Остров № 13, 2002 by журнал "Остров"

Всё, что написано нами о нас и ими о лесбиянках и что вы не смогли прочитать в уже вышедших номерах «Острова» и не прочтете в этом (а хотели бы), хранится в «Архиве лесбиянок и геев», чьим главным архивариусом и хранительницей (не столько написанного, сколько настроения читателей) является Елена Григорьевна. Позвоните по телефону 457-89-74 и вы узнаете, адрес и дорогу к этой замечательной квартире. Однако звонить следует только и строго с 17.00 до 20.00 в любой четверг (в остальное время это – частная квартира, поэтому следует проявить вежливость и не беспокоить хозяев в неурочное время). Звоните и приходите в Архив, где вы узнаете много интересного о себе.

Четырнадцатый номер журнала мы планируем выпустить в марте 2003 г. В нем, как и всегда, будут напечатаны рассказы, стихи, статьи, письма и другие материалы, так или иначе затрагивающие лесбийскую тему. Заявки на четырнадцатый номер журнала присылайте на наш почтовый адрес, а также по e-mail, и редакция вышлет вам журнал наложенным платежом. Наш адрес: 121099, Москва, а/я 10, Харитоновой (пожалуйста, больше на конверте ничего писать не надо, в случае предполагаемого ответа со стороны редакции высылайте конверт с вашим адресом или заявку с указанием обратного адреса).

E-mail: island_ostrov@inbox.ru Интернет-портал – http://www.ledypark.narod.ru (с архивом и анонсом выходящего номера).

Издание не коммерческое. Редакция с благодарностью примет любую финансовую и информационную помощь. Сексуальная ориентация авторов и всех лиц, упомянутых на страницах журнала, никоим образом не определяется направленностью самого журнала. Мнение авторов и мнение редакции могут не совпадать.

№13

Содержание №13: Интервью с Еленой Григорьевной Архив: вокруг да около

2-8

Тогда найти что-либо на тему однополой любви было довольно сложно, но иногда встречалось кое-что по «теме» у французских авторов.

Лиляна Хашимова

9-12

Соня Франета Болезнь роста (рассказ) После церкви, Югославия. Груши (стихи)

13-16 17

Моё интервью: Coming оut в Советской России (рассказ)

18-21

Я кое о чем догадывалась относительно нее, чувствовала, что влюбилась, но даже и не мечтала о том, чтобы произошло что-то серьезное.

Фаина Гримберг Арфистка

Марина Хорошая память

22-24 25-31

Ты не была пьяна, нет, ты этого хотела. Это не было мимолетным порывом, потому что, пока я разбирала кровать в большой комнате, ты ждала, раздетая, стоя в темноте, и могла передумать.

Елена Цертлих Любимая женщина Цертлих

32-34

Ну что поделать! Не молоды мы уже. И все мы чьи-то бывшие. Иногда – бывшие одних и тех же бывших.

Елена Новожилова Девушке в 17 лет…

35-40

Из дверей корпуса выпорхнул в песцовой шубке ангел их грез – зеленоглазая Танечка. Она зашла в универсам напротив, вышла с двумя пакетами и стала удаляться в сторону трамвайной остановки.

Елена Солдатова

41-42 43-44

Анкета 1

В декабре Архиву исполнилось 5 лет: 1997 – 2002. В честь юбилея Архива «Остров» решил побеседовать с хранительницей книг и хорошего настроения читателей Еленой Григорьевной. Беседу провела Ольга Царева •

Елена Григорьевна, Вы загадочная личность. С одной стороны, Вы человек публичный, Вас можно видеть каждый четверг. С другой стороны, Вы – хорошо спрятанная «вещь в себе». Вы возбуждаете интерес, но вопросы Вам задают редко. Вы не особенно-то поддаетесь публичному обнажению. Почему Вы такая шкатулка с китайским замком? Это защита от дураков?

Е.Г.: Вы совершенно правильно отметили это мое свойство, и мне очень приятно, что его видно. Оно определяется моей профессией: я – преподаватель, а это обязывает быть, с одной стороны, доступной и открытой, и вместе с тем, что-то хранить в себе и только для себя. •

У меня относительно Вас сложилось ощущение, что Вы живете иностранкой в собственной стране. Вы как-то специально работали над собой, чтобы добиться такого результата? Е.Г.: Я никогда не старалась придать себе какой-то особый облик. Не знаю, почему у Вас сложилось такое впечатление обо мне. Я воспитана на русской культуре и литературе, очень ценю ее. Впечатление же иностранки: «Иностранец», «этранже», переводится как «чужой, посторонний». Видимо, я кажусь Вам немного странным человеком, немного не таким, каким, может быть, Вы хотели бы меня видеть.

№13 •

В «Острове» № 2 в марте 2000 года была помещена глава из книги Дэйвида Туллера «Трещина в "железном занавесе"», где откровенно рассказывалось о Вас и Ваших друзьях. После публикации к Вам кто-нибудь подошел, поделился впечатлениями, задал вопросы?

Е.Г.: Никто не задал ни одного вопроса. Не только здесь, но и во Франции, где эту книгу многие читали. Думаю, что «Лена» из книги воспринимается как литературный образ. •

Наверное, посетителям Архива весьма дорог сложившийся у них образ привычной Елены Григорьевны, успокаивающей, как домашние тапочки, и им не хочется рушить его. Почему Вы решились на публикацию этой главы?

Е.Г.: Для меня это как разглядывать старую фотографию. Мы уже другие, но это было и было именно так. •

Давайте обратимся к 1960–70-м годам, когда Вам не было еще и 30 лет. Начнем с Вашего круга чтения. Вашему поколению навязывали «Моральный кодекс строителя коммунизма», труды Ленина, работы по диамату и т.п. Что Вы читали для себя?

Е.Г.: Конечно, сейчас этот круг чтения выглядит анекдотично. Классики марксизмаленинизма и отчетные доклады читались как необходимая жвачка, которую жевали регулярно перед экзаменами. Но, по-моему, даже у советских идеологов не было иллюзий по поводу того, что с помощью подобного чтения можно кого-то сформировать. В 1960-е годы в школе не изучался Достоевский, но были Толстой, Чехов, Шекспир. •

В каком вузе Вы учились?

Е.Г.: Я окончила Институт иностранных языков имени Мориса Тореза. •

Кто еще из несоветских авторов бередил умы ваших сокурсников, друзей?

Е.Г.: Откровением был Набоков, его роман «Дар». Кстати, «Доктора Живаго» Пастернака я впервые прочла по-французски. Французский выручал. Держать дома самиздат или книги на русском антисоветских издательств было опасно, а с тем, что публиковалось на иностранных языках, было проще. •

Были ли у Вас в доперестроечные времена какие-то знакомства с политическими диссидентами? Общались ли Вы с кем-то из писателей, не пляшущих под советскую дудку?

Е.Г.: Я ходила на литературные вечера Евтушенко, Вознесенского, Окуджавы. Но в богемные литературные круги никогда не входила, личных знакомств там не было. Политической деятельностью никогда не занималась, знакомств с диссидентами не водила, всегда была на достаточном расстоянии от этого. Вообще, это были довольно узкие замкнутые круги. Мой круг общения составляла молодая интеллигенция того времени, гуманитарная и техническая… В 1970-ые годы, конечно, больше интересовались политикой и социальными вопросами. Сартр, Камю, Джойс, Хемингуэй, Оруэлл – вот авторы той эпохи. Религиозные искания были в области христианства, православия. Читали Меня, Ренана. •

Лично Вас последнее всерьез не увлекло?

Е.Г.: Я читала Александра Меня, пару раз была на его проповедях. Он был достойный, очень интеллигентный и симпатичный человек. Но философско-религиозные искания никогда меня не увлекали. Вообще, я считаю, что вопрос религиозных убеждений – со-

вершенно личный. Я не люблю его ни с кем обговаривать. Мне претит и публичное обсуждение вопросов веры. Кажется диким и коробит, когда, например, по ТВ вижу, как кого-то «зажимают в угол» и допытываются, кто он, – магометанин или православный. Если человеку не хочется говорить на эту тему, это вполне понятно. Но атеизм, тем более, воинствующий, мне чужд. Я некрещеная и в церковь теперь не хожу. Последний раз была на Пасху в 1989 году. И когда увидела, что туда ломанули все бывшие партийные работники со свечками и постными лицами, больше меня туда ноги не несут. •

Все мы ориентируемся и на каких-то конкретных значимых для нас людей, что особенно ярко выражено в молодости. У Вас такие люди были?

Е.Г.: Нет. У меня не было людей, на которых я хотела бы походить, которые были бы для меня эталоном поведения. Разумеется, были и есть до сих пор люди, которых я уважаю и к чьему мнению я прислушиваюсь. Но сейчас это не так явно. В юности, пожалуй, самое сильное влияние оказал на меня рассказ Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Я очень многого тогда не знала, и этот рассказ открыл мне глаза. Если после ХХ и ХХII съездов, когда произошло разоблачение культа личности, еще оставались какие-то иллюзии, то после этого рассказа они рассеялись. Но мне, как и многим, казалось, что конца всему этому не будет, что это на всю жизнь. Я не видела никаких возможностей изменить существующее положение вещей, и деятельность диссидентов считала, если и не вредной, то бессмысленной. А с возрастом пришла мысль, что не нужно мешать этому строю дойти до своего апогея, и тогда он сам по себе умрет. Впрочем, так оно и случилось. •

Как Ваша сексуальная ориентация влияла на выбор чтения?

Е.Г.: Тогда найти что-либо на тему однополой любви было довольно сложно, но иногда встречалось кое-что по «теме» у французских авторов. Помню, как прочла книгу «Любовь древних» об истории сексуальности в античном мире. Разумеется, меня это заинтересовало. Но ни с кем о своих сексуальных пристрастиях я не говорила и сознательно такую литературу не искала. •

Кстати, «Эммануэль» Арсан не попалась тогда?

Е.Г.: Попалась. В Москве эта книга появилась где-то в середине 1970-ых. Я бы не сказала, что она возбудила у меня какой-то особенный интерес, для меня это было на грани порнографии. Необычно, но не более. А вот история появления экземпляра, который мне довелось прочесть, довольно смешная. Эту книгу привез в Москву отставной полковник, начальник отдела кадров, для своей дочери, которая изучала французский язык. Он был во Франции и захотел привезти дочери книгу. Ему кто-то посоветовал «Эммануэль», она тогда только появилась. Французского он не знал и, наверное, латинского алфавита тоже, иначе мог бы догадаться, о чем речь. Книга была в черной обложке, без картинок, и он решил, что это вполне подходящее чтение для его юной дочери. Она работала в НИИ с моей приятельницей. Таким образом, все, кто хоть сколько-то знал французский, книгу прочли. •

У Вас были неприятности в связи с Вашей ориентацией? Косые взгляды коллег, и т.д.?

Е.Г.: Не было. По той простой причине, что моя личная и профессиональная жизнь находились всегда в разных плоскостях. А вопросов, как Вы заметили, мне не задают. •

Когда и куда в первый раз Вы выехали заграницу?

№13 Е.Г.: Впервые я попала во Францию и Испанию в 1991 году. •

Вы говорили, что в Париже были в «Лесбийском Архиве». Расскажите подробнее о нем. Вы свой Архив с него «списали»?

Е.Г.: Идея создания Архива у меня возникла раньше, и когда я в первый раз попала в «ЛА» в Париже, у меня уже был накоплен собственный опыт. Но мне было интересно посмотреть, как это делают другие. То, что я увидела, вызвало у меня смешанные чувства. На меня произвела сильное впечатление богатейшая коллекция книг и различных материалов по истории феминистского и лесбийского движения. Мне понравилось, что у них есть довольно просторное, хотя и скромное помещение. Директор «ЛА» жаловалась на трудности, но их положение, по сравнению с нашим, казалось раем. Однако когда я попала в «ЛА» во второй раз, в 2002 году, меня удивило следующее. На полках стояли интересные книги, журналы, видеоматериалы и при этом посетителей не было – ни души. Две или три сотрудницы архива перебирали какие-то бумажки или сидели, уткнувшись в компьютер, не обращая ни на кого внимания, а редкие посетители заходили, озирались, и, посидев тихонько на стульчиках, уходили. Ни тебе «здрасьте», ни «до свидания». •

Да, человеческого внимания никакие базы данных не заменят. Вы решили в своем детище исправить этот недостаток?

Е.Г.: Организаторы парижского архива страдают недостатком, присущим, на мой взгляд, всем активистам, – стремлением к сектантству. Несмотря на то, что наш Архив – частная инициатива, двери его открыты всем. Не было ни одного случая, чтобы кого-то не пустили в Архив или дали понять, что его присутствие там нежелательно. Ни пол, ни сексуальная ориентация, ничто другое не являются ограничением для посещения Архива. •

А самой начинать не страшно было?

Е.Г.: Начало не было таким, словно я пускалась в «опасное плавание». Мысль об Архиве у меня возникла с момента появления первых публикаций в прессе на тему гомосексуальности и общения с первыми российскими активистами, редакторами газет «Тема» и «Риск», Владом Ортановым и Дмитрием Кузьминым. Вскоре у меня образовалась некоторая коллекция изданий на тему, и пришла мысль организовать читальный зал. В это время открылся центр «Треугольник», и Е. Дебрянская предложила мне разместиться с моей коллекцией в их помещении, на что я с удовольствием согласилась. •

Часто спорят о том, что лично Вам дает ведение Архива?

