Художньо-публіцистичний альманах “Єгупець” № 22 by Duh Litera

22 ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ

УДК 892.45(059) ББК 84.5Є Я5 Є31

Центр досліджень історії та культури східноєвропейського єврейства Бібліотека Євроазійського єврейського конгресу

РЕДКОЛЕГІЯ: Гелій Аронов, Мирон Петровський (редактори), Валерія Богуславська, Юлія Веретеннiкова, Любов Журавльова, Євген Захаров, Діана Клочко (відп. ред.), Галина Ліхтенштейн, Андрій Павлишин, Віктор Радуцький, Петро Рихло, Костянтин Сігов, Леонід Фінберг (заст. голов. ред.)

Видавці: Леонід Фінберг, Костянтин Сігов Комп’ютерна верстка: Галина Ліхтенштейн Коректори: Валерія Богуславська, Тетяна Шкарупа На першій сторінці обкладинки репродуковано картину Павла (Пінхаса) Фішеля «Без літер» На останній сторінці – офорт Юлія Шейніса «Коли нас багато».

ЗМІСТ

ПОЕЗІЯ Григорій Фалькович ЛИСТИ ДО ЗИМИ .......................................................................... 3 Борис Херсонский И ЕЩЕ БЫЛО СКАЗАНО... Из цикла «Хасидские изречения–2» .............................................. 11 Илона Тайх БЕЙТ-АВОТ ..................................................................................... 19 Алексей Зарахович ДВАЖДЫ РЕКА .............................................................................. 24 ПРОЗА Инна Лесовая ЯНТАРНАЯ КОМНАТА ................................................................ 29 Гелий Аронов МОТЕЛЕ Либретто и зонги мюзикла ..................................................................... 217 Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ Переклад Оксани Сікорської та Владислави Москалець .................. 230 Амос Оз ДВЕ ЖЕНЩИНЫ Перевод Виктора Радуцкого .......................................................... 252 КРИТИКА ТА ПУБЛІЦІСТИКА Йоханан Петровський-Штерн МОЛИТВА ЗА УКРАЇНУ: химерна ідентичність Грицька Кернеренка переклад Миколи Климчука ..................................................................... 260 Ханна Арендт РОЗПОВІДЬ ПРО БАНАЛЬНІСТЬ ЗЛА Переклад Антона Котенка ............................................................. 316

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША» Хана Левіна, поетеса, феміністка, комуністка Переклад Володимира Каденка Вірші в перекладі В. Богуславськой та О. Сікорської ........................ 333 Геннадий Эстрайх СОВЕТСКИЙ ИДИШ 1920-х годов: роман Аврама Абчука «Гершель Шамай» как социолингвистический материал ........................................ 368 ПРО ВАРШАВСЬКЕ ¥ ЕТТО Інтерв’ю Елжбети Фіцовської з Томашем Лецом ........................................................................... 380 МЕМУАРИ МИКЕЛЕ, МАЙКЛ, МИШЕЛЬ, МИХЕЛЬ… Беседа Николая Рашеева с Михалом Бристигером Подготовила Любовь Журавлёва ............................................................. 385 ЕПІСТОЛЯРІЯ В ЗОНЕ ДОВЕРИТЕЛЬНОСТИ И СЕРДЕЧНОСТИ Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым .................................................................... 414 МИСТЕЦТВО Полина Поберезкина АХМАТОВСКАЯ КОЛЛЕКЦИЯ ЕВДОКИИ ОЛЬШАНСКОЙ ......................................................... 443 ПИНХАС (ПАВЕЛ) ФИШЕЛЬ – В КОНТЕКСТЕ ВНЕВРЕМЕННОЙ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ Интервью Д. Пирагновского ...................................................... 455 Селим Ялкут МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ О Юлии Петровиче Шейнисе Юлий Шейнис Не только о себе ............................................................................. 460 Автори альманаху «Єгупець», №22 .......................................... 475

CONTENTS POETRY

Gregory Falkovich LETTERS FOR WINTER

......................................................

Boris Khersonsky AND IT HAS BEEN SAID AS WELL... From the cycle “Hasidic Sayings-2” ...................................... 11 Ilona Taikh BEIT-AVOT

........................................................................

Aleksey Zarakhovich TWICE A RIVER ............................................................................. 24 PROSE Inna Lesovaya AMBER ROOM …………................................................................ 29 Gely Aronov MOTTLE Libretto and songs for a musіcle .............................................................. 217 Yosl Birshtein STORIES Translated by Oksana Sikorska and Vladislava Moskalets .................... 230 Amos Oz TWO WOMEN Translated by Viktor Radutsky ........................................................ 252 CRITISIZM AND PUBLICISM Yohannan Petrovsky-Stern PRAYER FOR UKRAINE Chimerical Identity of Gryts Kernerenko Translated by Mykola Klymchuk ............................................................ 260 Hanna Arendt TALE ABOUT BANALITY OF EVIL Translated by Anton Kotenko .......................................................... 316

Johanna Lizek «FROM ALL THE MEN I AM THE MANLIEST» Hanna Levin: poetess, feminist, communist woman Translated by Vladimir Kadenko Verses are translated by V. Boguslavskaya and O. Sikorska ................... 333 Gennady Estraikh SOVIET YIDDISH OF THE 1920-th The novel by Abraham Abachuk “Gershel Shamay” as a socio-linguistic material ...................................................... 368 ABOUT THE WARSAW GHETTO Interview by Elzhbieta Fitsowska with Tomash Lez ........................... 380 MEMOIRES MIKHELE, MICHAEL, MICHELE, MIKHEL... Nikolay Rashev talks to Michal Bristiger Prepared by Lyubov Zhuravleva .................................................... 385 EPISTOLARIUM IN THE ZONE OF CONFIDENTIALITY AND CORDIALITY From the corresponding of Ukrainian writers with Lev Kopelev ………………….....................................

414

ARTS Polina Poberezkina Akhmatova’s Collection of Yevdokiya Olshanskaya ......................................................... 443 PINHAS (PAUL) FISHEL IN THE CONTEXT OF CONTEMPORARY WORLD CULTURE Interview by D Piragnovsky with Pinhas (Paul) Fishel ............. 455 Selim Yalkut VISEDOM OF SIMPLICITY About Yuly Sheinis Yuly Sheinis Not only abоut me ....................................................................... 460 Authors of the “Egupets” almanac №22 ..................................... 475

Борис Херсонский И ЕЩЕ БЫЛО СКАЗАНО... Èç öèêëà «Õàñèäñêèå èçðå÷åíèÿ–2» Ãîâîðÿò î Áåøòå Как он соблазны плоти сумел побороть? Какого рода душа обитала в нём? Говорят, раскаленным воздухом была его плоть, и кровь в его жилах текла прозрачным огнём. Все мы согрешили в Адаме, кроме него одного, его душа отошла от Адама, когда согрешал Адам. Десять тысяч праведников родилось от него. Сатана сильнее хромал, когда шел по его следам. А он был помощником мясника, а потом – мясником, но ночью вокруг него было светло как днём. И Единый сказал Керубам: «Вот, ни на ком другом не почивает Дух Мой, как почивает на нём! Вот Мы в руки Свои судьбу Израиля берём, да почерпнет он веру из чистого родника.

Поезія

И если кого-то будут называть Великим Царём, так это его, юного помощника мясника!»

Êóäà äåíåøü âîñêðåñøèõ? Осенняя немочь в оконном стекле. Огромная книга лежит на столе. На скамьях, прижавшись друг другу плотней, старцы сидят над ней. Они привыкли к чудесным свечам, что сами собою горят по ночам, легко собранию мудрецов из гробов поднять мертвецов. Но как быть с воскресшими? Где расселить? На всех не достанешь еды. А осенний дождь продолжает лить, как елей с Аароновой бороды. Луч света исходит от книги. Из туч навстречу ему направляется луч. И виден облик, неведомо чей в скрещении этих лучей.

Íèêîãäà íèêîãî íè î ÷åì О душе Учителя говорят, что она древней мироздания: бесы и ангелы все умещались в ней. Но когда Единый велел: душу свою открой!, вылетели они, как из улья – пчелиный рой. И заполнили воздух, море, местечки и города, но, как пчелы возвращаются в улей всегда, возвращались к душе Учителя и стремились проникнуть туда. 12

Не просил у ангелов – потому что бесплотны и святы они, у бесов, поскольку в Геенне окончат они свои дни. И у людей ничего не просил Учитель: ни у дальних, ни у родни. Никого ни о чем не просил Учитель, наверное, все имел. А, может быть, просто был робок, и просить не умел.

Çàñòîëüíîå Ага! Едите и пьете? Пейте и ешьте. Я – старый еврей – постою у дверей, посмотрю, как вы едите. А чтобы вам не было скучно, я расскажу вам о Беште, если что не так – строго меня не судите. Довольно, что я стою у дверей, а вы – за столом сидите. Однажды Бешт пришел в дом, где тоже пили и ели, а его, мудреца, сесть рядом не пригласили. И вели беседу, языком ворочая еле-еле, и даже хвалу Единому толком не возгласили. Потолок там низкий – спину не распрямишь, не поднимешь голову, а гордости в них сверх меры. Перед тем как сесть обедать, они толковали о Мишне, как будто бы что-то смыслят в вопросах веры. А Бешт спросил: о чем вы тут толковали? Они решили его обмануть и сказали о словах Натана Давиду. Хоть в словах Натана они понимали, как живущий в подвале понимает в солнечном свете, сказано будь не в обиду. И Бешт рассмеялся, и повторил им дословно все, о чем они говорили перед обедом. Разъяснил им их заблуждения, словно 13

Борис Херсонский И ЕЩЕ БЫЛО СКАЗАНО...

Но Учитель душу замкнул, и не впустил в нее ни темных, бесовских, ни светлых ангельских сил. И еще: ни у ангелов, ни у бесов он ни о чем не просил.

Поезія

сидел вместе с ними, внимая их никчемным беседам. И они окрепли телесно и возросли духовно, и, когда Бешт ушел, за ним отправились следом. В нищете они жили, по белу свету скитались, по нескольку дней иногда не пили – не ели. А все потому, что вовремя не догадались пригласить старика за стол, совсем как вы, пустомели.

Î ÷åì íàïèñàíî â êíèãå Çîãàð Завелись конокрады в округе. То тут, то там лошадку сведут. И – как сквозь землю! Видать, хитер и проворен проклятый вор. Пришел к раввину старик: –У меня есть два дряхлых коня. Еле тянут. Но нет других. Скажи, украдут ли их? Многомудр раввин, прозорлив и стар. В руках его – книга Зогар. Приложил старику ко лбу переплет – холоден он, как лед. А от книжных страниц – как от печки жар. такова книга Зогар! И сказал раввин старику: – Коней держи в конюшне своей.

Борис Херсонский И ЕЩЕ БЫЛО СКАЗАНО...

Вор никогда не проникнет туда, не сделает им вреда. И сказал старик: – Для лошадок честь знать, что в мудрейшей из книг строка или просто буковка есть, что говорит о них! И сказал раввин: – В этой книге строка говорит о многих мирах. А кони твои – часть Вселенной, пока не обратились в прах. Но будь я неграмотен и незряч, сиднем весь век сиди, знал бы я, что никто на несчастных кляч не позарится. Сам посуди!

Îäåæäû ïðàâåäíîñòè Где края земли и небес погружаются в мировой океан, женщины стирают одежды мужей Закона. А выстирав, бросают их на небо, как на экран отбрасывают изображение: то ли облако, то ли икона. И одежды праведности плывут над нами и проливают вниз благодатную влагу, и пропадают из поля зренья. Исчезает последний отсвет блаженных риз, а потом исчезает свет, как до начала Творенья. И куда делось Слово, если не о чем говорить? Черные дыры греха латать – не хватит заплат и ниток. И увидел Бог свет, что хорош он, чтобы его сокрыть. И развернутый мир хорош, чтобы свернуть его в свиток.

Илона Тайх БЕЙТ-АВОТ

1. Ñòàðèê Когда завывает сирена, он не вздрагивает даже. А ещё год назад так радовала близость моря, Он брюзжал, что ирия сделает платными пляжи В письмах к дочери в штаты и соседям, когда не в ссоре. Дряхлость наступила вдруг: колени, усталость и мёртвые нервы. Вчера они сказали: Ливан и какое-то имя из недр Содома… Очень тусклая память, почти пустая… Но в ней есть сорок первый, Когда было и выло также. А мамы не было дома. Чуть тревога, начинал надрываться в кроватке Гриша, Плакал до посиненья, до хрипа и кашля с отдышкой. В темноте одеваясь, бормотал он: Да слышу я! Слышу! Но как может унять ребёнка десятилетний мальчишка. Спуск по лестнице, в плотной толпе, где безумные лица, Не плачь, только не плачь! Мы сейчас… Придём к маме! Руки заняты. Но к перилам и не пробиться, К тому же всё время задевают тюками.

Поезія

А спустишься – смрад подвала, свара за место, свора. «Подожди, не пойдём вниз, есть комната в конце коридора!» Гриша, Гришенька! Вой сирены – плач! Повторяя имя, Мама потом всё плакала: А куда было деться, Остались бы, пошли бы в Яр с остальными А так… эвакуации отдали только младенца. Он одевается. Сирена всё заглушает. Сцена почти немая. Да и кого в хостеле когда что-нибудь удивляло. Он стоит в коридоре, сверток к груди прижимая, Точнее, в сверток свернутое одеяло.

2. Ñòîìàòîëîã Кто-то знал её брюнеткой, чье кресло стоит у окна, Потом воронье крыло прогоняет хна, Потом заливает весь ворох кудрей грязная седина. Чужая страна… Она совершенно одна, Но характер! Постоянно вводит в раздраженья грех Смиренного клерка из ведомства социальных утех, Она неугомоннее и требовательнее всех тех, У кого он за долготерпенье имеет успех. В это никто не верит, но она там была, Где зубоврачебное кресло у окна, как скала, Два квартала до моря, солнечная дорожка бела. Ею брезгуют, но не отгоняют здесь от стола. Странный у неё маразм, в дружбе с трясущейся головой, Она помнит имя моей дочки, но муж для неё живой, И свет скользит по одесским волнам по кривой, И квартира в центре и дачный участок свой. А ум, куда денешь ум, который и подл, и груб, И сочится из неразличимых над подбородком губ. 20

БЕЙТ-АВОТ

Пациенты по записи, на участке рос старый дуб… Старая жизнь – неизлечимый, не удаляемый зуб. 3. Îäåññèò

Илона Тайх

Кто там в роду? Левит, знать, обделённый, Потом галутный хлебник-богомол И, наконец, провизор. Скарб законный: Тоскливый нос и бородёнки скол, С которой он похож на Годунова, В последнем акте. Чай, скатёрка, сыр… Жара такая нынче, я такого И не упомню, говорит, вэйз-мир. Такие вот бездумно-милосердно Переживают поздних добрых жен И в лёгкий быт впрягаются усердно Плюс променад поскольку разрешён… Живет тихонько, бородатой хохмой Фамилия на ксивах с желтизной… Он по утрам, вставая, шепчет Бохмой – И вся молитва. На бульварчик в зной Плетётся он, к пикейным – не пикейный И говорит: есть свежая беда – Советский лёд, фигурный и хоккейный Не тронулся. Не треснул, господа.

4. Ïðàîòåö Что ты, поц, мне протягиваешь этот «Архипелаг» Неужели ты думаешь, я всё это не знаю и так. А не выиграли б мы без него войну… Говорили нам целину – мы на целину. А ты-то на всём готовом, поц, а раскис и на слом, Чего там тебе не подтвердили, говоришь, диплом? Ох, вейзмир, здесь в мисраде с дипломом сидят пять дур. Убери на… свой гулаг и подай сидур. 21

Поезія

И думает бывший врач, его сорокалетний внук: А ведь ему и впрямь всё пришлось: пулемёт ли, плуг… Что в тридцать восьмом он вышел, это да – повезло А читает-то, чёрт, без очков – нам, лекарям, назло. Что ты мне, красавица, толкуешь, что это плов, Они его мяли блендером? Пусть у них так не будет зубов! Ах, идиёты. Ну, давай. Поставь на клеёнку – вот так. Не Авраам я, а Хам, всем задам за этот бардак. Да, ты что смущаешься. Ты садись, посиди со мной. Новости поглядим. Что там делается со страной… И думает дебелая рыжая медсестра: Он же двенадцатого года. А я всё твержу, что стара. Что стара, что жизнь прошла, что не будет любви уже. Ладно, Ароныч, включу, только микстурку, вот, и драже… Эти кошачьи мамы, бабки у наших ворот Всё «жив ли этот Ароныч?», а меня и черт не берёт. Ты им, Рив, так и скажи «Жив, мол, грыжей только и мается. Грыжей мается. И со мной, рыжей, знается!» Он один. Телевизор выключен. Сидур захлопнут в сердцах Не умею по-здешнему. И вообще привыкал я к другим словам, Но ты послушай. Ты-то узнаешь, когда моё дело совсем станет швах, Сделай так, чтобы я не заметил. Ты же любишь меня. Это я – Авраам.

5. Êàìûø Жизнь прошла, и теперь только Он...– говоришь; Поднимаешься к ложке, кряхтя... А вода подступает, темнеет камыш. В легком коробе плачет дитя. Что моталось на ус, что белило висок, Что стояло на торном пути – 22

Илона Тайх

БЕЙТ-АВОТ

Закопай это знанье в прибрежный песок И болтать камышу запрети. Всё зависит теперь от Него: ни упасть Ни отжаться, ни снова встать в строй… Но уходит во тьму та привычная власть, Чьё ослиное ухо востро... Не печалься, Мидас, не лютуй, фараон, В мир приходят другие рабы. Жизнь прошла, – говоришь, – и теперь только Он… И камыш у приречной губы.

Ä Ð À Ì ÀÒ Ó Ð Ã ² ß

ÒÀ

Ï Ð Î Ç À

ИННА ЛЕСОВАЯ Янтарная комната* ×àñòü ïåðâàÿ. Ïîä îäíèì äîæäёì

«Не бойся, моя девочка!» «А я и не боюсь…» 1. Дождь обрушился как-то разом, без подготовки. Сделалось так темно, будто упала тяжёлая штора. И пространство комнаты вдруг определилось: стало ясно, что это всего лишь кубик воздуха, огороженный четырьмя стенами, потолком и полом. Как подводная лодка в глубине дождя… Взгляд тревожно проверяет каждую плоскость: достаточно ли она прочна. Хищные зубцы молний, возникающие то левее, то правее. Светящийся корявый росчерк невидимого пера. Без звука... И повисающее за ним ожидание, надежда: может, всё-таки не грохнет? Чем дольше не гремит, тем страшнее потом оказывается взрыв ужасного небесного кашля, сотрясающий каменные стены. Сашенька знает: гром не опасен. Если уж бояться чего – так молнии. Как раз она, молния, способна запустить в окно свой бледный электрический трезубец. Или стрелу. Или самое страшное – ШАР. * Главы из одноименной повести. Полностью готовится к печати в издательстве «Дух і Літера».

Драматургія та проза

Снова взрыв! И дальние откаты гигантских глыб далеко на небе. ШУМ ДОЖДЯ. Уверенный, ровный, огромный. И в нём отдельные, приблудившиеся звуки не в лад. Капает с карниза. Быстро бежит из водосточных труб. Затормозила машина. Кто-то выкрикнул на бегу неразборчиво несколько слов, хлопнула дверь парадного. И снова – СВЕТ. Чудовищный оскал. Вздорный график невесть чего. Быстрая подпись, равнодушное согласие на нечто невозможное. Гроза движется… А, может, наоборот – застряла прямо здесь, над Серым домом. Люди заселились сюда совсем недавно, только-только перестали двигать мебель. И вот – будто снова кто-то въезжает. На самый верх, на небо. И этот последний новосёл двигает с места на место свои ореховые шкафы и кожаные диваны. Какой-нибудь самый главный начальник. Адмирал над всеми адмиралами. И жена его показывает небесным грузчикам, куда передвигать, и всё ей не нравится… Когда дождь чуть редеет, становится видно, что в песочнике полно воды, как в бассейне. И между газонами вода – настоящий канал! В газонах тоже стоит вода с островками земли смоляного цвета. Дождь вытоптал тоненькую травку, поторопившуюся высунуться. ВОДА. Она несётся пологими водопадами в три тёмные арки. Если бы не арки, она стала бы подниматься между четырьмя стенами… выше, выше, надавила бы на двери – и открыла бы их. Надавила бы на окна – и, хрустнув стёклами, залила бы этот кубик, вытеснила бы из него воздух… Сашенька начинает дышать чуть быстрее – будто только что вынырнула. Нет! Вода поднималась бы постепенно, от ступеньки к ступеньке, набирая высоту. И люди бежали бы от неё с этажа на этаж, и вещи выплывали бы из выдавленных окон. Глупости, глупости, глупости! Вода выдавила бы окна на первом этаже и хлынула бы наружу, на проспект Победы. – Саша, сколько раз повторять тебе: молния! Уйди от окна! И снова строчит машинка. Вопреки дождю. «Так-так-так. Так-так-так…» Это будет фартук. Настоящий! Который мож30

Сашенька влюблена в доктора Добрину. Ревнует её к соседским детям – особенно когда те болеют серьёзно. Поэтому Сашенька радуется, если, проснувшись утром, обнаруживает, что ей больно глотать. Она вообще не любит ходить в детский 31

Инна Лесовая ЯНТАРНАЯ КОМНАТА

но носить. А после фартука на курсах начнут «проходить» юбку. Мама шьёт в большой комнате. Она включила настольную лампу. Тусклый свет выбирается в коридор, а оттуда – через маленькое зеркало – в Сашенькину комнату. И кажется, что наступил вечер. Такого вот ложного вечера Сашенька боится больше, чем молнии, больше, чем грома. От него хочется спасаться, бежать к окну. Из темноты арки выплывает огромный чёрный зонт. Чёрный резиновый ботик выдвигается вперёд, выбирает между кирпичиком и кочкой – и ступает вдруг прямо в воду. Оказывается, лужа вовсе не такая уж глубокая. Это доктор Добрина. Идёт непрямо, углами… Левее… правее… широкий шаг на кирпичный бордюр… чёрный каблук уходит в чёрную раскисшую землю… Она направляется к четвёртому парадному. Кто же там заболел? Снова ветрянка, наверно? Свет зажёгся на третьем этаже. Два окна. И от этого стало ещё темнее – будто во двор подтянулись сумерки. За окнами кто-то мельтешит. Старушка. Может быть, доктор Добрина идёт как раз туда. К их малышу. Что-то долго она не возвращается… Наверно, решила переждать дождь. Молний больше не видно. Только свет временами вздрагивает, бледнеет. А гром – как бы сам по себе, из другого конца мира. Рокочет, будто у неба простужена грудь, и оно дышит с полаивающим хрипом, не решается откашляться. Сейчас доктор Добрина послушает небо своей трубочкой, поставит ему банки, велит пить молоко с содой и маслом… Сашенька тихо смеётся. Снова принимается ждать. Вот она, доктор Добрина! Наконец! Мира Моисеевна пробирается вдоль стены, прижимаясь к ней то спиной, то боком. Куда это она? Ага… Ей нужно и в третье парадное.

