Остров № 56, 2013 by журнал "Остров"

Всероссийский телефон доверия для гомосексуалов «Радуга»:

8-800-200-5428 – по этому номеру в «Центре социальных горячих линий», который работает при поддержке Фонда «Шаги», ждут звонков от геев, лесбиянок, бисексуалов, транссексуалов, их близких и друзей. Телефон работает на платформе 8-800, а это значит, что все звонки для абонентов с мобильных или стационарных телефонов бесплатны из любой точки России. В 2010 г. открылась горячая линия Российской ЛГБТ-сети – звонки на номер 8-800-555-0868 также бесплатны по всей России. На ваши вопросы ответят волонтеры, прошедшие специальное обучение. Вы сможете получить консультацию психолога или юриста. Проект осуществлен при поддержке Civil Rights Defenders.

Телефон доверия «Острова безопасности» 8-916-548-4697 для женщин и девушек, столкнувшихся с насилием. Группа vkontakte (вступление по заявкам администратору): http://vk.com/ostrov_bezopasnosti

Новости о концертах, поездках, Фестивалях и творческих вечерах читайте в рассылке http://content.mail.ru/pages/p_17322.html

Издание некоммерческое. Редакция с благодарностью примет любую финансовую и информационную помощь. Сексуальные предпочтения авторов и всех лиц, упомянутых на страницах журнала, никоим образом не определяются направленностью самого журнала. Мнение авторов и мнение редакции могут не совпадать.

№56

Страна продолжает скатываться в безумие. Люди живут, руководствуясь здравым смыслом, а государственная машина всё печатает и печатает горячие безумные законы. Самое страшное для женщин – это новая Концепция государственной семейной политики Российской Федерации на период до 2025 года (общественный проект): в 3-х частях//Составитель Мизулина Е.Б. и др./ ЧАСТЬ I – М., 2013 [можно посмотреть здесь: http://www.journalostrov.info/bibliotheme/title-catalog/k-n/conception_state_family_politics/]. С помощью новой семейной политики и «духовных скреп» государство пытается еще больше контролировать приватную жизнь своих граждан. Последняя его инициатива – забирать детей у тех, кто допускает нетрадиционные сексуальные отношения. В первую очередь, если этот законопроект будет принят (а он уже принят к рассмотрению в Думе), он нанесет удар по лесбийским семьям. Потому что детей больше все-таки у лесбиянок, нежели у геев. У последних они тоже есть, но обычно у женатых (я имею в виду гетеросексуальный брак), и жены, если еще с такими мужьями не развелись, то как правило уже всё знают и их всё устраивает, хотя и тут появляется инструмент для шантажа. А вот лесбиянок этим законом будут шантажировать все, начиная с соседей и заканчивая бывшими мужьями. И это уже действительно страшно. Многие думают, что закон не примут, его даже Мизулина не одобряет. Пока не примут, а потом Олимпиаду проведут и примут не только этот закон, но и много других, таких же сатраповских. Государство эксплуатирует рабское сознание народа, которое многим органично присуще: россияне не хотят быть гражданами и нести ответственность за принятие решений, всеобъемлющий контроль государства их устраивает. И даже оппозиция, которая вроде бы призвана противостоять государственным структурам, вписана в эти структуры и в конечном итоге выступает за сборную государства. Пугающий всех бунт, «народный бунт», если он случится, будет разворачиваться по апробированным и спущенным сверху схемам. Выхода нет. Единственное, что мы можем противопоставить безумию государственной машины и рабскому сознанию народа – это робкие, молодые ростки феминистских идей, которые вновь пробиваются на российской почве. Они перспективнее, чем просто – «За демократию!», «За правовое государство!». Как-то у нас с последним не получается – из рабства всё не выберемся. Давайте брать планку выше – феминизм! Этот номер журнала необычен – он полностью посвящен одному проекту, который называется «Феминистская среда». У нас и раньше были главные темы номера, но так, чтобы только одному событию были посвящены все страницы журнала – это впервые. Впрочем, и проект такой впервые. Феминистских проектов и вообще-то в России мало. А этот оказался успешным и оставил после себя письменные свидетельства. Почитайте тексты докладов, которые были прочитаны перед аудиторией – они затрагивают разные аспекты феминизма, и каждая из вас сможет найти что-то близкое именно ей. И может быть, даже самой захочется о чем-то рассказать. Феминистская среда будет вам рада. Ваша

, главный редактор 1

ФЕМИНИСТСКАЯ СРЕДА: АРТИКУЛИРОВАНИЕ КАК ПОТРЕБНОСТЬ Семинар регулярного самообразования Феминистская среда зародился в бездонных недрах ГЭЗ-21 в Санкт-Петербурге, и был придуман Аллой Митрофановой как серия встреч с Наталией Малаховской, посвященных разбору основных сюжетов русских народных сказок, в которых Малаховская сумела разглядеть протофеминистские мотивы. Она говорила о безликости Василисы Прекрасной, о посредственности Василисы Премудрой, но выступила с убедительной апологией Бабы Яги, как истинной феминистки. Не стану пересказывать в подробностях все темы, которых мы касались на тех семинарах. Я попробую рассказать, почему мне казалось совершенно необходимым продолжить эту инициативу в Петербурге, создать площадку, где люди могли бы обсуждать очень непростые, болезненные темы, которые мало кого могут оставить равнодушными. Четкое осознание необходимости подобного рода инициативы пришло ко мне после того, как ряд художников и активистов организовали в Петербурге «Выставку трусов», которая сопровождалась встречами, дискуссиями, семинарами и вызвала огромный интерес. «Выставка трусов» была приурочена к 8 марта. В апреле и мае Таня Егорова реализовала проект под названием «Феминистская библиотека». На небольшой грант она скупила всю феминистскую литературу, которую смогла локализовать в книжных магазинах Петербурга. Стало очевидным, что в «самой читающей в мире стране» феминистских книг самодовольный жирный кот наплакал. Отчасти на волне этих инициатив, отчасти на волне острой полемики вокруг дела Pussy Riot, а отчасти потому, что этого требовали наши сердца – Алла Митрофанова организовала в Петербургском Философском кафе серию встреч с Наталией Малаховской, о которых я уже говорил выше. Затем Катя Наумова организовала Феминистскую среду, посвященную новой книге Ирины Жеребкиной «Это сладкое слово… Гендерные 60-е и далее» в книжном магазине «Все свободны». Таким образом, всю весну 2012 года феминистские дискуссии регулярно проводились в Петербурге силами разных активистов, теоретиков и художников, но постепенно феминистская активность пошла на спад, мероприятий становилось всё меньше. В июле в Петербург приехала Аранца Бейтиа – активистка и ученая из Страны Басков. Небольшой июньский перерыв вскрыл для многих ту пустоту, которая образовалась в связи с отсутствием феминистских мероприятий. Встреча с Аранцей Бейтиа состоялась в Центре независимых социологических исследований, а желающих присутствовать не смог вместить даже большой зал Центра. С тех пор Феминистская среда обрела свою постоянную площадку, что и позволило ей 2

№56

стать регулярно действующим семинаром для всех желающих, коих раз от разу становится всё больше. Одной из важных задач, которые я видел на начальном этапе – было сохранение самобытности и открытости этого семинара, возникшего как низовая инициатива. Феминистская среда призвана быть доступной для всех, именно поэтому нужно было не допустить смены регистра на «строгоакадемический», не давать воли латинским словам, которые зачастую норовят захватить собою всё пространство дискуссий, связанных с социальной проблематикой. Мне кажется, нам это удалось, за историю семинара возможность высказаться получили очень разные люди, из совершенно далеких друг от друга областей знания: Елена Первушина (писатель-фантаст) интересно рассказала о гендерных ролях в живой природе; Наталья Шкаева (магистрантка НИУ ВШЭ СПб) попыталась сформулировать «Манифест антифеминизма», она стремилась отстоять свое право носить каблуки и быть такой, какой ей хочется; с радостью вспоминается встреча с феминистским философом Ольгертой Харитоновой, разработавшей новые философские концепты «андракси» и «гинакси» (именно благодаря этой встрече родилась идея сделать тематический номер журнала «Остров»); 16 января 2013 года, Феминистская среда высказала свою солидарность Марии Алехиной, когда решался вопрос о ее условно-досрочном освобождении, – поддержать Марию приехала Екатерина Самуцевич и выступила у нас на круглом столе, а по скайпу с нами на связь вышла знаменитая белорусская исследовательница Елена Гапова, находившаяся в тот момент в США. Гостями Феминистской среды были выступающие из Москвы и Великого Новгорода, из Страны Басков и Австрии. Хватило одного года успешной и продуктивной работы, чтобы охватить огромный спектр проблем, связанных с ролью женщины в современном обществе, затронуть культурные, общественно-политические, философские аспекты, связанные с понятием феминизма или лучше сказать феминизмов. Центр независимых социологических исследований оказал Феминистской среде огромную институциональную поддержку, предоставив свое помещение, аппаратуру и другие ресурсы, столь необходимые для подобных инициатив. В течение всего года все семинары организовывались на волонтерских началах. Аранца Бейтиа, Ольгерта Харитонова, Наталия Малаховская, Екатерина Самуцевич, Елена Луковицкая приезжали в Петербург за свой счет, осознавая важность и нужность развития подобных дискуссий в нашей стране. Вытесненные, пограничные, междисциплинарные, неакадемические форматы с трудом прорастают сквозь сухую, обветренную почву российской иерархизированной публичности, где слово принадлежит, и далеко не всегда по праву, а зачастую по статусу, тем, кто уже давно разучился мыслить вслух, слушать собеседника, воспринимать и уважать чужое мнение. В этом отчасти виновато токсичное телевидение, со своими беско3

нечными ток-шоу: кричалками, вопилками и зубодробилками, но не только оно. Как мне кажется, проблема еще и в том, что такой формат общения, как глубокая, заинтересованная, спокойная и уважительная дискуссия, в России не развит в принципе. Феминистская среда представляет собой попытку конструирования именно такого формата. Мы не стремимся донести до кого-то истину, мы стремимся дать слово всем желающим, мы не ждем, что кто-то придет и научит нас жить, мы просто хотим поделиться с другими своими сомнениями в том, насколько справедливо устроена жизнь в нашем обществе. Сегодня мы формулируем для себя Феминистскую среду как семинар регулярного самообразования. Мы не учим – мы учимся, мы хотим понять. До тех пор, пока проблема не артикулирована, может складываться ощущение, что ее и вовсе не существует. Многие приходят на наш семинар и, возможно, впервые в жизни – только вдумайтесь, как это печально! – узнают, что женщина это не орудие производства, что выйти замуж – это не единственная альтернатива, что семейное счастье имеет право на существование и феминизм борется не против него, но утверждает, что могут быть другие представления о том, как еще можно интересно и счастливо прожить жизнь. К нам приходят молодые девушки, для которых феминизм – это вызов их женственности, их представлению о женственности, их идее женственности и встречают здесь других, таких же, как они, запутавшихся, и испытывающих потребность разобраться в своих сомнениях. Как сказала одна из участниц дискуссии: «Феминизм – это что-то такое, когда и хочется и колется». Они понимают, что феминизм не враг им, а наоборот способ солидаризации, неиерархичная модель понимания и восприятия мира. К нам приходят и молодые парни, и как мне кажется, им тоже хочется, хотя иногда и колется. Материалы, представленные здесь – это примерно третья часть тех докладов, которые были сделаны за год существования Феминистской среды. Но в то же время это капля в море, если вспомнить все те дискуссии, споры, сомнения и открытия, которые происходили на наших глазах, что называется «в прямом эфире», вживую. Именно в этом «прямом эфире» и состоит цель Феминистской среды. Неназываемость проблем чревата их безмерным разрастанием в хронические заболевания, от которых обществу впоследствии очень трудно избавиться. И первый шаг к выздоровлению – это признание и осознание того, что ты или твое общество больны. Болезнь нашего общества называется патриархат, многие говорят, что она хроническая и неизлечимая, но мы продолжим делать примочки, не получив хирургического образования. Напоследок мне хотелось бы поблагодарить еще раз всех, кто принимает активное участие в Феминистской среде. Я хотел бы отдельно поблагодарить Аллу Митрофанову, Александра Кондакова, Анну Баркову-Резникову и, безусловно, Анну Ветрову, которая, начиная с февраля 2013 года, взяла на себя огромный труд по организации и координации Феминистской среды. 4

№56

Я надеюсь, что этот проект продолжится и даст возможность еще многим и многим участницам и участникам рассказать о тех проблемах и язвах нашего общества, которые делают нашу и без того непростую жизнь еще более уязвимой. Феминизм – это свобода существования, свобода сознания и свобода движения. Будем свободными! С уважением и благодарностью, Евгений Шторн

Елена Луковицкая (Великий Новгород)

ФЕМИНИЗМ – ПОЧЕМУ ЕГО ТАК БОЯТСЯ? «Я не могу дать научное определение феминизма, но я знаю, что меня называют феминисткой каждый раз, когда я не даю вытирать о себя ноги» (Ребекка Уэст, 1913). «Феминизм – это борьба за ментальную справедливость, против оскорбительного отношения» (И. Хакамада). «Грустно, что общество боится взрослеть» (комментарий на сайте ФОМ к исследованию о феминизме). «Феминизм – это противодействие ханжеству в обществе» (мужчина, респондент фокус-группы, анонимный алкоголик).

