Остров № 4, 2000

Всё, что написано нами о нас и ими о лесбиянках и что вы не смогли прочитать в первых двух номерах «Острова» и не прочтете в третьем (а хотели бы), хранится в «Архиве лесбиянок и геев», чьим главным архивариусом и хранительницей (не столько написанного, сколько настроения читателей) является Елена Григорьевна. Три года Архив существовал и жил по одному и тому же адресу, однако этой осенью он переезжает. Если вы хотите узнать новое местожительство Архива, пишите нам по e-mail или на наш абонентский ящик, вложив конверт с вашим обратным адресом. Мы вам непременно ответим.

Каждую субботу в помещении клуба «Три обезьяны» проводятся «Дайк»–вечеринки только для девушек: с 18 до 21 – вход 70 руб. с 21 до 23 – вход 100 руб. с 23 до ... – вход 200 руб. Адрес: м. «Павелецкая» (кольцевая), ул. Садовническая, 71. Телефон: 951-15-63

Клуб «Розовая свеча» приглашает всех желающих влиться своей энергией в его неутомимую и творческую работу. Вы хотите проводить интересные вечера (а не сидеть в одиночестве у телевизора)? У вас есть желание искупаться (можно и помыться) не в ванне (где даже некому потереть спинку), а в бассейне или в привлекательном подмосковном водоеме? Вы мечтаете с кем-нибудь переписываться? А может быть, даже и познакомиться? Организатор клуба, Валентина Курская, ждет ваших предложений и писем по адресу: 107140, Москва, а/я 129 (не забудьте вложить конверт с вашим адресом).

№4

Содержание №4: Валерий Сандлер.

Очарованные странницы

2-5

При всех различиях в образе и уровне прежней жизни их ощущение мира внутри и вокруг себя оказалось до такой степени настроено на одну и ту же волну, а любые отклонения вправовлево выглядели столь незначительными, что стало ясно главное: им не жить друг без друга.



Любовь Зиновьева

Н.Воронцова-Юрьева.

Танец

6-7 8-28

– Но ведь она тоже любит меня, – прошептала она.

– Тогда чего тебе не хватает?

– Любви, – тихо сказала она.

П.Белопольская.

Та самая книга, которая...

(очерк о романе Н.Воронцовой-Юрьевой «Снег для Марины. Книга первая»)

29-33

Дочитала книгу до конца, и словно от кинофильма не могла отойти. Словно, всё еще БЫЛА ТАМ, в чьем-то прошлом, которое почему-то стало и моим.

Ольга Царёва.

Таки-да

34-37

Обещание себе вечной разлуки с женщиной, которая никогда не скажет мне «да», я выдержала ровно месяц.

Лесбиянки – нас не может не быть Лесбиянки – плохие девчонки

Юлия Курова.

38-41

Круче любви двух радикальных лесбиянок ничего не может быть.

Татьяна НеЛарина.

Восемь тысяч

Ловлю губами на ее шее тонкий пульс, который начинает стучать еще быстрее. Слышу беззвучное: «Смелее»...

1

42-44

№4

Статья публикуется по: НОВОЕ РУССКОЕ СЛОВО – Russion Deily – NOVOYE RUSSKOYE SLOVO Уикэнд, 22–23 января 2000 г. – С. 36–37.

Русский писатель Николай Лесков был бы несказанно удивлен и даже, возможно, польщен, узнай он, что на почве общей любви к его творчеству встретились шесть лет назад и с тех пор не разлучаются две столь разные молодые женщины. При всех различиях в образе и уровне прежней жизни их ощущение мира внутри и вокруг себя оказалось до такой степени настроено на одну и ту же волну, а любые отклонения вправо-влево выглядели столь незначительными, что стало ясно главное: им не жить друг без друга. Но прежде чем этому произойти, им обеим предстояло родиться. Кристине Шперле – в западногерманском городе Швебиш Гмюнд, Любе Зиновьевой – в российском Алексине, что в Тульской области (ныне, разумеется, губернии). Кристина, едва окончив гимназию, решила сменить впечатления, отдохнуть от вечной тесноты, гама и толкотни в родительском доме, где росли еще семеро братьев и сестер. Отдых начинался практически по соседству, в Париже, куда, поезд 2

№4

из Швебиш Гмюнда доставил ее за семь часов, а вот обратно – так и не привез. Там, во французской столице, она встретила и полюбила американца, такого же, как она, искателя свежих впечатлений, который нашел их в чтении русской литературы. А далее всё шло по принципу «с кем поведешься...». Вдвоем они бегали по лавкам букинистов, искали для Кристины книги русских авторов на немецком языке: французский она знала чуть-чуть, английский в объеме школьной программы, и первым найденным ими произведением, изданным по-немецки оказался «Очарованный странник» Лескова («Он мне сразу в душу запал, вернее сказать – очаровал, стал мне очень близким, своим, хоть я и не знала – почему такое происходит. Позже попадались другие его книжки, я их прочла залпом, прежде чем поняла, что перевод, как бы хорош он ни был, оригинала не заменит, и пора мне учить русский язык. Достала учебник, стала зубрить грамматику, с грехом пополам читать, но всё было не то – ведь я до сих пор не знала, как звучит русская речь, и с этим надо было что-то делать...»). Американец вскоре становится ее мужем, вместе они переезжают в Нью-Йорк, оттуда через некоторое время в штат Массачусетс, и Кристина подает документы в Смит-колледж, где ей положили высокую стипендию как одной из лучших студенток. Проучившись два года, переводится в Бернард-колледж, оканчивает его и поступает на факультет славянских языков Колумбийского университета, откуда выходит доктором наук с «Красным дипломом». И всё это время с ней был Лесков – не оставлял ее своими книгами, в студенческие годы она их перечитала великое множество, чем удивляла сокурсников и профессоров: ну, что особенного ты в нем нашла – разве можно его сравнить с такими гигантами, как Толстой, Достоевский, Чехов! Вот и дипломную работу выбрала по творчеству писателя, лексика и религиозная философия которого настолько сложны, что не всякий исконно русский человек их воспримет, так, что уж говорить о немцах или тех же американцах. С тех пор даже в Москве и Санкт-Петербурге, куда после защиты докторской диссертации она ездит почти каждый год, получив грант для работы в российских архивах, ей то и дело приходится встречать удивленные взгляды, стоит лишь упомянуть, что работает «над Лесковым», пишет книгу о его «органическом мировоззрении». (Оно, мировоззрение, «...основано на понимании, что в жизни необходимы добро и зло, а всё это замешено на органике или, если хотите, на связи с прошлым, от которого отрекаться грех, ибо оно впитывается будущим. Все другие мировоззрения, даже религия, ищут пути избавления от зла, а Лесков говорит: без него, как без навоза в почве, ничему хорошему не вырасти. Вот этот, с позволения сказать, навоз – для меня очень важный момент».) Книгу Кристины взялось выпустить престижное издательство Northwestern University Press, ее появления ждут, и, видимо, в этом году дождутся коллеги, желающие заглянуть в русскую литературу глубже, чем это определено стандартным перечнем великих имен («...боюсь, что американский читатель, для которого русская литература сосредоточена в Толстом и Достоевском, никогда не полюбит Лескова, он для него совсем чужой, его восприятие мира, столь близкое русской натуре, здесь не нужно и не будет принято. Лесков никогда не выступал со статьями типа «Не могу молчать!», но чем больше его читаешь, тем яснее чувствуешь, как внутри тебя что-то меняется и начинаешь думать: Господи, как всё просто и ясно! Мне обидно, что в русской литературе он числится как бы по разряду второстепенных писателей. Даже в России в ответ на вопрос: «Что вы читали у Лескова?» – слышу стандартный набор: «Левша», «Тупейный художник», «Очарованный странник». Многих удивляет, что он, оказывается, 3

№4

был блестящим публицистом. А ведь в его 11-томном собрании сочинений полтора тома публицистики). Хорошо зная русскую литературу XIX века и первой половины ХХ века, Кристина почти не находит времени на современных авторов, тем более что Лесков, сам того не ведая, подал ей идею второй книги, в которой она собирается, насколько хватит энергии, описать русские понятия о Добре и Зле в их отличии от понятий западных. Во время одной из поездок в Москву Кристина и познакомилась с Любой Зиновьевой. Их встреча была случайной в компании общих друзей. Разговорились, и Кристина спросила, каких писателей любит ее новая знакомая. Та ответила: Сасэки, Пушкина, Кавабату, Гоголя. А Лескова? Оказалось, что с книгами этого автора Люба вообще не расстается, а расхожее мнение, будто он при жизни прослыл человеком не просто тяжелым, но, хуже того, мизантропом, – отвергает в корне. По ее глубокому убеждению, роман «Некуда», преданный большевистской анафеме Лениным, мог написать человек умный и тонкий, глубоко понимающий природу людей и вещей, и он никак не мог быть домашним тираном, каким его изобразил в своих воспоминаниях родной сын Андрей. «Ты первая русская, от которой я слышу такое», – сказала Кристина. Люба –детдомовка, окончила лесной техникум, и одному Богу известно, какие усилия ей пришлось приложить, чтобы не пропасть в черном и вязком омуте беспросветной жизни рядового россиянина, в которой водка вперемежку с сигаретой – наиболее надежные проверенные утешители. «Я десять лет работала под Москвой лесоустроителем, жила в служебном бараке, на болоте, без отопления и воды, все известные удобства – во дворе. Когда выдавались свободные часы – читала свои любимые книги, слушала рассказы лесников. Они, знаете ли, как выпьют, как сядут, да как начнут рассказывать! Этот рязанский мужик, тот читинский, а этот – с Белого моря, переселенец, бывший кулак. Я при них замолкала, буквально впитывала их образный язык, старалась запомнить какие-то особенные, ранее неслыханные словечки. Но мне хотелось писать свое, а времени на это не хватало, и я перебралась в Москву, устроилась в котельную, где сутки вкалываешь, трое – свободна. Познакомилась с диссидентами, писала статьи о советской пенитенциарной системе, ездила за материалом в женскую исправительно-трудовую колонию под Можайском. В один прекрасный день меня вызвали в «органы» предложили стать сексотом. Я, конечно, отказалась – и тогда пошли странные звонки с намеками и угрозами. В детстве я перенесла операцию на сердце, и от этих новых проблем у меня развилась тахикардия. Не знаю, чем бы всё это закончилось, не появись в моей жизни Кристина, которая сказала: «Поедешь со мной в Америку. Побудешь у меня, осмотришься, а я попробую пристроить тебя к хорошим врачам». Я приехала по учебному обмену, и вот тут-то сердце мое сдало по-настоящему, так что пришлось срочно везти меня в госпиталь, где врачи вынесли приговор: нужно делать электрошок. Мое воскресение после этой процедуры очень их удивило – настолько я была плоха. Случись подобное в России – меня бы уже не было в живых, к этому всё шло, я там по несколько раз на дню умирала...» Появилась новая забота – добиться для Любы политического убежища в Америке. Денег на дорогого адвоката у женщин не было, а тот, на чьи услуги они смогли раскошелиться, всего лишь посоветовал: «Вы писатель – вот и сочините роман о пережитом». Она послушалась, стала писать и обнаружила, что материал получается обвинительный. Но обвинять – не по ее части, к тому же есть вещи, которые жела4

№4

тельно забыть однажды и навсегда, а если уж так случилось, что они были, то лучше их не трогать, тем более на людях. Многое из того, о чем тяжко и стыдно вспоминать, она сознательно утаила – но и тех фактов, что были приведены в просьбе о политическом убежище, иммиграционным властям вполне хватило. Так они и живут, деля жилплощадь на троих: третий в их небольшом содружестве – Шнурок, чистопородная дворняга, взятая из собачьего приюта. Кристина время от времени выполняет заказы издательства Рэндом-хаус, подрабатывает переводами с английского на русский, исподволь готовит книгу воспоминаний современников о Лескове, для этой цели собирает материалы ранее публиковавшиеся в зарубежной иммиграционной печати, но никогда – в России, для которой знание личной жизни писателя ограничилось мемуарами его обиженного сына. Люба для Кристины стала живым словарем архаизмов, характерных слов и выражений, при ней не требуется заглядывать в словарь Даля, хоть он имеется в их обширной библиотеке. А еще Люба продолжает писать рассказы и стихи, которые не прочь увидеть опубликованными, хотя до сих пор как-то обходилась без этого. Люба: «Писать трудно, еще труднее – пристраивать написанное. Мне в России так часто и под такими глупыми предлогами отказывали, что с тех пор для меня поход в редакцию – всё равно что визит к гинекологу. Зато в моей жизни есть Кристина, с которой у нас оказалась общая внутренняя основа – моральная, нравственная, хоть мы и люди разных темпераментов, разного жизненного опыта. Нам необходимо дышать одним и тем же воздухом, иметь одних и тех же друзей, сочувствовать одним и тем же лицам. Кто-то не понимал нашей дружбы, кто-то грязью поливал, но мы в таких случаях не обижались, просто переставали знаться – и всё. Наши жизненные интересы и позиции настолько совпадают, что не имеет смысла разбегаться в разные стороны. Мы редко говорим о домашних делах, практически никогда не ссоримся, а если и появится к этому повод, то быстро вспыхиваем и быстро угасаем. Иногда уходим в лес, и я рассказываю ей о каждом дереве, потому что знаю о нем почти всё, стоит только на него взглянуть и руку приложить к стволу. В такие минуты меня не остановить. Кристине это нравится, она любит меня слушать. Бывает, и ее вдруг прорвет, и она начинает что-то рассказывать о любимых книгах, о природе, тут уж я слушаю взахлеб. Однажды утром я проснулась в половине шестого, разбудила Кристину и говорю: понимаешь, я не могу спать, потому что я такая счастливая, мне счастье мешает уснуть! У меня впервые в жизни есть всё, ради чего стоит жить: хорошие друзья и соседи, крыша над головой, хлеб на столе. И она меня сразу поняла, не сказала: отстань, спи. Утром расскажешь, – нет, ей тоже передалось мое настроение. Наши души будто ниточками связаны: за одну потянешь – другая отзовется. Если есть у нас какие-то грехи, то и они – общие...» Кристина: «Мне иногда кажется, что мы всегда шли по жизни вместе, как две параллельные прямые. У нас не было вспышки страсти, когда два человека пересекаются, а потом расходятся, мы и сейчас относимся друг к другу, как в дни нашей первой встречи. С мужчиной такого почти не бывает. Когда я была замужем, то ненавидела свою работу, судьбу. Возвращалась домой разбитая, все хозяйственные заботы лежали на мне, и только одна мысль не оставляла: вот и еще день потрачен впустую, и завтра будет то же самое, никаких перемен. А с Любой мне очень повезло, с ней бывает тепло, как будто у нас в квартире солнышко встало...»

