоянным и часто одним на всю жизнь местом работы, а вместе с тем связью с заводом, коллективом, социальным окружением по месту жительства, то обещания свободы при «гибком капитализме» оборачиваются переключением с одной работы на другую, разрушению рабочих коллективов и социальных связей на территориальном и соседском уровне. Согласно Сеннету, для первой модели производства характерна артикулированная классовая позиция, солидарность, четкий жизненный план, обеспеченный системой покрытия социальных рисков, стабильностью и предсказуемостью жизни в целом. Тогда как для второй модели типичен нестандартный характер работы, постоянная смена рабочего места и переквалификация, из чего вытекает индивидуализм и неукорененность 7. Иными словами, вторая модель является точным описанием процессов прекаризации жизни и условий труда, которые в терминологии Сеннета приводят к «коррозии характера», разрушение целостности «жизненного нарратива». Анжела Метрополус, с другой стороны, проблематизирует фордистскую рутину через оппозицию работа/досуг и продолжает гендерную, классовую критику, и критику колониального подразделения на примере промышленного завода. При конвейерной рутине досуг имеет прямое отношение к работе, где время отмеряется зарплатой, трудод-
Мария Чехонадских
211
нями и пятидневной неделей. Это линейное время работы вознаграждается возможностью отдыха и держится только на этой возможности. Здесь Метрополус развивает классическую критику фабричной рутины, как отупляющей, телесной деятельности, при которой тело и разум человека находятся в расщепленном состоянии 8. Если продолжить этот анализ, можно предположить, что для того, чтобы такое расщепление не достигло своих критических пределов, рабочий стремится к постоянному расширению зон не-работы. Как указывает Кастель, в начале 20-го века доступ к потреблению при высоких зарплатах на первых конвейерах имел меньшее значение, чем сокращение рабочего дня. Напряжение фордистского порядка держалось на борьбе за свободное время, которое было не просто правом праздного существования, но означало право на свободу «просто существовать», существовать как многие другие: рантье, буржуа, аристократы, собственники, - все те, кто, по крайней мере с точки зрения рабочих, испокон веков наслаждался жизнью ради нее самой и ради самих себя», ведь свободное время было официальным признанием «человеческого достоинства рабочего и ценности человеческого труда». Таким образом, не-рабочее время отвоевывается рабочим самостоятельно в таких важных изменениях как введение выходных дней, оплачиваемого отпуска и сокращения рабочих часов.9 Возвращаясь к Сеннету и его «нарративу жизни», можно добавить, что при жесткой фабричной модели труда существует более радикальная возможность изменений условий жизни. При всей парадоксальности, рутина, монотонность и единообразие способствуют построению «нарративов жизни» именно благодаря дисциплинарному режиму работы и линейному строго распределенному времени. Когда у субъекта есть время, структурированная повседневная жизнь, привязанность к территории, профессии, заводу, то все вышеперечисленные условия способствуют формированию особой культуры рабочего класса, частью которой является резистентная политика. Однако именно это упорное построение собственного «нарратива жизни» и привело рабочих в итоге к саботажу фабрики как таковой. Другими словами, за жизнестроительной силой рутины всегда хранился образ возможности работать меньше, или даже не работать вообще, но всё это было в рамках капиталистического производства. Единственным желанием субъекта (возможно неосознанным) подобного саботажа была реформа системы, но не ради её преодоления (хотя, конечно, исключения этому можно найти).