Феминизм – это, с одной стороны, одно из реформаторских общественных движений, которое стремится изменить жизнь женщин к лучшему, с другой стороны, это огромный пласт научной мысли, уже ставшей классикой, но малознакомой для большинства населения России. О том, каково женщинам жилось еще в XIX веке, все уже давно забыли. Мало кто знает, что женщины в то время в России вписывались в паспорт мужа, и без ведома мужа, а также отца или брата не имели права выходить из дома, путешествовать. В те времена доминировало представление о женщине как о слабом, не самостоятельном человеке, который не может сам о себе позаботиться. И даже Министерство образования Российской империи официально запрещало женщинам получать высшее образование и работать на государственных должностях. От этого запрета пострадало немало женщин того времени. Известный математик Софья Ковалевская (1850–1891), чтобы получить высшее образование, решилась на фиктивный брак (и так делали многие, чтобы получить возможность учиться), уехала в Цюрих, где и получила желанное математическое образование. Когда она вернулась на родину, будучи известным 5

в научном мире ученым, и попыталась устроиться на работу – преподавать в старших классах гимназии, министр образования ей отказал, сказав, что «вы и ваша дочь успеете состариться, прежде чем женщины будут допущены к университету» 1. Чтобы заниматься любимым делом, Ковалевской пришлось уехать из России, и принять предложение о преподавании математики в Стокгольмском университете, в котором тоже были свои препятствия, но не в такой степени, как это было в консервативной царской России. Кстати, такая же судьба была и у дважды Нобелевского лауреата Марии Склодовской-Кюри (1867–1934), которая уехала из российской тогда Польши во Францию, где и прославилась как ученый и родила своих двух замечательных дочек, одна из которых также впоследствии стала Нобелевским лауреатом. С точки зрения современного человека не допущение женщин к высшему образованию представляется уже дикостью, в наших университетах учится и преподает очень много женщин. Доминирующие стереотипы о феминизме Слово «феминизм» несет эмоциональную негативную нагрузку в жестком коллективном бессознательном нашего общества, и очень трудно изменить отношение к нему с помощью обычного убеждения. Логика, цифры, факты, приводимые феминистками и учеными-феминистами, очень часто просто игнорируются, а в их высказываниях ищут другой, скрытый коварный смысл. Установки большинства людей меняются в основном только через эмоциональное воздействие, уж так психологически устроен человек. Рассмотрим более подробно бытующие среди населения стереотипные представления о феминизме: 1. Феминистки ненавидят мужчин Среди феминисток иногда встречаются женщины, которые выражают свою ненависть к мужчинам, как, например, уже давно ушедшая из жизни американка Валери Соланас, создавшая «Манифест общества по уничтожению мужчин» 2, но это скорее исключение из правил. Валери (кстати, говорила о том, что отец ее насиловал в детстве) утверждала, что мужчина биологически и социально является низшим, неполноценным существом, промежуточным звеном между женщиной и обезьяной. Кроме того, мужчины, по мнению Соланас, стремятся стать женщинами и «зави1

С.В. Ковалевская. Воспоминания. Повести. М.-Л.: Наука, 1974. С. 251 См. напр.: Patricia Juliana Smith. The queer sixties (The "Sweet Assassin" and the Performative Politics of SCUM Manifesto by Laura Winkiel). Routledge, 1999. P. 62–127; Ginette Castro. American feminism: a contemporary history. NYU Press, 1990. P. 73; Alice Echols. Daring to be bad: radical feminism in America, 1967–1975. University of Minnesota Press, 1989. P. 104. 2

№56

дуют влагалищу» (о чем, кстати, писала и известный психоаналитик Карен Хорни), мужчины повинны в существовании войн, предрассудков, отрицании дружбы и любви, умственных расстройствах детей и утаивании научных знаний о превосходстве женщин, а потому должны быть уничтожены как низшие существа, за исключением тех, кто «упорно работает на собственное уничтожение». Как известно, мнения американских критиков по поводу «Манифеста» разделились. Одни видели в нем пародию на патриархальный строй и фрейдистскую теорию женственности, своеобразный перевертыш, в котором слово «мужчина» заменено на «женщина». Текст «Манифеста», по их мнению, содержит все клише фрейдистского психоанализа: появление одного из полов в результате биологической случайности, ущербность одного пола по сравнению с другим и «зависть к пенису», превратившаяся в «зависть к влагалищу». Другие критики сочли текст «Манифеста» мужененавистническим. Сама Соланас утверждала, что «Манифест» является сатирическим произведением и написан для того, чтобы вызвать дискуссию. Если говорить о других феминистках, то женщины ненавидят/не приемлют скорее не мужчин (конкретных мужчин – мужей, сыновей, родных – любят и дорожат ими), а сознательные/бессознательные проявления идеологии мужского превосходства/господства («ведь женщины – они же ниже нас», «все бабы – дуры», «я ей позволяю распоряжаться финансами семьи» и т.д.). Как писал Пьер Бурдье, «мужское господство гарантировано настолько надежно, что у него нет необходимости искать оправдание», оно принимается как данность, как естественное устройство общества и это постоянно передается в коллективном бессознательном общества от поколения к поколению через повседневные практики. Господствующее положение мужчин проявляется в речевых практиках, пословицах, поговорках, организации пространства в домах, в позах, манерах, умении себя держать, разделении труда, в символической оценке мужского и женского труда и т.д. «Мужчина – это особое существо, которое живет как существо универсальное и фактически и юридически обладает монополией на понятие человека вообще, т. е. на универсальность; он социально уполномочен чувствовать себя носителем всех форм человеческого существования» 3. 2. Феминизм – это западное негативное влияние («это веяние Запада»). Эта точка зрения, что феминизм является «буржуазно-реакционным течением», сформирована идеологами еще в советское время. Предполагалось, что в советском обществе достигнуто абсолютное равенство мужчин и женщин и феминизму тут делать нечего. 3

П. Бурдье. Мужское господство // Социальное пространство: Поля и практики. СПб, 2005. C. 292–293 7

И еще – мне всегда не понятно – почему у нас так боятся «веяний Запада»? Если говорить о западном влиянии, то с одной стороны, культурное влияние запада на Россию было всегда, во все времена, ведь мы живем не в замкнутом пространстве. С Запада в разное время мы позаимствовали религию, алфавит, философию, этикет и многое другое, ставшее неотъемлемой частью нашей российской культуры. И многие западные произведения о положении женщин действительно оказали/продолжают оказывать влияние на интеллектуальную российскую мысль – например, в XIX веке активно обсуждалась среди образованной части населения работа Дж. С. Милля «О подчиненности женщин». Но и в нашей стране были свои мыслители, которые ставили вопросы о положении и эмансипации женщин – это Н.С. Лесков, В.М. Хвостов, Н.Г. Чернышевский и др. И до революции и после у нас были свои женщины феминистки, которые боролись за доступность образования и работы для женщин – Ольга Шапир, Анна Философова, Александра Коллонтай и многие другие. Мало кто знает, что в 1908 году прошел первый всероссийский съезд женщин, собравший огромное количество женщин со всей России, для которых актуальными темами были доступность образования, работы, избирательные права. В учебниках истории об этом не пишут. 3. Феминизм – это радикальное движение, стремящиеся всё разрушить – общество, семью (приводит к разводам). В России почему-то так сложилось, что феминизм ассоциируется только с радикальным движением, хотя существует очень много его направлений. Феминизм может быть радикальным, но это лишь одна из его разновидностей. И даже радикальный феминизм не страшен, если повнимательнее посмотреть/или послушать представительницу московской феминистской группы Веру Акулову 4, идентифицирующую себя именно с этим направлением феминизма. Все основные темы, волнующие как либеральных, так и радикальных, а также анархо-феминисток схожи, если проанализировать содержание их выступлений в публичном российском пространстве на ТВ и радио 5. Феминистки всех направлений выступают против разнообразных форм насилия (физического, экономического, символического, психологического): • физического и сексуального насилия в семьях и в обществе в целом; • сексуальных домогательств на работе; • гендерной дискриминации (разная оплата за равный труд); • горизонтальной сегрегации (размещение женщин в тех отраслях, где предлагаются меньшие зарплаты – это в основном бюджетные сферы: социалка, образование, здравоохранение и т.д.); 4

http://www.onlinetv.ru/project/item/362 – интервью с Верой Акуловой. «А ну-ка, девушки: что такое феминизм в России?» 5 Женская доминация Феминизм эмансипе http://www.youtube.com/watch?v=eZLb8lvg-Qs 8

№56

• вертикальной сегрегации на рынке труда («стеклянный потолок», с которым женщины сталкиваются в процессе карьерного роста); • сексуализации, объективации женского тела (постоянное довлеющее воздействие рекламы с обнаженными женскими телами. Этот процесс приводит к тому, что самооценка девочек напрямую зависит от ее половой привлекательности и «правильного» отношения к сексу. При этом остальные качества личности игнорируются. В результате девочка воспринимает себя исключительно как объект для удовлетворения желаний других людей); • нарушений репродуктивных прав женщин (в том числе права на аборт); • нарушений прав лесбиянок, геев, бисексуалов и транссексуалов (ЛГБТ). Все эти формы насилия являются следствием мужского господства в обществе – реального и символического. И согласитесь – все названные темы сильно отличаются от того, что доминирует в массовых представлениях о феминизме. 4. Феминизм приводит к снижению рождаемости. (Как будто бесчисленные войны и революции ХХ века не разрушали российское общество и семьи). Разводы и снижение рождаемости – это не результат деятельности феминисток, а отражение происходящих в обществе многочисленных экономических, социальных и культурных изменений. Это уменьшение влияния религии в обществе, научно-техническая революция в производстве, сексуальная революция в отношениях. Если ранее браки создавались по большей части по экономическим мотивам, то сейчас около 70% населения вступает в брак по любви. Если в аграрном обществе дети были скорее инструментальной ценностью (необходимы для работы на полях с ранних лет), то в индустриальном/постиндустриальном обществах дети становятся терминальной ценностью, они являются важной ценностью сами по себе. Рождение большого количества детей уже не является необходимостью для семьи, и в среднем в городской семье рождается 1–2 ребенка, в которых вкладывается много родительских ресурсов. В современном обществе ценится уже не количество, а качество населения, как писал Сергей Капица. 5. Женщины-феминистки – несчастные, одинокие, незамужние женщины, которых никто не любит, а также лесбиянки и стервы. Среди знакомых женщин феминисток я не встречала ни одной несчастной женщины, а всё больше счастливых, живущих/не живущих в браке, имеющих детей/не имеющих, самодостаточных, умных, успешных и т.д. Та же Мария Арбатова, которую мои студенты почему-то иногда называют Арбениной, несколько раз была счастлива замужем и вырастила сыновей близнецов, а со всеми своими мужьями до сих пор общается и поддерживает хорошие отношения. Значительно больше несчастных женщин я видела среди обычных женщин, следующих стереотипам, и стремящихся во что бы то ни стало выйти замуж, потому что так надо, как говорится: «хоть плохонький да мой». 9

Причины негативного отношения к феминизму Рассмотрим данные ответов населения на открытые вопросы, полученные в исследовании общественного мнения ФОМ в 2012 году 6. Та часть населения, которая отметила, что она негативно относится к феминизму, объясняет это следующими причинами: 1. Мужчина должен быть главным в жизни, в семье, женщина должна подчиняться ему (ответы типа «Главенствующая роль в жизни семьи принадлежит мужчине»). Этот ответ сильно противоречит сложившимся в российских семьях реальным повседневным практикам. Психологи могут подтвердить, что лидерством поровну наделены как мужчины, так и женщины. Есть семьи, где явно доминирует женщина, а есть семьи, где лидером является мужчина, в некоторых семьях лидерские функции мужчина и женщина выполняют по очереди в зависимости от того, кто наиболее компетентен в том или ином вопросе. Мне представляется социальным насилием заставлять мужчину быть лидером, если он к этому не предрасположен и в большей степени склонен к роли исполнителя. 2. У мужчин – свои обязанности, у женщин – свои. («Есть вещи, где женщине делать нечего», «женщина должна быть женщиной, а не солдатом в юбке», «женщине – женское, мужчине – мужское», «природой создано: у женщины свое предназначение»). – Женщина должна заниматься домом, детьми. («Дело женщин – дом», «женщина должна быть хорошей хозяйкой в доме, а не заниматься политикой и карьерой», «женщина забывает, для чего она создана: продолжение рода человеческого», «у женщин другой удел: семья, очаг, дети»). Почему-то забывается, что главным/ценным ресурсом современного человека является время и у женщин времени из-за повседневной домашней работы значительно меньше, чем у мужчин. Если рассматривать сельскую семью, то работы там всегда хватало/хватает и мужчинам, и женщинам. Но когда семья переезжает в город, многие мужские обязанности уходят (вода, дрова, пахота, уборка снега и т.д.), а те, которые считаются женскими, остаются. Это стирка, уборка, глажение, приготовление пищи, закупка продуктов, присмотр за детьми, а теперь еще и репетиторство со своими же детьми. И вместо того, чтобы распределить эту дополнительную работу поровну, некоторые мужчины предпочитают не делать «женскую работу», унижающую их мужское достоинство. 6

«Женщина – тоже человек»: представления россиян о феминизме. Равны ли мужчины и женщины в правах? Что думают наши сограждане о феминизме? http://fom.ru/obshchestvo/10611 10

№56

– Не нравится, это глупость («Глупость это всё», «люди спорят с природой, идиотизмом занимаются», «не нравится, и всё», «не признаю феминисток», «тезис ложный и нелепый, а также вредный», «это неприемлемо для нашего общества») Здесь сложно даже аргументировать, поскольку в самих высказываниях нет серьезных аргументов – «не люблю» и всё тут… Все не любят, и я не люблю… – Преимущества не должно быть ни у мужчин, ни у женщин. («В семье нет деления, все равны», «не надо давать женщинам больше прав, должно быть равноправие», «слишком женщины возвеличивают себя», «равноправие должно быть, без привилегий – ни у мужчин, ни у женщин», «у мужчин должны быть равные права с женщинами»). С этим никто не спорит, это уже современный подход, вот только я не думаю, что женщины «возвеличивают себя». Просто женщины стали чаще и громче говорить о своих проблемах, своем видении/восприятии окружающей реальности, и это почему-то вызывает агрессию у некоторых людей – ведь женское в нашей истории не имеет право быть таким же важным, как и мужское…. – Другое («Аморально женщине орать на всю ивановскую, что я всё сама, да я», «всегда должны быть варианты, а это перегиб», «за всё берутся слишком рьяно», «они что-то вбили себе в голову, а вообще-то есть и счастливые браки», «природа-матушка должна регулировать нормальные процессы, а не извращения). Здесь чувствуется протест против маргинализации женщин как группы. Женщины не хотят чувствовать себя слабой маргинальной группой, которая требует дополнительных прав или опеки (уже проходили это в советское время). Многие наши женщины уже привыкли воспринимать себя сильной, успешной, ценной частью общества. По этому поводу А. Митрофанова (дискуссия в ЦНСИ) высказала мысль, что это связано с травмой, полученной женщинами в советское время, когда женщины имели многие права по сравнению с другими странами, и были активно вовлечены в производство, образование, науку, однако дома эти женщины имели вторую дополнительную нагрузку – стирка, уборка, готовка, уход за детьми и престарелыми (см., например, повесть Н. Баранской «Неделя как неделя»). Патриархат в семейных отношениях в советское время почему-то не отменили. Механизм поддержки негативизма в отношении феминизма Очень трудно пробиться сквозь этот толстый слой мифологических представлений о феминизме и непонимания/не желания понимать/ знать/читать. Феминизм относится к тем явлениям нашей жизни, которые, на мой взгляд, очень хорошо описываются понятием моральная па11