Е.Г.: Да, мне очень часто задают вопрос: «для чего Вам это надо»?! Прежде всего, имеют в виду то, что Архив не приносит никакой материальной выгоды. Сейчас Архив находится в моей квартире, занимает много места, туда приходит много людей, иногда до 20-ти человек, самых разнообразных. Кто-то приходит в первый раз. И это, конечно, бывает и утомительно, и неудобно. Но ответ очень прост: мне это нравится. • Нравится подобного рода общение? Е.Г.: Я никогда не страдала от недостатка общения. Но, если подумать, за это время я научилась, как мне кажется, и как замечают постоянные посетители, искусству устанавливать контакт с самыми разными людьми. За ограниченное время нужно найти подход, заинтересовать, суметь создать такую обстановку, в которой себя комфортно чувствовал бы любой посетитель. Дать почувствовать атмосферу – доброжелательную и свободную,

но, тем не менее, не позволяющую вести себя так, чтобы создавать неудобства другим. В Архиве есть старожилы, однако самое главное наше достижение – в его открытости, в том, что за эти годы он не превратился в закрытый клуб, в собрание, может быть и хороших людей, но среди которых вновь пришедший почувствовал бы себя чужаком. •

Да, это целое искусство – примирять нас, таких ершистых посетительниц, «девочек», одним словом. Ну, а книги играют во всем этом второстепенную роль?

Е.Г.: Я должна сказать здесь о том, что мне очень повезло: у меня были хорошие преподаватели, которые не возбудили ненависти к литературе. От школы у меня сохранились самые светлые впечатления. Может быть, именно это определяет мое отношение к молодому поколению, – стремление воспитать литературный вкус (хотя это слишком сильно сказано), приобщить к тому, что я знаю сама. Правда, надо не забывать, что литературные произведения еще никого не сделали ни лучше, ни хуже. Однако удовольствие от чтения книг – одно из самых сильных удовольствий в жизни, и можно научиться его получать. •

Я слышала выражение: «Лесбиянка взрослеет к 45 годам». Вы с этим согласны?

Е.Г.: Я так не считаю. Вообще, я избегаю делать какие-то широкие обобщения. Что касается инфантилизма, то он присущ всем членам нашего общества, и связано это с тоталитарным прошлым. •

Изменилась ли публика за эти пять лет?

Е.Г.: Пожалуй, нет. С самого начала и все пять лет публика была разнообразной. И по возрасту, и по уровню образования, и по социальному положению. В Архиве можно встретить как студентов-первокурсников, так и женщин и мужчин преклонного возраста. Здесь бывают журналисты, социологи, психологи. Бывают иностранцы. •

Е. Цертлих сказала в интервью «Острову», что «не встретила среди лесбиянок ни одной абсолютно гармоничной и не травмированной личности». Вы можете сказать так же? В чем Вы видите причины «видового увечья», если это так?

Е.Г.: Во-первых, я не вижу никакого увечья. Никакого. Я считаю, что люди гомосексуальной ориентации ничем не отличаются от остальных людей. Ни в дурную, ни в хорошую сторону. Но с самого момента осознания своей гомосексуальности они невольно вступают в конфликт с семьей и обществом. Это состояние непрерывного конфликта, необходимость скрывать очень важную часть своей жизни имеет часто тяжелые последствия, вплоть до психических отклонений. Если бы семья и общество относились к нам нормально, то и ненормальных среди нас было бы не больше и не меньше, чем среди прочих. •

Заметно, что Вам симпатичны люди, которые умеют спокойно выполнять свои ежедневные обязанности. А о тех из Ваших знакомых, которые мечутся, не могут найти свое место в жизни, Вы что думаете?

Е.Г.: Я думаю, что этим людям очень тяжело. Если подобные метания становятся предметом творчества, это интересно. Но самому проживать это, должно быть, порой невыносимо. •

В том же интервью Е. Цертлих говорит: «в лесбийской субкультуре идет латентная гражданская война. Люди, для которых органичен криминальный стереотип

№13 поведения, пытаются навязать его тем, кто этого стереотипа не приемлет». Почему среди лесбиянок так распространен «криминально-маргинальный пласт»? Е.Г.: О каком «криминально-маргинальном пласте» лесбиянок Вы говорите? В нашем обществе, насквозь криминальном и маргинальном? О принудительном гомосексуализме в тюрьмах и армии? Но это касается не только гомосексуалов. Говорить же вообще о криминальных наклонностях лесбиянок, с моей точки зрения, совершенно неправомерно. • Книги в Архив подбираются так, чтобы освещать именно эту сторону жизни, однополую любовь, во всех ее проявлениях. При этом какие-то книги на «тему» лично Вам стали интересны? Е.Г.: Понятие «темы», когда речь идет о литературе, весьма условно. В библиотеке много авторов, которые мне нравятся. Я люблю Пруста, Колетт, Жене. Наибольший же интерес представляет для меня то, что мы называем «литературным архивом». Это собрание текстов непрофессиональных авторов, не публиковавшихся, зачастую и не считающих себя писателями. И вот здесь-то и привлекательна возможность открытия нового таланта, знакомства с иногда весьма оригинальными взглядами на жизнь. • А как Вам Виктюк, «Служанки», его творчество вообще? Смотрели? Е.Г.: Меня очень интересовал феномен Жана Жене, и я люблю театр. Постановку Виктюка, особенно ее первый вариант, считаю замечательной. • Сами писать пробовали? Е.Г.: Я не пишущий человек, и кроме опытов художественного перевода у меня ничего нет. • Даже по ранней молодости? Даже стишками не баловались? Е.Г.: Я перевела несколько стихов Рембо, несколько песен. Однажды сочинила шуточную французскую трагедию в стихах. Надо сказать, я очень удачливый литератор, потому что всё, что вышло из-под моего пера, имело успех. Переведенные песни пели. Трагедия (написанная для капустника) была поставлена. Ни одна строчка, что я написала, не осталась без внимания. Всё было озвучено и поставлено. В стол я не писала никогда. • Вы как-то заметили, что, если писатель в своем внутреннем мире замкнут на себе, то талант его неизбежно чахнет? Е.Г.: Человек может вести замкнутый образ жизни, не иметь друзей и при том быть гениальным писателем. Я имела в виду иной вид замкнутости. Когда человек, даже при внешней общительности, всё же психологически и в своем творчестве замкнут на самом себе, сам является предметом своего творчества. Вначале это интересно, как любое знакомство с новым человеком. Но после того как такой автор расскажет о себе всё, сказать ему больше нечего, и он либо перестает писать, либо его перестают читать. •

У Вас Кастанеда на столе лежит. Вы как к этому автору относитесь?

Е.Г.: Эту книжку я нашла на помойке. Она валялась, я ее открыла, и, между прочим, прочла. Никакого впечатления она на меня не произвела ни в момент чтения, ни после. Этот мир настолько мне чужд, что я просто даже и не знаю, что Вам на это сказать. •

Ну, это Вы зря: подобрать книгу на помойке – вполне в духе «воина». А также знаменитый дон Хуан, учитель Кастанеды, не понимал, почему некоторые геи

и лесбиянки живут парами, словно гетеросексуалы. Его удивляло, что они не пользуются своим преимуществом. Вам есть, что на это сказать? Е.Г.: Да, я могу многое сказать на эту тему, и ваш вопрос может стать предметом очень серьезного разговора. Но кратко я отвечу так: семья и любовь – вещи разные и не связаны, на мой взгляд, друг с другом. Семья создается для защиты индивидуума от агрессии общества, если же среда невраждебна, то и необходимости в создании семьи никакой нет. Это касается и натуралов и гомосексуалов. •

Вы производите впечатление человека, счастливого любовью к себе. Вас, наверное, очень любила мама? Были ли драматические коллизии во взаимоотношениях с ней?

Е.Г.: Отношения между матерью и дочерью всегда заключают в себе конфликт. И зачастую бывают драматичными, даже при внешнем спокойствии и благополучии. Разумеется, мама меня любила. Но любовь такое чувство, которое часто заставляет страдать и любящего, и любимого. •

Если отношения с матерью конфликтные, это обязательно отразится на отношениях дочери-лесбиянки с другими женщинами, с которыми она вступит в интимную связь?

Е.Г.: Разумеется. Все отношения в семье, так или иначе, определяют нашу взрослую жизнь. •

Мы беседуем накануне Рождества, чудесного праздника. Вы вообще фаталист? Верите в судьбу?

Е.Г.: Конечно, верю. •

Может быть, припомните в подарок всем читателям какую-нибудь мистическую историю из своей жизни?

Е.Г.: В ответ на этот вопрос мне хотелось бы прочесть одну небольшую записку, которую я нашла, подметая пол в Архиве, а затем сохранила для коллекции: «Ольча, сообщаю тебе все координаты, если опоздаешь. Остановка – ближайшая к выходу из метро, далеко не ходи. Билет можно не брать. В последнюю дверь автобуса входи, пока кондукторша до тебя дойдет, уже приехали. Выходишь сразу же, на первой остановке. Идешь прямо и налево под арку, во двор. Из арки направо, подъезд 4. Нажимаешь цифры: 99, тебе отвечают из квартиры. Спрашиваешь Елену Григорьевну. Возьми паспорт на всякий случай, хотя с меня документов не спросили. Я очень надеюсь, что завтра вместо Библиотеки ты не окажешься где-нибудь в казино!.. Распечатай текст этого письма и возьми с собой, а то потеряешься. Татьяна твоя на мое приглашение не ответила. Короче, как всегда, зову 5 человек, приедут двое. Ну и ладно, малохольные сами отомрут! 22 ноября 2000. Е.В.» Пусть это будет моим новогодним приглашением новым читателям.

№13

Запах кофе. В четыре руки Западание «си» в «си-бемоле». Голоса и движенья сухи, Потому как отыграны роли.

*** Ходит где-то Женщина с собакой по весенним улицам Парижа… Впрочем, не в Париже – где-то ближе ходит эта Женщина с собакой – я ее во сне частенько вижу.

Но... сквозит. Паутинка души – Золотистые Паркины пряди. Ты мне руку ко лбу приложи Мимоходом... небрежно... не глядя. 19.09.2001

У нее глаза, как у Принцессы, и она, конечно же, артистка. Перед ней парижские повесы замирают робко, как статисты.

Сказочка

У нее походка балерины, и духи прозрачные, как ветер, шарф из шелка – голубой и длинный, и собака – лучшая на свете.

Расскажи мне немецкую сказку – Мы присядем с тобой у реки – Где живет во дворце Златовласка, Пьет вино и читает стихи.

У нее парижский нежный говор, и у моря старенькая дача, и печет ее придворный повар пироги с начинкой из удачи.

И танцует без устали вальсы Вкруг зеленой горящей свечи, А под вечер берется за пяльцы, Гладью шьет – и о чем-то молчит.

Ходит где-то Женщина с собакой по весенним утренним дорогам – парижанка, фея, недотрога… Может, я люблю ее немного – Женщину прекрасную с собакой, на меня смотрящую так строго…

Расскажи мне немецкую сказку, Где колдуют и стонут Ветра, Где Закат полюбил Златовласку И на флейте играл до утра.

Лиде

Где ручьи изменили теченье И бегут зачарованно вспять, Чтобы слушать волшебное пенье И тихонько ему подпевать.

31 марта 2002

Встреча

Расскажи мне немецкую сказку – Холодает, и тени длинней – Как баюкает в ночь Златовласку Многозвездный седой Водолей,

Лиде

Паутинка души – сквознячок – Позолота на мозельском блюде. Полуночное соло – сверчок, Незнакомые милые люди.

Как светлы ее мудрые очи, Как она, усмехнувшись судьбе, Всем любовь без печалей пророчит… ………………………………… Расскажи, расскажи о себе.

Горний эркер и дремлющий пес. Виноградины сладкая слезка. Умиление срезанных роз В цвет текущего теплого воска.

17.10.2001

Портрет Лицо, иссушенное ветром Разлук, смертей, обид, тревог… Лицо последних чисел лета, лицо исхоженных дорог. Лицо монашки-августинки, забредшей ненароком в мир. Мотив cool-джазовой пластинки, где Бог записан на винил. Лицо острей толедской стали, нежней прибрежного песка – мои Бермуды, где пропали семь пуль у левого виска, семь ран у правого запястья, семь петлей, семь зеленых роз, семь одиночеств, семь напастей семь не-ответов на вопрос. Лицо… От счастья до несчастья рукой подать. Моя беда… Мое последнее причастье. Надежда. Вера. Смерть. Звезда.

*** Услыхав журавлей, вспоминаю тебя. Ведь не зря они прилетели – Значит, ты еще есть на свете. Фудзихара-но Тадафуса Книга песен, свиток 17, п. 914.

22.06.02.

***

Вот так и я, когда-нибудь, – я знаю! – В забытой Богом зимней Сортавале В избе, натопленной до жара, до – по-жара Усну – и видеть буду – журавлей.

Мужу любимой женщины

Ты – викинг. Воин. Муж. А что же я – Такая беззащитная и злая, Как в темном чреве телки Пасифая, Как первобытная гремучая Змея. Ты – можешь все. Она твоя, твоя! А я стою в дождливом переулке, И в голове – испорченной шкатулке – Гудят всего две ноты – соль да ля Богемским горным звоном хрусталя, Когда он разбивается об что-то Похожее на дуло пулемета И на жужжанье старого шмеля. Я, сигаретой горькою шмаля, Ищу в дождем пропитанной толпе Лицо, принадлежащее тебе... И проплывут, тоски не утоля, Глаз равнодушных карие моря Все мимо глаз восторженных, все мимо... А боль, как дождь неумолима, Медовой каплей янтаря... Утопит. Ты – викинг. Воин. Муж. А что же я...