5

№4

Затменена и замкнута на трек... О Персефона, ты – не человек! Я помню, как взывала неба мель: – Рви Круг скорее! Выйди Параллель... И лопнула аидова струна, И снова Неразлучны – как одна – Две линии, два голоса во мне, Да и в тебе, пожалуй... Как в огне, Ушли, вспоров порочный подвиг Круга, Две Линии, Два Ангела, Два Друга. Ушли две Параллели, в Вечность, в даль – Прямая и ее Спираль.

ГЕОМЕТРИЯ ЛЮБВИ (в подражание классикам) Кристине

Кто говорит, что лишь Спираль выводит нас из круга?! О, это Параллель – спиралева подруга В бреду отчаянном чужих метаморфоз Блуждает и зовет на Альпы хладных грез... (Мне ближе Арарат с разбитою ладьею И рулевой ее с хмельною головою). А впрочем, не о том болела Параллель – Ее подругу ждал веселый отрок Лель И пел ей: «Никогда вы не пересечетесь – Зачем тебе она? О чем же вы печетесь, Коль нечего делить вам, не соприкасаясь, Будь эта Параллель хоть Линия Косая! Вам не сойтись вовек, вам нечего делить! – Оставь ее и мне позволь тебя любить...» И сватов жарких слал, увещевал: «Пора...» Торжествен и красив божественнейший Ра. Но и его она не пожелала трона. Коварнее была богиня Персефона – ............................................ И выкинула Круг навстречу той одной, Что параллельно шла единственной Прямой.

– Пронзенная мишень и мертвая петля... О Персефона, ты действительно – не я! А впрочем, не о том пронзившая кричала, И Круг был тесен ей смертельного причала –

*** Я уже не знаю чуда, Но еще не знаю горя. Дни с ночами длинно ссоря, Память вялую лечу я. Я уже не знаю веры, Но еще не знаю Бога. Жить осталось очень много – Никакой не хватит меры. А когда душа желает Утешения неволей – Я тянусь к твоей ладони Так, что сердце замирает, И уже не знаю, где там Поджидает меня лихо – Мир покоен, дышит тихо Наше маленькое лето. ИНОСТРАНКА

Над кофейною гущей загадок покой – Эта полночь любовью ее не обманет! И, смеясь над собою, смешною такой, Ложкой чайной мешает луну в стакане. Аромату сирени вовек не истечь, И не стоит печаль ни копейки, ни цента! Лишь над спящей Москвою – нерусская речь Колокольчиком штуттгартского акцента...

6

№4 И.К. Шперле

1. ПИСЬМО

***

Е.А.

Как розовеют астры виновато В твоей руке, протянутой ко мне, И в кулаке сутулятся горбато, И ежатся на слабом ветерке. Воспитанный осеннею прохладой, Покорности простительный недуг: Подрезали продали – так и надо! – Не выпасть бы до времени из рук... И грех не взять немое украшенье, Поднять головки пальцами слегка, Поцеловать и боль, и укрощенье, И виноватость голого цветка.

«... Ты знаешь, кончилось тепло, Тобой оставленное летом, И в ноябре, по всем приметам, Ему вернуться не дано. Я возвращения не жду – Прошедшему не измениться, Как изменились наши лица... А лес раскаялся в снегу: Запричитал вокруг меня, Мол, солнцу многое доверил, Но обнажающие перья Упали, золотом звеня... И плачу я в моем лесу, Что твоего тепла так мало... Ты не при чем! Листва опала, Она звенела на весу, Как будто всё еще просила Вернуть последнее тепло! А было ль, было ли оно?

*** «Я помню твои руки, губы...» А я не помню ничего Мучительнее воспаленной неги И жажды, обжигающей живот, И утомления, похожего на роды Рассвета над остывшею Землей. Мой сон и ты. Ни рук, ни губ, ни взгляда... И сразу – пустота, минуя боль и страх, Минуя ложь твою... Не помню твои руки. Не помню ничего существенней греха.

Любовь Зиновьева

***

Л.Д. Сахаровой

В том краю запоздалая осень Пьет полынный рассвет над Упой... Я бы шумную взвинченность весен Отдала бы за этот покой, За прохладные долгие сутки, Затонувшие в толще веков, За поблекший цветок незабудки И заросшие дюны песков. И туда (голос памяти звонкий!) Я кричу: «Эй, вы, желтые липы! Детство давнее рыжей девчонки Вы когда-нибудь вспомнить могли бы?» Стихотворения Л. Зиновьевой публикуются по книге: Любовь Зиновьева. Луна в стакане. – Москва–Нью-Йорк, 2000.

4 7

№4

Только на этот раз никакой любви, – сказала я себе строго и строго посмотрела на себя в зеркало, – никакой, слышишь? И чтобы на этот раз никаких отговорок. Я решительно накрасила один глаз, отчего мое лицо тут же распалось на две половины: одна, правая, с накрашенным глазом, смотрела на мир недоверчивым, холодноватым зрачком; другая, не накрашенная и нежная, была дура дурой. Дура и есть, безжалостно сказала я себе напоследок и решительно накрасила второй глаз. Обе половины тут же воссоединились, хищно втянув в зеркало остатки моего лица. Вот так, сказала я себе, и главное, помни: на этот раз никакой любви. Накинув на плечо сумку, я вышла. Майский вечер был навязчиво нежен и мил, это успокаивало, хотя и не вселяло надежды, тем не менее, возле метро я с приятностью постояла, дожидаясь подругу и радуясь теплу и покою, от этого тепла происходящего, и когда подруга моя, наконец, появилась, я с приятностью спустилась в метро и с приятностью заняла абсолютно пустое место в абсолютно пустом вагоне, идущем в центр. Ехать нам было не так, чтобы далеко, но и не так, чтобы близко, во всяком случае, вполне достаточно для того, чтобы подруга моя успела рассказать мне от самого начала до самого конца всю печальную историю своей большой и светлой любви,

8

№4 которая, как и всякая любовь, имеющая неосторожность быть большой и светлой, была, конечно, печальной, – то есть не так, чтобы совсем уж печальной была она, но и веселого в ней, конечно, было не так уж и много, и даже совсем не много веселого было в ней, в этой печальной истории о большой и светлой любви, которую рассказывала мне подруга в этот вечер, печально сидя в абсолютно пустом вагоне, идущем в центр. А я слушала и печально кивала в ответ, и думала, кивая, что, конечно, тут есть чему покивать, определенно есть, и что не только чему покивать есть в этой печальной истории любви, но и погрустить есть о чем, потому что всё, что рассказывала мне моя подруга, было ни чем иным, как бесконечной историей из моей собственной жизни, потому что, как показала эта самая жизнь, всё, что с нами происходит, есть не что иное, как единственная история одного и того же человека, а, стало быть, не только счастливы, но и несчастливы все одинаково, а стало быть, и нет смысла докапываться до каких бы то ни было индивидуальных причин, потому что и причины тоже одинаковы, так что кто бы ни сидел или ни стоял сейчас рядом или даже не рядом со мной, и как бы ни велика была разница в именах, голосах и прочем, главное всегда остается – одним и тем же: нам хорошо, и мы счастливы, или нам плохо, и мы, конечно, несчастны, и что, чем лучше нам сейчас, тем хуже будет потом, и что, чем больше нас любят сегодня, тем быстрее забудут завтра, и что, чем нежнее и пристальней смотрят в наши глаза, тем с еще большей нежностью будут смотреть в другие, и еще хорошо, если не в нашем присутствии, еще хорошо, если нам позволят уйти, уползти, забиться в тень, проявив тем самым то единственное милосердие, на которое только и способны те, кто нас больше не любит. Вот-вот, сказала я себе. Да-да, сказала я себе. Нет-нет, сказала я себе, только не это. ...– Это было ужасно, – сказала подруга и встала, потому что мы уже приехали. Весь путь по эскалатору мы проделали молча. Молча вышли на Кузнецкий мост и молча пошли по Кузнецкому мосту, и только я собралась молча поглазеть на дома, молча уходящие в переулки, и заглянуть в переулки, молча втиснутые в дома, как моя подруга решительно сказала: – Я больше не хочу любить. Я хочу избавиться от этого. Я хочу, наконец, быть счастливой. Я искоса посмотрела на подругу: ее лицо побледнело, приобретя трагический оттенок.

– О, – сказала я, тут же забыв про дома и переулки, – но ведь для этого нужно стать ею.

– Да, – тут же опечалилась подруга. – Но как? Она с надеждой посмотрела в мои глаза. В мои холодные глаза, которые больше никого не любили. В мои пустые глаза, которые больше не нуждались ни в чьей любви. Я посмотрела на дорогу: на дороге валялась обертка от мороженого.

9

№4 – Не знаю, – сказала я.

– Да, – вздохнула подруга. И тут мы пришли, потому что моя подруга вдруг остановилась перед каким-то огороженным черной решеткой неприметным подвальчиком, в который можно было попасть, спустившись вниз по довольно крутым ступенькам, которые мрачно упирались в некую железную дверь, наглухо закрытую и без каких-либо опознавательных знаков на ее гладкой, черной поверхности, если не считать довольно веселенького флажка, прикрепленного рядом с ничем не приметным звоночком. Подвальчик, в который мы пришли, был закрытым мужским клубом, очень закрытым и очень, очень мужским, куда, впрочем, иногда пускали и женщин; это было довольно известное, хотя и не слишком афишируемое место не слишком традиционных, хотя и встречающихся буквально на каждом шагу романтических встреч. В переулке, в котором мы стояли, было пустынно и тихо. На дороге, совсем рядом с подвальчиком, одиноко стояло белое авто; когда мы подошли, дверь авто вдруг открылась, и из него вышла широко известная в определенных кругах особа. Она посмотрела на мою подругу удивленными, неожиданно приветливыми глазами и сказала: – О, давно не виделись. Она была в черном, эта особа, широко известная в определенных кругах, – женщина в черном, вышедшая из белого авто. У нее были круглые глаза и хриплый, низкий голос. Она была худая, с маленькой головой, с ослепительно рыжими стрижеными волосами над бледным, узким лицом, – она стояла на верхней ступеньке подвальчика, как нож, вонзившийся узким горлом в высоко подкинутый апельсин. Она открыла дверь своим ключом, и мы вошли в маленькое фойе, в котором нас тут же встретила еще одна, также вполне известная особа всё в тех же весьма определенных кругах, но это уже была совершенно другая, хотя и не менее известная, особа, потому что в отличие от первой, эта особа была длинноволосой улыбчивой блондинкой со звонким голосом в довольно приятном постороннему глазу теле, и в ее волосах сидел, капризно нахохлившись, большой черный бант.

– Девочки! – сказала блондинка и протянула к нам руки, попеременно заключив каждую в объятья. Из-за ее спины с тупым любопытством пялилась на происходящее железная обезьяна. Обезьяна, неотъемлемый атрибут заведения, была явно перекормленной, с одуревшими детскими глазами под нечеловеческим лбом. Покончив с объятьями, мы поднялись на второй этаж. Миновав утонувшую в ресторанном мраке танцевальную площадку, сплошь увешанную ниточками звезд, жгуче посверкивавшими в залетных огнях, мы прошли в зал. Зал был пуст, – слишком ранним был этот вечерний час, что, впрочем, вполне нас устраивало возможностью посидеть в тишине

10

№4 и покое. Мы выбрали столик и сели, потягивая вино и покуривая, лениво поглядывая на разрисованные стены, залитые зеркалами, и на вмурованные в ниши стекла обезвоженных аквариумов с мумиями морских звезд и еще чем-то сухим и закрученным в немыслимые спирали. Зальчик был довольно мил и уютен.

– Не понимаю, – сказала подруга. – Ведь всё было так хорошо. Ее голос задрожал, подхваченный мелким эхом. Я посмотрела в аквариум. Пустые ракушки лежали в засохших водорослях.

– Плюнь, – убежденно сказала я.

– Но я не могу, – сказала подруга. Она задумалась. – Нам и сейчас бывает хорошо. Она рассеянно посмотрела вдаль, где ничего не было.

– То есть, сначала хорошо, а потом обязательно плохо, – уточнила подруга. Я кивнула.

– Плюнь, – снова сказала я.

– Но я не могу, – сказала подруга. Ее глаза стали печальными. Где-то тихо заиграла музыка. Мы замолчали. ...Господи, сколько же мне было тогда, когда я ее встретила, свою первую, самую первую свою, большую и светлую любовь? Двадцать два. Да, двадцать два. Совсем еще зеленая. Я просто подняла на нее глаза, и всё: а она стояла передо мной, сама невинность с робкими, неприкаянными глазами и чуть длинноватым носиком, неловко держа в руках не зажженную сигарету. «Можно попросить у Вас спички?» – спросила она. «Пожалуйста», – холодно сказала я. Она неуверенно чиркнула спичкой, настороженно косясь на мой равнодушно вскинутый профиль. В полной тишине мы выкурили по сигарете и разошлись. Ах, как же она была хороша, эта девочка, с первого же взгляда ставшая моей любовью, моей возлюбленной!.. О, конечно, мы были счастливы. Мы были молоды и счастливы, нам было так хорошо вдвоем, что любой подъезд, любой переулок был домом нашей любви, мы могли смотреть друг на друга часами, и целоваться часами, и лежать, обнявшись, часами, и сутками названивать друг другу по телефону, – ах, какие слова мы говорили друг другу! Ах, какими чистыми, какими любящими глазами смотрели мы друг на друга! Как нетерпеливо отсчитывали часы и минуты разлук, как жадно выкраивали мгновенья, чтобы еще, еще раз увидеть, прикоснуться, вдохнуть! Я улыбнулась. Господи, как же я верила во всю эту чушь! Ну, был ли на свете кто-нибудь глупее меня? По ночам я грызла подушку и плакала, потому что рядом лежал мой муж, с которым я должна была спать, – о, принадлежать кому-то после того, как принадлежала любимой! Откуда мне было знать, что моя любимая уже давно сама спит с моим мужем, – ровно через месяц с начала нашей любви, – откуда мне было

11

№4 знать, что все слова и взгляды, от которых так замирало мое сердце, она уже давно говорит и ему, отчего он тоже не спит по ночам, – не спит, не спит! – вспоминая любимую. А потом она вышла замуж, страдая и мучаясь, и клянясь нам в любви, и говоря, говоря, что так надо, так надо, – что такова жизнь. И, выйдя замуж и всё еще клянясь нам в любви, тут же завела себе любовника, да вдруг и влюбилась по-настоящему, решительно выставив мужнин чемодан на крыльцо, с которым он и приехал к нам, плачущий, с трясущимися руками, и мы утешали его, как могли, такого обманутого и брошенного, – мы, обманутые и брошенные, – мы утешали его, как могли, как хотели бы, чтобы утешили нас, завидуя ему черной завистью, потому что он мог плакать, этот брошенный муж, имевший право быть брошенным, потому что он мог себе это позволить, – плакать и искать утешений, типичный обманутый муж, которого утешали любовники его жены, так и не догадавшиеся о том, что любовников – двое.