Драматургія та проза

сад – особенно в здешний, в новый. Хотя у неё уже появились там подружки. Целых три. Но куда им до прежних! Вообще-то Сашенька всегда предпочитала играть одна. Никто не нарушал спокойного ритма игры, не встревал с собственными идеями, совершенно не представляя себе, что задумала Сашенька. Играть Сашенька могла с утра до ночи. И боль в горле, тем более небольшой жар никогда не казались ей слишком высокой ценой за такую возможность. Тем более с тех пор, как приложилась к этому краткая, но яркая радость: визит участкового врача. В старом доме к ним приходила маленькая, очень сутулая Фаина Семёновна, с блекленьким незапоминающимся личиком и тёмными волосиками, заправленными за уши. Голос у неё был слабенький и неприятный, неуверенный… Казалось, ей самой нужна от вас какая-то помощь. А доктор Добрина… Уже в звонке её есть нечто оживляющее, праздничное! Она входит в дом быстро и весело – так приходят на день рождения. Большая, оживлённая, с красными щеками. Всегда будто с мороза, с прогулки. Она громко говорит, громко топает, шумно ставит сумку. А врачебные принадлежности добывает оттуда, как подарки. Она сминает, она выметает из дому страх, вытесняет его своим полным стремительным телом. Нарядными, соломенными кудрями, огромными зелёными глазами, улыбкой, хвастливо открывающей крепкие – один в один – зубы. Она обращается с больным, как с именинником, радостно спрашивает с порога: «Ну, что там у тебя?» – будто ожидает сюрприза. Самое лучшее у доктора Добриной – руки. Неожиданно маленькие, но такие сильные, цепкие, ловкие! Очутиться в этих руках – блаженство. Всё приятно! Когда они энергичным рывком расправляют твои плечи: «А ну, не сутулься! Нос кверху! Нет на полу ничего интересного!» Или простукивают лёгкие. Или даже лезут глубоко в горло десертной ложкой, чтобы ловко выдавить пробку и показать победно добычу: «Ну? Сразу легче стало, правда? То-то!» А всего приятнее, когда Мира Моисеевна вдруг отодвигается назад, чтобы лучше видеть, и крепкими ладонями сдавливает Сашенькины щёки: «Ты красавица моя! Господи, в кого 32

Гром гремит… Но где-то подальше, со стороны моря… Захлёбываются и плюются водосточные трубы. Потихоньку становится светлее – будто день уже кончался, но внезапно передумал и двинулся вспять. Доктор Добрина всё не выходит. Возможно, ничего особенного там не случилось. Просто и на первом, и на третьем, и на четвёртом этаже кто-то совсем немножко простудился. У всех температура – тридцать семь и один. Лёгкая, чуть заметная краснота в горле. И доктор Добрина не возится с детьми, а всего-навсего долго прощается. Стоит одетая в дверях, рассказывает про сквозняки и про сырость. «Чего же вы хотите… Дом достраивался зимой, заселяли – зимой. Квартиры непросохшие, непроветренные… Естественно, дети болеют! И ещё арок понаделали! У нас и так ветры, а тут идёшь по двору – и тебя прямо уносит, прямо с ног сбивает! А спрятаться негде. И никто не хочет ничего понимать! Я с участка попаду домой не раньше восьми! А у меня ведь тоже ребёнок...» В этом месте она даже улыбаться переставала. На несколько секунд. Наверное, её лицу было трудно не улыбаться. А, может, ей жалко становилось перепуганной мамы. Энергично повернувшись к ней широким своим лицом, Добрина вдруг снова расцветала – будто включала внутри себя лампочку. И говорила: «Ничего! Зато посмотрите, в каких хоромах вы живёте! Вот у нас в коммуналке сухо. Ну и что с того? У нас утром надо выстоять целую очередь в уборную! Вода не сливается! Бачок ещё довоенный, от немцев остался, к нему нет запасных деталей. А у вас же такая уборная – хоть пальмы там ставь! Ваша передняя больше, чем комната, где мы живём втроём. А раньше вчетвером жили! Я бы на вашем месте выставила в переднюю все шкафы и буфеты. Поставила бы стол. Абажур красивый. И это была бы у меня гостиная. Тогда и в комнатах стало бы просторнее. Посмотрите, какие стены! Красота! Они потому и сохнут медленно, что такие толстые. Но ведь ско33

Инна Лесовая ЯНТАРНАЯ КОМНАТА

она у вас такая пошла?» И взгляд у неё делается сложный, непонятный. Мира Моисеевна явно чего-то ждёт от Сашеньки. Что-то планирует…

Драматургія та проза

ро весна! Откроете окна настежь… Посмотрите, какие у вас окна! Это же роскошь! Не подоконники, а столы! Это же прелесть! Постоять возле такого подоконника, подышать свежим воздухом… Это же… Во дворе уберут мусор, насадят деревья, кустарники... Вы же понимаете: сюда вселили всё начальство! Да и вообще… Большое дело – сквозняк! Сквозняк – это, в сущности, ветер! Ребёнок должен закаляться! Вы же не сможете всю жизнь оберегать его от ветра. Правда?» Когда она говорила, Сашеньке казалось, что и наступающую весну организует сама доктор Добрина. Пропишет, как стрептоцид или банки. И ещё казалось, что мама, провожая её до дверей, благодарит докторшу в особенности за весну. 2. Миру Моисеевну обожали все. Она была одним из главных достояний Серого дома – точнее, огромного прямоугольника, составленного из четырёх пятиэтажных домов. Дома строились постепенно и очень долго. Сначала – главный, выходящий на проспект величественным фасадом, с полуколоннами и роскошным парадным. Собственно, только он и был серым. Остальные были обыкновенные, кирпичные. Жёны моряков, которые ждали квартиры в этих трёх домах, о «главном» доме рассказывали чудеса. Будто бы там ступеньки покрыты коврами, большой парадный холл украшен пальмами и статуями, а квартиры сдали с начищенным паркетом, вешалками и хрустальными люстрами. Сашенька росла под рассказы о колоннах, пальмах и статуях. В её воображении среди этих статуй и пальм расхаживали сказочные персонажи. Серый дом величественно втискивался между дворцами Рике-хохолка и Спящей красавицы. Сашенька надеялась, что её собственный дом будет не хуже. Особенно ждала она люстры. Летом, по дороге к тёте Бэте, они побывали в одесском оперном театре, и Сашенька увидела висящее в воздухе фантастическое сооружение. От сияющих каскадов она пришла в совершенный восторг и почти не следила за происходящим на сцене. Даже погасшая – люстра была красивее всего вокруг. В темноте таинственное 34

Дочка Лидии Петровны, Алла Николаевна, была тоже очень старая. Сашеньке это всегда казалось удивительным. Седая, с морщинами – и дочка! Несколько раз Сашеньке приходилось видеть мельком, как Лидия Петровна купает Аллу Николаевну в корыте. Так же мама купала Сашеньку. Только мама хвалила Сашеньку, ласково приговаривала, а Лидия Петровна свою старую дочку отчитывала за что-то, а однажды вообще шлёпнула по спине скрученным полотенцем. Когда Лидия Петровна после купания расчёсывала её длинные во35

Инна Лесовая ЯНТАРНАЯ КОМНАТА

мерцание и неожиданные всплески хрусталя казались даже значительнее. Они мигали в такт музыке, которую Сашенька часто слышала по радио и любила. Тайные огоньки появлялись и исчезали… возникали где-то далеко на новом месте, скользили вниз, раздваивались, танцевали… Узнав, что этот водопад, каскад красоты – и есть люстра, Сашенька стала ждать вселения в новую квартиру с ещё большим нетерпением. Она любила свой старый дом, любила в нём каждую трещинку и царапинку, каждую веточку на клёне за окном, каждую подозрительную дырку под плинтусом в длинном общем коридоре. Её не тяготила теснота узенькой двенадцатиметровой комнатки. Наоборот – комнатка грела, касалась ласково, почти как одежда. Как раковина улитки. К тому же Сашенька понятия не имела о том, что коробочку свою они снимают у Лидии Петровны. Она считала Лидию Петровну соседкой, а слово «хозяйка» воспринимала как право старой интеллигентной женщины указывать другим на ошибки и промахи в хозяйственных делах. Сашенька любила и всех соседей. Она не понимала, почему родители мечтают поскорее уйти из этого дома, от этих людей. Удивлялась, когда кто-нибудь шептал матери: «И как вы её выдерживаете, такую язву! Вы просто ангел!» Действительно, мать никогда не спорила – и даже была как будто благодарна старухе за её постоянный надзор и непрошеную науку. А Сашенька и вовсе горевала о том, что нельзя будет увезти с собой на новую квартиру Лидию Петровну и её дочку.

Драматургія та проза

лосы и заплетала в тугие мокрые косы, Алла Николаевна хныкала, как маленькая. И это было так странно! Сашенька догадывалась, что Алла Николаевна… как бы не совсем взрослая. Но дурочкой её не считала. И разговаривать, и играть с ней было куда интересней, чем с любой из девочек во дворе. Особенно любила Сашенька рассказы Аллы Николаевны о войне. О том, как им с матерью нечего было есть, и как, наконец, они устроились мыть пол на вокзале, и как потом она, Алла Николаевна, приспособилась рисовать вывески. Фрукты, пирожные, часы, женские профили и руки с маникюром. Сашенька прямо-таки ликовала, когда рассказ доходил до триумфа Аллы Николаевны. Надо же: вдруг открывается у человека талант! Он, оказывается, умеет рисовать на стекле! И Аллу Николаевну начинают наперебой зазывать в магазины, парикмахерские, рестораны! (Вообще-то странно было, что при немцах оставались и парикмахерские, и рестораны). Больше всего Сашеньке нравилось слушать про картошку. Как одна из официанток вынесла Алле Николаевне баночку с картошкой, впитавшей вкус мяса. И они с Лидией Петровной несли картошку домой, но не выдержали и съели прямо в парке. Стояли на мелком дождичке и ели, накалывая картошку на дубовые палочки… Из-за этого рассказа Сашенька полюбила холодную картошку. Она иногда приносила с улицы дубовые палочки и ела ими, чтобы получше прочувствовать, как оно было. Сама Алла Николаевна больше всего любила историю о том, как вылила содержимое ночного горшка на головы отступающих немцев. Рассказывая, Алла Николаевна так счастливо, так искренне хохотала! Даже слюна булькала во рту. Сашенька восхищалась героизмом Аллы Николаевны, но ей было стыдно слушать… про горшок... От неё же Сашенька узнала о Янтарной комнате. Алла Николаевна показала два кусочка янтаря – вроде пуговок без отверстий – и сказала, что подобрала их возле подземного хода, куда немцы перетаскивали какие-то большие ящики. Алла Николаевна подкралась и увидела, как из ящиков достают и уносят куда-то в глубину янтарные стулья, янтарные 36

3. Новый дом не оправдал Сашенькиных надежд. Чего-то она ждала большего. Нет, не было, конечно, такого, чтобы она прямо вот думала: «Нам дают квартиру в настоящем дворце. Там будут стены, как в Янтарной комнате, и люстра, как в оперном театре». Но так долго длилось ожидание, так часто все повторяли: «комнаты небольшие, но очень красивые, очень светлые, очень солнечные – ну просто сказочные!» И в Сашенькином воображении возникло что-то… необыкновенное. 37

Инна Лесовая ЯНТАРНАЯ КОМНАТА

столы и диваны. После войны она пробовала залезть в эту трещину, но не сумела. Теперь она собиралась подождать, пока подрастёт Сашенька, чтобы отправиться туда вдвоём. Во дворе Сашеньку высмеяли: нашла, кому поверить! Слабоумной бабке, которая приехала в город ещё позже, чем другие соседи, а во время войны жила совсем далеко отсюда. Но потом ходили всё-таки, и не раз, в указанное старухой место. Шарили в траве, заглядывали под камни... Может быть, именно из-за Аллы Николаевны в том районе все дети стали врать про Янтарную комнату. Некоторые уверяли, что видели её, но не могут выдать, где это, поскольку дали слово какой-нибудь Синей руке или Белым перчаткам. В тот день, когда Сашенька должна была переехать на новую квартиру, Алла Николаевна сделала ей замечательный подарок: квадратное стекло в рамочке. На задней стороне стекла она нарисовала красками красивый букет ромашек, а спереди стекло было совсем гладкое – только у двух цветков вместо жёлтых серединок Алла Николаевна наклеила те самые янтарные кружочки. Старушка сказала Сашеньке, что картинка – часть Янтарной комнаты, но просила этот секрет никому-никому не выдавать. Прощаясь, Сашенька и Алла Николаевна горько плакали. Сашенька обещала приходить к ней в гости. Ещё жальче ей было комнаты. Уже с лестницы она вернулась туда, огляделась по сторонам, всхлипнула. А потом подбежала к окнам и быстро поцеловала подоконники. Сначала – один, потом – другой. И, совсем уже выходя – медную ручку двери.

Драматургія та проза

Она готовилась внести и собственную лепту в эту красоту. Складывала в специальную коробку разные «драгоценности». Прозрачные фишки. Стеклянную шкатулочку с разноцветными кусочками янтаря (некоторые Сашенька сама нашла на пляже, а некоторые выменяла во дворе на кукольную посуду). Лучше всего была, разумеется, картинка, подаренная Аллой Николаевной. Родители тоже готовились к переезду. Они часто ходили на стройку посмотреть, как там идут дела. Покупали разные вещи. Мама им ужасно радовалась, а Сашенька – не очень. Её даже как-то оскорбляли все эти взрослые неинтересные предметы: большой синий таз, дуршлаг, чёрная сковородка с длинной ручкой, выбивалка для пыли... В Сашенькины мечты встраивалось только шёлковое голубое одеяло, которое терпеливо лежало в шкафу, завёрнутое в бумагу и стянутое шпагатом. Часть дома – именно ту, куда должна была вселиться их семья – сдать в срок не успевали. И ожидание – отчасти радостное, отчасти тревожное – растянулось ещё на полгода. Вселяться пришлось зимой, в холод и гололедицу. Отец в то время был в море. Конечно, с ним всё делалось бы и проще, и веселее, и правильнее. Но ждать его не стали. Тем более, что жены моряков пугали друг друга историями о незаконных захватах квартир, о внезапных пересмотрах очереди… Достроенный дом заселяли поспешно – будто сами совершали эти незаконные захваты. Во дворе, среди невывезенного мусора, присыпанного снегом, зелёные грузовики рычали и ёрзали, выискивая место, куда бы втиснуться. Грузчики сердились и кричали, торопили хозяев. Мама бегала в расстёгнутом пальто. Платок у неё съехал на плечи, лицо вспотело и раскраснелось. Почему-то грузчики хотели сбросить вещи прямо в снег, на битые кирпичи. Но потом всё-таки сговорились о чём-то и потащили наверх тахту. Мама бежала за ними. В одной руке у неё был чемодан, а в другой – голубое одеяло, с которого лентами оползала порванная бумага. Сразу за тахтой чужие грузчики потащили в дом огромный буфет. Кривые зеркала его страшно дёргались и вздрагивали. 38

Инна Лесовая ЯНТАРНАЯ КОМНАТА

Затем разные люди стали заносить какие-то ширмы, корыта, вазоны… И каждый раз дверь открывалась с тяжёлым рокотом и захлопывалась как-то окончательно грозно, навсегда. Сашенька стояла возле грузовика. В кузове жалко и неопрятно громоздились их продрогшие вещи. Казалось, они стыдятся того, что очутились под открытым небом, что каждый может на них посмотреть. В этих случайных, брошенных мимоходом взглядах Сашеньке мерещилось неодобрение. Ей было неловко и обидно. Ноги и руки у неё замёрзли, но подвигаться, даже потопать она не решалась. Ждала. Но никто не шёл. Стало темнеть – быстро, толчками. Сашенька испугалась. А вдруг их квартиру уже кто-то занял? Она прямо-таки увидела, как мама стоит в дверях и спорит с людьми, которые успели набить их комнаты своими громадными шкафами. Как застряла поперёк лестницы их тахта, брошенная предателямигрузчиками. Из-за тахты где-то там, наверху, получились заторы из чужих диванов и буфетов. Бедная мама – испуганная, замученная – совсем растерялась и не может спуститься обратно к ней, к Сашеньке. И все на неё кричат. «Нет, нет, так не бывает! – говорила себе Сашенька. – Сейчас вернётся мама. И грузчики никуда не делись. И вещи из кузова никто не заберёт. Просто хочется, чтобы всё поскорее кончилось». Несколько раз Сашенька начинала плакать. То ли она надеялась слезами как-то ускорить происходящее, то ли не выдерживала странных перебоев под рёбрышками, за грудиной. Что-то там колотилось быстро-быстро: ещё секунда – и разорвётся. А потом замирало, будто вот-вот заглохнет. Это было, конечно же, СЕРДЦЕ. Она очень боялась сердца и всегда думала, что оно совсем хрупкое и ненадёжное. Ей хотелось, чтобы подошёл кто-нибудь взрослый и спросил, почему она плачет. И успокоил её. Но никто к ней не подходил. Даже грузчики, которые, наконец, вернулись и потащили с машины папин письменный стол, не сказали ей ни слова, не улыбнулись. Сашенька не привыкла к безразличию взрослых. И заплакала чуть по-другому, от обиды. Когда мама, наконец, повела её по широкой каменной лестнице, Сашенька была совсем усталая, совсем издёрганная.

Драматургія та проза

Не вспомнила ни о коврах, которые должны были лежать на ступеньках, ни об обещанных пальмах. Её волновало другое: странное ощущение, что мама давным-давно уже живёт в этом доме, освоилась в нём, привыкла, познакомилась с соседями – и вот лишь сейчас надумала привести сюда и её, Сашеньку. Многие двери на лестничных клетках были распахнуты, и оттуда бил яркий электрический свет. За одной из дверей Сашенька увидела свою кушетку, стоящую на боку, и папину этажерку. СЧАСТЬЕ всё не начиналось, хотя мама провела её, держа за ручку, по всем уголкам и закоулкам квартиры. Она непрерывно говорила, как экскурсовод в музее – будто Сашенька не понимала, что кухня – это кухня, а ванная – это ванная. Сашенька подыгрывала маме, каждый раз с деланным изумлением уточняя: «И что, она наша? Неужели только наша?!» А мама умилённо вскрикивала: «Конечно же, дурачок мой, только наша!» И всё дёргала, тискала Сашеньку... Сашенька уже знала, как мама будет пересказывать папе её слова, когда он вернётся. Может, даже всю жизнь будет повторять: «И это всё наше?!» В комнате – той, что побольше – за незастеленным столом пили водку подобревшие грузчики. Они кромсали перочинным ножом розовую колбасу и прямо пальцами отлавливали из банки солёные огурцы. «Заходи, не стесняйся!» – зазывали они радушно Сашеньку. В комнате сильно пахло свежей побелкой и чужими мужчинами. «Где же люстра? – спросила Сашенька. – Говорили же, что люстра…» – «А вот же она!» – сказали одновременно трое, и три руки поднялись вверх, указывая на латунную трубочку под потолком, от которой книзу расходились на четыре стороны трубочки потоньше с чёрными патронами… В один из них успели вкрутить лампочку, и она как-то резко, нехорошо горела. Хоть и рассеянна была мама, она заметила Сашенькино недоумение и поспешила утешить: «Завтра мы сходим с тобой в магазин и купим много-много лампочек! Я почему-то не подумала о лампочках... Устроим свет, как во Дворце культуры! Нам ещё выдадут плафоны для люстры». Грузчики уговорили Сашенькину маму выпить каплю водки. Они даже попели немного хором. И мама всё повторяла: 40

И надо же! Оказалось, что плафоны – всего-навсего четыре приплюснутых шарика из грубого белого стекла… Мама сама их прикрутила. Ещё четыре плафона, похожих на магазинные кульки, прикрутили прямо к чёрным блямбам в коридоре, на кухне, в ванной и в туалете. 41

Инна Лесовая ЯНТАРНАЯ КОМНАТА

«У меня никогда не было своего дома! Первый раз в жизни у меня своя крыша над головой!» Грузчики за маму радовались, но как-то не совсем. Уж слишком большая, слишком красивая была квартира. В ту ночь Сашеньке с мамой пришлось спать на узенькой кушетке. У мамы не было сил распаковывать вещи – да и решили, что вдвоём теплее. Впрочем, всё равно оказалось холодно. Среди ночи маме пришлось подняться и вытащить голубое одеяло. Совсем не так, как это было задумано. Никакой торжественности... Скользкое одеяло без пододеяльника не грело. И всё сползало – то на одну, то на другую сторону. Сашенька впервые в жизни не спала почти целую ночь и увидела, как за окном светает. Мама равномерно и сильно дышала Сашеньке в шею. Чтобы не разбудить её, Сашенька лежала неподвижно и только глазами водила, изучая, ощупывая каждый уголок нового жилья. Каждый листик на серо-зелёных обоях, белые лепные карнизы… Комната вовсе не была такой уж маленькой, как представлялось по рассказам взрослых. Но почему они называли её «сказочной»? Ничего сказочного Сашенька, как ни старалась, в ней не находила. Все надежды она возлагала теперь на латунную трубку, свисающую с потолка и в темноте похожую на птичью лапу. Сашенька не знала, как выглядят «плафоны» Очевидно, так назывались хрустальные капли и цветки, в которых, волшебно мигая, отражалась музыка. Конечно, она уже понимала, что люстра и с плафонами не будет такой роскошной и многоярусной, как в театре, но за ночь успела примириться с этим. И с нетерпением ожидала того момента, когда они с мамой начнут украшать сияющими хрусталиками четырёхпалый неказистый остов.

Драматургія та проза

Мама так восхищалась, так суетилась! И не замечала Сашенькиного горького разочарования. Бедная мама! Когда она упаковывала, увязывала вещи, когда бегала вверх-вниз за грузчиками – всего было ужасно много… Гора, наваленная среди коридора, выглядела ну просто огромной. Но всё это неожиданно быстро рассосалось в большой квартире. Оказалось, что многого, очень многого не хватает. Старые карнизы не годились для широких окон. Шкафчики и буфет остались у Лидии Петровны. Выручали подоконники – на них складывали кастрюли, тарелки, игрушки. Три стула приходилось таскать из комнаты в комнату. Сразу после плафонов мама занялась окнами. Батареи были горячие, они обжигали пальцы и всё же не могли справиться с холодом, который толстые каменные стены накопили за три зимних месяца. Для того, чтобы законопатить окна как следует, не хватало ни ваты, ни тряпок. Всё рваное, всё ненужное неосмотрительно выбросили при переезде. Негде было раздобыть тырсу, которую мама обычно клала между рамами. Бумажные полоски, приклеенные крахмалом, перемерзая, трещали и отставали от дерева. Странный этот треск был очень неприятен: казалось, что по дому ходит кто-то невидимый. Сашенька боялась оставаться одна в комнатах и всё бегала хвостиком за мамой. На четвёртый день Сашенька заболела – и в доме появилась доктор Добрина. Первое, что услышали от неё, был совет переложить тряпку для вытирания ног на лестничную клетку: иначе паркет в передней вздуется от влаги. Мама испугалась, сейчас же вынесла тряпку и стала оправдываться: она, мол, никогда прежде не жила в доме с паркетом. Сашенька влюбилась, едва услышав колокольное ликование низкого голоса доктора Добриной. Ещё до того, как увидела золотистые кудри, зелёные глаза и пышную чернобурку. Усаживая своё громадное зелёное пальто на единственном свободном стуле, доктор Добрина произносила обычный 42

4. Когда Сашенька вышла во двор после болезни, была уже весна. Соседские дети успели перезнакомиться, сбиться в компании. Жизнь во дворе шла довольно интересная и даже бурная. Игры оказались старые, самые обычные – классики, салочки. И всё же каждый привнёс из своего района что-то особенное, не известное другим. Сашеньку, которая побаивалась нового двора и новой компании, приняли неожиданно хорошо и уважительно – то ли потому, что никто не помнил её маленькой и толстой, то ли потому, что долго ждали её появления. Или дело было в новых одёжках? Мама на толкучке купила ей очень красивое розовое пальто, пушистое, отороченное белыми шнурами. А к нему – белые ботиночки и розовые колготки. Вдобавок выяснилось, что у Сашеньки – самые длинные косички. И единственные на весь двор серёжки. Маленькие, золотые, с сиреневыми камешками. 43

Инна Лесовая ЯНТАРНАЯ КОМНАТА

свой монолог: сначала запугивала, повергала в панику, а затем поднимала в доме волны оптимизма и чрезмерного даже воодушевления. Сверх всего уже сказанного в десяти других квартирах, доктор сообщила, что не ожидала обнаружить в этом доме еврейскую семью. А потом и вовсе разоткровенничалась, стала рассказывать маме, как главврач поликлиники хотел перевести её на другой участок, поскольку в их дом вселилось чуть ли не всё начальство. Но пока он искал ей замену, жильцы успели раскусить, какой она врач, Добрина Мира Моисеевна, и потребовали её оставить. Тут, наконец, она вошла в комнату и, увидев Сашеньку, удивлённо отпрянула, будто встретила в неожиданном месте старую добрую знакомую. Большое лицо её, склонившееся над Сашенькой, сияло лучше любой люстры. Оно было прекрасно, как… огромное яблоко! Свежее, румяное, с большими сияющими глазами и длинными чёрными ресницами. Доктор Добрина поворачивала Сашеньку за плечики, вертела Сашенькину голову, чтобы получше разглядеть гланды. И после всех этих манипуляций изрекла, как окончательный диагноз: «Красавица! Вырастет – выдам её замуж за моего Борьку!»

Драматургія та проза

А, может, просто вид у Сашеньки после болезни стал какой-то особо значительный. Могла тут сыграть роль и доктор Добрина, имевшая привычку рассказывать в разных квартирах о чужих заболевших детях так, будто она ездит из города в город и сообщает людям новости – то ли о земляках, то ли о дальних родственниках. О чьём-нибудь воспалении лёгких сразу становилось известно всему дому. И все невольно следили за ходом событий. С большим или меньшим интересом. Сталось бы с Миры Моисеевны восхищаться в чужих квартирах и Сашенькиными глазками, и косичками, и замечательным характером. Скорее всего, каждый такой хвалебный монолог она завершала теми же словами, что и первый свой разговор с Сашенькой. Принимала ли Сашенька всерьёз далеко идущие планы Миры Моисеевны? Нет, конечно. И всё же… Она была несколько смущена и растеряна. Действительно, проблема имелась. С одной стороны – доктор Добрина, не словами, так весёлым взглядом постоянно предъявлявшая на Сашеньку таинственные права. С другой стороны – дядя Костя, папин почти брат. Сашенькин папа и дядя Костя выросли в одном детдоме, вместе поступили в мореходку, а во время войны служили на одном крейсере. Главное, каким-то образом они спасли друг друга, когда их крейсер разбомбили. Раненые, почти сутки плавали, держась за бревно. А потом они попали в один госпиталь. И вот в госпитале произошла некая история. Её при Сашеньке не обсуждали. И Сашенька не совсем ясно представляла себе, о чем идёт речь, но выходило, что в результате этой истории она должна будет выйти замуж за сына дяди Кости Серёжу. Серёжу Сашенька ни разу в жизни не видела. Он жил у бабушки в Харькове вместе с мамой, которая там училась. Разумеется, никто не посвящал Сашеньку в их взрослые сложности, но из разных разговоров и замечаний она поняла, что дядя Костя очень любит свою жену, а она его – не очень. Что несколько раз они разъезжались – вроде бы навсегда. А потом снова мирились, съезжались, но как-то не совсем окончательно. А теперь дядя Костя получил квартиру, такую же «сказочную», как Сашенькина, и все надеялись, что 44

В Сашенькиной квартире уже занавески висели на всех окнах. И на чёрной полированной этажерке были расставлены раковины, кораллы и безделушки, которые папа привозил из разных стран и о которых доктор Добрина сказала: «Никакие это не игрушки, а произведения искусства. Антиквариат! Точно такая ваза есть в Эрмитаже. Только большая, ростом с человека». После чего мама, испуганная мудрёными словами, перестала давать Сашеньке для игры папины статуэтки и вазочки. Уже успели вывезти остатки строительного мусора, уже обложили кирпичом газоны и высадили в два ряда тонюсенькие, будто пёрышком нарисованные, деревца. Из чёрной завезённой земли показались зелёненькие усики травки. И тут во дворе появился Серёжа. 5. Сашенька не видела, как и когда это произошло. Ей девочки доложили, что в третье парадное въехали новые жильцы. Симпатичная модная тётенька и мальчик лет одиннадцати. В груди у Сашеньки бултыхнулось: «Вот оно! Наконец…» Ничего таинственного в её догадке не было: в третьем парадном по вечерам оставались тёмными только окна дяди Кости. Нового мальчика очень заинтересованно обсуждали. Какой-то у него был особый чемоданчик. И ещё папочка. И рюкзачок за плечами. И на голове – не кепка, как у всех, а беретик с хвостиком. Сашенька чуть было не сказала подругам, что знает имя этого мальчика, что папочка у него – нотная, что мама его – пианистка, и зовут её тётя Зоя. Что когда Сашенька родилась, отец мальчика и Сашенькин папа договорились их поженить. Она даже рот успела приоткрыть. И вдруг поняла: промолчать – интереснее. Серёжа всё не выходил во двор, и это тоже было как-то… интересно. Сашенька всё время помнила о том, что он здесь, в доме. И чувствовала, как с его приездом она сама вроде бы измени45

Инна Лесовая ЯНТАРНАЯ КОМНАТА

в собственном доме семейная жизнь дяди Кости исправится, пойдёт по-новому.