ника 7, когда явление определяется как угроза социальным ценностям и интересам, сущность его представляется массмедиа в весьма стереотипизированном виде; редакторы, священники, политики и другие благомыслящие люди воздвигают моральные баррикады; социально аккредитованные эксперты произносят свои диагнозы и решения (ссылки 8–9). В каждое историческое время были разные явления, вызывающие у населения моральную панику – это, например, леворукость в средние века, мастурбация в XIX веке. В наше время – это сексуальное образование, гомосексуальность, миграция, суррогатное материнство, и конечно же, феминизм. Моральная паника в отношении феминизма проявляется в СМИ в виде телепередач, размещенных, например, на youtube.com – «Феминизм наступает», «Феминизм – враг эволюции», «Агрессивный феминизм», «закон, феминизм, феминацизм», «feminism – a form of Jewish control» и др. Приглашенные на ТВ-передачи эксперты часто поддерживают негативные установки. Например, В. Лебедев, председатель Союза православных граждан в передаче ТВЦ «Про жизнь» 8 говорит о «пагубных тенденциях в обществе, всяких измов» ХХ века. Другой эксперт передачи, психолог А. Кичаев, ведущий тренинги по семейным отношениям, пишет в комментариях к передаче, что «работа, (в том числе и домашняя), делилась, делится и будет делиться на мужскую и женскую. Об этом знает любой специалистпсихолог по браку и семейным отношениям (Е.Л.: интересно, где его этому обучали?). Мужчина НЕ ДОЛЖЕН мыть посуду, ни по очереди, НИКАК. Он МОЖЕТ помочь, но не ДОЛЖЕН, НЕ ОБЯЗАН это делать, кроме случаев, когда жена заболела или действительно сильно вымоталась» 9. А. Никонов, зам. редактора журнала «Огонек», парируя М. Арбатовой в передаче «К барьеру» говорит, что «считает своим долгом закрыть страну от той волны феминизма оголтелого, который накатывается на нас». Механизм поддержания стабильности существующего негативизма в отношении феминизма в общественном мнении можно объяснить с точки зрения теории «спирали молчания» Э. Ноэль-Нойман 10. Та часть населения, которая считает феминизм злом, часто видит поддержку своей точки зрения в различных СМИ, и, чувствуя эту поддержку, громко высказывает свою негативную в отношении феминизма точку зрения. Те же, кто не считает феми7

S. Cohen. Folk Devils and Moral Panics: The Creation of the Mods and Rockers. London, 1972. Передача ТВЦ «Про жизнь». Тема – «Не женское это дело». 9 Передача ТВЦ «Про жизнь». Тема – «Не женское это дело». Комментарии к передаче А. Кичаева) http://www.youtube.com/watch?v=eZLb8lvg-Qs&feature=c4-overviewvl&list=PLF9B9A1819B6D1F15 10 Э. Ноэль-Нойман. Открытие спирали молчания: Пер. с нем./Общ. ред. и предисл. Мансурова Н.С. М.: Прогресс-Академия, Весь Мир, 1996. 8

№56

низм злом, не видят поддержки своему мнению в СМИ и в своем окружении и не высказывают громко свою точку зрению, замыкаясь в себе. Основным движущим мотивом в данном случае является боязнь социальной изоляции – люди не хотят быть в меньшинстве (не хотят идентифицировать себя с «несчастными, грубыми, сексуально неудовлетворенными женщинами»). Таким образом, с одной стороны, спираль мнений раскручивается в отношении негативности феминизма, а с другой стороны, закручивается, поскольку люди, поддерживающие феминизм, не стремятся высказывать свою точку зрения громко, в силу нежелания быть изолированными от мнений доминирующего большинства. В нашем обществе выгоднее/ удобнее/ привычнее назвать себя антифеминистом/кой. Объявить себя феминисткой или феминистом – нужна определенная отвага/самодостаточность личности. Подытожим Судя по представленным выше результатам опросов и высказываниям в СМИ, население знает о феминизме очень мало, в основном передаются друг другу поверхностные негативные стереотипы. Мало кто слышал/читал книги Бетти Фридан, Симоны де Бовуар, Майкла Киммела, Нэнси Чодороу и многих, многих других интересных ученых/просветителей. Эту ситуацию можно изменить, только преодолевая страх изоляции (по Э. Ноэль-Нойман). Сдвинуть эту глыбу негативизма в ригидном коллективном бессознательном поможет лишь активное компетентное проговаривание/показ тем феминизма, эмоционально воздействующих на публику.

Татьяна Щурко (Минск)

МОРАЛЬНЫЕ ПАНИКИ, ДЕМОГРАФИЧЕСКИЕ ВОЙНЫ И ФЕМИНИСТСКАЯ ПОВЕСТКА Отношения в обществе регламентируются правилами: формальными и/ или не формальными. В сфере гендерных отношений создаются и воспроизводятся определенные предписания: что является социально желательной и приемлемой нормой, а что нет. Воздействие власти происходит уже не только напрямую, но способами дискурсивного регулирования, идеологии. Этим целям служат «моральные паники», которые призваны поддерживать традиционный гендерный порядок, манипулируя понятиями морали и нравственности, нормы и патологии. Появление подобной дискурсивной практики связано с изменениями в положении женщин в обществе. Например, в Беларуси на законодательном уровне принимаются нормы о равенстве прав и возможностей. Около 30% женщин представлено в парламенте. Происходит определенная либерализация сексуальности, женщины получают репродуктивные права. Для многих дискриминация перестает быть чем-то очевидным. Всё чаще можно услышать, например: «Никто не мешает женщинам в профессиональной реализации. Их же силой никто дома не держит, значит, сами не хотят». И становится ясно, что некоторые подвижки на уровне правоприменительной практики не изменяют сознание и риторику. «Гендерные баталии» сосредотачиваются вокруг борьбы за «сознание масс». Манипулирование теми или иными моральнооценочными категориями – это стратегия, не требующая непосредственного физического удержания женщины (что, однако, стоит отметить, тоже случается). Достаточно сказать «ты плохая мать», «это безнравственно», «общество гибнет» и др., чтобы дисциплинировать. Более того, эти нормативные концепции настолько инкорпорированы в повседневность, что уже не нужен внешний «рецензент», индивид нормирует себя вполне самостоятельно. Опасность усиления подобного рода «моральных паник» должна стать отдельным предметом для рефлексий и анализов. Я сконцентрируюсь преимущественно на ситуации в Беларуси. Но важно подчеркнуть, что подобные процессы происходят повсеместно на постсоветском пространстве, сопровождаясь теми или иными локальными спецификами. Что же позволяет мне говорить о «моральных паниках» в Беларуси? Конечно, анализируя ситуацию, следует учитывать, что развитие альтернативных не государственных акторов практически отсутствует, а о существовании неких социальных движений вообще говорить не приходится. Однако при всем при этом, например, в 2012 году мы наблюдали неожиданную консолидацию православной и католической церкви как раз на почве борьбы за мораль и нрав14

№56

ственность. Более подробно об этом я скажу далее. В общем, заявления «А как же мораль и нравственность?» становятся неотъемлемым атрибутом обсуждений любой проблемы, связанной с гендерной или феминистской повесткой. При этом разбрасывание направо и налево этих слов происходит с такой легкостью как будто бы их содержательный смысл что-то само собой разумеющееся. Вопрос, о какой морали вообще идет речь, даже не поднимается. Хотя, что может быть эфемернее понятий мораль и нравственность? Моральные паники спекулируют этими понятиями, нагнетая обстановку, создавая эмоциональный накал. Моральная паника – это преувеличенная, усиленная реакция общества на какое-либо социальное явление или группу людей, которые якобы несут в себе некую угрозу социальным ценностям и общественным устоям. 11 Моральные паники основываются на конструировании преувеличенной опасности какого-либо явления, а также обозначении этого явления как угрожающего самому моральному порядку общества. Пресса изображает события как симптом широко распространенной и глубоко укоренившейся моральной болезни и как признак социальной дезинтеграции. Исследователи 12 выделяют следующие ключевые элементы/ этапы моральной паники: – кто-то или что-то определяется как угроза ценностям или интересам общества; – эта угроза изображается в легко распознаваемом виде средствами массовой информации; – стремительно нагнетается общественное беспокойство; – власти или другие, формирующие общественное мнение структуры, отвечают на эту тревогу; – паника идет на убыль или приводит к социальным переменам. Я проведу небольшой анализ дискурсивных стратегий, реализуемых в публичном пространстве, направленных на конструирование моральной паники вокруг тех или иных гендерных вопросов. Я буду опираться на анализ статей СМИ и нормативных документов в Беларуси в отношении вопросов репродукции и демографии.

11 Cohen S. Folk Devils and Moral Panics: The Creation of the Mods and Rockers. Oxford, UK: Martin Robertson, 1980. 12 Cohen S. Folk Devils and Moral Panics: The Creation of the Mods and Rockers. Oxford, UK: Martin Robertson, 1980. Ben-Yehuda N., Goode E. Moral Panics: The Social Construction of Deviance. Oxford, UK: Blackwell, 1994. Jenkins P. Intimate Enemies: Moral Panics in Contemporary Great Britain. New York: Aldine de Gruyter, 1992.

Итак, что же включают в себя моральные паники, каким образом они конструируются. Во-первых, некое явление обозначается как проблема и симптом негативной тенденции. Во-вторых, это явление увязывается с проблемами социума, его последствия несут в себе нарушения установленного порядка. В-третьих, оно увязывается с другими негативными социальными явлениями. В-четвертых, «находятся виновные» в негативных тенденциях. В-пятых, мобилизация общества на решение проблемы. В общем, следует отметить, что моральные паники в отношении феминистской повестки связаны с процессами возвращения к традиционным ценностям. Украинская исследовательница Татьяна Журженко 13 обозначила этот процесс как постсоветский традиционализм. Авторка отмечает, что возвращение к «традиционной семье», женским ролям матери и жены видятся как одна из стратегий «обновления» общества. Соответственно происходит нормирование одних явлений и исключение, патологизация, демонизация и табуирование других. Американский социолог И. Гоффман 14 пишет о том, что общество устанавливает способы категоризации людей и определяет набор качеств, которые считаются нормальными и естественными для каждой из категорий. Социальная среда устанавливает, какие категории людей она охватывает. Таким образом, устанавливается своеобразная точка отсчета – норма, и относительно нее всё остальное репрезентируется как патология. Например, Гейл Рубин 15 описывает, каким образом продуцируются сексуальные паники/ войны в отношении сексуальности. Сексуальность нормируется, на основании чего выстраивается сексуальная иерархия. Это становится основанием для патологизации всего, что не соотносится с верхними слоями такой иерархии. По мере того как сексуальное поведение или род занятий начинают соотноситься с более низкими слоями, индивиды, которым свойственно то или иное табуированное предпочтение, начинают ассоциироваться с дурной репутацией, с чем-то криминальным, с ограниченной социальной 13

Журженко Т. Старая идеология новой семьи: демографический национализм России и Украины // Семейные узы. Модели для сборки / Под ред. Сергея Ушакина. Кн.2. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 268–296. 14 Гоффман И. Стигма: Заметки об управлении испорченной идентичностью // Русский социологический форум. №3–4, 2000. http://www.sociology.ru/forum/ogl34-2000.html 15 Рубин Г. Обмен женщинами: заметки по политэкономии пола // Антология гендерных исследований / Сост. и комментарии Е.И. Гаповой и А.Р. Усмановой. Мн.: Пропилеи, 2000. 16

№56

и психической мобильностью, они теряют институциональную поддержку, против них начинают применять экономические санкции. Так, например, президент страны несколько раз подчеркнул свое отрицательное отношение к ЛГБТ, а его фраза: «Лучше быть диктатором, чем голубым» – уже стала крылатой. Соответственно в СМИ также появляются статьи, рассматривающие однополые отношения только в негативных терминах как болезнь и нарушение. Что касается демографической ситуации, то в СМИ она определяется в таких понятиях, как демографический кризис, неблагоприятная/ неблагополучная демографическая ситуация, демографическая яма, демографические ножницы, белорусский крест. Соответственно подчеркивание важности решения этих демографических проблем становится центральным компонентом многих публичных дискурсов и нормативных документов. Например, в нормативных документах в качестве одной из демографических угроз выступает – «деградация института семьи». Соответственно одной из целей демографической безопасности становится: «формирование высоких духовно-нравственных стандартов граждан в области семейных отношений, повышения престижа семьи в обществе». 16 Подобная риторика связана с формированием возвращения к традиционной семье, женским ролям, моделям отношений как способу решения демографической проблемы. Появляется целая галерея «патологичных» образов, которые являются причинами и симптомами демографического неблагополучия. В статьях государственных СМИ осуждаются такие явления как чайлд-фри, раннее материнство, одинокое материнство, аборты и др. Любые проявление, которые не вкладываются в нормативную матрицу – полную гетеросексуальную семью с детьми и традиционным разделением гендерных ролей, осуждаются и воспринимаются как однозначно негативная тенденция. Можно привести в качестве примера несколько цитат: «"детофоб" – человек душевно дефектный и духовно больной, потому что не любить детей – значит, не любить жизнь, а не любить жизнь – значит, любить смерть, логика такова» 17. «Жизнь одинокой матери всегда драматична, даже если она сама выбирает себе такую судьбу … Если же дать слово профессиональным психологам, то обнаружится, что одинокая мать сегодня – одна из самых противоречивых фигур. Психолог Ирина Вихревцева, скажем, рисует ее как замкнутую, с комплексом самовлюбленности даму, которой материн16

О демографической безопасности Республики Беларусь. Закон Республики Беларусь от 4.01. 2002 №80-З. http://www.levonevski.net/pravo/razdel2/num8/2d829.html 17 Габасова Л. Почему молчат гены // Советская Белоруссия. 20.07.2002. С. 7. 17

ство помогает победить одиночество либо компенсировать отсутствие внимания со стороны родителей». 18 «Положение юных мам – просто драматическое. Рождение детей до наступления биологической и социальной зрелости – большой риск для здоровья и самой юной женщины, и для ее ребенка. Самостоятельно не только воспитывать, но даже ухаживать за ребенком девочки-мамы не могут». 19 «И так достала эта печальная статистика, что страшно становится: кому мы нужны будем на старости лет? Население стареет, демографическая угроза из аккуратных статистических столбцов вырывается на свободу и приобретает зловещий смысл. И возникают извечные вопросы: кто виноват? Что делать? Виновных нашли быстро – это женщины, делающие аборты (более 90 тысяч ежегодно)». 20 Подобные явления воспринимаются как несущие в себе моральное разложение общества, преодоление чего видится путем возрождения традиционных ценностей и ужесточения контроля над социальными и репродуктивными правами населения. Однако одним из самых проблематичных моментов в этой ситуации является то, что такой дискурс легитимирует вмешательства разных акторов и государства в частную жизнь и способствуют ограничению прав человека. Следует отметить, что «моральные паники» это не только дискурсивные практики, но социальные движения. Важно показать опасность явления и мобилизовать на борьбу с ним, посредством как специальной риторики необходимости объединения для борьбы, так и непосредственной социальной активности, создания социальных движений. Моральные паники могут легитимировать производство репрессивных механизмов надзора, контроля, дисциплины и наказания. Так, например, в прессе можно встретить подобного рода риторику, призывающую решить демографическую проблему: «Если мы хотим действительно выйти из системного демографического кризиса, не стать "последними из могикан", нужно изменить вот эту самую моду, поднять престиж семьи и детей. Сделать статус Родителя достойным зависти! Не на словах – на деле. Рождение и воспитание ребенка приравнять к трудовому подвигу на самом высоком уровне… Впрочем, не хочется о грустном. Ведь опять весна на белом свете! И мамы с колясками во дворах и скверах. Так хочется объявить "весенний призыв": милые женщины, давайте последуем примеру этих отважных мам! И как раз следующий май ознаменуем доброй 18 Тамерланова Л. Рожу по собственному желанию // Советская Белоруссия, №219– 220, 04.08.2001. С. 5. 19 Кусливая Л. Дети детей // Советская Белоруссия, №100, 03.06.2009. С. 3. 20 Ольгина П. Аист прилетает всё реже … // Советская Белоруссия, 30.05.2003. С. 4.