И я пойму во сне, что сон мой – вещий, А значит он, что скоро ты приедешь По ледяным изнеженным озерам На снежных санках, белых лошадях... Быть может, взглядом первым – не узнаю, А на втором – замру, не раздышавшись, В твоих руках, бесстрастных и бессильных, Как будто мертвых – в этом долгом сне. И задыхаясь, плача, пряча слезы, Я подведу тебя в избе к огню вплотную. Протянешь руки – а огонь погаснет, И за окном забьются журавли. И на морозе шум крахмальных крыльев Меня разбудит в зимней Сортавале. И будет сонно, и под сердцем – снежно, И – никого. Но крики журавлей...

23.09. 97 Ночь.

20.06.00

№13 Письмо балерине Я давно уже не пишу ничего кроме писем. Впрочем – писем не пишу тоже. Что скажешь на это, боже, сомнительный боже – но всё же… Бог. Листаю утрами Книгу Чисел, а хотелось бы – Песней. Боже, воскресни – под языком молоко и мед ночь напролет – молоко, мед – ангина. Боже мой, моя балерина, па-де-де… сиреневый лед на блюде. Забудьте меня, разлюбите все, разлюбите. А впрочем, ведь некуда выйти постоять на ветру… Я давно уже ничего не пишу кроме басен, Эпоса о Балерине моей безногой. Летаю медленно – окольной дорогой – Обиваю обитые пороги Головой. Потому как не умею иначе. Уже не плачу. Уже не прячу желтый колпак – он ведь так прекрасен, Прекраснее чисел, песен, басен. Желт как лицо балерины, боже, и как лицо балерины ничтожен… Ну что же, такова се ля ви, по Сеньке и шапка. По душе – и морда… и личико! – ах, простите… Посмотрите на меня Хоть раз единственный, хотя бы завтра – через сто лет. Нет? Что ж, так и знала. – Начнем сначала. Я давно уже ничего не пишу кроме писем. Вам же, Господи, не пишу с полгода. Под ложечкой изменилась погода. Под ложечкой все хиреет природа. Все сосет который год. Конца не видно. Лица не видеть.

Мне будто стыдно Вас ненавидеть но вас хотеть – стыдней, пожалуй… Какая боль. И какая жалость... 29 марта 2002

Осень 2000 года Утихнет ветер на рассвете, И я проснусь от тишины. И беспечальная, как дети, Я вдруг пойму: на этом свете Вы не нужны мне. Не нужны. И, безразличная до скуки, Издалека, в последний раз Быть может, вспомню Ваши руки, Манеры вышколенной суки И полыньи библейских глаз. Я выйду в кухню с сигаретой И, праздно выглянув в окно, Вмиг распознаю по приметам, Что, наконец, минуло лето, Как надоевшее кино... Но... вдруг почуяв горечь клена, Хрустальный слушая рассвет, Самозабвенно не-влюбленной На бортик вспрыгну я балконный – И полечу на свет. июль 2000

Песенка черной луны 1 Не летается, не поется, не здоровится, не живется. Ну а ты-то, моя синица, из которой клюешь руки? Кто-то плачет, а кто смеется, до полудня поземка вьется. Ну а ты-то, моя сестрица, мне ли пишешь свои стихи? Стынет полночь – а мне не спится, мне б напиться – да полночь стынет. Как луна, холодна водица, и черна, как луна, отныне. 2

***

И луна так черна отныне... Где-то за морем иль в пустыне пропадает моя синица, и денечки ее красны. А у нас – за окошком иней, предрассветная свежесть линий, и плетет, все плетет Кружевница кружева до самой весны.

Люби меня – травой сожженной, И горьким пеплом сигареты, И прошлогоднюю листвою, Перебродившей в перегной.

Стынет полночь – а мне не спится, мне б напиться – да полночь стынет. Как луна, холодна водица, и черна, как луна, отныне.

Люби меня землей без плода, Зерном, оброненным на камни, Сырой заброшенной пещерой, Где только темнота и гниль.

Увидь! Услышь! Посмей смириться, Что я не снег январской ночи, Когда на сердце – сны, да сказки, И за окном поет зима.

Люби меня дорожной пылью, И смрадом улиц привокзальных, И тупиковой подворотней, Где под ребро вгоняют нож.

Не летается, не поется, рюмка бьется – вино не пьется. Где ты плачешь, моя сестрица, кем рассветы твои пусты? Что-то снова жизнь не дается, слишком тонко – а вот не рвется. Не зову я тебя, сестрица, потому что не слышишь ты.

Я не вино и хлеб причастья, Не длань дающего у храма, Не теплый ветер, не подснежник... Я – только я – и н и ч е г о . Люби за то, что я – такая. И если чудо вдруг случится – Я стану снегом, ветром, птицей – Быть может, стану. Может – нет...

25.03.2001

22.10.2001

№13

С Соней мы познакомились в Архиве лесбиянок и геев, где она бывает не так уж редко, если учесть, что живет на другом материке. Обаятельнейшая улыбка, удивительно голубые глаза и любовь к России делают общение с ней приятным и увлекательным. В этом году у Сони в Америке вышла книга «Berry – of a Mountain Bush». Мы печатаем два рассказа из нее, чтобы и вы могли познакомиться с творчеством этой удивительной женщины.

Здесь приведен фрагмент моей работы, которая называется «Слияние жизни и преподавания языка». Она была опубликована в первом выпуске «The Journal of Engaged Pedagogy» (сентябрь 2001). В этом отрывке рассказывается о моей юности. Я была тихой, застенчивой, и вечно боялась, что другие дети будут смеяться надо мной, или что я не понравлюсь учительнице. Я помню мисс Страцца, которая преподавала у нас в начальной школе; она была очень терпелива и внимательна ко мне и еще к пяти десяткам учеников нашего класса. Может быть, она жалела меня. Я не помню, чтобы одноклассники смеялись именно надо мной, но я помню, как она меня защищала. В конце учебного года я заболела краснухой. Больше всего мне было жаль расставаться не со школой и друзьями, а с мисс Страцца. Мне хотелось, чтобы она всегда была моей учительницей. Хотя я родилась в Нью-Йорке, к началу занятий в школе я знала только сербо-хорватский. Английский был моим вторым языком. Отец работал в ночную смену на заводе Хорна и Хардхадта в Манхеттене и плюс к этому был управляющим дома, где мы жили; мама занималась нами и помогала отцу вести дела. Моя семья отличалась от всех остальных семей в районе, преимущественно ирландцев

и евреев. Никто в школе не знал другого языка, кроме английского. Из-за этого я чувствовала себя одиноко. Люди, с которыми мы общались, понятия не имели, где находится Югославия, – место, столь важное для нашей семьи. Возможно, мои одноклассники заметили мой акцент или думали, что в том, как я говорю, есть ошибки. Я помню, что моя младшая кузина всегда говорила с легким югославским акцентом: «о» – короче, «т» – больше похоже на «д». Быть может, я тоже забывала про артикли и вставляла «а» тут и там для ритма: «The pencil is a pointy». Не знаю. Может, я говорила медленно. Но я знала, что отличаюсь от других. Моя мама до сих пор говорит с акцентом, да и у отца он был ярко выражен. Его акцент походил на немецкий. Во время Второй мировой он три года был в немецком концлагере, где и выучил язык. Я чувствовала неловкость за отца, который не очень хорошо знал английский. Он был умен, но всегда находились какие-то занятия, которые он предпочитал чтению. Он построил голубятню для любимых птиц, разводил в нашем садике в Бронксе розы, гортензии, помидоры, перцы и огурцы. Мама была интеллигентной. Она любила читать и слушать оперу. Думаю, что моя любовь к культуре и языку привита ею. Удивительно, каким же образом пристрастилась она к европейской культуре и музыке, родившись в маленькой горной деревне, где в свободное время пасла коз. Во время оккупации их деревни итальянскими фашистами она выучила итальянский, а в восемнадцать лет, в 1947, сбежала из неспокойной Югославии и приехала в США. У нее остались теплые воспоминания о своем детстве. Когда всё было тихо, а церковь пустела, мама подходила к огромному церковному органу и играла «Va, Pensiero», вдохновенную арию из оперы Верди «Набукко», где евреи поют о своем пленении. Мама сама пережила плен, живя в деревне, оккупированной сначала итальянскими, а потом немецкими фашистами. Она пела на итальянском: «Моя прекрасная страна покинута./ Воспоминания так дороги и наполнены отчаянием./ Золотая арфа пророка,/ Почему ты молча висишь на иве?» Чей язык я учила? Я запутывалась. Мои родители говорили на нескольких языках: на своем родном и на тех, которые выучили в плену. Я говорила на языке Америки, но не чувствовала его родным. Никто в школе не знал языка моих родителей. Сейчас я прекрасно понимаю, почему люди чаще замыкаются в своих национальных группах, а не вливаются в англоязычную. В то время как я чувствовала себя маргиналкой из-за принадлежности моих родителей к другой культуре, школа для меня превратилась в необычное убежище. Никто там не хотел ничего знать о Югославии. Меня учили быть американкой, и в этом был некий мифический идеал, ради которого мне нужно было жить. Английский язык и англоязычная литература меня притягивали. Мисс Мэри Линч, новая «мирская учительница» в маленькой католической школе, куда я пошла, знакомила нас с западными «достижениями». Я жадно читала романы и поэзию: Джордж Элиот, Синклер Льюис, Уолт Уитмен, Эдна Сент-Винсент Миллей, Эдит Уортон. Мне нравился энтузиазм мисс Линч и то, что она обращалась с нами как с взрослыми, способными воспринять всю безбрежность литературы. Позже я поняла, что не отождествляла себя с героями романов, которые читала. Я чувствовала гораздо больше общего, например, с историей карибских иммигрантов в Нью-Йорке, читая книгу Полы Маршалл «Коричневая девушка Браунстонов»; и связано это было с принадлежностью к определенному классу. То, каким обра-

№13 зом это происходит, хорошо описала Бел Хукс в «Обучение трансгрессии»: «Редко когда в Америке говорят о классовой системе, и нигде нет такого заговора молчания о классах как в образовательной программе». Помимо приобщения к литературе, мисс Линч учила нас говорить – говорить как королева. Она хотела помочь нам избавиться от акцента Бронкса. Звук округлялся, удлинялся и становился глубже, чем носовой, заднеязычный. Нью-Йоркский эквивалент. Это был – первосортный персик! Я стала лучше чувствовать красоту английского. Я узнала, что такое язычок: маленькая, похожая на мешочек штучка, которая висит у горла сразу за языком. В последние два года учебы я играла в пьесах, которые ставились в школе. Мой английский словарный запас становился все больше, а сербо-хорватский оставался таким же. Я начала понимать красоту поэзии. Иногда я просто сидела в комнате одна и вслух читала стихи. Мне нравилось проговаривать английские слова, они казались ясными и простыми по сравнению с сербо-хорватскими. Я начала размышлять над историями, которые мне хотелось бы записать. У меня не возникало желания их озвучивать. Я боялась рассказывать кому-либо чтолибо. Мне было стыдно за свою семью, я чувствовала себя неуютно из-за ссор родителей и агрессии, витающей в доме. Я начала выражать свои сокровенные мысли и надежды на бумаге. Каким-то образом эти записи обид и страданий успокаивали меня. Я никому не показывала свои дневники. Помимо них, я писала рассказы: что, по моему мнению, могла думать пожилая женщина, проходя медленно по улице, или девочка, плывущая в океане. Мое первое стихотворение было о розарии. Я писала о Боге или о том, как я хочу помочь людям построить светлое будущее. Это помогало мне справляться со своими чувствами и успокаиваться. Наконец, семья заметила мои увлечения и занятия самоанализом. Однажды отец удивил меня. Он занимался отделкой подвала. За двумя дверьми располагалось нагревательное оборудование, а перед ними – комната. Он открыл двери в помещение, где стояло оборудование: там было жарко, каменные стены казались серыми и грязными по сравнению с чистой, светлой, отделанной деревом комнатой. Я посмотрела направо от печки – там стоял стол, на нем маленькая пишущая машинка, на стене висели две пустые книжные полки и картина, изображающая темно-синее бушующее море. Отец улыбнулся: «Можешь заниматься здесь». Я глазам не верила! Я обняла его и заплакала. В то время после школы я подрабатывала кассиром в супермаркете, но придя домой, всегда шла в свою комнату. Там я занималась самовоспитанием. То, что я могла записывать свои мысли и чувства, помогало мне расти и поддерживало в жизни. Я писала в слезах, в гневе и в мечтах, писала стихи с нечеткими, расплывчатыми рифмами. Даже лучшие мои друзья не знали, насколько серьезно я воспринимала свое творчество, потому что никому об этом не рассказывала. Я создавала собственный безопасный мир, положив перед собой бумагу и ручку, глядя на печь, которая включалась по графику, и на картину с бушующим морем. В старших классах возникла еще одна проблема. Когда я стала задумываться о своей сексуальности, я поняла, что мне нравятся девочки. Я знала, что это «неправильно», слышала много шуточек о «розовых». Конечно, я не могла принадлежать такому миру, но я была очень привязана к своей лучшей подруге. И это явилось еще одной темой, на которую я боялась говорить. Я просто не могла. У меня была подруга в старших классах, которая позже открыто заявила о своей сексу-

альной ориентации, как и я. Наша дружба оказалась настолько близкой, что я была готова принять это «ужасное» чувство, даже для самой себя: Потерянные мгновения… Мы лежим рядом на разных кроватях. Она спрашивает, хочу ли я чего-нибудь? Я лежу, страстно желая, чтобы ее руки обняли меня, Мечтая положить ей голову на грудь, Услышать ее мягкий голос и знакомый смех Ближе, чем когда-либо. И я поворачиваюсь, Поворачиваюсь в постели, Прогоняя эти темные желания в ночь, Пытаясь удержаться на плаву, не утонуть во тьме. Я не могу, не могу. Слишком трудно преодолеть. Мы будем одинокими изгоями. Пропало еще одно мгновение… Она позовет меня спустя годы. Она открылась, я замужем. Она нашла любовное стихотворение, Когда-то написанное ей. Она хочет встретиться. Я говорю «нет», дрожа, Пытаясь избавиться от любви, от желания во мне. Я хотела ее. Я не сбилась с «прямого» пути. Перевела с английского

Анна Давыдова

№13

Груши Груши, ты говорила о моих грудях, но коснулась их едва. Я так люблю нежнейшие из твоих поцелуев и другие – голодные когда я чувствую свои зубы на твоих губах. Мне не хватало тебя, это правда – хотя джинсы вдруг стали тесными и у тебя между ног в ту последнюю ночь. Где-то в мозаике твоей души ты хочешь меня – или эта мягкость моя, моя открытость твоими неожиданными мыслями. Ты снова уткнешься лицом в мою шею – и я хочу тебя все сильнее.