Гелий Аронов МОТЕЛЕ Ëèáðåòòî è çîíãè ìþçèêëà (ïî ìîòèâàì ïîâåñòè Øîëîì-Àëåéõåìà «Ìàëü÷èê Ìîòë») Действующие лица Мотл Мама, Бейле-Лея Брат Эля Броха – невеста, потом – жена Эли Пиня – друг Эли Тойбл – его невеста Песя-толстуха – соседка Йося – богач Жители местечка Злодеевки, еврейские, украинские и русские торговцы на базаре, цыгане Äåéñòâèå ïåðâîå Базарный день в местечке Злодеевке. У входа на базарную площадь установлено нечто вроде фанерной триумфальной арки, на которой крупными буквами выведено: «Злодеевский общественный рынок. Милости просим!» К слову «милости» кто-то мелом приписал «ни», нак что получилось «Милостини просим!» Широким амфитеатром расположились на площади рундуки и лавки зажиточных торговцев: слева – еврейских, спра217

Драматургія та проза

ва – украинских, в центре – русских. Торговая мелкота расположилась прямо на земле. Между рядами ходят лотошники, расхваливающие свой товар, и цыгане, зорко высматривающие орлиными очами, где что плохо лежит. По базару шныряют мальчишки из местечка. Покупателей меньше, чем продавцов, и поэтому за них идет ожесточенная борьба. 1-й украинский торговец. Молодыци! Молодыци! Кращи в свити паляныци! 1-й русский торговец. Панычи! Панычи! Покупайте калачи! 1-й еврейский торговец. Ах мадам! Такая хала – все отдать, и будет мало! Хоть до Киева дойдешь, лучше халы не найдешь! 2-й украинский торговец. Шановный хазяин! Шановна хазяйка! Рядно на сорочку! На кохту кытайка! 2-й русский торговец. Поставщик двора Его Величества! Отменное качество! Любое количество! 2-й еврейский торговец. Как честный торговец могу вам сказать я: лишь здесь вы найдете, что надо на платье! У этих (в сторону конкурентов), хоть их охраняет мелиха, вы купите лишь полотно на тахрихим. Мелочные торговцы, Пасхальные брюки! перекупщики, Брильянты с Одессы лотошники. Потрогайте в руки! 218

На базаре появляется Бейле-Лея, вдова кантора Пейси. За нею следом идет ее сын Мотл. Он в старом, слишком большом для него картузе, заплатанных штанишках, босиком. У Бейле-Леи в руках пустая кошелка, но наполнить ее сегодня едва ли удастся, ибо к какой бы лавке она не подошла, повторяется одна и та же картина: на вопрос «Вифл кост?» следует такой ответ, что Бейле-Лея хватается за голову и бежит к другой лавке. Вслед ей несется: «Капцонем! Капцонем!»1 Эти крики (сначала еврейских торговцев, а потом подхваченные всем базаром) преследуют ее везде. Они сливаются в единый хор и служат началом «Жалобы Бейле-Леи». Жалоба Бейле-Леи Купцы Бейле-Лея

1 2

«Капцонем! Капцонем!» Кричат нам майне сонем:2 У нас в местечке мы беднее всех! И слабо утешает, хоть каждый повторяет что бедность – это бедность, а не грех. Неволя, неволя – такая наша доля, годами мы у бедности в плену. Как Мотеле учиться? Как старшему жениться? Когда хозяйство еле я тяну. Немного, немного

Бедняки, нищие, голодранцы (идиш). Мои враги (идиш).

219

Гелий Аронов МОТЕЛЕ

Берите на вес их! Купите на счастье! Куда вы спешите? Купите хоть цурес! Хоть цурес купите! В Злодеевке нету товара иного! Купите болячку, и будьте здоровы!

Драматургія та проза

Прошу всегда у Бога: Не надо вкусно есть и сладко пить, Пусть хлеб с водой, как прежде, Но место дай надежде, Что наши дети лучше будут жить. Так начинается мюзикл «Мотеле», в котором живет почти нищая семья покойного кантора Пейси: неунывающий Мотл, вечно обуреваемый планами и проблемами его старший брат Эля и постоянно плачущая мама Бейле-Лея. Что делать? Как вырваться из лап нищеты? Как заработать на кусок хлеба? Конечно у каждого бедняка в Злодеевке есть знаменитая книга «Как за один рубль получить миллион», и каждый в мечтах уже имеет этот миллион, прикидывая, как бы он им распорядился. Вот как это собираются сделать злодеевские «миллионеры»: Трио злодеевских миллионеров 1-й миллионер

2-й миллионер

3-й миллионер

Если б у меня был миллион! Если б у меня был миллион! Я бы кушал каждый день бульон, Ел бы цимес3 на закуску И держал для шкварок гуску, Если б у меня был миллион. Если б у меня был миллион! Если б у меня был миллион! Я б имел три пары панталон. Говорите, это слишком? Две! И белую манишку. Если б у меня был миллион. Если б у меня был миллион! Если б у меня был миллион! Я построил бы такой вагон, чтобы Енту, Блюму, Броху,

Праздничное блюдо разной рецептури, в основном кислосладкое (идиш). 3

220

К сожалению, для большинства злодеевцев вопрос состоит не в том, как потратить миллион, а где достать рубль. Но если рубль находится, то каждый его обладатель тут же приступает к реализации одного из рецептов, рекомендованных знаменитой книгой. Вот, например, как это происходит с братом Элей. С криком: «Мы спасены!» – он врывается в дом, втаскивая за собой огромный котел и мешок. Решительно и безапеляционно звучат его команды, смысла которых не понимают ни Мотл, ни мама. Тем не менее, котел водружается на огонь, в него высыпается содержимое мешка и заливается водой. Эля варит таинственное снадобье, пританцовывая от нетерпения. В ритме танца-марша помогают ему мама и Мотл. Они подхватывают и песню Эли, хотя по-прежнему не понимают, о чем идет речь и почему Эля поет: «Мы варим счастье!» Песня Эли «Мы варим счастье» Мы бедняки, но от напастей сумеем мы найти пути, из ничего мы варим счастье, чтобы от бедности уйти, уйти, уйти. Преодолеть же все преграды 4

семью, родню (идиш).

221

Гелий Аронов МОТЕЛЕ

Все вместе.

ну короче, всю мешпоху4 из несчастья к счастью вывез он. Если бы у нас был миллион! Если бы у нас был миллион! Не волнуйтесь, не пропал бы он. Но пока нам и два гроша Были б прибылью хорошей, Что уж говорить за миллион.

Драматургія та проза

поможет нам счастливый миг, а для него всего лишь надо добыть один рецепт из книг, из книг, из книг. Хоть мы совсем и не герои, но мы зато гордимся тем, что, может, новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем, совсем, совсем. Все выясняется, когда с помощью смеси Эля пишет огромными буквами на листе бумаги: «Чернила из настоящей берлинской лазури! Только у нас! Оптовым покупателям скидка! Торговая фирма “Эля и брат”». Однако очень быстро становится очевидным, что покупать чернила в Злодеевке некому, потому что половина жителей вообще не умеет писать, а вторая никогда не пользуется своим умением. «Но вы же говорили, что потратили целое состояние на чернила?!» – в отчаянии кричит Эля злодеевскому меламеду. «Конечно, – отвечает меламед. – Разве для меня гривенник не целое состояние?» Надежды в очередной раз рухнули, нужно избавляться от чернил, заполнивших весь дом. Это берет на себя Мотл. Как он это сделал, выясняется очень скоро: в дом один за другим врываются соседи и кричат, что у них испорчен новый забор, а белая коза превратилась в черную… И, наконец, является городовой и сообщает, что человек, входящий в реку возле Злодеевки, выходит из нее негром. Приходится всем компенсировать убытки, на это уходит почти все, что есть в доме. А городовому Эля вынужден отдать самое дорогое – часы, подаренные будущим тестем. И, конечно, именно в этот момент является Йойна-бараночник, которому понадобилось срочно узнать точное злодеевское время. Дело чуть не кончается расторжением брачного кон222

Äåéñòâèå âòîðîå В доме у Бейле-Леи все так же пусто и убого. Но ведь Эля уже на «золотом дне»! Теперь бы еще отдать учиться Мотла, у мальчика же такая светлая голова. А голос? Настоящее сопрано. Дать бы ему настоящее образование… Приходят Пиня и Тойбл. Они тоже убеждают Бейле-Лею 5

Вор, грабитель (идиш).

223

Гелий Аронов МОТЕЛЕ

тракта. Что бы ни произошло в Злодеевке, ко всему так или иначе причастен Мотеле: он торгует вразнос изготовленным по Элиному рецепту квасом и чуть не попадает из-за этого в полицию; он с помощью оригинального приспособления получает доступ к плодам настоящего Эдема – фруктового сада богача Йоси. Но как и у прародителей Адама и Евы, все кончается изгнанием из рая. Да еще при этом жена Иоси называет Мотла «ганеф»5, а сам богач добавляет: «Бедный не должен воровать». «Конечно, ведь это привилегия богатых!» – отвечает прибежавший на выручку Мойше-переплетчик. А когда, наконец, состоялась свадьба Эля с Брохой, то брат жениха вообще исчез. Где только его не искали! Но в самый неожиданный момент он появился, и как вы думаете откуда? Прямо с неба. Да, да! Вместе с другом Эли Пиней-механиком они прилетели на воздушном шаре. Ведь Пиня – великий изобретатель и умелец. Но кому в Злодеевке нужен воздушный шар? Устройство для хождения по воде, как посуху. Насос, подающий воду прямо в баню. Злодеевских жителей вполне устраивает водовозная бочка старого лейзера. Именно поэтому Пиня-механик не только не нажил состояния, но не имеет даже пристойных брюк, чтобы жениться на своей любимой Тойбл. Воздушный шар прилетает на свадьбу, и Пиня с Мотлом включаются в общее веселье. Даже мама не плачет: может, теперь все наладится? Ведь Йона-бараночник, считает БейлеЛея, «сидит на золотом дне». На этой мажорной ноте кончается первое действие мюзикла «Мотеле».

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

ÄÅ ÒÈ, ØËÎÌÅËÅ? Шоферові так і не вдалося зачинити двері автобуса. Він просив припинити штовханину, але ніхто його не слухав. Чиясь рука залишилася назовні. Шофер лиш розводив руками та буркотів щось собі під нос, дивлячись у дзеркало. Він нарікав на сильну спеку в цих краях і на мешканців єврейської держави. Коли руку нарешті визволили, а двері зачинилися й автобус рушив з місця, одна стара з пофарбованим волоссям згадала раптом, що забула зійти на зупинці. Вона почала штурхати шофера в плечі кінчиком своєї палиці, вигукуючи: «Зачекайте! Зачекайте!» Шофер зупинив автобус, чекав, але старенька не вгамовувалася. Думка про те, яку відстань доведеться іти пішки назад, якщо вона проїде ще зупинку, сильно її турбувала. «Моя нога! Зважайте на мою ногу!» – кричала вона застережливо, здіймаючи догори свою ковіньку, бо у тисняві не було видно ніг. Її дерев’яна помічниця була обмотана темною мотузкою аж до руків’я. Прохід до передніх дверей був закоркований людьми і клунками, і старенька ледве проштовхувалася поміж сидіннями. Вона не припиняла просити, щоб зважали на її хвору ногу. Жінка все ще боялася, що водій раптом передумає ще перед тим, як вона зійде з автобуса. 230

Про що тут писати? 231

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

Шофер і справді підганяв її, а пасажири допомагали йому, гукаючи: «Пані!» Пробираючись до відчинених задніх дверей, жінка вп’ялась очима у старшого чоловіка, який передавав їй речі. Кошик переходив з рук у руки, аж поки вона отримала його від цього пана. Старенька все не зводила з нього очей і врешті вигукнула: «Шломе! Шломеле Хартштейн!» Вона не знала, що йому вдалося врятуватися від німців. Не знала також, що всі ці роки він прожив у Ізраїлі і що мешкає саме тут – в Єрусалимі. І старенька знову стала проштовхуватися, гадаючи, чи слід їхати далі і потім знемагати від болю по дорозі назад,чи вийти з автобуса і знову втратити такого рідного їй приятеля юначих літ. Шоферу уривався терпець. І всьому автобусу також. Звідусіль уже горлали: «Пані!» Шломе Хартштейн дивився на стареньку. Він розглядав її хвору набряклу ногу, її перемотану мотуззям палицю. Так само, як її обличчя, всуціль у темних плямах, схожих на нарости. З однієї плями на шиї повиростало кілька темних жорстких волосин… «Шіфра! Шіфреле, красуне!» – вигукнув Шломе і почав розказувати пасажирам поблизу, що там, у містечку, всі парубки упадали коло неї. Така вродлива. Така красуня! Двері й досі були широко прочиненими. Шофер замахав руками і всенький автобус знову загорлав: «Пані!» Жінка облишила палицю з кошиком, що стискали їй пальці, і звернулася до Шломе: «Сорок років! Лишенько! Я така рада!» Збентежена старенька все ж таки вийшла з автобуса, і коли він почав від’їжджати, замахала палицею-мотанкою й закричала: «Де ти, Шломеле? Де ти?!»

Драматургія та проза

Того дня я кружляв містом в автобусі вже декілька годин, аби записати якусь нову історію. Я постійно відчував погляд старого чоловіка, що нібито вивчав мене. Ми проїхали кілька зупинок, мовчки сидячи один біля одного, і врешті познайомилися. Він згадував, як колись я був пастухом овець, а згодом став письменником. «Книги про Голокост?» – спитав він. Коли я відповів, що ні, чоловік задумливо помовчав ще кілька зупинок, та перш ніж виходити, нахилив до мене своє довасте обличчя, ніби шукаючи на мені підхоже місце, до якого промовляти, і запитав: «То про що ж тут писати?» Його місце зайняв згорблений старенький з двома кошиками продуктів, які купив на базарі Мехуна Єгуда. Чоловік увійшов через задні двері і, всівшись на кріслі та поставивши кошики біля ніг, згорбився, як і раніше. Він простягнув мені квиток, котрий щойно витяг із кишені, щоб я передав його далі водієві. З тієї ж кишені він знову вийняв кілька використаних квитків, на яких лише останні цифри не були проколоті, і сказав мені, що одного разу він передавав, як і зараз у напакованому автобусі, новісінький квиток, а по дорозі до водія хтось його вкрав. Відтоді старенький збирає квитки з невикористаними останніми цифрами для ось таких випадків, коли автобус переповнений, і він змушений заходити через задні двері. А потерті квитки завжди вертаються назад. Треба ж якось давати собі раду в житті. Я поміг старенькому знести його кошики на останній зупинці і перейшов на інший бік вулиці чекати на автобус, щоб вертатись додому. Там стояв ще один у темних окулярах. Ставши біля нього, я почув тихе бурмотіння. Виявилося, що він до мене говорив. Чоловік був сліпий і через те не повертав своєї голови. Він хотів, щоб я допоміг йому поставити ногу на східці, коли автобус приїде. Старенький ще не привчився розрізняти шум між старими і новими автобусами. Сходинки у старих вищі. Нещодавно він сильно забився. І якщо я нахилюсь і підніму ліву холошу, побачу слід, що після того випадку залишився. Я так і зробив: нахилився і, коли під’їхав автобус й двері відчинилися, підняв ногу старенького і поставив 232

ІÍÒÈÌÍÅ ÏÈÒÀÍÍß Шофер закричав, щоби відійшли від виходу: «Обережно біля дверей»! Я саме стояв у кінці черги, та враз зірвався з місця, зробив стрибок і опинився у автобусі. Огрядна жінка з двома кошиками білих курчат також втрапила досередини. Ми обоє видихнули з полегшенням і обмінялися посмішками. Один кошик з курчатами вона втулила між моїми ногами. Коли старенький, що сидів на першому кріслі, помітив кошик у мене між ногами, роздратуванню його не було меж. Він обізвав мене дикою людиною , яка не має милосердя до птиці, а до того ще й заступає людям прохід. На його думку, я з курчатами мав зачекати на наступний автобус. Та коли чоловік зрозумів, що жовтенькі ціпки належать не мені, трохи заспокоївся. Пташенята також затихли, притиснені одне до одного. Жоден писк не чувся з кошика. Жоден дзьобик невигулькнув. То тут, то там поміж білим пір’ячком червоніли плямки – вершечки гребінців. Я рахував червоні плямки, а опасиста пані розглядала мій піджак. Я розсунув ноги, щоб не притиснути курчат, а вона й далі обмацувала пальцями тканину. Зеленавий піджак, трішки закороткий, ще з тих днів, коли я жив у Габаті. Жінка опустила до своїх ніг інший кошик і поцікавилася, чи я б довірив їй одну річ. «Інтимне питання», – сказала. Певно, щось знайоме розгледіла вона в мені. Можливо, і справді з тих років у Ганеві. Може, жінка знала на вигляд продавця магазину одягу в кібуці. Того, хто закликав мене поміряти піджак. Дощового дня, пригадував я собі, приїхав до кібуцу віз, навантажений чоловічими піджаками. Він зупинився

233

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

її на сходинку. Однак він сам залишався назовні, не спромагаючь змоги піднятися. Я підпер його спину рукою, щоби він не впав назад. Тут з автобуса почувся неприємний хрипкий жіночий голос , який злостиво питав, навіщо так пхатися: «Хіба не видно, що сліпий заходить?»

Драматургія та проза

біля магазину, де вже юрмились і штовхалися чоловіки. Коли надійшла моя черга, всунули мені цей зелений піджак, запевнивши, що він дуже пасує, і наказали йти. Відходbв я у ньому два десятка років, а він ще досі навіть не ремонтований. «Так», – відповів я і зауважив, як старенький з кам’яним обличчям натиснув кнопку і готувався зійти на наступній зупинці. Коли автобус зупинився на червоне світло і перехожі стали перетинати вулицю у різних напрямках, жінка з курчатами наблизила до мене своє солоденьке обличчя і запитала: «Ви теж маєте дядька у Філадельфії?» Я хитнув головою і дав дорогу старенькому. Спустившись додолу і ставши на тротуар, чоловік замахав кулаком у відчинені двері, проклинаючи мене і все моє покоління. Огрядна жінка вмостилася на його місце й, коли автобус рушив, поманила мене пальцем та прошепотіла на вухо: «Він і мені вислав такий самий піджак».

ÑÏÐÀÂÆÍІÑІÍÜÊÈÉ ÎÐÊÅÑÒÐ З вікна мого дому в Нацрат-Іліт, містечку в Галілеї, де я мешкав кілька років, було добре видно гору Табор. Вона височіла над долиною, як король. Щотижня в Єрусалимі, коли я їхав автобусом № 25, сідав навпроти мене хлопець з величезним животом, що виглядав точнісінько як гора Табор, яка впала на один бік і так залишилася лежати. Хлопець лускав насіння, а лушпиння, яке він розкидав, падало вниз, утворюючи вінок довкола його ніг. Спочатку я не бачив цього. І мене зовсім не бентежило його заняття. Одного разу вийшов я з дому в поганому настрої. Проїдуся собі отак просто, подумав я, і моє пригнічення мине. Слова, що я недавно написав, зовсім не пасували до нового оповідання, і життя видавалося позбавленим сенсу. Можливо, трапиться мені щось, що приверне мою увагу. Мене осяє якесь добре слово, і на душі стане легше. От, ще й це на додачу, сказав я собі і притис обличчя до вікна. Автобус уже був за містом, і навколо виднілися порожні

234

Переклад з їдишу Оксани Сікорської

235

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

рівнини. З обох боків, як розкриті у польоті крила пташки, розляглися поля. Я затуливсядолонею, щоб не бачити, що коїлося біля ніг хлопця, який сидів навпроти. А там усе зростав і щільнішав вінок з лушпиння. Якби я вмів співати, подумав я, то замугикав би шлягер з радіо «Земля краси», щоб він почув, яка ця земля гарна і що не треба її запльовувати. Але мій тато застерігав мене, ще коли я був малий, що з моїм голосом краще бути дуже обережним і не розтуляти рота на людях. Я ще сильніше притис обличчя до шиби, але у щілині між пальцями побачив мішечок з насінням на його колінах. Ми вже на милю від’їхали від міста, але досі нічого не сталося. Натомість маленький віночок почав утворюватися ще й навколо моїх ніг. Хлопець безупинно смітив навколо себе. Його пальці не відпочивали й циклічно рухалися до підборіддя і далі всередину до зубів. Це був безперервний рух від мішечка до губів. Кожен наступний рух повторював попередній. Я перестав дивитися на поля і почав спостерігати за ним. Тепер мені навіть стало шкода, що автобус в’їжджав у місто і наближався до кінцевої зупинки. Що траплялося мені на цій дорозі: нові вулиці, будинки, які виринали тут і там серед пагорбів? Це були рухи. Якщо він може творити таке мистецтво з їжі, подумав я, чому б мені не спробувати те саме зі словами? Тієї секунди, все, що я написав, раптом почало набувати чітких обрисів. Коли автобус зупинився і всі посунули до виходу, я, не вагаючись, похвалив хлопця: «Справжнісінький оркестр», – сказав йому. Він кинув на мене гнилий погляд, ніби підозрюючи, що я чомусь ним незадоволений, вкинув насіння до рота, прожував і вистрілив шкаралупою зі свистом повз моє вухо.

Амос Оз ДВЕ ЖЕНЩИНЫ Ранним утром, ещё до восхода, через её открытое окно долетает воркование голубей, притаившихся в кустарнике. Эти голуби исторгают низкий, равномерный, продолжительный звук, вселяющий в неё покой и умиротворение. Лёгкий ветерок колеблет верхушки сосен, и где-то на склоне холма кричит петух. Вдали лает собака, и какой-то другой пёс, поближе, отвечает ей. Эти голоса будят Оснат ещё до того, как прозвенит будильник, и она встаёт с постели, отключает звонок часов, принимает душ и облачается в рабочую одежду. В половине шестого она отправляется в кибуцную прачечную, там Оснат и работает. Путь её лежит мимо квартиры Боаза и Ариэлы. Дом их заперт на все замки, и, кажется, тьма объяла его. Оснат сказала самой себе, что оба они всё ещё спят, и эта мысль пробудила в ней не ревность, не зависть и не боль, а какое-то неясное чувство удивления: будто всё, что случилось, произошло не с ней, а с чужими людьми, и не всего лишь два месяца тому назад, а давным-давным давно. В прачечной она зажигает электрический свет, ибо свет наступающего дня ещё слишком бледен и тускл. Потом она склоняется над грудой одежды, которая дожидается стирки, начинает отделять белое от цветного, хлопок от синтетики. Кисловатые запахи тела поднимаются от вещей, отданных в стирку, смешиваясь с ароматами порошка и мыла. Оснат работает здесь одна, но у неё есть радиоприёмник, который она включает с раннего 252

Ариэла Бараш, высокая, стройная, с нежной шеей, с длин253

Амос Оз ДВЕ ЖЕНЩИНЫ

утра, чтобы не чувствовать себя такой одинокой, хотя урчание машин несколько заглушает и слова, и мелодии. В половине восьмого она завершает первую ходку, выгружает содержимое баков стиральных машин, наполняет их вновь и отправляется на завтрак в кибуцную столовую. Шагает она всегда медленно, словно вовсе не уверена, что правильно выбрала ту цель, к которой стремится, либо дорога ей безразлична. У нас в кибуце Оснат считают девушкой тихой и очень спокойной. В начале лета Боаз сообщил Оснат, что между ним и Ариэлой Бараш есть связь, которая длится вот уже восемь месяцев, и теперь он пришёл к выводу, что нельзя им всем троим жить во лжи. Поэтому он решил оставить Оснат и перейти со своими вещами в квартиру Ариэлы. – Ты ведь уже не маленькая девочка, – сказал он, – ты ведь знаешь, Оснат, что подобные вещи теперь случаются повседневно, во всём мире, включая и наш кибуц. Счастье, что у нас нет детей, тогда бы нам было намного трудней. Свой велосипед он забрал с собой, но радио оставил ей. Ему хотелось, чтобы расставание прошло по-доброму, как подоброму жили они все эти годы. Если она на него сердится, то он, безусловно, её понимает. Хотя, по сути, ей нечего особенно сердиться. – Ведь, в конце концов, связавшись с Ариэлой, я не собирался оскорблять тебя, наносить ущерб. Подобные вещи просто случаются, и всё тут. Во всяком случае, он попросил прощения. Свои вещи он заберёт ещё сегодня, оставит ей не только радио, но всё-всё, включая и альбомы, и вышитые подушки, и кофейный сервиз, подаренный им в день свадьбы. Оснат сказала: – Да. Хорошо. – Что «да»? – Иди. А потом добавила: – Иди уже.

Драматургія та проза

ными до плеч волосами, со смеющимися глазами, один из которых слегка косил, жила одна, без мужа. Работала она на птицеферме, а ещё возглавляла кибуцную комиссию по культуре: все праздники, торжественные церемонии, свадьбы – она отвечала за их организацию, а также за приглашение лекторов, выступавших по субботам, за кинофильмы, которые по средам демонстрировались в столовой кибуца. Была у Ариэлы детская привычка: букву «ш» она иногда выговаривала так, как будто это «с». У неё в доме проживали старый кот и юный пёсик, почти щенок, и они жили якобы в мире да согласии. Щенок немного побаивался кота и, бывало, вежливо уступал ему дорогу. Старый кот обычно игнорировал щенка, в упор его не замечая, когда случалось им сталкиваться буквально лицом к лицу, словно пёсик – не более, чем прозрачный воздух. Но бjльшую часть дня оба они дремали в квартире Ариэлы, кот – на тахте, а щенок – на коврике, обоюдно проявляя полное равнодушие по отношению друг к другу. Всего лишь один год была Ариэла замужем за Эфраимом, офицером кадровой службы, который оставил её ради молодой девушки, отслужившей срочную под его началом. Связь между Ариэлой и Боазом началась так. Однажды Боаз в пропитанной потом майке с пятнами машинного масла появился в её доме. Ариэла просила его зайти к ней и починить капающий кран. Боаз был перепоясан широким кожаным ремнём с большой металлической пряжкой. И пока он, вооружившись инструментами, склонялся над краном, Ариэла несколько раз нежно погладила его загорелую спину; тут Боаз, не выпуская из рук отвёртки и шведского ключа, повернулся к ней. С тех пор он, бывало, прокрадывался в дом Ариэлы на полчасика, на часок. Однако в кибуце Икхат нашлись зоркие, заметившие, как Боаз наведывается в дом Ариэлы, они не стали утаивать своё открытие от других. У нас говорили: «Странная пара, он – флегматик, слова из него клещами не вытащишь, а она тараторит без остановки». Рони Шиндлер, балагур и шутник, изрёк: «Мёд съел медведя». Никто не рассказал об этом Оснат, но подружки окружили её теплом и заботой сверх всякой меры, всячески давая понять, 254

Ариэла нашла сложенную вчетверо записку, которую Оснат написала своим круглым, спокойным почерком, и опустила в личный почтовый ящик Ариэлы, находившийся слева, в самом конце нижнего ряда почтовых ящиков, укреплённых у входа в кибуцную столовую: «Боаз всегда забывает принять таблетки от повышенного давления. Он должен пить их утром и вечером, перед сном, а утром – ещё и половину таблетки для снижения холестерина. Салаты ему лучше есть без чёрного перца и почти без соли, творог – нежирный, и пусть не притрагивается к стейкам. Рыбу и курятину ему можно, но без острых приправ. И пусть не объедается сладостями. Оснат. P.S. И поменьше чёрного кофе.» Ариэла Бараш своим заострённым нервным почерком написала в ответ записку и опустила её в почтовый ящик Оснат: «Спасибо. С твоей стороны – это величие духа. У Боаза есть ещё изжога, но он говорит, что это пустяки. Я попытаюсь сделать всё, что ты просила, но только он не совсем лёгкий человек, пренебрегает своим здоровьем, пренебрегает и всякими другими вещами. Ты ведь знаешь. Ариэла Б.». Оснат написала:

255

Амос Оз ДВЕ ЖЕНЩИНЫ

что у нас она не одинока, что в случае, если ей что-нибудь нужно, то… уж непременно… обязательно… и всё такое. Потом Боаз сложил свои вещи в ящик, укреплённый на багажнике велосипеда, и перебрался к Ариэле. Он возвращался после рабочего дня в гараже, сбрасывал свою одежду в пятнах машинного масла, заходил в ванную. Из-за двери ванной он всегда спрашивал: – Ну? Что уже случилось сегодня? И Ариэла обычно отвечала ему с удивлением: –- Что должно было случиться? Ничего не случилось. Прими душ и будем пить кофе.

