289
Зимнее письмо Екатерина Деготь В русском культурном и политическом словаре огромным символическим потенциалом обладает не слово «зима», которое обозначает, видимо, норму, а слово «оттепель». В лексиконе оно осталось благодаря одноименной повести Ильи Эренбурга, опубликованной в разгар антисталинской дискуссии (1956 г.), и сразу же стало синонимом десталинизации и демократизации. Язык, однако, знает то, что может скрывать от себя культурное сознание: лексически «оттепель» – не весна, а некое промежуточное состояние временного потепления посреди зимы, после которого холода возвращаются вновь. У Эренбурга «оттепель» – это надежды на расширение области критического подхода в искусстве и в мысли, или – для него это то же самое – на «европейскость». Один герой, художник, получает разрешение съездить за границу, а другой реализует свой старый «роман с Европой» – встречается со своей дочерью, которая родилась там и которую он никогда не видел. Избавление от зимы, очищение через оттепель приближает к Европе. Вальтер Беньямин в своем «Московском дневнике» тоже не мог не заметить зимы, но она как раз заставила его пересмотреть свои европейские взгляды. После снежной Москвы берлинская местность кажется ему «похожей на подметенный и натертый паркет, излишне чистой, излишне комфортабельной» [30 января]. За все время пребывания Беньямина в Москве снег подтаял только однажды, все остальное время было очень холодно, земля была покрыта снегом и льдом. В первые дни ходить по льду было для него очень трудно. «Мне приходится так пристально смотреть под ноги, что я мало мог смотреть по сторонам», написал он 11 декабря. Москва, где опыт скольжения вдоль жизни как вдоль витрины оказался слишком физически опасен, поставила для Беньямина под вопрос свободное ощущение себя «фланером». Но когда он научился ступать по льду (Ася подарила ему калоши), оказалось, что грядет другое испытание: оттепель, в которую стало невозможно ездить, сани перестали скользить. В русской пейзажной живописи и поэзии XIX века, эксплицитно занятых созданием национальной формулы, центральное место заня-
290
Зимнее письмо
ли пейзажи бесконечных, трудно проходимых пространств, пейзажи «распутицы», противопоставленные европейски чистому мещанскому «уюту». Все эти плохие, размокшие дороги, – пейзажи оттепели. Оттепель выступает метафорой тяжелого, но необходимого погружения вглубь, которое противостоит абстрактному, «холодному» рациональному мышлению стороннего наблюдателя. «Каждый оказывается вынужден занять определенную позицию и точно ее обозначить», пишет Беньямин 30 января. И продолжает: «Кто проникнет в российскую ситуацию глубже, тут же потеряет склонность к абстракциям, которые даются европейцу без особого труда». В оттепель абстрактное мышление выявляет свою поверхностность. Вся эта философская проблематика для Беньямина тесно связана с вопросом о вступлении в Коммунистическую партию, внутри которой, как он пишет, быть для него невозможно, а вне – бесперспективно. Эти вопросы все еще стоят для интеллектуала в современной России так же, как они стояли для Беньямина на изломе ленинизма и сталинизма. Следует ли быть активистом или диссидентом, политическим деятелем или отстраненным писателем? Следует ли жить «в оттепели», действуя внутри нее, пусть даже с трудом и медленно, или же «в зиме», находя утешение в закрытой ситуации, в рефлексии, письме, в холодной иронии? Это одна из постоянных дилемм русского культурного и политического самосознания. Ее решение много веков облегчалось силой внешнего давления, которая делала путь активиста просто невозможным. Отсюда великолепное владение техникой иронии, техникой дистанцирования у российских писателей и художников, особенно эпох реакции, – 1830-х годов (Гоголь), лет после Первой русской революции 1905 года (Малевич), сталинских конца 1930-х и 1940-х (поэты группы ОБЭРИУ), вечно длящихся брежневских 1970-х (Кабаков и другие концептуалисты). Отсюда сегодня надежды на «зимнее письмо», – на то, что наступающая реакция станет благоприятной для литературы и искусства. Антипутинские протесты начались в Москве зимой 2011/2012 года, и самые людные демонстрации пришлись на самые крепкие морозы, – как если бы толстая, тяжелая одежда создавала символическую и физическую защиту, позволяла чувствовать себя на равных с полицией, наряженной в бронежилеты и шлемы космонавтов. 6 мая 2012 года,
Екатерина Деготь
