Литературное приложение "Вполголоса", 2000 г.

© Лиляна Хашимова

© «Остров», 2000

Ëèëÿíà Õàøèìîâà

4

Â Ï Î Ë Ã Î Ë Î Ñ À

Продолжение. Начало в №1 «Острова»

После обеда пришли две поздравительные открытки. Ольга Николаевна улыбнулась, отдавая их Софье: – Это тебе.

– От кого?

– Кажется, от Людмилы Владимировны, и вторая... от другой Машеньки.

– От Максаковой?

– Да. Ты чего выспрашиваешь – бери и читай.

– Олюшка, почитай мне, пожалуйста, вслух.

– А вдруг что-нибудь конфиденциальное?

– Ну, читай же!

– «Дорогие Софья Яковлевна и Ольга Николаевна! Поздравляю вас с наступающим 1932-м годом... будьте счастливы и здоровы...»

– Что, это всё?

– Почти... Тут есть еще: «искренне ваша...»

– Конечно, это послание Людмилы Владимировны?

– Да, от нее.

– Хоть бы словечко о себе написала!

– Подожди, вот приписка: «у меня всё хорошо».

– Ну, и на том спасибо.

– Соня, что ты так загадочно улыбаешься?

– Вспомнила Крым. Господи, неужели всего лишь десять лет прошло? Мне кажется, всё это происходило в какой-то другой, прошлой... а может, и не моей жизни. Наше с Машенькой последнее лето в Крыму... ужасное... прекрасное... Идочка... и Орловский...

– О чем ты?

– Да так. В Крыму мы обе были влюблены, и обе – несчастно. Я со своей любовью простилась, проводив ее в Симферополь – на допросы чрезвычайки, а вот Машенька свое счастье сама упустила. Глупая... решила, что я – важнее! А теперь вот... две строчки – и всё... Адя, покойница, говорила Орловскому о нас: «Любовь!». Вот у Орловского и правда была 1

к Машеньке любовь, а она не захотела разглядеть... а может, и разглядела... только испугалась. Когда он увозил ее от меня... до смерти не забуду... накануне Адя-то водой отливала и к машине не хотела меня пускать – от греха. А я вышла к ним – и ничего. Орловский суетится: скорее ехать! А Машенька всё мне в глаза заглядывает: больно ли Софье, больно, больно? Уж не было больно. Внутри сгорело всё. Едва дождалась их отъезда... Так и провожала – одну в чрезвычайку, а другую – замуж... Вот такой был август. Машенька в самый последний момент не уехала... не смогла от меня... не понимая, что я-то уже с ней простилась! Навсегда! Что внутри у меня – только пепелище... Ольга Николаевна вслушивалась в ее задумчивый тоскующий голос, не очень разбираясь во всей этой крымской истории и инстинктивно не желая расспрашивать. Софья улыбнулась через силу, помолчала, потом вспомнила об открытке от Максаковой, снова оживилась.

– Ну-ка, что там моя певунья написала?

– «Милая Софья Яковлевна! С Новым годом! Мы так давно с Вами не виделись, что я решила, будто Вы меня совсем забыли. Как Ваше самочувствие – надеюсь, всё в порядке? Мне бы очень хотелось Вам позвонить, но я не знаю, удобно ли это? Софья Яковлевна, у меня большая радость – я репетирую Кармен! Не позволили бы Вы забежать к Вам как-нибудь на днях? Хоть на минуточку? Я была бы счастлива поговорить с Вами. До свидания. Я Вас целую, с уважением и любовью, Ваша Алмаст».

– Кармен – это замечательно.

– Мне очень легко представить ее в этой роли.

– Мне тоже... Олюшка, погляди, какой штамп стоит на открытке Людмилы Владимировны?

– Московский.

– Значит, она дома... Очевидно, тоже считает неудобным позвонить.

– Если хочешь – позвони ей сама.

– Зачем? Я не хочу. Мне ей нечего сказать.

– Ну, поздравишь с Новым годом.

– Дабы соблюсти формальность...

– Соня, ты чем-то расстроена?

– Нет, дружочек, всё хорошо. Просто немножко пугает предстоящий вечер.

– Ты еще можешь передумать и остаться дома.

– Ни за что! Я ужасно хочу пойти.

– Тогда нужно как следует отдохнуть.

– А до которого часу ты должна дежурить?

– Как и все – до трех.

– Так поздно? А что же потом?

– Пешком пойдем домой.

– Ну, а кто далеко живет?

– Не знаю. Наверное, останутся в университете дожидаться первого трамвая.

2

– Надо же, какое неуважение к людям.

– Ну что ты, Соня. В новогоднюю ночь с людьми должны происходить всякие приключения. В конце концов, в этом дежурстве есть что-то романтичное... Ты не думай, мы вовсе не собираемся там скучать. Мы будем веселиться.

– Я надеюсь.

– Все дежурные педагоги получились как на подбор: страшно веселые люди. Вот увидишь. А потом, представь, будем возвращаться домой ночью, по заснеженной праздничной Москве... снежок будет падать... замечательно.

– И будут шнырять всякие подозрительные типы, вроде Агафонова.

– Ничего, мы найдем себе какой-нибудь почетный эскорт.

– Олюшка... а вдруг у меня... приступ?

– Не думай об этом. Ничего не будет.

5 Они долго ждали трамвая, и, в конце концов, решили пойти пешком. Ольга Николаевна взяла ее под руку и повела по шумной многолюдной Большой Никитской.

– Олюшка, ты полагаешь, я не знаю дороги, или боишься потерять меня в толпе?

– Просто мне нравится идти с тобой под руку.

– Но ты не просто идешь, ты тащишь меня как на буксире.

– Мы опаздываем. Я не тащу, а лишь сообщаю тебе необходимую скорость.

– Опаздываем?

– Ну, конечно. Вспомни, сколько ты возилась дома, собираясь, как на свадьбу, потом еще этот трамвай...

– Ну, если мы даже опаздываем... Я так редко выхожу на улицу, что рада любой возможности подышать свежим воздухом. Пожалуйста, сбавь темп. Мои ноги за тобой не поспевают. Ольга Николаевна пошла медленнее. Несмотря на поздний час, по улицам сновало довольно много людей, именно сновало – люди шли деловой, озабоченной походкой, видимо, торопясь доделать какие-то неотложные дела в последний час старого года. В этом снующем оживлении угадывалось что-то праздничное, привычные городские шумы взрывались смехом и возбужденными голосами. Ольга Николаевна подумала, что даже нежносиний, бархатный оттенок снега в сумерках каким-то таинственным образом связан с новогодней ночью, и уже завтра великолепный ковер расползется клочьями грязной ваты, и это будет означать, что наступили будни.

– Олюшка, ты чувствуешь, как пахнет хвоей?

– Ну что ты, Соня, откуда?

– А ты вдохни поглубже. Должно пахнуть. Потому что, когда бывает Новый год и Рождество, всегда пахнет хвоей. Никакие идиотские указы не в силах этого изменить.

3

Ольга Николаевна вдохнула морозный воздух, последовав совету, и улыбнулась, неожиданно ощутив себя совсем маленькой девочкой.

– Действительно... запах хвои.

– Вот видишь! Это само слово пахнет! А я знаю, о чем ты сейчас думаешь.

– О чем?

– Камин, старое бабушкино кресло... Сочельник... маленькая Олюшка ждет не дождется, когда же можно будет выбежать к елке и забрать свои подарки. Боже мой, какое это было мучительное счастье – Сочельник! Мне ужасно жаль, что нынешние дети не знают, и не узнают, что это такое. А без Сочельника не может быть настоящего детства. Это же был день мечты, воображения. Еще не зная точно, что тебе подарят, мысленно можно было пожелать себе, что угодно. Ты знаешь, Валя как-то рассказал мне... в один из Сочельников он мечтал, что ему подарят живую лошадь. Конечно, в глубине души он понимал, что никакой лошади не будет, но всё-таки в эти часы ожидания он уже как бы обладал ею, она у него б ы л а, мысленно он успел сделаться лихим наездником, он представил себе всё до мелочи, какие у нее будут умные глаза, какая грива, хвост, масть...

– Но, должно быть, он жутко разочаровался, когда вместо лошади получил в подарок совсем другое?

– Он ничуть не разочаровался. Он ведь с самого начала знал, что это игра. Но ценой этой игры весь Сочельник у него б ы л а лошадь. Теперь они шли совсем медленно, прохожие обгоняли их, задевая плечами и свертками. И Ольге Николаевне казалось, что сумеречной заснеженной улице не будет конца. Она вдруг подумала, что никогда не рассказывала Софье, что в ее детстве не было ни уютного камина, ни старого бабушкиного кресла... вообще не было многих вещей, которые, должно быть, с таким удовольствием и грустью вспоминает Софья. Ей явственно представился Сочельник, когда она – восьмилетняя рассудительная кроха – мечтала, сидя в людской на табуретке, что ей подарят теплые башмаки, и тогда – о, радость! – будет в чем пойти в гимназию.

– Соня, а о каких подарках мечтала ты?

– Я? Я всегда была на редкость реалистичным ребенком. Я мечтала о новых нотах, о красивой почтовой бумаге, о книжках и альбомах... Только однажды я хотела невероятного.

– Ну-ка, расскажи.

– Потом как-нибудь. Мы уже почти пришли. Они вышли на Моховую. Университетские колонны белели в сумерках.

– Я здесь ни разу не была.

– И до революции?

– Ни разу.

– Ну, так милости просим в нашу «Alma mater». В вестибюле было подозрительно тихо.

– Что-то никого не видно.

4

– Мы всё-таки опоздали. Все уже наверху, праздник начался. В гардеробе добродушный седой старик, прямой, как палка, одетый в синюю униформу, как швейцар в хорошем ресторане, принял у них пальто.

– Доброго здоровья, Ольга Николаевна. С наступающим Вас. И Вас также, сударыня. Вы, извиняюсь, кто такая будете?

– Она со мной, Максим Иванович. Много народу собралось?

– Вашего брата немного, человек десять, а ребятишек полно. Она остановилась у зеркала и придирчиво оглядела себя.

– Хороша-хороша, Сонюшка. Идем. Софья поправила кружевной воротничок на строгом синем платье, убрала с высокого лба седоватую прядь. Вздохнула.

– Ну, веди меня – я готова.

6 Софья сидела в самом уголочке стола и скучала. Олюшку оттеснили двое не старых еще профессоров, так что ей почти не было видно ее; один из профессоров принялся было довольно настойчиво ухаживать за Софьей, но она отвечала ему с такой иронией, что в конце концов он попросту перестал обращать на нее внимание. Довольно долгое время она развлекалась наблюдением за присутствовавшими. Всего собралось человек десять, не считая ее и Олюшки, и из этих десяти – две женщины. Одна из них производила впечатление: высохшая как сухарь, седая, но всё-таки неуловимо элегантная, старуха в бархате, не вынимающая из желтых мелких зубов длиннющей папиросы. По ее разговору Софья поняла, что старуха скорее всего преподает иностранный язык – так настойчиво она грассировала и необыкновенно тщательно произносила каждое слово. Другая дама ничем особенным не выделялась: средних лет, со скучно-правильными чертами лица и унылым идеально аккуратным пучком-шиньоном. Она неискренне смеялась, кокетливо играя подведенными глазами, и с деланной грацией прихлебывала шампанское. Софья наблюдала за ней недолго, очень легко догадавшись, чем было вызвано подобное оживление – с удручающей откровенностью дамочка добивалась внимания соседа напротив, который что-то с увлечением рассказывал Олюшке. Олюшку и ее собеседника Софье было плохо видно, очевидно, он никак не реагировал на марш-броски дамы с шиньоном. Претензии ее становились всё более очевидными: она то требовала подать ей заливное, то жаловалась на духоту, прося приоткрыть форточку, то вдруг принималась шептать что-то через стол, и губы ее отвратительно дергались. Софье было неприятно – до отвращения – смотреть на эти смешные ужимки. Она подумала, что еще года три назад непременно сказала бы дамочке какую-нибудь меткую ядовитость, отбившую у той всякую охоту к неуклюжему флирту. Но теперь Софья знала, что промолчит – с годами она стала добрее и ленивее.

5

Рядом с ней профессора дружно ругали бригадно-лабораторный метод, уверяя друг друга, что, в конце концов, это приведет к полной деградации образовательного уровня, на что седая старуха с папиросой презрительно поднимала тоненькие облезлые брови и чеканила: – Позвольте, позвольте! Наконец-то мы перестали нянчиться со студентами, и теперь каждый может показать, чего он стоит! Ее чеканный аргумент неожиданно привлек всеобщее внимание, все дружно, будто сговорившись, на нее зашикали, и сквозь это шиканье прорвался возмущенный голос преподавателя, видимо, более других измученного издержками новой методы обучения: – Безобразие!! Почему должен учиться лишь каждый третий, а двое других почивать на его лаврах? Вот и получается, на каждого выпускаемого специалиста – два неуча... а то и все три! И потом мы удивляемся: откуда у нас вредители? Да они не вредители, а обыкновенные неучи! Подрыв каменноугольной промышленности! Инженеры виноваты! Да у нас по всей стране в ВУЗах, техникумах, ФЗУ – оранжереи по выращиванию вредителей! Рабочего готовим – за два дня, ну а инженера – так бригаднолабораторным методом! Один – станок запорол, а другой – развалил целую отрасль! Черт знает что такое!! Бородка оратора потешно дергалась. Он нервно протер пенсне, и в отчаянии отправил в рот кусочек балыка.

– Ну, уж это Вы, коллега, хватили через край! – сказал кто-то. Старуха с папиросой недовольно дернула плечом и выпустила огромное облако дыма. «Настучит Главному», – уверенно шепнул один из профессоров – тот, что сидел ближе к Софье – своему соседу. Последний чтото промычал в ответ и уставился в свою тарелку. Вопрос о бригадном методе повис в воздухе и скоро перестал сплачивать массы. Ощущение коллектива снова исчезло. Бородатый нервно чертил на салфетке, что-то доказывая худому и угрюмому молодому человеку с лицом спортсмена; дама с шиньоном томно обмахивалась костлявой ладошкой, а остальные, кажется, были заняты едой.

– Николай Николаевич, – донесся до Софьи Олюшкин голос, – спросите у Софьи Яковлевны, почему она ничего не ест? Профессор обернулся к ней, осведомляясь с нарочитой корректностью: – Софья Яковлевна, Ольга Николаевна интересуется, почему Вы ничего не едите?

– Я жду хорошего тоста. Профессор плеснул ей и себе шампанского, поднялся.

– Товарищи! Прошу минутку внимания! Наполните бокалы! Он подождал, пока в аудитории не воцарилась напряженная тишина, и с торжественностью в голосе произнес: – Я предлагаю выпить за здоровье товарища Сталина. Все как один поднялись со своих мест – даже Олюшка...

6

Софья, медленно вставая, как бы невзначай задела локтем свой фужер с шампанским. Он опрокинулся, и по столу разлилась огромная пенистая лужа. Ее соседи засуетились, промокая шампанское салфетками, и, сосредоточившись на этом маленьком инциденте, про тост, похоже, все забыли.

7 Из актового зала, где совершенно самостоятельно веселились студенты, доносилась музыка. Время от времени кто-нибудь из дежурных покидал аудиторию и через несколько минут возвращался, объявляя, что у молодежи всё спокойно. Бородатый задержался у студентов дольше всех, и вернулся приятно оживленный, веселый.

– Ольга Николаевна! Вы на очереди. Кстати, а где товарищ Веденеева? Кажется, Вы с ней в паре? Или вместо нее Софья Яковлевна?

– Нет, Софья Яковлевна сама по себе. А Веденеева, наверное, уже не придет.

– Придет, придет! – подал голос очень интересный ироничный мужчина. – Она меня предупредила по телефону, что опоздает. К ней сын приехал.

– Ну, разумеется, как всегда – для Ниночки не существует никаких предписаний, – поджала губы старуха с папиросой.