Драматургія та проза

«Если ты не дашь ему есть жареное, кислое и острое, то и изжоги у него не будет. Оснат». Ариэла Бараш ответила ей спустя несколько дней: «Время от времени я спрашиваю себя: «Что мы наделали?» Чувства его сдержаны, а мои чувства переменчивы. Он немного симпатизирует моей собачке, но терпеть не может кота. Возвращаясь после рабочего дня в гараже, он неизменно спрашивает меня: «Ну, что уже случилось сегодня?» А потом он принимает душ, пьёт чёрный кофе и, усевшись в моём кресле, читает газету. Я пыталась напоить его чаем вместо кофе, но он рассердился, заворчал, мол, пора бы мне перестать быть его мамой. Затем он дремлет в кресле, газета падает к его ногам, просыпается он в семь, чтобы послушать известия по радио. Во время известий он слегка поглаживает собачку, бормоча ей всякие ласковые слова, которые я разобрать не могу, но если кот прыгает к нему на колени, выпрашивая и свою долю любви, он прогоняет его грубо, бесцеремонно, с омерзением, а я вся сжимаюсь. Когда я попросила его исправить плохо выдвигающийся ящик, он починил мне не только ящик, но разобрал и вновь собрал крепления обеих дверей шкафа, которые после этого перестали скрипеть. А он потом со смехом спросил: «Не починить ли заодно и пол вместе с крышей?» Я спрашиваю себя: «Что в нём привлекло меня и иногда всё ещё привлекает? Нет у меня ясного и понятного ответа. Даже после того, как он моется в ванной, под ногтями у него черно от машинного масла, а ладони шершавые, царапающие мою кожу. После бритья всегда остаются там и сям щетинки. Быть может, это его постоянная дремота, но даже в те часы, когда он бодрствует, всё равно он такой, будто немного дремлет, и это возбуждает меня: не попытаться ли разбудить его? Однако разбудить его мне удаётся лишь на краткий миг, ты ведь знаешь, как это делается, да и получается не всегда. Нет такого дня, чтобы я не думала о тебе, Оснат, не называла себя «мерзкой девчонкой» и не спрашивала себя – есть ли вообще прощение тому, что я тебе сделала? Иногда я говорю самой себе, что, возможно, для Оснат это не было столь важным, быть может, она не любила его? Трудно 256

257

Амос Оз ДВЕ ЖЕНЩИНЫ

судить. Можно подумать, что, вообще, я могла выбирать – делать ли тебе это или не делать. Ведь, по сути, у нас нет настоящего выбора. Вся эта проблема – тяга мужчины к женщине вдруг видится мне странной и даже немного смехотворной. Возможно, и тебе тоже? Если бы у вас были дети, то обе мы – и я, и ты – страдали бы намного больше. А он? Что он, по сути, чувствует? Как можно знать…Ты отлично знаешь, что можно ему есть, а чего есть нельзя, но знаешь ли ты, воистину, что он чувствует? И вообще, чувствует ли он? Однажды я даже спросила его, не сожалеет ли он о содеянном, и он промычал что-то, а потом сказал: «Ведь ты же сама видишь, что я здесь, у тебя, а не у неё». Знай же, Оснат, что почти каждую ночь, после того, как он засыпает, в темноте я лежу в постели без сна, гляжу на полоску лунного света, пробивающегося сквозь щель между половинками занавеса, воображаю: ты – это я. Спрашиваю себя, что бы тогда было? Меня притягивает твоё спокойствие. О, если бы я смогла впитать в себя хоть немного твоего спокойствия. Иногда я встаю, одеваюсь, направляюсь к двери с мыслью пойти к тебе прямо посреди ночи, такой, какая я есть, объяснить тебе всё, но что я могу тебе объяснить? Я стою минут десять на веранде, вглядываюсь в светлое ночное небо, нахожу Большую Медведицу, но потом раздеваюсь и ложусь в постель, сон бежит от меня, Боаз себе спокойно похрапывает, а я охвачена какой-то тоской по местам совершенно иным, где мне страстно хотелось бы оказаться. Быть может, даже в твоей комнате вместе с тобой. Но пойми, что такое случается, когда я лежу, сна – ни в одном глазу, и я никак не могу заснуть, я не понимаю, что же случилось и почему так вышло, но только я чувствую некую необоримую близость к тебе. Я хотела бы работать с тобой в прачечной, например. Только мы вдвоём. Две твои короткие записки я всегда ношу с собою и всякий раз достаю их и читаю снова и снова. Я хочу, чтобы ты знала, насколько я ценю каждое твоё слово, которое ты мне написала, а ещё – и более того – восторгаюсь я тем, чего ты мне не написала. Люди в кибуце судачат о нас, удивляет их Боаз, говорят, что я просто проходила мимо, нагнулась и сорвала твоего Боаза, а ему, Боазу, в любом случае не столь

Драматургія та проза

уж важно, в какую квартиру он возвращается после работы и в какой постели он спит. У здания секретариата кибуца повстречался мне Рони Шиндлин, он подмигнул, ухмыльнулся и сказал: «Ну, Мона Лиза, в тихом омуте черти водятся, а?» Я ему не ответила, ушла оттуда, опозоренная. А потом, в своей комнате, плакала. Я теперь плачу иногда по ночам, после того, как он засыпает, не из-за него, или не только изза него, а из-за себя, из-за тебя. Будто с нами, с тобой и со мной, вдруг случилось что-то злое и безобразное, а исправить уже ничего нельзя. Иногда я спрашиваю его: «Что, Боаз?» А он говорит: «Ничего». Меня притягивает эта сухость: будто у него ничего нет, словно явился он прямо из пустыни одиночества. А потом… но почему я тебе это рассказываю, разве не больно тебе слушать всё это? А я не хочу причинять тебе излишнюю боль, напротив, теперь я хочу принять участие в твоём одиночестве, точно так же, как хотелось мне хоть на миг прикоснуться к его одиночеству. Сейчас уже почти час ночи, он спит, свернувшись на постели, как плод в утробе матери, собачка – у его ног, а кот уселся здесь, на столе, за которым я пишу и пишу тебе в свете настольной лампы, кот бодрствует и сопровождает взглядом своих жёлтых глаз движения моей пишущей руки. Я знаю, что нет смысла, что надо прекратить писать, что ты вообще читать не станешь, а если уж прочтёшь, то выбросишь эту записку, которая растянулась уже на целых четыре страницы, а ещё ты можешь подумать, что я совсем сорвалась с катушек, а ведь я, и вправду, сорвалась. Давай встретимся и поговорим? Не о диете Боаза и не о лекарствах, которые он должен принимать, и я, на самом деле, стараюсь, чтобы он не забывал принимать их. Я стараюсь, но не всегда добиваюсь успеха. Да ведь тебе отлично знакомо его упрямство, похожее на пренебрежение, но, по сути, это, скорее, безразличие, равнодушие, апатия, чем пренебрежение, не так ли? Мы могли бы поговорить о совсем иных вещах. Быть может, о временах года, к примеру, или даже о небесах, усыпанных звёздами в эти летние ночи. Я немного интересуюсь и звёздами, и туманностями. А вдруг и ты этим интересуешься? Я, Оснат, жду, что в ответной записке скажешь мне, что ты об этом думаешь. Двух слов 258

На это письмо, ждавшее её в личном почтовом ящике, Оснат предпочла не отвечать. Она прочитала его дважды, сложила, сунула в шкатулку, и какое-то время в полном спокойствии стояла у окна: три котёнка у забора, один из них легенько покусывал свою лапу, повторяя это вновь и вновь, другой – разлёгся, и, возможно, дремал, но у него, охваченного подозрением, ушки на макушке торчком, чуть склонились вперёд, словно улавливают какой-то тончайший звук, а третий котёнок гоняется за собственным хвостом, но, поскольку он совсем ещё младенец, то, случается, он, споткнувшись, мягко перекатывается на спину. Дует нежный ветерок, словно возложена на него миссия – остудить стакан чаю. Оснат отходит от окна и, вся распрямившись, садится на тахту, руки её на коленях. Глаза закрыты. Совсем скоро наступит вечер, и она будет слушать по радио лёгкую музыку или читать книгу. Затем разденется, бережно сложит своё платье, приготовит на утро рядом со своей постелью одежду рабочую, примет душ и ляжет спать. В эти ночи она спит без сновидений, а пробуждается ещё до того, как зазвонит будильник. Голуби будят её. Перевод c иврита Виктора Радуцкого

259

Амос Оз ДВЕ ЖЕНЩИНЫ

мне будет вполне достаточно».

ÊÐÈÒÈÊÀ

ÒÀ

ÏÓÁË²ÖÈÑÒÈÊÀ

Йоханан Петровський-Штерн МОЛИТВА ЗА УКРАЇНУ: химерна ідентичність Грицька Кернеренка* Східноєвропейська інтеліґенція не надто переймалася культурними прагненнями українців у часи, коли виходець із заможної єврейської родини Григорій Кернер вирішив пристати до українського національного руху, присвятив себе українській поезії і взяв псевдонім Грицько Кернеренко. Його вибір здавався безглуздим. Справді, в кінці 1850-х – на початку 1860-х років уперше в модерній історії вийшли друком українські книжки й букварі, Тарасові Шевченку дали повернутися в столицю і дозволили видання української періодики – журналу «Основа» (1861–1862) та газети «Черниговскій листокъ» (1861–1863), хай навіть імперською російською мовою. Проте за короткою політичною відлигою настала майже тотальна заборона всього українського1. Валуєвський циркуляр 1863 року та Емський указ 1876-го вигубили перші * Розділ з книжки, що готується до друку у видавництві «Критика» у перекладі Миколи Климчука під науковою редакцією Ярини Цимбал. 1 Я не згадую тут російськомовних видань, які зрідка друкували матеріяли українською мовою, як-от «Губернские ведомости» (засновані в південно-західних губерніях імперії 1838 року). Докладніше про це див.: Маґочій, Павло Роберт. Історія України / Пер. з англ. –– К.: Критика, 2007. – С. 319–323. Про політику царського уряду стосовно України в цей період див.: Миллер, Алексей. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX века). – СПб: Алетейя, 2000. – С. 61–91.

260

2 Тексти цих антиукраїнських постанов – «Циркуляр министра внутренних дел П. А. Валуева Киевскому, Московскому и Петербургскому цензурным комитетам от 18 июля 1863 г.» та «Выводы Особого Совещания для пресечения украинофильской пропаганды после исправления в соответствии с замечаниями, сделанными Александром II 18 мая в г. Эмс» – не раз передруковано. Ольга Андрієвська аналізує ці документи в контексті політизації «українського питання» в Російській імперії після польського повстання 1863 року, див.: Andriewskа, Olga. The Russian-Ukrainian Discourse and the Failure of the «Little Russian» Solution, 1782–1917 // Culture, Nation, and Identity: The Ukrainian-Russian Encounter, 1600–1945 / Ed. by Andreas Kappeler et al. – Edmonton: CIUS, 2003. – Р. 182–214, особливо 208–213. Стисло про неґативне ставлення російського царату до мов, які не мали «писемних стандартів», див.: Каппелер, Андреас. Мазепинці, малороси, хохли: українці в етнічній ієрархії Російської імперії // Київська старовина. – 2001. – № 5. – С. 10–11. 3 У 1890-х роках мізерну частину накладу кількох періодичних видань, як-от «Зоря» і «Літературно-науковий вістник», дозволили надсилати поштою в окремі російські міста, але наприкінці 1890-х – на початку 1900-х років влада поновила заборону і поширення в Росії «Зорі» (біля 400 примірників) та ЛНВ (150–200 примірників) припинилося. Див.: Франко, Іван. Заборона Літерат[урно]-Наук[ового] Вістника в Росії // ЛНВ. – 1901. – Т. 16. – Кн. 10. – С. 35–39.

261

Йоханан Петровський-Штерн МОЛИТВА ЗА УКРАЇНУ...

несміливі паростки українського народництва і вкрай звузили легальні рамки малоросійської культури, як тоді офіційно називали українську. Влада дуже неохоче приймала український дискурс і то за умови, що в ньому й натяку не буде на національні змагання єнських романтиків, не кажучи вже про революційний ентузіязм «Бурі й натиску». Сумнозвісна заява: «никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может» – окреслювала і вичерпувала ситуацію української культури в царській Росії2. Для українських письменників, охочих друкуватися в Російській імперії, одинокими і бiльш-менш невинними формами мистецького вираження залишалися помірковане українське народництво водевільного характеру і буколічна поезія. Водночас у Росії було повністю заборонено українські книжки й періодику, видані в Австро-Угорській імперії, україномовні театральні вистави та переклади з західноєвропейських мов3. Влада боялася, що українські видання рано чи пізно пробу-

Критика та публіцисика

дять згубні для цілости імперії сепаратистські тенденції, і викорінювала українську мову в освіті, церкві, пресі. Певні зміни сталися наприкінці правління Алєксандра ІІ (1856–1881), коли посаду міністра внутрішніх справ ненадовго обійняв Міхаїл Лоріс-Мєліков. Дозволені до публікації тексти малоросійським наріччям, як російські владники поблажливо називали українську мову, слід було передавати ярижкою. В цій абетці характерні українські голосні звуки заміняли російськими відповідниками і сам шрифт повністю нагадував російський. Українські гуманітарнi студiї, як-от етнографія, могли існувати лише російською мовою. Художню літературу було заборонено, тому літературні зусилля спрямовувалися на збирання українського фольклору, головно народних пісень і балад, та їх імітації4. Влада послідовно придушувала будь-які спроби українських інтелектуалів публічно виявляти свої безневинні фольклорні зацікавлення. Наприклад, коли кілька національно свідомих жінок на знак протесту проти антиукраїнської позиції влади з’явилися на київських вулицях в українському вбранні, київський генерал-губернатор негайно відповів на це дозволом міським повіям носити національний одяг. Російська влада підозріло, а ліберальна російська інтеліґенція глузливо ставилися до намагання розвивати українську літературу. Українську мову затаврували як lingua peccata: нею не можна було навіть перекладати Біблію чи правити службу сільським священикам. Перефразовуючи середньовічну рабинську метафору, українська мова була ніби знеціненою монетою без шансів повернути свою вартість. Чому ж тоді Григорій Кернер вирішив вкладати у неї? Див.: Грицак, Ярослав. Нарис історії України: формування модерної української нації XIX–XX століття. – 2-ге вид. – К.: Генеза, 2000. – С. 70. Докладніше див. розділи 9 і 10 у кн.: Миллер, Алексей. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX века). – СПб.: Алетейя, 2000. – С. 170– 187. Про гоніння на українську етнографію, особливо на одного з її основоположників Павла Чубинського (1839–1884), див.: Савченко, Федір. Заборона українства 1876 р.: До історії громадських рухів на Україні 1860–1870 рр. – Х., К.: ДВУ, 1930. – 415 с. 4

262

Див.: Барвинок, Анна. С Волыни // Основа. – 1861. – Январь. – С. 282–292; Кулиш, Пантелеймон. Другой человек (Из воспоминаний былого) // Основа. – 1861. – Февраль. – С. 64–67; Костомаров, Николай. Иудеям // Основа. – 1862. – Январь. – С. 38–58. 6 Ця тема привертала увагу науковців протягом останнiх двохсот років. Майже всi чiльнi українськi iсторики погоджувалися, що легенда ґрунтується на польських полемiчних джерелах і в українській думці з’явилася вже у ХVІІІ столiтті. Тих самих поглядів дотримувалися і єврейськi iсторики, див.: Галант, Илья. Арендовали ли евреи православные церкви на Украине? // Еврейская старина. – 1909. – №. 1. – С. 81–87. Новiтнi дослiдження спростовують як антиєврейське, так i фiлосемiтське трактування цiєї проблеми. Останнє слово тут належить Юдiт Калiк, яка розглянула цю проблему під кутом зору тогочасних соцiоекономічних джерел, і довела, що в окремих випадках, коли єврейськi громади виявлялися боржниками, католицькi орендатори при польських панах закривали синагоги, доки не буде виплачено борг. Так само єврейський орендар, пiдпорядкований панськiй адмiнiстрацiї, мав право закрити церкву, якщо церква порушувала чиїсь привiлеї, вчасно не сплачувала 5

263

Йоханан Петровський-Штерн МОЛИТВА ЗА УКРАЇНУ...

Тогочасні українсько-єврейські стосунки не сприяли взаємному зближенню. Перші несподівані прояви українськоєврейських культурних контактів обірвалися раптово й неприємно. Хоча 1859 року такі українські діячі, як Тарас Шевченко і Пантелеймон Куліш, засудили горезвісні антиєврейські публікації в російському журналі «Иллюстрация», українська преса у 1861–1862 роках утвердила образ єврея як чужого й ворожого українському народу, що цілком відповідало народницькому стереотипу євреїв як дрібних буржуа. Чільні українські письменники зображали євреїв еґоїстичними шинкарями й орендарями, які гноблять бідняків: зажерливі капіталісти-підприємці висмоктують кров з найманих робітників-українців, несито експлуатують безправних українських селян, єврейські постачальники руйнують армію і місцеву економіку, а святу українську землю опосіли євреї – хижі біржові махінатори, скоробагатьки й землевласники5. Завдяки Григорiю Грабянцi, анонiмному авторовi «Iсторiї Русiв», Миколі Костомарову й іншим легенда про те, що євреї у ХVІІ столітті орендували православні церкви, міцно закріпилася в росiйському антисемітському дискурсі6. У 1875 році

Критика та публіцисика

Панас Мирний змалював типове українське село, де єврей (і німець) визискують і знущаються над українцями, вчорашніми кріпаками. В українських виданнях 1870–1880-х років у Галичині, де австрійська цензура була набагато м’якшою, симпатій до євреїв ще менше. Схоже, арґументи проґресивних єврейських поборників скасування межі осілости та звільнення російських євреїв, що заполонили сторінки російськоєврейської преси, не знаходили відгуку серед українських діячів. Перші повідомлення журналу «Громада», який виходив у Відні, про погроми 1881 року в Україні, пройняті стриманим співчуттям до єврейських жертв і виражають радше позицію самого Михайла Драгоманова, головного редактора цього видання, ніж думки нечисельної української інтеліґенції, позбавленої в Російській імперії своєї преси7. Клімат у літературних колах не сприяв ідеї українськоєврейського зближення. Наприкінці 1850-х років Пантелеймон Куліш був палким прихильником українсько-єврейських контактів: він щиро підтримував і відкрито вітав літературні спроби Кесаря Білиловського, єврея, який повністю пожертвував своєю єврейськістю задля новозасвоєної ідентичности українського поета. Однак пізніше Куліш заявив: євреєві обернутися українцем – однаково, що верблюдові пройти крізь вушко голки. Ця раптова зміна у ставленнi Куліша наподатки або вiдмовлялася платити борги. Це зовсім не означає, що «євреї орендували православні церки». Див.: Kalik, Judith. Jews, Orthodox, and Uniates in Ruthenian Lands // Polin: A Journal of PolishJewish Studies. – 2013. – Vol. 26: Focusing on Jews and Ukrainians / Ed. by Yohanan Petrovsky-Shtern, Antony Polonsky. – (Друкується). 7 Див.: Мирний, Панас. Лихі люди // Мирний, Панас. Твори: У 5 т. – К.: Держвидав, 1960. – Т. 1. – С. 216–217. Про антиєврейські галицькі українські публікації див.: Громада. – 1878. – № 2. – С. 50–51, 62–63, 77–78, 357–359; 1879. – № 4. – С. 23–24; 1882. – № 5. – С. 2–5, 253– 258. Австрійський контекст докладно проаналізовано у статтях: Bartal Israel, Polonsky Antony. The Jews in Galicia under Habsburgs // Polin: A Journal of Polish-Jewish Studies. – 1999. – Vol. 12. – P. 3–24; Buszko, Józef. The Consequences of Galician Autonomy after 1867 // Там само. – Р. 86– 99; Лисяк-Рудницький, Іван. Проблема українсько-єврейських взаємин в українській політичній думці ХІХ ст. // Лисяк-Рудницький, Іван. Історичні есе: У 2 т. / Пер. з англ. – К.: Основи, 1994. – Т. 1. – С. 389–404.

264

8 Див. скарги на Кулішеву нетерпимість: Лист Кесаря Білиловського до Михайла Лободовського від 3 лютого 1895 // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 182 (неописаний). Докладно про стосунки Куліша й Білиловського та про причини їхньої ворожнечі див. у коментарях та бібліографії до публікації: Спогади Кесаря Білиловського / Публ. Ісая Заславського, комент. Степана Захаркіна // Київська старовина. – 2000. – № 1. – С. 152–153, прим. 50. 9 Про ставлення Франка до проблеми міжетнічних стосунків у Галичині див.: Hrytsak, Yaroslav. A Ukrainian Answer to the Galician Ethnic Triangle: The Case of Ivan Franko // Polin: A Journal of Polish-Jewish Studies. – 1999. – Vol. 12. – Р. 137–146. Див. також розділ «Франко та його євреї» у кн.: Грицак, Ярослав. Пророк у своїй вітчизні. Франко та його спільнота. – К.: Критика, 2006. – С. 335–363. 10 Філосемітські тексти Винниченка здобулися на увагу дослідників не так давно, див.: Михида Сергій. Єврейське питання в творчості Володимира Винниченка // Наукові записки. Серія: Філологічні науки (українське літературознавство). – Кіровоград: РВВ КДПУ ім. В. Винниченка, 2000. – Вип. 27. – С. 47–60; Гуменюк Віктор. Про п’єсу Володимира Винниченка «Пісня Ізраїля» // Матеріали IХ Міжнародної наук. конф. «Доля єврейської духовної та матеріальної спадщини в ХХ столітті». – К., 2001. – С. 38–44; Лимаренко Алла. Семантика та психосемантика звукових образів у п’єсі Володимира Винниченка «Кол-Нідре» // Наукові записки. Серія: Філологічні науки (українське літературознавство). – Кіровоград: РВВ КДПУ ім. В. Винниченка, 2009. – Вип. 85. – С. 231–236. Див. також найновіше дослідження: Soroka, Mykola. The Jewish Theme in Volodymyr Vynnychenko’s Writing // Polin: A Journal of Polish-Jewish Studies. – 2013. – Vol. 26: Focusing on Jews and Ukrainians / Ed. by Yohanan Petrovsky-Shtern, Antony Polonsky. – (Друкується). Серед найважливіших Винниченкових творів, у яких виведено складні, суперечливі, але здебільшого позитивні єврейські óбрази, – оповідання «Талісман», п’єси «Між двох сил» та «Пісня Ізраїля (Кол Нідре)». Схоже, Винниченко одним із перших провів паралелі між пригнобленим становищем євреїв і українців у

265

Йоханан Петровський-Штерн МОЛИТВА ЗА УКРАЇНУ...

лякала Білиловського, завдала йому прикрости і неабияких душевних страждань8. У 1880-х роках філосемітство Івана Франка й Лесі Українки, які на початку ХХ століття спростували хибне упередження про вроджений український антисемітизм, ще не стало частиною нового українського світогляду9. І Володимир Винниченко ще не дав складні, переважно позитивні óбрази євреїв, які з’явилися у його п’єсах та прозі з 1910-х років10. Сказати, що з Григорія Кернера постав укра-

Критика та публіцисика

їнський поет Грицько Кернеренко саме завдяки доброзичливій атмосфері, яка сприяла українсько-єврейському діялогу, означає повне нерозуміння його сміливого, незалежного і, без сумніву, самотнього вчинку. Кернер не менш цікава постать серед тих єврейських інтелектуалів, котрі, як заведено, асоціювали себе з російським імперським середовищем і інтеґрувалися в нього – від письменника Осіпа Рабиновіча в Одесі до юриста Арнольда Марґоліна в Харкові. Для проґресивних євреїв, які прагнули інтеґруватися в широке суспільство і виступали проти геттоїзованої їдишомовної містечкової єврейської ментальности, російська була імперською мовою, мовою влади і захисту, а тому гідною похвали – lingua laudata. Це й не дивно, адже в нових великих українських містах, як-от Харків, Катеринослав чи Одеса, переважна більшість населення, зокрема й євреї, говорила російською, української не було й чути. Євген Чикаленко гірко завважив, що на початку століття українською мовою вдома розмовляли лише п’ять родин у Києві, і це не перебільшення11. В ієрархії лінгвістичних уподобань євреїв на першому місці стояли німецька (мова Гаскали – єврейського просвітництва) і згодом російська, далі йшли гебрейська та їдиш, остання як мова переважно усного вжитку важила найменше. Українська не входила до єврейського мовного набору, попри те, що в розмовній і писемній їдиш дуже багато українських слів і просторіччя, євреї їх добре знали12. Мало того, російська для євреїв була не просто офіційною мовою імперії, а й моРосійській імперії, див.: Винниченко, Владимир. Открытое письмо к русским писателям // Украинская жизнь. – 1913. – № 10. – С. 29–33. Еволюцію філосемітських поглядів Винниченка див. у його статті 1923 року: Винниченко, Володимир. Єврейське питання на Україні // Сучасність. – 1992. – № 8. – С. 116–125. 11 Див.: Чикаленко, Євген. Спогади (1861–1907). – К.: Темпора, 2003. – С. 213–214. Патриція Герлігі проникливо завважила: що більше місто в Україні ХІХ століття, то воно менш українське, див.: Herlihy, Patricia. Ukrainian Cities in the Nineteenth Century // Rethinking Ukrainian History / Ed. by Ivan Rudnytsky. – Edmonton: CIUS, 1981. – Р. 135–149. 12 Див.: Weinreich, Max. History of the Yiddish Language / Trans. Shlomo Noble. – Chicago: Chicago UP, 1980. – Р. 548–550, 587–595.