291
в теплый солнечный день, во время первых столкновений с полицией на Болотной пощади демонстранты были беззащитны. Они оказались беззащитны и позже, когда десятки человек оказались под следствием и несправедливым судом. Короткий летний опыт 2012 года с лагерем «Оккупай Абай» (названном так по имени казахского просветителя, чей памятник случайно оказался в центре лагеря) сменился новой зимой – зимой политических репрессий, долгой полярной ночью государственной ксенофобии, обскурантизма, автократии и клерикальной реакции неслыханных до сих пор масштабов. Настолько ли замерзла эпоха, что действие в ней невозможно, и время предаться рефлексии? Активисты пока еще думают по-другому, и пути письма и действия, критики и искусства, или рефлексивного искусства и искусства действия впервые за долгие годы резко расходятся. Но тексты, которые приводятся в этой подборке, – не об искусстве. Они были мною написаны для широкой, не сопричастной искусству аудитории и опубликованы в качестве ежемесячной колонки в крупной московской галете «Ведомости»; несколько мелких case studies этой бесконечной зимы. Терять свои цепи ноябрь 2011 Недавно я зашла в банк по одному небольшому делу. Пока это дело решалось, меня захватили врасплох и выдали мне личного финансового консультанта, молодого человека по имени Борис. Борис отвел меня в отдельную комнату. – Ну что же, кто у нас будет президентом, уже известно, – сказал Борис саркастически. Я крайне изумилась, что со мной вдруг завели такие опасные политические разговоры. Даже в брежневском СССР все делали вид, что выборы свободные и результат их непредсказуем. Наверное, это провокация, подумала я и посмотрела, где дверь. – Да и сколько процентов получит «Единая Россия», тоже можно предположить, – продолжал он еще более иронически. – Должно быть, сто. Я ошарашенно молчала. Мне показалось, что Борис мне подмигнул. Я стала вспоминать, с кем в последнее время говорила и кто мог меня выдать. - Единственное, что остается неизвестным, это цена на нефть, но,
292
Зимнее письмо
думаю, что она не упадет, – сказал Борис и заключил: – Так что предлагаю вам сделать долгосрочный депозит в нашем банке. По дороге домой, перебираясь через сугробы, я думала, что получила яркое подтверждение последних социологических опросов. Они показали, что среднеимущие и высокоимущие (они же и более образованные) даже в якобы оппозиционной Москве не хотят никаких перемен. Перемен в нашей стране жаждут только наименее обеспеченные слои населения. В статье, где излагались эти опросы, говорилось, что для многих это удивительно. Меня еще тогда удивило это удивление. Удивительно это для тех, кто привык считать, что в нашей стране перемен хочет образованный класс, так называемые «мы», а так называемый «народ» есть лежачий камень, раб в душе. Так называемых «себя» мы хотим видеть фрондой, а все остальных – баранами, покорно идущими за тем, кто позовет. В принципе во всем мире известно, что средний класс является опорой стабильности, для этого он и создается. Но России средний класс – наемные работники в непроизводственной сфере с европейским уровнем потребления – привык считать себя авангардом прогресса. Наверное, потому, что этот средний класс все еще хочет совершить буржуазную революцию. Меж тем мы просто забыли, что перемен хочет лишь тот, кому нечего терять, кроме своих цепей. Российскому среднему классу – не говоря уже о верхушке – есть что терять. Сидя в скромном ресторане, этот класс пламенно травит анекдоты и даже может себе позволить освистать Путина на стадионе. Но потом этот средний класс мысленно возвращается к своим, каким-никаким, банковским вкладам, и интуитивно чувствует, что имеет их благодаря власти нынешней. Человек догадывается, что рискнув выступить против отдельных невыносимых сторон нашей жизни – пыток в тюрьмах, произвола милиции, трудовой эксплуатации, авторитаризма безальтеративной власти, националистического угара, – он должен будет поставить под вопрос сами основы существования постсоветского человека, каким он воспитан: установки на личное обогащение, на презрение к тем, кто не преуспел, на чувство национального превосходства, на нефтяной и финансовый паразитизм. Вот почему средний класс не выходит на демонстрации, если только они не касаются косметических проблем типа мигалок. Умеренное благосостояние тех, у кого оно в России сегодня есть (по сравнению
Екатерина Деготь
293