– Да, ладно Вам, – отмахнулся Ироничный. Хоть Олюшка в самом начале и представила всех Софье, она слушала невнимательно и не запомнила ни одной фамилии. От нечего делать Софья понаблюдала за Ироничным и осталась, в общем, довольна. Ее позабавило подмеченное сходство Ироничного с ее прежним мужем... Впрочем, она не видела Володю уже много лет и могла ошибаться. Софья откровенно томилась по обещанному Олюшкой веселью. Ей очень хотелось домой – лечь спать. Она подумала, что Олюшка совсем про нее забыла, и немного обиделась. Между тем преподаватели расшевелились, порядок за столом смешался, и общество раскололось на группки, в которых царило оживление: там рассказывали анекдоты, спорили, смеялись. Дама с шиньоном, наконец, завладела вниманием желанного кавалера, и, добившись своего, сразу перестала казаться такой противной. Олюшка переговаривалась с Ироничным, краем глаза поглядывая на скучающую Софью. Старуха сидела одна, дымя папиросой. У нее был такой вид, будто она ловит все отголоски разговоров вокруг нее. Бородатый громко рассказывал анекдот про выдвиженца: – На курсах выдвиженцев во время выпускных экзаменов экзаменатор спрашивает: что такое план? Выпускник отвечает: это цифра, пущенная сверху, из руководящих инстанций. Экзаменатор: из чего складывается доход торгового предприятия? Выпускник: из цифры, пущенной сверху! Экзаменатор, теряя терпение: ну а, что же такое убыток? Выпускник, уверенно: а убыток есть цифра, пущенная классовым врагом!! Софья не разделила всеобщего веселья. Анекдот показался ей глупым.

7

– Софья Яковлевна, Вы не хотите пойти со мной в актовый зал?

– Конечно, Ольга Николаевна, с удовольствием. В ярко освещенной рекреации было свежо и прохладно. Софья была рада выбраться из шумной душной аудитории и сразу повеселела.

– Соня, ты скучаешь... мне очень жаль.

– Нет, что ты. Совсем не скучаю. Я занимаюсь изучением твоих коллег. Дома поделюсь наблюдениями.

– Пожалуйста, съешь что-нибудь.

– Ну, с какой стати я буду есть среди ночи?

– Неудобно, что ты сидишь перед пустой тарелкой, как...

– Как старая надутая индюшка! Хорошо, я поем. А пока идем-ка в этот танцкласс, я хочу посмотреть на твоих учеников.

– Подожди. Давай посидим здесь немного. Они уселись на узкий кожаный диванчик. Софья обняла ее и поцеловала в щеку: – С Новым годом, любимая.

– С Новым годом, Рыжик.

– Ты чем-то недовольна? Я знаю, чем.

– Софья, мы живем в мире, где существует множество условностей, которые необходимо соблюдать. Можно протестовать против поступка, против идеи, но протестовать против условности не всегда уместно и умно.

– Ты убеждена, что идиотский тост и еще более идиотское вставание – просто условность?

– Убеждена. Неужели ты думаешь, это искренний порыв?

– Я бы очень хотела согласиться с тобой. До революции пить здоровье императора на обычных частных вечеринках никому бы не пришло в голову. Это не сошло бы за моветон только в особо верноподданнической среде. Условность... интересно, во что может перерасти со временем подобная условность?..

– Софья, почему всё это так уж тебя удивляет? Ах, да... Ты же не читаешь газет.

– Ну, разумеется, не читаю. К чему? Кто с меня будет взыскивать за политическую неграмотность? Я бы и тебе советовала не читать. Если верить наблюдениям Булгакова, советская пресса отнюдь не способствует пищеварению и, в принципе, общему самочувствию. Помнишь, я рассказывала, как в Староконюшенном у Зайцева он читал нам отрывки из замечательного романа про собаку... Шарика, кажется.

– Помню. Я частенько вспоминаю этого Шарика в связи с Агафоновым.

– Вот-вот.

– И всё-таки твоим советом воспользоваться не могу. В последнее время в этих прекрасных добрых стенах утвердился основной... точнее единственный критерий профессионализма – политическая грамотность. Приходится заглядывать в газеты, когда над душой всё время стоит человек с молоточком и напоминает стуком...

8

– Как ты интересно преломила чеховский образ.

– Кстати, о Чехове... впрочем, совсем не кстати, и совсем не о Чехове... Просто я давно хотела тебя спросить... Ты не думаешь, съездить на родину?

– В Таганрог?

– Ну не в Митилены же...

– Я не знаю, Олюшка. Там давно никого не осталось, кроме этой чужой женщины... Кстати сказать, Валя недавно навещал ее. А я... я боюсь, что будет слишком больно. Я это заметила за собой – боюсь боли! Иногда мне хочется в Крым, да и Макс зовет постоянно, по-моему, даже обижается, что не еду – а я не могу! В Крым – не могу, в Таганрог, наверное, тоже. Ну а в Митилены... опоздала! Это город юных. Ты вот сказала про Митилены, и я сразу Машеньку вспомнила. Будто из ее уст.

– Я сама не знаю, почему я это сказала. Должно быть, пришли на ум твои «Розы...»

– «Розы»... Неужели я их писала? Сон в Сочельник.

– Помнишь, обещала рассказать о своей мечте?

– А... очень просто. Сейчас расскажу. Софья вздохнула и подумала, что в возникшей паузе самым уместным было бы закурить сигарету. Но курить она бросила лет пять назад. Ей вдруг ужасно захотелось сигарету. Словно дразня ее, из шумной аудитории вышел один из профессоров и, встав у окна, задымил, беспечно стряхивая пепел в цветочный горшок. Софья жадно потянула носом, но рекреация была огромна, профессор стоял далеко от них, и дым растворялся в воздухе, не успевая достигнуть трепещущих ноздрей.

– Соня, ну что же ты замолчала?

– Я не хочу, чтобы он слышал нас.

– Тогда говори потише. Сейчас он докурит и уйдет. Но вместо того, чтобы уйти, он подошел к ним.

– Милые дамы, вы позволите мне присесть? Софья подумала, с каким удовольствием она ответила бы ему честно, но Олюшка уже добродушно улыбнулась, тем самым присесть позволяя. Профессор бесцеремонно устраивался между ними. «Какие же они всё-таки самоуверенные нахалы», – пронеслось в голове у Софьи, когда она отодвигалась, освобождая ему место подле Олюшки.

– Что ж это вы покинули наше общество?

– У Софьи Яковлевны разболелась голова.

– В самом деле?

– Да. Это с непривычки. Я редко бываю в шумных компаниях.

– Ну, не такие уж мы шумные... Вы, Софья Яковлевна, я слышал, переводчица?

– Да.

– И с каких же языков?

9

– ... С арамейского... и с древнехалдейского.

– О! Неужели в Москве до сих пор издают книги на этих языках?

– Разумеется, издают.

– А позвольте узнать, над чем Вы сейчас работаете?

– Над Библией.

– То есть... как?

– Вас что-то удивляет?

– Ах, очевидно, это частный заказ!

– Отнюдь нет. Заказ издательства «Безбожник».

– Но позвольте... по-моему, существует несколько переводов Библии. Зачем же нам еще?

– Те, что существуют, издательство удовлетворить не могут. В них не раскрыта классовая сущность христианства и иудаизма... а это, как Вы знаете не хуже меня, в Библии самое важное.

– Однако, Вы большая шутница, – пробормотал профессор и спешно ретировался, поняв, что над ним попросту смеются.

– Ну, зачем ты, Соня, – мягко укорила ее Олюшка. – Он, между прочим, неплохой славист. Он хотел поговорить с тобой как с профессионалом.

– Этот человек произнес самый неуместный тост, какой я когда-нибудь слышала. Он просто глуп. Мне не о чем с ним разговаривать.

– Ну, тогда идем смотреть на нашу молодежь. Они прошли рекреацию и, спустившись на несколько ступенек, оказались у распахнутой двери, ведущей в актовый зал.

– Ну, что же ты встала, заходи. Вначале ей показалось, что все танцующие пары абсолютно одинаковы – молодые люди в темных костюмах и девочки в светлых маркизетовых блузочках. Она попыталась взглядом выделить из толпы какое-нибудь лицо, но ей не удалось – все девочки были одинаково хорошенькие, все мальчики одинаково подтянутые, все без исключения танцевали, не обращая на них с Олюшкой никакого внимания. Уже через две минуты у Софьи закружилась голова. Сквозь это кружение она краем глаза увидела, что к ним через танцующие пары пробирается какой-то молодой человек.

– Ольга Николаевна, с Новым годом! Я знал, что Вы здесь и обязательно загляните к нам. С Новым годом! Последнее «с Новым годом!» обращалось к Софье. Она поняла, что это и есть любимый ученик. Он понравился ей с первого взгляда – она оценила и наивно-мальчишечью элегантность нового костюмчика из бостона, и радостное оживление симпатичных темных глаз с лукавинкой. Веселые и малознакомые Софье ритмы сменились привычным вальсом. Любимый ученик посмотрел на нее вопросительно-извиняющимся взглядом и не слишком смело обратился к Олюшке: – Ольга Николаевна... разрешите Вас пригласить...

– Меня?! Ну, что Вы, Олег...

10

– Я Вас очень прошу, Ольга Николаевна. Пожалуйста.

– Ну что Вы... это смешно будет выглядеть со стороны.

– Почему? Я мечтаю потанцевать с Вами весь вечер. Я... должен сказать Вам что-то важное. Софья встретила ее беспомощный и растерянный взгляд и одобряюще улыбнулась, отойдя чуть в сторону. Олюшка робко положила ладони на плечи юноши и он повел ее – бережно и легко, как перышко. Софья убедилась, что она держится с таким изяществом, какое и не снилось всем этим маркизетовым девочкам. Не дожидаясь конца вальса, Софья вышла из шумного душного зала. Голова ее кружилась, и хотелось поскорее присесть. Она поднялась в рекреацию и с радостью обнаружила, что диванчик никем не занят. Присев, она тут же почувствовала себя лучше и улыбнулась: любимый ученик в качестве кавалера казался ей страшно забавным. Что такое он хочет сообщить Олюшке? По лестнице процокали каблучки, и в дальнем конце рекреации показалась тоненькая девичья фигура. Девушка торопливыми шагами приближалась к Софье, юбка ее длинного белого платья с широким раструбом вилась за ней как шлейф, нежное декольте чуть открывало плечи, волосы разлетались в стороны от торопливой ходьбы. Софья отметила про себя странный цвет этих волос – серебристо-серый, а когда незнакомка подошла и опустилась рядом на диванчик, Софья разглядела, что волосы у нее седые. Стало понятно, что она не молода, как показалось издали, но всё-таки седоватые локоны никак не вязалась с необыкновенно-живыми задорными глазами на почти юном милом лице. На Софью пахнуло свежестью и ландышем. Неожиданно она смутилась и хотела уйти, но женщина заговорила, обращаясь к ней: – Уф... устала! Всю дорогу бегом. Как тут дежурство, всё в порядке?

– А Вы... тоже дежурить?

– Дежурить. Здорово же я опоздала! Пришлось брать такси, а таксист, мошенник, представляете! – содрал целую трешку!

– Я Вас издали приняла за студентку.

– За студентку?! Вот комплимент! Спасибо. Сто лет такого не слышала. Я с физмата, пара Ольги Николаевны.

– А-а... Вы, должно быть, та самая Веденеева?

– Что значит «та самая»?

– Ну, о Вас тут уже несколько раз справлялись.

– Да? Ой, попадет мне, если Вобла доложит Главному. Вобла ведь здесь? Глядит в оба?

– Какая вобла? – спросила Софья, впрочем, догадываясь об ответе.

– Вы не знаете Воблы? Подождите, а Вы с какого отделения? Я никак не могу Вас вспомнить, хотя Ваше лицо мне знакомо.

– Я – ни с какого. Я здесь случайно... То есть, я пришла с Ольгой Николаевной.

11

– Значит, Вы, в некотором роде, меня подменяли? Что же, давайте знакомиться, Я – Нина Евгеньевна, как Вы верно заметили, та самая Веденеева, – сказала она, протягивая узкую морозную ладонь.

– Софья Яковлевна. Софья осторожно пожала прохладные сухие пальцы и нерешительно улыбнулась женщине. В зеленоватых ярких глазах с удивительными – будто фарфоровыми белками, читалось веселое расположение духа. Софье вдруг захотелось сказать что-нибудь насчет красивых глаз, но она вовремя опомнилась. Заметив, что у женщины расстегнуты туфли, она обратила на это ее внимание. Веденеева наклонилась и застегнула ремешки.

– Ой, даже и не переобулась как следует! Это всё мой сын. Из-за него опоздала! Мы не виделись почти два месяца, а сегодня вечером он вдруг свалился как снег на голову. Вообще-то он живет с отцом. Меня вниманием не очень балует – самостоятельный! И такой чудак. Знаете, что он привез мне в подарок? Орхидеи! Живые – зимой! Софья прислушивалась к оживленному голосу и, немного рисуясь, подумала привычное: «Вот у кого-то сын, любимый и любящий, и дарит зимой орхидеи...» Веденеева, будто читая ее мысли, спросила: – Софья Яковлевна, у Вас есть дети?

– Нет. К сожалению. Но я Вас прекрасно понимаю. Они помолчали. Говорить было явно не о чем. Веденеева повернула голову в сторону шумной аудитории, давая возможность Софье полюбоваться чеканным, строгим профилем, и поинтересовалась: – Почему Вы сидите тут, а не вместе со всеми?

– Там очень душно и шумно.

– Ой, как не хочется туда идти! Если б Вы знали, как они мне все надоели. Вечно одно и то же. А сегодня подобралась компания! Одна Вобла чего стоит – сверхмощный уловитель звуков, радар! Аркадий Иванович наверняка рассказывает провокационные политические анекдоты, естественники – он и она, – конечно, выясняют отношения, а остальные хохочут и пьют. Всё заранее известно, как в плохом сценарии. «Храм науки!» Не понимаю, что с людьми происходит? Все живут одним днем. Пируют во время чумы. Впрочем, я сама, наверное, не очень от них отличаюсь. А Вы?

– Что я?

– Как Вам живется?

– Не понимаю, Нина Евгеньева, что Вы хотите узнать?

– Вы не чувствуете, сколько кругом фальши?

– Вот Вы о чем. Я чувствую.

– Ну и как же с этим быть?

– Ответ только один, банальный: не фальшивить самим. Она посмотрела на Софью с интересом.

– Сейчас для этого нужно иметь известную смелость.

– Для этого нужно было иметь смелость в любые времена.

12

– А у Вас получается?

– Я стараюсь.

– А у меня вот не всегда. Вы знаете, мой брат – инженер, работает на строительстве Днепрогэс. Он рассказывал мне такие жуткие вещи... Веденеева смешалась и замолчала. Софья, разбираясь в возникшей ситуации, не стала расспрашивать ее. Веденеева вздохнула и невесело улыбнулась.

– Вот видите, что происходит. Люди разучились доверять друг другу. Они снова замолчали. Веденеева поправила на лбу седоватую прядку, и Софье вдруг тоже захотелось потрогать странные серебристые волосы, чтобы узнать, а каковы они на ощупь – шелковистые или жесткие? Они сидели так близко, что Софья угадывала свежесть дыхания и легкий аромат цветочных духов, такой неожиданный среди зимы. Из пышных складок белого шелка шаловливо выглядывала изящная ножка в лакированной белой туфельке на высоком каблуке.

– Почему Вы смотрите на мою туфлю? Опять что-нибудь расстегнулось? В ее голосе не чувствовалось ни насмешки, ни подвоха. Не смущаясь, Софья ответила честно: – Я смотрю чуть выше. У Вас очень красивые ноги.

– В самом деле? Веденеева кокетливо потянула на сторону складки, и Софья увидела идеальные поджарые икры, затянутые в прозрачный нейлон. Неожиданно ей стало очень тревожно. Веденеева, будто снова прочитав ее мысли, спросила: – А где Ольга Николаевна?

– Я бы тоже хотела знать это. Я оставила ее в зале танцевать с любимым учеником. По-моему, она несколько задержалась.

– Олег Доброхотов?

– Кажется, он. У них глубокая взаимная симпатия на почве алгебры и аналитической геометрии.

– Он очень способный юноша.

– Неоднократно слышала об этом. Он собирался сказать Ольге Николаевне что-то важное. Видимо, это их и задержало. Нина Евгеньевна... у Вас нет ли папиросы?

– Я не курю.