№56

приметой – сами будем гулять с колясками. И радоваться вместе со своим малышом весеннему солнышку!» 21. Кроме того, некоторые акторы предпринимают конкретные действия в области репродуктивных прав. Так, например, Белорусская Православная Церковь и Минско-Могилевская Римско-Католическая архиепархия предлагают также внести ряд дополнений и изменений в Закон «О здравоохранении». В связи, с чем они направили свои предложения в Палату представителей Национального собрания. В частности речь идет о запрете абортов и ряда репродуктивных технологий (ЭКО, суррогатного материнства), операций по изменению пола: «Искусственное прерывание беременности (аборт) недопустимо. С момента зачатия всякое посягательство на жизнь будущей человеческой личности преступно... Искусственное прерывание беременности противоречит принципам защиты материнства и детства …Современные вспомогательные репродуктивные технологии не соответствуют нравственности и считаются неприемлемыми, как противоречащие семейным ценностям и традициям семьи – союза мужчины и женщины». 22 Итак, моральные паники выступают эффективными инструментами общественного манипулирования. Они принимают разнообразные виды, но служат целям нагнетания обстановки, усиления разделенности общества по тому или иному признаку, оспариванию социальных гарантий и прав у некоторых групп. Моральные паники часто не имеют под собой достоверной информации, манипулируя макро-категориями.

Кусливая Л. Добрая примета // Советская Белоруссия, №121–122, 05.05.2001. С. 13. Резолюция о внесении дополнений и изменений в Закон Республики Беларусь «О здравоохранении» // Официальный портал Белорусской Православной Церкви. 30.10.2012. http://www.church.by/resource/Dir0301/Dir0302/2012/Page4795.html 22

Алла Митрофанова (Санкт-Петербург)

СОВРЕМЕННЫЕ ГЕНДЕРНЫЕ ПОЛИТИКИ В ПЕРСПЕКТИВЕ ПРОЛЕТАРСКОЙ СЕКСУАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ 1920-х ГОДОВ Мы знаем, что тело детерминировано множеством предписаний и практик, оно «надзирается и наказывается», ему предписывается забота о себе, его сексуальность политизирована, медикализирована и подконтрольна. С другой стороны, мы знаем, что есть тело экстаза, технологическое тело, тело радикального сексуального различия. Оно всегда ускользает от предписания, это тело растраты и тело дисциплинарного перехода – сексуальной революции. Есть в этих двух противоположных с виду позициях и общее основание. Тело может быть историческим и дисциплинарным, только в случае своей избыточности и пластичности по отношению к форме. Эта избыточность, несхватываемость и должна обеспечить исторический переход и дать нам онтологическую уязвимость исторической формы. Это и дает нетождественность телесности самой себе: она исторична в своих дискурсах и внеисторична в ее «магме» потенциальности. Моя теоретическая позиция связана с традицией феминизма различия и киберфеминизма. Эта позиция рассматривает сексуальное различие (этимологически sexus-secare-section делить на секции/части), как додискурсивное различие, которое не может быть вполне осмыслено в языке. Мы можем говорить, что сексуальное различие является одним из ключевых начал в дискурсе субъекта, но мы также знаем, что это различие схвачено в исторические эпохи разными концептуальными каркасами. При этом мы с трудом представляем, как мы впервые встречаемся с сексуальным различием. Оно встраивается в отношения мать-ребенок как гомогенность пола (гомосексуальность), затем проходит через треугольник мать-отец-я, затем раскрывается веером гендерных игр и квир-идентичностей, наконец, обрушивается материнством и отцовством. Можно предположить, что сексуальность является не бинарной, а цикличной технологией субъекта. Различие пола (сексуальное различие) тесно связано с рождением, смертью и сверхусилием, инициацией, утратой и обретением себя (в родах, оргазме и пр.). Этот деликатный метафизический вопрос встречи с телом как правило становится «сборником» для симптомов и фантазмов, политических манифестаций. Важно, что описания являют сексуальное различие разными политическими форматами, идеологическими фантазмами и метафорами (матриархат-патриархат). Гендерные идентификации, всегда системно нагруженные серийные концепты, варьируются в большом диапазоне в раз20

№56

ных культурах и социальных стратах. Гендерные концепты производят вторичные эффекты и вписывают свои предписания в тела, упрощая этим производство тел из штучного и разного в серийные подобия и оппозиции. Сексуальное различие играет роль «малой силы» или «двигателя» дискурсивных и политических трансформаций тел. И феминизм, не смотря на его исторические различия, остается в авангарде социальных и политических теорий. Феминизм постоянно ставит дискурс субъекта под сомнение и подозревает политики идентичности. (Пост)Феминизм не работает (с 1980-х гг.) с бинарными оппозициями (женское–мужское), концептуально необходимых для радикального феминизма 1970-х, но во всех течениях от киберфеминизма и до квирфеминизма говорит о новых форматах тел и множественности дефиниций. Это различие не производит генеральный концепт, но возвращает вопрос об основаниях субъективности и требует новых дискурсивных усилий. Оно предъявляет нам неудачу произведенного значения, оно заставляет нас зайти «за значение» и начинать сначала. Самое интересное состоит в том, что вопросы пола настоятельно возвращаются и требуют переописания гендерных идентификаций каждый раз по-разному от моно- до мульти-моделей, от гражданского унисекса до перформативного гендера. Сексуальные революции ХХ века как наследство и современность Гипотеза: распад идеологии приводит дисциплинарную модель тела в движение и переформатирование. Новые тела не имеют образа, эстетическая фактура еще не заполнена, социальная рациональность не систематизирована. Но эта, еще не освоенная территория, неожиданно предстала как завоевание революции, как разрыв однообразного хода истории. Образуется разрыв между системными порядками, вышколенными телами и их избыточной возможностью. В эту возможность историческая эпоха входит, имея смутные «экстатические намерения» и добрые пожелания, еще не зная, какой формой они будут осуществлены и с какими новыми «способностями» и «репрессиями» ей придется столкнуться. Такие переходы сопровождаются сексуальными революциями. Любое значительное историческое изменение осуществляется только тогда, когда сопровождается переформатированием телесности, что после Вильгельма Райха легко можно назвать сексуальными революциями. Каждая из них начинается с благого пожелания и какой-то настоятельности, не может избежать насилия, встречается с сопротивлением и, наконец, производит новые форматы телесного. Происходит обустройство новой телесности, ее легитимация с последующим контролем и управлением. Закрепляется историческая формация сексуального кода, распределяются значения в новом поле телесной трансформации или сексуальной революцией.

Сексуальные революции случались в истории регулярно, но меня интересует ХХ в. Наиболее значимая из них проходила в революционной России, и ее преобразования были глобальны. Идеологи революции полагали, что политическая деятельность должна продолжаться изменением «психологии пола», семейных отношений для того, чтобы одним усилием победить патриархальную, буржуазную и половую эксплуатацию. Коллонтай, как первый нарком по делам призрения (социальной политики), формировала политику государственного феминизма по основным направлениям: введение гражданского брака на условиях равных прав супругов, право оставлять фамилию, право на развод, признание законными внебрачных детей, освобождение женщин от домашней эксплуатации и передача домашней работы социальным институциям, разделение труда в сфере быта. И хотя Коллонтай критиковали за «феминистский уклон» в большевистском правительстве, в 1918 году была принята программа организации системы женсоветов, как низовых партийных институтов, подчинявшихся ЦК РКП(б). Женсоветы, созданные при местных партячейках, защищали права женщин на производстве и в семье, боролись с неграмотностью, готовили партийные и государственные кадры. Программа переустройства бытовой сферы была принята на VIII съезде РКП(б) в 1919 г. Государство открывало детские сады, женщины организовывались в коммуны взаимопомощи, которые выплачивали из своей кассы алименты и сообща воспитывали детей. Суды постоянно разбирали дела о сексуальных домогательствах, случаи изнасилования. Дело, вероятно, не столько в катастрофическом увеличении изнасилований, а в том, что наказание за изнасилование стало публичным правом потерпевшей стороны. Гражданки требовали законодательного обустройства сексуального права. Наиболее безопасным в этих условиях показался институт брака, который и вернули в середине 1930-х, но к тому времени распалась поддерживавшая его символическая «патриархальная» структура. Мы можем говорить о почти двадцати годах сексуальной революции в России. Но и следующие поколения даже в период наиболее консервативных ценностей уже не знали форм семьи ХIХ в. Разводы, алименты, госзабота о детях, экономическая занятость женщин неизменно оставались нормой социального устройства. В 1920-е годы возникли новые формы семьи и типы отношений, когда партнеры в равной мере заняты производственной, научной деятельностью или учебой и равно делят заботу о детях. Этот опыт выковывался в отношениях «старых революционеров (Троцкий – Седова как прототипы фильма «Сердца четырех»), молодежных коммунах (коммуна студентов физиков на Сивцевом Вражке). Эта революция оформила новый исторический формат телесности и осталась по сей день в нашем быту и культуре, где за официальным

№56

фасадом нуклеарной семьи существуют материнские коммуны, групповые семьи, материнские семьи, гомосексуальные семьи и пр. Фасадом сексуальной революции стало движение «долой стыд». Нудисты, как известно из воспоминаний разных авторов 23, не только заполнили городские пляжи, но и прогуливались по улицам Москвы, Ленинграда, Ростована-Дону, ездили в трамвае, посещали кинотеатры и кафе. Комсомольцы и комсомолки серьезно относились к своим сексуальным потребностям, равно как и к своим новым гражданским правам. Это порождало новые социальные и психические проблемы. Для женщин сексуальность не заканчивалась оргазмом, а продолжалась в беременности и материнстве, что требовало дальнейшей реорганизации сексуальных отношений. Эта ситуация была следствием введения в активный режим политического творчества множества субъектов, ранее существовавших в нормативной структуре отношений и ценностей. Идеология формировавшая сексуальную революцию, начиная с работ А. Коллонтай, А. Залкинда и вплоть до В. Райха, была основана на теоретической смеси марксизма и психоанализа. После победы революции стало очевидно, что новое общество не возникнет, если революционная идеология не переформирует психические и телесные параметры субъектов. Райх в предисловии 1935 года к книге «Сексуальная революция» говорит о заблуждении, что «авторитарное мышление отождествлялось с образом жизни "буржуазии", а мышление, ориентированное на свободу, – с образом жизни "пролетариата" ... Идеология социального слоя не является непосредственным отражением его экономического положения. "Классовые бои" ведутся не между пролетариями и буржуа, как это механистически формулирует теоретическая социология. Нет, трудящиеся, характеры которых структурированы в соответствии с принципами свободы, борются против трудящихся, чьи характеры структурированы авторитарно... И в этой связи в огромных масштабах возрастает значение, которое я пятнадцать лет назад придал сексуальному угнетению...». 24 23

Ж. Дуйе. Москва без покровов. Рига, 1928. Райх В. Сексуальная революция. Издательство АКТ, 1997. – Предисловие к третьему изданию.

И в этом смысле марксистский анализ Райха освобождает сексуальность/ телесность от тирании старых семейных и гендерных форм. К «новому человеку» нельзя прийти без разрешения проблем сексуальности. Сексуальность берется как предельное условие революционной практики. Коллонтай добавляет в марксизм понятия «психология пола», Райх открывает новую область исследований – психосоматику и отмечает, что психические (политические и поведенческие тела) напрямую зависят от «телесного панциря», болезненной психогенной телесной и эмоциональной скованности. Сексуальность становится политической дважды: практики сексуальности работают как условия политического, избегание вопросов сексуальности уже является политическим выбором. Не придавая значения психосоматике и переформатированию телесности и гендерному переформатированию, мы не можем изменить и политику. То, что в 1920-е годы называлось политикой полового вопроса, сейчас (к лучшему или худшему) чаще определяется как гендерные политики. Новые гендерные форматы субъективности 1920-х годов не совместимы с институтом брака как микромодели старого общества. В отсутствие индивидуалистского семейного «замка», удерживавшего семейное пространство в стороне от политического в модели «натуральности», сексуальность становится политикой публичного договора. Проблемы пола и гендера выставлены в общественное дискуссионное пространство как столкновение интересов граждан, которые постоянно разбираются в товарищеских и судебных обсуждениях. Но разрыв между реальностью и коммунистическим проектом будущего становится операционально не проходим, он уподобляется прыжку надежды и веры. Репрессивные следствия в этой ситуации не идут от ложных идей и неправедного закона, но возникают как необустроенность жизненного пространства, в нем не достает правовых и бытовых «мелочей». И в то же время в быту возможно всё: от морфийного сна для рабочих, проводимого как лечебные процедуры Павловым, до переагитированного Ларисой Рейснер морского флота. Вальтер Беньямин замечал «В тезисах к истории», что трансцендентальный горизонт советского быта был предельно широк и поэтичен, а личное пространство сжато и незащищено 25. Всё, что недавно дискриминировалось: матери-одиночки, аборты, сексуальная свобода – становится нормами, с которыми работают поддерживающие государственную политику женсоветы, Пролеткульт и особенно «Новый быт»: журналы «Коммунистка», «Работница» и пр. Обустройство новой сексуальности становится политической необходимостью и актом веры в революцию. Она выходит из парадигмы репрессивности и из парадигмы частного. И это другой тип дискурса сексуально25

Беньямин В. О понятии истории / Пер. с нем. и коммент. С. Ромашко // Новое литературное обозрение. 2000. №46.