После церкви, Югославия Они очень бедны, моя тетя сказала, Эти словенские женщины. Встретили друг друга в концлагере Во время войны И с тех пор неразлучны. Обе больны – одна дышит С трудом, другая Не может ходить в туалет. Если бы не было Бога Они бы убили себя. Они нашли друг друга В лагере и не расставались С того самого дня. Говорят, что одной немцы Давали гормоны. Она теперь носит штаны. Они живут наверху на холме, сказала она, Они очень бедны, Всегда вместе и очень заботятся Друг о друге После концлагеря.

Я разглядываю мазки небольшого полотна подаренного мне тобой в утешение желая знать что за ними таится – и краски становятся тобой. Я помню в гей-баре твой язык и как твоя нога обвила меня на танцплощадке как будто сама по себе. Только представь себе все, что мы не сделали а ведь какой сад мы нашли! Я знала что много воды утечет прежде чем я снова смогу сжать эти соски в темной оправе стоящие под твоей плотной черной рубашкой еще раз. перевела с английского

перевела с английского

Соня Франета

Маргарита Меклина

Моя любовь к России началась с любви к русской литературе, которую я изучала в колледже и университете. В 1977 году в этой стране я совершила свой coming-out* как лесбиянка, а в 1991 в моей жизни начался период визитов в Россию для исследовательской работы. Во время своих путешествий по русским городам и весям, я встретила много замечательных людей, и некоторые из них стали моими хорошими друзьями. Я начала писать книгу о квирах** в России, но смогла опубликовать только несколько глав в антологии «Lesbian Travels» и в некоторых периодических изданиях Америки. Ниже приведен отрывок из моей рукописи «Розовые фламинго».

Моё интервью: Coming Out в Советской России Мы с Ксюшей ждали на оживленной улице Москвы Ольгу и ее подругу, также Ольгу. Ксюша была одной из первых лесбиянок, которых я встретила в России, приехав в Москву в июле 1991 года на Фестиваль геев и лесбиянок. Я была делегирована от Северной Америки. В рамках данного проекта проходил также кинофестиваль тематических фильмов. К моменту описываемых событий прошло уже несколько лет, и на этот раз я приехала, чтобы взять интервью у представителей сексуальных меньшинств по всей России. Я была захвачена этим экспериментом. Мы с Ксюшей сели на заднее сиденье подъехавших белых «Жигулей» и все вместе поехали в сторону Октябрьской площади, куда надо было подбросить подругу Ольги. На этой площади я в свое время жила в общежитии, когда преподавала английский. У Ольгиной подруги отношения с женщиной возникли впервые. Она казалась чересчур настороженной и робкой для журналиста радио. Возможно потому, что лесбийский мир был совсем новым для нее, а может, потому что я была из Америки. Она вышла из машины, не попрощавшись. Я пересела на переднее сиденье. Ольга сказала, что она приготовила несколько салатов. Мы с Ксюшей попросили остановиться у магазина, чтобы купить сыр, конфеты и вино, таким образом сделать вклад в общий стол. Ольга подождала нас в машине, и мы отправились в «Победу», небольшой дачный поселок в Подмосковье. Там жили наши друзья – Лена и Света, они были в близких отношениях уже больше двадцати лет. * На русский язык это можно перевести как «выход из подполья». ** Мы уже давали в №10 ссылку на то, что понимают под словом «квир»: Queer– означает «странный», «неправильный», «сомнительный», «экс-центричный», не укладывающийся в рамки традиционного гендерного разделения общества. Квиры размывают или отменяют границы «традиционных» сексуальных идентичностей (а именно, гетеро- и даже гомосексуальной).

№13 Так как дорога была длинная, Ксюша заявила: «Я хотела бы взять интервью у Сони. Она всё время слушает рассказы других. Почему бы на этот раз ей не рассказать историю своего coming out’а?» «Да, Соня», – улыбнулась Ольга и устремила свой взор на дорогу. Я чувствовала себя польщенной. «Разве я никогда не рассказывала вам историю своего coming out’а?» «Нет, расскажи», – попросила Ксюша. Ольга выключила радио и я начала. – Всё произошло в России, как это ни странно. Здесь, в Москве! Я была в туристической поездке с группой из Лондона; в нее входили молодые люди, занимающиеся политикой. И среди них я встретила женщину, которая стала моей первой возлюбленной. Она оказалась американкой. Эта женщина была очень красива – высокая, широкоплечая, с притягательной полной грудью, с темными короткими волосами, доброжелательная, отзывчивая. Когда я обратила на нее внимание, она, похоже, была не против поближе познакомиться со мной и даже провести вместе время. Помнится, я думала: «Она так красива и уверена в себе, а я скучная, замужняя женщина в очках, не представляющая для нее никакого интереса. Неужели ей нравится разговаривать со мной?» Я была замужем за профессором физики, который проводил исследования в Англии, в Бирмингеме. Но пару лет назад, время от времени, я начала грезить о женщине: думала, какие они все нежные и притягательные..., какие мягкие, с чарующими длинными волосами. И вот одна из них в моих снах – ее полная грудь против моей, гнездышко ее лобка, ее влага... Я очень этого хотела, но понятия не имела, как такое возможно в реальности. Я была замужем уже больше шести лет и жила в предместье крайне скучного сообщества городков около Palo Alto, в Калифорнии, в пригороде пригорода. Я должна была каждый день ждать дома мужа, посвятившего жизнь атомной физике, который иногда проводил эксперименты даже ночью. Сама я собиралась оканчивать институт, но моя жизнь, тем не менее, вращалась только вокруг мужа, и это тяготило меня. Такая жизнь не могла стать моей жизнью. Более того, муж не мог дать мне той эмоциональной наполненности, в которой я нуждалась, у него не было желания обсуждать глубинные вопросы душевной жизни. Мы жили в Англии уже шесть месяцев, когда я решила поехать в туристическую поездку по России. Бирмингем – это индустриальный город на севере от Лондона, ближе к краю Шекспира и Котсуолду. Я люблю английскую сельскую местность, пышные холмы и небольшие лесенки, которые помогают перебраться через загородки для скота. Мне нравились также поездки в Лондон, я часто приезжала туда на поезде, гуляла по городу. Я даже работала – переводила проект для русского профессора в Нью-йоркском университете. Но при всём этом я часто скучала и одновременно испытывала какое-то беспокойство. Что-то зрело внутри. Мало того, что в Англии мечты о женщине одолевали меня всё больше, но я еще и прочитала о новом женском движении, после чего отчетливее почувствовала гнет своего замужества. До того, как я закончила учебу в Беркли, я встретила там эффектного яркого длинноволосого поэта, итальянца, – человека, с которым у меня случилась связь. Однажды после занятий любовью, выпив, он спросил меня, испытывала ли я когда-либо сексуальный интерес к женщине. Я была шокирована этим вопросом, но он и не ждал ответа. Он начал говорить об одном гее, который –

и мы оба это знали – заинтересовал его. Он не выглядел удивленным, когда я, глубоко вдохнув, выпалила, что нахожу женщин притягательными. Мы пошутили, что можем помочь друг другу с партнерами своего пола. Примерно в это же время я подружилась с геем, работающим в Русском отделе, который много рассказывал мне о своем образе жизни. Я расспрашивала его о том, как он находит мужчин-партнеров, пытаясь понять, как бы я сама могла вписаться в эту незнакомую мне культуру. Но картина встречи на танцах, или в баре, или на улице испугала меня. Я так и не сказала ему ничего о своих чувствах к женщинам, и когда несколькими годами позже мы случайно встретились и я открылась ему, он сказал, что ни за что бы не заподозрил меня в этом. – Таким образом, вы можете себе представить, насколько я была взволнована, когда встретила Джину в России, – сказала я своим слушателям. – Я кое о чем догадывалась относительно нее, чувствовала, что влюбилась, но даже и не мечтала о том, чтобы произошло что-то серьезное. Однажды мы шли вместе по берегу реки около Нарвы в Эстонии. Река стремительно текла мимо. Мальчишки кидали в воду камушки. Мы шли вперед по покрытому галькой берегу, и Джина сказала мне: «Вы когда-нибудь думали о том, чтобы заняться любовью с женщиной?» Я подумала, что это действительно со мной случалось, и даже не помню, что ответила. Она продолжала говорить. Мой разум помутился, и слезы набежали на глаза. Мы поднимались на холм, заходящее солнце светило прямо в лицо. Она сказала: «Надеюсь, что вы не думаете, будто бы я напала на вас, когда заговорила о лесбийских отношениях». И так далее. Но меня уже переполняли чувства и глаза подозрительно слезились. «Что-то случилось?» – спросила она. Я сказала, что солнце слишком яркое, и мы продолжали идти и разговаривать, правда, в основном говорила она. Прежде, чем возвратиться в общежитие, куда нас поселили, мы зашли в маленькое кафе. Кофе показался мне чересчур сладким. В ту ночь мы были одни в комнате. Я думаю, что так и должно было случиться. Наша соседка по комнате ушла на ночь к своему другу. Мы с Джиной лежали каждая на своей кровати в темноте, болтали какое-то время, а потом всё стихло. Я не знала, как смогу заснуть в ту ночь – была сильно возбуждена, меня всю трясло. Я думала: «Если она скажет хотя бы еще одно слово, я пойду к ней». И она это сделала: «Мне кажется, Вы взволнованы». Я буквально сбросила с себя одеяло и кинулась к ее кровати, села рядом – какое облегчение: я обнимаю, целую ее, и она отвечает. Это всё, что произошло в ту ночь. Две ночи спустя мы были в Москве и решили не ходить в цирк. Вместо этого мы занялись любовью в нашем гостиничном номере с видом на столицу. Это было всё, о чем я могла мечтать и даже больше. Это было и тепло, и нежно, и так наполнено узнаванием. Назад дороги быть не могло. – Днем раньше мы впервые целовались везде, где только можно было, пока гуляли по Ленинским горам, – хвастаюсь я, думая о том, насколько это было рискованно в 1977 году в Советском Союзе. Я вижу Ксюшину улыбку: «Именно в Москве, прежде всех других мест, я поцеловала женщину, и река-Москва протекала под нами». – Мы с Джиной решили посетить Загорск – красивейший монастырькрепость в полутора часах на электричке от Москвы. Гид сомневался, может ли

№13 он отпустить нас одних погулять – в конце концов, он отвечал за нас. Я убедила его, что при моем знании русского языка с нами ничего не случится. Мы пустились наутек подобно двум подругам, получившим разрешение от родителей или учителя сделать что-то, чего никому еще не позволялось. Загорск был величественным и прекрасным, с рядами золотых куполов и белыми каменными стенами. Это был другой мир, совершенно отличный от Москвы с ее многолюдьем и суетой, – мир покоя, древности и духовности, позволяющий людям пребывать в этой атмосфере. Я помню, как мы ходили по территории монастыря и видели то одетую в темное фигуру, то старуху в платке, задумчиво идущую на молитву. Мы заметили двух женщин средних лет, которые шли, взявшись за руки, и разговаривали очень интимно. Я взяла руку Джины с внезапной вспышкой отваги; мы хвастались друг перед другом тем, как свободно мы чувствуем себя в Советском Союзе. Какой-то художник писал маслом собор, где захоронен Борис Годунов. Я попросила его сфотографировать нас. У меня до сих пор хранится эта фотография – наши глаза блестят, улыбки «от уха до уха», держась за руки, мы показываем друг на друга, его мольберт стоит рядом с нами. Я никогда не забуду, как романтично всё это было – бродить среди этих ослепительных соборов, которые чудом сохранились в Советском Союзе, осуществить свою мечту и быть настолько влюбленной. – А что было с Вашим мужем? – спросила Ольга. – Ну, я рассказала ему всё, как только возвратилась из поездки, потому что знала, что отношения с Джиной очень важны для меня. – Во мне всколыхнулись грустные воспоминания о трудностях, с которыми я тогда столкнулась. – Он сначала, естественно, не принимал всерьез мои заявления. Видимо не мог. Но я уехала от него и сняла себе квартиру в Сан-Франциско, когда мы возвратились в Калифорнию. Мы с Джиной продолжали встречаться. Я исследовала захватывающий мир лесбийских отношений в Сан-Франциско, который тогда, я думаю, находился на пике своего развития, нежели в более поздние 1970-ые. Мне повезло. Перевела с английского

Ольга Герт

С. М. и Н.Б. Со мной такое, кажется, впервые: Чтоб мне понравился чужой какой-то стих – Так раньше не было... Те две строки живые... Ведь я совсем не изменила их... На стенке пестрый сумрак распластался От книг, цветных циновок и картин... «Как я боюсь, что ты один остался. Как ты привык, наверное, один»...* Так искренне близки мне эти строки... А Вы... А Вы... (Протягиваю нить...) А Вы ведь так завидно одиноки... Так молоды... Вас некому бранить... Нам так тоскливо, на душе так скверно. Нас только это, может, и свело. А если так, подруги мы, наверно. «Подружки» – так по-детски и светло... * Из стихотворения Н.Б. «За стенкой утро держит миру речь...»