266

13 Про симпатії Жаботинського до українського руху та його критику російського шовінізму див.: Клейнер, Ізраїль. Владімір (Зеєв) Жаботинський і українське питання. Вселюдськість у шатах націоналізму / Пер. з англ. – К., Торонто, Едмонтон: КІУС, 1995. – 263 с.; див. також: Miller, Alexei. Review: Israel Kleiner. From Nationalism to Universalism: Vladimir (Ze’ev) Jabotinski and the Ukrainian Question. Edmonton, Toronto: CIUS, 2000. xvi, 199 p. // KRITIKA: Explorations in Russian and Eurasian History. – 2003. – Vol. 4. – № 1 (Winter). – P. 232–238; Andriewsky, Olga. ‘Medved’ iz berlogi: Vladimir Jabotinsky and the Ukrainian Question, 1904–1914 // Harvard Ukrainian Studies. – 1990. – Vol. 14. – № 3/4 (December). – Р. 249–267. Українофільські статті Жаботинського див.: Жаботинський, Володимир. Вибрані статті з національного питання / Пер., вступ. ст., прим. та комент. Ізраїля Клейнера. – К.: Респ. асоціація українознавців, 1991. – 136 с.

267

Йоханан Петровський-Штерн МОЛИТВА ЗА УКРАЇНУ...

вою високої культури, університетської освіти та публічного дискурсу, натомість українська в найкращому разі була мовою неосвіченого селянства. Для дрібнобуржуазних євреївміщан, орієнтованих на німецьку чи російську, українська означала всього-на-всього базарну балачку, яка не має жодної культурної цінності. Євреї вважали Шевченка талановитим, але грубим і кострубатим. Кажучи словами Девіда Роскіса, у єврейській містечковій мовній уяві російська була високою гойською (тобто неєврейською), а українська – низькою гойською мовою. У другій половині ХІХ століття східноевропейські їдишомовні письменники, передусім Менделе Мойхер-Сфорім, виводили у своїх творах багато хай епізодичних, зате колоритних українських персонажів і навіть давали короткі діялоги українською. Пізніше у 1900-х роках Іцхок-Лейбуш Перец і Шолом-Алейхем проводили у своїх оповіданнях дотепні паралелі між українцями і євреями. Уродженець України Зеєв Жаботинський досконалою російською ревно боронив українську мову й культуру – це ще один важливий епізод єврейсько-українського культурного зближення на початку ХХ століття13. Однак українсько-єврейська взаємодія в галузі літератури не означала інтеґрацію єврейських інтелектуалів в українське середовище. У 1880-х роках для єврея і так само для пересічного міського жителя з університетською освітою просто немис-

Критика та публіцисика

лимо було добровільно асоціювати себе з українцями чи навiть прийняти українську мову й культуру. Українська, колоніяльна вигадка в сім’ї європейських мов, не надавалася до самовираження. У євреїв, які посідали найнижчу сходинку в уявній російській імперській ієрархії, не було підстав ототожнювати себе з українцями – безмовними, простакуватими, неосвіченими селянами, позбавленими власного голосу й мови. Але Григорій Кернер, чи то пак Грицько Кернеренко, думав інакше. Ãіðø – Ãðèãîðіé – Ãðèöüêî Для повного портрета біографічних даних про Кернера замало. Те, що про нього відомо, радше ставить питання, ніж дає відповіді. Коротка, але інформативна стаття Ігоря Качуровського про Кернерове життя та довідка про нього у фонді Івана Сабо у відділі рукописів і текстології Інституту літератури ім. Т. Г. Шевченка НАН України повторюють з окремими варіяціями стислу преамбулу до віршів Кернеренка в антології «Українська муза» 1908 року14. З цих джерел ми знаємо, що Грицько Кернеренко народився як Григорій Борисович Кернер 1863 року в Гуляйполі Катеринославської губернії. Григорієм Борисовичем його могли називати сусіди, а в синагозі він був Гірш бен Борух. Він закінчив сімферопольську гімназію – до цих новітніх російських навчальних закладів євреїв приймали. Однак сумнозвісна засада numerus clausus, запроваджена в Російській імперії 1887 року, суттєво обмежила євреям доступ до вищої освіти (євреї могли становити лише 3 % студентів в Москві й Див.: Качуровський, Ігор. Про Грицька Кернеренка // Хроніка 2000. Український культурологічний альманах. – 1998. – № 21–22: Україна–Ізраїль. – С. 174–176; Кернеренко, Грицько. Поезії. Список Івана Сабо // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 35. – Спр. 58 Українська муза. Поетична антологія од початку до наших днів / За ред. Олекси Коваленка. – К., 1908. – С. 797. Антологію «Українська муза» було двічі перевидано: частково (Буенос-Айрес, 1973) і повністю (К., 1993). Скупі біографічні відомості про поета взято з короткої автобіографії, яку він написав на прохання Олекси Коваленка для декламатора «Розвага», див.: Лист Грицька Кернеренка до Олекси Коваленка від 26 грудня 1906 // Чернігівський історичний музей. – Ал. 52–147/1/539. – Арк. 1–1 зв. 14

268

Ханна Арендт РОЗПОВІДЬ ПРО БАНАЛЬНІСТЬ ЗЛА* Äåïîðòàöії іç Çàõіäíîї Єâðîïè: Іòàëіÿ Італія була єдиним в Європі союзником Німеччини, до якої німці ставились як до рівні та поважали як суверенну незалежну державу. Цей союз, очевидно, базувався на найвищому спільному інтересі, що пов’язував дві схожі, якщо не ідентичні, нові форми правління. Правда також, що Мусоліні свого часу дуже шанували серед німецьких нацистів. Але з вибухом війни, коли Італія після деякого вагання приєдналась до німецьких починань, все це відійшло в минуле. Нацисти дуже добре знали, що вони мали більше спільного зі сталінською версією комунізму, ніж з італійським фашизмом, і Мусоліні зі свого боку не відчував ані багато впевненості в Німеччині, ані великого захоплення Гітлером. Все це, проте, належало до таємниць вищих кіл, особливо в Німеччині, а глибокі і засадничі відмінності між тоталітарною та фашистською формами уряду ніколи повністю так і не були зрозумілі у світі. Ніде більше вони не проявились так виразно, як у ставленні до єврейського питання. До перевороту Бадольо влітку 1943 р. та німецької окупації Рима і північної Італії Айхману та його підлеглим не дозволяли діяти в цій країні. Проте, вони вже мали справу з італійським способом нічого не вирішувати в окупованих ними

*Три фрагменти з книги Ханни Арендт «Банальність зла», що повністю має вийти у видавництві «Дух і Літера» восени 2013 р.

316

317

Ханна Арендт РОЗПОВІДЬ ПРО БАНАЛЬНІСТЬ ЗЛА

частинах Франції, Греції та Югославії, тому що переслідувані євреї продовжували тікати в ці зони, де вони могли бути впевненими в тимчасовому прихистку. На рівнях набагато вищих за Айхмана італійське саботування «остаточного розв’язання» мало велике значення, переважно через вплив Мусоліні на інші фашистські уряди в Європі – на Петена у Франції, Горті в Угорщині, Антонеску в Румунії і навіть на Франко в Іспанії. Якщо Італія могла дозволити собі не вбивати євреїв, німецькі сателіти могли спробувати вести себе так само. Тому Дьоме Стояї, угорський прем’єр-міністр, нав’язаний німцями Горті, завжди, коли мова доходила до антиєврейських заходів, хотів знати, чи ті самі вимоги стосувались Італії. Начальник Айхмана, ґрупенфюрер Мюллер, написав з цього питання великого листа в міністерство закордонних справ, вказуючи на все це, але панове з міністерства могли небагато з цим зробити, тому що завжди зустрічали той самий прихований і завуальований опір, ті самі обіцянки і ті самі провали в їх6ньому виконанні. Саботаж італійців обурював ще більше, оскільки виконувався відкрито і майже насмішливим чином. Обіцянки давав сам Мусоліні чи інші високопосадові чиновники, і якщо його генерали не виконували їх, Мусоліні вибачався за них на підставі їх «різного інтелектуального походження». Лише інколи нацисти зустрічали пряму відмову, як коли генерал Роатта проголосив, що передавати євреїв з окупованої італійцями території в Югославії відповідним німецьким представникам «несумісно з гонором італійської армії». Все могло бути значно гірше, коли італійці, здавалось, виконували свої обіцянки. Один приклад цього стався після висадки союзників у французькій Північній Африці, коли вся Франція була окупована німцями, окрім італійської зони на півдні, де мали безпеку близько 50 тис. євреїв. За значного німецького тиску було створено італійський Комісаріат з єврейських справ, єдиною функцією якого стало реєструвати всіх євреїв у цій області, та усунути їх з середземноморського узбережжя. В результаті 22 тис. євреїв справді були схоплені та вивезені до внутрішньої частини італійської зони, після чого, відповідно до Райтлінґера, «тисяча євреїв найбіднішого класу жила в найкращих готелях Ізере та Савої». Після цього Ай-

Критика та публіцістика

хман відправив одного зі своїх найжорстокіших людей, Алоїза Брунера, в Ніцу та Марсель, але на час його приїзду французька поліція вже знищила всі списки зареєстрованих євреїв. Восени 1943 р., коли Італія проголосила війну Німеччині, німецька армія змогла нарешті увійти в Ніцу, і Айхман особисто поспішив на Лазуровий берег. Там його повідомили – а він повірив – що від 10 до 15 тис. євреїв жили у сховках у Монако (цьому крихітному князівстві, з близько 25 тис. всього населення, територія якого, як відзначив «New York Times Magazine», «може затишно уміститись посеред Центрального парку НьюЙорка»), що змусило РСГА почати спеціальну дослідницьку програму. Ця історія здається типовим італійським жартом. У будь-якому разі, євреїв там вже не було; вони втекли до самої Італії, а ті, які все ще ховались у навколишніх горах, попрямували до Швейцарії чи Іспанії. Те саме сталося, коли італійці мали залишити свою зону в Югославії; євреї відступили разом з італійською армією і знайшли притулок у Фіуме. Елемент фарсу завжди виступав навіть у найсерйозніших спробах Італії підлаштуватися до свого могутнього друга та союзника. Коли Мусоліні під тиском німців наприкінці 1930-х рр. запровадив антиєврейське законодавство, він визначив звичайні винятки – ветерани війни, євреї з високими нагородами тощо – і додав до них ще одну категорію, а саме колишніх членів фашистської партії, разом із їх батьками і дідами, дружинами, дітьми та онуками. Мені невідома жодна статистика, що стосувалася цієї справи, але в результаті значна кількість італійських євреїв стали «винятками». Навряд чи якась єврейська родина не мала у фашистській партії бодай одного члена, бо все це відбулося тоді, коли євреї, як і інші італійці, майже протягом двадцяти років інтегрувались у фашистський рух, так як кар’єри на державній службі були відкриті лише фашистам. Ті ж кілька євреїв, що відкидали фашизм з принципу, переважно соціалісти та комуністи, вже залишили країну. Здавалося, що навіть переконані італійські антисеміти не могли сприйняти цю справу серйозно: секретар Роберто Фаріначчі, голови італійського антисемітського руху, був євреєм. Так, схожі речі траплялись й в Німеччині; в нас немає причин не вірити спогадам Айхмана, що євреї зу318

319

Ханна Арендт РОЗПОВІДЬ ПРО БАНАЛЬНІСТЬ ЗЛА

стрічались навіть серед звичайних есесівців, хоча єврейське походження таких людей як Гайдріх, Мільш та інших було абсолютно таємним, відомим лише жменьці осіб, тоді як в Італії ці речі робились відкрито і безкарно. Розгадкою цього було, звичайно, те, що Італія насправді була однією з кількох країн Європи, де всі антиєврейські заходи були безперечно непопулярними, оскільки, за словами Чіано, вони «піднімали проблему, якої насправді не існувало». Асиміляція, це надміру вживане слово, була в Італії реальним фактом; історія її громади з не більше ніж 50 тис. місцевих євреїв сягала століття далеко вглиб Римської імперії. Для них асиміляція була не ідеологією, в яку треба було вірити, як в усіх німецькомовних країнах, чи міфом та очевидним самообманом, як це було помітно у Франції. Італійські фашисти, щоб не пасти задніх в «безжальній жорстокості», намагалися позбавити країну від іноземних та бездержавних євреїв до початку війни. Їм ніколи нічого не вдалось через загальне небажання дрібних італійських чиновників бути «жорстокими». Це ставало питанням життя та смерті, вони відмовлялись покинути цю частину свого єврейського населення під приводом збереження свого суверенітету; натомість вони відправляли їх в італійські табори, де ті перебували у відносній безпеці до німецької окупації їх країни. Цю поведінку навряд чи можна пояснити лише об’єктивними обставинами – відсутністю «єврейського питання» – бо ці іноземці, звичайно, створювали проблему в Італії, як вони робили в кожній європейській національній державі, що базувалась на етнічній та культурній однорідності її населення. Те, що в Данії було проявом автентичної політичної свідомості, вродженого розуміння вимог та відповідальності громадянства та незалежності – «для данців […] єврейське питання було політичною, а не гуманітарною проблемою» (Лені Ягіл) – в Італії було результатом майже автоматичної всезагальної людяності цивілізованого народу з давньою історією. Більш того, італійська людяність витримала випробування терором, що впав на них під час останніх півтора року війни. В грудні 1943 р. німецьке міністерство закордонних справ надіслало формальний запит про допомогу до Айхманового

Критика та публіцістика

керівника Мюллера: «З огляду на відсутність запалу, виказаного протягом останніх місяців італійськими урядовцями у виконанні антиєврейських заходів, рекомендованих дуче, ми, Міністерство закордонних справ, вважаємо нагальним і необхідним, щоб за виконанням цих заходів наглядали німецькі урядовці». Після цього в Італію були відправлені відомі вбивці євреїв із Польщі, зокрема Оділо Ґлобочнік з табору смерті під Любліном; навіть військову адміністрацію очолив не військовий, а колишній губернатор польської Галичини, ґрупенфюрер Отто Вехтер. Це поклало край практичним жартам. Управління Айхмана вислало своїм підрозділам циркуляр, за яким «євреї італійського громадянства» відтепер підлягали «необхідним заходам», і перший удар прийшовся на 8 тис. римських євреїв, яких мала арештувати німецька поліція, адже італійська була ненадійна. Їх вчасно попередили, старі фашисти, і 7 тис. з них врятувались. Німці відступили, як завжди, коли вони зустрічались із опором, і погодились, що італійські євреї, навіть якщо вони не належали до виняткових категорій, не повинні підлягати депортаціям, а лише мали бути зібраними в італійських таборах; таке «розв’язання» мало бути достатньо «остаточним» для Італії. Близько 35 тис. євреїв були затримані в Північній Італії і зібрані в концтаборах біля австрійського кордону. Навесні 1944 р., коли Червона Армія окупувала Румунію, а союзники мали увійти до Рима, німці порушили свою обіцянку і почали відправляти євреїв з Італії в Аушвіц – близько 7,5 тис., з яких повернулись не більше 600. І все ж це було значно менше 10% всіх євреїв, що тоді проживали в Італії.

Äåïîðòàöії ç Öåíòðàëüíîї Єâðîïè: Óãîðùèíà Угорщина за конституцією була королівством без короля. Цією країною, яка не мала ні виходу до моря, ані військового чи торгового флоту, правив, чи, радше, зберігав її для неіснуючого короля, адмірал, регент чи Reichsverweser Міклош фон Горті. Єдиною помітною ознакою монархії була велика кількість гофратів, радників неіснуючого двору. Колись цісар 320

321

Ханна Арендт РОЗПОВІДЬ ПРО БАНАЛЬНІСТЬ ЗЛА

Священної Римської Імперії був королем Угорщини, а лише нещодавно, після 1806 р., цісарсько-королівською монархією на Дунаї ненадійно володіли Габсбурги, цісарі Австрії та королі Угорщини. В 1918 р. Габсбурзька монархія розпалась на держави-наступниці, і Австрія стала республікою, сподіваючись на аншлюс – об’єднання з Німеччиною. Отто фон Габсбург опинився у вигнанні, але нестримно націоналістичні мадяри ніколи не визнали б його королем Угорщини; з іншого боку, справжні угорські королі не існували навіть в історичній пам’яті. Тому лише адмірал Горті знав, чим серед визнаних форм правління була Угорщина. Ілюзії королівської величі приховували успадковану феодальну структуру, з великою кількістю вбогих безземельних селян та розкішшю кількох аристократичних родин, що буквально володіли країною, більше ніж будь-де на цих вражених бідністю територіях, батьківщині пасинків Європи. Саме це тло невирішених соціальних питань та загальної відсталості надавало будапештському суспільству його особливий присмак, так, наче угорці були ілюзіоністами, які надто довго живились самообманом, що встигли втратити будь-яке відчуття абсурдності. На початку 1930-х рр. під впливом італійського фашизму в Угорщині почав розвиватися потужний фашистський рух, партія «Схрещених стріл», і в 1938 р., наслідуючи Італію, вони прийняли перші антиєврейські закони. Незважаючи на потужний вплив у країні Католицької Церкви, ці закони поширювались і на хрещених євреїв, що стали християнами після 1919 р., а через три роки навіть на тих, хто охрестився до того. Разом з тим, навіть коли всеохопний антисемітизм, що спирався на расу, став офіційною урядовою політикою, одинадцять євреїв продовжували засідати у верхній палаті парламенту, а Угорщина була єдиною союзницею Німеччини, що відправила єврейські війська – 130 тис. солдатів допоміжних служб, але в угорській формі – на Східний фронт. Ці суперечності можна пояснити тим, що угорці, незважаючи на їх офіційну політику, ще більше за інші країни підкреслювали різницю між місцевими євреями та Ostjuden, між «мадяризованими» євреями «тріанонської Угорщини» (створеної, як і решта держав-наступниць, Тріанонським до-

Критика та публіцістика

говором), і тими, хто походив із нещодавно анексованих територій. Нацисти поважали суверенітет Угорщини до березня 1944 р., в результаті чого ця країна стала для євреїв острівцем безпеки посеред «океану смерті». І хоча зрозуміло, чому німці вирішили окупувати Угорщину (з наближенням Червоної армії угорський уряд безнадійно намагався наслідувати приклад Італії і заключити сепаратне перемир’я), майже неймовірно, що на цій стадії гри найголовнішим наказом було «розібратись із єврейською проблемою», «ліквідація» якої була «передумовою участі Угорщини у війні», як йшлося про це у звіті Везенмаєра Міністерству закордонних справ у грудні 1943 р. «Ліквідація» цієї «проблеми» включала евакуацію 800 тис. євреїв, близько 100 чи 150 тис. з яких були християнами. В усякому разі, але, як я вже зазначала, через масштабність та нагальність цього завдання в березні 1944 р. Айхман прибув у Будапешт з усім своїм штатом, зібрати який було легко, оскільки в інших місцях їх завдання вже були виконані. Він викликав Вісліцені та Брунера зі Словаччини та Греції, Абромайта з Югославії, Данекера з Парижа та Болгарії, Зіґфріда Зайдля з його посади коменданта Терезієнштадту, а з Відня – Германа Крумі, що став його заступником в Угорщині. Він також перевіз сюди усіх більш-менш важливих співробітників свого штату в Берліні: Рольфа Ґюнтера, свого першого заступника, Франца Новака, офіцера з питань депортацій, а також Отто Гюнше, правничого експерта. Таким чином, на момент створення в Будапешті їх штаб-квартири, оперативна зондеркоманда Айхмана складалася з майже десяти осіб, а також з кількох фахівців з церковних питань. Одразу після прибуття Айхман та його люди запросили єврейських провідників на нараду, щоб переконати їх сформувати єврейську раду, за допомогою якої вони могли би видавати свої накази і якій у відповідь вони передали би всю юрисдикцію над угорськими євреями. В цей час і в цьому місці це було нелегке завдання. За словами папського нунція, вже «весь світ знав, що на практиці означали депортації»; тим паче, в Будапешті євреї мали «унікальну нагоду розділити долю європейського єврейства. Ми дуже добре знали про роботу айнзацгруп. Ми знали про Аушвіц більше ніж треба було», як свідчив у Нюрн322

non sequiturs (лат.) – «не випливає», вираз на означення нелогічності, непослідовності. 1

323

Ханна Арендт РОЗПОВІДЬ ПРО БАНАЛЬНІСТЬ ЗЛА

берзі доктор Кастнер. Зрозуміло, що тут вимагалося значно більше, ніж Айхманові нібито «гіпнотизуючі здібності», щоб переконати будь-кого, що нацисти визнають недоторканну відмінність між «мадяризованими» та східними євреями; мистецтво самобману треба було розвинути до найвищого рівня, щоб угорські єврейські лідери повірили, що «тут цього не може статись» – «Хіба можуть вони відправити угорських євреїв за межі Угорщини?» – і продовжували вірити в це навіть тоді, коли реальність щоденно суперечила цій вірі. Те, як німцям вдалось досягнути мети, стало зрозуміло з одного найцікавіших non sequiturs1 зі всіх, яких розповідали з місця для свідків: майбутні члени Центрального єврейського комітету (так в Угорщині називалась єврейська рада) дізнались із сусідньої Словаччини, що Вісліцені, домовляючись з ними, охоче брав гроші, а крім того вони знали, що всупереч всім хабарям він «депортував усіх євреїв зі Словаччини […]». З цього пан Фройдіґер зробив висновок: «Я зрозумів, що ми мали знайти шляхи і засоби, щоб встановити стосунки із Вісліцені». Найвидатнішою хитрістю Айхмана під час цих складних переговорів було вдати, начебто він та його люди – корупціонери. До голови єврейської громади, гофрата Самуеля Штерна, члена таємної ради Горті, ставились із вишуканою люб’язністю, і він погодився очолити єврейську раду. Разом з іншими її членами він відчув полегшення, коли до них звернулись з проханням забезпечити німцям друкарські машинки, дзеркала, жіночу білизну, одеколон, оригінали картин Ватто та вісім піанін – навіть коли гауптштурмфюрер Новак ввічливо повернув сім із них, зауваживши: «Панове, я не хочу відкривати магазин. Я хочу просто пограти». Сам Айхман відвідав єврейську бібліотеку та єврейський музей, запевняючи усіх, що всі заходи будуть тимчасовими. А корупція, спершу вдавана як хитрість, швидко стала достатньо реальною, хоча вона не набула тих форм, яких сподівались євреї. Ніде більше євреї не витрачали стільки грошей без будь-яких результатів. За словами дивного пана Кастнера, «єврей, що тремтить за

Критика та публіцістика

своє життя та життя своїх рідних, втрачає будь-яке відчуття грошей» (sic!). Під час суду в своїх свідченнях це підтвердили вищезгаданий Філіп фон Фройдіґер, а також Джоель Брандт, представник конкурентної єврейської організації в Угорщині – Сіоністського комітету з допомоги та порятунку. В квітні 1944 р. Крумі отримав від Фройдіґера не менше 250 тис. доларів, а Комітет з допомоги заплатив 20 тис. доларів лише за честь зустрітись із Вісліцені та кількома людьми з есесівської контррозвідки. Під час цієї зустрічі кожен присутній отримав додатковий хабар в тисячу доларів, а Вісліцені знову висунув так званий «План Європа», який він марно пропонував в 1942 р. Відповідно до нього Гімлер начебто був готовий врятувати усіх євреїв, окрім польських, за викуп в два чи три мільйони доларів. Виходячи з цього давно вже похованого проекту, євреї почали тепер сплачувати Вісліцені внески. Навіть Айхманів «ідеалізм» зламався в цій країні нечуваного багатства. Хоча звинувачення і не змогло довести, що під час цього завдання Айхман збагатився фінансово, воно вірно відзначило його високі життєві стандарти під час перебування в Будапешті: він дозволяв собі зупинятись в одному з найкращих готелів, містом його возив шофер в машині-амфібії, незабутньому подарунку від його пізнішого ворога Курта Бехера, полював, їздив верхи, а також насолоджувався всіма видами раніше невідомих розкошів під опікою своїх нових друзів з угорського уряду. Проте, в країні існувала значна група євреїв, лідери яких принаймні менше займались самообманом. Сіоністський рух в Угорщині завжди був особливо потужним, і тепер він мав власне представництво в нещодавно сформованому Комітеті з допомоги та порятунку (Vaadat Ezra va Hazalah), що, підтримуючи тісні зв’язки із палестинським відділенням, допомагав біженцям із Польщі та Словаччини, Югославії та Румунії. Комітет також перебував у постійному зв’язку з Американським об’єднаним розподільчим комітетом, що фінансував його діяльність, і йому вдалось, легально і нелегально, переправити деяку кількість євреїв у Палестину. Тепер, коли катастрофа дійшла до їх власної країни, вони почали підроблювати «християнські документи» – свідоцтва про хрещен324

325

Ханна Арендт РОЗПОВІДЬ ПРО БАНАЛЬНІСТЬ ЗЛА

ня – власники яких могли легше сховатись. Ким би вони не були, сіоністські лідери знали, що вони були поза законом і діяли відповідним чином. Джоель Бранд, цей емісар-невдаха, що посеред війни мав представити союзникам план Гімлера про обмін мільйона єврейських життів на десять тисяч вантажівок, один із провідних діячів Комітету з допомоги та порятунку, прибув до Єрусалима, щоб свідчити про свої справи з Айхманом, як і його колишній конкурент в Угорщині Філіп фон Фройдіґер. Тоді як Фройдіґер, якого Айхман, між іншим, взагалі не пам’ятав, згадував грубість, з якою до нього ставились під час цих розмов, свідчення Бранда насправді підтвердили велику частину власної розповіді Айхмана про те, як він домовлявся із сіоністами. Бранда повідомили, що з ним, «ідеалістичним євреєм», говоритиме «ідеалістичний німець» – ці два благородні вороги зустрілись як рівні під час затишшя в бою. Айхман сказав йому: «Завтра, мабуть, ми повернемось на поле бою». Це була, звичайно, жахлива комедія, але вона показує, що слабкість Айхмана до пафосних фраз без реального значення не була позою, сфабрикованою спеціально для суду в Єрусалимі. Також не можна не відзначити ще цікавіше: під час зустрічі із сіоністським лідером ані Айхман, ані будь-який інший член його зондеркоманди не використовував тактику явної брехні, яку вони практикували заради панів із єврейської ради. Облишені були навіть «мовні правила», і більшість часу речі називали своїми іменами. Більш того, ясна річ, коли доходило до серйозних переговорів – про кількість грошей, за які можна придбати дозвіл на виїзд, про «План Європа», – про обмін життів на вантажівки – не лише Айхман, але всі зацікавлені: Вісліцені, Бехер, представники контррозвідки, яких Джоель Бранд щоранку зустрічав у кав’ярні, звертались до сіоністів. Причина полягала в тому, що Комітет з допомоги та порятунку мав необхідні міжнародні зв’язки і міг простіше здобути іноземну валюту, тоді як за членами єврейської ради не стояв ніхто, окрім більш ніж сумнівного захисту регента Горті. Також стало зрозуміло, що в Угорщині сіоністські діячі отримали більші привілеї, ніж звичайний тимчасовий імунітет перед арештами та депортаціями, наданий членам єврейської ради. Сіоністам забезпечили свободу пересування,