с неимущими), взросло на несправедливом распределении доходов, пусть даже оно происходило или происходит где-то далеко. На словах средний класс это яростно отрицает. Но ведет он себя так, как будто чувствует и знает, что смена режима ему на самом деле невыгодна. Протестующие против Путина не хотят оккупировать Тверскую – они хотят делать на ней покупки. Сегодня нас шантажируют тем, что стабильность – гарант сохранения наших денег. К сожалению, вероятно, так оно и есть: на данном этапе и верхушка, и средний класс России тем благополучнее, чем менее страна демократична, чем жизнь в ней несправедливее и постыднее. Стране нужен не курс на модернизацию (другое название реформ 90-х), а курс на бОльшую справедливость, демократию, включенность людей в процесс принятия решений, курс на лучшую и более осмысленную жизнь для всех. Чтобы что-то изменилось, множество людей должно понять, что они сами, а не только власть, живут не тем и не для того. Чтобы что-то изменилось, нужно быть готовым к потерям. Это очень трудно. Впрочем, может быть, грядущий кризис сам за нас это решит. Меньше искусства! февраль 2012 В это воскресенье многие из нас встанут с дивана и пойдут, как это водится в последнее время, немного постоять на улице, на сей раз – взявшись за руки. Я тоже пойду. Это будет, без сомнения, приятно. Будет ли это полезно – неясно, но, кажется, идея в том, чтобы полезности никакой не было. Стояние вдоль Садового кольца и смыкание рук (уже посчитано, сколько тысяч людей для этого нужно) не должно выдвигать требований. Оно должно быть неутилитарным, прекрасным само по себе, как подлинное искусство. Искусство – ключевое слово. Многие уже заметили, что это будет коллективный перформанс, флэш-моб. Было бы лето, я уверена, что раздались бы призывы всем прийти в плавках и бикини, если не голыми, как в многотысячных акциях Спенсера Туника. Чисто художественными являются и поездки по Садовому кольцу с развевающимися белыми шарфами, как сейчас многие делают. Многие за то, чтобы протест разворачивался исключительно в зоне сим-
294
Зимнее письмо
волического, а еще лучше вообще нереального, отсюда и пожелания правящей партии «растаять под лучами весеннего солнца». Все это очень креативно. Насколько можно судить, деполитизация протестного жеста исходит не от руководителей протестного движения (их можно было бы заподозрить в том, что они подкуплены, чтобы тайно разоружить массы). Это во многом воля самого движения, по крайней мере той его части, которая считается в нем главной. Это образованный, обеспеченный, молодой «креативный класс», занятый в масскультурном, досуговом, рекламном, медийном бизнесе, и имеющий к власти претензии скорее эстетические и вкусовые, чем какие-либо иные. Эта власть для них анонимная, серая, недостаточно модная и необразованная. Этот креативный класс, которого действительно много в Москве и крупных городах (если считать и тех, кто готовится или мечтает им стать), до недавнего времени с презрением относился к политике вообще – к демонстрациям «стратегии 31», например – как чему-то тоже серому и неартистическому. Он до сих пор тайно презирает как экономически ущемленные массы, так и экономически заостренные требования, ощущая их как левые. Сделать художественный жест – это интересно, это индивидуально (не требует вставать под какие-то знамена группой, что этот класс считает недостойным в принципе), это красиво, в конце концов. И это как бы не совсем всерьез. Это оставляет лазейку. Подлинное прямое действие такой лазейки не оставляет. Пока невозможно себе представить, чтобы у нас, как только что в Мадриде, миллион людей вышел на улицы по очень конкретному поводу, нешуточно, неостроумно и настойчиво протестуя против одной статьи Трудового кодекса. Подобная конкретность пока многих в России коробит. Даже протестуя стихийно, креативный класс постоянно рвется уйти из зон этики, экономики и политики в зону эстетики. Там ему привычнее и безопаснее. Тем более что зона эстетики дает чувство превосходства – в нашей стране культура исторически воспринимается как гарантия элитарности, некая замена родовому капиталу, раз уж он мало у кого был. Год назад именно для этого слоя культовыми стали акции группы «Война» – огромный эрегированный член, нарисованный на разводном мосту, так что этот член поднимался прямо перед носом у здания ФСБ, или перевернутые милицейские машины. «Война» не была группой художников. В их лице не искусство выходило в область со-