И как могли чулки мои порваться? Большой платок в рукав пальто воткну... И некому за Вас поволноваться... Вам не перед кем чувствовать вину... Снимаю туфли... Тонкий голос, чей ты?.. Оглядываюсь... Где ты?.. Ни следа... Флейтистка... Без мелодии, без флейты... И мы на «ты». И ты моя всегда... Высокая. Вы встали мне навстречу... Такой был темный хмурый снег в окне... Войду и обернусь, и вдруг замечу Вверху часы – тот всадник на коне... Никто, наверно, с ними не сверялся. Садилась пыль на пальцы – только тронь. И в позолоте циферблат терялся. И только всадник виден был и конь... И разговор наш так сумбурно-долог... Такой сквозняк от кухонной стены... Японского не знаю, не биолог, И выгляжу чудно со стороны... Боюсь людей... Не верю их веселью... Как в сказке – царство злых голодных сов… И каждый, каждый – с карликовой целью... И недоверчив, и... Не хватит слов!.. Я вижу мелочность своей натуры... Боюсь животных, снега и воды... А в шахматах мне нравятся фигуры, И ничего не знаю про ходы...

№13 То детское – мир сестринства и братства – Он разве существует наяву?.. Стихи у Вас – от жизни, от богатства... А я бедна... Давно я не живу... Мое все неестественное, или... Нет, все мое не может без вреда... Хочу, чтоб за стихи меня любили... Какая же я суетная, да?.. Нет, я бы за себя не поручилась. Что это может повториться впредь. Впервые так у сердца получилось: Не позавидовать, а пожалеть... Я только вот что записала сразу (Как будто бы очерчивала круг): – Картавите, глотаете всю фразу. «Да ничего...» и замолчите вдруг... И вот еще: Вы – круглая, и выну Листок, и к буквам чёркаю хвосты... Вы чуть сгибали шею... Или спину... Нет, втягивала шею, да, как ты... Я стала мерзнуть без платка, без шарфа... Мне делалось все горше, все грустней... На маленьком столе стояла арфа. И девушка стояла рядом с ней. Склоняя голову, и тихо опуская На арфу руку (Подними... Не урони...)... И босиком... И темная какая... Из дерева тяжелого они – Та арфа с девушкой... На пальце стерлась кожа. Как будто прикасаюсь к кирпичу... На ощупь жесткая... И на тебя похожа... Так сразу... Вдруг... Так вижу... Так хочу... Наивно хороша арфистка эта, Вся из времен старинных, из веков Натертого до отблесков паркета, Больших квартир, высоких потолков...

И платье так подвернуто... И были Распущенные волосы густы... Теперь она – для собиранья пыли, А мастер думал, что для красоты... Черт вытянутых колющая лепка... И это ты с закушенной губой Вцепилась до отчаяния крепко В свой музыкальный инструмент любой!.. А я молчала, карамель сосала, И языком водила за щекой... Какая ты, еще я не писала... Какая Вы?.. И он, и он какой?.. Он – Лазарь... Неприкаянность в квартире – Вся, вся – его!.. Остался здесь – огнем... И Ваши те стихи – строфы четыре... Мне хочется... Мне кажется... О нем... Так холодно, и печи все сломали... И даже глубоко дышать нет сил... Когда Вы куртку с плеч его снимали, И жар телесный легочный в ней жил... Мы пили чай на кухне перед газом, Вы, он, и ты, и я – все вчетвером. И он мигал смешливым темным глазом. И пальцы – над конфоркой – над костром... Он кашлял, у него дрожали руки. Хрип грубый выходил в невольный стон. И сквозь больное ощущенье муки Смех прорывался. Так смеялся он! Сгибался и захлебывался смехом. И были пальцы длинные грубы. Смех из груди выплескивался эхом. И гнулось тело – стебель худобы...

И длинный, смуглый нам кидал вопросы. И яблоко делил прямым ножом... И прежний весь – глаза легко раскосы, И волосы монгольские – ежом... Ладонь – о простыню (ладонь вспотела) – Он тянется и выключает свет... Касаться женского чужого тела... И нет тебя... И нет, и нет... И нет!.. Приподыматься, опершись на локоть, И слышать, как скрипит диван-кровать... Совсем чужое тело мять и трогать, Врастать в него, собою согревать... Он лжет, но не нарочно... Злые сети... В пространство выдохнуты имена... И ночью, в темноте, в телесном свете, Не лжет во сне, и стонет: «Где она?!»... И веки сжаты, и такая злоба... Но как разрушить эту всю тюрьму?!.. И «Где она?!», и чувствуете оба, Но Вам больнее, знаю, чем ему... Такой невиноватый и жестокий, Такой святой, нет, весь такой мирской... Как стебель гонит вверх земные соки, Гнал семя, и смирялся член мужской... Не виноват, но это очень больно, Когда не любят тела твоего... И семя жгло, и влажное, и вольно... И все равно ведь счастье, торжество... И сердце у него... И так стучится!.. И боль в улыбке, смутности оскал... И он во сне искал твои ключицы. Твои худые косточки искал...

А! Черные зрачки, и голос крови... И женское – таимая лоза... И клювом – нос, и сказочные брови... А! Радостно-безумные глаза... И в забытье лететь в каком-то диком... Откидываться в бисерном поту... Давиться злой тоской, звериным криком... И телом, сердцем чувствовать не ту!.. Ключица Ваша, плотная живая, Сквозь мышечный горячий крепкий слой... И пальцы – прочь! И глаз не открывая – Измученный, отчаявшийся, злой... На кухне металлические банки. Поднялся в каждой темный пласт земли... И вдоль окна, как в сказке, вдоль полянки, Растения тянулись и цвели... Росток зеленый кругло разрастался В жестянке из-под импортных сардин... «Как я боюсь, что ты один остался. Как ты привык, наверное, один»... (Закончено в начале марта 1985 г.)

№13

Этот мир огромен и не подвластен нам. Мы не в силах изменить то, что предрешено судьбой, которой было угодно, чтобы мы встретились. И мы встретились, вернее нас познакомили, но это не важно. Наши души, наши энергии объединились и стали сильнее на то время, пока мы были вместе. Нас тянуло друг к другу, как металл тянет к магниту, как соединяются капельки ртути в единое целое. Это родство душ. Итак, нас познакомили. Я тебя ждала, нет, не твоего приезда ко мне на работу, а тебя вообще. Когда я увидела тебя, первое, что пришло мне на ум, – это то, что ты совершенно не в моем вкусе: возраст, цвет волос, национальность, работа в морге, поступление в театральный – всё было не мое. Но ты мне понравилась. Уже потом я узнала про пирсинг, татуировку, твое отношение к детям и животным… Но даже это не смутило меня. Больше всего меня удивило, что мне понравилась двадцатитрехлетняя девочка, – все-таки между 23 и 32 разница есть, а вот, например, между 32 и 41 – она не столь существенна. Однако в общении с тобой этой разницы я не чувствовала. Я позвонила тебе сама, хотя и решила до этого не звонить, а ждать пока позвонишь ты. Мы встретились в пятницу вечером, когда ты приехала от мамы. Ты была в черных брюках, футболке, с рюкзаком, и казалась мне очень маленькой. Мы пошли в парк, по дороге я купила «Водку с дыней» (мой любимый напиток). Мне было очень интересно с тобой. Становилось прохладно и темно, а расставаться не хотелось. Мы сидели на лавочке и разговаривали. Наступила полночь, и я предложила пойти ко мне домой. Я была уверена, что ты согласишься, и ты согласилась. Я купила бутылку вина, которое называлось «Пламя страсти», пиццу и медовый торт. Ты стояла у витрины и почемуто смущалась. А этот чудик в очереди, помнишь? Как будто бы все это было вчера.

Мы пришли ко мне, слушали музыку. Горели свечи. Мы сидели в комнате за столиком, пили ликер (да уж, не открыть бутылку вина… – позор на мою седую голову) и разговаривали. А потом ты дала мне свою кассету, я поставила ее в музыкальный центр и так и осталась сидеть возле тебя на полу. Мне очень хотелось дотронуться до тебя. Я положила руку тебе на колено, ты не была против. Я взяла твои руки в свои и гладила твои пальцы. Я боялась сделать первый шаг, и ты поняла это. Уйдя в темный коридор, ты позвала меня, и мы встретились в темноте. Первый шаг сделала ты, что для меня было очень странно, ведь прежде инициатива всегда исходила от меня. Ты не была пьяна, нет, ты этого хотела. Это не было мимолетным порывом, потому что, пока я разбирала кровать в большой комнате, ты ждала, раздетая, стоя в темноте, и могла передумать. Но ты не передумала. Мы любили друг друга, и ты сказала «супер». Ты очень часто повторяла это слово в ту ночь, мне нравилось, как ты это говоришь, но потом ты уже очень редко говорила его. Мы спали всего несколько часов, а оказалось, что уже полдень и тебе обязательно надо ехать на день рождения. Ты позвонила куда-то и сказала, что опаздываешь, и мы еще долго сидели на кухне, пили кофе, курили и разговаривали. Мне не было досадно, что ты уедешь, так как я знала, что ты обязательно вернешься вечером. Ты еще звонила в 19 часов по мобильному из леса и спрашивала, до которого часа можно приехать. Я сказала, что «до упора», что я тебя жду, чтобы ты брала машину, если уже не будет работать метро. Я была очень спокойна и знала, что приедешь, хотя ты могла сказать, что устала, что поздно, что завтра… Я легла спать вместе с телефонной трубкой, не раздеваясь, и уснула. Ты позвонила в час ночи и приехала в два, взяв с собой книгу «Воскресенье», отрывок из которой должна была читать на экзаменах на следующий день. Билет в Ярославль ты купить не успела. Мы опять сидели при свечах, пили ликер из клюквы, я ела курицу (ты отказалась, сказав, что со дня рождения), а ты смотрела на меня. Я попросила и ты дала прочитать мне тот отрывок, который должна была читать на экзамене, но совершенно не выучила и сказала, что учить его сейчас не будешь, потому что приехала ко мне. Твои глаза излучали тепло, ты сидела здесь, рядом со мной, и была прекрасна в тот вечер, вернее в ту ночь. Ты приехала, чтобы любить меня, и я была счастлива с тобой. Для меня перестало существовать прошлое и будущее, была только ты. В голове почемуто всплыла фраза из отрывка, который ты должна была выучить: «Так она прожила 7 лет». Ты сказала, что я внимательно читала и у меня хорошая память. Утром я пошла покупать тебе билет в Ярославль. Шел мелкий дождь, в билетной кассе плохо работал компьютер, а мне хотелось быстрее вернуться к тебе. Ты еще лежала в постели, когда я пришла. Мы поговорили про билет и предстоящий экзамен, потом ты пошла в ванну, мы выпили кофе, и ты ушла, сказав, что позвонишь после экзамена. Это было воскресенье. Экзамен отменили и очень хорошо, потому что ты ничего не учила. Было страшно, что ты его не сдашь. У меня оставалась твоя кассета, и я слушала ее весь день и думала о тебе. Вечером я сама позвонила, и мы встретились. Ты опоздала минут на 20. Потом ты опоздаешь на 40, затем на 15 минут. Ты не опоздала лишь в последний раз, тогда ждала ты, а не я. Но сейчас не об этом.