...– Я не могу без нее жить, – сказала подруга. – Теперь ты видишь, что я не могу без нее жить? Я вздрогнула. Нет-нет, хватит воспоминаний. Какой прок вспоминать свое, когда можно послушать чужое? Какой прок испытывать боль, когда кругом и так полно желающих делать это? Я сочувственно кивнула, и мы опять замолчали. В сущности, делать тут было абсолютно нечего, поэтому я сидела и просто смотрела по сторонам. Вот в постепенно заполняющийся зал вошли двое. Одна была смуглой, с черными, лихорадочно горящими глазами под черной гривой волос, из приоткрытого рта бешено сверкало золото зубов. Другая, – в обмякших джинсах, с всклокоченным, лихо обстриженным ежиком над старым лицом, – была похожа на пропойного грузчика. Они тревожно оглядели зал. Та, что была смуглой, впилась ошалелыми глазами в мою ничего не подозревающую подругу.

– Не понимаю, – нервно сказала подруга, – ведь ей хорошо со мной. Зачем же ей нужен кто-то еще? – Она судорожно стряхнула пепел. Я посмотрела на соседние столики. Две юные девочки в одинаковых белых кепках, глядя друг на друга одинаковыми серьезными глазами, рассуждали о Ницше. Еще два не менее юных создания в джинсиках явно томились от скуки. Две дамы тихо беседовали, помешивая соломинками коктейли, вернее, беседовала одна, та, что постарше, а та, что помладше, слушала, глядя на свою спутницу ласковыми, влюбленными глазами. Какие-то смутные тени одиноко бродили вдоль стен.

– Она говорит «не обращай внимания», – усмехнулась подруга. – Она с кем-то спит и говорит мне «не обращай внимания».

– Правильно говорит, – сказала я, рассеянно водя глазами по белым кепкам.

12

№4 – Но я не могу. Я не могу не обращать внимания. Мне больно, – ее лицо исказилось. Ей и правда было больно, она не лгала, я это видела. Она сидела передо мной, и ей было больно.

– Понимаешь... – сказала я. – Видишь ли... Как бы тебе объяснить... Я поерзала, призывая в голову хоть одну умную мысль. Мыслей не было. Я посмотрела в потолок: – В общем, черт с ней, – решительно сказала я. – Пусть спит, с кем хочет. Понимаешь? – Моя подруга напряженно слушала. – И вообще, это даже хорошо, что тебе больно, – подбавила я без энтузиазма. – Потому что если тебе больно, это значит... это значит... – окончательно истощившись, мысль испустила дух. – Это очень многое значит... и вообще... – бездарно домямлила я, надеясь в тайне души, что всё это выглядит по крайней мере многозначительно. И я многозначительно посмотрела на подругу.

– Извините, – произнес чей-то голос. Возле нашего столика, обратившись строгим, помятым лицом к моей подруге, стояла та самая дама с ежиком, похожая на утомленного алкоголем грузчика. – Вы очень понравились моей подруге. Что ей передать? Моя подруга испуганно поглядела на даму.

– Нет, нет, – сказала она, – ничего. Я... я не одна, – она нервно схватила меня за руку, изобразив на застывших губах отклеившуюся улыбку.

– Извините, – сказала дама. Независимым жестом она сунула руки в карманы и отошла. Мы посмотрели ей вслед.

– Господи, – сказала подруга, – но почему ей понравилась именно я? Неужели я так плохо выгляжу? Я посмотрела на подругу. Выглядела она хорошо. Во всяком случае, горе, явно отражаясь на ее лице, никак его не искажало.

– Запах крови, – сказала я.

– Что? – спросила подруга.

– Запах крови. Он привлекает акул. Прекрати истекать кровью. Подруга неуверенно посмотрела на меня и вдруг засмеялась. У нее был хороший смех, звучный и долгий, и даже немножко ехидный, – таким смехом она могла посмеяться над кем угодно, даже над собой. Вот только над своей любовью она никак не могла посмеяться.

– Слушай, пойдем потанцуем, – вдруг решительно сказала она с веселым лицом. С веселым и решительным. Веселье решительно проступило сквозь ее лицо, как капли пота. Я пошевелила пальцами ног. Пальцы тут же заныли, сопротивляясь движению. Голеностопные суставы угрожающе напряглись. Колени тут же одеревенели и потеряли чувствительность. Впрочем, один танец, один маленький, легкий танец они вполне могут выдержать, мои ноги, неуверенно подумала я. Если не очень двигаться, конечно, если просто слегка потоптаться на месте, то один танец они вполне могут выдержать, тем более что

13

№4 они уже успели отдохнуть. Один танец. Так что даже никто ничего не успеет заметить. Я встала. Танцплощадка была забита танцующими. Девочки, девочки, – молоденькие и не очень, парами и в одиночку, – исторгали из своих тел всё, что могли, вскидывая руки, пружиня спинами, выпячивая животы, покачивая бедрами, приседая и дергаясь, поворачиваясь налево и поворачиваясь направо, закидывая головы, прикрывая глаза, и даже вытягивая в экстазе губы в, надо полагать, сексуальную букву «о». Они были похожи на молодых брыкливых олених, сошедших с ума по причине водопоя. Если упаду, они меня затопчут, не слишком весело подумала я. Подруга уже включилась в ритм. Я осторожно переступила ногами. Шаг вперед. Назад. Ручку вверх. Ручку вниз. Тихонько, тихонько. Вот так. Не увлекайся. Помни, в любую минуту ты можешь развалиться на куски. Я заулыбалась, осторожно переступая ногами в такт музыке: вот она я, смотрите, какой славненький инвалид, не чуждый скромным радостям жизни, какая миленькая калека, прислонившаяся к чужому счастью кривым бочком, – стоит себе, никому не мешает, играет в жизнь: ручку вверх, ручку вниз, шаг вперед, назад, а теперь плечиком, плечиком, да правым, дурочка, правым, левое-то побереги. Мне стало противно. Нет, это невозможно. Уж выбирай: или жить, или умирать, и если не можешь жить, то нечего делать вид, что не умираешь. Нельзя танцевать и помнить о смерти. Я тихонько сошла с танцплощадки, и меня тут же не стало. Чертова калека, сказала я себе, только попробуй мне разреветься. Я вернулась в зал. На столике догорала свечка, колеблясь неровным, рваным светом в пустых бокалах из-под шампанского. В пустом аквариуме валялись мертвые ракушки. А не сходить ли мне в туалет, вдруг практично подумала я, – пока я не села, пока нет необходимости снова вставать. Вставать, это было самое трудное. Как, впрочем, и садиться тоже. Никто не знает, как это трудно, – каждый раз делать вид, что встать или сесть для тебя не составляет никакого труда, что это просто раз плюнуть, обычное дело, совершаемое автоматически. Никто не знает, как быстро приспосабливается тело экономить движения, как быстро соображают мозги, что нужно соврать и какое выражение придать лицу, чтобы было не так заметно, как оно исказилось. Да, не стоит упускать такую возможность. И я пошла в туалет. В туалете было чисто и скучно. На чистом кафеле скучно толпилась небольшая очередь, зорко следя за освобождающимися кабинками, за периодически открывающимися дверками которых сверкали отчаянной

14

№4 белизной забавные, похожие на крошечных бегемотов, унитазики. Некая девица активного телосложения стояла возле зеркала, обильно смачивая водой блондинистые виски. Она была маленькой и коренастой, с бесцветными ресницами и курносым веснушчатым носом. Девица неинтересно глянула на меня в зеркало. Я поспешно уставилась кому-то в затылок. Очередь была не так, чтобы длинной, но и не так, чтобы уж очень короткой, впрочем, это было не важно, поскольку стояние в очереди в таком малопривлекательном месте, как туалет, само по себе было занятием невыразительным, что, конечно, никак не способствовало улучшению настроения, отчего в голову продолжали лезть всякие грустные мысли, и мысли, рождавшиеся от стояния в очереди в таком малопривлекательном, хотя и, безусловно, общественно-полезном месте, как туалет, состояли в том, что вторая моя любовь оказалась нисколько не лучше первой, а даже наоборот, – сущим адом оказалась моя вторая любовь, сущим адом... Хотя сначала-то мне, конечно, казалось наоборот. Сначала-то мне, конечно, казалось, что вот оно, долгожданное мое счастье, вот она, моя настоящая любовь, самая настоящая, без обмана большая и без подвоха светлая, о, наконец-то, наконец-то пришедшая ко мне в образе моей милой и славной, ласковой моей и так любящей меня, дорогой моей девочки, моей ненаглядной, моей единственной! Я покачала головой. И ведь не дура уже была, ведь вот уже и тридцать мне было, – тридцать! – не девочка какая-нибудь несмышленая, – взрослая женщина, замужняя и солидная, а вот поди ж ты, умнее не стала, а еще и глупее стала со второй-то любовью, так что даже и от мужа ушла, – ну, не могла, не хотела ни с кем делить свою любовь, свою радость, чувство свое, большое и светлое, глаз от которого не могла оторвать, надышаться которым не могла – ни надышаться, ни наслушаться. А она-то – она-то! – смотрела на меня нежными, сияющими от счастья глазами, и губы ее начинали дрожать так, что казалось, заплачет сейчас от невыразимости чувств, от великой своей ко мне нежности! «Люблю тебя, – говорила, – до чего же я люблю тебя, я не могу без тебя жить, мне никто не нужен, кроме тебя», – и всё смотрела на меня так, что душе становилось больно от такой непомерной нежности и глубины чувств. Моя, моя! – пело мое сердце, – моя навеки! Ровно через четыре месяца она потом так же на другую смотрела. И даже не так же – не так же! – если уж при великой своей ко мне нежности вдруг смогла переключиться на другую, всего-то через четырето месяца – с еще более великой, надо полагать, нежностью на нее глядя, которую, нежность, и имела я счастье неоднократно наблюдать, а раз наблюдать, то и сравнивать, поскольку нежность к другой от меня, естественно, не скрывалась – некогда было ее скрывать, да и незачем, да, собственно, и не от кого, тем более что уж слишком, слишком великой она была, эта нежность к другой, возникшая вдруг ровно через четыре

15

№4 месяца – так, что даже не было сил ее скрывать, а может, все силы в нежность уходили, может, поэтому не было сил ее скрывать, эту великую нежность к другой, которую и вынуждена была я наблюдать, а раз наблюдать, то и сравнивать. Потому как уйти – не могла. ...Дверь кабинки приветливо приоткрылась. Моя очередь. Я захожу в кабинку, делаю свои дела. Надо же, и туалетная бумага есть, и даже вода в бачке есть и, что не менее удивительно, из бачка совершенно запросто спускается – какой милый, милый закрытый клуб! – даже стыдно, неловко думать о какой-то старой, какой-то несчастной любви в то время, когда в туалете меня ждет рулон теплой туалетной бумаги, отчего сразу так хочется жить!.. Вернувшись в зал, я села за столик. Зал был почти полон. Всё новые и новые лица всё плотней и плотней заполняли теперь уже едва заметные пустые места. Моя подруга всё еще танцевала. Я закурила. ...Ну, не могла я уйти, не могла. Надо, надо, говорила я себе каждый день, надо уйти, надо собрать вещи, а потом бросить ключ в почтовый ящик, я больше не могу это видеть. Говорила, да. Но – не уходила. Всё ждала: опомнится, вспомнит про нашу любовь. Всё верила: вот завтра – завтра! – посмотрит на меня и поймет, что есть только я, что только я – ее единственная, ведь она сама, сама говорила мне это, ведь не может же такого быть, чтобы она забыла об этом. А она приходила домой, усталая, грустная, и смотрела на меня усталыми, грустными глазами и говорила мне: «Бедная моя, как же я тебя измучила». И еще говорила: «Хорошая моя, девочка моя, что же мне делать, я ведь не могу без тебя жить». И еще говорила: «Но и без нее не могу, господи, что же мне делать?» И еще говорила: «Это пройдет, это обязательно пройдет, только не уходи». Только не уходи, – вот так говорила она мне, – всё пройдет, только не уходи, – а потом улыбалась жалко и отводила глаза, и шла звонить той, на которую смотрела теперь с еще большей нежностью, и говорила в трубку тихо и нежно: «Привет, это я». Ей было хорошо с нами. Пострадав здесь, она шла наслаждаться там; ласковым, нежным голосом она рассказывала мне, как ей теперь хорошо с той, а той рассказывала, как ей всё еще хорошо со мной, а потом говорила нам двоим: «Прости, я не думала, что тебе будет так больно», – и голос ее дрожал и срывался, и становился печальным и тихим, так что мы обе верили, что больше, больше всех – больше нас – страдает она, что это ей больно – что ей больно вдвойне – бедная, бедная! – и мы жалели ее и еще больше любили – еще больше, еще сильней, чтобы хоть как-то, хоть чем-то облегчить ей непосильные ее страдания, – а она сладко грешила и еще слаще каялась, и жизнь ее была полна и многогранна. Через семь месяцев я ушла.