Критика та публіцістика

дозволили відвідувати угорські концтабори, їх звільнили від носіння жовтої зірки, а дещо пізніше доктор Кастнер, засновник Комітету з допомоги та порятунку, міг навіть подорожувати нацистською Німеччиною без будь-яких документів, що виказували його єврейство. Для Айхмана за всього його досвіду у Відні, Празі та Берліні створення єврейської ради було лише рутиною і забрало в нього не більше двох тижнів. Тепер проблема полягала у тому, чи зможе він сам заручитись допомогою угорських чиновників для операції такого масштабу. Навіть для Айхмана це було чимось новим. Зазвичай це питання для нього вирішували представники Міністерства закордонних справ, у цьому випадку – новопризначений повноважний представник Райху доктор Едмунд Везенмаєр, до якого Айхман відправив би «радника з єврейського питання». Сам Айхман явно не мав анінайменшого бажання виконувати роль радника, звання якого ніколи не було вищим за гауптштурмфюрера, або капітана, тоді як він був оберштурмбанфюрером, або підполковником, тобто на два звання вище. Його найбільшим досягненням в Угорщині було те, що він зміг зав’язати власні контакти. Передовсім це стосувалося трьох людей – Ласло Ендре, нещодавно призначеного державного секретаря з політичних (єврейських) справ у Міністерстві внутрішніх справ, якого через його антисемітизм називав «божевільним» навіть Горті; Ласло Бакі, також державного секретаря в Міністерстві внутрішніх справ, що відповідав за Gerularmerie, угорську поліцію; і підполковника поліції Ференці, що безпосередньо відповідав за депортації. За їх допомоги Айхман міг бути впевненим, що все, від необхідних розпоряджень до концентрації євреїв з провінції, буде зроблено з «блискавичною швидкістю». У Відні відбулась спеціальна нарада із представниками німецької державної залізничної компанії, так як мова йшла про перевезення майже півмільйона осіб. Генерал Ріхард Ґлюкс з ВФГА поінформував про ці плани свого підлеглого, коменданта Аушвіцу Гьоса, який наказав побудувати нову залізничну гілку, щоб підвозити вагони на відстань кількох метрів від крематоріїв; кількість команд смерті, які обслуговували газові камери, було збільшено із 224 до 860, щоб усе було готове для 326

327

Ханна Арендт РОЗПОВІДЬ ПРО БАНАЛЬНІСТЬ ЗЛА

вбивства від 6 до 12 тис. людей за день. У травні 1944 р., коли сюди почали прибувати потяги, лише кілька «придатних чоловіків» було відібрано для роботи на Круповій фабриці запобіжників у Аушвіці. Фабрика Крупа біля Бреслау, Berthawerk, збирала єврейську робочу силу де тільки можна було, й утримувала цих людей в умовах, гірших навіть від робочих загонів у таборах смерті.) Вся операція в Угорщині продовжувалась менше двох місяців і раптово припинилась на початку липня. Переважно завдяки сіоністам вона отримала більший розголос, ніж будьяка інша стадія єврейської катастрофи; на Горті посипались протести з боку нейтральних країн і Ватикану. З іншого боку, папський нунцій вважав необхідним пояснити, що протест Ватикану походив не «з фальшивого почуття співчуття» – фраза, що може стати вічним пам’ятником того впливу, який на ментальність найвищих сановників Церкви мали тривалі домовленості та прагнення до компромісу з людьми, що проповідували «євангеліє безжальної жорстокості». Швеція знову вела перед в практичних заходах, роздаючи дозволи на в’їзд, а Швейцарія, Іспанія та Португалія наслідували її приклад; в результаті близько 35 тис. євреїв проживали в Будапешті в особливих будинках під охороною нейтральних країн. Союзники отримали й опублікували перелік з семидесяти осіб, яких вони вважали найвідповідальнішими злочинцями, а Рузвельт видав ультиматум, який погрожував, що «доля Угорщини буде відрізнятись від будь-яких інших цивілізованих країн […], якщо депортації не припиняться». Його адресати отримали цю погрозу разом із надзвичайно масованим бомбуванням Будапешту 2 липня. Під тиском з усіх боків Горті віддав наказ зупинити депортації, і одним з найобтяжливіших доказів проти Айхмана став той очевидний факт, що він не виконав наказу «старого дурня» і в середині липня депортував ще 1,5 тис. євреїв з концтабору поблизу Будапешта. Щоб не дозволити єврейським діячам поінформувати Горті, він скликав членів двох представницьких організацій у своєму кабінеті, де доктор Гюнше утримував їх під різними приводами, аж поки не дізнався, що потяг з депортованими залишив межі Угорщини. В Єрусалимі Айхман не згадав цей епізод, і хоча суд-

Критика та публіцістика

ді були «переконані, що звинувачений дуже добре пам’ятає свою перемогу над Горті», в цьому можна сумніватись, бо для Айхмана Горті був не такою вже й видатною особистістю. Здається, це був останній потяг, який відправився з Угорщини в Аушвіц. У серпні 1944 р. Червона армія була вже в Румунії, й Айхмана відправили туди з його неможливою місією порятунку етнічних німців. Після його повернення режим Горті набрався достатньої сміливості вимагати усунення зондеркоманди Айхмана, і навіть сам Айхман просив Берлін дозволити йому та його людям повернутись, так як тут вони «стали непотрібні». В Берліні нічого такого не зробили і виявились правими, бо в середині жовтня ситуація знову різко змінилась. Коли радянські війська знаходились не далі ста шістдесяти кілометрів від Будапешта, нацистам вдалося скинути уряд Горті і призначити головою держави лідера «Схрещених стріл» Ференца Салаші. Жодних потягів у Аушвіц більше не можна було відправляти, адже обладнання для знищення мало бути демонтоване, а нестача робочої сили відчувалась німцями все безнадійніше. Тепер уже Везенмаєр, повноважний представник Райху, почав домовлятися з угорським міністерством внутрішніх справ про дозвіл відправити до Райху 50 тис. євреїв – чоловіків від 16 до 60 р., і жінок до 40 р.; у своєму звіті він додав, що Айхман сподівався додатково вислати ще 50 тис. Оскільки залізничної мережі вже не існувало, це призвело до піших маршів у листопаді 1944 р., які припинив лише наказ Гімлера. Євреї, яких відправили в ці марші, були безладно арештовані угорською поліцією, без жодних винятків, якими користались багато затриманих, а також незалежно від вікових обмежень, визначених початковими директивами. Ці марші охороняли люди зі «Схрещених стріл», що грабували їх учасників та ставились до них із найбільшою брутальністю. Це був кінець. Із загального єврейського населення в 800 тис. осіб у будапештському ґето лишилось близько 160 тис. – сільська місцевість була judenrein – десятки тисяч з яких стали жертвами спонтанних погромів. 13 лютого 1945 р. Угорщина капітулювала перед Червоною Армією. Головні угорські злочинці, винні в убивствах, постали перед 328

Ñòðàòà ...Того ж дня, 29 травня, Їцгак Бен-Цві, президент Ізраїлю, отримав прохання Айхмана про помилування – чотири рукописні сторінки, написаних «за інструкціями мого адвоката», разом із листами від його дружини та родини в Лінці. Президент також отримав сотні листів та телеграм зі всього світу з благаннями про пом’якшення вироку; одним з видатних адресантів була Центральна рада американських рабинів, представницький орган реформістського юдаїзму в цій країні, а також група професорів Єврейського університету в Єрусалимі на чолі з Мартіном Бубером, який виступав проти цього суду від самого його початку і тепер намагався переконати Бен-Ґуріона втрутитись на користь пом’якшення вироку. Пан Бен-Цві відкинув усі їх прохання 31 травня, за два дні після того, як Верховний суд виніс свій вирок, а через кілька годин того самого дня – в четвер – незадовго до півночі, Айхмана повісили, його тіло спалили, а попіл розвіяли над Середземним морем за межами ізраїльських територіальних вод. Швидкість, з якою було виконано смертний вирок, була надзвичайною, навіть якщо брати до уваги, що ніч четверга була останньою можливою нагодою перед наступним понеділком, бо п’ятниця, субота та неділя були релігійними святами для тієї чи іншої з трьох конфесій в Ізраїлі. Страта відбулась менш ніж за дві години після того, як Айхман дізнався про відмову в проханні про помилування; у нього навіть не було часу для останньої вечері. Поясненням цього поспіху можуть бути дві спроби доктора Серватіуса врятувати свого клієнта в останню мить: його звернення до суду в ФРН, щоб змусити уряд вимагати екстрадиції Айхмана навіть тепер, і погроза застосувати статтю 25 Конвенції про захист прав людини та основоположних свобод. Ні доктора Серватіуса, ні його асистента не було в Ізраїлі, коли Айхманове прохання 329

Ханна Арендт РОЗПОВІДЬ ПРО БАНАЛЬНІСТЬ ЗЛА

судом, їх засудили на смерть та стратили. Жоден із німецьких ініціаторів трагедії, за винятком Айхмана, не отримав більше кількох років ув’язнення.

Геннадий Эстрайх СОВЕТСКИЙ ИДИШ 1920-Х ГОДОВ: роман Аврама Абчука «Гершель Шамай» как социолингвистический материал Беллетристика чрезвычайно важна для понимания языковых особенностей определенной эпохи и ее способа восприятия мира. Особенно информативными могут стать произведения реалистической прозы, в которой автор решил изобразить самих героев посредством их собственных «голосов». В частности, можно отобрать такие произведения, в которых мы услышим «голоса» героев, говоривших на советском идише. Эта статья рассматривает роман Аврама Абчука «Гершель Шамай». * Àá÷óê è «Ãåðøåëü Øàìàé» Мемуары Эстер Розенталь-Шнайдерман, опубликованные в 1982 году, рассказывают о жизни Абчука (в 1937 году сгинувшего в застенках НКВД) и истории написания наиболее значительного из его художественных произведений – ро* A. Abchuk. Hershl Shamaj un andere dertsejlungen. Kiev. 1929; A. Abchuk. Hershl Shamaj. Kiev. 1931; A. Abchuk. Hershl Shamaj. KharkivKiev. 1934. Цитаты из издания 1934 г. в авторском переводе. Русский перевод «Гершла Шамая» вышел в Москве в 1931 г.

368

Розенталь-Шнайдерман Э. Af vegn un umvegn. т. 3. ч. 1. ТельАвив. 1982. С. 183-255. 2 Абчук А. Etjudn un materjaln tsu der geshikhte fun der jidisher litreratur-bavegung in fsrr, 1917 – 1927. Харьков. 1934. С. 213-16. 3 Бейдер Х. «Аврам Абчук». Sovetish hejmland. 1989. №4. С. 106. 1

369

Геннадий Эстрайх СОВЕТСКИЙ ИДИШ 1920-Х ГОДОВ

мана «Гершл Шамай»1. Абчук родился в 1897 или, согласно другому источнику, близко к этой дате, в местечке Торчин (сейчас поселок городского типа). В межвоенный период местечко было польской территорией (с 1939 года стало райцентром Волынской области в Украине). Будучи членом местной коммунистической организации, Абчук вынужден был бежать от тайной полиции через польско-советскую границу. В Советском Союзе он был известен как один из самых радикально настроенных еврейских литературных критиков. Писатели называли Абчука «киевским Мойшеле», проводя параллель между ним и Мойше Литваком, главным редактором московской ежедневной газеты «Der emes» и гуру советского еврейского литературного мира. В 1927 году Абчук был среди основателей Ассоциации революционных еврейских писателей Украины. Основная задача ассоциации была сформулирована следующим образом: «Союз стремится создать атмосферу коллективной работы, в которой никто не принуждает писателей описывать исключительно положительные стороны нашей действительности […] Ассоциация считает реалистическое описание жизни единственно верным путем для литературы2. В 1929 году Абчук сформулировал свое вbдение пролетарской литературы: «Наша литература обязана наконецто показать настоящего работника, заводы, положительного героя»3. Иными словами, он подчеркивал значимость изображения «положительного героя» вместо описания «исключительно положительных сторон нашей реальности». Современник Абчука, украинский пролетарский писатель Мыкола Хвыльовый, считал, что, хотя организационная и социальная работа писателя должна была в первую очередь заключаться в его литературной деятельности, необходимым для него было также участие в профсозной работе и, наконец,

Критика та публіцістика

непосредстсвенное общение с народными массами4. Работа Абчука отвечала этим требованиям. Помимо литературной и литературоведческой деятельности, он как коммунист был прикреплен к крупной киевской кожевенной фабрике «Фасадка», многие работники которой недавно переехали в город из местечек. В середине 1920-х еврейские коммунисты уделяли большое внимание кожевенной промышленности, так как кожевники составляли 10% от всех еврейских рабочих в Украине и около 15% в Белоруссии. Более того, эта промышленность отличалась высокой концентрацией еврейских рабочих: около 40% украинских и 70% белорусских кожевников были евреями. Позиции идиша были сильны в этой среде. В Украине почти три четверти еврейских кожевников считали идиш своим родным языком в 1926 году и около 60% – в 19295. Рабочие «Фасадки» стали прототипами героев романа Абчука «Гершл Шамай», который можно классифицировать как «документальный роман». Не случайно стиль повествования напоминает, например, документальный очерк «На швейной фабрике» Бориса Анибала, а также многие другие очерки того времени6. Благодаря Розенталь-Шнайдерман мы знаем, что рабочие «Фасадки» узнавали многих героев романа и что «Гершл Шамай» был очень популярен среди еврейских рабочих. Важной чертой прозы Абчука был юмор, отмеченный авторитетным американским еврейским критиком Шмуэлем Нигером. В 1930 году он об этом писал в статье «А. Абчук: революция и юмор»7. В целом, «Гершл Шамай» представляет собой образец пролетарской прозы двадцатых годов с ее положительным героем, который ...проходит все этапы от состояния относительной «стиМ. Хвылевой, Культурный Ренессанс в Украине //Полемические памфлеты. 1925 – 1926. Пер., ред. и предисл. М. Шкандрия. Эдмонтон. 1986. С. 70. 134. 5 Alfabarnishe baratung fun di jidishe sektsjes fun der al. k. p. (b). (декабрь 1926). Москва. 1927. С. 25, 32, 40. 6 Анибал Б. «На швейной фабрике» // Новый мир. 1928. №1. С. 277 – 84. 7 Нигер Ш. Jidishe shrajber in Sovet-land. Нью-Йорк. 1958. С. 62 – 68. 4

370

Ëåêñèêîí «Ãåðøåëÿ Øàìàÿ» События романа начинаются в 1927 году, Гершл Шамай – пожилой кожевник, который переехал в город в 1920-м после погрома в его родном местечке Коростышеве. Его новое окружение -- начальство, рабочие и соседи – в основном евреи, хотя сразу ясно, что еврейские традиции и идиш отмирают в этой среде. Когда Балан, директор фабрики, сообщает рабочим, что у них будет достаточно времени для минхеле (уменьшительное слово от минха, вечерняя молитва), все понимают, что это шутка. Более того, рабочие были поражены, когда узнали, что их директор умеет говорить и читать на идише. Логическое объяснение этому сразу найдено: Балан в прошлом был бундовцем. Другой герой, Гершфельд, член большевистской партии с 1908 года, уже утратил свое умение читать на идише, хотя он все еще понимает на слух родной язык. Даже евсек (представитель еврейской секции компартии), чей идиш слишком сложен для Шамая, отдал своих детей в русскую школу, несмотря на то, что еврейские секции должны были способствовать развитию еврейского образования. Шамай жалуется на то, что многие рабочие (в первую оче8 Советска A. Abchuk. Hershl Shamaj un andere dertsejlungen. Kiev. 1929; A. Abchuk. Hershl Shamaj. Kiev. 1931; A. Abchuk. Hershl Shamaj. Kharkiv-Kiev. 1934.

371

Геннадий Эстрайх СОВЕТСКИЙ ИДИШ 1920-Х ГОДОВ

хийности» до более высокой степени «сознательности», которой он достигает благодаря его собственной революционной трансформации8. В то же время, что касается литературных приемов, «Гершл Шамай» отличается от типичных советских пролетарских романов, в которых партийное руководство отправляет сильного главного героя разобраться в ситуации идеологического и экономического беспорядка. Скорее, роман Абчука тяготеет к традициям еврейской литературы рубежа двух столетий, к ее героями, произносящим монологи на различные темы, пристрастию писателей к передаче языковых особенностей речи персонажей.

МИКЕЛЕ, МАЙКЛ, МИШЕЛЬ, МИХЕЛЬ… Беседа Николая Рашеева с Михалом Бристигером Он исповедует принцип: читаю – значит существую. В эпоху электронных книг он, разумеется, пользуется Интернетом, но предпочитает держать книгу в руках. Стены его дома, коридор, кабинет, спальня – это книги. Книги – в постели, на полу, на подоконнике. В гетто он учил языки, во львовской гостинице, ожидая неизбежного прихода гестапо, читал польских поэтов. Однажды мне довелось с ним общаться в Париже. Он как бы приехал погулять и пообщаться с друзьями, но каждое утро отправлялся в Центр Помпиду, чтобы работать в библиотеке. Я провожал его и Гражину, его жену – они возвращались в Польшу. Решил помочь, поднести чемодан, чуть не надорвался. Спросил у Гражины: «Вывозите булыжники с парижской мостовой?». «Нет, – вздохнула она, – книги». С Михалом Бристигером я познакомился более 40 лет назад. Дело было на «Старувке», – так варшавяне называют старый город. На рынке Старого Мяста в подвале одного из домов певица Ванда Варска принимала друзей, знакомых и просто любителей музыки. В тот вечер, когда мы познакомились с Михалом, было тепло, и мы попивали охлажденное вино. Тут он предложил: «Поехали завтра в Окенте (Варшавский аэропорт). Прилетает итальянский композитор Витторио Джельметти записать опус, посвященный польскому радио», – и добавил, что вообще-то он написал музыку к фильму Антониони «Красная пустыня» 385

Мемуари

В аэропорту мы оказались утром. Витторио вышел, растерянно оглядываясь. Михал подошел к композитору и, чтоб и я понимал, по-французски сказал: «Ты впервые за железным занавесом. Не беспокойся. Здесь ты можешь говорить и делать, что угодно, только не задавай один вопрос: «Какой?» – вздрогнул Витторио. «Почему?» Помню, как мы дружно расхохотались. За эти 40 с лишним лет мы не раз виделись с Михалом в Польше, Италии, Франции. Однажды в своем маленьком домике в деревне он поведал мне историю… Трагичную и невероятную. Историю скитаний еврейского юноши по Украине в 41–43 годах. И вот сейчас, когда этот профессор с мировым именем «пережил» празднование своего 90-летия, я приехал в Польшу и мы снова погрузились в те далекие дни. (М.Б.) Спустя годы после окончания войны я удивлялся, почему никто из моих приятелей не спросил: «Что ты делал во время войны?» Не интересовало их? Или не сумели найти слов, которыми можно было задать этот вопрос? Это я как раз могу понять, потому что, если кто-то скажет вам, что был в Освенциме, вы ж не станете расспрашивать, что он там делал. Нас история парализует. Мы боимся, что шрамы лопнут и выльются тяжкие воспоминания, а с ними боль, гнев и сожаление, которые мешают в нормальной жизни. Но саму историю невозможно загасить, потому что в самый неподходящий момент она способна напомнить о себе, тем, что осталось без внимания. (Н.Р) – В прошлую нашу встречу ты рассказал мне, как в войну тебя занесло в Киев и как ничего не смысля в бухгалтерии, ты стал бухгалтером, и как из-за гестапо вынужден был уносить ноги… – (М.Б) Это было в декабре 42-го, когда мы с Адой сбежали из гетто в Сокале. Добрались до Львова, а дальше я не знал, что делать. Жил с фальшивыми документами в гостинице. Купил томик польских стихов, залег в номере, понимая, что шансов спастись от очередной проверки нет. По нескольку 386

– Почему? – Мое воспитание не позволяло мне торговать. При этом я оказался единственным, кто не вез эти пакетики, чем сразу вызвал подозрение у остальных. Ну, как они должны были это расценить: могу провезти контрабанду и не хочу заработать? Собралось нас в зале ожидания львовского вокзала человек 30. Нам сказали сесть на пол и опереться спиной о стену. Подумалось, чтоб отдохнули, потому что поезда тогда ходили, как попало. Вдруг появились какие-то типы с фонарями. Изза темноты лиц не видать. Освещают нас всех по очереди. Некоторым кричат: «Ты выходи! Ты, ты!». Понял, что это украинская полиция выискивает евреев. В то время за пойманного еврея давали литр водки. Свет фонаря приближался ко мне. – Но ты же рисковал! – А у меня не было другого выхода. Ты что, уже хочешь не рассказ, а повесть? Тогда я вынужден объяснить, что было до этого. После прихода немцев, с 29 июня 1941 года, я укрывался в доме родителей моей девушки, Ады Хютнер. Как-то встре387

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

раз в неделю в каждой гостинице проходили обыски. Ожидая, что за мной вот-вот придут, я погрузился в поэзию. Но утром Ада принесла свежий номер газеты. В них стали появляться объявления: «Требуются работники на выезд», – правда, не уточнялось, куда. Пошел по указанному адресу. Фирма находилась на окраине. Нашел нужный дом, с виду – обычный жилой дом. Позвонил и спросил: «Здесь находится такаято фирма?» Ответили: «Заходите». Там сидел один человек, украинец. Объяснил, что пришел наниматься на работу. Он спросил: «На какую? Слесарь, столяр, маляр?». На самом деле, я ни на одну из них претендовать не мог, но понадеялся, что малярничать все же смогу. Мне ответили, что я принят, чтобы зашел завтра, когда будет шеф. Предложение было странным, ведь могли загнать куда угодно, но оставаться во Львове было страшнее неизвестности. И я пришел на следующий день. Шеф оказался поляком. Он сказал: «Выезжаете утром. Советую взять с собой синьку, – хорошо продается в Киеве». Я сказал: «Спасибо», – и не взял.

Мемуари

тил приятеля украинца, очень симпатичного парня. «Михал, в четверг и пятницу постарайся не ходить по улицам». «Почему?» – спросил я. «Так будет лучше», – аккуратно предупредил он. Сижу в доме девушки. Ее родители спрятали меня на антресолях. Слышу, улицей идет отряд. Проверяет дом за домом. Вытаскивают евреев и, как мы знали уже, доставляют немцам. А родители девушки выглядели стопроцентными поляками. Сижу на незакрытых антресолях и повторяю словечки: я в то время учил французский. Вдруг где-то близко раздался окрик: «Посторонние в доме имеются?». «Никого нет», – спокойно ответила мать девушки. За ней послышался голос консьержки: «Это наши жильцы, никого чужого нет». Они ушли, но я был уверен: это повторится. Нужно сматываться из Львова. В июле мы с господином Хютнером выбрались на разведку. У него в Ваневе был небольшой фольварк: хутор с фермой. Но, похоже, он был куда наивнее меня, был уверен, что крестьяне, которые десятками лет знали его и всю его семью, не только ничего плохого не сделают, а наоборот, в беде помогут. Из Львова мы шли пешком. Это не вызывало подозрений. Не было транспорта, и сотни людей ходили из города в город. Мы шли через села, в которых в основном жили украинцы. В одном остановились передохнуть и узнать ситуацию. Получили ответ: «А синагоги больше нет. Жидов согнали туда, закрыли и сожгли». В следующий раз мы остановились в доме на краю леса. Там жил еврей-крестьянин с дочкой. У него было небольшое хозяйство. Господин Хютнер оставил меня у них. Вернулся из своего имения подавленный: «Там ужас что творится. Надо возвращаться во Львов». Следующую ночь мы ночевали у украинца. Он позволил нам укрыться на сене в сарае. Утром собрались было уходить, но господин Хютнер предложил молока напиться. «Может, не будем?» – деликатно возразил я. «Надо бы. Мы за ночь промерзли», – ответил он и пошел к хозяину. Через пятнадцать минут появилась черная полиция.

388

– Если вы оба не были похожи на евреев, почему оказались в гетто? – Ты хочешь уже не повесть, а целый роман? Гетто было единственным выходом для тех, кто пытался спастись. И потом никто же не знал, что немцы намерены уничтожить всех евреев. Никто не понимал, что будет дальше. Сначала были жуткие погромы, потом распоряжение о создании для евреев гетто. Все как будто успокоилось. Гетто были в каждом городе. Моя девушка сказала, что у нее есть родственники в Сокале. Мы поехали к ним. 389

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

В смысле, украинская? Да, черная, по цвету мундира. Это было самое худшее в те времена. Хуже гитлеровцев. Гитлеровец выстрелит в затылок и конец, а эти, я знал уже, затащат в подвал и будут мучить. Поставили нас к стене. Мы не были похожи на евреев. Разве что я был чернявым. Но они, вероятно, что-то почувствовали. Стали расспрашивать: «Кто такие? Куда идете?». Господин Хютнер спокойно махнул рукой: «Там мой хутор». «Мы должны проверить», – засомневались они. «Что проверить?» – изобразил удивление я. У нас были рюкзаки. Мы скорее напоминали поляков, которые собрались в недалекое путешествие, а не евреев в бегах, которые стараются унести самое ценное. Полицай принялся рыться в наших рюкзаках. И ничего похожего на поклажу беглецов не нашел. Так, разные мелочи. В моем даже польскую книжку. Я заметил, она их более всего смутила. Это мне придало смелости, перешел в наступление: «За кого вы нас принимаете?». Эта фраза их и вовсе шокировала. Вероятно они решили, что лучше с нами не связываться, вдруг отведут нас в комиссариат и там окажется, что мы поляки, сами попадут в идиотское положение. Главный крикнул: «Валите отсюда!». Мы вернулись во Львов. А вслед за нами приехал украинец из Ванева, регулярно снабжавший семейство Хютнеров продовольствием. И рассказал, что того еврея с дочкой, у которого мы останавливались на ночлег, прикончили следующей ночью. Помню, дочь его была очень симпатичной и было ей всего 18.