№13 Я чувствовала, что ты наденешь рясу, и ты ее надела. Она очень тебе идет, только ботинки тяжеловаты. Мы встретились, ты взяла меня под руку, и мы пошли на бульвар, по дороге купили сигареты, и нас поздравили с днем молодежи. Люди смотрели на нас, вернее на тебя и мне это нравилось. На бульваре мы говорили про твои экзамены, про театр, а потом пошли ко мне. Было темно и тихо, и в душе моей был покой, которого я не знала уже много лет. Мы сидели на кухне, горела свеча и ты сделала сердечко из воска и отдала мне. Твое лицо было немного печально и очень красиво. Я хотела, чтобы ты посмотрела фильм «Город ангелов», и мы начали смотреть эту кассету, но ты устала, не доглядев даже до половины. Я очень хочу, чтобы ты посмотрела ее. Ты любишь такие фильмы: про жизнь и смерть, про любовь и боль, про счастье на один миг, ради которого стоит жить. Ты долго стояла у окна на кухне и смотрела в темноту. О чем ты думала? О том, что уйдешь? Пока я была в ванной, ты разделась и легла. Назавтра надо было ехать в Ярославль, вещи не были собраны, но ты осталась. В эту ночь тебе показалось, что ты умираешь, – это была страсть, рай и ад, и верх совершенства. Потом ты уснула, я еще долго лежала, но сон сморил и меня. В голове что-то плыло и кружилось, и мы проспали приезд моего отца. Мне захотелось познакомить тебя с ним, но я решила не смущать ни тебя, ни его. Когда он ушел, ты поцеловала меня и убежала. Твои следующие два дня прошли в скитаниях по Ярославлю: в рясе, с чужими людьми, в чужой одежде. Ты не купила мне свечку, не захотела. Мои же два дня прошли в аду: я думала, с тобой что-то случилось, ведь ты уехала, не придя в себя, опаздывая на поезд, не вернулась в понедельник... Во вторник я не могла работать, я не знала где искать тебя, и вернешься ли ты вообще. Но когда я увидела тебя, идущую на встречу со мной в двенадцать часов ночи по мостовой в свете фонарей, я почувствовала, что ты со мной, что ты мой ангел и ведьма одновременно. Мы просидели с тобой два часа на лавочке во дворе. Я не давала тебе говорить, а говорила сама, потому что чувства переполняли меня. Ты села передо мной на корточки. Боже, какие у тебя были глаза, в них можно было утонуть! Мы целовались. Потом я пошла провожать тебя, и мы расстались в твоем подъезде. Дома я не могла спать, слушала твою кассету и курила на балконе. Ты потом сказала мне, что в эту ночь следовало учить текст и ехать поступать в Питер. Да, я тоже чувствовала, что могу свернуть горы, но горы сворачивать не пришлось. Утром, зная, что ты еще спишь, я позвонила тебе с работы и сказала про время отправления поездов в Санкт-Петербург. Мне очень хотелось видеть тебя до отъезда. Ты уехала на работу, недалеко от которой находились билетные кассы, и купила билет на самое позднее время, хотя были места и на более ранние. Ты тоже хотела видеть меня. Было глупо встречаться так, чтобы я потом провожала тебя домой, надо было встречаться перед отъездом. Мне не понравилось платье, которое было на тебе. Это не платье «школьницы» (как ты сказала), это состояние души, которое совсем тебе не идет. Я проводила тебя до метро, могла бы и дальше, но не стала, потому что ты сильная и не

надо минутную слабость растягивать на часы. Ты говорила, что должно что-то случиться, что не доедешь, но ты просто не хотела уезжать. Мы стояли, обнявшись и нам было наплевать на всех, мы были вдвоем. Ты уехала. Я попросила написать мне письмо в дороге, но ты не написала, сказав потом, что не было бумаги. Странно, почему ты не попросила ее у когонибудь из пассажиров, наверняка у кого-то была, ведь когда очень нужно, то обязательно найдешь. Но ты не написала. Ты уехала в ночь со среды на четверг, а в пятницу позвонила из Питера и сказала, что прошла, остаешься на второй тур и будешь в воскресенье вечером. Было жалко, что я не увижу тебя в пятницу, но я была рада, что ты прошла. Я уехала на дачу на один день и вернулась в воскресенье утром, чтобы встретиться с тобой вечером. Мне хотелось поехать встречать тебя на вокзал, я узнала время прибытия всех вечерних поездов из Питера, но не поехала, т.к. в голове вдруг всплыла твоя фраза о том, что ты привыкла завоевывать, а тут тебе все это дали просто так. Зачем нужно обязательно завоевывать? Ведь в любви люди дают друг другу тепло, нежность, поддержку, силы, счастье, наслаждение, и многое другое. А что такое «завоевывание»? Это просто психологическая игра. Мне не хочется играть, хочется жить и дарить тепло и любовь дорогому человеку. В жизнь не играют. В ней столько боли, горя, разочарований, обид, злости, потерь. Когда ты понимаешь, что жизнь быстро проходит, хочется успеть насладиться счастьем. А испытание не означает, все бросить и убежать, необходимо пройти все до конца. И испытание счастьем не меньше, чем испытание горем. Ну вот, встречать я тебя не поехала, а сидела дома и ждала. Когда я позвонила в ту квартиру, где ты жила последнее время, я думала, что ты еще не приехала, и просто хотела узнать у квартирной хозяйки, не переигралось ли у тебя что-нибудь опять, не звонила ли ты. Услышав в телефонной трубке твой голос, я удивилась, что ты вернулась и не позвонила. Еще больше я удивилась, что ты приехала утром, поехала к маме, а потом к подруге и не позвонила мне хотя бы для того, чтобы сказать, что вернулась. Твоя фраза о том, что мы, может быть, встретимся, резанула слух, ведь мы не виделись четыре дня. Ты перезвонила 00 мне через час, ровно в 21 и сказала, что да, мы встретимся. И я снова ждала тебя на углу 3-й Парковой, а когда ты пришла, мы пошли по Заводскому проезду, т.к. ты сказала, что никогда здесь не была. Мы ходили по дворам в поисках лавочки, хотелось посидеть и поговорить. Наконец, найдя ее, мы сели и стали пить коктейль, который я заранее купила. Ты выглядела уставшей после поездки, но тем не менее увлеченно рассказывала мне как проходил экзамен. Вечер был отличный, было тепло и тихо, мы сидели в детском городке, и я с интересом слушала тебя. Я предложила пойти ко мне, но ты отказалась, сказав, что устала, и я пошла тебя провожать. Мы сидели на металлическом заборчике у твоего подъезда, курили, и ты все время спрашивала, не обиделась ли я. Нет, я не обиделась, просто было грустно оттого, что ты сейчас уйдешь. Ты сказала, что опьянела от коктейля, и не надо было пить вообще, и пошла домой. Я еще минут пять посидела возле подъезда и ушла. Я шла по ночной улице, и мне было одиноко, но в груди не ощущалось боли, было лишь грустно, что мы расстались, когда еще целая ночь впереди. Придя

№13 домой, я взяла телефонную трубку и ходила с ней по квартире, так как мне казалось, что ты непременно позвонишь. Между оконными рамами попал жук. Он настойчиво жужжал и карабкался вверх, пытаясь выбраться. В моей голове появилась глупая мысль. Подумала, что если ты позвонишь, я выпущу жука, а если нет, то пусть сидит за стеклом. Но уже через несколько минут мне стало жаль его, уж слишком много усилий прилагал жук, чтобы получить свободу и лететь дальше, в ночь, и я выпустила его, не дожидаясь твоего звонка. В квартире было темно, я сидела в темноте с телефоном и ждала. И ты позвонила. Разговор зашел о том, что ты боишься секса, что тебе это сейчас не нужно. Я не могу говорить по телефону о чем-то серьезном, нет, могу иногда, но только не с тобой. Я предложила встретиться у твоего подъезда и пойти ко мне или погулять, но ты сказала, что пойдешь ко мне. Я продолжила разговор прямо на улице, чтобы не делать никаких пауз, и так мы дошли до дома и сели на кухне. Ты говорила, что тебе тяжело, что ты боишься потерять свободу, что тебе надо поступить в институт и получить высшее образование, что боишься секса, что все это не сейчас. Но знаешь, ведь только познав истину, обретешь свободу, а сейчас это не свобода, а скитание души. Разве можно жить по плану, разве можно отложить чувства на потом. Любовь не исключает свободу, и что такое свобода без любви, это – состояние душевного одиночества и ненужности. Я зачем-то сказала, что можно на время расстаться, чтобы потом встретиться вновь (однако это глупо), а ты ответила, что может быть, только ты не звони мне, я сама. Я сказала то, что ты хотела услышать. И я, и ты, мы сделали кучу ошибок, но не ошибается тот, кто ничего не делает. Когда я посмотрела 30 на часы, то было уже 2 утра. Я сказала, чтобы ты осталась, и мы просто ляжем спать, что идти домой не стоит, так как разбудишь хозяйку, что мне тоже завтра рано вставать, и мы встанем вместе. Ты согласилась с моими до-

водами, и я пошла разбирать кровать, а ты стала раздеваться. Когда я вышла из душа, ты уже лежала, отвернувшись лицом к стене. Я легла рядом и попросила тебя повернуться ко мне. Ты повернулась, голова твоя оказалась рядом с моим плечом, я взяла тебя под одеялом за руку и так держала. Через некоторое время ты уснула, сладко посапывая во сне. Мне очень хотелось погладить тебя сонную, поцеловать, но я боялась потревожить твой сон. Мне было хорошо рядом с тобой, как-то надежно и спокойно. Я смотрела, как ты спишь, и как волосы твои разметались по подушке. И думала, что мы вместе переживем все трудности, что не собираюсь отнимать у тебя свободу, что просто буду каждый раз ждать тебя, а когда ты, наконец, устанешь метаться и искать себя, ты придешь ко мне и останешься навсегда. 30 Я задремала, в 6 прозвенел будильник, и надо было разойтись до приезда моего отца. Уходя, ты забыла ключи, которые висели в коридоре на вешалке. Отец, когда пришел, посмотрел на них многозначительно, но ничего не сказал. Ты позвонила минут через 20,обнаружив, что ключи остались у меня, и сказала, что заедешь за ними ко мне на работу. Так начался наш последний день – день, когда мы были вместе. Я ждала твоего приезда, но ты не приехала и даже не позвонила. Ключи были у меня, и я решила занести их тебе, чтобы они не были поводом для встречи. Что я и сказала, отдавая их у двери твоей квартиры. Вернувшись к себе домой и, понимая, что нам, после того, что ты сказала ночью, стоит сделать небольшой перерыв и какое-то время не видеться, а, также чувствуя, что не смогу не позвонить тебе вечером, я ушла к своей знакомой, оставив однако номер ее телефона отцу. Ты позвонила ей, и мы встретились опять. Ты, как обычно, немного опоздала. Было уже темно, мы пошли в тот двор, где сидели накануне. Ты села на то место, где я сидела вчера. Ты отдала мне текст, напечатанный на машинке, почитать. Я хотела, чтобы мы пошли ко мне, хотя дома был отец, но он уже спал. Ты сказала, что устала и хочешь спать, хочешь к себе домой, и я пошла провожать тебя. Кажется, мы опять сидели на заборчике у твоего подъезда, и ты говорила, что женщина, у которой ты сейчас квартируешь, уезжая, наверное, не оставит тебе ключи от квартиры и придется ехать к маме. А я сказала, что у меня есть комната в коммуналке, и что можно было бы когда-нибудь там жить. Или это разговор был накануне вечером, я почему-то не помню. Ты позвала меня к себе попить чаю. Я не отказалась. Мы поднялись, сели за стол на кухне, и ты дала мне альбом с фотографиями. Пока я с интересом разглядывала фотографии твоих родителей, кошка с твоим именем ловила какуюто бабочку по ту сторону окна, и мне казалось, что она вот-вот упадет вниз. Ты сидела боком ко мне, глядела в окно и пила чай, лицо твое было напряжено. О чем ты думала тогда, когда я смотрела фотоальбом, а твой текст, который ты дала мне читать, лежал в коридоре? Потом тебе захотелось, чтобы я ушла. Ты стала провожать меня, сославшись на усталость. Я взяла текст и сигареты, мы обнялись и поцеловались у двери. Я вышла из квартиры, а ты пошла к окну на лестнице, что-

№13 бы посмотреть, как я пойду. Выйдя на улицу, я закурила, а затем помахала тебе. Дойдя до следующего дома, я вернулась, обошла твой дом со стороны окна и позвала тебя. Мне показалось, что мы расстались как-то грустно, поэтому я бодро помахала тебе рукой, а ты помахала мне в ответ, и я быстрым шагом пошла домой читать твой текст. Я позвонила и сказала, что дошла и сейчас разберу кровать, включу лампу и буду читать то, что ты мне дала. На другом конце провода я услышала твои слова о том, что ты хочешь кое-что написать мне. Пожелав друг другу спокойной ночи, мы попрощались. Ты села писать письмо? Или оно у тебя уже было давно, может быть в голове? Ты дала мне читать рассказ про двух девушек, про их любовь, свадебное платье, кольца, их страсть, и села писать мне это письмо? В голове не укладывается. Зачем ты позвала меня к себе, показывала фотографии, пошла провожать меня к окну? Для того чтобы потом написать мне все это? В твоем рассказе мне понравилось следующее: сосед видел их страсть, ему было интересно подсматривать за ними из окна. Но потом началось самое главное, самое сильное, принадлежащее только им двоим, их жизнь и их любовь. Тогда они повесили толстые шторы, потому что это очень личное. Рассказ, написанный как идеал, но для кого? Не для себя ли самой ты писала это? Ну вот, а потом на следующий день ты отдала мне письмо. Я сама напросилась. Ты сомневалась, отдать – не отдать, пишешь, что, может быть, совершаешь ошибку, но отдала, наверное, прочитав его еще раз перед этим. Ты уже стояла у своего подъезда, когда я пришла, ты улыбалась и держала письмо. Я сама его взяла, ведь ты же все решила. Мы договорились, что ты позвонишь мне вечером, и мы встретимся, и я поехала на другую квартиру. Терпения не хватило, я прочитала письмо в маршрутке. Я читала его раз пять и не понимала содержание. До дома я еле дошла, земля уходила у меня из-под ног и я ничего не видела перед собой. Было такое ощущение, что мне дали бомбу и отправили с ней подальше, чтобы никто не пострадал, кроме меня. Ты пишешь: «Иначе я погрязну во лжи и фальши». «Нет смысла ничего обсуждать». «Прощай», и дата, время, когда написано. Красиво, цинично, больно и коротко. Куда ты поехала потом? К маме? Вряд ли. Где ты пряталась от себя самой? Что было со мною можно догадаться. Я не могла это скрыть, уж извини, но все это скоро забудется другими. Время пройдет и забудется, людям это свойственно. Мне сложнее, как ты сказала – у меня хорошая память. Все это глупо и неверно, ведь мы встретились не для того, чтобы вот так расстаться. Ты решила за нас двоих, при этом еще и сомневалась. Жизнь очень сложная штука и в ней очень часто нет правил. Только не потеряй свои крылья, не опусти свои руки, и тогда у тебя все обязательно сбудется. А то, что было между нами, никогда не умрет в моем сердце. И в горе и в радости знай, что есть человек, которому ты нужна. без даты и без времени Марина

Автор посвятил эту лирическую миниатюру своей любимой. Но редакция с согласия автора и ее любимой посвящает этот рассказ всем «бывшим»

В темноте на себе ощущаю твой взгляд, А на теле твои поцелуи горят, А на теле – твои бесподобные руки Восхитительный наш завершают обряд. Ну что поделать! Не молоды мы уже. И все мы чьи-то бывшие. Иногда – бывшие одних и тех же бывших. Можно брезгливо кривиться, можно посмеиваться. Но это наша жизнь. А смеяться над жизнью – рисковая затея, ибо неизвестно, кто из нас – мы или жизнь – посмеется последним.