– Жаль. Мне ужасно хочется курить.

– Вы посидите здесь, а я где-нибудь достану. Я быстро. Заодно покажусь этим, – она кивнула в сторону аудитории, – чтоб они знали, что я всё-таки пришла. Она вернулась почти тот час же с папиросой и спичками.

– Вот спасибо. Я мечтаю об этом с прошлого года. Софья с жадностью сделала первую глубокую затяжку, тут же убедившись, насколько соскучилась по одной из своих дурных привычек.

– Нельзя ли нам скрыться в какое-нибудь укромное местечко? Если, не дай Бог, нагрянет Ольга Николаевна и увидит, что я делаю, мне будет страшная головомойка.

13

– Пойдемте в соседнюю аудиторию. Там тоже открыто. Софья удобно устроилась за столом, примеряясь, куда бы стряхнуть пепел. Веденеева разыскала ей пустую чернильницу.

– Чем заняты дежурные педагоги?

– Всё, как я говорила. Достаточно было взглянуть мельком... Кое-кто успел здорово заложить за воротник. Вобла устраивает очередной пропагандистский трюк, чтобы выяснить, кто какого придерживается мнения.

– Всё-таки, кто такая эта Вобла?

– Костлявая седая старушенция. Преподает латынь. Не самый приятный предмет для беседы.

– Значит, не будем о ней говорить.

– Вы давно знаете Ольгу Николаевну?

– Восемь лет, – ответила Софья и почувствовала, что ее тянет на откровенность. – Она очень близкий мне человек. Мы вместе живем.

– И, должно быть, очень надежный человек. Мне она всегда нравилась. Но, по-моему, она слишком замкнута. На работе у нее нет близких друзей – разве что Елена Николаевна, она тоже математик, тут профессиональные общие интересы. И еще – знаете, на таких, как Ольга Николаевна, воду возят. Считайте за комплимент.

– Вы очень наблюдательны.

– Да – от скуки.

– Скучаете?

– Скучаю. Каждый день одно и тоже.

– Ну, а Ваша наука?

– Наука? Вы полагаете, я занимаюсь наукой? Я всего лишь вдалбливаю в равнодушные головы определенный набор знаний, в которых зачастую сама не до конца уверена. Вы знаете, среди физиков попадаются прелюбопытнейшие индивидуумы. Смотрит такой индивидуум на природу вещей, и в голове у него выщелкиваются, как на счетчике, разные формулы. Вот подобные гении и делают науку.

– Но Вы не такая, – полушутливо заметила Софья.

– Я – нет. Я не отмечена печатью гениальности и предпочитаю не развеивать алгеброй гармонию.

– Вам тогда нужно было сделаться поэтом, а не физиком.

– Может быть. Чего только ни натворит влюбленная девчонка...

– Ах, так физика – это чье-то пагубное влияние?

– Вот именно. Софье нравилось, что она шутит. Улыбка делала строгие правильные черты лица более мягкими. Веденеева была симпатична ей, но в сердце росло беспокойство. Странный холодок кольнул ее в бок и побежал по спине. Софья бросила окурок в чернильницу и поднялась из-за стола, думая об Олюшке.

– Нина Евгеньевна, вернемся в рекреацию – Ольга Николаевна, наверное, давно пришла и теперь ищет меня.

14

Выходя из аудитории, они нос к носу столкнулись с Олюшкой. Софья так обрадовалась, будто не видела ее целый месяц.

– Ну, наконец-то, Софья Яковлевна, куда Вы пропали? Здравствуйте, Нина Евгеньевна, с Новым годом! Вы уже познакомились?

– Да, – ответила Софья, замечая, что пальцы Олюшки испачканы мелом. – Что такое, вы играли в бильярд?

– Ольга Николаевна что-то писала на доске, – улыбнулась Веденеева.

– Да. Мы вычисляли ранг числовой матрицы путем элементарных преобразований. Этот материал не включен в программу, непонятно, почему. Метод довольно прост, и не связан с теоремой, то есть не нужно вычислять определители. Олег заметил, что, если не требуется устанавливать максимальную линейно независимую систему, а знать только ранг, достаточно привести матрицу к диагональной форме и подсчитать... Впрочем, это ведь очевидно, тут и объяснять нечего.

– Нина Евгеньевна, для Вас это очевидно?

– Более чем очевидно. Переглянувшись, они рассмеялись.

– Ольга Николаевна, Вам не совестно в новогоднюю ночь терзать молодого человека какими-то матрицами?

– Но, Софья Яковлевна, он сам попросил. Я сначала не хотела, однако мы заспорили о транспозиции... То есть, ему был не совсем ясен смысл. Я же не могла оставить это просто так накануне экзамена, а должна была разъяснить.

– По-моему, вы бы и до утра просидели, изведя целую гору мела.

– Энтузиазм этого юноши внушает уважение. Если б он с таким же рвением относился к физике...

– А что, Нина Евгеньевна, у Вас есть на него жалобы?

– Нет. В общем, нет. Жаль только, что меня он не приглашает танцевать с целью обсуждения какого-нибудь закона Ома. Олюшка мило и растерянно улыбнулась, пожимая плечами. Софье вдруг очень захотелось поцеловать испачканные мелом пальчики, что она и сделала. Краснея, Олюшка поспешно отдернула руку, а Веденеева сделикатничала, будто ничего не замечает, поправляя пояс на своем очаровательном платье. Из аудитории веселой гурьбой вывалились сразу все дежурные.

– Что такое, разве пора уходить?

– Еще целый час! – весело сообщил Ироничный, похожий на Володю. Мы решили идти в зал и веселиться по-настоящему. Пойдемте с нами, милые дамы! Вперед!

– Идем? – спросила Веденеева. – Смотрите, даже Вобла пошла плясать. Такое зрелище пропустить нельзя!

– Мы лучше посидим здесь. Ольга Николаевна уже танцевала сегодня, а я не танцую – слишком тяжела.

– Ну что Вы, Софья Яковлевна...

15

Ироничный отделился от толпы и, извинившись, отозвал Веденееву в сторону. Он что-то говорил ей, видимо, смешное, – она смеялась и махала рукой, будто не соглашаясь. Переговорив с Ироничным, она подошла к ним проститься.

– Ну – иду плясать. До свидания, если мы уже не увидимся сегодня. Через полчасика Аркадий Иванович проводит меня домой – у меня там сын один-одинешенек, бедный мальчишечка.

– До свидания, Нина Евгеньевна.

– Софья Яковлевна, была рада познакомиться.

– Взаимно. Софья вдруг совершенно неожиданно для себя почувствовала досаду от того, что Веденеева уходит под руку с Ироничным. У нее даже немного испортилось настроение и, присев рядом с Олюшкой на диванчик, она зевнула, прикрыв рот ладонью.

– Что, спать хочется? Устала, Соня?

– Устала. Пойдем домой.

– Ну, потерпи еще немножечко. А понежничать больше не хочется, а?

– Не сердись, пожалуйста.

– Я не сержусь, Рыжичек. Олюшкины ладони были сухие и прохладные. Перебирая тонкие пальцы, играя с ними, Софья заметила очень некстати: – А она интересная... эта ваша Веденеева.

– Да, она замечательный физик. Ее работы по радиоактивности заслуживают всяческого внимания. «Как раз вот это в ней мне интересно меньше всего», – лениво подумала Софья, приваливаясь к Олюшке плечом.

– Ты решила подремать?

– Если удастся. Надеюсь, любимый ученик проводит нас до дома?

– Как ты догадалась? Он действительно навязался.

– Олюшка, ну разве так можно о благородных порывах?

– Было бы более уместно, если б он проводил какую-нибудь девочку.

– Девочки ничего не смыслят в матрицах. Учти, по дороге я вам не позволю продолжать ваш ученый спор.

– Да мы уже доспорили.

– Тем лучше. Софья прикрыла глаза. Ей казалось, она отчетливо слышит веселый смех, летящий из актового зала, и цокот маленьких каблучков. Подремать ей не удалось. Мысли настойчиво и беспокойно вертелись вокруг красивой седой женщины, и неожиданно Софья почувствовала, как в голове сами собой складываются стихотворные строчки. Она, не позволяя себе сосредоточиться, стала бестолково расспрашивать Олюшку о каких-то домашних пустяках. В конце концов, некий внутренний зуд заставил ее подняться со своего места.

16

– Что, Соня?

– Идем в актовый зал. Я хочу посмотреть, как танцуют. Они спустились в актовый зал и встали в дверях. Софья поискала глазами и тут же вздрогнула. Веденеева, смеясь, кружилась и, казалось, ноги ее не касаются пола. Длинный подол белого платья летел, подхваченный ветром. Как зачарованная, Софья не могла оторвать взгляд от белой кружащейся фигуры.

– Соня, – Олюшка осторожно тронула ее за плечо, – пойдем. Здесь слишком шумно. Смущенная, обеспокоенная Софья прикрыла усталые глаза и дала себя увести.

8 На морозном воздухе наваждение будто прошло. Софья взяла под руку любимого ученика, в душе добродушно посмеиваясь над Олюшкой, и уже через минуту он с охотой рассказывал ей о себе и о своих домашних. Она узнала о матери-прачке, об отце, которого он плохо помнил и который существовал где-то безбедно, судя по алиментам, присылаемым двум младшим сестренкам... Узнала даже о деревне и пасеке, где живет любимый дед, разводящий пчел каким-то там особым ученым методом. Вечерами, а иногда и ночами, Олег подрабатывал грузчиком... Непонятно, когда он успевал заниматься алгеброй? И всё равно сводить концы с концами едва удается. Целый год копил на новый костюм. Оказывается, успевает не только алгеброй заниматься, но и читать! Любит ли стихи? – Очень. Кто из поэтов нравится? – Пастернак. Вот это да! Софья прониклась к любимому ученику еще большей симпатией. В самом деле, Пастернак, – а не кто-нибудь... из э т и х... Олюшка откопала настоящее сокровище. Может быть, еще что-то и изменится к лучшему, раз среди молодых попадаются такие вот чистые, открытые солнцу души. Падал обещанный Олюшкой снежок. Казалось, что ни один человек не спит в городе – то и дело им попадались шумные подвыпившие компании, где-то по-деревенски весело повизгивала гармошка, и под нее фальшивыми голосами старательно выводили протяжную, совсем не новогоднюю песню. Яркий семизвездный ковш Большой медведицы кренился к юго-западу.

– Ольга Николаевна, что же Вы отстаете? Олюшка догнала их и пошла рядом. Любимый ученик вдруг смешался и перестал рассказывать. До самого дома шли молча. У подъезда простились. Ольга Николаевна напомнила студенту Доброхотову, что отчет по аналитической геометрии у его бригады послезавтра в десять.

9 – Олюшка, ты знаешь, что я скажу? Он в тебя влюблен.

– Соня, это чепуха. Это просто смешно – я ему в бабушки гожусь.

– Так уж и в бабушки?

– Ну, в матери.

17

– Это совсем неважно.

– Он влюблен в математику. А я, так сказать, олицетворение.

– Боже мой, целый час толковать о каких-то матрицах, когда, возможно, подразумевалось совсем другое.

– Ну, не выдумывай.

– Ты слышала, что он рассказал о себе?

– Да, я ведь шла следом. Не понимаю, как тебе удалось вытянуть из него сразу столько. Со мной он даже и не пытается говорить ни о чем, кроме...

– Да, да, я уже уяснила себе круг ваших бесед. Ты, Олюшка, привыкла мыслить исключительно в абстрактных категориях. Ты ничего не замечаешь... точнее, замечаешь только то, что хочешь замечать.

– Ты можешь в чем-то упрекнуть меня?

– Я-то как раз нет, но вот остальные окружающие!

– Ну, хорошо, Соня, и что же мне делать?

– Хотя бы изредка улыбаться ему, толкуя об этих самых матрицах. Ничего больше ему и не нужно.

– С какой стати я буду улыбаться? Зачем это?

– А затем, чтоб он знал – перед ним не просто олицетворение науки, но еще и немножко друг. Этому юноше очень нужен взрослый и умный друг. Ты должна гордиться, что из всех он выбрал именно тебя.

– Хорошо – буду гордиться.

– Кстати сказать, улыбка тебе очень идет. Становится немыслимым, как в такой милой головке уживаются какие-то матрицы.

– Чего ради ты прицепилась к этим матрицам?

– Это единственное слово, которое я запомнила из твоего ученого монолога.

– По-моему, я не слишком внятно ему объяснила. Всё время думала, как ты там одна...

– Не съел ли меня кто-нибудь... не свалилась ли я в обморок... не задохнулась ли...

– Сонюшка...

– Смешная ты у меня... Ты не знаешь, сколько лет Веденеевой?

– Кому? Ах, Веденеевой... Нет, не знаю.

– Тридцать пять? Сорок?

– Больше. Просто она так держится, что можно подумать... Не всякий в ее годы решился бы надеть белое платье, да еще такого фасона.

– Тебе это не нравится?

– Мне абсолютно всё равно. Знаешь что, раз уж мы разболтались среди ночи и еще не ложимся – расскажи мне всё-таки, о чем ты мечтала.

– Почему для тебя это важно?

– Сама не знаю. Просто хочется услышать.

– Ты не услышишь ничего оригинального. Обычные фантазии одинокого ребенка. Я была совсем еще маленькой девочкой, лет шести... Только 18

недавно мама умерла. Все в доме возились с крохотными Лизой и Валей, а я чувствовала себя заброшенной, никому не нужной, и всё время плакала. И в Сочельник я придумала себе подружку. Ждала, что мне подарят живую девочку, такую же, как я, чтоб я могла любить ее, заботиться о ней... я хотела подарить ей все свои платья, все книжки с картинками, все игрушки – даже самую любимую куклу. Мысленно я уже простилась с этой куклой – единственно дорогим для меня предметом. Прежде именно эта кукла и была средоточием моей любви, но теперь, когда у меня появится настоящая живая подруга, кукла будет не нужна. Что это был за Сочельник! Самый счастливый вечер в моей жизни. Ничего не помню блаженнее того ожидания!

– Ну и что же?

– Что? Сбылось! Она пришла в белом шелковом платье и белых туфельках – прелестная...

– В самом деле?

– Да. Но я не знаю, та ли, о которой я мечтала в Сочельник. Ну а ты о чем, расскажи.

– Я? Нетрудно догадаться. Об астролябии, циркуле и логарифмической линейке. Будь добра, постели. Завтра, точнее, уже сегодня, мне на работу, и я хочу поспать хоть два часа. Постели, если тебе не трудно. Олюшка вышла из комнаты. Софья подумала, что обидела ее совершенно случайно, просто не очень вникая в то, что говорит. Перед глазами замелькали образы, рожденные сегодняшним, таким необычным вечером, и сквозь усталость, сквозь желание уснуть прорвался странный трепет – предчувствие чего-то большого и горького. Но стоило подумать об Олюшке, и вся горечь растворилась, сделалось так легко, спокойно, и в то же время неожиданно нестерпимо... Горячая, жаркая волна нежности до краев залила замирающее сердце. Она вытащила из шкафчика только один комплект постельного белья. Окрыленная душа воспарила, проваливаясь в сладкие воздушные ямы, тревожно-терпкая, едва ли не забытая злая истома ужалила прямо в грудь, и прожгла до самой кости, губы прошептали зовущее – Олюшка – повело, закружило дурманом отяжелевшую голову, и вдруг сразу ослабли ноги. Она вошла и посмотрела на нее усталыми, спокойными глазами.

– ...О ...Олюшка...

– Ты всё еще возишься? До сих пор не постелила. Софья опомнилась и, смутившись, как застигнутая врасплох девчонка, не мешкая, достала еще один комплект белья.

10 Нина Евгеньевна с раздражением глотала успевший остыть чай, сосредоточенно листая тетрадь с конспектами своих лекций. В коридоре послышались шаги – кто-то торопливо шел по направлению к кафедре. Она едва не пролила на тетрадь чай, передергиваясь от досады, предполагая, что Ар19

кадий всё-таки не понял ее до конца и решил вернуться, чтобы возобновить их бесконечный, пустой разговор. Она подняла глаза от тетради, почти уверенная, что сейчас он войдет; уставилась на дверь и мысленно прикинула, какими именно словами его встретить. В дверь поскреблись и осторожно толкнули ее плечом. На пороге нарисовалась математичка с соседней кафедры и, остановившись в нерешительности, быстрым взглядом окинула пространство. Нина Евгеньевна с облегчением вздохнула, невольно вглядываясь в усталое озабоченное лицо женщины, облаченной в несколько мужской (невзирая на юбку) строгий костюм, прочерченный тонкими вертикальными полосками, и смешные полуботинки.