Мемуари

Это гетто не было закрытым. То есть забор там был, но руководитель гетто, Гжегож Янущинский, был замечательным человеком, выглядел, как польский шляхтич, известный адвокат в прошлом, он подкупил гестапо, и гетто не слишком уж охраняли. Другое дело, что и выходить было небезопасно. К примеру, каждый еврей был обязан снимать шапку перед любым немецким военным. Однажды я не снял ее и хорошенько получил по морде, а мог тот немец и пристрелить, как это было с другими. Я жил у руководителя, поскольку моя девушка была его племянницей. С первого дня меня взяли на восстановление моста над Бугом. Правда, через пару дней Гжегож поглядел на меня и сказал: «Хватит, а то загнешься на этой работе». Он открыл в гетто амбулаторию (медпункт). А поскольку я был студентом 2-го курса медицинского, меня взяли к врачу в помощники. – А сколько людей было в гетто? – Точно не знаю. Тысячи полторы. Понимаешь, работа не была там обязательной. Там, как я теперь понимаю, обязательной была смерть! – А ели они что? – Были карточки. На день выдавалось 1/5 буханки хлеба и кусочек мармелада. Работать разрешалось. Кто мог и хотел – работал. Евреев брали на разную службу. Были даже не охраняемые группы, но если хоть один из них убегал – расстреливали десятерых. Так что тот, кто решался на побег, должен был об этом помнить. Людям не приходило в голову, что будет дальше. Потихоньку привыкли. Приспособились. Мне было безумно нудно в этом закрытом пространстве. Однажды Гжегож принес литературную немецкую газету, которую издавал Геббельс. В ней была реклама варшавского отделения немецкого издательства из Гейдельберга. Это издательство специализировалось на самоучителях иностранных языков. Их предлагалось наименований 30, в том числе и африканские языки. Я поразился, что стоили они совсем недорого. Попросил Гжегожа: «Ты не мог бы заказать их для меня?» 390

– Зачем столько сразу? – От безделья. Да нет, я вообще любил учить языки. Не заказал только иврит, ради безопасности. Я должен был что-то читать, без этого не мог. Гжегож заказал и по почте получил. Меньше всего я занимался чешским, в основном – итальянским, еще английским основательно. Языки мне, как ты знаешь, пригодились. – Да, видно, основательно учил. Знаю, что итальянский спас тебе жизнь. – Не только спас, но и многое определил в ней! Мы и вправду не понимали, что с нами будет дальше. Помню такую глупую историю. Это было в первый месяц оккупации. Немцы реквизировали двух лошадей. И взяли двух евреев, чтоб они перегнали их до железнодорожной станции. Когда они погрузили лошадей, им приказали следить за ними в пути. Они уехали. Пока все нормально? Только вот проходит неделя, вторая, месяц, а они не возвращаются. Никто не понимает, в чем дело. Нормальный человек хотел бы навести справки, узнать, что с ними?». Но у кого спрашивать? Постепенно в таких «банальных» ситуациях приходило понимание происходящего. Я до самого конца войны не знал, что такое Освенцим. – Ну, а про Бельц ты же знал? – Среди нас были львовяне, слухи ходили, я понял, что лучше туда не попадать. Но и в самом Сокале становилось невыносимо. Смерть стала будничной. В гетто у нас образовалась маленькая компания из четырех человек. Среди нас была учительница, жесткая, острая на язык девушка и парень, который служил в еврейской полиции. Наше гетто было разделено на три фракции. И три раза должна была приехать айнзацкомандо, чтоб забрать в вагоны и отправить в Бельц. Когда приехала первая, я спрятался в доме дяди своей девушки. А вот нашу приятельницу-учительницу забрали. Ее звали Мариам. 391

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

– Несколько? Какие именно? – Помню, я выбрал тогда чешский, английский, французский и итальянский.

Мемуари

Но она каким-то чудом вернулась с этого поезда. Обычно никому не удавалось сбежать по дороге. В последнем вагоне сидели украинские полицаи с винтовками, и когда кто-то прыгал, поезд не останавливали, просто стреляли. В нее угодило 5 пуль. Не знаю, кто ей, раненой, помог добраться до гетто, но спрятали ее в подвале. И, естественно, мы, пришли ее навестить. И этот еврейский полицай, он тоже пришел с нами. Как полицай, он должен был следить, чтобы все евреи были погружены в вагон, а тут он был рядом со сбежавшей, потому что он ее приятель. Невероятная ситуация, не правда ли? – Она выжила? – Погибла, когда отправили вторую фракцию. После второй Янушинский сказал: «Тебе осталось две недели. Сматывайся». Был ноябрь 42-го. А в третью забрали всех: и еврейского полицая, и Гжегожа Янушинского со всей его семьей. У него было двое деток, младшей девочке лет шесть. Он мог бы легко избежать этой участи благодаря внешности и связям, но предпочел погибнуть со всеми. – Откуда он знал? – Юденрат все знал. Знал, когда придет айнзатцкомандо. Знал, что их приезд означает. В еврейском совете сидели мудрые люди. У них не было иллюзий. Точно знали, что евреев в Бельце уничтожают в душегубках автомобильными выхлопами. Однако они решили не посвящать евреев в то, что их ждет. Гжегож даже своей семье об этом не говорил никогда. Он мог подкупить гестапо и бежать в Венгрию, но сказал, что не оставит людей. Осознанно пошел на смерть в третью, последнюю фракцию. – Скажи, а как поляки реагировали на массовое уничтожение евреев? – По-разному. Некоторые держались нормально. – Что значит – нормально? – Знаешь, что увидел «Антек» Цукерман, когда выполз из канала после подавления восстания в варшавском гетто? 392

– Да, я сам слышал, как в Доме кино в 60-ю годовщину памяти погибших в Бабьем яру, Иван Драч сказал, что в происшедшей трагедии есть и вина украинцев. Кажется, и по телевидению он говорил об этом. – И это все? – Ты стремился убраться из Львова в Киев. Неужели тебе тогда и о 150 000 расстрелянных в Бабьем Яре не было еще известно? – Цифр тогда, положим, никто не знал. Про Бабий Яр слышали, но я был уже через год после этого, в Киеве было не так опасно. Я даже расхаживал по Крещатику. Он был тотально разрушен. Это даже улицей трудно назвать. Сплошные руины. – Так почему ты и из Киева вынужден был сбежать? – Не знаю, может, контрабандисты донесли…Граница между Генеральным Комиссариатом и Остлендом была в Бродах – проверка документов и таможенный досмотр. Ходили слухи, что между Львовом и Киевом орудуют контрабандисты. Они перебрасывали группы для работы в немецких фирмах. К примеру, должны были привезти 200, а привозили 30 человек. И каждый раз обещали, мол, в следующий – привезем больше. Хозяин фирмы – немец – был доволен, поскольку 393

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Огни шикарного кафе! В нескольких метрах от гетто, от места, где трупы лежали в крови прямо на улицах – хорошо одетые люди сидели в кафе. Они шутили, смеялись, пили кофе, ели пирожные. Они не ведали умирания от голода, не видели толп, загнанных в вагоны. Лютославский с Пануфтиком играли на фортепьяно в кафе «Симас». Эти люди могли договариваться о прогулках, гулять парками, любить и, что самое главное, – хотели жить и имели шанс выжить. Это было два мира, о которых невозможно говорить одновременно, потому что нет слов, чтоб эти миры соединить. Скажи, а в Украине нашелся кто-нибудь, кто публично признал, как относились украинцы к происходившему с евреями? В отстраненности и причастности одновременно?

Мемуари

каких-то работников он все-таки получил. А с контрабандой они управлялись, как мне показалось, довольно ловко. Ехали мы ночью в товарных вагонах. Когда приходили немецкие таможенники осматривать вагоны, контрабандисты выбрасывали один мешок. Немец прыгал за ним. Пока он рылся в этом мешке, они перебрасывали остальные в уже проверенный вагон. Немец возвращался, а у них больше ничего и нет. Ну, а с документами у нас был порядок: все мы ехали работать на немецкую фирму. – А какие у тебя были документы? С фамилией Бристигер тебя сразу бы сцапали! – В районной управе в Сокале работали поляки. За небольшую плату они выдавали фальшивки в больших количествах. Я только должен был придумать фамилию. Решил стать Туборовичем. Получил три разных документа на имя Адама Туборовича, чтобы в зависимости от обстоятельств по-разному представляться. Да, так вот, «назвался» я еще во Львове маляром, но знал, что это может плохо кончиться. Но мне повезло, шеф в Киеве обнаружил, что я хорошо говорю по-немецки (окончил немецкую гимназию). Он спросил: «Вы разбираетесь в бухгалтерии?». И, ничего не смысля в этом, я кивнул. На следующий день должен был приступить к работе. Вхожу в помещение, а там две дамы. Одна из них, симпатичная литовка, узнав, что я поляк, очень обрадовалась: «Как хорошо, что вы пришли! У нас тут один вопрос, который мы не можем решить, так вы нам поможете!». Спрашиваю: «А какая у вас бухгалтерия: нормальная или двойная?» «Двойная», – ответила барышня. Тут я вынужден был признаться, что ничего в этом не понимаю. Но ненадолго я остался в этой бухгалтерии. Думаю, что погубило меня любопытство. Я разговаривал с теми, с кем ехал. Ну, о чем я мог с ними говорить? Естественно, не о Моцарте и не о Бахе. Об этом не могло быть речи! Видя, что у меня нет с собой контрабандной синьки, а одет я был элегантно: приличная зимняя куртка, ботинки на меху, они у меня спросили: «Ты везешь золотые монеты?». Ответил, что ничего у меня нет. «Ну, и зря, мы с собой взяли», – сообщили они. Тогда я спросил: «А сколь394

– Понимаю, тебе нужен был документ, чтобы выехать из города. – Ну, да. А он все недоумевал: «Фирма солидная. Работа посильная». «Я хотел бы больше зарабатывать» – нашелся я. Он возразил: «Ты же там будешь то же самое получать». «А я попробую больше!» – не сдавался я. «Ты поляк?» – неожиданно переспросил он. Отвечаю: «Да». Он рассмеялся: «Я был в Польше в 1939, в армии». 395

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

ко стоит такая монета?». Они назвали цену. Помню, она мне показалось весьма солидной. Через два дня работы в Киеве подходят мои попутчики и говорят: «Тебя хочет видеть шеф». И как в криминальном фильме (один сзади, другой спереди), повели меня на соседнюю улицу. Там я увидел поляка, который нанимал меня на работу, и еще двоих из нашей партии (контрабандистов). Шеф без предисловий рявкнул: «Давай золото!». «Какое?» – удивляюсь я. Он не поверил: «Ты же сам спрашивал, сколько стоит?» И за пять минут разговора поляк понял, что имеет дело с полным идиотом, что взять с меня нечего. Тогда он сказал: «Куртку давай!». Я снял и отдал ему. При этом попытался переложить в карман брюк вечное перо. «А это еще что?» – спросил шеф и отобрал у меня авторучку. Было очень холодно. Он забрал куртку и сказал: «Сваливай», – а я не ухожу. Стою, зябну и спрашиваю: «Ты не мог бы помочь мне поехать в Румынию?». «Этого я тебе устроить не могу». А один из них пожалел: «Ладно, у меня есть старая куртка, я тебе отдам ее». И, правда, дал, сильно потертую. Думал, этим дело закончится, не тут-то было... Так вышло, что поработал я в Киеве всего неделю: с субботы до субботы. Однажды остановил дежурный: «Слушай, час назад тебя искало гестапо. К ним поступила информация, что приехал кто-то непроверенный. Так что не иди наверх». А куда идти? Я не знал, куда деваться, и пошел к шефу фирмы, немцу. И на хорошем немецком сказал, что хочу уволиться.

Мемуари

А это был декабрь 1942 года. Помню, весело смотрит на меня и начинает писать. Я ему: «Но я не один, я с девушкой». Дал он нам разрешение на выезд в Винницу. Выхожу с этими бумагами и не знаю, что с ними делать. Тогда ехать в Винницу означало – идти на верную гибель, слышал, что там зверски уничтожали евреев. Вышел на широкую улицу, уже не помню названия, на ней сосредоточилось множество строительных фирм. Это было воскресенье, почти все они были закрыты. Надвигался вечер, стало темнеть. И когда я, в общем-то, отчаялся, двери очередной фирмы открыл очень интеллигентный на вид немец среднего возраста. Между нами завязался довольно приятный разговор. Рассказал, что ищу возможность работать в военном строительстве. Объяснил, что не один, с девушкой. Последняя фраза окончательно расположила немца. Он сказал: «Я возьму вас на работу». «Простите, а где эта ваша работа?», – переспросил я. «В Сталино, у нас там филиал». «Когда выезжать?» – уточнил я. «Завтра утром. Я дам вам документ, что вы приняты. Только вам придется зайти в киевскую комендатуру и поставить на него штамп. Там же вам выдадут паек в дорогу. Поедете военным эшелоном». И как-то многозначительно посмотрел на меня и пожелал удачи. – Здесь что, подвох какой-то? – Потерпи, сейчас узнаешь. Платили больше не в гражданской сфере, а в военном строительстве. Я стремился попасть туда еще и потому, что там было безопаснее. В военном ведомстве жандармерия занималась дезертирами, шпионами, а в гражданском – гестапо занималось многим, в том числе и «еврейским вопросом». Судя по адресу, фирма находилась в гигантском промышленном комбинате. Целые километры руин. Наверно, когда город оставляли, разрушили. Три часа мы ходили там, спрашивая, где такая-то фирма. Никто не знал. И я понял, что ее там никогда и не было! Что немец дал нам направление в несуществующую фирму! 396

– Что? – «Я знаю, что ты шпион, но мне все равно!». Пьяный был. Это был конец декабря. А проработал я там до февраля 43-го года. Два месяца. Это был австрийский госпиталь. Руководили им два немца: комендант – капитан – шеф НСДП – гитлеровской партии, был идеологическим руководителем, и старший сержант, ему подчинялся медперсонал. Поскольку я хорошо говорил по-немецки, часто разговаривал с комендантом. Однажды он сказал: «Ты должен уйти из госпиталя». «Почему?» – удивился я. «Видишь ли, старший сержант что-то против тебя имеет». 397

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

– Наверно, он просто решил тебе помочь, как интеллигент – интеллигенту. – Думаю, он понял, что мы хотим сбежать из Киева, и дал липовое направление. Пришлось обратиться в бюро по трудоустройству. По карманам рассовал разные фальшивые документы. Показал те, в которых незаконченное медицинское. Меня тут же направили в немецкий военный госпиталь. Там, буквально с порога, назначили в операционную – санитаром, нет, скорее носильщиком, поскольку в основном там проводили ампутации. В Сталино (теперь Донецк) свозили раненых из-под Сталинграда. Часто в бессознательном состоянии. Было очень холодно, а жил я далеко от госпиталя. Час нужно было добираться до дому. Операции заканчивались поздно ночью. И что я, дурак, делаю? Мне негде было спать, и я улегся прямо на операционном столе. Там не было даже простыни. Так в одежде и уснул. Вдруг открывается дверь и движется свет фонаря. Это был комендант госпиталя – капитан со шрамом на щеке. «Что ты тут делаешь?». Я спросонья: «Простите, простите, так поздно, устал, прилег. Вот уснул». «А! Это ты тот поляк, которого мы сегодня приняли?» «Да» Знаешь, что он мне сказал?

Мемуари

– Чем ты не угодил старшему сержанту? – Думаю, ничего личного. Скорее всего, проблема была в том, что опасно держать поляка, говорящего по-немецки, там, где находятся раненые под Сталинградом. Он вполне мог оказаться засланным агентом. Я так думаю, потому что однажды меня чуть не погубил разговор с немецкими солдатами. По дороге в Сталино у нас была пересадка в Днепропетровске. Было холодно, поезда ходили нерегулярно, и мы, стоя на перроне, отчаянно замерзли. А в здании вокзала ярко освещенные окна на первом этаже. Холод подстегнул рискнуть. И мы с девушкой вошли. Помещение было битком набито немецкими солдатами, которые тоже ждали поезд. С одним из них завязался разговор. Сказал ему, что поляк. Он тут же предложил говорить по-польски. Оказалось, он из Силезии. В Силезии до войны жило много немцев. В Катовицах было двуязычие. И вот представь себе ситуация: 200 немцев видят, как какой-то гражданский болтает с одним из солдат на непонятном языке. А они едут на фронт! Не прошло и десяти минут, как появилась немецкая жандармерия. Вошли и сразу ко мне: «Ты что здесь делаешь?». Отвечаю: «Жду поезда». Они мне: «Какой поезд? Покажи документы. Мы заберем тебя для выяснения». И помню, как я тогда выкрутился: «Простите, я думал, так бывает только в кино», – и рассмеялся. Тогда один закричал: «Вон отсюда!» –По-моему, ты просто везунчик! – Что такое везунчик? – Везунчик – это ты! Давай дальше. Весна 1943-го. Разгромили немцев под Сталинградом. Я тогда уже работал в другом госпитале. Выхожу на главную улицу. И вижу: идут итальянские солдаты. А я на тот момент слов 1000 выучил по итальянскому самоучителю. Крикнул им: «Бонжорно!». Они в ответ поприветствовали меня. Остановились. Слово за слово – оказалось, это трое снабженцев. А снабжали они Италию металлоломом: брошенными танка398

399

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

ми и орудиями, поскольку в их стране своей стали не было. Одни собирали, а эти оформляли груз и занимались его отправкой. Я спросил: «А сколько будет таких поездов?». «Тридцать, – ответили они, – а с последним мы уезжаем». «О! Это замечательно, я с удовольствием поехал бы с вами». «Тогда приходи и поговори с нашим командиром, майором Вазоном», – предложили они. И я пришел к майору, но меня принял капитан Гамба. Рассказал, что хочу учиться, что я студент медицины. И он пообещал доложить майору и сообщить о его решении. На следующий день иду по главной улице. Вдруг передо мной вырастает худощавый итальянский лейтенант и обращается ко мне по-итальянски: «Вы вчера были у нас в комендатуре?». «Был», – отвечаю. «Представились как поляк», – продолжает он по-итальянски. «Да, конечно». «Так давайте говорить по-польски», – и уже на хорошем польском спрашивает: «Откуда вы? Из какого города?» И стал у меня этот лейтенант выспрашивать о моем прошлом, уточняя: какую гимназию окончил, на какой улице она была, как я из дому добирался до нее, где потом занимался, в каком университете, а был ли за углом сквер? Продолжалось это минут десять-пятнадцать. На чистейшем польском, без акцента! Тогда и я не удержался от вопроса: «Как пану удается так хорошо говорить по-польски?» «Я из Вильно», – ответил незнакомец. Когда Советы вошли в Литву, итальянское консульство оповестило всех итальянцев, предложив им выехать на родину. Его предок Фанти был итальянцем, который еще после наполеоновских войн остался в Литве. Мать – русская. В доме говорили по-русски. Его брат был известным пианистом в Вильне. На прощание лейтенант сказал: «Рад был с вами познакомиться. Мы больше не встретимся. А вы, если окажитесь в Болонье, навестите, пожалуйста, мою семью», – и дал визитку

Мемуари

с домашним адресом. И как бы невзначай добавил:«Зайдите к майору Вазону». На следующий день я пришел к майору. Он сказал: «Да-да, знаю, вы хотите поехать в Италию. Я обращусь в наш генеральный штаб за разрешением взять вас в военный эшелон». Тут же прошу: «Не только меня, но и девушку». Он как будто был готов к этой просьбе, спокойно кивнул: «Хорошо, хорошо». Тем временем американский десант под командованием генерала Джорджа Паттона высадился в Сицилии. Последний итальянский эшелон должен был выехать в июне 1943 года. И вот остается пару дней до выезда, а из штаба никаких вестей. Спрашиваю у майора: «Что же будет?». Майор: «Без документа не имею права вас взять». И за день до отхода эшелона пришла все-таки относительно меня радиограмма из генштаба: «За заслуги перед итальянской армией…» – Какие еще заслуги? Нет, я говорил, что ты везунчик! – Да, ты только не смог объяснить, что это означает. – Жаргон такой русский. Я так понял, если бы ты не встретил этого лейтенанта, ничего б не вышло. – А знаешь, почему я его больше не встретил? Он был офицером разведки! Его перебросили за линию фронта в советский тыл. Да, вот мы и на вокзале. Прибыл товарный эшелон. Только первый вагон был пассажирским, для офицеров. Это был очень старый вагон. Вход в каждое купе был прямо с перрона. Кроме нас с девушкой, в нем оказалось еще пять украинок, которых офицеры забрали с собой. Во Львове поезд задержало гестапо, требуя выдать гражданских. А было это в августе 1943-года, когда Италия готовилась к капитуляции. Майор Вазон заявил: «Поезд экстерриториальный», – и отказался выдавать кого-либо. Немцы отцепили локомотив. Тогда майор Вазон послал радиограмму в итальянский генеральный штаб, а своим офицерам приказал выставить столики на перрон и играть в карты. Гестаповцы опешили и 400

– Я все понимаю, ну, а зачем играли в карты? – Ну, а что им было делать? Они же ждали ответ Франка. – Могли бы играть в вагоне. – Ты не понимаешь, таков был майор Вазон! Когда мы проезжали в Бреннере границу Австрии и Италии, майор Вазон, видя презрительные лица немцев, завелся. И объявил: «Итальянские солдаты возвращаются на родину! Всем надеть праздничные мундиры и петь гимн Италии!». Мне тоже выдали итальянский мундир, но без знаков отличия. Когда я поинтересовался, к чему бы это, он сказал: «Устроим праздник». Я неуверенно попросил: «Может, лучше тихо доедем». Ну, нет. Гимн пели – на границе. Так феерично проехали мы Бреннер, а минут через десять праздник окончился. В Випитено всех попросили выйти из вагонов. Появился маленький чернявый южный итальянец и объявил, что вынужден задержать поезд, здесь все возвратившиеся с фронта проходили карантин. Нас разместили в огромных казармах, на две-три тысячи мест. Майор Вазон, как истинный джентльмен, женщин поместил отдельно: определил их в местный монастырь. А меня, как русскоговорящего, приставили к русским детям. Их было человек пятьдесят. – Откуда они там взялись? – Понимаешь, в итальянских частях прижились беспризорные дети, и, возвращаясь в Италию, солдаты решили забрать их с собой. До меня ими занимался итальянец. Сидим мы в этих казармах. Выходить через ворота запрещалось, можно было перелезть через забор, но итальянцам не хотелось лазить, поэтому они выстроили ступени из кирпича. Симпатичный был городок, мы с девушкой часто там гуляли. За городом виднелась большая гора, за ней начиналась 401

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

позвонили гаулейтеру Франку в Краков. Доложили об отказе итальянцев выдавать гражданских и саму ситуацию. Гаулейтер приказал не вмешиваться и не задерживать поезд: скорее всего, не хотел, чтоб итальянцы обвинили немцев, что те атаковали их эшелон.

Мемуари

Швейцария. Целый месяц я размышлял, а не подняться ли нам на эту гору, чтоб попасть в Швейцарию. Предложил девушке, она отказалась: «У меня больное сердце. Не одолеть мне ее». «Ладно», – ответил я, – тогда я тоже не пойду» – И тут судьба тебя хранила. Знаешь ведь, что Швейцария всех нелегалов выдавала немцам. – Да, но война для меня тогда еще не закончилась. Мои попутчики, итальянские военнослужащие, уехали. Остался я один. Вроде бы уже в Италии, но вокруг немцы, военный режим. Выехать не могу, нет разрешения полиции. А я знал, что американцы уже на подходе к Риму. Но как добраться? Допустим, за провинности высылали на юг, в лагеря. Американцы туда могли прийти быстрее. Но я ничего плохого не делал, поэтому переслать меня не хотели. И вот однажды вижу через окно, немцы под горой ставят пушки. А уже приближалась историческая дата – 7 сентября, день капитуляции Италии. История с пушками произошла накануне. Спрашиваю коменданта: «Вы видели, что немцы делают?» Он спокойно отвечает: «Это зенитки, противовоздушные орудия». Я выразил мнение, что зенитки можно использовать и для наземного боя. Он только махнул рукой. Этой же ночью приехало несколько немецких грузовиков. Немцы шли из комнаты в комнату и выводили итальянских военнослужащих. Когда я услышал, что они приближаются к помещению, где спали дети, быстро надел штатское. Немцы ни меня, ни детей не тронули. А тех, кого забрали, отправили в трудовые лагеря Польши и Германии. Там многие из них и погибли. – Итальянцы на своей земле сдавались без сопротивления? – В городе началась такая неразбериха. Итальянское сопротивление вело партизанскую войну. На улицу нельзя было выйти: стреляли со всех сторон. Итальянские партизаны стали взрывать туннели, соединяющие Италию с Германией. Сразу уехать я не мог: требовалось разрешение немецкого 402

403

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

коменданта. Там на каждой станции был комендант, который ставил печать на документы. В течение трех дней я установил контакт с одним молоденьким немецким постовым. Спросил его, не проведет ли он меня в комендатуру? Все-таки я был гражданский и мне из-за постоянных облав спокойнее было идти не одному. «Можно» – ответил солдат. И мы пошли. Выглядело это так: немец в мундире с автоматом сопровождает молодого штатского. Вдруг из подъезда выскакивает немецкий солдат и кричит: «А ну, давай его сюда». Схватил и потащил меня в какое-то помещение. Я догадался, он решил: «поймали итальянского партизана», и стал громко звать на помощь: «Фриц, Фриц, объясни ему, кто я!». Фриц еле подоспел, меня уже волокли по ступеням: «Оставь его, мы идем к коменданту. У него документы в порядке. Я проверял». Это был 1943 год, и на должность комендантов железнодорожных станций брали пожилых немцев, служивших еще в первую мировую. Вот такого вояку мы и застали. Говорю ему: «Я польский студент. Хочу попасть в Милан». Я считал, что это большой город, что там легче затеряться. Но когда он у меня об этом спросил, ответил, что хотел бы продолжить обучение и попасть в Ла Скала. «Очень хорошо!» – обрадовался комендант и запел арию, как истинный венец, из какой-то итальянской оперы. Когда он пел, смешно путал слова. Но разрешение он нам выдал. И вот ночью мы сели в первый попавшийся уходящий из Випитено поезд. Оказались в одном купе с итальянцами. Они пили вино и были уже прилично пьяны. Ночь. Темнота беспросветная: свет не включают ни в поездах, ни на станциях, потому что война-то не закончилась. Спрашиваю у попутчиков: «А куда этот поезд идет?». «В Рим» – отвечают они. Понимаю, что где-то нам нужно будет пересесть, чтоб добраться в Милан, только неясно, где. Пытаюсь уточнить у них, а они все смеются и угощают. Отказаться не можем, иначе обидятся, у них несомненное счастье – с войны домой едут. Только вот я пью и все время переспрашиваю: «Где нам лучше выйти?».