№13 Кому-то можно в тебя не влюбляться, а кому-то – нельзя. Мне было нельзя. И Ей было нельзя. И Она влюбилась. Влюбилась, как будто специально затем, чтобы воспеть. И воспеть так, чтобы идущим вслед уже ничего больше для воспевания не осталось. Пока ты пропадала на работе, Она, сидя в твоем доме, писала тебе тома о своей любви к тебе, и поведала про тебя миру всё: и про то, как ты красива, и про то, как ты талантлива, и про то, как сама Она рядом с тобой, такой красивой и такой талантливой, хорошеет на глазах и становится гениальной. «До чего ж красивые руки у любимой!.. Может быть, поэтому, так ласковы они? А в глазах ее больших свет неповторимый! Словно счастливы сейчас только мы одни». Это о тебе. И это могла написать только очень красивая и талантливая женщина другой очень красивой и талантливой женщине, и соревноваться с Ней в описании твоего очарования бессмысленно – пожнешь только перепевки Ее мелодий. Но от этого твое очарование не становится меньше, как не становится меньше и желание его воспеть. Не устает замирать сердце от безумной качки, в которой проходит твоя жизнь. Ты – калейдоскоп. В тебе при каждом новом повороте складываются всякий раз в иной рисунок светящиеся загадкой многогранные стеклышки: дворовый пацан, задиристый и хулиганистый, в один момент превращается в запальчивого и ранимого спорщика, а спорщик от легкого толчка становится покорным и безвольным ребенком, тепло и уютно обмякающим на руках. А потом, неизвестно откуда, появляется неотразимый нахал, со шкодливым блеском в глазах лезущий даме под юбку, а затем это живое воплощение пажа-амура принимает облик женщины, такой отдающейся, с такой тусклой пеленой желания в глазах, что… кем надо быть, чтобы не одуреть, не сбрендить, не потерять голову, не лишиться рассудка и не наделать всего прочего подобного… А потом ты засыпаешь на плече, позволяя для последнего тихого кайфа погружать лицо в твои волосы и дышать твоей кожей. Понятно, почему Ей до сих пор так больно. Ведь Она же знает: какая ты женщина… А калейдоскоп катится дальше, и стеклышки складываются в портрет великого лирика, растворенного в любви и поглощенного любовью. Все песни твои об этом, и вся ты – об этом. И в голосе твоем – все. И ничего, кроме царства любви. И ничего от тебя, кроме него, не нужно, ибо, сколько их, умеющих дать все, кроме этого! И Она это тоже знает. И еще и поэтому Ей так до сих пор больно.

Нам тоже бывает больно: и за Нее, и за себя, и за то, что всё не вечно, и за то, что все мы – чьи-то бывшие, иногда бывшие одних и тех же бывших. Но это – жизнь, а плакать над жизнью… кто из нас – мы или жизнь – поплачет последним? И складывается под шепот тихого блаженства, как дань любви и Ее таланту: Спи, моя Аленушка, мой пришелец неземной. Мы с тобою только что были музыкой одной. В унисон дыхание, жжет плечо твоя щека, От воспоминаний в нас все еще дрожит слегка. Спи, моя Аленушка, моя женщина из снов, Мною отмоленная у безжалостных богов. Влажно расслабляются твои брови и виски, Дружно удивляются счастью нашему сверчки. Спи, моя Аленушка, моя странница с небес, Злоба распаленная не дотянется к тебе. У луча на кончике ворожит в ночи звезда, Чтобы не закончилось это чудо никогда. «Спи, моя Аленушка» – это из Ее песни, и это специально, потому что Она приходила к тебе, чтобы воспеть. И воспеть так, чтобы идущим вслед уже ничего больше для воспевания не осталось. Какое особенное, однако, это слово «никогда». И очень подходит для стихов. Для любого случая. Какое оно горькое, когда «никогда не встретимся». Какое оно чарующее и обволакивающее надеждой, когда «никогда не расстанемся». Ну а если все-таки «когда»? Если «когда-то» все-таки?.. Что можно сказать тебе вслед? Зачем нам с тобой прощаться? Зачем нам крушений боль? Я выпила столько счастья На этом пиру с тобой. Все верно судьбой вершится И правильного числа, И ты не была ошибкой – Ты лучшей из всех была. Не так ли, любимая женщина Цертлих?

№13

ЭТЮД Не Бальзак, как говорится, но попробую. Если вам исполнилось семнадцать и вы собираетесь поступать в медицинский институт – обязательно протестируйте себя «на наблюдательность и отсутствие брезгливости», как гласит анекдот. Перечитайте «Naked Lunch» Берроуза. Сходите в анатомический музей. Подумайте десять раз, прежде чем относить свои документы в здание, насквозь пропахшее формалином. Ибо ошибки здесь могут обойтись много дороже, чем в случае, если вы не поступите. Всю свою сознательную жизнь Прозерпина мечтала стать актрисой. Но скоро поняла, что с внешностью курносой простушки надеяться на театральное училище нечего, а родительских связей хватит только на факультет педиатрии. В общаге мединститута Прозерпине пришлось тяжко. Ее салфетки марались, пол моментально натаптывался, в только что проветренную комнату наползал табачный дым. За стеной битлы круглосуточно тянули свое nothing’s gonna change my world, поэтому ночами Прозерпина зверела и била в ненавистную стенку ногами. Но настоящей голгофой стал для нее душ, в который надо было идти через туалет, по усеянному шприцами полу. Она боялась и подумать, что в случае чего придется бежать в туалет ночью. Прозерпина даже хотела завести на этот случай ночной горшок, но передумала, зная, что над ее брезгливостью уже потешается весь курс. Единственной отрадой ее были еженедельные поездки домой и возвращение с сумками, доверху набитыми снедью. Полной противоположностью была ее первая соседка Таня Фунтикова. Фамилия Тани самым курьезным образом сочеталась с внешностью. Фунтикову боялись

все юноши-первокурсники – шутка ли, косая сажень в плечах, боксерские кулаки и невообразимая весовая категория. Таня беспощадно била, зато медленно думала, а уж следить за собой и вовсе не умела. Ее комната не убиралась в принципе. Грязное белье, посуда и пепельницы дожидались воскресного визита мамы или бабушки. Питалась Фунтикова, если никто ничем не угощал, загадочным варевом непонятного происхождения, – ну, или бабушкиным воскресным супом. К следующей пятнице суп обычно плесневел, и Таня начинала тушить в нем окурки. Стоит ли говорить, что у Прозерпины, которую подселили к ней на вступительных экзаменах, при виде «бычков в пенициллине» и носков по всему периметру комнаты случилась истерика. Прозерпина не стала распаковывать вещи. Она разбудила комендантшу и в ультимативной форме потребовала немедленного расселения. Мизансцена удалась: Фунтикова отбыла в одноместную комнату, бывшую бытовку, а оттуда к Прозерпине переехала Вика с лечебного факультета; новое соседство несчастную худо-бедно устраивало. Вика была обычной фанаткой медицины: скрупулезно вела дневник, коллекционировала скальпели и стоматологические сверла, соблюдала чистоту, курила строго в коридоре. Вика готовила себя к карьере торакального хирурга (торакальная хирургия, как доходчиво объясняла она, – это когда пациенты оперируются топлесс). Говорить она могла только о хирургии, поэтому в институте слыла занудой. Теория и практика медицины давались ей одинаково легко; Викин укол был легче укуса комарика. Начался сентябрь, и наша недружная троица, помимо медицины, стала постигать трудную науку выживания в общаге. Прозерпина свыклась с присутствием в комнате Вики и даже по-своему ее полюбила. К Фунтиковой же попрежнему относилась неприязненно, как и многие другие первокурсники; из всего курса Фунтикова сдружилась только с Викой. Да и то потому, что нашлась у них общая тема для трепа – неразделенная любовь к фунтиковской тезке, ботаничке Танечке. Ах, Танечка Летуновская, ручки-ножки-каблучки! Прекрасная Ревекка, Иезавель, Рахиль и Лия вместе взятые, Агарь и Фамарь! И кто только придумал изобрести это сладкое мучение – белый халат для доцента кафедры ботаники и экологии? Будто она врач, а не кандидат биологических наук. Ничто другое так не красило Танечкину точеную фигурку. Небольшая аккуратная головка, темные волосы волной, зеленые глаза – когда такое чудо, приобняв тебя за плечи, склоняется над твоим микроскопом, невозможно в нее не влюбиться. Так они и повлюблялись в нее – обе разом. Фунтикова завела фотоальбом, надписала его «Мои шесть лет в Медицинской академии» и решила поместить на первой странице Танечкино изображение. Но изображение надо было сначала снять со стенда на кафедре ботаники. Они совершили это темным октябрьским вечером, на пару с Викой: Фунтикова освещала операционное поле фонариком из брелока, а Вика, высунув язык, скальпелем отделяла вожделенную карточку от ватмана. В институте была еще одна фотография Танечки – на Доске Почета в главном корпусе. Выкрасть ее было намного сложнее, но к ноябрю они сделали и это. Те-

№13 перь вечерами Фунтикова медитировала над альбомом, куря сигареты slims и потягивая баночное пиво – к этому напитку она приохотилась уже в общаге. Но счастье ее было недолгим. Пришла Вика и потребовала свою долю – одну карточку из двух. Фунтикова взвилась на дыбы. Вика не отступала. Фунтикова сверкнула глазами. Вика поняла, что боя ей при всем желании не выиграть, и хотела было уйти, но тут у ее соперницы заговорила совесть, и Фунтикова предложила галантное пари. Суть была в следующем: кто сможет поцеловать Танечку прилюдно, неважно куда, тому принадлежит право выбирать лучшее фото. Вике оставалось только согласиться. Прошел декабрь, а вместе с ним и зачетная неделя. Вика сдала все положенные зачеты с первого раза, Прозерпина – со слезами – со второго, а Фунтикова после трех незачетов была вынуждена написать документ о продлении сессии. Настроение ее равномерно ухудшалось, и о том, чтобы поцеловать ботаничку, казалось, не было и речи. …День экзамена по ботанике был отмечен снегопадом, какого не видывал свет. Утром люди с трудом открывали двери своих подъездов и добирались на работу пешком. Снегоуборочных машин оказалось слишком мало, чтобы расчистить все сугробы. В городе встали автобусы, троллейбусы, легковушки и даже джипы, а снег всё шел и шел, и всё ему было мало. Прозерпина, бледная, как сугроб, с залегшими под глазами тенями, которые не красили ее ничуть, увязалась за Викой и Фунтиковой покурить. – Хочу попробовать, говорят, это успокаивает, – она старалась держаться а-ля Lili Marlene, но вхождение в образ не удавалось. – Я легла в пять, – Вика зевнула и села на корточки. – Выучила семнадцать билетов, но вряд ли смогу это всё воспроизвести. Я поняла, что всего всё равно не охватишь, да, наверно, и не надо: предмет непрофилирующий. – Я выучила все билеты, но ни одного не помню, – Прозерпина зевнула вслед за ней. – Если она будет задавать дополнительные вопросы, я ей так и скажу: врачам ботаника не нужна. – А я всю ночь, – многозначительно протянула Фунтикова, – думала, что такое «клейкие листочки». И поняла! Вика поперхнулась дымом, а Прозерпина надменно поджала губы. Они сдавали экзамен в первой пятерке и вышли из аудитории – Вика и Прозерпина – в приятном расслаблении, сияя, как новорожденные. Пообедали в общаге, и Прозерпина легла отдыхать, а Вика решила вернуться в институт за Фунтиковой… На кафедре она застала ужасную, унизительную сцену: Фунтикова, оставшаяся последней, канючила: «Ну поставьте хотя бы троечку, ну что вам стоит», а ботаничка кричала на нее: «Уходите, и чтобы до февраля я вас здесь не видела!». На улице стемнело; фонари красиво освещали плавно падающие снежинки. Подруги поплелись за угол корпуса курить. – ***ный снегопад! – с чувством произнесла Фунтикова. – Таня… – Что Таня? Что тебе Таня? – и в последующих словах она выразила весь свой гнев и всю боль по поводу строптивой и желанной ботанички. Из этого Ви-

ка смогла заключить, что поцелуя всё-таки не было; был бы поцелуй, Танечка запретила бы и февральскую пересдачу. …И только лишь они закурили по второй, как мир внезапно остановился. Из дверей корпуса выпорхнул в песцовой шубке ангел их грез – зеленоглазая Танечка. Она зашла в универсам напротив, вышла с двумя пакетами и стала удаляться в сторону трамвайной остановки. Ее фигуру было уже почти не различить за стеной падающего снега… – Ну ладно, пока, встретимся в общаге, – Вика не дала спутнице отреагировать и сорвалась, устремившись в самую гущу снегопада. Танечка, когда Вика ее догнала, улыбнулась мягко и весело. – О, Вика! Единственная студентка, которая меня сегодня порадовала! Ваших послушаешь, и можно отправляться в сумасшедший дом: не могут отличить андроцей от гинецея! А Фунтикова – это же просто поле чудес… – Вы думаете?.. Давайте, я понесу один пакет… – Вика старалась дышать ровно. – Нам, похоже, и ехать в одну сторону… Она была уверена, что Фунтиковой не слышно поля чудес, но всю дорогу до остановки ощущала на своей спине неотступный тяжелый взгляд. В общежитие она вернулась поздно вечером, и ее поразила непривычная сострадательная гримаска Прозерпины. – Твоя Фунтикова заперлась у себя в комнате и, наверно, плачет. Я ее хотела угостить тортиком, но она не открыла. – Еще бы она открыла, – хохотнула Вика. – А почему вдруг ты ее решила угостить? На тебя это не похоже. – Я что, не человек, что ли? – обиделась Прозерпина. Вика взяла сигарету и зажигалку и пошла в конец коридора, к окну, рядом с которым была дверь фунтиковской комнаты. За дверью стояла тишина. Вика забарабанила по двери. – Танюха! Давай открывай, всё было по-честному. – И потом, понимая, что Фунтикова расстанется с фотографиями только под страхом смерти, да и то не факт, сказала: – Ну ладно, можешь оставить их себе, давай открывай, короче. К двери никто не подошел. Вика закурила. К окну вышел второкурсник Вася, он тоже закурил и спросил: – Забаррикадировалась? – Ага. – А ты ее хавкой выманивай. Хочешь, принесу шашлычок, у нас остался. На следующее утро Фунтикова не явилась на консультацию по математике. Консультация шла своим чередом – математичка выписывала на доске затейливые выражения, студенты воспроизводили их в тетрадях, – как вдруг в аудито рию влетел багровый от гнева мужчина лет тридцати пяти. Казалось, его вот-вот хватит удар. Поскольку Вика давно интересовалась личной жизнью объекта своей симпатии, она знала, что это – Танечкин муж. – Кто здесь Фунтикова? – без предисловий спросил он.