212
Государство без государства и его люди…
Теперь нам необходимо вернуться к противоречиям модели стабильной нестабильности, и мы увидим, что рутина не исчезает и в новых условиях прекаритета. Флексибильность вовсе не является избавлением от рутины и не увеличивает свободное от работы время. Неолиберализм, заимствующий старые идеи свободного рынка и «невидимую руку» Адама Смита, безусловно, привносит в современную систему трудовых отношений и нечто новое: он реагирует на требования ликвидации рутины, и преодолевает дихотомию разума/тела, однако делает это очень своеобразными способами. Во-первых, работа имеет тенденцию сращиваться с жизнью, во-вторых, использование творчества в капиталистической экономике приводит креативность к неизбежной рутинизации. У креативного процесса не бывает выходных, только перерывы и задержки: «Если схематично: тогда как фордизм стремился ‘кретинизировать’, отсоединить мозг от тела рабочего, чтобы дать руководству насаждать мысли, знания, планирование и контроль, постфордистский капитализм можно на контрасте охарактеризовать в терминах Фуко как заключение тела в тюрьму души. Отсюда полезность желаний, знаний и общительности в постфордизме». 10 Чтобы креативность приносила прибыль, ее необходимо дисциплинировать, и наоборот, дисциплинированную заводскую работу нужно преобразовать с помощью спонтанной гибкости рабочего времени. В обоих случаях необходимо ввести ложную возможность быть креативным внутри рабочего процесса. Таким образом, с конца 1980 годов произошел любопытный парадокс: промышленное производство избавляется от рутины благодаря специализации и росту третьего сектора экономики, тогда как свободные профессии дисциплинируются, пародируя фордистскую рутину. И в первом, и во втором случае гибкий капитализм нормализует состояние прекаритета. Действительно, существующий галлюцинаторный бред капиталистической реальности, пережевывающей тела и жизни людей, стал повседневной рутиной и уже никого не удивляет своей брутальностью, именно поэтому даже в таких условиях человеческая способность формировать социальное пространство, придавать жизни форму остается неотчуждаемой. Задача сегодняшнего момента осознать этот новый вид рутины таким образом, чтобы использовать ее ритмы для переизобретения новых форм жизни на базе уже существующих моделей самоорганизации, которые сопровождали изменения в обсуждаемой
Мария Чехонадских
213
структуре эксплуатации. Для того чтобы очертить перспективы борьбы и сопротивления новым формам управляемого хаоса, нам необходимо обратиться к авангарду ее воспроизводства – постсоветскому региону. Далее я попытаюсь развить связь между двумя уровнями: исторической генеалогией прекаритета, и атрибутами субъективности ненадежной жизни. Для этого я предлагаю обратиться к двум категориям – «неформальные отношения» и «защита ближнего круга» – и посмотреть на их функциональное значение в вопросе переосмысления рутины современного капитализма. Постсоветский прекаритет и парадоксы «общинного» сознания Прекаритет как норма трудовых отношений в России был связан с переходом к рынку в 1990 годы. Реакцией на шоковую терапию и резкое сокращение производства стала массовая безработица, которая никак не регулировалась государством. Важную роль для формирования нестандартной системы занятости сыграли первые формы (само) предпринимательства: безработные объединялись в группы, сети, или действовали самостоятельно, нанимая «поденных» рабочих. Прекаритет как система трудовых отношений формировался стихийно и снизу, через дружеские и семейные связи, неформальные отношения между бывшими коллегами, а так же широкую сеть взаимопомощи и взаимозависимости. Так, статус нестандартной занятости долгое время не получал своего официального признания, поскольку такого рода (само) предпринимательство было теневой или полулегальной моделью частного бизнеса. Ситуация оставалась невидимой, а проблемы связанные с ней долгое время не были артикулированы. Широкоформатное творчество как способ выживания в новых условиях распространялся так же на сферу культурного производства, которое требовало обновления и перехода к новым институциональным формам. Отсутствие государственного протекционизма в области культуры так же превращает модель культурного производства в (само)предпринимательство, базирующегося на системе неформальных отношений. Зачатки неформальных отношений были найдены Карин Клейман, московским социологом и активистом, еще в позднесоветском промышленном производстве 11. Неформальные отношения – уникальная система взаимоотношений между начальством
214
Государство без государства и его люди…
и работниками, где коммуникации личного характера являются базой для создания более гибкой системы труда. Позитивное преодоление дисциплинарных форм советской бюрократии переросло в раскол рабочих коллективов и аннулировало силу официальных и юридических установлений 12. Чтобы осмыслить неформальные отношения между акторами культурного производства и процессы институализации нужно обратиться к понятию «тусовка», который в конце 1990-г ввел Виктор Мизиано. «Тусовка» - особый тип сообщества, который возникает в результате распада официальной культуры и дисциплинарного советского общества. Тусовка функционирует не по принципу «общего дела» или «идеологического единомыслия», а консолидируется ради перспектив рыночного заказа и признания со стороны власти. В ситуации разрушения прежних иерархий и статусов формируется дисперсное и крайне индивидуализированное сообщество. Крайнему индивидуализму соответствует квази-институциональная форма: «человек-музей», «человек-галерея», «человек-редакция» 13. Учреждая издательство или галерею, модель