16

№4 Через семь лет я всё-таки ее разлюбила. И только через семь лет, когда я всё-таки разлюбила ее, только тогда я догадалась, что так и любила ее все эти годы, любила, от самого последнего дня до самого первого, когда уже и третья моя любовь стояла на моем пороге, глядя на меня восхищенными, ослепительными своими глазами!.. ...Я затушила сигарету. Всё, хватит. Хватит думать о ерунде. Ничего нет и больше ничего уже, слава богу, не будет. Свободна. Хватит с меня очарований, разочарований и прочих глупостей. Я посмотрела на часы. Пожалуй, еще немного, и пора собираться. Я огляделась. Зал был полон музыки и полумрака, со всех сторон желтыми змейками вспыхивали языки свечей, отовсюду то и дело срывались из-за столиков стройные и не очень, женские фигурки, торопливо устремляясь в сторону танцплощадки. Счастливые, подумала я, они даже не знают, какие они счастливые. Они могут вставать и садиться столько, сколько захочется, они могут бегать, танцевать, стоять на голове, они могут позволить себе роскошь не экономить движений, они не знают, что такое боль. Счастливые, не знающие своего счастья, они думают, что счастье это любовь. Я пошевелила пальцами ног. Пожалуй, можно пожить еще немножко. Пожалуй, минут десять они еще вполне смогут выдержать, мои ноги. Я встала и вернулась на танцплощадку. Моя подруга стояла прямо в центре и, закрыв глаза, что-то лихо выделывала своим телом, или ее тело что-то выделывало с ней, но как бы там ни было, то, что они выделывали друг с другом, моя подруга и ее тело, было правильно: тело пыталось жить, таща за собой умирающую от благоприобретенного счастья подругу. Я тихонько встала у стеночки и стала смотреть на танцующих. Они все танцевали неплохо, все. Мне нравилось на них смотреть. Танец – это жизнь, а потому каждый танцевал так, как жил, – таким, каким был, или, по крайней мере, являлся, и иногда это было даже забавно. Вон, две девочки – ладные, четкие жесты, но уж слишком стараются, к тому же слишком часто прикрывают глаза, стараясь выглядеть сексуально. А вот еще одна – самозабвенно машет руками, отчаянно тряся головой – стройная фигурка, но ни грации, ни техники, словно тело и жизнь существуют сами по себе, каждый день с удивлением проходя мимо друг друга. Батюшки, а вот и старая знакомая, с сумасшедшими глазами на смуглом лице – жадно танцует, взрезая пространство, как автоген, обжигаясь потрескавшимися губами о раскаленное золото зубов – она похожа на обезумевшую волчицу, растревоженную запахом самца. А вот еще одна, небольшого роста, плотненькая, короткостриженная, на аккуратном носике маленькие черные очки. До чего хороша! Похожа на маленького ручного терминатора.

17

№4 Впрочем, они все были хороши, все эти девочки, славные, танцующие свой танец девочки, которые никогда больше не причинят мне вреда, и стало быть, можно стоять у стеночки и смотреть на них холодноватыми своими, снисходительными своими глазами, просто наслаждаясь их видом, просто радуясь тому, что они есть, и просто радуясь тому, что они есть не у меня. Главное, ни о чем не помнить. Главное, помнить, что помнить мне теперь совершенно не о чем. ...Не о чем, мне больше не о чем помнить, ничего не было, всё ложь и обман, пустяковые чувства, собачья чушь, никому больше не верю, никто не отвечает за свои слова, захотелось – сказал, да просто захотелось, вот и сказал! – а вы что думали? – вот так говорила я себе, мотаясь по пустой квартире, как загнанный зверь, – и тут в дверь позвонили. В дверь позвонили, и я пошла открывать, и когда я открыла дверь, я тут же увидела, и даже не увидела, а поняла, что вот она, моя третья любовь, стоит на моем пороге, глядя на меня восхищенными, ослепительными глазами. О, конечно – конечно! – это были глаза любви, глаза настоящей, самой большой и самой светлой любви, наконец-то, наконец-то пришедшей ко мне, ибо кто же, как не любовь, только и мог смотреть на меня такими глазами, ибо кто же, как не я только и мог тут же это понять, да и как, скажите, можно было этого не понять, не догадаться, не почувствовать после стольких-то разочарований? О, я уже не была так глупа, как прежде. Я была осторожна и бдительна, бдительна и осторожна, намереваясь не верить ни одному ласковому слову – ни одному! – а потому я внимательно всмотрелась в ту, что стояла на моем пороге, готовая захлопнуть дверь при первых же звуках ее голоса, но она молчала. Она просто стояла и смотрела на меня не печальными, не жалкими, не страдающими, не молящими, а просто восхищенными, просто ослепительными глазами – и всё. Ах, как умела она на меня смотреть! Ты самая красивая, молча говорили мне ее глаза, ты самая умная, ты самая сексуальная женщина в мире, и есть только одно счастье – это смотреть на тебя! Глаза, глаза! Мутное зеркало души... Нет, такие глаза не могли лгать. И я уехала с ней, в ее маленький южный город, где море и чайки, и запах роз, и крыши домов в абрикосовом дыму, и черешня сыплется с веток, и воздух как в раю, – да что воздух! – там всё как в раю! – да почему как? – да просто в раю, да и только!

18

№4 Год за годом смотрели на меня ее глаза, год за годом говоря, что она будет любить меня всегда, что она будет любить меня вечно, что, наконец-то, она нашла меня, свою единственную, свою ненаглядную, и что она сойдет с ума, просто сойдет с ума, если я только вздумаю когданибудь ее разлюбить. И счастье наше было безбрежно, как море, и глаза ее были бездонны, как небо, и я ходила по облакам, добра и прекрасна, как последняя дура! А ведь она была режиссером, да, настоящим, профессиональным режиссером с красным, наикраснейшим дипломом, да еще со стажем и опытом, так почему же я ни разу не придала этому значения? Я усмехнулась. Ну, и что же было потом? А потом я пришла и увидела, что за столом сидит некая девица, рыжая, с наглыми глазами, и курит мои сигареты. Молодая. Рыжая. Наглая. И курящая к тому же. «Это Юля, – сказала мне моя любовь. – Она приглашает нас в ресторан». Девица зверски хлопнула рыжими ресницами и улыбнулась. Ресторан в тот день был весь забит отдыхающими, громыхала музыка, мы едва нашли свободный столик и сели. Девица сделала заказ. Я что-то сказала. Девица посмотрела на меня. «Да», – сказала моя любовь. Больше говорить было не о чем. Я что-то съела. Мы что-то выпили. «Я пойду», – сказала я. «Да», – сказала моя любовь. Я встала и вышла, тут же затерявшись в ресторанной толпе меж идущих танцевать и возвращающихся к своим столикам. Не оборачивайся, сказала я себе. Но я обернулась. Моя любовь как раз сидела лицом ко мне, и в образовавшийся между тел отдыхающих просвет мне было хорошо, слишком хорошо ее видно: она сидела лицом ко мне и смотрела на рыжую девицу восхищенными, ослепительными глазами. Не смотри, сказала я себе, но я смотрела. Сейчас же отвернись, прикрикнула я на себя, но я не отвернулась. Что ж ты делаешь, умоляюще шепнула я себе, ведь ты заболеешь. Я отвернулась и вышла. Но лето!.. Оно было долгим. Долгим и жарким – таким жарким, что халат был накинут врачом прямо на голое, влажное от жары тело, и он долго смотрел на мои распухшие руки и на мои распухшие ноги, смотрел и молчал, и неуверенно спрашивал, а не болела ли я гриппом или хотя бы чем-то еще, и как вы думаете, отчего это могло произойти, и как вы думаете, отчего это могло с вами случиться, и я пожимала плечами, а он качал головой и неуверенно говорил, что с таким диагнозом надо бы ехать в Москву, да-да, потому что здесь, в маленьком южном городе, при таком

19

№4 диагнозе медицина бессильна, хотя в Москве она, конечно, тоже бессильна, но всё-таки в Москве это не так заметно, как здесь. И врач уходил, и я лежала на кровати, в двух свитерах, под огромным ватным одеялом, и мне так хотелось натянуть одеяло до подбородка, потому что было ужасно холодно, но я не могла это сделать, мои распухшие почти парализованные болью пальцы не могли это сделать, слишком тяжелым оно было для них, это ватное одеяло, они не могли его поднять, и я лежала, стуча зубами от холода, а в открытое окно всё текла и текла жара ленивым запахом роз, и я плакала, злобно и жалко, но даже злость ничем не могла мне помочь, даже злость не могла поднять меня или хотя бы избавить меня от боли. И никто ни разу так и не позвонил в мою дверь, никто не вошел, никто не согрел мне чаю и не поправил, наконец, это дурацкое одеяло, и не посмотрел на меня, и не сказал мне, лежащей, как труп: «Господи, как ты красива сегодня!» Потому что больше некому было говорить мне это – некому. Потому что в это же самое время моя любимая, третья моя любовь, самая настоящая моя, самая светлая, шла по солнечному пляжу, ступая крепкими ногами в горячий песок, любуясь, ласкаясь, прикасаясь восхищенными своими глазами к шоколадному загару той, которая шла рядом с ней вместо меня – шла, наполняя свое тело морем и солнцем и взглядами той, которая еще вчера называла себя моей любимой!.. Да, у меня были хорошие учителя. Три женщины, три моих любимых – они лгали мне, все до одной, просто одна лгала грубо, другая – нежно, третья – профессионально, вот и вся разница. Кем же были они в моей жизни? Они чуть не убили меня. ...Музыка вдруг стихла, отчего фигурки танцующих тут же поникли, как паруса, оставшиеся без ветра. Моя подруга увидела меня и помахала мне рукой. Она была возбужденной и раскрасневшейся. Я посмотрела на часы.

– Домой? – спросила подруга.

– Пожалуй, – сказала я. Я оглядела притихшую в ожидании очередной музыки танцплощадку. Ну, девочки, сказала я себе, ну, танцуют. Я пожала плечами.

– Еще по шампанскому и домой, – сказала подруга. Мы взяли по бокалу шампанского и сели за столик. Честно говоря, делать здесь больше мне было нечего, да, честно говоря, мне и с самого начала здесь было нечего делать, и уж совсем честно говоря, мне можно было вообще сюда не приезжать: чего я здесь ни видела, чего хотела увидеть – это новыми-то глазами да в закрытом-то клубе? На девочек хотела полюбоваться, на молодость их, на глупость? Смешно.

– Знаешь, – сказала подруга, – наверное, ты права. Наверное, надо проще смотреть на эти вещи.

20

№4 – Да, – важно сказала я. На какие такие вещи отныне следовало смотреть проще, можно было и не уточнять: на все. Потому что нет в мире такой вещи, на которую следовало бы смотреть как-то иначе.

– Хорошо тебе, – сказала подруга, – ты умеешь никого не любить.

– Да, – важно сказала я и отпила шампанского. – У меня были хорошие учителя. Я вообще была сегодня очень важной, очень умной, явно умудренной личным опытом дамой заслуженных средних лет. Черт его знает, почему я была такой, впрочем, это было даже забавно: уж кто-кто, а я-то знала, на какую глупость я бывала способна.

– Но ведь это скучно, никого не любить, – сказала подруга. – Ведь это как смерть, жить и знать, что ты никого не любишь. Я пожала плечами: – А умирать от любви, это жизнь?

– Тоже смерть, – вздохнула подруга.

– То-то и оно, – сказала я. – То-то и оно. – И я снова пожала плечами. Что-то слишком часто я пожимала плечами в этот вечер. Нет, пора, пора сказать что-нибудь решительное и бескомпромиссное, а не отмахиваться пожатием плеч. И я решительно сказала: – В сущности, любить женщину следует не тогда, когда хочешь или можешь, а когда нет другого выхода. Я просто нашла другой выход, вот и всё, – и я таки опять пожала плечами. Просто навязчивая идея какая-то.

– Какой другой выход? – в глазах подруги блеснула безумная надежда.

– Не любить, – по возможности мягко сказала я. Подруга разочарованно посмотрела в мое идеально спокойное лицо.

– Да-да, – сказала я. – Я ведь уже любила когда-то, так зачем же мне делать это снова? Я опять полюблю, потом опять разлюблю, а потом всю оставшуюся жизнь буду недоумевать, что же такого необыкновенного было в той, кого я так полюбила. Так какой же смысл в том, чтобы кого-то любить? – и я улыбнулась этой такой простой и такой доходчивой мысли. Подруга задумчиво молчала.

– Но ведь другие любят, – не очень уверенно сказала она. Я с готовностью кивнула: – Любят. Или делают вид, что любят.

– Но ведь не все делают вид, – заволновалась подруга, явно готовая оскорбиться от одной только мысли, что ее чувство могло быть поставлено под такое гнусное сомнение. – Я, например, не делаю вид, – она непримиримо сверкнула глазами.

– Конечно, не делаешь, – сказала я. – Поэтому тебе плохо. Ее лицо сжалось.

– Но ведь она тоже любит меня, – прошептала она.

– Тогда чего тебе не хватает?

– Любви, – тихо сказала она. Она была готова разрыдаться.

21

№4 – То-то и оно, – сказала я и снова пожала плечами. Нет, пора, пора уезжать домой.

– Но ведь она говорит, что любит, – сказала подруга. – Она говорит, что всё остальное так, ерунда, что физическая измена ничего не значит, потому что в ее душе есть только я, что со мной ей лучше всех, – лучше всех, понимаешь? – что она страшно скучает по мне, что я самая лучшая любовница, что я... что она... – Она осеклась и заплакала. Я молчала. Я молчала и смотрела в аквариум, в котором не плавали рыбы, потому что в нем не было воды, но зато ракушки – красивые, перламутровые ракушки, выложенные по дну и искусно перевитые водорослями – были так правдоподобны, что издалека могло показаться, что это живой аквариум, а при самом небольшом количестве нормально развитого воображения вполне можно было увидеть и рыб – да, господи, чего только не увидишь при нормально-то развитом воображении? Подруга достала платок и высморкалась.

– Если это не правда, тогда зачем она говорит мне всё это? – она еще держала в руках платок, словно не была уверена, плакать ли ей дальше или немножко повременить.

– А скучно, – просто сказала я. – Ты же сама говорила: без любви жить скучно. Без чужой любви. – Я в упор посмотрела на подругу. Вот так. Если уж без наркоза, то хотя бы по-быстрому.

– Да, – сказала подруга.

– Да, – сказала я.

– Ты молодец, – сказала подруга. – Ты молодец.

– Да, – сказала я. – Я молодец. У меня были хорошие учителя. Им так нравилась моя любовь, что они чуть не убили меня. Я посмотрела на часы.