– Добрый день, Ольга Николаевна. Вам кого? Все на занятиях, окно только у меня.

– Мне именно Вы и нужны, Нина Евгеньевна.

– Тогда присаживайтесь. Хотите чаю? Правда, он чуть теплый.

– Нет, благодарю Вас. Она подошла и как-то бочком, неловко присела к столу. Нервной рукой поправила галстук, попыталась улыбнуться.

– Чем могу быть полезна, Ольга Николаевна?

– Вы... я... хотела Вас попросить... пригласить... Она смешалась и замолчала. Карие растерянные глаза вдруг посмотрели умоляюще. Нина Евгеньевна ничего не понимала и тоже начала волноваться. Математичка напомнила ей студентку, вытянувшую невыигрышный билет, и толком не знавшую, что отвечать. Разделенные столом, они сидели друг против друга точно как на экзамене. Нина Евгеньевна улыбнулась и мягким голосом, каким обычно старалась приободрить незадачливых экзаменующихся, спросила: – Что такое, Ольга Николаевна?

– Я хотела попросить Вас... Это не совсем удобно... Я знаю, мы с Вами едва знакомы... Но моя подруга... Вы помните ее? Она... я... мы хотим пригласить Вас к себе в гости... посидеть... ну... выпить чаю... Пожалуйста, Нина Евгеньевна, если можно... Моя подруга... Вы помните ее?.. Просила передать Вам привет... Она была бы очень рада видеть Вас... Этого Нина Евгеньевна никак не ожидала. Ее подруга! Кошмарное рыжее и грузное создание, заглядывающее в лицо глазами старой больной собаки. Что ей, в конце концов, нужно?

– Мне очень жаль, Ольга Николаевна, но у меня совсем нет свободного времени. Извините.

– Хотя бы час... полчаса... я Вас очень прошу. Идти пить чай с двумя старыми девами! Ну, на что это похоже? И вообще, с какой стати?! Нина Евгеньевна пожалела, что не умеет быть невежливой и отказывать так, чтоб никто не сомневался в безапелляционности ее отказа. Она пристально посмотрела в просящие глаза математички.

– Хорошо. Я приду к вам. Когда?

20

– Может быть, сегодня? Часиков в семь.

– Ладно, договорились. Математичка поднялась и, назвав адрес, коротко кивнула на прощание: – До вечера. Мы Вас ждем. После ее ухода Нина Евгеньевна снова уткнулась в тетрадь, тут же забывая о своем обещании прийти на чаепитие.

11 Она вспомнила об этом в начале восьмого, уютно расположившись у себя в кухне за чашкой чая и, запоздало сообразив, что нынче вечером должна чаевничать где-то в другом месте. Чувствуя себя очень виноватой, она пошла в комнату, на ходу прикидывая, как узнать номер телефона математички. Тут же ей в голову пришел Аркадий, знавший и помнивший всё. Секунду поколебавшись, она пошла было к двери, но вернулась; встав у большого зеркала, придирчиво оглядела себя, поправила на груди кокетливый пестрый халатик, и только тогда вышла. Они с Аркадием были соседями. Последнее время это обстоятельство вызывало у нее исключительно досаду, и она уже давно не хаживала к нему в гости по-соседски. Он открыл дверь и, увидев ее, застыл истуканом. При этом у него было такое лицо, что, казалось, он вот-вот разрыдается от полноты чувств. Борясь с насмешливым отвращением, Нина Евгеньевна кашлянула, надеясь прервать затянувшуюся нелепую немую сцену. Аркадий, наконец, пришел в себя и молча пропустил ее в комнату. Ей ужасно захотелось наступить ему на ногу побольнее и тем самым вернуть его на землю.

– Я пришла по делу. Это колкое замечание ничего не изменило – с лица тек всё тот же сироп. Она неожиданно рассердилась на математичку и ее подругу, что по их милости нелегкая занесла ее в эту квартиру.

– Ты... пришла ко мне... Она посмотрела ему в глаза и, не сдержавшись, всё-таки расхохоталась и, кажется, вовремя – он едва не решился ее обнять. Сироп, наконец, стек, не оставив и следа. Аркадий отошел на безопасное расстояние и спросил устало, безразлично: – Нина, что тебе нужно?

– Услуги твоей феноменальной памяти. И только.

12 К телефону у математички подошел кто-то другой. Прислушиваясь к хрипловатому тревожному: «Аллё» – она догадалась, что с ней говорит та самая подруга, но имя ее напрочь стерлось из памяти, и поэтому она попросила подойти Ольгу Николаевну.

– Нина Евгеньевна, это Вы? – неожиданно взволнованно спросил всё тот же хрипловатый голос.

21

– Да... добрый вечер.

– Вы не придете сегодня? А мы ждем...

– Нет-нет, я приду. Раньше я не смогла. Минут через сорок Вас устроит? Это не поздно?

– Если Вам удобно, приходите, пожалуйста. Мы Вас ждем... Она так и не вспомнила, как зовут подругу. Адрес, конечно, тоже забыла, и пришлось еще раз беспокоить Аркадия. Он полюбопытствовал, зачем ей, и, узнав, что она идет в гости, вызвался проводить. Поразмыслив, она согласилась. На улице стоял жуткий холод. Шагая под руку с Аркадием по Тверскому бульвару, она сердилась, что позволила втянуть себя в это нелепое хождение в гости к мало знакомым и неинтересным ей людям. Аркадий был на редкость утомительным, не к месту пересыпая речь какими-то гудящими стихами и избитыми афоризмами. Она была уверена, что в душе он нагородил себе Бог знает что, введенный в заблуждение не столько ее сегодняшними милостями, сколько собственной глупостью. Очевидно, ему казалось, что прежние отношения еще можно вернуть, и она, как-никак, но всё-таки прислушалась к тем аргументам, что он изложил ей сегодня утром. Его самоуверенный тон раздражал ее, она жалела, что согласилась взять его в провожатые, жалела, что на остановке они не дождались трамвая и пошли пешком, жалела, что вообще должна куда-то идти. Ветер дул прямо в лицо, взвихряя снежную пыль. Цепляясь за Аркадия, она двигалась почти вслепую, прикрывая глаза от навязчивых холодных мошек, которые роились у нее перед лицом, как броуновские частицы, и норовили ужалить в щеки и лоб. Наконец у дома Луниных остановились. Аркадий торопился досказать что-то важное для него, не подозревая, что она совсем не слушает, мечтая поскорее нырнуть в подъезд. На дощечке притулилась целая дюжина звонков с надписями под ними. Она нашла нужную фамилию и надавила кнопку иззябшим покрасневшим пальцем. Кто-то бежал по длинному-длинному коридору – открывать. Ольга Николаевна – оживленная, удивительно-милая без своего полосатого костюма, а в шерстяном светлом платьице с узором по подолу и у ворота – встретила ее с улыбкой и повела по коридору в самый его конец. У двери в комнату Нина Евгеньевна, смущаясь, спросила, как зовут подругу и повторила про себя несколько раз: «Софья Яковлевна». Простое полотняное платье с юбкой в широкую складку и приспущенной талией делало неуклюжую фигуру еще более грузной. Седовато-рыжие пряди упрямо выбивались из небрежного пучка на затылке. С неожиданной предупредительностью – даже галантностью – подруга помогла ей снять шубку.

– Озябли, Нина Евгеньевна... Дайте руки. Со смешливой покорностью она отдала свои ладони в ее – сильные и нежные – неожиданно быстро согреваясь их горячими ласкающими пожатиями.

22

– Спасибо, что Вы всё же пришли. Сейчас будем пить чай. Ольга Николаевна уже хлопотала возле стола. Нина Евгеньевна совершенно согрелась в теплой комнате, досада и раздражение проходили. Осторожно высвобождая свои ладони из мягких ладоней подруги, она быстрым взглядом оглядела комнату старых дев. Более чем скромно, но комната прекрасная – три окна по широкой стене, зашторенные занавесками из очень красивой узорной набойки; много книг и женских фотографий. На трех или четырех Нина Евгеньевна узнала Анну Ахматову. Подруга усадила ее на диван и сама села рядом. Нина Евгеньевна невольно пригляделась к бледному, чуть отечному лицу с еле заметной россыпью веснушек возле носа. Лицо показалось ей умиротворенным, только большие выпуклые глаза смотрели выцветше-серыми крупными зрачками с каким-то едва уловимым беспокойством. Их взгляд настораживал, и она никак не могла понять, в чем тут дело. Софья молча улыбалась одними уголками бледных губ, пару раз задумчиво тронула кончиками пальцев рыжеватую прядь возле уха. Ее потускневшие волосы росли так густо и на вид казались такими мягкими, что хотелось запустить в них руку и потрепать. Нину Евгеньевну развеселили собственные мысли. Сталкиваясь взглядом с Софьей, она, наконец, разглядела удрученно-опытными глазами, как та на нее смотрит, и очень удивилась. Разговор сначала не клеился. Сидя на диване, они молча присматривались друг к другу, а Ольги Николаевны не было видно – она скрылась за ширму, и оттуда доносилось нудное шипение примуса. Нина Евгеньевна никак не могла понять, зачем ее пригласили сюда, и похоже, никто не собирался разъяснять ей это. Наконец Ольга Николаевна позвала за стол. Чай был крепкий и очень горячий. Яблочный пирог чуточку подгорел, но эту оплошность ученому математику можно было простить. Это не говорилось вслух, но Нина Евгеньевна сразу поняла, что стряпает в этом доме Ольга Николаевна. Бившие в нос запахи яблок, теста и ненавязчивого домашнего уюта настраивали на умиротворенный добродушный лад. Софья ожила и неожиданно разговорилась. Нина Евгеньевна, совсем расслабившись после второй чашки чая, с удовольствием прислушивалась к хрипловатому теплому голосу. Говорить хозяйка была большая мастерица. Своим чисто математическим строгим умом Нина Евгеньевна не могла до конца оценить изысканнейшую правильность ее живой и образной речи, но мысли, с такой кажущейся небрежностью произносимые вслух, были вполне созвучны ее собственным мыслям и казались очень привлекательными. Софья умудрялась говорить обо всем сразу: о французской кухне и Монблане, о большевиках и имажинистах, о карточках на хлеб и о последней выставке Малевича... Всё это освещалось под неким единым углом зрения, было пропущено сквозь призму своеобразного мировосприятия: ее речь содержала 23

повествование о вещах, наблюдаемых как бы извне – повествование о стороннем наблюдении над жизнью без намека на участие. Скоро Нина Евгеньевна перестала жалеть, что пришла сюда. Софья нравилась ей. После самодовольной болтовни Аркадия слушать ее «обезличенную» речь было вдвойне интересно и ново. О себе она так и не сказала ни слова, и расспрашивать отчего-то не хотелось. Забыв о своем положении неожиданно приглашенной и, в общем-то, чужой здесь, Нина Евгеньевна тоже рассказывала что-то с большим увлечением. В конце концов, они даже заспорили, но так и остались каждая при своем, впрочем, весьма довольные друг другом. Про Ольгу Николаевну, молчаливо сидевшую где-то в уголочке, совершенно забыли. Софья плеснула в чай темно-янтарной жидкости из бутылки в плетеной соломе, и по запаху Нина Евгеньевна определила коньяк. Она выпила сдобренный коньяком чай с удовольствием и ощутила, как под сердцем тут же растекся жаркий приятный ручеек, запылали щеки.

– Как Вы вдруг похорошели... – тихо, с неожиданной нежностью, проговорила Софья. Нина Евгеньевна улыбнулась в ответ, подбирая слова, чтобы тоже сказать что-нибудь теплое, но ничего не сказала – молча протянула руку и дотронулась до руки Софьи. Софья вздрогнула и робко сжала ладонью ее ладонь. Невзначай они обменялись быстрым, каким-то многозначительным взглядом. Руки у Софьи были мягкие и теплые, какие-то на редкость с в о и, то есть как будто давно знакомые вот этими легчайшими летящими прикосновениями робких трепетных пальцев. Она поглаживала ее запястья и ладони с тихой осторожной нежностью, глядя затуманившимися глазами прямо ей в глаза. Неожиданно и непонятно почему Нина Евгеньевна подумала о Бобке, и он представился ей не таким, каким она видела его в последний раз, когда он пару месяцев назад приезжал со своей великой стройки – грузноватый, лысый, с застарелой усталостью в желто-зеленых мутных глазах, – а таким, каким он был много (лучше и не вспоминать, сколько) лет назад, в оные лета, когда они еще носились взапуски по дворам тихого летнего Тифлиса. Вспомнив так явственно маленького лопоухого Бобку, она и себя вдруг почувствовала почти девочкой, тем неугомонным драчливым сорванцом, от шкодливых выходок которого ужасно страдали интеллигентные добрые родители. «Нинка с Бобкой опять подрались!» – зазвучало в ушах знакомым звонким рефреном. «Ниночка, ну как же ты... ты же девочка... нельзя так...» Седоватая задумчивая женщина с растерянной улыбкой ласкала ее руки, еще недавно колотившие и щипавшие бедного Бобку. На глаза наворачивались слезы. Благодарная этой грустной непонятной Софье за давно забытую подобную ласку, она не отнимала у нее своих рук, стремясь как можно дольше продлить возникшую иллюзию детства.

24

В многоречивом молчании, глядя друг на друга и теснее сплетая пальцы, они провели несколько долгих тягучих минут. Вдруг Нина Евгеньевна уловила исходящее откуда-то напряжение, почувствовала его кожей и поискала глазами источник. Напряжение исходило от совсем забытой ими Ольги Николаевны, продолжающей потерянно сидеть в своем уголке. У нее было бледное испуганное лицо. За весь вечер она произнесла не более пяти слов. Нина Евгеньевна смутилась и отняла у Софьи свои руки, хорошенько не понимая, почему поторопилась сделать это. Возникшая было близость как-то незаметно растворилась, исчезло из воздуха родное, домашнее, едва не доводящее до детских слез – и тут же стало скучно и захотелось поскорее уйти.

– Софья Яковлевна, мне пора домой. Уже поздно.

– Ольга Николаевна Вас проводит. Не успела она возразить, как Ольга Николаевна уже суетливо вскочила, торопясь одеваться, а Софья снова взяла ее руки в свои и ласковым голосом попросила не забывать их.

– Когда мы снова увидимся? Мы ведь увидимся? – воспрошала она с тревожной настойчивостью, и было отчетливо видно, что спрашивается это не из вежливости, а от искреннего желания снова увидеться с ней.

– Непременно, Софья Яковлевна. Я позвоню как-нибудь на днях. Что-то в ней смутно напомнило Аркадия, только тому она никогда не обещала новое свидание с такой охотой и радостью. В дверях она замешкалась – хотела поцеловать Софью, но отчего-то не решилась. Метель на улице улеглась. Было морозно и тихо. Трамваи уже не ходили, и казалось, что этот темный поздний вечер народился и жил вообще в какие-то дотрамвайные времена – настолько поражало отсутствие привычной московской сутолоки и суеты и нетронутая глубокая синева мерцающего снега. Сферическое черное пространство, мертвое и пугающее без светящихся дырочек звезд, уносилось в запредельность. Опять повалил снег. Ольга Николаевна молча семенила рядом, и Нина Евгеньевна, погруженная в свои раздумья, на какое-то время снова о ней забыла. Она поскользнулась на дорожке, и Ольга Николаевна поддержала ее, тем самым обнаружив свое присутствие. Ей вдруг стало ужасно неловко, что определенно грустная, уставшая женщина провожает ее так безропотно и покорно, не думая, что ей придётся возвращаться домой в столь поздний час и изрядный холод в полном одиночестве. Нина Евгеньевна остановилась на полпути.

– Идите домой, Ольга Николаевна. Я сама доберусь.

– Ну что Вы... Мне совсем не трудно.

– Пожалуйста, идите.