само(предпринимательства) выражается в стремлении реализовать себя не просто как предпринимателя, но как предприятие, тогда галерист одновременно становится куратором, пиарщиком, журналистом и администратором, а иногда функционирует даже как художник. Тогда тот, кто работает на такого человека-галерею, никогда не понимает, на какую должность был принят. Индивидуальное предпринимательское творчество исключает конкретную цель и общую стратегию, художественную программу, а также разделение обязанностей и профессиональную этику. Исходя из этого, экономика всех новых учреждений основана на этике отношений и неписаных законах. Первоначальное накопление как символического, так и реального капитала отдельными «персонажами тусовки» стало возможным также благодаря архаизации трудовых отношений, например, частные коллекции можно было легко, быстро и дешево собирать, практикуя бартер (картина на мастерскую). Однако этап первоначального накопления закончился, и теперь квази-институции стали доминирующей моделью для музеев, центров и издательств. Так, мафиозное засилье деятелей 1990 годов делает альтернативные формы институциональной политики затруднительными. В период путинской стабилизации и долгожданного признания
Мария Чехонадских
215
искусства со стороны бизнес-элиты продолжается развитие старой схемы «сам-себе-режиссер» и модели общения face-to-face с наемными работниками, художниками, кураторами и критиками. Так из тусовки формировалась новая буржуазия от искусства, среди которой выросло огромное количество галеристов, арт дилеров, менеджеров, художников и функционеров. Риторика дружбы и неформальных отношений воспроизводится в любых производственных ситуациях. В результате обслуживающие эту систему работники не осознают себя эксплуатируемыми. Если всплеск неформальных отношений в 90-е годы является средством ухода от нормализации закостенелых институтов науки, образования и музейного дела, то в нулевые такая система связей является также компенсаторным механизмом социальной защиты. При жесткой системе иерархии, которая сложилась на сегодняшний день, существует гибкая система трудовых отношений. Долгое время способами защиты от социальных рисков являлись не механизмы государственного регулирования и социальной защиты, а сети солидарности, взаимопомощи, поддержки ближнего окружения, что в трансформированном виде уже существует сегодня как ответ на усугубление прекаризации. Новое арт-сообщество выживает и поддерживает собственное воспроизводство за счет формирования «ближнего круга», готового оказать поддержку и помощь. При высокоразвитой системе неформальных связей и практик в арт-сообществе сегодня действуют именно такие средневековые способы социальной защиты. Бездомный художник живет у заваленного срочными заказами арт-критика, арт-критик ищет новую работу для себя и художника, тогда как заказчик статьи интересуется кандидатурой на должность редактора у арт-критика. Этот круг множится до бесконечности: редактор, которого нашел арт-критик, ищет помощников для работы над новоиспеченным заказом и привлекает бездомного художника, последний теперь интересуется, как снять новое жилье. К цепочке поиска работа-жилье подключаются и другие нуждающиеся. Работа без контракта, задержка и невыплата гонораров – стандартный финал этих авантюр. Отношения, где все между собой повязаны плотным кольцом обязательств и ответственности, иногда приводят к тому, что фигура реального работодателя большинству участников цепочки остается неизвестна. Такой механизм работает безотказно и не дает никаких
216
Государство без государства и его люди…
сбоев. Более того, диалектика «то густо, то пусто» позволяет соглашаться участникам цепочки на любые условия оплаты труда. Защиту ближнего круга можно сравнить со средневековым механизмом преодоления нестабильности повседневного существования, так, на территориальном и региональном уровне существовали аналогичные формы кооперации между крестьянами 14. Арт-сообщество заменяет семью для оторванных от места рождения культурных работников, положение которых вполне сравнимо с иммигрантами. Пока работники культуры осознают себя частью этой «семьи», по модели средневековых деревенских общин, приходится говорить не о классовом сознании, а скорее об «общинной идентификации». «Общинное сознание» сужает границы мира до уровня почти телесной общности, за пределами этого поселения культурной и прекаризованной элиты разворачиваются еще более страшные сцены неопределенности и нестабильности. Однако община (Gemeinschaft) [1] оказывается к ним индиффирентна, по большому счету, ограниченность ее территории, как ментально, так и географически (центр Москвы, миграция от вернисажа к вернисажу), приводит к неузнаванию себя как прекаритетного работника, а также к невозможности соотнесения собственного положения с положением других социальных групп. Вопрос, таким образом состоит в том, как «общинность» может разомкнуться в сторону нового социального и политического опыта и какие механизмы необходимо затронуть, чтобы эта «общинность» обрела черты политически артикулированного союза? Мы уже обсуждали каким образом логика управляемого хаоса играет на все возможных противоречиях: усиление государства и его отсутствие, стабильность и нестабильность, контроль и неограниченная свобода. То же самое по сути происходит с прекарными работниками, застревающими в ловушке «общины» (Gemeinschaft), оказывающейся одновременно неформальной и дисциплинарной (консервативной, патриархальной и накладывающей ограничения). Таким образом, прекаритет играет двоякую роль, с одной стороны, это слабое и неудобное звено биополитической системы, ставящее под вопрос жизнеспособность общества администрирования и контроля одним своим существованием – в чем смысл невероятных бюрократических и полицейских надстроек, если их можно обойти или переиграть? С другой стороны, он обнажает пластичность и перформативность человеческой