– Покурим по последней, – сказала подруга. Она вытащила из пачки две сигареты и щелкнула зажигалкой, и я уже совсем было протянула руку, чтобы взять сигарету, – и тут в зал вошли

22

№4 двое – она и она – и я так и застыла, с вытаращенными глазами и протянутой за сигаретой рукой. Потому что та, что вошла первой, была невероятно – невероятно! – красива. И она была сплошь в белом – да-да, сплошь в белом: в ослепительно белых брюках и белой рубашке и – боже, я едва не упала, когда увидела это! – в белой, белейшей, ну просто сверкающей белизной потрясной жилетке! И она неслышно ступила в зал, в этой своей жилетке – жилеточке! – чуть пригнув к плечу элегантно стриженую свою голову, словно настороженно вслушиваясь в некую невидимую тропу, по которой шла ее жизнь, и ведя за руку ту, которая вошла второй – и та, что вошла второй, была не знаю в чем, кажется, в юбке, впрочем, это было совершенно неважно, потому что та, что вошла первой, вошла и остановилась. «Ах!» – громко сказал кто-то. Я тут же огляделась по сторонам, но вокруг никого не было, кроме всё той же моей подруги, которая глядела на меня широко распахнутыми, неприлично любопытными глазами, и сигарета в ее руке медленно тлела, превращаясь в отвратительную, дряблую трубочку пепла. Я поспешно вернулась взглядом туда, где стояла та, которая вошла первой. Она всё еще стояла там, всё так же пригнув к плечу голову, оглядывая зал в поисках удобного места, которое, видимо, никак не находилось, отчего лицо ее являло собой живую смесь недовольства и едва скрытой раздражительности: углы ярких, пухлых губ кривились, аккуратный нос подрагивал вычерченными ноздрями, ровный, красивый лоб недовольно упирался в пространство – она была похожа на маленького упрямого тореро, бесконечно обиженного на то, что бык слишком велик и оттого неудобен. Она сделала несколько шагов в сторону приглянувшегося, наконец, столика, но остановилась, и вдруг маленькая, узкая, затянутая в белый манжет ладонь взлетела, безупречно скользнув по волосам стройными пальцами.

– Какая! – опять произнес тот же голос, который только что сказал «ах».

– Где? – спросила подруга, видимо, тоже имевшая дурную привычку слышать потусторонние голоса.

– Вон... та девочка... в белом, – сказала я, не сводя с девочки глаз.

– А, – сказала подруга и посмотрела на девочку. И тут девочка повела, наконец, головой и посмотрела на меня. Ее взгляд был спокоен и прям, как если бы она и, правда, была тореро, одинаково равнодушно внимающим и восхищению публики, и собственной смерти. И вдруг та, что вошла второй, тоже посмотрела на меня и что-то сказала на ухо той, что вошла первой, после чего они уже обе внимательно посмотрели на меня, в связи с чем моя подруга окончательно растерялась и только и делала, что переводила удивленный взгляд то на меня, то на девочку в белом, то на ее подключившуюся ко всеобщим взглядам подругу. И вот так, не сводя с меня своих спокойных, привыкших и к славе и к смерти глаз, она подошла ко мне и, слегка наклонившись к моему ли-

23

№4 цу своими губами и отведя руку за спину – тореро, тореро! – сказала – сказала, не сводя с меня глаз: – Вы так пристально смотрите на меня... Мы с Вами знакомы?

– Нет, – сказала я, не сводя с нее глаз, – просто Вы так красивы, что мне ужасно хочется на Вас смотреть, – и потянувшись вверх, отчего она автоматически еще сильней опустила голову вниз, я легонько поцеловала ее в шею, и ее шея удивленно замерла под моими губами, как бы не успевая решить, приятен ей мой поцелуй или нет, и, видимо, всё-таки решив, что приятен, девочка выпрямилась и сказала, спокойно глядя в мои глаза: – В таком случае... может быть, мы сядем за один столик? – и ее правая бровь надломилась, являя собой неторопливое ожидание дальнейших событий.

– О, конечно, – поспешно сказала я, поспешно сгребая пепельницу в угол стола. Она поглядела на свою подругу и улыбнулась, подруга тоже поглядела на нее и тоже улыбнулась, и они сели.

– Как Вас зовут? – спросила ее подруга.

– Наташа, – сказала я и посмотрела на подругу. Она была миленькой. Она была тоненькой, с насмешливыми, умненькими глазами. – А Вас?

– Катя, – сказала подруга.

– Альбина, – сказала девочка в белом.

– О, – сказала я, – кажется в переводе с латинского это означает «белая».

– Не знаю, – сказала Альбина. Мы замолчали. Ну, вот и всё, подумала я, глядя на Альбину, вот и всё: пришла девочка, молодая, красивая девочка, девочка в белом, и ты опять не можешь отвести от нее своих глаз. Вспомни-ка лучше, где лежат твои таблетки, и успокойся.

– Не хотите потанцевать? – вдруг вежливо спросила Альбина.

– Не хочу, – со всей приятностью, на которую только была способна, невежливо ответила я. Она отшатнулась, и ее лицо побледнело. Черт возьми, восхищенно подумала я, как же она красива. Она встала и, взяв за руку Катю, ушла танцевать. Я посмотрела ей вслед. Я хотела с ней танцевать. Я вообще много чего с ней хотела, с этой девочкой, с этой замечательной, замечательной девочкой в белом по имени Альбина. Вот-вот, сказала я себе. Да-да, сказала я себе. Нет-нет, сказала я себе. Только не это. Я вздохнула.

– Вот так, значит, да? – ехидно спросила моя подруга. – Надо полагать, это и есть твой знаменитый другой выход? – и она ехидно прищурилась. Да, иногда она бывала ужасно бестактной.

– Ну, что ты, – сказала я, – это так, ерунда, Просто... просто хорошая девочка, вот и всё, – и я маниакально пожала плечами.

24

№4 – Конечно, конечно, – подозрительно быстро согласилась моя подруга. Нет, что ни говори, а умная женщина – это невыносимо. Музыка кончилась. Я подумала, что, наверное, они останутся там, на площадке, чтобы еще немного потанцевать – мне почему-то казалось, что она, Альбина, хорошо танцует и, конечно, не захочет лишать себя удовольствия потанцевать еще, – но они вернулись. Видимо, они успели о чем-то поговорить, потому что Катя вдруг мило мне улыбнулась и спросила: – А Вы чем занимаетесь? – и я увидела, как ушки Альбины – маленькие, ровненькие, тесно прижатые к голове ушки – навострились, прислушиваясь к намечающейся беседе.

– О, – сказала моя подруга, – перед вами, девочки, сидит великий русский писатель, так что будьте внимательны, ловите каждое слово, – и она уставилась на меня с наглым, благоговейным трепетом, от которого по моей спине сразу же побежали мурашки. Задушу в первой же подворотне, мстительно подумала я.

– Это правда? – спросила Катя. – Вы действительно великий писатель?

– Она лжет, – ослепительно сияя самой доброй улыбкой в мире, сказала я. – Я не великий писатель.

– А кто? – не сдавалась Катя.

– Да так, нечто среднее, между большим и великим, – и я радостно закивала, давая понять, что всё это просто дружеская шутка, не больше.

– А, – сказала Катя, – понятно, – она хитро на меня посмотрела. – А я уж и правда подумала, что Вы писатель.

– Боже сохрани, – сказала я. И тут опять включили музыку.

– Может быть, всё-таки потанцуем? – спросила Альбина. – Раз уж Вы не писатель, – она протянула мне ладонь. Ну же, решайся, мысленно сказала я себе, всего один танец, даст бог, не помрешь.

– Потанцуем, – решительно сказала я и положила руку в ее ладонь. Она улыбнулась. Мы встали и пошли к танцующим. Танцплощадка была до такой степени укомплектована, что вряд ли бы там нашлось место еще для двоих. Вот и славно, мелькнула малодушная мысль, сейчас она это увидит, и мы уйдем. Но мы не ушли. Не доходя до площадки нескольких шагов, она остановилась и, повернувшись ко мне, задумчиво сказала, с каким-то странным сомнением глядя в мое лицо: – Только я не люблю топтаться на месте... Мы будем танцевать, хорошо? Я тут же встревожилась: что она имела в виду, говоря это странное слово танцевать?

– Хорошо, – сказала я, стараясь стучать зубами как можно тише. – Конечно, мы будем танцевать, о чем речь, – и я широко улыбнулась, демонстрируя полное присутствие духа при полном отсутствии ума.

25

№4 И вот тогда-то она и сделала это, стоя там же, рядом с танцевальной площадкой: ровным, чистым полукругом она вдруг обняла меня за талию своей правой рукой, а своей левой рукой взяла мою правую руку и, легонько приподняв ее, уверенно и почти небрежно кинула ее себе на плечо. И вот что удивительно, вот чего до сих пор никак не могу я понять, – но моя рука вдруг плавно и четко – плавно и четко – опустилась туда, куда надо – на ее плечо – да, прямо на ее плечо, обтянутое белой – белой! – жилеткой. И, замерев на мгновенье – так замерев, как будто исчезнув! – девочка вдруг сделала глубокий шаг назад и закружила меня в танце! Нет! – мысленно крикнула я, мне больно, мне так больно, я не могу, не могу, не могу танцевать, я не умею, я упаду, я... А она кружила, кружила меня в танце – в настоящем, в самом настоящем танце, какой только может быть, – и лица танцующих сливались в разноцветную летящую ленту, как сливаются в ленту сумасшедшие огни электричек, и музыка – музыка! – летела под ноги, как рельсы, как скоростное шоссе, и ноги – боже! – бедные мои, больные мои ноги летели над полом, как крылья бабочки – как крылья бабочки, за которой гонится газонокосилка! Танец!.. Это был настоящий танец!.. Эй, осторожней, сказал кто-то тихим, противным голосом, смотри не упади. Да пошел ты, сказала я голосу, да пошел ты, козел. Противный голос обиженно задрожал и умолк. А музыка продолжалась – она всё еще продолжалась! – как жизнь, как ветер, как боль! – и девочка в белом держала меня за талию и, откинув лицо – прекрасное и немножко дикое – смотрела, кружась, в мои глаза удивленно и ласково, и я засмеялась, кружась, и сказала: – Вы так пристально на меня смотрите... Мы с Вами знакомы? И она тоже засмеялась и сказала, кружась: – Мне кажется, ты очень ласковая. И я не стала смеяться, а вместо этого улыбнулась и сказала: – Да, я очень ласковая, – и шагнула вперед – вперед – вслед за ней, вслед за танцем, легко и свободно – и повернулась, кружась, и сделала шаг назад, и засмеялась и сказала, смеясь и кружась: – Я очень, очень ласковая, и ты тоже. И тут музыка вдруг стихла, танец кончился, и разноцветная лента лиц вдруг распалась, и мои ноги вдруг приземлились на пол, и когда они приземлились, я поняла, что их больше нет – их больше не было, моих ног, ни больных, ни здоровых, никаких не было, а была только боль, такая, что я даже еще не могла ее почувствовать, я еще даже не знала, какая она, боль, медленно оживающая во мне вместо моих исчезнувших ног, и я подумала, что не знаю, как же мне теперь вернуться назад, если у меня

26

№4 больше нет ног, и еще подумала, что не знаю, каким через несколько секунд будет мое лицо и как сильно оно сможет испугать эту девочку, не знающую что такое боль, и еще подумала, что если я сейчас упаду, то хорошо же я буду выглядеть в ее глазах, и еще подумала, а станет ли она смеяться или растеряется и бросится меня поднимать, и еще подумала... но в эту минуту, в эту самую минуту, когда я уже совсем собралась отчаяться, та, из-за которой у меня больше не было ног, вдруг тихо сказала: – Иди сюда, – и я вздрогнула и посмотрела в ее глаза: ее глаза плыли надо мной, туманясь в мерцающем полумраке цветом морской волны.

– Иди сюда, – снова совсем тихо сказала она и легко потянула меня к себе, и мои отсутствующие ноги вдруг послушно шагнули, врезавшись в боль, и тогда я взяла руками ее голову и поцеловала ее в губы. И она закрыла глаза, и мы так и стояли там, рядом с танцплощадкой, стояли и целовались, и когда началась новая музыка, какая-то новая, уже не имеющая к нам совершенно никакого отношения, она вдруг открыла глаза, как будто с новым музыкальным аккордом вдруг вспомнила что-то, что-то несомненно важное, из-за чего, конечно, стоило открыть глаза, и удивленно посмотрела на меня и удивленно сказала: – А ты хорошо танцуешь, – и удивленно покачала головой, и добавила удивленно: – Надо же. И я подумала: если бы она только знала, кого она только что похвалила, что за калека только что танцевал в ее объятьях, каких душевных усилий и мук стоил мне этот танец, и какое количество боли скрыто сейчас за моим счастливым лицом, что бы она сказала тогда, эта красивая девочка – если бы она только знала?..

– Пойдем, – она нежно потянула меня за руку, и мы вернулись к нашему столику, за которым под веселый табачный дымок о чем-то увлеченно щебетали наши подруги.

– Наконец-то, – сказала моя подруга и, посмотрев на часы, нетерпеливо встала, поспешно затушив сигарету. – Ну, девочки, нам пора, – и она решительно вышла из-за столика.

– Уходишь? – спросила Альбина. Углы ее губ тут же обиженно припухли, готовые выразить крайнюю степень недовольства. Ах, ты, милая, капризная девочка, подумала я с нежностью.

– Пора, – сказала я.

– Ну, тогда... – она замялась, словно сомневалась, стоит ли продолжать, – может быть, обменяемся телефонами?

– Конечно, – с облегчением вздохнула я. Всё-таки я не была уверена, что она это скажет. И мы обменялись телефонами.

– До свиданья, – сказала я. Мы стояли друг против друга, пытаясь решить, кому же всё-таки первым отвести глаза. Вечная проблема – кто первым положит трубку, кто первым закроет дверь. Ну, поцелуй же меня, мысленно сказала я ей, неужели ты не видишь, как мне этого хочется.

27

№4 – До свиданья, – сказала она, и тут глаза ее закрылись, и она робко, робко протянула ко мне свое нежное лицо – хорошая девочка, красивая девочка – хорошая моя, моя красивая девочка – и я нежно обняла ее, и мои губы нежно прижались к ее губам. А потом черная железная дверь захлопнулась за мной, и я увидела, что на часах и на земле уже полночь – теплая, майская полночь. А потом я ехала в метро, сидя в абсолютно пустом вагоне, идущем из центра, и думала о том, что вагоны, идущие из центра, в полночь так же пусты, как и вагоны, идущие в центр. И еще думала, что я всё-таки сделала это – да, пусть это был всего один, самый короткий, самый маленький танец в моей жизни, но это был настоящий танец, и я всё-таки станцевала его – и я станцевала его лучше всех. А потом я подумала, что она, конечно, меня обманет – когда-нибудь, завтра или через несколько лет, но, конечно, обязательно обманет, куда же она денется – да, обманет, конечно. Но сначала... Но ведь сначала всё будет совсем не так!.. Но ведь сначала всё будет совсем, совсем по-другому!.. Потому что сначала она будет смотреть в мои глаза восхищенно и радостно, и я тоже – тоже! – буду так же смотреть в ее глаза, и мы будем говорить, бесконечно говорить друг другу, что мы самые лучшие, что мы самые прекрасные, и что наконец-то, наконец-то мы нашли друг друга, и что мы никогда, никогда не расстанемся, и что мы никогда, никогда не разлюбим друг друга – никогда, никогда! И тогда я подумала: а может, стоит сделать это еще разок? Ведь если уж хватило у меня сил станцевать свой танец, ведь если хватило-таки у меня на это сил, то может быть... может быть, у меня всё-таки хватит сил, чтобы позволить себе еще одну... самую последнюю... не очень большую и даже не слишком светлую... может быть, у меня всё-таки хватит на это сил?.. А моя подруга молчала. Она просто сидела рядом со мной, устало прикрыв глаза, и может быть, тоже думала о чем-то, а может, ни о чем не думала, может, просто сидела себе потихоньку, и всё. Ведь всё-таки она была очень умной подругой. Очень.