№56

сти, в отличие от дискурса буржуазной семьи с его опорой на семейное распределение доминаций, контролем над женской и детской сексуальностью, медикализацией сексуального инстинкта и определением списка перверсий: матьодиночка, женщина истеричка, мазохистичный мужчина, мастурбирующий ребенок и пр. Сексуальность была переведена в сферу политического права каждого: из «викторианской тайны пола» в революционное общественное завоевание. Произошла очередная интенсификация тел, но не путем «буржуазного контроля», а путем «революционной веры». Не дискурс сексуализируется, но пол политизируется, революция освобождает не только труд, но и сексуальность. Новое решение полового вопроса и возникающая система механизмов управления инструментальны относительно друг друга. Освобожденная сексуальность задает новые условия для форматирования новых тел. Государство теряет патриархальную метафору символического отца (необходимости\наказания\контроля), его место на время заняло инструментальное моделирование «материнской» (в терминах материализма) социальной политики «равенства и эмансипации». Общество в основном понимается как зона регулируемых конфликтов на фоне идеологической доминанты равенства и публичного обсуждения сексуальности. Но исключению подвергается частное пространство, идеологически отвергаемое как мещанство и буржуазный индивидуализм (до 1970-х гг.). Именно поэтому последовавшая перестройка стала возвращением индивидуального права на дискурсивные / политические / сексуальные субверсии. Возникло гендерное множество – маскарад. В отличие от англо-саксонской теоретической модели, где маскарад был средством противостояния эссенциализму – натурализации пола и гендера, в постсоветской традиции захватывалось и обустраивалось «частное и собственное» в противовес унисексуальной идеологии государственного феминизма. Эти движения прямо противоположны, но вывод один: пол не продукт, а предваряющее условие, которое различно моделирует гендерные отношения. Гендер – это политическое производство, имеющее множество исторических различий и политических решений. Итак, революция не освобождает (абстрактную, абсолютную) сексуальность и не избавляет от эксплуатации раз и навсегда, но задает новые условия для формирования тел, сообществ и фигур власти. В моменты смены политических форматов возникают новые формы свобод и новые типы репрессий. Выводы: 1. 1920-е гг. – массовый процесс смывания гендерных различий и установление унисексуальной гендерной метафоры в послереволюционные годы радикально снимает классические формы патриархального неравенства, но порождает новые, с которыми сталкивается советская система государственного феминизма (унисекс). Так же, как победа революции сни25

мает классовые противоречия капитализма, но накладывает на субъекта новые не менее тяжелые функции – трудовые обязанности, аскетическое потребление и идеологический контроль. 2. Снятие патриархальных обязанностей с отцов вызывает символический «брак женщин с государством», что порождает тип «семейной патронажной политики», когда интересы государства и личности не разделяются. Это в свою очередь приводит к утрате индивидуального политического пространства. В период, когда маятник истории качается к оформлению новой территории пола, появляется модель государства как социального лона, где граждане – дети, лишенные права индивидуальной инициативы. Татьяна Горичева отмечала, что выход из этого социалистического лона может быть только через обнаружение пола, т.е. становления взрослым 26. Горичева не говорит о возвращении патриархатных моделей, но настаивает на ценности гендерной (не обязательно бинарной) рефлексии как политики субъективации. 3. Условия гендерного самоопределения 1990-х гг. (от лидера квиркультуры, признанного художника Влада Монро до звезд поп-культуры, группы Тату или Верки Сердючки) фатально игровые, несерьезные, склонные к производству гендерных субверсий. И тут возникла новая политическая проблема постсоветской телесной модели: ввиду политической несерьезности гендерного различия, унаследованной от советского периода, и его отнесенности по разряду смеховой культуры или частного дела каждого, проблемы феминизма и гендерного равенства опять выпали из сферы политического обустройства. Вопросы гендерной политики не получили правовой статус, индивид оказался незащищен от фобий граждан, уличных атак и бюрократической дискриминации. Интересно, что с подобными проблемами сталкивается и «постсоветская», и радикальная американская гендерная политика: если гендерные дефиниции множественны и перформативны, то каким должно быть право, намеревающееся гарантировать им легитимность. Кого легитимировать, если идентичность процессуальна и перформативна? Таким образом, наша современность находится в дискурсивном разрыве между Равенством и Различием, когда дискурс Равенства не может обеспечить пространство различия, а легитимация Различия ставит под сомнение политику Равенства. Опять возникает угроза вытеснения гендерной политики, она оказывается в зазоре между унисексом (отрицанием проблемы) и строгим предписанием бинарного различия (фундаментализмом).

«Женщина и Россия», самиздат, Ленинград, 1979.

№56

Татьяна Барандова (Санкт-Петербург)

ИГРЫ (В/О) ВЛАСТИ: ВРЕМЯ ФЕМИНИЗМА В ПРОСТРАНСТВЕ НОВОГО ПРОТЕСТА Каждая из метафор, применяемых для описания современного общества (карнавал, спектакль, сказка-миф) имеет свою внутреннюю «жанровую» логику развития и режим, репрезентативные стратегии, целевую аудиторию, коммуникативные инструменты и сверхзадачу... Карнавал подразумевает коллективную экспрессию «освобождения от довлеющих извне норм», театрализованное действие или спектакль предполагает коллективный вид «индивидуального катарсиса», а мифо-мистерии и сказки ориентированы на закрепление и передачу социальных образцов, «коллективное научение». Тем не менее, роднит их множество общих черт, таких как драматизм сюжета, пространственно-временные рамки «представления», наличие исполнителей в виде идеальных или архетипических «героев», а также «автора»/режиссера и ресурсов для осуществления замысла, игровая действительность... Сказке, мистерии и мифологии сопричастна метаморфоза игры, не случайно ХХ век продемонстрировал размах этого жанра (особенно в фэнтези), среди диссидентских и феминистских кругов, например в антипатриархатных антимилитаристских философско-прикладных трудах А.Н. Малаховской. Именно игра, как форма невербального фольклора, на наш взгляд, вмещает в себя многие важные для анализа изучаемых событий и репрезентаций аспекты. Игровой элемент сближает участников действия со «зрителями», объединяя в единую систему «свободных ценностей», осуществление игры требует игровой зоны, времени и пространства, в границах которых осуществляется действие, т.е. изоляция в некоем внутреннем хронотопе. Юношеский идеал соответствует мифологическому, симпатизирует героическому радикализму, хотя герои бывают добровольные и «поневоле», а лики героизма – это страницы истории, определяющие проблемы, характерные для ломки мировоззрения, смены религий, революций и войн, т.е. кризисных времен, нуждающихся в героях, жертвах, пассионариях и лиминалах. В исследуемом процессе задействованы представители контркультуры, а именно интеллектуального течения и молодежных субкультур. «Коллективный портрет», в разновекторном многообразии репрезентаций феминистских акторов, проявившихся в новейший период российской политической истории и объединившийся в «протестном сегменте» публичной политики, вмещает в себя метафоры карнавала, театрализованного действия или даже сказочно-мистериального произведения, обобщившего раз27

личные пласты исторической памяти народа и/или срезов политического (социального) времени. Мотивами игры являются коммуникация и «освежение вольностей», глубинного человеческого стремления к свободе, она, являясь тренировкой стратегического поведения, служа средством (политической) социализации, адаптации к условиям жизни и нейтрализации стрессопорождающих нагрузок, способствует оздоровлению и восстановлению, но организует и «выход из состояния стабильности». Анализа заслуживает и (без)деятельность ряда «номенклатурных феминисток» из «системных» игроков, «застолбивших» традиционные идеологические и доступные им политико-структурные ниши. Произведенный всеми «системными» партиями ребрендинг не затрагивал в достаточной степени ценностные пласты «поколения нового протеста», был ориентирован на противоположные «временные ориентиры». Рассмотрение репрезентаций некоторых из «внесистемных» акторов в «мужском» и «женском» спектрах показывают, что самой драматичной (во всех смыслах) оказалась акция Pussy Riot, в которой выявляется их (само)позиционирование в духе социального времени постмодерна. Для одних «месседжи» группы выступают объектами компенсаторных проекций, для других – навязанным, чужим временем. Кроются ли эти различия во временной ориентации на толковании анахроничности и/или современности между возрастными, классовыми, социально-политическими и религиозными группами российского общества? Полагаем, что предпосылки-причины антиклерикальной и протестной акционистской женской активности скрыты в тех процессах инверсии и/или «поворота времени вспять» (по отношению к предшествовавшему периоду свободы женщин на распоряжение своим телом, следовательно, жизнью, политика в отношении женщин резко повернулась к времени «домостроя» столетней давности), и хронотоп прогрессивно социализированных женщин «поколения нового протеста» оказался под угрозой, а будущий жизненный проект отклонен от их «нормативной темпоральной картины мира». Полагаем, что выбор «карнавальных» форм для реализации феминистского активизма означает желание части «поколения нового протеста» буквально «освободить время» от закостенения, которое контролирующие его политические элиты «патриархов» пытаются «стабилизировать» посредством остановки или поворота вспять. Во «взрослой» жизни принято считать игру атрибутом детства, шалости. Не потому ли реакция власти осуществила «перенос» своей патриархатно-патерналистской дисциплинирующей реакции именно на детей? В чем могут скрываться причины объявления поколения нового протеста «врагами (дедовской) стабильности» и наказания их как «расшалившихся играющих детей/внуков»?

№56

Полина Заславская (Санкт-Петербург)

МУЖСКАЯ ЮБКА КАК ПОЛИТИЧЕСКОЕ ОЗНАЧАЮЩЕЕ ЧАСТЬ I Сон Два дня подряд мне снятся сны, которые наводят на размышления. Из одного я помню только лишь эпизод. Я вижу, внезапно, два мужских бородатых лица, похожих на мое представление о советской интеллигенции, «физики и лирики», просветленные и обаятельные. Дальше мой взгляд опускается ниже, и я вижу два обнаженных немолодых торса, которым давно за пятьдесят. Взгляд скользит еще ниже и вместо мужских половых органов, я вижу скромные женские половые губы без волос, больше похожие на детские. Эти двое очень близки, они идут как любовники. Я в замешательстве, ловлю себя на мысли, что не могу выстроить свое поведение, потому что не знаю какой у них пол. Проснувшись, я представила себе нудистский пляж как модель общества в целом, который заполнен людьми, вмещающими в себя мужчину и женщину одновременно. Во втором сне я была главным действующим лицом. Кажется, я снимала какой-то фильм, или что-то в этом роде, в зашарпанном, грязном, вымирающем пространстве, насквозь пронизанном недружелюбностью. Был рядом со мной молодой человек, который помогал осуществить задуманный мною план. Всё шло хорошо, мы зашли внутрь захудалого трактира, общались с местными, а потом ушли, но зачем-то вернулись и с этого момента начался ад. Всё это было похоже по ощущению на фильм Балабанова «Груз 200». Начались истязания силой, я помню пропитое, гневное лицо мужика, вдвое больше меня, вроде как главного там, он швырял меня из стороны в сторону, помню заброшенное лицо внезапно появившегося охранника, который перекрыл все входы и выходы, помню, как бросила гранату, и мы, с моим спутником, прижались друг к другу, а граната почему-то не взорвалась, и было очень страшно. Помню свою телесную немощь и физическую слабость, но внутреннюю силу, так как нам, во что бы то ни стало, нужно было выбраться, что мы впоследствии и сделали не без кровопролития. Молодой человек поддерживал меня, кажется, тоже что-то делал, но для меня было важно просто его присутствие. В этом случае моя рефлексия основывалась на том, как всё было просто в моем сне: есть физически сильные, а есть слабые. Женщины слабые, а мужчины сильные. Отношения выстраиваются с позиции силы, кто сильный тот диктует условия. И только лишь внутренняя мужественность способна бороться с гегемонией силы. 29

ЧАСТЬ II Эти два сна повергли меня в замешательство: явились ли они отражением моих мыслей, связанных с идеей ввести в гардероб мужские юбки – не думаю, но не берусь утверждать, что размышления о мужественности/маскулинности в связи с юбками не оказали никакого влияния. Некоторое время назад я стала размышлять о природе «женственности» в традиционном ее понимании. Понятие «женственность» – это нечто социально регламентируемое, которое безотрывно сосуществует с понятием мужественности. Мне хотелось увидеть, можно ли придумать «другую женственность». И, так как проводником гендерной семиотики является, среди прочего, белье, мною был взят самый интимный и самый будоражащий воображение предмет одежды – трусы. Потому что всё остальное может быть «унисекс», но только не трусы. Слишком уж много женских и мужских надежд возлагается на этот предмет гардероба. Мне хотелось революционизировать «женственность», дабы сами женщины подвергли рефлексии традиционные постулаты «женственности», а затем и мужественности, и гендерных ролей в целом, что, скорее всего, привело бы к переосмыслению разного рода несправедливости в мире. Затем я принялась размышлять о маскулинности как гендерной роли мужчины и современной политической, социальной ситуации в России. Политика власти – это политика силы, а сила, как известно, это «прерогатива мужчин». Четко, прямо как в моем втором сне. Но это всё набор абстрактных слов, гораздо интереснее наблюдать это в быту и на улице. Одни стараются подтверждать свою маскулинность в спортзалах, вылепливая идеальное тело, или в семейном кругу – будь то клерк, успешный бизнесмен или усталый рабочий; другие в нарядах «космонавта» на улицах или с ненавистью в глазах к другому в «боевых сражениях»; третьи за письменным столом в своих кабинетах с ворохом подчиненных или без них. И всё это сверху-вниз, сверху-вниз так и елозит туда-сюда. Я не против мужественности, я против доминирования, неравенства, сексизма, консерватизма и стереотипов, в том числе гендерных, потому что они не освобождает ни мужчину, ни женщину. В ходе наблюдений и размышлений родилась идея разработать мужские юбки. Нельзя сказать, что мужской гардероб сильно ограничен, но опять же, если обратиться к семиотике костюма, то для поддержания стереотипа маскулинности приоритет отдается одежде, подчеркивающей строгость, сдержанность, власть и силу. Пиджаки политиков и менеджеров, военная форма, спортивный костюм, наконец, – такой наряд является атрибутом правого крыла. Может ли мужская юбка повлиять на консервативное общество? Может ли одежда, вообще, что-то менять? Может ли юбка быть формой протеста? Если да, то протеста против чего? Нет ли опасности, что, даже если юбка станет 30