№13 – Фунтикова болеет, – был флегматичный ответ аудитории. Летуновский хлопнул дверью, и через несколько секунд до Вики стало доходить, кому на самом деле предназначался этот гнев. Она постаралась сосредоточиться на ситуации, но не смогла. Наверняка Танечкин муж их видел, но зачем ей понадобилось называть Вику чужой фамилией?.. Через два дня был экзамен по математике. Вместо экзамена Фунтикова пошла в деканат и написала заявление об отчислении. Ей никто не препятствовал. Она сдала учебники, забрала в отделе кадров документы и поехала на автовокзал купить билет домой, а потом вернулась в общагу и стала укладывать в свою огромную дорожную сумку грязное белье. Без четверти пять она возникла в дверном проеме Прозерпининой и Викиной комнаты. – Провожать поедете? – спросила хмуро. – Конечно, поедем, Тань, – заверила ее Прозерпина, – погоди, я только оденусь… Она встала, дотянулась до сумочки, открыла ее… Из сумочки выскочила белая мышь; на мгновение замерла в центре комнаты, метнулась к порогу и, минуя фунтиковские ботинки, шмыгнула в коридор. Стекла сотряс исступленный вопль Прозерпины. Фунтикова выругалась и вышла. Прозерпина, устав от крика, замолчала и посмотрела на Вику. Заморгала, шмыгнула носом. Из глаз покатились слезы, смывая тушь, по щекам, по фотогеничному личику юной несостоявшейся актрисы. – Поля, ну ты чего, – ласково, как ребенку, начала говорить Вика, – испугалась, что ли? Это же Васька тебе мышку подсадил. Он к тебе неровно дышит, а подойти и сказать стесняется. Понимаешь, о чем я? И тут Прозерпину прорвало, как плотину Красноярской ГЭС. Она бросилась на кровать и излила жгучие слезы всех лишений и обид, перенесенных ею в alma mater за эти полгода. – Я ненавижу это поганое общежитие, – икая и давясь рыданиями, лепетала она, – я боюсь вскрытий, боюсь препаратов, у меня аллергия на шерсть… Я не могу больше учиться в этом институте!.. В дверях возникла одетая в куртку-дубленку Фунтикова и красноречиво показала на свои наручные часы. Вика жестом приказала ей подождать. На автовокзал они прибыли за пять минут до отправления автобуса. Фунтикова поставила свою сумищу на землю и затянулась сигаретой. – Целоваться не будем, – сказала она мрачно. – Не будем, – согласилась Вика. – Таня, на будущий год обязательно поступай в институт физкультуры, поняла? – У Прозерпины, с распухшими веками, вид был жалкий. – Пиши обязательно! Они обменялись рукопожатиями, Фунтикова взлетела на подножку, прошла в салон и двери закрылись. Вика с Прозерпиной, слабые и усталые, держались

за руки и смотрели, как автобус выворачивает с посадочной площадки на шоссе… Остановился, повинуясь двум отчаянно голосующим фигуркам – мужчине и женщине. Мужчина вошел в открывшуюся дверь, автобус развернулся и уехал. – Ну-ка, ну-ка, Поля, – заподозрив что-то, Вика увлекла безвольную, словно тряпичная кукла, Прозерпину за собой, туда, где на обочине шоссе осталась стоять женская фигурка. Да, да, да. Это была Танечка собственной персоной, в шубке и без очков. Отсутствие очков лишало ее всякого официоза, она становилась милее, проще и ближе. На щеках ее был румянец, она всё еще не могла отдышаться после бега. – Татьяна Георгиевна! – Услышав свое имя, ботаничка обернулась и сощурилась. – Здравствуйте, девчонки, – сказала она. – Вы тут какими судьбами? Я сейчас своего благоверного чудом отправила в командировку; ну вы, наверно, это видели. – Мы тоже провожали, – ответила Вика, – Фунтикову, она забрала документы. – Я так и знала! – Воскликнула Танечка, вскользь посмотрев на Вику и сразу же переведя взгляд на Прозерпину. – Я это предчувствовала еще в сентябре. У нее же на лице было написано, что высшее образование не для нее. Они стояли втроем на обочине дороги, на перекрестке. Вокруг гудели и сигналили машины. Солнце уже зашло, и на востоке появились первые звезды. – Что же вы обе такие бледные, сироты общажные. Хотите, я вас угощу чаем с пирожными, – снова быстрый взгляд в Викину сторону и поворот к Прозерпине. – Я живу здесь недалеко, можно дойти пешком. А? – Вообще-то, мы не против, – Прозерпина расцвела, как дитя в канун Рождества. Вика согласно кивнула, и они пошли. Плетясь в арьергарде этого странного шествия, чувствуя себя разбитой и не могущей более играть никаких ролей, она вяло думала, о чем же им с Танечкой говорить. Поддерживать светскую беседу она не умела. Ей хотелось прислониться, приникнуть, обвить, приласкаться, втереться и слушать, слушать вдвоем гулкую тишину сердцебиений. А треп… Единственной темой, на которую она бы поболтала, была торакальная хирургия: пиление ребер, вскрытие плевральной полости, кетгуты, шелка и зажимы. Живое, сжимающееся и пульсирующее человеческое сердце, алое с синевой. Что же вы, Танечка Георгиевна, испугались, это совсем не страшно, оно же всё обезболивается – общий наркоз. Поверьте мне. И местный – мы и местный можем тоже, мы всё умеем. Викин укол легче укуса комарика… 2002

№13



Предо мною две проблемы острых: Позабыть худых и вспомнить толстых.

Я – белая ворона. Ну, так что же! Быть может, этим и ценюсь дороже?! 



Молчанье Вы нарушили словами, И до чего ж противно стало с Вами!

Третью ночь подряд не спится… Угораздило ж влюбиться!



Кто знает – может Вы и правы, Подсыпав в мой бокал отравы.



Просто так любить не буду. Хочешь секса – мой посуду!



Если я умру – не плачь, дурёха! Друг без друга будет нам неплохо.



Я в любви тебе призналась… Ой, прости, я обозналась.



Я недавно побывала в Польше – Секс-меньшинств теперь намного больше!

Я тебя не разглядела – Нет души. Есть только тело.



Что тебе сказать про Сахалин? – Даже там есть лесбиянки, блин!

Коль не любишь, так не мучай, Не играй в счастливый случай.



Как другу, душу я тебе открыла… А ты меня к любви приговорила!

Ветер ночи губ моих касается. Ну и хрен с ним! Пусть понаслаждается!



Вы обе рьяно за меня дрались. До устали. До полного накала. Ты растерялась. Ведь достался приз Той, что тебе в сраженье проиграла.

Ну что с тобой поделать! Ты вольна Другой болеть, коль мною не больна. 

В ванне свет погасили нечаянно – Боже! Как ты орала отчаянно!



Живет в моем сердце теперь как в квартире Самая лучшая женщина в мире.



Ты взглядом меня изучала, А я потихоньку кончала.



Так ее я полюбила! Даже Ф.И.О. не спросила.



Ты указываешь мне на порог, Будто нет других каких-то дорог. Но как только я шагну за порог – Мягким ковриком ложишься у ног.



Всё казалось мне, что ты – Королева Красоты. Но теперь любовь прошла. – До чего же ты страшна!



Ну, не надо. Ну, не начинай, Ну, не трожь соски мои, зараза! Я же без любви, ты так и знай, Не смогу с тобой достичь экстаза.



Ты лебедем была уже с пеленок, А говоришь, что гаденький утенок.



Неземное к тебе притяжение Породило страстей возгорание, И такое горячее жжение От такого земного желания.

Ты обещала ночью мне отдаться. Вот думаю: уйти или остаться… 

Прежде чем в постель ложиться, Не мешало б подружиться.



Я не вошла в ряды артистов Театра садо-мазохистов.



Даже спать не пригласила. Чай, и больше ни шиша. Так чего ж ты голосила, Что широкая душа?

№13 С вашей помощью, уважаемые читатели, мы хотим провести конкурс на лучший рассказ. Подведение итогов трех лет публикаций продолжается, и если в прошлом номере мы просто напечатали список всех работ, которые появились на страницах нашего журнала, то сейчас мы вам предлагаем оценить эти произведения. Оценивать будем прозу. Наверное, не все тексты, заявленные в нижеследующем списке, можно отнести к жанру рассказа. Кое-что из этого ближе к заметкам, миниатюрам, зарисовкам, этюдам и т.п. Но не будем слишком строги и назовем это «Конкурсом на лучший рассказ». Вам не обязательно заполнять все предложенные графы. Можете дать оценку только тем рассказам, которые вы читали и помните их. А вот строчку «Лучший рассказ» не оставляйте, пожалуйста, пустой: или напишите название и автора, или же напишите, что вы не считаете ни один из опубликованных рассказов лучшим («лучшее еще впереди»). Как и во всяком конкурсе, победителей ожидают призы. В данном случае – автор лучшего рассказа получит 500 рублей. Пожалуйста, не поленитесь заполнить эти две странички, вырезать их и отправить до 31 марта 2003 г. по адресу: 121099, Москва, а/я 10, Харитоновой. Чем больше будет ваших ответов, тем объективнее будет оценка. И приз достанется лучшему. Ольга Герт

Побольше Ну, в оббы таких щем, нерассказов плохо Белопольская П. Роль. – №1, с. 42–44 Берзина Светлана. Как я стал ненормальным. – №3, с. 11–23 Воронцова-Юрьева Н. Поэтесса. – Прил.2, с. 26–28 Воронцова-Юрьева Н. Танец. – №4, с. 8–26 Герт Ольга. Вопрос без ответа (рассказ между делом за чашкой чая). – №1, с. 39–41 Герт Ольга. Наука любви. – №8, с. 9–25 Давыдова Анна. Бесшумные волны. – №9, с. 4–14 Данькевич Светлана. Советское кино. – №11, с. 32–35 Данькевич Светлана. Шифровальщицы. – №11, с. 36–38 Земная Лана. Отчуждение. – №9, с. 39–40 Земная Лана. Руки Марины. – №7, с. 20–22 Зиновьева Любовь. Лебединая песня или прыжок черной пантеры (симфония любви). – №8-9, с. 27–41, с. 17–25 Лилит. Встреча с… – №7, с. 31 Лилит. Я люблю, но не людей. – №5, с. 43

Не стоит тратить бумагу

Побольше бы таких рассказов

Ну, в общем, неплохо

Не стоит тратить бумагу

НеЛарина Татьяна. To L. – №5, с. 44 НеЛарина Татьяна. Восемь тысяч. – №4, с. 42–44 Немирова Марина. Ирис. – №7, с. 10–19 Немирова Марина. НЕТА. – №5, с. 29–39 Новожилова Елена. Сказка на ночь. – №12, с. 39–40 Тигерины московские записки. – №9, с. 41–44 Хашимова Лиляна. А мир проходит… (этюд). – №6, с. 36–41 Хашимова Лиляна. Вполголоса. – №1–2 Хашимова Лиляна. Сон, сон, сон. – Прил.3, с. 1–23 Хашимова Лиляна. Тетрадка без обложки. – №9, с. 28–38 Царева Ольга. Архивные хроники. – №12, с. 32–38 Царева Ольга. Голубая комиссия. – №6, с. 25–32 Царева Ольга. Жили-были. – №5, с. 42–44 Царева Ольга. Таки-да. – №4, с. 34–37 Царева Ольга. Художник. – №7, с. 34–41 Шарапова Маргарита. Предательство. – №10, с. 12–21

Лучший рассказ

Если вы чувствуете, что ваше настроение, отношения с любимой и дела на работе совсем не соответствуют желаемому уровню, то, может быть, стоит обратиться к психологу? Частное психологическое консультирование. Тел.: 8-916-469-3322

Мария

Над номером работали: Ольга Герт, Харитонова Рисунки на стр. 16, 17, 21, 25, 29, 32: А.Четверкин на стр. 10, 11, 12: Ольга Герт

Бланк для объявления:

№13 (пожалуйста, пишите разборчиво):

Куда обращаться (адрес или телефон):

Ваши вопросы и пожелания:

Высылайте купон по адресу: 121108, Москва, а/я 137