18.06.1998

4

28

№4

 Я прочитала «Книгу первую» романа Н. Воронцовой-Юрьевой «Снег для Марины» – не сразу, не залпом, наверное, потому что наткнулась на очень длинное вступление….. Перед глазами невольно возникла картинка: Большой зал какого-то особняка. В нем мощная дубовая дверь. Перед дверью лицом к толпе народа стоит девушка, которая никого за эту дверь не пускает. Народ жаждет посмотреть – что же там – внутри. Девушка начинает речь, причем речь сильно затягивается, и все собравшиеся непроизвольно разделяются на три группы: 1-я – люди, которые добросовестно слушают оратора, пытаясь понять – куда он клонит и насколько им нужно всё это слушать; 2-я – люди, которые, махнув безнадежно рукой, удаляются навсегда, так и не дождавшись главного момента; 3-я (к которой собственно отношусь и я, поскольку вступление попросту пролистала) – люди, которые сразу удаляются «покурить», возвращаясь спустя некоторое время в надежде, что занудство уже кончилось, а затем протискиваются в зал, чтобы увидеть то, ради чего они собственно и пришли – ради возможности увидеть собственными глазами шедевры, которые для них приготовили. И, о чудо! Они видят всё, и радуются: • что не сбежали, как 2-ая группа, • что не утруждали себя слушанием ненужного вступления, как 1-ая группа. Словом 3-я группа – группа самых довольных….. Позже, прочитав несколько главок книги, я все-таки вернулась к вступлению, но так и не поняла, зачем оно вообще понадобилось автору….. Видимо, рассчитано оно было не на таких нетерпеливых, как я…..

29

№4

 Дочитала книгу до конца и, словно от кинофильма, не могла отойти. Словно, всё еще БЫЛА ТАМ, в чьем-то прошлом, которое почему-то стало и моим. Долго ходила, и всё сравнивала – чужую жизнь и свою. Выходило, что жизнь главной героини запросто могла бы быть и моей, а может быть, и на самом деле – моя, только я об этом и не подозреваю…..  Потом, когда прошло первое впечатление, когда эмоции на уровне – «нравится, не нравится», отошли на второй план, невольно задумалась: «Что же произошло со мной? Почему я, как лунатик, как завороженная, бродила по коридорам чужой жизни? Что же в этой книге такого ? Сюжет вроде бы совершенно обычный (по крайней мере, для меня)….. Если бы я ее не прочитала, разве что-нибудь изменилось бы?…. Нужна ли она мне была?....» …..Выходило, что нужна. Почему?…  В кинематографе есть такой прием (так показывают «привидения»): Человек (вернее его оболочка) вроде бы присутствует при всем происходящем в кадре, но при этом его никто не замечает. Человек всё видит, пытается вмешаться, но его никто не слышит… Все движения человека-невидимки – бесполезны, потому что он – человек из другого измерения, он – наблюдатель….. …..И что же?! Насколько события, происходящие в реальном мире, влияют на этого созерцателя? Насколько он остро и реально переживает всё, что происходит помимо его воли? Насколько он страдает от своей собственной беспомощности, от невозможности что-либо исправить, изменить?…..  …..Я читаю рассказ о детстве главной героини, о ее родителях, …..и вспоминаю свое детство, молодость своих родителей, …..их ссоры, обиды, .…. мои переживания… …..Читаю о первой любви к девочке, с которой героиня так никогда и не познакомилась, и я вспоминаю свою девочку… …..А вот, рассказ о первом поцелуе, и я вспоминаю свой… и так далее и так далее…  Наконец, я приближаюсь к финалу первой главы и настораживаюсь, предчувствуя, что сейчас произойдет – сейчас начнется рассказ о любви к учительнице….. Я замираю, потому, что моя любовь так и осталась во мне, а ее….. .....Вот главная героиня вручает любимой свое письмо–признание.…. .....Вот она смотрит в ее глаза и ждет ответа… .....Нет, я не смогла, я ничего не сказала, а вот она… Я немного завидую героине, ведь у меня смелости не хватило. .....Но результат меня радует – ничего у нее не вышло. Ну действительно, что еще могла сказать учительница, на глазах у которой выросло не одно поколение детей, кроме: «Дело в том, что подростки часто влюбляются в своих учителей. Я к этому привыкла. Это проходит». И я думаю – правильно я сделала, что ничего не сказала своей учительнице, а то неизвестно, что бы я тогда вытворила.….  Очень мне нравится фраза, написанная учительницей на книжке, подаренной Наташе: «С удивлением и уважением».

30

№4

Действительно, эта девочка была достойна и удивления и уважения, ведь она осмелилась прямо заявить «нормальному члену общества» о своей «нетрадиционной» любви….. Я не призналась в своих чувствах… Меня остановил страх – страх быть осмеянной, униженной… Ведь где это видано (думалось мне тогда), чтобы женщина полюбила женщину….. Но, видимо, героиню так захлестнула любовь, что ей было не до страха….. Если бы она, эта девочка-подросток, а вместе с нею и я (ставшая на мгновение тоже подростком), если бы мы обе знали, что учительница права….. мы бы.…. (вернее она – героиня) не совершили бы глупостей… …..Она не стала бы резать себе руку, пытаясь заглушить душевную боль болью физической….. А я?….  Я читаю конец первой главы и явно, реально ощущаю, как боль раздирает мою руку, как по ней невидимо течет кровь….. «Моя кровь – кровь позора и одиночества, стыда и презренья – дурная кровь». Я думаю об этом и вспоминаю сцену из фильма о Ван Гоге, где он отрезает себе ухо. Причем тут Ван Гог?…. Видимо есть какая-то параллель, только я пока не знаю – какая… …..Я читаю книгу дальше, читаю следующую главу, и наконец понимаю: «Вот она – параллель… Это голос одиночества – одиночества творческой натуры, которая всю жизнь верит в возможность найти взаимопонимание, хотя бы с одним единственным человеком на свете….. но обессилев от бесплодных поисков, понимает, что такого человека нет, что одиночество, непонимание окружающих – это приговор, и бесполезно с этим бороться, даже физическая боль здесь не поможет…..  …...Начинаю читать вторую главу «Дамы и короли» и сразу улыбаюсь. Попадаю в атмосферу теплую, шутливую.…. Чувствую, что героиня счастлива, что ей безумно нравятся окружающие ее женщины, работающие в издательстве, что она любит их такими, какие они есть – красивыми и некрасивыми, умными и глупыми, самоуверенными и застенчивыми, самыми, самыми разными. И я радуюсь, когда подтверждаются мои догадки, что героиня действительно любит этих забавных, этих прекрасных женщин, таких непохожих и таких одинаковых… Прочитывая страницу за страницей, я невольно жду – ну когда же, когда же будет самое интересное – любовь….. со всеми (так сказать) последствиями. Но не всё сразу….. и я терпеливо жду... Любовь надо заслужить, пройти через страдания и испытания….. Так и происходит…..  У меня никогда не было животных: ни кошек, ни собак… Когда жила с родителями – они не хотели их заводить, а когда стала жить самостоятельно, поняла, что при моем образе жизни лягушки-путешественницы – нечего мучить бедных зверушек…..  Вот я читаю рассказы героини о Волчке, и невольно осуждаю ее: зачем она его взяла?…. Знала же заранее (или могла предположить), что животное в доме – всегда дополнительные хлопоты, да и муж тоже особую любовь к животным не испытывал. Читаю дальше и дохожу до сцены пожара, вижу страдания людей – Наташиной обгоревшей матери, ее героическое мужество, страшные будни и ужасающие спокойствием диалоги с дочерью…, муки и переживания самой героини, но почему-то в подсознании вертится – А что же Волчок? Неужели.…. Бедный Волчок… Почему умерла эта собака? Мне кажется, потому, что она оказалась никому не нужна, потому, что ее предали, ее приручили, а потом… забыли…..

31

№4

А что стало с ней (с героиней)? …У нее появился новый щенок, как будто ей был дан шанс свыше… шанс всё изменить… Новый Волчок словно вместил душу прежнего, словно сулил прощение, оправдание прежних грехов….. …..Но нет, он заболел и тоже покинул свою хозяйку… Просто «его сердце устало»… Я думаю – тот, кто послал его в наш земной мир, понял: «Всё бесполезно. Только потеря, только не проходящее чувство вины может заставить человека понастоящему задуматься и переосмыслить свои поступки». Вот почему маленький щенок перестал дышать, вот почему «он снова умер»…..  Читаю историю о пожаре, о смерти первого Волчка, второго… и всё время невольно «примеряю» ситуацию на себя….. Со мной, слава Богу, ничего подобного не происходило (я имею в виду столкновение со смертью), но сколько раз я сама совершала, быть может, маленькие предательства по отношению к родителям, любимым… Проще простого найти оправдания: «Нет времени», «Есть дела поважнее»… Но кто может быть важнее тех, кто является частью нас самих, частью нашей жизни? Им, и только им, мне кажется, в первую очередь должны предназначаться наше внимание, наша забота, наша нежность….. Если бы я думала об этом раньше, тогда сейчас, возможно, меня не мучило бы назойливое чувство вины…..  Но страдания сменились радостями… Пришла весна, а с нею любовь и всё… всё… всё… самое заветное и волнующее. И, конечно же, не могла не задеть меня Love story. Конечно же, читая ее, я невольно думала: «Это мы проходили… Тут мы тоже плавали, знаем…» И я носилась глазами по строчкам, и уже явно и ощутимо представляла себе трепетность первой сцены…, и волнующие мгновения других не менее интригующих сцен… Я удивлялась своему дару вживаться в образ, словно вдруг стала актрисой….. А сцены мелькали и мелькали: признанья, обещанья… и так далее… Всё это было когда-то и со мной… по-другому конечно, но было….. И пережито, и забыто, и вот теперь словно поднято из пучин, как затонувшее судно. И что же теперь, «с высоты своих лет», я думаю об ушедшем? Была ли любовь? (Ха-ха). Не было любви! Вернее….. Была любовь, но тогда мне казалось, что она должна быть такой, как есть, а сейчас….. Сейчас я понимаю, что любовь – нечто другое….. Не надо лукавить, и тогда станет ясно, что любовь не должна быть навязчивой, не должна быть всепоглощающей, она должна быть всего лишь частью нашей жизни. Предоставить любимому человеку свободу во всем – вот незыблемый фундамент настоящей любви, не требующей платы взамен своим добродетелям…  И когда я обо всем этом думала, и когда я поняла, что вот передо мной та самая книга, которая так перетряхнула всё мое существо, которая заставила меня за32

№4

думаться в очередной раз о смысле моей собственной – обыкновенной, ничем не приметной для других жизни, тогда я сказала себе: «Как здорово, что я прочитала эту книгу. Может быть, теперь я все-таки что-нибудь смогу изменить, когда я многое переосмыслила и поняла о себе самой…..»  P.S.: Прочитала заново свой отклик, попыталась взглянуть на свои эмоции со стороны и невольно подумала: Все-таки книга – сильнейший рычаг воздействия на психику читателя. Вроде бы, автор со всеми своими недостатками и достоинствами отдает себя «на растерзание», на суд, но не двенадцати безупречных присяжных, а огромного, неисчислимого круга читателей… И каждый может с легкостью осудить автора, его любовь, его чувства, его боль и слабости, глупости и всё..… всё..… всё, что ему только вздумается.…. Кажется, вроде бы читатель – на высоте, вроде бы он – судья, он может сказать себе: «Я лучше»… «Я бы никогда не сделал ни… такой-то глупости… ни такого-то проступка… ни такого-то предательства и т.д.» А на самом деле всё не так… На самом-то деле это он – автор – наблюдатель – ясновидец – психолог. Он заранее знает всё, что произойдет с читателем... при прочтении... вот этой сцены... или вот этой…  Словом, идет огромный, невидимый, можно сказать «потусторонний» диалог автора и читателя на уровне обмена мыслями, в результате которого читатель становится способным (насколько это возможно) увидеть мир, и в первую очередь себя, объективно – со стороны; а значит, постараться избавиться от собственных пороков, то и дело отравляющих его существование… И это здорово! И это, я думаю, – самое главное и самое важное, для чего пишутся книги и для чего мы их читаем.

30.03.2000г.

4 33

№4

Ты зажигаешь огонь, Что я тебе покажу! Огромный ком снега!.. Басё

Я расскажу тебе так. Здоровый не замечает своего здоровья, молодой – молодости, счастливый – счастья. Обладая тремя качествами сразу, я не замечала своего вожделения. Я не знала его по имени, никогда раньше. Оно было так глубоко, что поверхность ничего не отражала. Море бывает так спокойно. Только море и страсть. Снаружи...

Passion! Господи, только шестой час утра... Я не могу спать, мое тело горит. Да что же это такое, уже третье утро подряд я просыпаюсь в шестом часу. Я люблю спать до одиннадцати! У меня сегодня выходной! А главное – главное – как только я пытаюсь снять жар привычным успокоительным из двух пальцев, это сразу же становится не утоляющей жалкой насмешкой, – пожар охватывает всё тело, и локализовать, и потушить его в одной точке – не-воз-мож-но. Слезы. Слезы льются как из двух шлангов пожарников. Место, из которого выходят дети, сочится и тоже плачет. Подушка мокрая, лужа подо мною, на металлических настенных часах никуда не годное 5:20. Да что же это такое? Нет, я не могу себя такую принять! Как будто вся в родовых водах, в луже, в озере, в море, в реке. Нет, это не я! Я не такая. Встаю – раз.

34

№4 Одеваюсь – два. Собираю пылесос – три. Пылесошу свою комнату тщательно – четыре. Открывается дверь, это испуганный отец осторожно заглядывает ко мне в комнату – пять.

– ...в полшестого? Пылесосить?.. – дурацкий его вопрос – шесть.