Екатерина Деготь
295
циального, но, напротив, само общество ради того, чтобы совершить протестный жест, вынужденно приписывало себе артистические намерения. Тысячи интернет-пользователей смотрели на эти акции как на что-то, что они не решаются сделать сами. Так было год назад, и «Война» была симптомом бессилия, мощным и страшным симптомом. Но ситуация радикальным образом изменилась, и сейчас есть шанс у политической силы, а не у бессилия. Сегодня нет никаких оправданий постоянному регрессу в область артистических упражнений. В том числе и тогда, когда в качестве пустых и чисто эстетических символов берутся не белые, а красные ленточки, серпы и молоты, красные звезды. Они не должны быть просто паролем для опознания «своих». Социолог Пьер Бурдье назвал искусство «одной из главных зон отрицания социального», фабрикой по его уничтожению. Любой художник знает, что в руках у него оружие деполитизации, обессмысливания и украшения, и именно поэтому отношение настоящего художника к искусству всегда сложно и амбивалентно. И как раз от художников сегодня исходит призыв быть осторожнее с веселой креативностью. Сейчас один из тех моментов, когда лишняя инъекция искусства может оказаться смертельно опасной. Призрак мракобесия октябрь 2012 Любопытно, что сейчас происходит в школах на уроках литературы. Как, например, нынешние школьники читают строки Лермонтова «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ»? В опросе на предмет альтернативного слогана для Олимпиады в Сочи одним из победителей в качестве определения для России стало как раз слово «немытая». Всплыло в памяти у тех, кто это еще читал в детстве. Еще советские диссиденты знали, что русская классика обладает универсально субверсивным потенциалом. Сегодня это узнаЮт диссиденты путинского режима. Сейчас вообще стремительно актуализируется очень многое из российского XIX века. Выясняется, что большая часть населения выступает за телесные наказания, в уголовный кодекс предлагают ввести статью за кощунство, в школы вводят Закон Божий (для всех, кроме инородцев,
296
Зимнее письмо
разумеется). РПЦ, которая мнит себя Священным Синодом, государственным министерством, провозглашает византийское отношение к власти и домостроевские порядки в семье. И перспектива перехода к абсолютной монархии уже не кажется столь комически невероятной. Что произошло и в чем мы сами виноваты? В девяностых практически все были за то, чтобы отвергнуть советский опыт и влиться в «цивилизованное русло», и для этого, как тоже верили многие, нужно сначала вернуться к 1913 году, последней точке нормальности. В начале 90-х все девушки вдруг нарядились в какие-то кокошники (шапочки боярышень, парчовые душегрейки, гимназические сапожки и т.п.). Вскоре кокошники появились и на домах. Новая буржуазия и прислуживающая ей интеллигенция списывали это на дурной вкус тогдашнего московского мэра, что не мешало ей самой восхищаться неокупеческой архитектурой Нижнего Новгорода, читать Константина Леонтьева, молиться Серафиму Саровскому и скупать мебель в стиле ампир. А также – какое-то время – верить, что все это носит оппозиционный характер. Теперь все встало на свои места, все это никакая не оппозиция, а стиль власти. И возникает интересный вопрос: а куда же теперь девать всю ту огромную традицию русской культуры, которая представляла собой оппозицию клерикализму и царизму? Ведь это в той или иной степени вся русская культура, если, конечно, не свести ее к охранительным благонравным романам для православной молодежи, имена авторов которых благополучно забыты. Возможно, сейчас именно их будут проходить в школах? Ведь самая возможность оппозиционного мышления подвергается теперь осуждению, а как можно понять русскую культуру эпохи царизма вне этого вектора? Советский исторический нарратив, как известно, выстраивался как нарратив оппозиционеров режима. Каждый школьник знал картину Перова «Чаепитие в Мытищах», яростно направленную против лицемерного духовенства, и роман Толстого «Воскресение» про русских политзаключенных, не говоря уже о Герцене. Даже и «Горе от ума» и «Герой нашего времени» вписывались в ту же линию. На уроках русской литературы учили, парадоксальным образом, диссидентству. При этом в таком нарративе свое место находили и «оппозиционеры оппозиционеров», вроде Достоевского, чьи «реакционные позиции» тоже изучались довольно внимательно.