– Нет-нет, я доведу Вас до дома, а то Софья Яковлевна будет беспокоиться.

25

С.Я. Парнок, 1907–1908 гг.

26

С.Я. Парнок и О.Н. Цубербиллер, Москва, конец 1920-х гг.

О.Н. Цубербиллер, 1910-е гг.

С.Я. Парнок и О.Н. Цубербиллер, в саду дачи в Малоярославце, лето 1931 г.

Н.Е. Веденеева, 1932 г.

О.Н. Цубербиллер, конец 1920-х гг.

С.Я. Парнок, Москва, вторая половина 1920-х гг.

С.Я. Парнок, 1930-е гг.

27

– А о Вас разве не будет? Ольга Николаевна в смущении пожала плечами. Поднесла ко рту озябшие кисти рук и несколько раз дохнула, потирая ладошки.

– Ну вот, ведь у Вас даже варежек нет.

– Это ничего... Позвольте, я всё-таки провожу. Она засунула руки в карманы, топчась на искристом, хрустком снегу. Нина Евгеньевна, раздосадованная непрошеной опекой, зашагала по Тверскому бульвару, позволив взять себя под руку.

– Скажите, Нина Евгеньевна... Вам понравилась... она?

– Софья Яковлевна? Очень понравилась. Я надеюсь, мы познакомимся поближе, если я буду ей так же интересна, как она мне.

– Вы ей... да.

– Я Вам очень благодарна за сегодняшний вечер, Ольга Николаевна. Я давно не получала такого удовольствия от общения. Расскажите мне немного о Вашей подруге. Чем она занимается?

– Она поэт. Пишет стихи... переводит. У нее вышло пять поэтических сборников.

– Вот как. Это очень интересно. Как же ее фамилия? Ольга Николаевна назвала. Фамилия оказалась смутно знакомой – кажется, Нина Евгеньевна читала какие-то не слишком удачные стихи вроде античных стилизаций, в свое время не произведшие на нее особого впечатления. Из тех же давних предреволюционных годов, когда только самые равнодушные и ленивые не интересовались поэзией и вообще литературой, явилось воспоминание о популярном литературно-художественном журнале «Северные записки», откуда-то и в связи с чем-то всплыло имя поэтессы Марины Цветаевой, давно затерявшейся где-то в дальнем зарубежье, но собрать в нечто более цельное обрывки полустершихся выгоревших картинок памяти не удалось, – слишком далек был всегда от нее мирок литературной богемы. Смутно-тревожная, настораживающая мысль, несущая в себе некую скандальную информацию о Софье, мелькнула и тут же затерялась в дебрях памяти. Нина Евгеньевна поняла, что интерес к чужой подруге – поэтессе – значительно возрос.

– А что, Ольга Николаевна, я произвела на Софью Яковлевну особое впечатление, раз она захотела познакомиться ближе? Ведь это ее идея – пригласить меня на чай?

– Ее. Вы ей сразу показались симпатичной. Вокруг осталось так мало симпатичных людей... Она уверена, что все они должны держаться как можно ближе друг к другу.

– Софья Яковлевна права. Я постараюсь ее не разочаровать.

– Постарайтесь. Это будет не сложно. Я Вас прошу... обязательно приходите к нам еще. Не забывайте ее, Нина Евгеньевна... это ей, кажется, важно.

28

Возле дома она предложила ей зайти хоть на минуту – погреться, но Ольга Николаевна не согласилась, коротко пожала ей руку и, кивнув, быстро зашагала прочь.

13 Начались жаркие денечки студенческой сессии. Нина Евгеньевна, разрывавшаяся между консультациями, отчетами и всякими домашними делами, о Софье почти забыла. Отчего-то и Ольга Николаевна не попадалась ей в университете, лишь однажды они столкнулись в буфете, поздоровались и разошлись в разные стороны. Нина Евгеньевна на мгновение вспомнила о Софье, но очередная партия незадачливых экзаменующихся переключила ее внимание совершенно на другое. Как-то вечером, уставшая, она собралась лечь спать пораньше. В постели развернула свежий номер «Правды» и, пробежав глазами по бравурным и грозящим – в зависимости от содержания статей – заголовкам, остановилась на слове «Днепрострой». Бобка уверенно рапортовал о том, что первая очередь ГЭС не сегодня-завтра будет пущена в эксплуатацию. Нина Евгеньевна с удовольствием подумала о том недалеком времени, когда брат вернется домой. Она скучала без него. Ей не хватало Бориса больше, чем сына. Ее уже клонило в сон, когда раздался телефонный звонок. Она с неохотой вылезла из-под одеяла и босиком прошлепала к дребезжащему аппарату.

– Я Вас слушаю.

– Нина Евгеньевна?.. Добрый вечер. Голос был знакомый, но ей лень было сосредоточиться и уяснить, кто же это звонит. Она помолчала.

– Вы меня не узнали?

– Нет, не припомню.

– Это Софья Яковлевна... это я.

– Ах, ну конечно! Ради Бога, извините. Рада Вас слышать, Софья Яковлевна, здравствуйте. Как Ваши дела?

– Благодарю Вас. Всё в порядке. А Вы?

– Ужасно устала! Эта сессия...

– Да-да, я понимаю. Ольга Николаевна тоже жалуется. Она выговаривала слова с каким-то напряжением. Нина Евгеньевна озябла, переступая с ноги на ногу на ледяном полу.

– Софья Яковлевна, голубчик, подождите секунду. Я что-нибудь накину, а то холодно. Она закуталась в плед и снова взяла трубку.

– Кажется, я подняла Вас с постели? Извините...

– Ничего, это совсем не важно.

– Мне бы хотелось... Вас увидеть, Нина Евгеньевна...

– Да-да, непременно... Может быть, на той неделе, когда я немного освобожусь.

29

– Так долго ждать?..

– А у Вас ко мне что-то срочное?

– Сама не знаю... я по Вас соскучилась.

– В самом деле? Это серьезная причина.

– Ну, так, когда же?

– Давайте куда-нибудь сходим вместе.

– Давайте. Куда? В консерваторию? В театр? Впрочем, неважно...

– Послезавтра в Доме Ученых будет вечер... Я толком не знаю, что там за программа, но у меня есть пригласительный билет. Хотите? Только прежде надо уточнить, какая программа.

– Послезавтра? Чудесно. Идемте. Послезавтра! Я, кажется, очень хочу видеть Вас. Я о Вас много думаю... я... я... Голос дрожал от волнения, и фраза никак не выстраивалась. Нина Евгеньевна начала нервничать.

– Что с Вами, Софья Яковлевна?

– Нет, ничего. В котором часу будет вечер?

– В четверть восьмого. Хотите, я зайду за Вами? А Ольга Николаевна пойдет с нами?

– Ольга Николаевна? Я думаю, она не сможет. У нее какие-то дела.

– Что же – жаль.

– Вам ведь не будет скучно вдвоем со мной?

– Ну, конечно, нет. Тогда до встречи, Софья Яковлевна. Буду у вас послезавтра, в половине седьмого.

– Подождите еще секундочку! Не вешайте трубку...

– Что такое?

– ... нет-нет... ничего... просто я слушаю Ваше дыхание... Всего доброго, Нина Евгеньевна.

– До свидания. Она опустила трубку на рычаг, в легком замешательстве пожимая плечами. Софья снова произвела несколько странное впечатление. Еще ни одна женщина не разговаривала с ней таким тоном. «Загадочная особа», – пробормотала она насквозь избитое и потому мало что значащее выражение. Забравшись в постель, Нина Евгеньевна тотчас же уснула.

14 Нина Евгеньевна очень устала, к концу вечера у нее разболелась голова, и ей совсем не хотелось, чтобы Софья пошла ее провожать. Но та была настойчива, а когда Нина Евгеньевна согласилась взять ее в провожатые, вдруг начала отчего-то сомневаться, и во всегда смущенных глазах отразилась нерешительность и обида. Нина Евгеньевна поняла, что разговаривала с ней не очень-то вежливо. Они вышли из Дома Ученых, держась под руку, молчаливые, и побрели к трамвайной остановке.

30

– Быть может, пройдемся пешком, Софья Яковлевна? Я ведь живу недалеко.

– Как хотите.

– А Вы?..

– Мне всё равно... Я, пожалуй, все-таки пойду домой. Извините меня, Нина Евгеньевна. Они в нерешительности остановились в метрах десяти от остановки. Сумерки густели, становилось всё холоднее. Звякнул трамвай и медленно подполз к кучке продрогших людей, ожидающих его, очевидно, достаточно долгое время.

– Это Ваш, – заметила Нина Евгеньевна. Софья не двинулась с места. Даже в сумерках было видно, что она улыбается. Трамвай вдохнул благодарных пассажиров в свое уютное теплое нутро, залитое нежно-желтым светом, и проплыл мимо них. Они еще немного постояли на остановке и тихонечко пошли по Пречистенке в сторону Гоголевского бульвара.

– О чем Вы молчите, Софья Яковлевна?

– О Вас... и о себе. Давайте с Вами всю жизнь идти по Пречистенке и никуда не приходить.

– А не надоест?

– Мне – нет. Так вот идти с Вами – ничего больше не нужно. Идти – и ничего больше... Голос ее томился, глохнул, а плечо, которое Нина Евгеньевна чувствовала плечом, дрожало.

– Вы озябли?

– Нет.

– Мне показалось, Вы дрожите.

– Дрожу... Мне от Вас холодно. Нина Евгеньевна промолчала. Подобные фразы в устах Софьи начали ее раздражать – она не понимала, что за ними стоит, и ради чего Софья произносит их таким беспомощно-тихим, но настойчивым голосом. Они вышли на Гоголевский бульвар и направились в сторону Арбата.

– Ну, что, Нина Евгеньевна, получается – Вы меня провожаете?

– Получается. Вы ведь ничего не имеете против?

– Нет, конечно, нет. Какое-то время они шли молча. Нина Евгеньевна заметила, что Софья старается идти как можно медленнее. Неожиданно она остановилась совсем и несколько раз глубоко вдохнула.

– Что с Вами?

– Немного трудно дышать...

– Господи... Ольга Николаевна мне говорила... у Вас в правом, кажется, кармане пальто должна быть таблетка. Глотайте ее скорее.

– Что Вам говорила Ольга Николаевна?

31

– Про Вашу болезнь.

– Чепуха. Я абсолютно здорова.

– Давайте-ка немного посидим. Они присели на лавку с широкой спинкой. В глубоких отсветах фонарей лицо Софьи казалось бледным до синевы. Нина Евгеньевна с волнением смотрела на нее. Софья достала таблетку и сунула под язык.

– Ну, как Вы?

– Всё в порядке. Просто устала.

– Вы меня напугали... Дайте-ка, я послушаю Ваш пульс. Она сняла перчатку и потянулась к руке Софьи. Та, поколебавшись, дала ей руку, но едва она начала отсчитывать гулкие частые удары, запястье Софьи выскользнуло из ее пальцев, ладонь сжала ее ладонь.

– Что Вы, Софья Яковлевна... У вас учащен пульс.

– Нина Евгеньевна... голубушка... говорят, у Вас есть работы по радиоактивности? Расскажите мне. Нина Евгеньевна невольно усмехнулась – так позабавила ее Софья своим неожиданным интересом к физике.

– Признайтесь, что Вы хотели спросить о чем-то другом.

– Нет-нет. Мне действительно интересно. Ну, считайте, что я хочу расширить кругозор.

– Может быть, в другой раз?

– Нет. Сейчас. Чтобы не усложнять и без того непростую ситуацию, Нина Евгеньевна попробовала рассказать ей про радиоактивность.

– Радиоактивность... это явление, доказывающее сложный состав атомного ядра. Открытие этого удивительного явления, в сущности, произошло случайно, из-за плохой погоды. Дело в том, что некто Беккерель экспериментировал с урановыми солями, и однажды обнаружил, что эти соли создают какое-то излучение, подобное рентгеновскому. Беккерель думал, что излучение возникает под влиянием солнечных лучей. Случилось, что в облачную погоду он не стал проводить опыт. Велико же было его удивление, когда на опытной свинцовой пластинке, запрятанной в стол, он все-таки обнаружил следы излучения! Следовательно, – сделал вывод Беккерель, – соли урана создают излучение самопроизвольно! Предстояло выявить физическую природу феномена. Было установлено, что излучение ионизирует воздух и разряжает электроскоп. Проведя ряд опытов, Беккерель установил также, что интенсивность излучения зависит только от количества урана и не зависит от того, в какие соединения он входит. Впоследствии супруги Кюри открыли еще ряд элементов с самопроизвольным излучением.

– А что означает само слово «радиоактивность»?

– Супруги Кюри открыли элемент с очень сильным излучением и назвали его радий – «лучистый». А само явление стали называть радиоактивностью. Его изучал и Резерфорд. Именно он установил, что излучение имеет 32

сложный состав, то есть состоит из трех видов: альфа-лучи, бета-лучи и гамма-лучи. Физическая природа излучений вас тоже интересует? Софья слушала внимательно, даже умудрялась задавать по ходу ее рассказа вполне толковые вопросы, а ее руки, казалось, жили какой-то своей жизнью. Нина Евгеньевна чувствовала ласкающие прикосновения прохладных пальцев на своих ладонях и запястьях, и эти ласки были ей так же приятны, как когда-то дома у Софьи, они отвлекали ее, не давая сосредоточиться на радиоактивности. Пальцы Софьи осторожно скользнули в рукав ее шубки, погладили тонкую ткань блузы и пробрались под нее: рукав блузы был достаточно широк для этого. Нина Евгеньевна вздрогнула и оборвала свой ученый монолог. Пальцы Софьи подрагивали чуть выше ее запястья, холодили ее.

– Отсюда следует, что альфа-частица – это ядро атома гелия? Я Вас правильно поняла, Нина Евгеньевна?

– Оказывается, Вы внимательно слушаете? Из Вас вышла бы примерная студентка.

– Я же сказала, что мне интересно. Нина Евгеньевна высвободила свои руки и поспешно натянула перчатки.

– Пойдемте домой. Холодно. Софья поднялась и бросила неожиданно резким голосом: – До свидания. Не провожайте меня. Не стоит.

– Софья Яковлевна! Не оглядываясь, она быстро пошла по бульвару. По дороге домой Нина Евгеньевна раздумывала обо всех странностях в поведении Софьи, собирая свои наблюдения воедино. То, до чего она додумалась, понравилось ей не слишком. Придя домой, она, махнув рукой на головную боль, уселась к телефону с намерением позвонить знающим людям и посоветоваться. У нее была пара приятелей, мало-мальски связанных с литературными кругами. Конечно, очень неприятно стороной собирать о ком-то сведения, возможно основанные на сплетнях и слухах, однако и попасть в двусмысленное положение тоже не хотелось. Один из приятелей оказался «в курсе» по интересующему ее вопросу. Она проговорила с ним минут двадцать и в замешательстве повесила трубку. Ей стало досадно и немного смешно. «Только этого мне и не хватало», – подумала Нина Евгеньевна, несколько обеспокоенная сложившейся ситуацией. Действительно, героиней такой истории она до сих пор не бывала. Неожиданно она почувствовала, что внутри нее ничего не изменилось по отношению к Софье. Напротив, к глубокой симпатии добавился некий задорный интерес и даже азарт. Ей вдруг захотелось увидеть Софью тотчас же, чтобы убедиться в своей власти над ней. Не раздумывая дальше, она поспешила набрать АТС и через минуту, вздрагивая, услышала в трубке безразлично усталое, сонное: – Алло... Я слушаю Вас...

33

– Софья Яковлевна... это я. Я хотела узнать, как Вы дошли...

– До чего я дошла, Нина Евгеньевна? – неожиданно едко оживился сонный голос.

– До дома...

– Ах, до дома!.. Благодарю Вас. Вполне нормально. Ни разу не упав. Это доставляет Вам радость?

– Софья Яковлевна...

– Право, Вы так внимательны, что я даже начинаю подозревать... и это после двух свиданий? Всего-то на всего?!

– Я...

– Вы слишком меня балуете, Нина Евгеньевна! Голос звенел, почти срываясь на истерику.

– Вы...

– Не понимаю, чем я заслужила подобную благосклонность?

– Дайте же мне сказать... что с Вами?