Мемуари

Но, кроме как: «Не волнуйся, доедешь», – ничего от них не добиться. Начало светать, стали различимы названия станций. Вижу надпись «Болонья». Схватил девушку, и мы выскочили. Хотели узнать расписание, чтоб двинуться дальше, но порядка еще не было. Когда будет ближайший поезд на Милан, мы так и не выяснили. Можно было остаться ждать, но сколько? И тут я вспомнил о визитной карточке Фанти. Через час мы были уже в его доме. Я рассказал о встрече с Гаральдо, показал визитку. «Замечательно», – обрадовалась мать, для семейства это была весточка, что Гаральдо жив и невредим. Тут же у нас спросили: «Зачем вы собрались в Милан?». Объяснил, что мы чудом выбрались из страшной войны и хотим как-то устроиться. «Оставайтесь. У нас есть свободная квартира неподалеку от вокзала. Мы оттуда съехали из-за страшной бомбежки». Дали нам ключи и пригласили на ужин. За ужином собралось все семейство. Родители Гаральдо, его брат Наполеон с женой Кристиной. И стали они наперебой расспрашивать, кто мы и откуда. Говорю: «Из Львова». «А в какой школе вы учились?» – поинтересовалась Кристина. Внешне она показалась ровесницей, может, чуть младше. Я стал расхваливать свою гимназию, мол, до чего она была элитной. Кристина переспросила: «Вы, правда, ее окончили?». И на мое: «Да», – сообщила: «Я тоже в ней училась». И тут же уточнила: «А кто был вашим классным?». «Сын известного профессора Романа Ингардена, который преподавал философию в Львовском Университете», – отвечаю ей не без гордости. Тогда она попросила назвать фамилии моих одноклассников. Называю, Кристина бледнеет: «Я тоже ходила в этот класс, и никакого Туборовича у нас не было!» Настала такая напряженная тишина за столом. Все, наверно, подумали: ну вот в приличную семью пришел какой-то подставной человек. И тут среди общей оторопи раздается 404

405

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

возглас: «Михал! Это ты?». И тогда и я узнал в ней одноклассницу Кристину Ковалевскую, девочку из интеллигентной польской семьи. С тех пор Кристина стала моим близким другом. Позже, где бы она ни жила – в Бразилии, Германии, на Канарских островах – мы часто виделись: я приезжал к ней, она ко мне в Польшу. Ее семья очень прониклась к нам: «Мы знакомы с вицемэром: поможем сделать тебе документы для проживания и легальной работы». И, правда, все решилось быстро: ему нужен был переводчик, он взял меня к себе в секретари. Немецкий я знал неплохо, а итальянский далеко не в той степени, чтоб писать. Сказал, что понадобятся хорошие словари. Он дал мне денег, и я купил самые объемистые. Первое его деловое письмо я кое-как перевел. Второе пришло из немецкой комендатуры. А в нем вот что: «Просим уведомить население: в случае покушения на немецких солдат, за одного убитого будут расстреляны десять итальянских граждан». Пришел я с этим воззванием к своему шефу и сказал, что что-то мне здесь не нравится. Он все понял, и спросил:«Хочешь, чтоб только я висел?». Смутился: «Зачем вы так?». Он предложил устроить меня на работу в госпиталь. А через две недели его арестовали как пособника партизан. Если бы я остался, меня б забрали вместе с ним. Взяли меня по протекции в ортопедический госпиталь. В нем долечивались уже ходячие раненые. Меня взяли как студента медицины в медбратья, заодно и переводчиком, в помощь персоналу. Как-то возвращаюсь в госпиталь, а портье говорит мне: «Не ходи туда». Оказывается, сбежал пленный американский летчик, и немцы ищут, кто помог ему в побеге. А я как раз с ним разговаривал. Да и к тому же поляк, говорит по-английски, как не подозревать такого? Больше я в том госпитале не появлялся. Позже семья Фанти устроила меня в другой госпиталь на зарплату прачки. В нем я проработал до прихода американцев. Знаешь, уже ни с кем не разговаривал, тихо заполнял документы на стирку белья.

Мемуари

– Я понимаю, ты говоришь правду, но это выглядит художественной прозой. – Если бы это не было правдой, я был бы большим писателем! Интересно, что ты скажешь, если я расскажу тебе историю, как лев за несколько дней до окончания войны спас мне жизнь? – В Италии? Ты ничего не путаешь? Откуда он там взялся? – Это был апрель 45-го. Вот-вот должно было начаться наступление американцев. Для меня это были последние дни войны. Пошел я с девушкой на прогулку в парк. Там была гора с храмом и большой парк. Весна. Загуляли мы до темноты, и когда захотели выйти, ворота оказались запертыми. Забор высокий. Перелезть не смогли. Пошли вдоль забора, вскоре нашли ход. Уже совсем стемнело, я не знал, что из парка мы вышли в зоопарк. Иду, счастливый, что, наконец, выбрались, будем спать в доме. Вдруг мелькнули огоньки папирос, послышались голоса. Кто-то громко произнес: «Хорошо». И я, глупый, радостно повторил: «Хорошо! Хорошо!». В ответ: «Стой!». Свет фонаря. И тут я увидел их форму! Это оказались власовцы. Их направляли в Италию для борьбы с итальянскими партизанами. Такая наихудшая банда гестапо. «Откуда ты знаешь русский?» – спросили они. «Был в итальянских войсках под Сталинградом, в дивизии «Анвер», с ними вернулся в Италию», – нашелся я. «Ты не говоришь по-русски как итальянец». «Не говорю, потому что я поляк». «А что ты здесь делаешь?» «Работаю в университетском госпитале». «Пойдем с нами, проверим». Не успеваю ответить, как раздается протяжный крик:«Аа-а-а!». Один из них взял большую ветку и кинул в вольер со львом. А лев просунул сквозь решетку лапу и разодрал ему основательно плечо. Говорю им: «Слушайте, это очень опасно! Приходите в госпиталь рано утром, ему нужно делать уколы от бешенства». 406

– Все-таки объясни такую вещь: как, поступив на медицинский, ты умудрился всерьез заниматься философией музыки, что для меня категорически непонятно, в смысле само понятие «философия музыки». Вот уж чего никогда не пойму. – А для меня это как раз все! Это то, о чем я могу говорить часами. Ладно, договорились, будем говорить обо всем, кроме философии музыки. Я поступил на медицинский в Болонье. Только в процессе обучения оказалось, что не потяну: там требовалось платить за практические и лабораторные занятия, я подрабатывал, но ту цену платить не мог. Пришлось вернуться в Варшаву. В 46-м году поступил в университет на второй курс медицинского факультета, а в 47-м открыли факультет музыкологии, и я сразу поступил туда и учился на двух факультетах одновременно. Мало того, на втором курсе я стал ассистентом (младшим научным сотрудником) Института Искусств Академии Наук. – Ты же собирался стать врачом, при чем здесь музыка? – Ну что ты! Музыкой я занимался с шести лет. Играл на фортепиано. В 19 веке в Австрии это было принято. Я бы мог назвать десяток известных имен тех, кто удачно совмещал обе профессии. Но я, видимо, жил уже в другое время и не в Австрии. Когда я закончил медицинский факультет, в Польшу приехал маршал Рокоссовский. Он стал министром Обороны Польши и издал распоряжение об обязательном прохождении службы для выпускников вузов. Так я стал лейтенантом и военным врачом в Лодзи, одновременно занимаясь музыкой. В Лодзи среди 250 курсантов я занимал 4-е место по успеваемости. Знал, что первая двадцатка имеет право выбирать место службы. Я выбрал военный госпиталь в Варшаве. Согласно указу, служить я должен был 15 лет. В это же 407

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

(Я знал, что на самом деле в таких случаях уколы нужно делать сразу). Они испугались и уже совсем другим тоном переспросили: «А куда приходить?» Я рассказал даже к кому. Знаешь, какой из этого следует вывод? Никогда не говори незнакомым людям «хорошо».

Мемуари

время вышло другое постановление – научных работников и работников искусства освободить от долгосрочной службы в армии. Я выбрал музыкологию и, согласно новому указу, был уволен. Тут же пошел на трехлетние дирижерские курсы. Не для того, чтобы стать дирижером, а для того, чтобы понять логику этой профессии. Кроме того, я ездил в Вену в гуманитарно-философский институт. Он был связан с папой Иоанном Павлом II, который присутствовал на дискуссиях в Ватикане. Они проходили раз в год. Папу интересовали проблемы европейской культуры, демократии, поэтому он всегда внимательно следил за дискуссией лучших философов Европы, что, в общем-то, естественно – Папа был философом. – А на каком языке шли дискуссии? – Думаю, на английском. Но и без Ватикана этот институт вызывал интерес польской и советской разведки, потому и случилась эта история… Первый раз мне без проблем дали паспорт. А когда мне после каникул нужно было возвращаться в Вену, мне его не выдали. – Паспорт или визу? – Паспорт. Тогда загранпаспорт нельзя было держать дома. Я пришел. Меня заставили долго ждать, после чего ко мне подошел какой-то тип и объявил: «Вам придется подняться на второй этаж и пройти собеседование». Он завел меня в пустой кабинет. И там я долго ждал, пока не пришел другой тип. Он сел за стол и вежливо заговорил: «Знаю, что вы собираетесь в Вену. В философский институт». «Да», – отвечаю я. «Это очень интересный институт, важный институт». «Согласен», – говорю ему. «Вы всегда возвращаетесь в Варшаву на праздники и на каникулы?» «Да». «Знаете, меня тоже очень интересует этот институт. Давайте, когда вы вернетесь, встретимся в кафе и вы расскажете мне, какая там у них ситуация». 408

– По какой причине? – В 70-м году, 1 октября, мне пришло уведомление, что со мной не могут возобновить контракт, и что меня благодарят за успешную работу. Подпись неразборчива. – Если это было связано с антиеврейской кампанией 68–го года, то почему тебя еще какое-то время держали? – Контракты заключали на три года. Мой закончился в 70-м. Вызвал меня декан факультета и сказал: «Мы пытались вмешаться в рассмотрение этого дела, но если о других еще как-то разговаривали, то о тебе и слушать не хотят». На собрании факультета отказались меня увольнять. Тогда ректор созвал комиссию и пришел на нее с папочкой, видимо, в ней было заведенное на меня дело. «Прошу принять решение об увольнении из университета Бристигера, потому что он был неоднократно замечен в высказываниях, враждебных нашему строю. – Что они имели в виду? – Скорее всего, речь шла о Катыни. В университете, как у вас, так и у нас было предостаточно сотрудников, работавших на госбезопасность. Ко мне приходили студенты: «У нас расспрашивают о вас, мы не знаем, что отвечать». «Говорите, что хотите», – отмахивался я. Ну, а после того, как решение насчет меня было принято, декан развел руками: «Вам запрещено работать со студентами. Могу предложить работу в университетской библиотеке и содействие в поиске работы». Ответил: «Большое спасибо. Не ищите мне работу». В это время моя ситуация была на слуху в определенных кругах города. Меня тут же пригласили на работу в «Институт Искусств» при Польской Академии Наук. А потом один из тех, кто занимал высокий пост и инициировал всю эту антиеврейскую кампанию, сказал директору института: «По409

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

«Я музыковед! А не…» – и ударил локтями о стол. Он махнул рукой: «Идите за своим паспортом» Мои приятели смеялись, что мои локти меня спасли. Но вскоре меня выгнали из Варшавского университета.

Мемуари

здравляю, что у тебя работает Бристигер». В это же время в Кракове узнали, что меня выгнали из Варшавского университета. Они вообще там не любят Варшаву. Приехал шеф Ягеллонского университета с супругой ко мне домой. Пригласили меня на штатную работу. Я там лет шесть проработал. – С 56-года ты имел отношение к фестивалю «Варшавская осень», знаю, что это был самый значительный музыкальный фестиваль в Восточной Европе. – 56-й год – постсталинские времена. Это была точка соприкосновения музыкальных культур Востока и Запада. Композиторы из Советского Союза, где творчество художников жестко контролировалось, имели возможность, так сказать, выйти в мир и пообщаться с коллегами с Запада. – Кого вы приглашали из Советского Союза? – Например, из России – Денисова и Шнитке, из Украины – Сильвестрова. Фестиваль не придерживался какого-то одного-единственного направления в музыке, поддерживались все стили и школы. И композиторы с Востока имели возможность контактировать с коллегами с Запада. – В эти годы как это было возможно в Варшаве? – Тогдашний министр культуры Польши, убежденный коммунист, считал: «Пусть играют, что хотят, лишь бы занимались музыкой, а не политикой». – Помню, что ты много лет сотрудничал с Познанской оперой. – Да, меня пригласил директор оперы и предложил заняться репертуаром для театра. До этого там шли традиционные оперы: Моцарта, Доницетти, Верди, Чайковского. А я включил в репертуар замечательные, но ранее непопулярные, такие, как «Огненный ангел» Прокофьева, «Смерть в Венеции» Бриттена и другие. – Ты экспериментировал, а зритель как воспринимал это? 410

– Ну, и чем это кончилось? – Через 16 лет директору нашли замену, я ушел вместе с ним. – Ну, а затем ты увлекся Моцартовской академией. – Да, это был уникальный проект. Приглашали молодых, талантливых музыкантов из разных стран. Их отбирали. Они либо сдавали экзамены, если могли приехать, либо присылали записи. Там были очень разные по специализации ребята: вокалисты, пианисты, скрипачи…Поэтому и профессоров, которые с ними проводили мастер-классы, часто было больше, чем самих студентов. Ну, суть была не только в обучении, повышении мастерства, а в их участии в концертах, фестивалях. Важно было направить каждого на свой почерк, свою манеру. Расширить кругозор. Дать свободу выбора... – Если помнишь, я был у тебя в Кракове и до сих пор вспоминаю ощущение не учебного заведения, а свободной студии. – Все закончилось потому, что Брюссель по политическим соображениям утратил интерес к контактам ВостокЗапад. Были попытки продолжить в Венгрии, Венеции, но безуспешно. – Итак, Моцартовская академия закончилась, и ты придумал «Инконтри» как продолжение. – В общем, да. Хотелось собрать молодых композиторов и исполнителей из разных стран и дать им возможность свободно общаться и играть то, что было им близко. Без всякого контроля. Потому что часто им приходилось сочинять и играть не то, что хотелось, а то, что требовалось. – Иначе говоря, ты снова собрал «свободное общество»? – Ну, ты же был там и видел. 411

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

– Представь себе, были хорошие сборы, зал заполняла интеллигентная публика. В истории польской оперы эти 16 лет познанских экспериментов до сих пор отмечаются как важный этап в развитии польского театра.

Мемуари

– Кана – маленький калабрийский городок на юге Италии. Там были не только музыканты, философы, музыковеды, вокалисты, кинематографисты, творцы арт-видео. От Канады до Китая и Японии. Я, например, показывал отрывки из своих фильмов, потом были вопросы, ответы, разговоры.Мы ездили и в другие города. Концерты давались в костелах. Жили мы весело и дружно, поэтому на финальном пикнике все вместе спели «Бандьерра росса» бургомистру Пьетро, который был коммунистом. И я уверен, что все участники этого, поначалу казавшегося, мягко говоря, утопическим проекта, запомнили встречи в Колабрии навсегда. Я тебя уже давно знаю, наверняка, у тебя зреет новая идея. – Это «Диагональ». В сентябре будет концерт и представление нового международного Интернет-журнала. «Диагональ» – это стержень, объединяющий художников разных стран и городов Палермо, Веймар, Варшава. Я убежден, что средиземноморская культура – от античных трагедий до современного искусства – может обогатить европейцев. Конечно, музыка в этом проекте – доминанта, но она всегда была связана с философией, поэзией, литературой. – Украина может включиться в этот проект? – Двери открыты. Тем более, что Черноморье тоже может быть включено в общий проект Одесса-Крым-Грузия. Не спрашивайте нас, что мы хотим, присылайте, то, что вы хотите. Прежде всего, это могут быть музыкальные сочинения, фрагменты, но это может быть и статья, либретто к какой-то опере, произведение, как-то связанное с музыкой. Мой адрес в Интернете: вristiger@wp.pl – Ну, хорошо, с Европой понятно, ну а как дела с Америкой? – Ты уезжаешь завтра, а я послезавтра еду в Краков на два часа, чтобы пообедать и обсудить проект с профессором Стэнфордского университета.

412

Подготовила Любовь Журавлева

Cлева – Николай Рашеев, справа – Михал Бристигер

413

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Девяностолетний человек едет из Варшавы в Краков на два часа пообедать и поговорить о делах. Вот таков мой друг – Микеле-Майкл-Мишель-Михель – Михал Бристигер. Так по-разному зовут его в странах Европы и за океаном, где уважают и ценят. И не только потому, что он автор фундаментальных многотомных исследований по музыкологии и редактор теоретического журнала «Де музыка». Он тот, кого с благодарностью несколько поколений признают своим учителем. Но для самого Михала, на мой взгляд, самое главное– свобода выбора. Этот принцип он пронес через всю жизнь, не подчиняясь общепринятым канонам и правилам. Вероятно, именно это и спасло его во время нацистского лихолетья. Он не прятался, не пытался бежать, а шел навстречу. А еще пану Бристигеру присущи неординарные идеи. Кажущиеся на первый взгляд безумными, на деле – успешные. Надеюсь, что новая, под кодовым названием «Диагональ», окажется столь же плодотворной и убедительной. Искренне тебе желаю этого, друг мой Михал.

В ЗОНЕ ДОВЕРИТЕЛЬНОСТИ И СЕРДЕЧНОСТИ Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Весной 2012 года исполнилось сто лет со дня рождения известного литературоведа, прозаика и правозащитника Льва Зиновьевича Копелева (1912–1997). Дата эта отмечалась в мировом культурном сообществе весьма широко. Научные конференции и семинары, вечера памяти юбиляра, тематические литературные выставки, телевизионные передачи прошли в разных городах и государствах и главным образом в тех трёх странах, где пролегал его жизненный путь: Украине, России, Германии. Л.З. Копелев родился в Киеве 9 апреля 1912 г., а в 1926 г. его семья переехала в тогдашнюю столицу Украинской республики Харьков. С этим городом связан ранний этап становления личности незаурядного человека, и не случайно именно в Харькове правозащитной группой при действенной поддержке представительства фонда Генриха Бёлля в Украине к юбилейной дате было предпринято полное издание автобиографической трилогии Копелева (в четырёх книгах). В 1935 г. он переехал в Москву, где закончил институт иностранных языков и успешно начал научнолитературную работу. Потом была война, на которую 414

415

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

молодой германист, в мае 1941 г. защитивший свою кандидатскую диссертацию о драматургии Шиллера, пошёл добровольцем. Служил офицером-пропагандистом, имел боевые награды. В апреле 1945 г. майор Копелев был арестован за протесты против актов насилия над гражданским населением Восточной Пруссии. За «жалость к противнику», «буржуазный гуманизм» и «клевету на командование Красной Армии» его приговорили к 10 годам заключения. Жизнь в лагере и в т. н. «шарашке» описана им в автобиографических книгах достаточно подробно. Освободился он в 1954 г., в 1956 г. был реабилитирован, возвратился в Москву и до 1968 г. продуктивно трудился в научно-исследовательском Институте истории искусств, писал книги, печатался в периодических изданиях. В Киеве, Харькове и других городах Украины случалось бывать Льву Зиновьевичу в 1960–70-е гг. не часто. Однако же своей духовной связи с Украиной он не утратил. Не забыл украинского языка, сохранял живой интерес к украинской литературе, с несколькими украинскими писателями поддерживал личные связи на протяжении целого ряда лет. В Российском Государственном Архиве Литературы и Искусства (РГАЛИ) сохранилась некоторая часть переписки Копелева с украинскими собратьями по перу и по духу. Публикуемую ниже подборку составили письма, посланные Копелеву в конце 1960-х – 70-е гг. Григорием Кочуром, Иваном Дзюбой, Иваном Светличным и его женой Леонидой Светличной, Леонидом Череватенко, а также несколько писем самого Копелева И. Светличному. Внимательный читатель наверняка заметит, что этот, не слишком широкий, круг корреспондентов составляют писатели-диссиденты, ставшие жертвами репрессий, а также их близкие или друзья-единомышленники. Только-только возвратился из Инты после десятилетнего пребывания в лагере и последовавших за ним нескольких лет вынужденной ссылки Г. П. Кочур, на пороге нелёг-

Епістолярія

ких испытаний находился И. М. Дзюба, отбывал срок в одном из лагерей Пермской области, а затем ссылку в Горноалтайской области Иван Светличный. Да и у самого Копелева заключительный период жизни в Советском Союзе (1965–1980) был далеко не безоблачным. Он занял принципиальную, резко негативную позицию по отношению к аресту писателей Синявского и Даниэля в 1965 г.; вместе со своей женой, критиком-американистом Раисой Орловой, стал он одним из инициаторов письма 63-х писателей, протестовавших против осуждения названных литераторов. Он открыто поддержал «Пражскую весну» и осудил вторжение советских войск в Чехословакию в августе 1968 г. Открытая гражданская позиция стоила Копелеву исключения из партии и увольнения с работы в том же 1968 г. В 1977 г., после публикации за рубежом его автобиографической книги «Хранить вечно», он был исключён из Союза советских писателей. Литературоведа и критика лишили возможности публиковаться в отечественных изданиях, квартирный телефон Копелевых был отключён, связи с внешним миром регламентировались и прослеживались. В эти нелёгкие для них годы Копелев и Орлова продолжали поддерживать отношения с опальными украинскими коллегами и друзьями. Переписка велась не только с теми, у кого тяготы остались в прошлом, но и с отбывающими срок в лагере или живущими в ссылке. В письмах обсуждались профессиональные проблемы, литературные новости, равно как и вопросы сугубо личностного порядка. Из Москвы Копелев посылал своим друзьям нужные им книги, лекарства, тёплую одежду. В их доме всегда находили гостеприимный кров друзья, как, например, Леонида Светличная, которая должна была неоднократно добираться к мужу в лагерь или ссылку, делая пересадку в Москве. Отсутствие оглядки на реакцию «компетентных органов» было свойственно и украинским корреспондентам Копелева, которые, зная о том, под каким «колпаком» находился их московский друг, в переписке с ним придер416

417

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

живались принятых раз и навсегда норм доверительного общения и искренности, лишь по необходимости прибегая к недомолвкам или иносказаниям. В их человеческих отношениях главным оставалось высокое нравственное измерение, вопреки насаждаемым властями предержащими правилам конъюнктурного, а то и абсолютно сервильного поведения. В 1980 г. Копелеву и Орловой после многих ходатайств видных общественных и даже государственных деятелей был разрешён выезд по частному приглашению в ФРГ, а вскоре после этого их лишили советского гражданства. В советском гражданстве они были восстановлены лишь в 1990 г. (Р. Орлова – посмертно) Живя на Западе, Копелев сохранил свою духовную связь с душевно близкими ему украинскими писателями. В своих публицистических выступлениях он стремился привлечь внимание зарубежных читателей и издателей (!) к творчеству Василя Стуса, Ивана Светличного, Евгена Сверстюка; после кончины Светличного принял участие в сборнике воспоминаний о безвинно загубленном поэте и филологе. Ещё на один значащий момент в предваряемой этими замечаниями переписке – активный билингвизм её участников. Украинские писатели в своих посланиях легко чередуют украинский язык с русским, Копелев не только прекрасно понимает украинскую речь, но и сам пишет своим друзьям по-украински. Это совершенно непроизвольное, дружественное уживание языков дорогого стоит; потому их письма публикуются здесь на том языке, на котором и были написаны. Почти каждый из представленных ниже корреспондентов в советское время пожил «на зоне» с её жестоким и безжалостным режимом, направленным на унижение и подавление человеческой личности. В своём эпистолярном общении на протяжении ряда лет пребывали они в совершенно иной зоне – зоне взаимной доверительности, искренности и сердечности.

Автори альманаху «Єгупець», №22 Григорій Фалькович – український єврейський поет, голова культурно-просвітницького товариства ім. Шолом-Алейхема, лауреат премій ім. Володимира Винниченка, Павла Тичини, Леоніда Вишеславського, Шолом-Алейхема. Борис Херсонський – український російськомовний поет, есеїст, перекладач. Лауреат міжнародного Волошинського конкурсу, лауреат стипендії фонду ім. Йосипа Бродського. Ілона Тайх – поетеса, емігрувала з України, живе в м. Гайдельберг (Німеччина). Алексей Зарахович – поэт. Автор книг: «Машины и озера», «Табукатура», «Река весеннего завета», «Чехонь». Автор и режиссер поэтических клипов по мотивам украинской поэзии 20–30-х годов. Інна Лєсовая – київська письменниця, поетеса, художниця. Йосл Бірштейн (1920, Бяла Подляска, Польща – 2003, Єрусалим, Ізраїль) – єврейський письменник, писав їдишем та івритом. Амос Оз – славнозвісний ізраїльський прозаїк і журналіст. Викладач Оксфордського університету, Єврейського університету Єрусалиму і Коледжу Колорадо. Твори видані 38 мовами у 36 країнах світу. Лауреат Премії ім. Бяліка, Премії ¥ете. Йоханан Петровський-Штерн – історик, філолог, есеїст, перекладач. Професор єврейської історії Північно-Західного університету (Чікаго, США). Ханна Арендт (1906, Лінден, Ганновер, Німеччина – 1975, НьюЙорк, США) – видатний німецько-американський філософ, історик, основоположниця теорії тоталітаризму. Йоанна Лізек – сучасна польська дослідниця їдишської культури. Геннадій Естрайх – професор Єврейського університету, США, засновник і керівник Центру вивчення їдишської культури. Поліна Поберезкіна – київський філолог, дослідниця творчості А. Ахматової. Марк Соколянський – літературознавець, уродженець Одеси, нині живе і працює у м. Любек (Німеччина). Селім Ялкут – літератор, доктор медичних наук. Сфера зацікавлень: художні тексти, історія, образотворче мистецтво. Юлій Шейніс (1935, Київ – 2012, Київ) – художник, працював у царині живопису і графіки, член НСХУ.

З питань замовлення та придбання літератури звертатися за адресою: ВИДАВНИЦТВО «ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ» Національний університет «Києво-Могилянська академія» вул. Волоська, 8/5, кімн. 210, Київ 70, Україна, 04070 Тел./факс: +38(044) 425-60-20 Сайт: http://duh-i-litera.com E-mail: litera@ukma.kiev.ua Надаємо послуги: «Книга – поштою»

Друк та палітурні роботи:

м. Київ, вул. Виборзька 84, тел. (044) 458 0935 e-mail: info@masterknyg.com.ua www.masterknyg.com.ua Свідоцтво про реєстрацію ДК № 3861 від 18.08.2010 р.