Екатерина Деготь
297
Новый официальный исторический нарратив, призрак которого уже блуждает совсем рядом с нами, не так многомерен, оппозионеров режима он просто раз и навсегда вычеркнет из общественного сознания. Никто уже не читал Герцена, никто не знает картины Репина «Арест пропагандиста» и «Отказ от исповеди перед казнью». Оказывается, можно без протестов со стороны общества стереть с лица земли даже величайших из великих, – вспомним, как пару лет назад по требованию РПЦ было замято столетие со дня смерти Льва Толстого. Только XIX век нельзя возродить выборочно. В комплекте с гимназическими сапожками и утренней молитвой в нашу жизнь войдут гимназические бунты, арестованные пропагандисты и отказавшиеся от исповеди, самоотверженные бомбисты и пламенные речи А.Ф. Кони. Собственно, это уже происходит. Отцы и дети январь 2013 Владимир Путин прошелся насчет Анджелины Джоли в том смысле, что прежде чем высказываться, ей бы следовало замуж выйти. Незамужняя женщина (а может быть, и неженатый мужчина) в его патриархальном сознании права на слово не имеет. Так обстоит дело в первобытных обществах. Это была шутка, но шутка базируется на презумпции консенсуса. Невозможно шутить, не будучи уверенным, что стоящие вокруг тебя парни заржут вместе с тобой. И Путин, похоже, не ошибся, страна с ним согласна. Несмотря на большое количество разводов или в связи с этим, в основе сознания российского гражданина лежит норма семьи. Возьмем сторонников закона о запрете на усыновление детей иностранцами, консерваторов-националистов. Они против какого бы то ни было отчуждения детей, даже в детский сад (мать не должна работать, с их точки зрения), или тем более куда-то органам социальной опеки, которые якобы только и ждут, чтобы отобрать детей. Один православный клирик недавно призвал встречать органы опеки с оружием в руках. Ребенок должен жить где родился. Усыновление, суррогатное материнство и т.п. есть постыдный факт, который нужно тщательно скрывать (так по российскому законодательству). Ясно, что тут действует та же логика первенства кровного родства, которая заставляет считать
298
Зимнее письмо
грехом любые отношения, где секс оторван от детопроизводства, – например, гомосексуальные. Анжелина с ее толпой открыто усыновленных детей с этой точки зрения – верх порока. Отдать русского ребенка иностранным усыновителям так же ужасно, как матери отдать собственного кровного сына, страна и семья есть одно и то же. Смена родины есть преступление хуже душегубства. Нетрудно понять, что за этим стоит невысказанное представление об Отце Нации. У наших сирот уже есть отец в Кремле, зачем им иностранцы? Теперь возьмем противников закона, которые совершенно другие люди, выступают за модернизацию, свободный рынок, за самостоятельность индивида и против отца в Кремле. Замечательно, что мстительный и неадекватный закон вывел на улицы тысячи граждан, и с ними невозможно не солидаризироваться. Но рационального обсуждения почти нет, хотя усыновление детей из третьего мира (чем и была Россия, когда началась история усыновлений) представляет собой международную проблему. Интеллигенция отреагировала на закон поразительно болезненно, хотя до сих пор к тому, что их лично не касается (эксплутатация мигрантов), либеральная общественность была более чем равнодушна. Почему сироты разбередили сердца? В «дискурсе протеста» закон понимается не столько как отказ в праве на семью, сколько как перечеркивание пусть даже слабого шанса покинуть Россию, который, счастье в несчастье, выпадает сиротам. Родиться в России – проигрышная карта: противники закона давно уже имеют свободу уехать за границу, но они все еще чувствуют себя травмированными детьми и бессознательно идентифицируются с сиротами, у которых отняли право приобрести другую судьбу. Это как фантазии ребенка, что на самом деле он не сын своих родителей, а потерявшийся принц. Закон кладет этим интеллигентским фантазиям конец. Писатель Захар Прилепин считает, что интеллигенция поклоняется свободе, а не родине, и не любит интеллигенцию за это. Но мне кажется, он ошибается. На самом деле интеллигенция тоже считает себя членом семьи и «родины», только членом несчастным и заброшенным. Одни мыслят себя «отцами нации», другие, подыгрывая им, – детьми нации (хотя взросление потихоньку происходит). И понятно, почему круги интеллигенции так разозлились на Жерара Депардье, который, пожелав взять российское гражданство, подорвал всю их картину
Екатерина Деготь
299