– Да!! В полшестого!! Пылесосить!! – крик раненого зверя ему в ответ – семь. Расстроенный отец растерянно закрывает за собою дверь. Выключаю пылесос, в бессилии опускаюсь в кресло, в отчаянии сжимаю руками виски. Слезы. Я встретила ее две недели тому назад, и мне кажется, что я встретила саму любовь. Собственно, от женщины я уехала сюда, к родителям, в свою комнату, в свой город. Потому что внутренний голос сразу и бескомпромиссно объявил мне: – Она никогда не скажет тебе «да». Никогда. И тогда я уехала. Я решила – раз так, значит, не надо больше видеться с ней, никогда. Никогда, и всё. Это 100 км от нее, и я надеялась, что 100 км потушат мой жар? А главное, даже асфальт, пустой асфальт, который я наблюдаю, опершись на щеку рукой, из родительского окна, видится мне теперь каким-то другим. Он кажется мне живым. Таким же живым, как деревья и травы, как тот лес, та поляна, тот костер, в котором мы вместе с ней в компании женщин так недавно жарили шашлыки. Даже сухой асфальт напоминает мне тот день, когда я встретила ее впервые. Ее возраст подсчитать необыкновенно просто. Надо всего лишь к моему прибавить ровно 20, ровно двадцать (числом и прописью). Обещание себе вечной разлуки с женщиной, которая никогда не скажет мне «да», я выдержала ровно месяц. ...Весь этот месяц вдали от нее мой организм перестраивался на волну страсти. Ежедневное невольное просыпание в шестом часу утра, героическое мученическое лежание без сна до 8 часов, пока родители наконец не выползут на работу, чтобы не вызывать у них никаких подозрений. Прыжок из постели в 8, курение на балконе на голодный желудок, весь день состояние недосыпа, мгновенное отрубание поздней ночью, подъем на следующее утро снова в пять, снова пребывание в печке. В течение всего дня – щедрые раздаривания себе обещаний о том, что главное – всё вытерпеть сейчас, но не видеть ее потом уже никогда! Так весь месяц. В тот же месяц я приняла решение.

– Главное – не говорить ей об этом. Ни слова. Никогда. Она не будет со мной, никогда, я знаю. Знаю. Она откажет – и я не смогу видеть и слышать ее.

– Поэтому – ни слова об этом, ни слова. Скажи, что платонически, литературно. Еще как-нибудь. Запутай следы, но сделай всё, чтобы она не прогнала тебя. Всё платоническое ценится, уважается, принимается. Она не сможет прогнать тебя. Но никогда не говори, что лезешь на стенку. Никогда. На это будет совсем другая реакция. Она прогонит тебя, она скажет: «Никогда!» А ты ведь не можешь без нее, уже не можешь. Делай, как я говорю, и у тебя всегда будет возможность видеть и слышать ее.

– Кто говорит?

– Страсть.

35

№4 ...В мечтах моих – ты научила меня любовному шепоту. Я никогда так не умела в постели – шептать. Я ни с кем больше не могу так – шептать. Я беру твою голову в свои руки, – слышишь, как ветер раскачивает камыш, – ша-а-а... ша-а-а... ша-а-а-а-а... с-с-с-ссс... ф-ффффф... фу-фу-фуа-а-а-ааа... фы-ы-ы... ффф-фы-ы-ы-ыыыы... фу-а-ааа... с-ссс... са-а-аа... – слышишь, слышишь – качаются звуки? – здесь, так зародилась сама речь! Из любовного шепота... Ты рассказывала мне о ее вершинах, но ее низины здесь... В этом шепоте погружения друг в друга... Уа-а! Уа-а-ааа!! Как мне хотелось спеть тебе шепот трав! Как мне хотелось с тобой вместе поймать тот момент, из которого зародилась речь! И только музыка слез льется и льется из моих глаз. Беззвучная, она имеет свою мелодию... Жестокая. Какая же ты все-таки жестокая! Любимая, ты умеешь быть жестокой.

– Ну, а что же дальше?

– А ничего. Всё одно и то же. Мы любим не добрых. Мы любим любимых. А любимые к нам жестоки. Да мы и сами такие. ... В грезах моих – ты, тело которой скрывало свою наготу тонкой ситцевой ночной рубашкой с малиновым цветом, – ночью ты имела надо мною власть абсолютной монархии. Каждое твое движение, даже во сне, было наполнено музыкой любви. Я казалась себе скрипкой, на которой играет Моцарт, так откликалась каждая моя клетка на твою близость. ... Когда ты была надо мною, мое тело расслаблялось так, что, казалось, занеси сейчас над ним палач вдруг свое орудие казни – не в силах будет даже шелохнуться. Тело доверяло тебе абсолютно и было готово ко всему, когда ты была над ним. Оно готово было принять тебя всю, полностью, целиком. Туман качался в моей голове, и мне чудилось, что из детородного места у меня выплывают настоящие рыбы. Становилось немножко жутко, терялось сознание, но в беспамятстве ума выходила память бессознательного. Рыбы, жабры, весь путь эволюции человеческого детеныша от зачатия до рождения проходил как цветная кинолента на волшебном мерцающем экране где-то внутри меня. Зигота – морула – бластула – эмбрион.

– У-а! У-аа!

– Но кто была ты, заставляющая меня грезить наяву? ... Мне странно, мне всё очень странно. Мне не хотелось ребенка ни от одного мужчины, способного к этому в принципе, и мне страстно хотелось ребенка от женщины, не способной зачать мне его принципиально. Что смогут ответить мне на это психоаналитики-мужчины, не способные сами родить? Разве что ответить, что для действительно постигшего Дао оно подобно пустому небу.

36

№4

...Долгая ночь. Звук воды говорит, О чем я думаю.

... Она, которая столько говорила мне о колоссальной важности рождения ребенка для женщины, для которой это было почти религией – она не захотела, чтобы у меня был ребенок от нее. Неважно, что он появился бы у меня обычным путем от обычного мужчины – ребенок был бы от нее, ибо желание ребенка было вызвано желанием ее. Но она не хотела моего ребенка, моя любимая этого не хотела. Ей вообще ничего не было от меня нужно. Наверное, только такую женщину я и могла полюбить. ... Только рядом с тобой в моем сердце, будто под нежным пуховым пледом, сворачиваются калачиком, укладываются спать строчки:

Падают листья, Ложатся один на другой. Дождь стучит по дождю. Ничего нет лучше на свете, чем лежать с тобой рядом под одним одеялом, прижавшись друг к другу и слушать дождь, разбивающийся о железный подоконник. Слиться с его музыкой, и пусть все беды проходят мимо. Лю Би Ма Я Соно-мама ты моя, ты мне не мама, ты моя сономама, научившая восприятию мира «так, как есть», или «просто так». «Хайку видит жизнь в ее «таковости», без пояснений». Какое мне было дело до хайку до тебя? И что заставляет меня теперь бессонными ночами перебирать губами, словно пальцами четки, одно и то же неумолимое хайку:

Дятел долбит Все в том же месте. День на исходе.

Всё равно ведь? Мы были вместе. Неважно, в каком.

1999.

В тексте использованы хайку Гочики и Басё.

4

37

№4

Эти две статьи были написаны одним человеком и ангажированы одним украинским журналом. Просто первая написана с оглядкой на внеполовую вежливость, с апелляцией к достижениям мировой культуры (правда, весьма субъективно выборочным), а вторая – в квази-эпатажном стиле. Хотя, подозреваю, что автор во второй статье был более откровенен и выплеснул на бумагу свои истинные мысли, не стараясь кому-то пощекотать нервы, а просто, не стесняя себя в выражениях своих искренних чувств. Мне было любопытно прочитать именно обе статьи, так как они интересны вместе: интересны не темой и не особым взглядом на нее (и тема уже знакома и взгляд «особый» не выражен), а разноликой проявленностью одной и той же темы, одного и того же человека. Хотя и это не ново: все мы ведем себя поразному в разных обстоятельствах и общаясь с различными людьми. И всё же мне показалось интересным опубликовать эти две статьи, разделенными одной линией, и представить, а что могла бы написать молодая лесбиянка (каковой автор и является), если бы ее самовыражения ничто не сдерживало? А какое общество она бы построила, если бы ее ничто не сдерживало? А какую культуру сотворила?

That is the question! Ольга Герт

«Кто из нас принадлежит только к одному полу? Во мне временами сосуществуют и мужчина и женщина...» «...веруя исключительно в непреходящую ценность любви, я отказываюсь понять этих так называемых нормальных людей, которые убеждены, что мужчина должен любить только женщину, а женщина – мужчину. Но если это так, то где же тогда дух, личность, ум? Неужели любовь и впрямь заключается только во влечении к физическому телу? Убеждена, что в большинстве случаев этим и объясняется тот факт, что «нормальные» люди, как правило,

38

Круче любви двух радикальных лесбиянок ничего не может быть. И пусть что-то возразят натуралы с их убогим сексом, тупыми разговорами и жалкой жизнью. Я давным-давно ушла из дома. Я живу на свои деньги. Я не завишу от дегенератов. Что такое мужчина? Это неполноценный экземпляр человека, неудачная шутка природы, выродок эволюции, нелепый кусок гермафродита, которому дадена цацка – инстру-

№4 обделены вдохновеньем, художник в них мертв, чувства их менее обострены, чем у людей «полутона». В целом их отличает приземленность, и они столь озабочены физической оболочкой, что не видят дальше внешних различий между мужчиной и женщиной»*. Эти слова принадлежат испанке Мерседес де Акоста, поэтессе, драматургу и сценаристу, любовницами которой были Грета Гарбо, Марлен Дитрих, Айседора Дункан, знаменитая русская актриса Алла Назимова и еще многие блистательные женщины того времени. Того времени, когда у нас на сознание девушек и юношей накладывались грубые тавро, шрамы от которых продолжают передаваться по наследству. «Всё голубое во мне выжжено каленым железом. Запрет у меня в душе поставлен»**. Психологический запрет действует, и тем, в ком он оказывается слабее природного зова души и тела, приходится создавать родной мир каждый раз заново – из ничего. Потому что запретное имеет свойство считаться несуществующим. У стороннего наблюдателя по-прежнему создается впечатление, что лесбиянок у нас нет. А они и не спешат доказывать обратное, в отличие от геев, с которых не мешало бы брать пример. Попробуйте сходить на громко рекламируемые «розовые» дискотеки и поискать взглядом нетрадиционную влюбленную парочку. Это одинаково бесполезно что днем с огнем, что вечером с лазерным фонариком. В самом деле, когда я в свое время посещала какие-то специализированные мероприятия или заведения в первых поисках родственных душ, меня крайне удручало полное отсутствие оных и присутствие совсем иных. Я уже всерьез думала, что «вокруг – никого». Мое заблуждение развеялось, когда за самое короткое время я, большей частью случайно, познакомилась с невероятным количеством женолюбок. Никто из них не отличается инициативностью в отношении открытого самоопределения. Излишек вялости, никем не требуемой покорности становится причиной тягостных, пресных гетеросексуальных связей. Безволие мешает переломить усво*

мент для продолжения рода, и кроме этой цацки, ничего его не интересует. По ошибке его с самого начала не додумались держать в клетке и использовать как племенного быка. И вот он думает, что он сэр, пэр и герр с супер-палкой. Заслонить свой смехотворный выступ ему нечем. Характер, мозги и всё остальное плавно переходит в один большой (или не очень) член, имя которому – мужское достоинство. После стольких веков притеснений нам наконец-то была милостиво пожалована воля вольная. Но это не более чем слова. Волю вольную можем выдрать у пакостника только мы сами. Он бездельник, инфантильный невежда и вечный хам. Его предок-рыцарь, на которого молятся самки, всю жизнь убивал мужчин и насиловал женщин. Теперь с физической силой проблемы, и он занимается мелкой порчей нервов и женского организма в целом. И есть натуралочки – серые мышки, пошлые кошки, слепые котята, которые тычутся в костистое плечо и позволяют себя пилить в разных темпах и смыслах. Из поколения в поколение это называется нормой, браком, семейной жизнью и бабьим счастьем. А есть белые лебеди, розовые фламинго, которые поднимаются над сковородками и носками, и им открывается такой мир, что всё остальное просто отпадает, как кусок грязи. Только этот мир на самом деле нормален. Степень неординарности лесбиянок даже не укладывается в немытых головенках мужних жен. Каждая обладает яркой индивидуальностью. Мы выделяемся из толпы. Мы люди. Мы уделяем друг другу столько внима-

Виккерс Хьюго. Грета Гарбо и ее возлюбленные. – Смоленск: Русич, 1997. – («Женщина-миф»). – С. 18, 19. ** Соколов Д.Ю. Сказки и сказкотерапия. – Изд. 2-е. – М.: Класс, 1997. – (Библиотека психологии и психотерапии). – С. 41.