№56

популярной среди мужчин, означающие, которые вкладываю в нее я, будут апроприированы? Или она просто превратится в аксессуар? Эти вопросы остаются открытыми. Наша идея заключается в том, чтобы провести исследование. Выяснить путем интервьюирования мужчин их отношение к мужской юбке и возможность или невозможность ее использования. Практическая часть проекта: разработка нескольких моделей юбки, обсуждение с людьми конкретных моделей и в последующем их изготовление. Здесь очень важно, что обсуждать можно сколько угодно, но человек, не имеющий опыта ношения юбки, никогда не сможет ясно отрефлексировать свое отношение к ней. Нина Гастева на нашем семинаре, посвященном теме мужских юбок, рассказывала, что в сценической практике существует направление, когда мужчина переживает опыт женской одежды, а затем выходит на сцену в привычной ему мужской, но только теперь он несет на себе информацию нового чувственного опыта. Возможно, отчасти опыт новой чувственности и является причиной выбора именно юбки, как пограничного, неоднозначного, ускользающего означающего, гендерно недетерминированного до конца. История В истории мужского костюма юбка не является чем-то неординарным. Скорее наоборот, она имеет национальное, гендерное и политическое значение. Древние египтяне носили юбку-передник схенти – кусок белой ткани, обернутый вокруг талии. Подвязывали схенти шнурком. Такая одежда была доступна всем слоям общества, модели различались лишь по качеству ткани. Постепенно признаком знатного происхождения стала длина юбки – чем длиннее был этот предмет одежды, тем более высокое социальное положение занимал его владелец. Древние греки и римляне носили длинные льняные или шерстяные рубашки. В Древней Греции они назывались хитонами, причем мужчины, начиная с классического периода, носили хитоны короткие, до колен, женщины – длинные, до ступней. Поверх хитона надевали плащ – гиматий. В Риме хитону соответствовала туника, поверх которой мужчины набрасывали особое покрывало – тогу. Многие другие народы (кельты, германцы, скифы, сарматы и др.) предпочитали дополнять рубашку и кафтан, прикрывающие верхнюю часть тела, специальной упаковкой для гениталий, которая и получила название штанов – латинское bracae. Поскольку сами римляне штанов не носили, считая их символом варварства, латинское bracatus означало не только «носящий штаны», но и «иноземный», «чужой» и «изнеженный». Но не всё было столь однозначно. Римским солдатам германские кожаные штаны до колен показались удобными, и они спонтанно взяли их на вооружение. В III в. штаны проникли в Рим, появились даже портные, специализировавшиеся на их пошиве. Разумеется, с «варварской» модой всячески боролись. 31

В 397 г. императоры Гонорий и Аркадий официально запретили ношение в Риме штанов. Провинившихся наказывали изгнанием и конфискацией имущества. В раннем средневековье споры шли не отдельно о штанах, а о костюме в целом. Обсуждались в основном два момента: как лучше прикрыть гениталии, и как сделать костюм не похожим на женский. Также важным изменением в мужском костюме в пользу штанов, плащей, послужило то, что Западной Европе нужно было отмежеваться от Византии, где продолжали носить римскую тунику, представляющую собой длинную, сравнительно узкую в подоле тунику с широкими рукавами, под которой были надеты узкие штаны. Такой наряд европейцам казался женственным и приводил в негодование. Несмотря на это, спустя много веков, в середине ХVII века во Франции мужской аристократический костюм дополнился новым предметов туалета – штанами-ренгравами, которые представляли собой двойную юбку-штаны: складчатая юбка, надетая поверх широких штанов. Вдоль пояса, по боковым швам, внизу по подолу ренгравы украшены пышной лепной орнаментацией из рюшей, оборок, бантов, кружев. Благодаря сорочке декорированной кружевами, короткой куртке и штанам-ренгравам создавался полудетский облик в подражание малолетнему королю Людовику XIV. Также к традиционной мужской юбке относится – килт, возникший в начале ХVII века в горной Шотландии. До этого килт представлял собой не сшитую юбку в складку, а плед, задрапированный вокруг бедер. Пледы эти были длинной 5,5 метров и изготовлялись из клетчатой шерстяной ткани, которая называется – тартан. Бытует мнение, что в такой одежде было неудобно работать, и хозяин одной из плавильных мастерских предложил своим рабочим отрезать часть полотнища. Так появилась известная шотландская мужская юбка. В Верхней Шотландии, с ее дождливым климатом и гористым рельефом, килт был незаменим. Он давал свободу движений, согревал, быстро высыхал, чего нельзя было сказать о брюках. Горская одежда стала символом Шотландии, ее независимости. Ношение шотландской мужской юбки запрещалось. Англичане боялись, что католические кланы восстанут, как это было в 1698, 1725 и 1745 годах, производство тартана также было запрещено, нарушителей ссылали в Америку. Килт и тартан выжили, потому что горцам, вступившим в британскую армию, было разрешено носить свою национальную одежду. В 2000-х в Шотландии разгорелся большой скандал, после того как стало известно, что статистическое управление Европейского союза (Евростат) не позволило зарегистрировать килт как основной предмет мужской одежды, и только после вмешательства шотландского министра Джэка Мак-Коннелла, который потребовал от Брюсселя разъяснений, Евростат согласился внести изменения в формуляры. Так что и по сей день юбка для шотландцев остается символом независимости. 32

№56

У народов Юго-Восточной Азии, Центральной Африки и некоторых областей Латинской Америки традиционным мужским и женским поясным изделием был и остается саронг. Он представляет собой полосу цветной хлопчатобумажной ткани, которая обертывается вокруг пояса и прикрывает нижнюю часть тела до щиколотки, наподобие длинной юбки. В Йемене саронги называются фута – это длинный кусок ткани, сшитый в виде «трубы», выглядит как широкая юбка без талии и пояса, и мааваз – это просто длинный кусок ткани, в Омане и ОАЭ – визар, в Саудовской Аравии – изар. В Омане и Саудовской Аравии «мужская юбка» официально считается неприличной. И если в Саудовской Аравии такой вид одежды уже давно перешел в разряд нижнего белья или домашней одежды, то в Омане многие слои бедного населения игнорируют запрет на ношение визара. В Саудовскую Аравию йеменцу в футе или маавазе въезд вообще запрещен законом. И многие йеменцы могут прямо в самолете во время полета переодевать свои юбки на «достойную» в Аравии одежду – белый балахон (дишдаш). Или же во время возвращения на родину из Саудовской Аравии надевают свои футы, меняя дишдаш на привычную для Йемена одежду. На границе Омана и Йемена живут махрийские племена, которые меняют свои мужские юбки на белые балахоны и обратно в зависимости от политической ситуации. К примеру, если они недовольны йеменским правительством, то они начинают демонстративно носить белые рубахи-дишдаши, и правительство сразу видит реакцию населения на свои действия. Если же у них претензии к султану Омана они тут же переодеваются в свои йеменские юбки. Такой вот наглядный способ протеста. В Индии традиционный вид мужской одежды называется дхоти. Представляет собой прямоугольную полосу ткани длиной 2–5 м, обертываемую вокруг ног и бедер с пропусканием одного конца между ног. Обычно при этом используется белая или одноцветная ткань, иногда украшенная орнаментом по краю. В надетом виде напоминает широкие шорты или короткие шаровары. В Японии широкую юбку-штаны называют хаками. Первоначально это был кусок материи, обернутый вокруг бедер, позднее длинные широкие брюки, похожие на юбку. В средневековой Японии хаками запрещалось носить простолюдинам. Они носили набедренные повязки и лишь по очень торжественному случаю могли надеть хаками, например, на собственную свадьбу. Поскольку штаны фактически являлись показателем социального статуса, то помимо самураев и придворных их носили также и представительницы высшей аристократии. Парижские волнения 1968 года вновь возрождают в Европе мужскую юбку. В этот период формируется стиль унисекс, в основе которого заложена идея о гендерном равноправии. Жак Эстерель создавал модели юбок для мужчин и брюк для женщин. Ив Сен-Лоран создавал сафари в стиле унисекс. 33

Пьер Карден разработал коллекцию для «юношей/девушек». Однако первенство в разработке моды унисекс традиционно отдается французскому дизайнеру Теду Лапидусу, чьи коллекции уже в 1963 году включали модели, предназначенные и для женщин, и для мужчин. В Швеции в 1960-е молодые дизайнеры из Университетского колледжа ремесел и дизайна активно вели дискуссии по поводу распределения гендерных ролей, и в конце концов они объединились в группу «Ма-джо», что отчасти свидетельствовало о их симпатии маоизму. Идеи унисекса, пропагандировавшиеся группой, были устремлены к реформированию социальной системы. Предполагалось, что гендер представляет собой социальный феномен, поддающийся трансформации с помощью моды. Идеология стиля унисекс подразумевала, что одежда должна быть сама по себе настолько нейтральна, что ее владелец может регулировать свое гендерное поведение, бросая тем самым вызов традиционной бинарной гендерной системе. Дизайнер Херггорд (Швеция) говорил: «Я хотел сделать мужскую одежду пластичнее, для любого возраста, много цветов, мягче, в большей или меньшей степени освободить мужское тело от любых физических ограничений». Возникает образ андрогинности. Мужская маскулинность осуществлялась в присвоении женских атрибутов. В 1970–80-е мужскими юбками стали заниматься едва ли не все модные дома мира: Роберто Кавалли, Кристиан Диор, Comme des Garçons, Dolce & Gabbana, Donna Karan, Ямамото и др. Образцом были, естественно, шотландские килты. Но для Жан-Поля Готье и Вивьен Вествуд килты символизировали не столько воинственную, сколько естественную, натуральную, неприкрытую мужественность. Другие образцы для подражания – японские кимоно, южноазиатские саронги, ближневосточные кафтаны и китайские платья. В 1985 году Жан-Поль Готье представил модель мужской юбки в коллекции «Гардероб для двоих», комментируя: «Мужественность не исходит от одежды. Она рождается изнутри. Люди могут носить одинаковые вещи и находиться по разные стороны баррикад: он останется мужчиной, она – женщиной». Готье в данном случае выступает как формалист, который заявляет, что одежда это просто одежда и ничего больше, а всё остальное останется прежним. С 1990-х годов дизайнеры периодически создают коллекции мужских юбок, но предприятия массового производства не готовы рисковать и отшивать большими партиями изделия, так как спрос невелик. С одной стороны, для индустрии моды введение нового тренда – это продуманный, коммерческий ход, осваивающий еще один сегмент рынка, с другой стороны, появление, пускай только на подиумной дорожке, мужской юбки говорит о желании размывания гендерных ролей. Но являются ли эти модели и образы, которые нам предлагают дизайнеры, революционными и освободительными? Или они призваны только эпатировать и будоражить богатое и умирающее от скуки общество? 34

№56

Возвращаясь к нашему исследованию, я мыслю мужскую юбку как еще один инструмент работы с закостенелыми, заскорузлыми, консервативными моделями. Сама по себе юбка всего лишь вещь и ничего больше. Интересно другое, а именно: как вещь может превратиться в символ, будет ли она субъектом высказывания. Если на улицу выйдет человек в юбке – это одно, а если их будет тысяча? Смогут ли они стать символом солидарности? Всё это и является предметом нашего исследования. А в заключение я бы хотела сказать: нужно обладать мужеством для того, чтобы носить мужскую юбку в России.

Алена Стрижова (Санкт-Петербург)

ПРИ(Е)-СТУПНОСТЬ ЖЕНСКОГО: ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ В ЯЗЫКЕ «…съешь, выпей, сжуй, написанное мной, неси его, доставь в себя, словно закон письма стал твоим телом, а тело – самим письмом». Жак Деррида

Проблема, с которой сталкивается женщина, такова: либо ей приходится принять и подчиниться логике понятий и представлений о правилах языка, формах, которые не есть ее собственные, либо она упирается в немоту и неартикулируемость «своего собственного» диалекта, выступающего как «птичий язык». Таким образом, эта проблема связана с отсутствием дискурсивных средств выражения собственного языка – материнского, или женского. Вопрос о женском языке – это вопрос, превышающий вопрос; это парадокс. Женский язык и письмо – это антиномия, поскольку содержит в себе, с одной стороны, призыв к инаковости, другости, сопротивлению тотализующему господствующему дискурсу и отцовскому означающему. С другой стороны, это – требование языка, а значит, определенное стремление к становлению субъектом, попытка найти отправную точку мышления, противопоставить отцовскому означающему – материнское. Патриархальная культура производит Женщину, которую боготворят и субординируют одновременно. В то же время язык женщины четко блюдет «сон логоса, в существовании которого он заинтересован». Вопрос в том, что вхождение в язык покупается ценой раны-штриха – гегемонного порядка, Другого, закона Отца. Порядок символического и соци35

ального дополняется рядом лишений и исключений, которые создают сеть порезов, необходимых для состояния символического. «Женщины чувствуют себя отрезанными от языка и общественного договора, в которых они не находят ни чувств, ни значений тех отношений, что связывают их с природой, с их телами, детьми, другим мужчиной или женщиной… для женщин сложно принять жертвенную логику отделения и синтаксических связей, на которых основывается язык и социальный код, и это может в конечном счете приводить к отвержению символического, которое переживается как отвержение отцовской функции, и к психозам» 27. «Женский язык», таким образом, есть лишь симптом маргинальности положения женщины в языке и структурах, и в результате: либо эйфорический и подавленный романтизм, либо взрыв эго, которое нуждается в нарциссическом удовлетворении. «Я знала это будучи ребенком, прежде чем прочла Платона, Иригарэй и Батлер. Что как девочка я была вне мира. Меня не было. У меня не было имени. Для меня язык является сущим, для меня в язык не было входа. Как во вместилище, как в утробу, в меня можно было войти, но я войти не могла – и тем самым не могла ни иметь в мире смысл, ни в него его внести» 28, – пишет Кэти Акер. Настолько ли наивен и жалок крик этого ребенка? Проблема женского тела, женского письма, женского обращения в текст, текст как тело – открытие не только зазора, несовпадения, а полной маргинальности, отсутствия имени, необходимость в условиях и рисках фаллогоцентризма писать поперек, без языка и без имени, открыть способы артикуляции и молчания, ускользания от власти дискурса, играть вопреки опыту травмы, играть травмой. Поэтому важно еще раз попробовать осмыслить парадокс ситуации женщины, ее движения в знаковой системе: пробуксовывания, несовпадения, сопротивления, переживания языка, быть может – дерриданского парадокса: «у меня один язык и он не мой» 29. Вопрос о монолингвизме – это вопрос о взаимопересечении идентичности и языка, поскольку идентичность обретается в языке. Жак Деррида в работе «Монолингвизм Другого» четко подчеркивает парадокс вхождения в язык, обретения языка. «Мы всегда говорим только на одном языке, и в то же время мы никогда не говорим только на одном языке» 30. Мы монолингвичны, у нас всегда есть иллюзия «своего» диалекта, но у нас не может быть никакого диалекта вне системы какого-либо языка. Каждый субъект одинок в языке, который никогда не есть его собственный, это то, что всегда превосходит нас и обращает нас к другим, в стремлении быть понятыми. 27