мира, напомнив, что смена паспорта может быть актом циничным и прагматическим. А еще он напомнил, что в том, чтобы сегодня быть гражданином России (богатым гражданином, или гражданином при богатстве или власти, или хотя бы лелеющим надежду там оказаться), есть определенная материальная выгода и что именно по этой причине все мы тут живем, – факт, который консерваторы-националисты скрывают от других, а либералы-интеллигенты – от себя самих. Кто тут сагиб? февраль 2013 Один из любимых тезисов нашей интеллигенции состоит в том, что в России ничто никогда не кончается, и мы все еще живем в (далее по выбору) эпоху опричнины, николаевской реакции, сталинских чисток или дикости девяностых; все еще решаем задачи, стоявшие перед декабристами, перестройкой, Петром Первым и Александром-освободителем. На фоне этого удручающего бессмертия всяческих проблем интересной выглядит ситуация, когда что-то, в самом деле, кончается. Как, скажем, обязательные промокашки в школьных тетрадях. Хотя это грустно и заставляет многое в своей жизни пересмотреть. Вот сейчас на наших глазах прекращает свое существование одна из основ российского самосознания – европеизм. Точнее, он все еще здесь, но сгнил и разложился до такой степени, что превратился в собственную противоположность, издающую реакционные миазмы. С тех пор, как Чаадаевым была сформулирована носившаяся в воздухе проблема «Россия и Запад» – сформулирована, как известно, пораженчески, в том духе, что Россия опоздала к формированию Запада, обречена вечно его догонять, – с тех самых пор русский пессимистический европеизм лежал в основе всего самого лучшего, самого благородного, что в этой стране делалось. Восстание против казенного патриотизма и черносотенства, герценовский стыд перед лицом средневекового рабства, русский роман XIX века, освободительный импульс народничества, анти-обскурантизм интеллигенции, все лучшее в левом идеализме, – все оттуда. В послевоенном СССР, утратившем веру в коммунизм, понятие Запада заняло именно это место, – место недостижимого идеала, которо-
300
Зимнее письмо
му надо соответствовать, даже если нынешним поколениям не удастся при нем пожить. Этот мечтаемый Запад воплощал совершенно коммунистические идеалы: демократизм, свободу, развитие личности, неконсюмеристское довольство (так мы думали) и модернизацию. Советский человек знал, что его обманывают, и идеал коммунизма находится не там, где ему говорят, а за кордоном. Запад был нашей единственной религией и оставался последним аргументом в споре о ценностях. Что же теперь? Теперь этот аргумент опошлили и дискредитировали. 11 февраля Координационный Совет оппозиции принял заявление «О необходимости отмены безвизового режима со странами Средней Азии». Принял единогласно, с несколькими воздержавшимися. Голосование проходило заочно, кто-то не голосовал, но криков протеста из самого КС что-то не слышно, так что можно считать, что заявление выражает его позиции. В коротком заявлении говорится о неконтролируемой миграции из Средней Азии, нелегальные мигранты, которые выполняют самую тяжелую работу и не имеют прав, называются жертвами, которым создаются невыносимые условия. Но вместо того, чтобы, в соответствии с современным пониманием демократических европейских ценностей в самой Европе, требовать улучшения этих условий, облегчения интеграции для тех, кто этого хочет, и создания условий сосуществования для тех, кто (пока) не хочет, заявление требует миграцию прекратить, потому что она «подрывает попытки России интегрироваться в Европу». Ясно, что для мигрантов Россия – по крайней мере Москва – потому и привлекательна, что кажется почти Европой по сравнению с Душанбе. Ну что же, им покажут, кто тут сагиб. Дальше документ проговаривается, почему вообще об этом нужно говорить: «Европейские власти… блокируют введение безвизового режима с РФ, которого уже много лет добивается российское руководство. Тем самым ставится под вопрос европейский выбор нашей страны». Помимо сервильной солидарности с «российским руководством», здесь интересно, что европейский выбор – это, оказывается, не про свободу, честь, благородство и сострадание, не про демократизм и дух общежития, а про желание иметь открытую визу, чтобы поехать на лыжный курорт. Вот оно, оказывается, в чем дело. Оказывается, свобода передвижения – это только для белых. Если бы авторы письма могли пообещать Европе, что визу будут получать только богатые и образо-
Екатерина Деготь
301
ванные, а алкоголики, таджики и иные неблагонадежные элементы не будут, они бы это сделали. Но, может быть, это и не понадобилось бы, так как Европа и так дает теперь визу только богатым – столько эта виза стоит. Оказывается, русский европеизм сегодня – не что иное, как зажравшийся расизм, фашизоидный обскурантизм и самоубийственная жажда установить в стране апартеид. Российская оппозиция считает себя носителем европейских ценностей, и считает своими врагами азиатскую (в переносном смысле) власть и азиатский (в прямом смысле) народ, не видя между ними большой разницы. Но тут рождается страшное подозрение: а не было ли это всегда в той или иной степени присуще российскому европеизму? Не был ли «европейский выбор» нашей страны основан на физическом или умственном подавлении ее азиатского выбора? Не есть ли вообще любимый многими дискурс «Россия и Запад» не что иное, как неосознанная форма расизма?