Мария Чехонадских
217
природы, как ускользающей от рациональных кодификаций и операторов, так и мимикрирующей под любые классификации и требования системы, то есть открывает возможность воспроизводить сложившийся порядок вплоть до бесконечности. В этом и состоит проблематичный политический статус субъективности прекарных работников. Если ответом на рутину прекарной жизни служит уход в формы общинной организации жизни, то возможность артикуляции общинной формы жизни может стать своего рода формой политической организации. Развитие новых движений против прекаритета может начинаться с альтернативных принципов самоорганизации членов различных сообществ, при условии их политической идентификации. Таким образом, неформальные отношения и сетевые структуры сообществ могут стать новой силой для реабилитации и развития движения. Мелкие группы художников и активистов, занимающихся проблемами прекаритета, спорадически возникают и исчезают в разных городах и контекстах, но как подсказывает опыт, они всегда начинаются с психоаналитических тренингов, когда участники совершают каминг аут и обсуждают кейсы друг друга о прекаритетных тяготах. В результате, жалобы и примеры из личной жизни могут способствовать артикуляции политической составляющей всего предприятия, хотя в основном, все эти практики заканчивается тем, что истории собираются в сборники историй, манифестов или коллективные петиции. Попытки артикулировать жалобу и поднять ее до уровня политической проблемы, и главное, – стратегий действий – основная задача этих групп. Безусловно, «общинные жалобы» являются, своего рода, формой паррезии, когда замалчиваемая и вытесненная проблема прекаритета, наконец, находит свой аффективный выход. С подобных практик начинались первые публичные акции Первомайского конгресса творческих работников и Союза Творческих Работников в Москве 15. Например, в течение работы конгресса, участники собирали живые истории трудового опыта различных деятелей культуры, а в ходе московских протестных акций зимы 2012 года, актив группы устраивал сессии живого микрофона на митингах против нечестных выборов, когда каждый желающий мог рассказать собственную историю недовольства и ее повторение другими участниками создавало силовое поле солидарности. Однако это силовое поле распадалось как только заканчивался митинг и могло возникнуть снова только на следующей акции, в гуще
218
Государство без государства и его люди…
протестного движения. Практики «неформальных отношений» (общежитие и коммунальность), могут быть эффективными инструментами мобилизации, только если мы признаем необходимость отстранения, которое возможно достичь при конструировании «политической сферы» - реальной акции протеста, вовлеченности в живую ткань политического процесса. Могут ли в конечном итоге объединиться рабочие и художники для совместной борьбы? Альтернативные способы защиты от рисков широко распространяются в обществе, они локализируют различные социальные группы в топологических пределах «общности», поэтому художественное сообщество в Москве является далеко не единственным примером. Аналогичные формы существуют там, где в наибольшей степени укрепляются механизмы неолиберальной дерегуляции труда и жизни. Сегодня мы можем говорить о сложившихся деполитизированных общностях по этническому, региональному или профессиональному принципу. Не является ли в таком случае конструкция типа «семьи» или «ближнего круга» триумфом неолиберальной политики, которая может быть проиллюстрирована знаменитым тезисом Маргарет Тэтчер «общества не существует»? Таким образом, вопрос заключается в том, как разомкнуть цеховые гильдии, и как неформальные отношения могут способствовать выработке солидарных действий нового типа. Что, если рутина Дидро создаст не только возможность зон не-работы, но и начнет трансформацию рабочего процесса в новую форму жизни? Тогда работа не может просто находиться в режиме «художественное творчество», она должна искать пути оставаться открытой к новым и экспериментальным формам социального воображения и политики. Мы должны говорить о процедуре от-странения именно в этом смысле. Отстранения в сообществах можно достигнуть, если мы попытаемся модифицировать их в форму нового общественного характера. Если логика контролируемого хаоса основана на воспроизводстве условий «ненадежной жизни» посредством нагромождения иллюзий, что, скажем, можно стать независимым креативным членом сообщества, способным управлять всеми остальными (главой коммуны, отцом семейства, предводителем клана, успешным художником), и наконец, стать топ-менеджером контролируемого хаоса, то отстранение же, напротив, должно освобождать членов тех или иных общин от идеи о том, что хаос можно приручить, а именно в индивидуальном
Мария Чехонадских
219
порядке. Однако до тех пор, пока мы продолжаем рисовать пути спасения от незаканчивающейся катастрофы современного капитализма, пытаясь его приручить, изолировать или блокировать его эффекты, мы будем сталкиваться снова и снова с циклом прекаризации и разрушением социальных структур. Положительный смысл идей Дидро до сих пор заключается в его предположении о влиянии ‘замысла’ на рутину новой формы жизни. Очевидно, что необходимо задуматься о возможностях формализации, понимаемой как процедура отстранения и способность взгляда на себя со стороны как на субъекта такого сообщества. И тогда, при определенной дистанции, проблемы художественного сообщества и способы их разрешения могут найти другие перспективы.