– А что со мной?! Со мной – ничего! Ведь это же не я звоню Вам без всякой на то надобности, а Вы мне. Напротив, что с Вами?!

– Кажется, я Вам помешала. Извините меня.

– Да, Вы мне помешали. Очень помешали! Неужели Вам это до сих пор непонятно?! Параллельно с полуистерическими выкриками Софьи до Нины Евгеньевны доносилось приглушенное, озабоченное бормотание. Видимо, Ольга Николаевна пыталась урезонить разошедшуюся подругу.

– Извините меня, Софья Яковлевна.

– Никогда не звоните ко мне больше. Слышите?! Никогда.

– Софья Яковлевна!.. Она услышала, как гулко упала на рычаг брошенная трубка. В недоумении Нина Евгеньевна осталась сидеть у телефона, уверенная, что Софья сейчас же перезвонит и извинится за беспричинную горячность. Однако никаких звонков не последовало. Резкий напряженный голос Софьи поразил ее. Ни один взгляд, ни одна ласка, ни одно слово не могли сказать ей больше. Из-за какого-то азартного упрямства она снова набрала АТС и – дождавшись знакомого: «Я Вас слушаю» – спросила с нежностью: – Софья, милая, что случилось?

– Оставьте, Нина Евгеньевна. Я же просила – не звонить. Имейте милосердие. Она говорила теперь с усталым равнодушием, будто через силу, и не торопилась вешать трубку. Какое-то время они молчали, не разъединяясь.

– Я Вам так и не досказала про радиоактивность. Но ничего – какнибудь в другой раз.

– Другого раза не будет. Нам вообще не следует видеться.

– Почему, Софья Яковлевна?

34

– Потому что у меня нет сил для борьбы.

– Со мной?

– Нет. С собой. Это всё, Нина Евгеньевна. И никаких объяснений не надо. Я очень устала. Я кладу трубку.

– Софья Яковлевна...

– Не звоните мне, пожалуйста... Отбой.

15 Нина Евгеньевна выбралась из переполненного стучащего трамвая и – свернув на Никитский бульвар – пошла почти бегом, будто опаздывала куда-то. Накануне ей удалось выяснить, в котором часу оканчивается утренняя служба – времени еще оставалось достаточно, поэтому она вышла из трамвая у Арбатских ворот, намереваясь остаток пути проделать пешком, и дорогой все хорошенько обдумать. Посмотрев на часы, она сбавила ход, и вдруг остановилась совсем. Справа от нее высился Дом Печати, двери которого безостановочно открывались и закрывались, мимо сновали деловитые люди, спешащие попасть в эти самые двери. Какой-то молодцеватый мужчина, одетый, как ответработник, случайно толкнул ее плечом и, извиняясь, заинтересованно улыбнулся. Нина Евгеньевна, опасаясь, что он попытается завязать разговор, поспешила пройти вперед. Минутой позже она зашагала веселее, уже насмехаясь над своей нерешительностью. В самом деле, волноваться не было никаких резонов. Она была далеко не уверена, что действительно встретит Софью, хотя накануне Ольга Николаевна случайно обмолвилась (случайно ли?), что Софья Яковлевна собирается к заутрене в церковь Федора Студита. С их памятного телефонного разговора прошло более трех недель, и всё время они с Софьей не общались. Нина Евгеньевна обнаружила, что скучает по ней как по давней хорошей знакомой. Она решила принять брошенный Софьей вызов. Любопытство, азарт и даже в какой-то мере лукавое кокетство гнали ее сегодня в церковь. Она хотела посмотреть во влюбленные глаза Поэта. Нина Евгеньевна приблизилась к великолепному дому с флигелем, желтый фасад которого украшали изящные скульптурные лиры, и перебежала дорогу, едва не угодив под машину; обогнула убогое громоздкое здание в стиле конструктивизма, года три назад подмявшее под себя чудную колоколенку и часть дворика церкви Федора Студита, и оказалась у распахнутых дверей храма. Золоченый купол ослепительно сиял в лучах зимнего солнца. Нина Евгеньевна перекрестилась и вздрогнула – ей показалось, что кто-то стоит у нее за спиной. Она подумала, какой бы вышел скандал, если бы Вобла увидела ее входящей в церковь и доложила Главному. Эта мысль покоробила. Нина Евгеньевна поправила кокетливую меховую шапочку и поспешила войти. Народу в церкви было немного. Несколько старушек толпилось у амвона, батюшка в выцветшей ризе проговаривал нараспев тропарь и певчие 35

с хоров подтягивали скучными безликими голосами. Тяжело оплывали толстые свечи перед иконами в темной позолоте, пахло ладаном, пшенной кашей и еще чем-то сладким. Нина Евгеньевна растерянно остановилась, охватывая взглядом маленькое полутемное пространство. В тени, в стороне от амвона, и довольно близко от себя она увидела Софью. Софья стояла на коленях перед Богородицей в старинном серебряном киоте и молилась. Нина Евгеньевна видела сосредоточенный профиль, бледные шевелящиеся губы, мягкие пряди волос под паутиной легкой шали. Она подождала, пока Софья кончит молиться, и приблизилась, чтобы помочь ей подняться с колен.

– Позвольте, Софья Яковлевна... Софья подняла на нее радостно-удивленные глаза и, ничего не сказав, оперлась на протянутую ей руку. Они вместе вышли из церкви.

– Нина Евгеньевна... как Вы здесь оказались... случайно шли мимо?

– Именно так.

– Почему же Вы не на работе?

– У меня свободный день.

– И Вы никуда не торопитесь?

– Нет. А Вы?

– Я уже давно никуда не тороплюсь.

– Значит, мы можем погулять немного... если только мое общество Вас устроит.

– Не скромничайте. Я никогда еще не отказывалась от общества хорошенькой умной женщины... даже после молитвы.

– Так куда же мы пойдем?

– Всё равно. Куда глаза глядят. Глаза глядели к Никитским воротам. Пройдя площадь, они свернули направо и медленно побрели по заснеженному тихому Тверскому бульвару. Софья взяла ее под руку.

– Опять мы с Вами на бульварах... Боже, какая тишина... настоящая Сибирь. И это – центр Москвы.

– А что же Вы хотите – утро, начало рабочего дня, народ забился в свои учреждения и конторы, а гуляют – посмотрите, вон, впереди нас – только немощные старички.

– И две праздные старушки.

– Вы, Нина Евгеньевна, напрашиваетесь на комплимент? Считайте, что я Вам его сказала.

– Я не люблю комплиментов, потому что и сама все про себя знаю. Куда мы идем?

– В противоположную сторону... Хотите ко мне?

– А как же Ваше решение со мной не видеться и не разговаривать? Софья смутилась и ответила ей не сразу.

36

– Я погорячилась и готова взять свои слова обратно. Честно говоря... совсем не видеть Вас еще хуже и опаснее. Нина Евгеньевна, не сердитесь. Я не хотела Вас обидеть. Будемте добрыми друзьями, согласны?

– Да.

– Ну, я очень рада! Пойдем ко мне? Поговорим, а когда вернется Ольга Николаевна, будем обедать.

– Хорошо, идемте. За то время, что мы не виделись, я прочитала Ваши книги... все пять.

– Вот как? Это интересно. Ну, и что скажете?

– Вы самый талантливый человек из всех моих знакомых.

– Это что же – признание?

– Считайте так. Они остановились на перекрестке, ожидая зеленого света для пешеходов. Софья посмотрела на ясное зимнее небо и спросила с нескрываемым лукавством: – Скажите, мой ученый друг, отчего небо такое голубое?

– Оттого, что по закону Реллея рассеяние света пропорционально четвертой степени частоты, и голубой свет, имеющий большую частоту, сильнее рассеивается, – в тон ей ответила Нина Евгеньевна. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

16 Софья задумчиво повертела в руках письмо и начала перечитывать в который раз, путаясь в нервных, прыгающих строчках: «Здравствуй, родная моя. Пишу, потому что соскучилась, не общаясь, и очень хочется сказать тебе что-нибудь доброе. Как дела у Оленьки? Не спрашиваю, как дела у тебя самой – догадываюсь. На днях мельком видела тебя в Консерватории с какой-то очень интересной седой особой. Хотела подойти поздороваться, но так и не решилась»... Она не стала дочитывать до конца и в сердцах изорвала письмо в клочки. Неужели Машенька никогда не простит ей Крым? Она вспомнила Орловского, потом жуткий январь 1925 года и опять – в который раз! – почувствовала себя виноватой. Настроение было испорчено. Софья собрала клочки бумаги и понесла их на кухню, намереваясь выкинуть в мусорное ведро. На кухне из открытой форточки пахнуло ветром. Клочки разлетелись из горсти по всем углам. И надо же было именно в этот момент заявиться Зинаиде!

– Чтой-то ты тут намусорила, а? Бумажки какие-то разбросала, а убирать – Пушкин?

– Ну, зачем же Пушкин? Я сейчас подмету.

– Давай-ка живее поворачивайся. Мне готовить надо. Софья подошла, чтобы закрыть форточку.

– Фортку не тронь!

37

– Дует ведь.

– Да куды тебе дует? Не бойсь, не сдует, вон какая упитанная! Софья молча пыталась собрать веником на совок клочки, но сквозняк снова раздувал их по всем углам, и приходилось всё начинать сначала. Зинаида с интересом наблюдала за ее манипуляциями.

– Эй ты, догада, собрала бы уж руками по бумажонке да и убиралась отсюдова.

– Как Вы смеете так со мной разговаривать?! – взорвалась Софья, даже покраснев от гнева.

– Ишь ты, голос у ей прорезался! Ты на зазнобу свою кричи, а на менято нечего! Наконец, Софья собрала все клочки, выкинула их и вернулась к себе в комнату. Ее всю трясло от обиды. Она присела на диван, готовая расплакаться. Даже чувство юмора изменило ей. Звонок в дверь вывел ее из тоскливого оцепенения. Она прислушалась и, убедившись, что звонят именно им, поплелась открывать. На пороге стояла блистательная княгиня Алмаст.

– Боже мой, Мария Петровна, здравствуйте! Вот так сюрприз! Проходите скорее.

– Я только на минуточку, Софья Яковлевна. Извините, что врываюсь без предупреждения. Просто захотелось Вас повидать.

– Да Вы же предупредили, помните – открыткой? Я с тех самых пор Вас и жду, моя милая. Пойдемте в комнату. Максакова улыбалась ей так ласково, что у нее отлегло на сердце. Узнав, что не придется идти на кухню готовить чай, Софья прониклась к ней еще большим теплом.

– Ну, рассказывайте, милая, как у Вас дела?

– Всё хорошо, Софья Яковлевна.

– Как у Вас глазки сияют... Я ведь знаю, в чем дело... Догадываюсь. Ах, Вы, озорница! Кому опять голову вскружили?

– Софья Яковлевна, он удивительный человек! Софья с умилением в сердце вслушивалась в оживленный девичий голос, чувствуя прилив светлой нежности. Девушка была так хороша, свежа очарованием непосредственности и живости юных, слова срывались с ее губок так беззаботно и легко, что Софья истомилась грустным невыразимым блаженством.

– Софья Яковлевна, да Вы, кажется, не слушаете?..

– Да что Вы, моя девочка, слушаю очень внимательно. Так Вы говорите, он служит в проектной мастерской Щусева? Он – архитектор?

– Очень талантливый, по-моему... Хотя я в этом совсем не разбираюсь. Он мне показывал свои чертежи – фантастические! Какие-то дома с солнечными батареями... Он такой умный, что я его чуточку побаиваюсь...

– Я бы на его месте Вас побаивалась. Все-таки Вы – примадонна.

38

Максакова посмотрела на нее погрустневшими, тревожными глазами.

– Не надо, Софья Яковлевна... Как я могу, когда рядом – Нежданова, Обухова! Они вот – примадонны. Барсова – примадонна. А я... После провала «Руслана и Людмилы» все особенно на меня взъелись.

– При чем же здесь Вы? Вы же не пели в этом спектакле.

– То-то и оно. Я сразу сказала: не стану участвовать в этой авантюре. Современное прочтение Пушкина! Бред! Софья вспомнила все перипетии постановки «Алмаст», когда художественно-политический совет Большого театра дважды отклонял либретто, и она билась над предисловием и послесловием к нему – дурацкими рамками «осовременения», в конце концов всё равно забракованными.

– Барсова пела Людмилу восхитительно, но спектакль всё же провалился... А я оказалась виноватой, что осталась не при чем... вышла сухой из воды. Софья Яковлевна, мне так хочется петь! А что у меня есть... Полина в «Пиковой даме», иногда Марина в «Борисе»... Вот, может быть, снова Кармен...

– Не так уж мало.

– Но я могу больше! Я хочу больше!

– Ничего, ничего, Машенька. Всё впереди. Вы еще так молоды. Я верю, я знаю, Вы будете петь много, всё, что захотите. Вы сумеете добиться всего, надо только верить в свои силы и в свой талант. Верьте, Машенька! Вы, дитя, и сами пока не понимаете своей силы. Поймете еще. Вам надо только почаще напоминать про ваш талант. Вы бы ко мне заходили почаще, чтоб хоть я напоминала. А, Машенька? Примадонна моя...

– Ну, Вас... Вы все шутите...

– Какие шутки! Примадонна! И не спорьте со мной, я лучше знаю.

– Софья Яковлевна, как я рада Вас видеть!

– А уж я-то как рада... Софья легонько приобняла ее за плечи и поцеловала в висок.

– Попались, птичка? Не выпущу, пока не споете.

– Прямо сейчас?

– Да, вот прямо сейчас. Только для меня. Могу я себе позволить такой каприз?

– Можете, Софья Яковлевна, Вы – можете. Но Вы должны мне подыграть.

– С удовольствием. У меня, кстати сказать, где-то были ноты «Кармен». Сейчас поищу. Она разыскала в большой стопке на рояле нужные ноты, присела; открыв черную полированную крышку, взяла несколько пробных аккордов.

– В последнее время я очень редко играю... это не нравится нашим соседям. Так что если собьюсь – Вы меня извините. Максакова подошла и взглянула на ноты.

– Я буду петь в полтона. А то сбегутся Ваши соседи, не любящие музыки.

– Ну, начнем.

39

Красивейшее лирическое сопрано наполнило пространство феерией божественных звуков. Софья вдруг перестала играть и отвернулась. Умолкла и Максакова, осторожно тронула ее за плечо.

– Что такое, Софья Яковлевна? Что с Вами? Софья подняла на нее глаза, полные слез, и улыбнулась.

– Извините, милая, что я Вас сбила. Это называется – старческая сентиментальность. Не могу...

– Софья Яковлевна...

– Пойте акапелла, Машенька... Я своей игрой только порчу. Пойте, голубушка... пожалуйста... Максакова пела долго и Софья чувствовала, как внутри, в самом сердце, бьется и пульсирует жгучее острое ощущение жизни. Ее собственное бытие, проходившее сквозь прекрасный голос, впитывавшее его силу, как губка впитывает влагу, вдруг раскрылось для нее во всех ипостасях, Софья вдруг словно проснулась от долгого сна или только что родилась, и ощущения, и мысли, и чувства – всё обрело прежнюю, едва ли не первозданную, остроту и гибкость. Неожиданно это внутреннее световое ликование сменила наивная беспомощность перед Красотой. Софья затрепетала, чувствуя, что и самой хочется – сбрасывая сладкое непосильное бремя – петь ли, рыдать?.. Неожиданно перед глазами возник смутно знакомый образ, и тут же Софья задохнулась, захотелось вскочить, бежать куда-то – навстречу! – заламывая руки... крича о своей непосильной страшной любви.

– Софья Яковлевна, Вы плачете...

– Разве я плачу... Спасибо, милая... я счастлива... еще что-нибудь, если Вы не устали... что-нибудь русское... Она смотрела на Максакову, но не видела ее, для нее существовал только – голос... и та – другая. Софья совсем ослабела, в изнеможении откидываясь на спинку дивана. Она не заметила, что в комнате находится еще один слушатель, но даже не удивилась, когда, случайно глянув в сторону, увидела Зинаиду, тихо стоявшую у стеночки с каким-то изменившимся, просветлевшим лицом. Максакова замолчала. Софья посмотрела на нее, почти не видя из-за слез, и не нашла слов. Зинаида шумно вздохнула и взялась уж за ручку двери, намереваясь уйти, но остановилась: – Вы, хозяйка, извиняйте, что я по-простому вошла, без спросу. Но уж больно хорошо поет девушка... чисто соловей. Заслушаешься.