Кристева Ю. Время Женщин // Гендерная теория и искусство. М.: Росмэн, 2005. С.134. Акер К. Киска, король пиратов. KOLONNA Publications, Митин Журнал, 2004. 29 Derrida J. Monolingualism of the Other. California: Stanford University Press, 1998. Р. 15. 30 Ibid, p. 18 28

№56

Но может ли язык быть вознаграждением за отчуждение и отделение от оргиастического и океанического состояния удовольствия? Настолько ли язык есть «дом бытия», если я вхожу в него через утрату и отчуждение? Насколько вóды и потоки феминности способны влиться в то или иное эстетическое течение, растопить твердыни символических основ и поданных как воображаемые образов-форм, кричащих ей свое «нет»? Как возможно обитать в языке, чтобы не окаменеть, а привести в движение камень? «Материнский язык» становится зыбкой и питающей почвой, за которую, как за спасительный буй, хватается пишущая, выковывая «шпору» или меч, скользя и ускользая в языках и знаковых системах, соблазняя, совращая и смещая, и, тем самым, выстраивая субъект-в-процессе, который пытается сохранить пение сирен, молоко, вокальность, кровь, вплетаясь в полотно дискурсов, когда «на перепутье двух языков и двух времен я леплю язык» 31. Элен Сиксу задействовала стратегию женского письма как революционную практику в борьбе за эмансипацию. Женская субъективность для Сиксу достаточно противоречива, она не есть. Именно из этого потенциала смерти и обреченности на отсутствие она и черпает заряд для своей инаковости, противостоит своей инаковостью мужской культуре, мужскому сознанию, логике. Будучи «темным континентом», «черной дырой» бессознательного, она должна осуществить прорыв, подобно вулканической жидкости, восходящей к земной поверхности. «Пришло время освободить новую женщину от прежней, проложить новый путь – через отречение от женщины прежней, впрочем, можно перенести что-то из старой в новую». 32 Конституирование новой субъективности происходит из старых и типично феминных ресурсов: голоса, молока матери, своей телесности, своей силы страсти, множественности Воображаемого, полиморфизма, своей экономии влечений как отношений дара и траты (что противостоит фаллической экономии обмена). Так, у женщины уже всё есть, но она задавлена и отчуждена от самой себя (на уровне тела и сексуальности), и от порядка конструирования собственной субъективности (язык, самоутверждение, саморепрезентация). Поэтому необходима сексуально/текстуальная политика: женщина должна писать женщину и писать для женщин, и через это обрести собственную субъективность, которая становится возможна лишь в языке и письме (женщины нет, ее нужно написать), заполнить абстракции своим опытом, своей неотчуждаемой телесностью, «войти в текст телом», и обратить/ся к другим женщинам, собрать рассеянность и множественность их опыта. Право писать – возможность перемен, пространство для возмутительных мыслей, для движения в сторону культурных и т. д. трансформаций. Мы не можем гово31

Кристева Ю. Болгария, боль моя // «Иностранная литература», № 10, 1997. Cixous H. The Laugh of the Medusa // Women’s Voices. N.Y. 1990, p. 484.

рить об однотипности «женской сексуальности», женское воображаемое множественно, а истории – различны. Новая женщина настаивает на своем желании, она именно противостоит и маркирует женское, разрушая старую Женщину, произведение фаллогоцентрического дискурса как не-женщину вовсе: нужно уничтожить фальшивую женщину как тень мужчины, которая падает и мертвой тенью на живую, не дает ей дышать, то есть преодолеть собственную меланхолию и смеяться «хохотом медузы» – своей собственной негативностью. Откуда это приходит? Речь идет, об определенной abjectивной, отброшенной позиции отвратительного как бунта-отказа против опостылевших структур, которые невозможно вынести, меланхолически проглотив – инкорпорировав. Для Кристевой отвратительное – abject, невозможный и немыслимый объект. Он одновременно и пограничный, расположенный и располагающий меня на границе бреда и существующего, и сама эта подвижная граница (граница-ограждение, край культуры). Сама фигура отбрасывания/отбрасывающего очень важна для функционирования субъективности. Но это уже не конституирование через объект желания, которое бы приносило стабильность, иллюзию равновесия, конституировало бы меня или влекло к единству или конституированию себя, образа, смысла, что поддерживается непрерывностью желания. Отвратительное, напротив, подталкивает меня к разрыву со всем этим. Меня тошнит. Объект отвращения это и есть сама эта радикальная отторгнутость, исключенность, которая никогда не оставляет меня, терзает зудом и болью. Отвращение подталкивает меня к этому вызову гегемону: Сверх-Я. Что, собственно, и показывает Кристева – она дает шанс высказаться этой мести влечений против форм и правил символического: «...я выталкиваю себя, я выплевываю себя, я испытываю отвращение к себе в том же самом движении, в тот же самый момент когда "Я" предполагает утвердить себя. Эта деталь, может быть, незначительная, но которую родители находят, заряжают, поддерживают и навязывают мне, – эта ерунда выворачивает меня наизнанку как перчатку, внутренностями наружу: так, чтобы они увидели, что я становлюсь другим ценой собственной смерти. В этом процессе, когда "я" становится, я рождаю себя в безудержных рыданиях и рвоте. Немой протест симптома и шумное неистовство конвульсии записаны, разумеется, в символической системе. В нее не хочется, да и невозможно войти, чтобы ответить. Это прежде всего реагирование, реагирование отторжением. Оно – отвращение» 33. И дело даже не в освоении или провале вхождения в язык/ отталкивании от языка. Письмо отвратительного (напоминание о Вещи, этом сосуде с отбросами), с которым я смешиваюсь – я вталкиваю себя, вторгаюсь, извергаю жестами, спазмами, криками и проекциями… 33

Кристева Ю. Силы ужаса: эссе об отвращении. СПб.: Алетейя, 2003. С. 38

№56

Дело не в том, что литературное творение предоставляет неограниченные возможности для сублимации: проработки траура через оплакивание или молитвы Офелии, или приключение знаков и тела, которое несет свидетельство аффектов печали, удовольствия от триумфа, что открывается в универсуме искусственного приема и символа – поиски необходимой огранки для аффекта в ритме, знаке, форме. Оно позволяет продвинуться в поэтическом сопротивлении и языке как действии против меланхолийного бездействия: совращении и пролиферации языков и фигур желания. Символическое и семиотическое – «сообщаемые меты наличной аффективной реальности», исполняющейся в своем двойном сценарии: воображаемого диалога с персонажем – Воображаемым отцом, встреча с которым исполняется в онирическом пространстве воображаемого, и вместе с тем, приоткрывается вторая сцена через поломки, повторы, падения, сдвиги, цезуры, умолчания, прыжки. «Опыт именуемой меланхолии открывает пространство по необходимости гетерогенной субъективности, разрываемой двумя друг друга полагающими и в равной мере присутствующими полюсами непрозрачности тела, которое проникнуто значением, то есть депрессивного тела, готового к самоубийству, и переводится в смысл произведения, которое утверждается в качестве абсолютного и одновременно поврежденного, неприемлемого, неспособного, нуждающегося в переделке. Тогда неизбежной оказывается возвышенная алхимия знаков: музыкальное сочленение означающих, полифония лексем, деартикуляция лексических, синтаксических единиц... – и эта алхимия непосредственно воспринимается в качестве психической метаморфозы говорящего существа, зажатого между бессмыслицей и смыслом, Сатаной и Богом, Падением и Воскрешением» 34. Для этого Кристева обращается к хоре как определенному психическому и языковому пространству – невозможному месту, откуда берет начало и куда навязчиво стремится исток представления о собственных размытых основаниях. И работа негативности-смерти помогает Кристевой построить отличную от Лакана лингвистическую модель, где работают две модальности языка: символическое и семиотическое. Семиотическое (материнское пространство – материнский язык) репрессировано символическим, а символическое – гегемонная система. Семиотическое нарушает процесс означивания, повторами, вторжением Реального в структуру. Этот жест открывает проход в другое место, где берет начало ритм и телесная артикуляция. Хора есть «подкидыш разума», «незаконнорожденное суждение», то есть неинтеллигибельное «пространство до пространства», то есть предшествующее языку, порядку логоса и Единого, и в то же время задействовавшее платоновскую метафору «кормилицы» и «матери». «Материнское тело есть то, что свя34

Кристева Ю. Черное солнце: депрессия и меланхолия. М.: Когито-Центр, 2010. С. 113. 39

зывает символическую организацию социальных отношений и становится законным принципом семиотической хоры, которая есть путь деструкции, разрушения, смерти» 35. Хора, или «семиотическая хора», помогает Кристевой переосмыслить отношение субъекта и языка, то есть ввести различение на символическое и семиотическое. Порядок языка существует не в работе символического лишь, как это мы привыкли понимать через Лакана, но есть еще и работа семиотического, то есть пульсирующая, ритмическая, образная работа присвоения значения. Оба эти уровня: и символический и семиотический работают одновременно в любой структуре, их совместная работа – «process de significance», а субъект – это всегда субъект в процессе означивания. То есть язык никогда не абстрактен, он постоянно присваивается, распадается и переприсваивается. Это значит действительно возможно вписывать/ прописывать движения тела, динамику влечений, разрушать и создавать символы. «Чтобы ввести связанное с влечением и потому аффективное измерение языка в лингвистическую модель, я предложила бы не сводить язык к системе, но, напротив, прослеживать субъектную динамику конструирования/деконструирования субъективности, которую я и обозначаю понятием «наделение значением» 36. Семиотическое всегда внутри символического поля: либо как негативность, либо как избыток. Его работа всегда существует внутри структуры, как бы она ни скрывалась, ни репрессировалась. Безусловно, бессвязность, неясность – маркеры работы влечений, присвоения, отрицания, анальные и оральные влечения, любовь-ненависть, жизньсмерть, что вливаются-врываются из архаических элементов материнскогосемиотического тела и не могут существовать отдельно. В символическом хора оказывается вытесненным, но прорывающимся в язык давлением Реального: противоречия, бессмыслица, распад, пробелы и умолчания. Здесь еще нет никакого означающего, а следовательно, нет субъекта, в смысле позиции, репрезентации, представления одной позиции для другой, но есть только неустойчивая и подвижная граница. На фазе расщепления в семиотическом происходит соотнесение различий с неразличимой множественностью хоры. Это всё можно соотносить с Воображаемым в Лакановском ключе, где стадия зеркала – это процесс отчуждения и конституирования объектов, отделение от хоры. Мы имеем дело не с желанием, а с влечением, Drive, неотчуждаемым биологическим 37. Это помогает сохранить на семиотическом уровне способ выражения материнского и женского тела, множественную, диффузную материальность, и про35

Kristeva J. Le révolution du langage poétique. Paris: Seuil, 1974. P. 27. Ibid. P. 26. 37 Ibid. P. 27. 36

№56

тивопоставить абстрактности и спекулятивности символического способа, который устанавливает разрыв с материнским, шрам от разрезания пуповины в качестве своего основания. Отсюда мы понимаем специфичность женского, важность его множественности и сохранения материнской длительности в языке. Это возможно. Поэтически. Если символическое основано на отказе от матери, то семиотическое через ритм, ассонанс, игру звука, повторение репрезентирует или сохраняет материнское тело в поэтической речи. Отсюда становится понятно, почему женский язык, женское письмо, особая вокальность – не пустой звук, имеющий сомнительное отношение к феминистской теории, но, напротив, возможность говорить о том, о чем следует молчать, возможность включения и создания женской субъективности и ее тела. Туда нужно попасть, в эти зазоры символического, и ввести либидозную и поэтическую, материнскую экономию. Совершить хайдеггеровское возвращение в материнскую землю; это также есть либидозная зависимость и множественность влечений, важное для письма телом. Эти акты поэтического открывают инстинктивную множественность, дают ей голос и слово, бросают вызов означающему. Множественность влечений, открываемая в хоре – это только часть работы: выход к наслаждению (то есть возможности получения невозможного удовольствия изнутри закона), но для конструирования и переозначивания важна совместная работа и взаимосвязь символического и семиотического. Мы говорим не только о сопротивлении закону и форме, но и о произведении. То, что хора предшествует культуре, вовсе не отменяет того, что ее можно обозначить как новое культурное место, неизвестную форму: «Напряжение аффектов, мускулов, слизистых, кожных покровов – принадлежность и удаленность по отношению к архаическому другому, которое ускользает от именования и репрезентации, отпечаток которого несут телесные выделения и автоматизм» 38. Женское письмо есть движение наощупь, которое становится способом вырваться вовне, открыть свободу желания, движение женского тела, которое само есть собирающий и развеивающий, взрывающийся изнутри символ множественности излияний, становясь способом построить плотину между собственной невозможностью и невозможностью другого. Отправиться на поиски заповедной земли или дать ей слово, высочиться из раны языка, если говорить о ране истины. Рана, что нанесена субъекту или которую сам себе субъект вновь и вновь наносит. Вынести и внести эту неотчуждаемую единичную истину поэтического, от которой никуда невозможно деться: тело поэмы начинает говорить там, где существует эта рана, открытая в своей незарубцовываемости, вырванный кусок плоти. Поэтический язык 38

Кристева Ю. Черное солнце: депрессия и меланхолия. М.: Когито-Центр, 2010. С. 75. 41

есть сама эта «отверстость» говорящего рта 39. Дать возможность языку говорить, обнаруживая смысл, выливать и в то же время, уворачиваться от рисков зашить, обнаружив смысл, подчинив себе его и тем самым себя в структуру, что обрекает нас на неповоротливое молчание и немоту. И своего рода вызов «силы смерти» против окоченевшего горя и омертвления меня в языках и структурах, которые ставят мне условие замолчать о себе, своих Богах, своем Реальном, если хотите. Избранные главы из книги Е. Стрижовой «НЕХВАТКА» 40 Гонка Зачем эта большая трасса, что выползает такой фальшивой накатанностью, где все маршруты уже помечены белым. Возможно, что-то было недоработано, нет времени оборачиваться. Я просто хлопаю дверью, пристегиваюсь и смотрю вперед, чтобы успевать ехать, учиться работать со скоростью. Да, быть может, необдуманно, но в тот момент, когда задумала ехать к тебе, ехать для тебя, смотрящего из соседнего окна за моим движением, я не могу, я не имею права уйти с нее, чтобы бегать босиком по зеленой траве. Я помню, как буквально прорывала, прокладывала ее во влажной почве, выкрикивая, что это – мое собственное пространство. Рубили лес, чтобы я могла как-то работать на созидание. Но дорога эта может открыться в близости к земле и материи (поверхность обкатается и отшлифуется после, быть может, после меня, когда сойду с трассы, не справившись с управлением). Говорили о противоположности письма и его машине жизни, лесу, реке, покачиванию веток деревьев. Но насилие, игра сопротивления и вторжения есть само это прокладывание пути, что не может без того податливого либо бунтующего материала, что собирается оформлять. Все оттенки зеленого и красного, что позволили и открыли себя для того, чтобы вот теперь вот – только эта сплошная, с которой не свернуть. Нужно не только позволить себе свободу скольжения по поверхности, но и как-то управлять. В этот раз всё пойдет не как по накатанной, потому как никто не везет меня, когда я могу, откинувшись, созерцать открывающееся на двоих небо, то и дело фотографируя взмахами своих ресниц, и затем помещать внутрь себя, и слетать следом за образом, смешиваясь с ними, позволяя себя обволакивать. Более того, от меня требуется не только внимательно следить за движением и теми отметками, знаками бытия, что ты еще оставляешь, успевать их прочитывать на скорости. Достаточно сложно управлять в тот момент, когда новое уже проросло и думает, в какую сторону выстрелить ростком. Столько работать по созданию капсулы, проглотить ее. Не как 39