39

№4 енные штампы поведения, поверить в необоримость своей природы и в то, что она есть ДАР. Сильных, свободных духом женщин, способных не только на здоровое восприятие своих особенностей, но и на активную деятельность в этом направлении – единицы. В Одессе я пока не знаю ни одной. Неудивительно, что почти нет и упоминаний о нас. Мне посчастливилось не остаться равнодушной к скупым россыпям «своего» мира в мире внешнем и собрать кое-что воедино. Наиболее красивые образы лесбийской любви я нашла, листая энциклопедию сюрреализма, в знойно-солнечной картине Поля Дельвокса «Лето» и в завораживающем шедевре Ганса Белльмера «Две подруги». О поэзии на эту тему совершенно отдельный разговор. Всё начиналось с фиалкокудрой Сапфо. С тех пор написано безбрежное море сапфических стихов – из которого только капли попали в печать и получили распространение: надо думать, благодаря предельной завуалированности. Могу сказать, например, что у каждой второй из моих знакомых «розовых» есть на счету несколько посвящений любимым. Причем некоторые из этих дерзаний, копии которых хранятся у меня, удивительно хороши. Что же касается золотых литературных фондов, в них без труда можно встретить искомые мотивы. В книге стихов Н.Г. Гумилёва «Чужое небо» есть стихотворение «Жестокой», где красота и недосягаемость питомицы виноградников Лесбоса овеяны торжественным преклонением. Глубоким пониманием и живописанием изысканной страсти наполнены стихотворения Поля Верлена «На балконе», «Подруги», «Сафо». Миру известна история сложных отношений Верлена и Рембо, освещенных, уже в наше время, в фильме «Полное затмение» (роль Рембо исполнил Л. Ди Каприо). Сам жрец и жертва однополой любви, поэт восхищается подругами, воспевает их, изящные строки – как звенья волшебной цепи: ...Две юных женщины стояли и мечтали Четой, смеющейся над прочими четами. Современными отблесками лесбийского мира пополнять коллекцию еще легче. Существует значительное количество фильмов – пока только западных – на данную тему. В числе наиболее качественных и известных – «Связь» с великолепными

40

ния, что мужичонки со своей прошлогодней коробкой конфет в одной лапе и бутылкой шампанского в другой отдыхают. Вообще, горилки – народ непонятливый, значения слова «лесбиянка» не догоняют. Ахинея, которую они несут по этому поводу, может быть скучкована в процентном соотношении: «А можно быть третьим?» – 75% «Не делай из меня осла!» – 10% .......... (непечатные слова) – 8% «Тебе просто еще не попадался настоящий мужик, такой как я» – 5% «???????????????????????» – 1% «Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!» – 1% «О,кей, я пас» – 0% «О,кей, я гей» – n% Первый вариант – стандартная мечта кобельков. Но те, кому удается уговорить своих партнерш на трио или свинг, впоследствии плачут горькими слезами. В результате эксперимента с двумя девушками у кобельков не остается ни одной. Никогда не поздно сравнить и сделать вывод. Грешна! С кем не бывает! Угораздило и меня, с моим-то лесбийским опытом, удариться в традиционный секс. Не повторяйте моих ошибок. Смертельно скучно. Не половой акт, а индийское кино. Временами даже плакать хотелось от жалости. Так старался! – но не дал бог фантазии. Как и всего остального. При мысли о самодостаточности и недоступности лесбиянок мужчинки в бешенстве брызгают слюной. «Кипит наш разум возмущенный, торчит наш пенис возбужденный». А при близком знакомстве с розовыми им остается один шаг до импотенции. Всё, о зверушках больше ни слова. Их просто нет. То, что ходит и бродит вокруг, пискливо командуя и со слезами в глядел-

№4

ках сжимая кулачки – обман зреДженнифер Тилли и Джиной Гершон ния. Результат экологической кав главных ролях. И задумано, и сыграно тастрофы. Как только это пониочень впечатляюще. За этим фильмом послемаешь, окружающая действительдовало несколько неудачных подражаний. ность уже мало чем отличается от Совсем близко к подлинному искусству небес обетованных. Но чувствуем творчество знаменитой канадской певицымы себя в ней еще не совсем сволесбиянки k.d.lang. Она сама пишет трогабодно. Например, многим стремтельные тексты и божественную музыку но познакомиться со случайно к ним. В поле моей досягаемости оказался встреченной понравившейся детолько один ее альбом – «Инженю», хотя вушкой. Даже если она улыбается в поле слышимости были и синглы. в ответ. По-моему, промолчать Мимоходом замечу – предупреждая чьюравносильно самоубийству. Ничето недружелюбную мысль: я не говорю го страшного в том, чтобы начать о том, что можно интерпретировать в «нужразговор, нет. Глупо упускать коную» сторону лишь с изрядной долей предролевский шанс. взятости и нажима, ничего не подтасовыКак хорошо бывает, когда поваю, как это делают иногда самые предприхеришь шизофренические шабимчивые из моих единомышленниц. Если лоны! От избытка идей и энергии бы я придерживалась такой же тактики, масразу рвет крышу. Обнаруживатериал получился бы гораздо объемнее, но ется такой запас сил, о котором всякая идея была бы убита примесью ложнаука и не подозревает. Мир ной информации. Я также говорю и хочу гостановится средоточием праздворить только о достойном. Низкопробные ника. Вот когда взлетает карьера отображения лесбийской темы, эротичеи одно за другим щелкаются ские фотожурналы, изощренная порногравысшие образования! Перед фия могут интересовать клубникоедов мужнами океан возможностей, и мы ского пола и сибариток женского, но никак используем их все. Любые сложне тех близких мне инакочувствующих, для ности – ничто для устойчивой которых всё это пишется. психики. Если уж говорить об Нельзя не упомянуть самый сейчас обобществе, то лесбиянки – самая щедоступный, всепроникающий и просчастливая, здоровая и красивая стенький источник лесби-сигналов – его составляющая. а именно, расцветающую буйным цветом Ну, а глобальные проблемы российскую попсу. Вот она-то даже более правового и законодательного показательна в отношении игнорируемой характера, о которых разговор статистики, чем попса англоязычная. Пилиособый – я уверена, явление гримки вынужденного уединения – и наобовременное. Как сказала моя рот, «четы, смеющиеся над прочими четазнакомая: «Женщины – умницы. ми» – имеют всё возрастающую возможность Что-нибудь да придумают». составления специализированной фонотеки. Основными составляющими будут, конечно, откровения Евы («Гости из будущего») и Земфиры. Но и в общем потоке можно изловить такие гипнотические мелосказания, как «Ту-ту-ту, на-на-на» Лолиты из «Академии» («С тобой, моя звезда...») и даже такие нежные, душещипательные и неожиданные, как «Ты мой сон» Аллы Борисовны. Я, правда, не пытаюсь делать далеко идущих выводов – певицы суть актрисы, и эти их единичные нетрадиционализмы, скорее всего, лишь талантливая дань актуальной (наконец-то!) проблеме. Приятно отметить, однако: соавтором слов песни «Ты мой сон» является сама Алла, что свидетельствует по крайней мере о понимании нашей сестры и не может не вызывать, у сестры же, искренней симпатии. Всё вышесказанное позволяет мне сделать скромный вывод, что мы таки существуем. Нас так много, что мы могли бы заселить отдельный континент. Но молчать и прятаться мы отучимся не раньше, чем в ХХІ веке.

4

41

№4

Еве из будущего За пятнадцать минут, что пришлось ждать поезда, серый бетон перрона осточертел не меньше, чем доносившиеся откуда-то песенки всё о том же и о тех же. Но радости от приближения отлакированного состава пережить не успела – сумерки осветила смутно знакомая фигура. Я дважды видела ее раньше – просто на улицах города. Не оборачивались на нее, наверное, только те, у кого шея была в гипсе. Это был высшей пробы сплав неуловимой мужественности и безыскусной женственности. Тогда она один раз одарила меня своим взглядом, который длился долю секунды, но сразу проник куда надо. В нем было больше насмешки, чем чего бы то еще: за мгновение до этого, моя подруга, которая шла рядом, засунула свою холодную и липкую ладонь с остатками мороженого мне под футболку. (С ней у нас были редкие отношения глубокой доверительности, какие возникают только на развалинах спокойно сошедшей на нет взаимной страсти: замечая привлекательное существо, мы понимающе переглядывались и обменивались мнениями, которые редко совпадали: мне нравились зрелые женщины, ей – оторванные посетительницы ночных клубов). Эта понравилась нам обеим. Что-то неуловимое говорило о том, что и она относится к прекрасной половине прекрасной половины человечества... Вряд ли она запомнила меня так, как запечатлела ее моя ошалевшая память. Это была она... Как все люди с необратимо атеистическим воспитанием, я тут же вспоминаю Бога и принимаюсь горячо умолять его засадить нас в один вагон. Господь решает дать мне еще одно доказательство своего существования и великодушия, и вот я вхожу вслед за ней в вагон, на ходу осеняясь причиной того, почему в кассе к моему приходу остались только купейные билеты. Черт, попросить Всевышнего об одном купе не успеваю, и мне приходится идти дальше по вагону, завидуя тем, кому достались билеты в третье купе, куда вошла она.

42

№4 Войдя в свое купе, вижу двух занятых трескотней женщин явно не из страны моих грез, забрасываю сумку на свою полку и со свистом вылетаю в коридор подействовать на нервы тем, кто пробирается по вагону в поисках своих мест... Вот наконец столбы за окном приходят в движение, и мои соседки с набитыми ртами подозрительно выглядывают наружу, испугавшись, видать, беспризорной сумки. Увидев мое доброе лицо, они спокойно возвращаются к своим баночкам и яйцам. Кто-то очень неудовлетворенный придумал поговорку насчет того, что кушать хочется всегда. Мне сейчас не только не хочется, но и думать о еде тошно. Через час моего истуканского стояния под трепещущимися знаменами занавесок дверь третьего купе открывается, отдаваясь железным лязгом внутри меня. О, в белоснежных шортах она еще ослепительнее. Заметив мой воспаленный взгляд малярийного больного, хмурит рыжеватые брови, пытаясь вспомнить что-то, после чего исчезает в направлении конца вагона. Глупее мне никогда еще не приходилось себя чувствовать – уйти или даже просто отвернуться, разыграв равнодушие или присутствие высоких дум в голове, не хватает сил, а стоять дальше невыносимо унизительно. Стою дальше. Она возвращается и с уверенностью всех красавиц, осознающих себя таковыми, но неожиданно мягко и мило, обращается к мертвенной статуе в моем лице. «Мы где-то встречались?» До сих пор не понимаю, почему у человека мозги и сердце соединены таким образом, что при включении одного отключается другое. Шарики мечутся по всклокоченной голове вхолостую. Сглатываю оцепенение, но ни одного слова из родного языка не вспоминаю. Она тихо смеется и заходит обратно в свои покои. Чччччччччччччччччччерт, не ослепла и не оглохла, так онемела. ...Несообразительная, но нахрапистая проводница с каждым получасом проявляет ко мне всё большее подозрение и, проходя мимо, с недобрым взглядом настойчиво предлагает мне какой-то якобы чай, наверное. Чтобы лучше запомнить мои приметы. А у меня они все внутри, не видно (зато как чувствуется). Никаких телесных ощущений. Мыслей тоже нет – одна тотальная горячка ожидания и цокот колес в ушах. Ночь за окном сгущается до предела. Фея выглядывает из своего купе и манит меня пальцем. Если бы в этот момент поезд качнуло, в вертикальном положении мне бы на своих ногах-тряпочках до нее не дойти. «Слушай, я вспомнила, мы виделись около месяца назад... Садись». Мои онемевшие ноги от счастья застонали. «Так чего ты там стоишь?» Мозг предпринимает окончательные усилия и наконец реагирует очеловеченной речью: «Не хочется спать». Невинно улыбается: «А что хочется?» Врать бессмысленно, храбро отвечаю что-то правдивое. Беззвучно и радостно смеется. Берет мою руку в свою и дышит на нее. Только сейчас ощущаю, что мои пальцы заледенели. Выдергиваю ладонь и сую обе руки себе подмышки. Она смеется еще радостней и с силой возвращает мою ладонь себе, после чего засовывает ее себе под футболку и спрашивает: «Так это было тогда?» О Боже, она тоже запомнила... Я закрываю глаза – всё равно ничего не видно – и жду непонятно чего. Ощущаю мягкое прикосновение волос к своей щеке и пальцы на губах, потом неслышный поцелуй в области уха и превращаюсь в один сплошной пульс с центром пониже джинсовой пуговицы. Чувствую присутствие ее груди в нескольких сантиметрах от своих пальцев, но не могу заставить себя пройти этот путь в рай, и ладонь моя испуганно убегает ей на спину. Здесь меня встречают божественные крылышки ее лопаток, бесконечно трогательные и родные. Конечно, она снова смеется и отводит спину назад, отчего рука моя соскальзывает в положение, которое не решалась занять... Более чувственной груди нет и не может быть на всем свете, она была теплая и совсем небольшая, под моими пальцами стучало ее сердце, и мое собственное сжалось от непосильного осознания хрупкости и уязвимости той, которая проявила ко мне такую доверчивость. Ловлю губами на ее шее тонкий

43

№4 пульс, который начинает стучать еще быстрее. Слышу беззвучное: «Смелее» – и вся моя стеснительность разбивается вдребезги, хороня под своими обломками остатки нерешительности... Нет рук ласковее тех, что гладили меня через джинсы так, что присутствия грубой мужской, почти кирзовой, материи даже не ощущалось, но промокла которая так быстро, что посрамила хваленый американский стандарт не только в моих глазах (по Всемирному Закону джинсовых пуговиц в самый ответственный момент они расстегиваться не желают, а если еще их целая шеренга...). Наконец, мое лицо ощущает приближение чего-то теплого, и губы ее делятся с моими своей влагой ни с чем несравнимого вкуса горного озера. Поцелуй, сплавивший воедино бесчисленные грехи двух схожих тел и обвенчавший на мгновение две беспутные души... Я помню каждую секунду тех главных двух часов моей жизни, озвученных восемью тысячами ударов сошедшего с ума сердца. В далекой древности кто-то в подобной ситуации выразил это тантрической формулой женской любви: соединяясь, нежные предметы становятся еще нежнее... Алхимия трансцендентного поклонения, слияния с Богиней, пребывающей в каждой из нас – несравнимая ни с какой гормональной химией традиционности с четким началом и концом... А потом – когда был отбит восьмитысячный удар – слова, устало-хрипловато и впервые без капли насмешки: «Теперь спокойной ночи. Спасибо»... Утром я, пряча взгляд в разглядывание своих обесславленных джинсов, дожидаюсь, пока вагон опустеет полностью, и я больше не увижу ту, для которой всё так просто и весело. Я пребываю в беспощадной ясности ума, и на ближайшие сто лет мне ничего не хочется. Мечтать можно до отвала, но дважды за одну жизнь судьба такими встречами не одаривает. Выбрасываю в окно обнаруженный в рубашке номер телефона. Пытаться повторить то, что вобрало в себя эмоции и ощущения многих десятилетий, наивно. Любая монета имеет две стороны, и лучше мне не дожидаться, когда она повернется обратным своим обликом.

4

44

Пятый номер журнала мы планируем выпустить в декабре 2000 г. В нем, как и всегда, будут напечатаны рассказы, стихи, статьи, письма и другие материалы, так или иначе затрагивающие лесбийскую тему. Заявки на пятый номер журнала присылайте на наш почтовый адрес, а также по e-mail, и редакция вышлет вам журнал наложенным платежом. Наш адрес: 121099, Москва, а/я 10, Харитоновой (в случае предполагаемого ответа со стороны редакции высылайте, пожалуйста, конверт с вашим адресом).

E-mail: island_ostrov@inbox.ru Адрес в Интернете – http://www.gay.ru/lesbi/ostrov

Издание не коммерческое. Редакция с благодарностью примет любую финансовую и информационную помощь. Благодарим: Rita Kronauer, Gitta Bucher, Lena Laps, Ulrike Jans, Verena Nolke – за финансовую поддержку, которая позволила нам оплатить часть тиража этого выпуска и тем самым увеличить его.

Сексуальная ориентация авторов и всех лиц, упомянутых на страницах журнала, никоим образом не определяется направленностью самого журнала. Мнение авторов и мнение редакции могут не совпадать.

Над номером работали: Ольга Герт и Полина Алексеева. Верстка: Ольга Герт.