– Вам понравилось, Зинаида Афанасьевна?

– Да я ж и говорю. Не серчайте, что помешала.

– Ничуть не помешали.

– Ну, я это... пойду, что ли... – пробормотала Зинаида и скрылась, неловко хлопнув дверью.

40

– Мне, Софья Яковлевна, тоже пора, – ласково улыбнулась Максакова.

– Уже уходите, Машенька? Может, все-таки чайку?

– Нет, спасибо. Меня ждут.

– Ну, тогда с Богом, милая. Не забывайте меня... Даже и не знаю, как Вас отблагодарить – столько радости Вы мне сегодня доставили.

– Ну что Вы, Софья Яковлевна... Не в первый же раз меня слушаете!

– А так, будто в первый – вот Вы какая волшебница. Софья расцеловала ее в обе щеки, проводила до двери.

– До свидания, Машенька.

– До свидания. Ольге Николаевне – мой поклон.

– Передам непременно...

17 Зинаида снова вошла к ней без стука, деловито уселась на Олюшкин диван. До Софьи донесся едва уловимый запах вина.

– Ну, девка твоя сильна! Уж не дочка ли?

– Знакомая, – ответила Софья, запнувшись.

– Небось, артисткой служит?

– Да, поет в Большом театре.

– Ишь ты! Это который с колоннами, а вверху еще лошади скачут?

– Он самый.

– Была я там как-то. Но там и не пел никто, все девки какие-то с голыми ногами скакали да мужики в срамных штанах. Софья ничего не отвечала ей.

– Ты чего молчишь-то, Яковлевна? Обижаешься на меня? Ну и правильно делаешь. Я перед тобой повиниться пришла. Слышь, что ли?

– Слышу, Зинаида Афанасьевна.

– Я, бывает, шумлю на тебя. Уж, извиняй! Я ведь не со зла. Больно ты, Яковлевна, безответная. На тебя хоть криком кричи, а ты – молчком, только глядишь, как мокрая курица. Вот тебя всякий и норовит клюнуть. Софья не знала, что ей отвечать, и молча разглядывала худое недоброе лицо с длинным носом.

– Тебе надо быть пошустрее... Ты ведь еще молодая, вон, поди, моложе меня, а такой заделалась распустехой.

– Жизнь так повернула...

– Ну, на жизнь-то тебе нечего пенять. И мужика у тебя вроде нет, а живешь, как у Христа за пазухой. Ольга-то над тобой так и кружит! Уж, на что я сторонний человек, а и то вижу. Она ведь тебе родня, какая близкая? Чужая так кружить не станет.

– Она не чужая.

– Ну, так я и говорю. Сколько народу к тебе ходит, и все такие хорошие. Левушка ваш мне очень нравится! И эта новая... какую я раньше не видела... Нина, кажется... такая красавица, хоть в летах уж, а всё равно любо дорого взглянуть. Это знакомая твоя?

41

– Нина Евгеньевна? Да, знакомая. Она с Ольгой Николаевной вместе работает, она – физик.

– Такая красавица – и ученая? Чудно! Счастливая ты, Яковлевна. Друзей у тебя много. А я вот совсем одна! И Васька, ирод, волком смотрит. Муж! А на кой он нужен, такой-то вот, муж?! Водку жрать да кулаками морду гладить? Как напьется, так сразу у него руки чесаться начинают! Окаянный... Я, говорит, через тебя пьяницей сделался, колода ты нерожалая... Я разве виновата? Ну, скажи, а? Я, может, пуще его жалею, что нет у нас детушек... Вот и посуди, Яковлевна... Васька – на меня, а я, бывает, на тебе срываю. Иной раз так бы и придушила окаянного, а я покричу на тебя, глядишь, и отойду душой. Софью позабавило, что, оказывается, ее используют в качестве громоотвода.

– Прости уж меня, Яковлевна, не серчай. Не буду я больше.

– Я на Вас тоже сегодня голос повысила. Извините.

– Да я ж первая начала собачиться! Будь я на твоем месте, давно бы мне глаза выцарапала! А ты – ничего. Терпеливая ты! Таких не терпят – сожрут! Но ты не бойся. Я Ваське скажу, чтоб не смел вас, с Ольгой, трогать.

– Спасибо, Зинаида Афанасьевна. Я ему фару какую-то разбила... не нарочно... Пусть точно скажет, сколько стоит. Я заплачу.

– Заплачу! Ишь, богачка какая сыскалась! Я, поди, про вас с Ольгой знаю – третий год в одной кухне толкемся. Не больно вы шикуете.

– Да, шиковать особо не на что. У Ольги Николаевны брат едва смог на работу устроиться, а у него семья большая. Как же не помочь? Пока он не работал, за счет Олюшки и жили. Но сейчас ничего... Полегче нам с ней стало. Софья заметила, что как-то ненароком приспосабливается к языку Зинаиды.

– Да, Яковлевна, всем трудно. У Васьки на заводе черти что творится. Всё начальство с этой пятилеткой как обалдело, дерут три шкуры. Рабочие-то знаешь, как говорят? После пятилетки останутся партбилет, Сталина портрет и рабочего скелет. Вот оно как!

– Трудно, Зинаида Афанасьевна.

– А ты сама-то... Вроде, бабка Клава говорила, стихи сочиняешь?

– Сочиняю.

– Ну, а сыта чем? Не стихами же?

– Работаю во всяких издательствах. Перевожу книжки с французского. Вот этим и сыта, да и Олюшка кормит.

– Трудно переводить?

– Надоедает. Много приходится работать, чтоб поспеть к сроку. Иногда сижу по 8–10 часов в сутки.

– Горемычная. Ты бы мне свой стишок какой прочла что ли. А?

– Стишок?.. Софья растерялась. Отказывать было неловко. Ей на память пришли какие-то давние, обрывочные строчки, и она пробормотала их вслух.

42

– Ну, ничего, складно. Ты молодец.

– Спасибо.

– Ты, может, Яковлевна, выпьешь со мной, а? По чуть-чуть...

– Нет, Зиночка, мне нельзя. Сердце у меня больное.

– Ну, не хочешь, как хочешь. Брезгуешь, поди.

– Давайте-ка мы с Вами чайку выпьем, Зиночка.

– Чайку? Можно. Пироги ведь у меня есть, с яйцами, с капустой. Сама пекла. Хочешь пирожка, не побрезгуешь?

– Хочу.

– Сейчас принесу, а ты доставай чашку да блюдце... Софья улыбнулась, дивясь своему терпению и добродушию и догадываясь, кто научил ее этому.

18 – Откуда пироги?

– Что, вкусные?

– Очень. Клавдия Ивановна принесла?

– Нет. Зинаида.

– С какой это стати?

– Мы с ней решили заключить мировую. Ольга Николаевна слушала ее невнимательно, смутно улавливая лишь самую суть: заходила Максакова, пела, Зинаида, невесть почему, растрогалась и признала себя виновной во всех соседских склоках. Как-то пролетело мимо ушей, каким немыслимым образом были связаны в этом рассказе Зинаида и Максакова; Ольга Николаевна пожала плечами и отложила недоеденный пирожок.

– Что с тобой, Олюшка? Олюшка?!

– А?

– Что с тобой?

– Ничего.

– Ты о чем-то своем думаешь.

– Извини, дружок, я очень устала. У меня голова болит.

– Измучили тебя твои студенты. Ты бледная. Полежи. Ольга Николаевна прилегла на свой диванчик и отвернулась к стенке. Дело было вовсе не в студентах.

– Соня... Ты посуду не тронь, я встану, сама уберу.

– Лежи себе спокойно. Лежа спиной, Ольга Николаевна прислушивалась, пытаясь угадать, что делает Софья. Звякнули чашки, она вышла из комнаты, что-то мурлыча под нос, через минуту вернулась, заскрипела буфетной дверцей. Ольга Николаевна резко поднялась с дивана.

– Что ты так вскакиваешь? Кажется, я ничего не разбила: чашки целы и даже вымыты.

43

– Соня, извини, я забыла сказать тебе сразу...

– О чем?

– Веденеева просила передать... сегодня вечером, часов в шесть, она ждет нас в гости.

– Что ж – замечательно. Мы давно не ходили в гости.

– Мне очень жаль, но я не смогу пойти.

– Почему? Тебе нездоровится?

– Немного... Но дело не в этом... Просто я должна поработать... Мне надо... Ольга Николаевна лихорадочно соображала, что именно ей надо, но недосказанная фраза так и повисла в воздухе неопределенностью.

– Ты можешь отложить на потом.

– Нет, это срочно... Я должна сделать сегодня... Это... Она снова не договорила, механически отметив проверенное уже тысячу раз – когда она волновалась, она утрачивала способность соображать быстро и четко, будто немного тупея.

– Это так важно?

– Важно. Мне надо остаться дома. Эта последняя веская фраза разом побила прежние куцые фразочки, но результат был отнюдь не тот, что ожидался.

– Жаль. Я бы не отказалась немного развеяться.

– Но при чем же здесь ты, Соня? Ты иди, пожалуйста.

– Нет, без тебя я не пойду. Нет. Ольга Николаевна внимательно посмотрела в серые, до странности светлые глаза, но ничего не смогла прочесть в них.

– Сонечка, ну будь умницей. Неудобно перед Веденеевой. Ей вдруг стало даже смешно, что приходится еще и уговаривать.

– Пойди, Сонечка. Ненадолго. Как только соскучишься, сразу возвращайся. Неудобно обижать Нину Евгеньевну.

– Ну, хорошо. Я схожу – раз ты хочешь. «Раз ты хочешь...» Ольга Николаевна отметила, что она снова не сочла нужным принарядиться, оставшись в своем простеньком домашнем платье.

– Соня, ты бы переоделась, а?

– Зачем? Ничего, я так. Она сама укутала платком шею и грудь Софьи, привычным движением застегнула ей боты.

– Ну, так ступай же, не медли. Она тебя встретит возле Дома Печати.

– Не скучай тут, Олюшка.

– Мне будет некогда скучать. Закрыв за ней дверь, Ольга Николаевна подошла к телефону, задумчиво набрала цифры, сбилась, попала не туда... Снова не туда... Наконец, услышала в трубке знакомый голос.

44

– Нина Евгеньевна, всё в порядке. Она пошла. Я Вас очень попрошу, не засиживайтесь долго... или... если вдруг... проводите ее, пожалуйста, а лучше позвоните мне, я сама встречу... Ну, хорошо... тогда не надо. Пусть остается... Нет, не буду. До свидания. Она медленно повесила трубку и механически пересела к столу. Совсем простенькая система уравнений никак не решалась. Она вдруг заметила, что исписала бессмысленными значками целый лист, пытаясь применить правило Крамера к системе, определитель которой был равен нулю. Наконец поняв, в чем дело, она торопливо написала верное решение и бросила ручку на стол. Из-под пера брызнули фиолетовые капли, расплываясь на листе причудливыми цветками. Она пририсовала к бутонам стебли и листья, размашистыми штрихами обозначила заросли травы, циркулем старательно начертила окружность и от нее по линейке провела длинные и короткие линии – лучи. Критически посмотрев на получившуюся картинку, дорисовала недостающие облака, похожие на клочья ваты. Потом, следуя взыгравшему воображению, поместила среди цветов и травы с густыми чернильными головками кучку грибов на длинных тонких ножках. Подумав, усеяла шляпки жирными точками и раскрасила их красным карандашом. Для домика места уже не хватило, и он сиротливо притулился в самом углу листа, кособокий, с двумя кривыми окошками. Его остроносая крыша едва достигала маковок цветов. Неожиданно на стенках этого домика рука вывела четыре неуместные здесь буквы. Ольга Николаевна замазала их чернилами и потеряла всякий интерес к своему художеству. Стрелка часов подползла к семи. Она собралась было поесть чтонибудь, но тут же забыла об этом. Вдруг подумала, что могут отключить электричество, и ужасно испугалась. Какое-то время мысль о свете устало и напряженно билась в ее голове. Шум за стенкой отвлек внимание – Агафонов твердым испитым голосом кричал, что он покажет, кто в квартире хозяин, а Зинаида, унижаясь и причитая, умоляла его пойти спать. Ей стало нестерпимо тошно, она решила выйти прогуляться, но, подумав о январской вечерней стуже и пронизывающем ветре, осталась сидеть на месте. Ей хотелось, чтоб пришла Клавдия Ивановна, она мысленно стала уговаривать ее, чтоб та пришла, но соседка ее мольбы не слышала. Она встала и подошла к окну. Шел крупный снег. Вдруг втемяшилось в голову, что непременно надо завести кошку. Она представила, как кошка прыгнула бы ей на колени и сыто, довольно заурчала под ее ладонью. Стрелка медленно двигалась к половине восьмого. Агафонов, наконец, угомонился. Где-то за стенкой бормотало радио. Она обнаружила, что считает буквы, раскрыв книгу где-то посередине, и уже насчитала сто тридцать пять. Мелькнула мысль, что просто необходимо приучить себя к тому, что теперь многие вечера ей предстоит коротать одной. Ей вообразилась длинная унылая вереница этих вечеров, но не 45

как что-то вполне реальное, а напротив, как нечто, никогда не могущее происходить именно с ней. Ольга Николаевна снова присела к столу, начала что-то сосредоточенно чертить на чистом листе бумаги. Фигура вышла совершенно немыслимой, и она принялась вычислять ее площадь, нагромождая одно уравнение на другое. В конце концов, получилось не слишком правдоподобное число, но ошибку искать не хотелось. Она прислушалась, не звонят ли в дверь, но, очевидно, просто почудилось: в коридоре было всё тихо. Привлеченная трамвайным грохотом, Ольга Николаевна опять подошла к окну, прислонившись лбом к стеклу и, выстроив ладонями возле висков стеночки от света, вгляделась в уличные сумерки. Из трамвая вышли двое... Затем еще несколько... Однако знакомой полноватой фигуры так и не показалось. Ей стало досадно. Она отошла от окна и присела на чужой диван. Положила к себе на колени маленькую сафьяновую подушечку, пахнувшую так знакомо... Приласкала ладонью светло-синий сафьян... Они встретились в 1924 году совсем случайно, и, потянувшись друг к другу, стали дружить. Однажды Софья засиделась в Неопалимовом допоздна и Ольга Николаевна неожиданно поняла, что ей просто некуда уходить. У нее не было своего угла, она мыкалась у каких-то случайных подруг – сегодня здесь, завтра там – и взгляд у нее был потерянный и бездомный. В своей маленькой тесной комнате-коммуналке, в Неопалимовом переулке, Ольга Николаевна поняла, что не сможет отпустить ее снова скитаться по чужим холодным парадным, неприветливым, сквозным комнатам с равнодушноопустошенными хозяйками – по всем этим ненадежным и сомнительным, непостоянным ночлежкам. Она сказала ей просто, прислушиваясь, как буйно гуляет за окном поздний ледяной ветер, раздувая поземку: – Оставайтесь у меня на ночь. И тут же была вознаграждена сторицей за свои слова – вознаграждена благодарным, теплеющим взглядом и неловкой улыбкой. В «шестнадцатиаршинный рай» едва втискивалась большая старая тахта, половину которой Ольга Николаевна и отдала в приют своему другу. Софья осталась до утра, а потом они молча решили, то есть ничего и не решали – а просто знали каждая про себя, что так надо и так будет, – что она останется здесь надолго – может быть, навсегда. Она ушла на полчаса и вернулась, чтобы остаться, с маленьким чемоданчиком, где хранились все ее вещи (оказалось, там лежат преимущественно рукописи). Ольга Николаевна встретила ее, забирая из неуверенных рук легкий чемоданчик и улыбаясь в ответ на смущенную виноватую удивительно-трогательную улыбку губ и глаз. Тогда она еще не понимала, что входит в ее жизнь вместе с этой женщиной. Понимание пришло позже, а пока на тумбочке возле тахты, с той стороны, где спала Софья, появилась фотография молодой светловолосой 46