Примечания 1. См. Агамбен Дж. Формы Жизни / http://permm.ru/menu/xzh/arxiv/81/1.html 2. См. там же. 3. Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: Центрком, 1996.С. 363-389 4. Кастель Р. Метаморфозы социального вопроса. Хроника наемного труда. СПб.: Алетейя, 2009. С. 96-103, 462-483. 5. Сеннет Р. Коррозия характера. Новосибирск / Москва: Фонд социо-прогностических исследовании «Тренды», 2004. С. 33. 6. См. там же. C. 34-58, 56. 7. Там же. с. 33-156. 8. Angela Mitropoulos. Precari-Us? http://eipcp.net/transversal/0704/mitropoulos/en 9. Например, во Франции право на отпуск законодательно было закреплено только в 1936 году, когда в парламентских выборах победили левые. См. Кастель Р. Ук. Соч. С. 390-391. 10. Angela Mitropoulos, там же. 11. Клеман К. Флексибильность по-русски: сгибаемые и несгибаемые работники http://www.isras.ru/files/File/publ/Flexibeln_po_russki_Kleman.pdf 12. Там же. 13. Мизиано В. Культурные противоречия тусовки / Другой и разные. М.: НЛО, 2004. С. 15-23. 14. Генеалогический анализ наемного труда Р. Кастеля выявил существовавшие в средневековом обществе принципы «общинного»
220
Государство без государства и его люди…
страхования рисков. Важную роль в них играло христианство, с его братской любовью к ближнему, так, до того, как возникла система попечительства и призрения бедных, существовала широкая сеть взаимопомощи и солидарности между крестьянами, проживающими на территории одной деревни. Формы кооперации распространялись также на большие деревенские семьи. Кастель Р. Метаморфозы социального вопроса. Хроника наемного труда. СПб.: Алетейя, 2009. С. 49-59. 15. Идея Первомайского конгресса творческих работников была тесно связана с возникновением в 2000 годы целого ряда низовых инициатив, сосредоточенных на анализе новых форм занятости и политической мобилизации работников. Представители этих инициатив ставили перед собой задачи формирования общей платформы для включения в политическую борьбу работников творческих профессий. Теоретическое осмысление атипичных форм труда, прекаризации, с одной стороны, и опыт практического участия активистов в профсоюзной деятельности, компаниях против заемного труда, с другой – должны были способствовать обмену опытом между представителями разных инициативных групп. По задумке организаторов Майский конгресс должен был проходить в режиме беспрерывного марафона, частью которого становились не только подготовка к демонстрации, но также общий сон и совместное питание. Непрерывная лаборатория-общежитие сопровождалась художественными акциями, поэтическими чтениями и кино-показами. Общие требования, сформулированные участниками конгресса можно свести к необходимости легитимации труда культурных работников, солидаризации представителей традиционных творческих профессий (философ, художник, поэт, литератор) с работниками, находящимися в условиях нестандартной занятости и другими участниками культурного производства (журналисты, критики, дизайнеры, издатели). Выход участников конгресса на первомайскую демонстрацию должен был стать первым шагом для преодоления разрыва через создание общего поля солидарности и политической борьбы. См. Сайт майского конгресса творческих работников: http://www.may-congress.ru/