девушки с прической пажа; на письменном столе вперемежку с учебниками по высшей математике и чертежами теперь попадались листы с черновиками стихов, гранки «Русского современника», тетради с переводами и набросками статей. В комнатку в Неопалимовом потянулись поэты, а к общему разбитому аппарату в коридоре подзывали теперь чаще других «Софью Яковлевну». Поначалу Ольга Николаевна невольно просыпалась по ночам, разбуженная призвуком едва уловимого дыхания рядом, где-то во вполне осязаемой, почти тревожной близости. Это на слух ощутимое близкое соседство чужого тела было несколько неприятным – точнее, неудобным: Ольга Николаевна просыпалась и потом долго не могла заснуть, прислушиваясь к сонному дыханию за своей спиной, – оно мешало ей. Она никогда ни с кем не спала на одной постели – даже со своим престарелым, теперь уже давно почившим, мужем. Однако втиснуть в отнюдь не резиновые шестнадцать аршин еще одно ложе – пусть даже самое скромное – представлялось абсолютно немыслимым. Ольга Николаевна училась мириться с неудобством и скоро привыкла, перестав просыпаться по ночам. Жизнь как будто налаживалась. Появление нового человека рядом с собой, его прочное впаивание в налаженное, устоявшееся бытие она переносила стоически и ни разу, даже в самые тяжелые, напряженные минуты – когда, к примеру, она с головной болью готовилась к лекциям, а на тахте, дымя папиросой бешено и неистово, Софья твердым голосом внушала какой-нибудь пичуге азы стихосложения или до хрипоты спорила, доказывая что-то упрямому насмешливому гостю, – даже в эти минуты она ни на йоту не сомневалась, что поступила правильно, сказав однажды: «оставайтесь у меня». Ни разу она не почувствовала ни раскаяния, ни раздражения, и не позволяла себе даже намеком хоть в чем-то упрекнуть свою шумную непоседливую сожительницу. ... Рыжеволосая тяжелая головушка клонилась к синему сафьяну, и волнистые густые пряди, разметавшись, пламенели на синем. Запах ее волос, родной, щемяще-наивный: палевые терпкие травы, сожженные солнцем до сухости, до сухостоя... Волосы, пахнущие вечерними полями и одиночеством. В буфете, на самом верху, в полотняном мешочке припрятаны эти травы, присылаемые заботливым Максом из Коктебеля. Говорят, настой полыни укрепляет волосы. Ольга Николаевна легла щекой на сафьян подушки, глубоко вдыхая знакомый аромат, вздрагивая от почти нестерпимого желания прямо сейчас, сию же минуту зарыться лицом в мягкие пряди. Она неожиданно почувствовала и осмелилась себе признаться в глубокой неспокойной тоске по Софье, до физической боли ощущая ее отсутствие в этой комнате, в этом длинном холодном вечере, в этих тягучих, опутывающих тоской мгновениях бытия, складывающихся в минуты и часы, лишенные всякого смысла, убогие и полые – без сердцевины. На короткое «вдруг» показалось, что Со47

фья никогда не придет больше, не вернется, и эта мысль была, как тромб в быстротекущей струйке пустого времени: время вдруг остановилось, – не навсегда ли? – но рассудок, вникнув в невероятность подобной мысли, сумел разрушить тромб, и время потекло снова... Приблизилось к девяти... Не снизошло облегчение, и уверенность слабела – вот придет она... вернется она... но придет ли, придя, вернется ли, вернувшись? ...Они не были близки в примитивном смысле и, кажется, не думали об этом – долгие месяцы. Но из самых глубин души подымалась, вырываясь наружу, великая потаенная нежность. Ольга Николаевна могла часами украдкой наблюдать за подругой, с упоением лаская глазами ее немного сутулые плечи, опадающие руки в известном только им жесте – в котором сливалось подчас всё бессилие и слабость тела, она подолгу лелеила всю фигуру, мысленно прижимая ее к себе, баюкая и умиротворяя в долгих объятиях. Но она знала, что никогда не осмелится прикоснуться к ней. Даже случайные прикосновения – встреча ли дрожащих пальцев или многоречивость тревожных взглядов – приводили в смущение и трепет. Ее целомудренная жажда ласки казалась ей самой попросту неуместной. Когда зимними вечерами она, вернувшись из университета, замерзшая, пила приготовленный Софьей чай и вслушивалась в ее спокойный нежный голос, на душу снисходило тихое счастье. Она поймала себя на том, что думает о ней, как о своей семье. Их глубокая, нежаркая, как осеннее солнце, близость протекала спокойно и ровно, охлажденная долей некой взаимной робости по отношению друг к другу. Исподволь, не вдруг, не сразу росло это напряжение. Они сопротивлялись молча, каждая по-своему, каждая сама с собой. Однажды ночью Ольга Николаевна проснулась не от звука дыхания, а от какого-то внутреннего толчка, и тут же почувствовала, что Софья не спит тоже. Было так тихо, что долгий – до бесконечности – звук тишины будил в душе первобытный ужас.

– Олюшка, – прошелестело вдруг сквозь тишину, оглушая, – Вам тоже не спится? Она замерла, не отвечая, сжалась в нервный напряженный комочек и неожиданно ощутила сквозь спасительный ватный слой одеяла тяжесть чужой ладони на своем бедре. Всё похолодело внутри. Она прикинулась спящей, осязая каждым нервом эту ладонь, заклиная ее наконец решиться или не решиться... Софья убрала ладонь и повернулась к ней спиной. Утром Ольга Николаевна была уверена, что ей только приснился этот эпизод. Его незавершенность вызывала в ней легкую досаду и сожаление. Но, наверное, Софье приснилось то же самое – взгляд ее день ото дня становился всё тревожнее, больнее, настойчивее, и так до тех пор, пока однажды вечером, после обыденного чаепития, не случилось это.

48

Бледная, как смерть, с остановившимися расширенными зрачками, она подошла вплотную к Ольге Николаевне и опустила ей на плечи свои ладони – тяжелые, как свинец; властным движением рта и подбородка запрокинула ей голову в долгом зовущем поцелуе, а отпрянув, спросила с тоскующим недоумением: – Вы не любите меня?.. Ольга Николаевна не нашлась, что сказать. Прикосновение ее нежного крепкого рта оказалось столь неожиданно приятным и волнующим, что она смутилась и растерялась. Конечно, она знала про Софьины амурные дела, но относилась к ним со смешанным чувством насмешки и скепсиса, ей даже в голову не приходило (вследствие своей ученой наивности), что она сама уже давно оказалась вовлеченной в тот же странный круг перевернутых понятий о любви, запретных желаний и головокружительной сладости. Пока она вглядывалась в напряженное, угрюмое лицо стоящей рядом Софьи, не зная, как ответить на ожидание ее тоскующих глаз, она успела подумать о многом, неожиданно прозревая. Промелькнуло в голове с удручающей ясностью, что думают по поводу их сожительства окружающие, не останавливаясь на этой мысли, сознание понеслось дальше, взвешивая, прикидывая, рассуждая, споря... Губы, руки... Вот она, совсем рядом... Ольга Николаевна несмело улыбнулась навстречу и тронула легкими пальцами рыжий упрямый завиток возле бледной шеи. Первый раз за несколько долгих месяцев, прожитых вместе, они легли спать под одним одеялом. Ольга Николаевна чувствовала, как внутри что-то сжимается, болит, даже лежа она ощущала головокружение и легкую дурноту. Она напряглась, готовая вскочить в любую минуту, и неожиданно для себя ответила, когда Софья потянулась к ней истомленным, горячечным телом. Каждая клеточка, каждая кровинка завсхлипывала, застонала жалобное: «люблю!», и в тесных объятиях потихоньку растворилась противная сосущая боль под сердцем. Утром она в первый раз за всю жизнь проспала и опоздала на лекции в университете. Кое-как отчитав положенные часы, впопыхах прибежала домой... Едва зародившаяся гармония разбилась в одночасье. С недоумением и сонным любопытством она разглядывала красивое, сильное, молодое еще тело сорокалетней женщины, восхищаясь невинно и бескорыстно, как ребенок. Обнять его, просто потрогать – такое беззащитное и зябкое без привычных покровов – казалось просто немыслимым, кощунственным. Ольга Николаевна чувствовала только неловкость и смущение – не оттого, что она видит ее обнаженной, а оттого, что никогда не решится пойти навстречу ее желанию. Скалилось и дрожало в припадке страсти всегда такое строгое лицо, вдруг ставшее неузнаваемым и неприятным. Ольга Николаевна зажмурилась и, очертя голову, упала, как с обрыва, и – не умеющая пла49

вать – поплыла, захлебываясь, обжигаясь, изнемогая, каждую минуту боясь утонуть, вздрагивая от отвращения и любви. Первый заплыв оказался и последним. С Софьей случилась истерика. Вполне оправившись лишь к вечеру, она собрала в чемоданчик свои рукописи и принялась торопливо одеваться: дрожащими пальцами застегивала пуговицы пальто, куталась в платок и прятала глаза – молча. Ольга Николаевна примостилась на краешек стула, оцепенелая, всё понимающая, и лишь в самый последний момент не сдержалась, бросила ей вдогонку, умоляя, на все заранее соглашаясь: – Софья!!! Разжались пальцы, держащие чемоданчик. Эти объятия вперемежку со слезами и стали их венчанием. Они снова спали под разными одеялами, но не близких – не было их ближе. Софья стала не просто другом, она превратилась в часть ее самой, и Ольга Николаевна иногда задумывалась: «Не в самую ли главную, важную часть?» Всё у них было пополам – и беда (а беды было и предстояло много), и радость. Наконец, обе обрели семью. И всё шло благополучно до тех пор, пока... Однажды Софья не пришла вовремя домой. Ольга Николаевна, не знающая толком, куда она отправилась и где могла задержаться так долго, двадцать раз за вечер подходила к телефону, намереваясь позвонить туда-то и туда-то, но так и не позвонила никуда. Умирая от беспокойства, она всетаки не решалась разыскивать ее по знакомым, опасаясь поставить и ее, и себя в неловкое положение. До двух часов ночи она не ложилась. Буравом сверлило мозги одно единственное: «Случилось, с ней что-то случилось!» Теперь, отбросив всяческие приличия, она была готова звонить и бежать куда угодно, и только позднее время останавливало ее. Почти плачущая, вдруг снова ощутив себя десятилетней беспомощной девочкой-сиротой, она прилегла на огромную пустую тахту. Пустота рядом холодила и тревожила. До утра она не сомкнула глаз, уже не стесняясь, плакала, и поднялась с тахты совсем больной и разбитой. В голове шумело. Она с трудом могла соображать что-либо, однако догадалась позвонить в университет и сказаться больной. Вскипятила воды, чтобы приготовить себе кофе покрепче, а после изрядного кофейного взбадривания неожиданно оправилась, пришла в себя и даже пожалела, что не пошла на лекции. Софья явилась ближе к полудню – бледная, с помятым нездоровым лицом, угрюмо сняла пальто, бросив его на тахту, и, не глядя на Ольгу Николаевну, принялась с жадностью глотать остатки холодного кофе, посасывая прямо из носика кофейника. Ольга Николаевна молча подняла пальто и повесила его в шкаф. Напившись, она прямо в костюме, не снимая даже галстучка, улеглась на тахту, по-прежнему не произнеся ни слова. Мучи50

тельно вздрогнула, столкнувшись с Ольгой Николаевной взглядом, поспешно отвела глаза. Ольга Николаевна подошла, наклонилась, осторожными заботливонесуетливыми руками ослабила ей на горле узел галстука, расстегнула тугой воротничок блузы, и – с близкого расстояния – коробясь, разглядела чуть розоватую бесстыжую припухлость нижней губы, учуяла чужой въедливый запах от ее волос, от нежной бледной шеи... Возле мочки уха алел крохотным пятнышком след от губной помады. Софья облизала кончиком языка вспухший исцелованный рот, и Ольгу Николаевну неожиданно замутило. Она отошла в сторону, чтобы отдышаться, и тихо сказала из какого-то угла, забившись туда, как виноватая: – Софья... я Вас очень прошу, когда Вы не будете приходить ночевать – предупреждайте меня заранее, или хоть намекните, чтоб я знала и не беспокоилась. Она хотела произнести это спокойно, мягко, но против воли голос задрожал, сорвался. Софья, вскочив, бросилась в ее объятия. С тех пор, уходя на ночь, она всегда заранее предупреждала Ольгу Николаевну. Так начинался их первый черный год, принесший унизительную нищету, смерть благороднейшей и любимой хранительницы Адели Герцык и бесконечные болезни... Ольга Николаевна с внутренним содроганием вспомнила, как январским ледяным вечером Софья вернулась домой от Зайцева, на квартире которого Белый читал свои воспоминания о Валерии Брюсове, и с помертвевшим лицом рухнула на стул.

– Что случилось, Соня?! – спросила она, страшно волнуясь.

– Людмила ... сошла с ума. Длиннющие спутанные черные волосы, совершенно невменяемые глаза, бессвязные выкрики... Двое санитаров держали ее за руки, а Ольга Николаевна держала рыдающую Софью, которая рвалась из ее рук, причитая: «Машенька, Машенька моя, Машенька!!!» Сочувственные взгляды знакомых и друзей и ненавидящий – Веры Владимировны, от которого Софья съеживается и глазами молит о прощении – но Вера беспощадна, потому что ей больно за сестру. В конце концов, Софья не выдерживает и почти кричит: «Я не виновата, не виновата, не виновата», а Вера спокойно просит ее уйти. Евгения Казимировна Герцык посоветовала куда-нибудь увезти Софью, так как ее собственное душевное здоровье оставляло желать лучшего. Ольга Николаевна едва удержала ее на краю пропасти. Потом появилась некоторая надежда относительно состояния Машеньки. Софья взяла себя в руки и уже была способна иронизировать над своей собственной «острой психастенией». Кое-как выбравшись из душевного разлада за несколько месяцев, Софья так и не оправилась полностью и стала стремительно меняться. Изда51

тельские дела одно время стимулировали ее к активной полной жизни, но дела эти скоро заглохли – газеты и прочий официоз не оставляли никаких надежд на возможность печатания стихов исключительно из-за любви к искусству. Теперь стихам отводились совсем иные задачи, нежели прежде. Понимая это, Софья постепенно стала терять интерес не только к работе в редакции, но и к писанию вообще. Голос ее глохнул, звучал всё неувереннее, то вдруг беря самые высокие чистые ноты, а то спотыкаясь на простейших гаммах. Софья перестала уходить по ночам, и Ольга Николаевна не знала, радоваться ли ей или печалиться по этому поводу. У Софьи с детства были проблемы со щитовидкой, и теперь это, дав осложнение, неожиданно обернулось в сложную сердечную болезнь. Вначале она боролась, сопротивлялась всеми силами, даже из болезни извлекая вдохновение: как-то после очередного приступа удушья, едва сумев прийти в себя, она села за стол и написала – об удушье же – одно из самых лучших своих стихотворений... Но болезнь грозилась переупрямить, сломать, задушить ее. С поразительной, удручающей стремительностью Софья стала стареть и слабеть, погружаясь в странное умиротворение, похожее на прострацию, и вдруг совсем перестала писать стихи. Ее оцепенение растянулось на два с лишним года. (Окончание повести в №2 журнала «Остров»)

Евгения и Аделаида Герцык в 1900 г.

52

Адрес редакции журнала «Остров»: e-mail island_ostrov@inbox.ru

Купить журнал «Остров» и его Литературные приложения можно: в интернет-магазине – http://shop.gay.ru/lesbi/ostrov/ в магазине «Индиго» Москва, ул. Петровка, д. 17, стр. 2, тел.: (495) 783-0055, 507-4623, Наш сайт: www.journal-ostrov.info Блог в ЖЖ: journal-ostrov.livejournal.com Группа vkontakte (вступление по заявкам администраторам): vk.com/journal_ostrov Группа на: facebook.com/ProjectOstrov

Журнал выходит 4–6 раз в год. Литературное приложение к нему – 2–4 раза в год.

ISSN 2224-0748 Подписано в печать 25.03.2000 Формат А5. Печать на принтере. Бумага белая, 80 г/м2. Тираж 300 экз. Литературное приложение к журналу «Остров» № 1–2

«Остров», 2000