Деррида Ж. Рана истины или противоборство языков // Отечественные записки, № 5(20), 2004. 40 Изд-во: STELLA, Германия, 2012 42

№56

целительное снадобье или таблетку спасения, а как собственное наполнение, в то время, когда уже не осталось ни капли крови. Но еще большее искусство носить ее в себе, чувствуя это щекотание. Эти крылья и рога, что прорезываются изнутри, сколько ни держись за ремень безопасности. Но и тесно в этой коробке. Но она же и есть то, откуда невозможно выбраться. Но задавить этот вылезающий лентой из-под колес асфальт, к черту светофоры. Я решилась ехать и убиться очередной раз, воодушевленная движением. Что идет одновременно изнутри меня, и эхом отзывается свистами и швахами за моим окном. Пусть… Я двигаюсь к конечному, но я обречена его проскочить, потому что есть лишь воодушевление этим движением, несущим меня в ад. Отсюда этот драйв. Drive!!! Ты не можешь остановить уже эту машину, я побаиваюсь посадить тебя на заднее, потому что оно всё заблевано, пока я была пассажиром. И я решаюсь ехать… выйти, закурить, либо оставить ее ко всем чертям и бежать бегом на почтительное расстояние, чтобы со стороны наблюдать за взрывом? Нет, ты едешь, будучи и заперт и пристегнут, слушая о приближающейся катастрофе между строк всех песен, но даже когда нервно переключаешь все станции и, не желая слышать ничего, слышишь ее в звенящей тишине, либо в порыве ветра в открытое окно. Держаться изо всех сил, чтобы не вылететь следом. Слышать на всей скорости о возможности невозможного, ради чего и стоит разбиться. Тут не спасают фетиши, вроде ремней безопасности. А если уже скорость набрана, то ничего не остается, как решиться поставить себя под удар, когда встреча с другим подобна столкновению в лоб. Я еду налегке, специально пришлось останавливаться, отбрасывая лишнее, чтобы проехать еще чуть-чуть. И так оплачивался каждый шаг вперед: за каждый вперед – сброс, оставляя нечто ценное, чтобы только продвигаться вперед. Прочитывать только послания от тебя на рекламных щитах и дорожных указателях. Но я уже не нахожусь в проблеме поиска маршрута. Я ищу свое сердце, что бросила на перекрестке дорог. И когда я немного притормаживаю и всматриваюсь, я вспоминаю эти лица, кому дарила его. Тогда я чувствую этот толчок и отталкиваюсь, мое – отзывается единичными толчками. И тогда я понимаю, что весь этот автоматизм моего движения есть ничто иное как попытка вернуть тех, чьи книги я выкинула из багажника. Не сами книги. Нет. Сердце среди дорог и автострад есть мое собственное, то сжимается в комок и колет иголками (но эти иголки направлены внутрь), то поднимается и, кажется, стучит в голове. Даже если невозможно отрицать эту механику и форму самого движения, обреченности на запертость и пристегнутость, позволяя себе лишь риски остановок. Меня спросят о цели движения. Я закурю и скажу, что тут нет такой желанной накатанной и ровной дороги для меня, а сама я никогда не составляю никаких карт маршрутов, зачем? Быть может, лишь сами места, 43

что зовут меня голосами тех, диалог с кем не завершился. И потому я продолжаю вести его, сама с собой. Я не знаю, чего все-таки хотят: диалога, дорожных заметок, фотографий видов из окна (бесполезно, всё смазано), меня в целостности и сохранности (формально я пристегнута, но это же и есть моя прикованность к тому, что следует покинуть для того, чтобы спастись). Верните сердце, верните память, ведь истина движения лишь в ней. Там есть один большой след, скрепленный печатью, он же след от огромной восковой свечи, из которого возможно мое движение как его движение. Не надо думать, что я обдумываю шаг. Он сам прокладывает мне маршрут, чтобы я летела по его невидимым следам, вперед как назад. И, конечно, такова судьба… давить его, оставляя под колесами, и, тем не менее, останавливаться и, тем не менее, любить его, как того, который делает возможным любое настоящее, любое счастье здесь и теперь, и вот теперь эту поездку. Словом, есть определенное подземное движение, сохранить способность его слышать, если уж замели все следы. Отсюда, столько моих опаздываний, когда пытаюсь отключить все телефоны, снизить скорость, чтобы все-таки слышать его, раз уж мы размылись навсегда, разминулись, чтобы я могла как-то ехать. Теперь мне как-то управлять, а я всё думаю о том, что под колесами. Просто другая смерть, на всех порах, если я не научусь хотя бы как-то управляться. Но я пока привыкаю к этой штуковине. Из-за тебя. Гнать бы тебя в шею, или идти на обгон, пока не угнали. Когда ты смотришь, что ты хочешь увидеть, мое выражение в окне, прозрачном, но забрызганном дорожной грязью, еще со времен когда я пробуксовывала, или же само это движение «бжиг-бжиг». А если с ветерком, то ему, безусловно, придется отдать предпочтение. И забыть о себе, тебе, правилах, режимах скоростей. Совсем не важно, что там видно со стороны. Важно вписаться. Не в чужое виденье моих поворотов, а в сам поворот. Пусть некрасиво, пусть несколько раз меня шмякнет о руль. Иногда некрасиво, но быстро и – победа. Что же случится со мной в коробке? Каскадер на любой скорости должен опрокинуть машину, а гонщик на любой скорости должен машину удержать. И вот она уже в воздухе, вот почему скорость немного упала. Перед решающим трамплином из последних сил тормоз и газ, на всей скорости съезжаю с трамплина. Лови. Лов. Быть может, на этот раз обойдется без неотложки. Едва касаясь От письма желают нежности, гибкости переливов, выплесков и всплесков, оно гнется, склоняется к постели другого. Не дождетесь. Исключение исключается, единичное одиноко. Оно всегда так. Борется за свое существование, на цыпочках по подвижной границе, на шаг к общности, шаг за черту, остальное время балансируя в своей пограничности, удерживаясь расправленными руками-крыльями, чтобы не пасть. Есть еще иллюзия выхода в бегстве в усердие, 44

№56

усидчивость, связывая себе руки, практиковать сдержанность в скованности и плотности. Выйти в общность или в замкнутость в заслоне книги, под прикрытием того, тех, кого читаешь. Говорят, так надежнее можно спрятаться. Когда отходишь от письменного стола, оставляя книгу открытой, чтобы подойти к распахнутому окну – прыгнуть в полноту ночи, позвать кого-то по имени за вздохом… жизни, то Он приходит. Он уже тут как тут: анонимный, или под прикрытием другого имени, Он ворует мои поцелуи холодными губами, что всегда Его жаждут. Он может наслаждаться этим хмелем, пить по капле, балуясь, словно вином из старых запасов, но он никогда не признается. Он избегает встреч, плотно замыкая меня в негативном нарциссизме, и, тем не менее, Его невозможно выпроводить, Он всегда наготове, как только мое бессознательное уже сочится из раскола, что раскрывается для принятия другого, что уже готово впустить в себя. Он, не раздеваясь, входит в меня, едва касаясь, откликаясь на свечи. Он исполняется в этом задувании свечей, перехватывая исполнение желания, не оставляя следов на теле. Он есть само ускользание, что всегда манит, и я воскресаю, встрепенувшись голубем с асфальта, я ведусь, но не могу излить нежности. Лишь темная вода Невы, то неистовая ярость… оседлать Его и взвиться, повторяя все свои движения следом-стежком: пожалуйста, умоляю, люблю… я расстилаюсь, а сама – вниз головой, в ту самую смерть, что только и может меня удовлетворить. Когда мои ладони раскрыты, я всегда отдаю свое наслаждение Ему, не замечая других, отбрасывая других, даже когда забываюсь с кем-то, Он всегда лежит между нами, и меня не видно за Его тенью. Вот же, Он цинично танцует на руинах очередной моей постройки… я сама всё разрушила, отлетая от земли, чтобы слиться с ним в экстазе. Он всегда со мной: в пепле, что я стряхиваю в пепельницу, в тех головах, что я сжигаю. Я каждый раз смотрю поверх того, кто стоит передо мной, обращая на Него свой вопрос: «тттты меня любишь?». Стоит другому ответить мне, намекнуть о своем присутствии, как я начинаю бить его по рукам, я отворачиваюсь, я убегаю, я ускользаю – мне нет дела до твоих грязных домогательств, я не хочу тебя, я не хочу с тобой ничего разделять, и твое «люблю» (да, достигнутое признание делает для меня зримым того, кому открывалась). Только приступ отвращения, захлопнуться: я не к тебе обращалась, я не твоего ответа ждала, и не по тебе я сходила с ума. Только в ночи и безумии я могу оргазмировать, не достигая ничего, потому что Он есть не более чем жуткая рука мертвеца на моей шее, что я сладострастно целую, показывая зубки другому. Мои двери всегда нараспашку, потому что Он никогда не войдет в них, только под прикрытием другого, навести беспорядок, открыть все окна. Пока я наполняюсь им, пока мои глаза светятся неистовостью, отражением от церковной свечи, я снова дышу, я снова бегу, я принимаю Его со всем гостеприимством, переливаясь через край. Пока я занята им, он позволяет другим обокрасть меня, они, зашедшие 45

на огонек, съедают всё мое время, все мои запасы, они пьют свежевыжатые соки, они насилуют меня, пока я не вижу их лиц. Но они, о слепцы, они не ведают о том, что меня нет с ними, я никогда не принадлежала им, то была просто та одежда, что они хотели на мне видеть, осуждая за отсталость от моды. Иногда я умилялась где-то с потолка, обреченная смотреть в потолок, пока они силятся насытить свою утробу, погружаясь в дырку в кровати, проваливаясь в эту бесконечность и не доставая до дна. Всегда можно было выскользнуть, чтобы отойти к окну, освежиться каплями дождя. Я встаю на подоконник: вытащи меня отсюда, забери меня с собой. Он возьмет меня за руку, и мы вместе исчезнем до рассвета, не отбрасывая тени, мы разбежимся в разные стороны, двумя расходящимися лунными дорожками на мутной воде, успеть до часа сведения мостов. Пусть… они останутся досматривать сон обо мне, обнимая со всем правом собственности ту одежду, что никогда не была мне к лицу, они почувствуют нехватку воздуха – я была не более чем дыханием. Они поворчат, быть может, за этот газ, что я оставила не выключенным, за этот сквозняк от открытого окна. Но, вот же они, письма на рабочем столе, что я писала им, только им, чаще кровью, несколько нечетко, не дописывая до конца предложения, строчками, всё более сползающими ниже линейки, брызгая желчью от непереваривания, то пуская пузыри слюней, то сплевывая, пока болело горло. Я не видела их, и потому всегда цеплялась за имя и стремилась описать, чтобы что-то оставить себе на память, но так и не взять с собой – не то, мусор, опять ошибка. Но уже в силу того, что они присутствуют, письмо существует, я иду вперед за ними, опираясь на бумагу, чтобы свободно, расправив крылья, лететь с Ним по ту сторону, играя в прятки. Найти такое место, чтобы можно было сидеть, достигая наивысшего оргазма, от соприкосновения спинами, смотря в глаза разным собеседникам… Я ищу Его, как утопленница, каждую ночь выходя на берег. Потом наступит какое-то утро, я буду сидеть, подперев голову у окна, сетуя на боль в висках, так и не понимая, что именно Он всех выпроводил, Он снова место расчистил, чтобы иметь возможность приходить еще. Обиженный и злой, потому что так и не получил ни одной рукописи на свое тайное имя, преданный, что в сношении с Ним, я молилась на кого-то другого. Я никогда не боготворила Его, а он никогда и не протягивал мне руки, я научилась ненавидеть Его, чтобы никогда не принимать Его отсутствие, Его рассеянность. Но я всегда возвращалась посидеть под той дверью, откинувшись к стене, я всегда возвращаюсь на свое место: просить смерть и скорбь благословить мой меч для очередной борьбы, и кормить голубей с руки. Потом выйти в дождь, закурить, словно после секса, и смешаться с толпой.

№56

Вероника Беркутова (Санкт-Петербург)

ИСТОРИЯ И ТЕОРИЯ ЖЕНСКОГО ПИСЬМА «Женское письмо» – относительно новое понятие, возникшее во Франции в русле феминистской критики в 60–70-е гг. ХХ века. Невозможно рассказать историю «женского письма», минуя историю женского движения и феминистской литературной критики, как одной из ее составляющих. Традиционно исследователи выделяют два направления феминистской критики: французское и англо-американское. Зарождение американской феминистской критики относится к 1920–30-м гг., к первой волне женского движения, суфражизма, эмансипации и либерального феминизма, а ее расцвет приходится на 1950–70-е гг. Прежде всего, американская феминистская критика возникает как альтернатива традиционному академическому литературоведению. Она сразу ставит под сомнение классические каноны литературы, основанные на мужских именах и произведениях, она задается вопросом, куда пропали авторы-женщины, что и для кого они писали, как они оказались вытесненными из рядов классической литературы и стоит ли им вообще бороться за признание среди ученых-мужчин. Другой вопрос, который рассматривали феминистские критики, касался женских образов в литературных произведениях. Чьими глазами мы смотрим на героинь? Чьи представления о женщинах они отражают? Какими должны быть «правильные» и «неправильные» героини с точки зрения классической литературы того или иного периода? В этих работах впервые наметились концепции мужского взгляда, объективации и унификации женских образов, анализа клише и стереотипов в отношении женщин. Критики анализировали речевые и поведенческие характеристики женских персонажей, особенности их репрезентации в тексте, функции, которые они выполняют в произведении. Наконец, третий объект исследований феминистской критики того времени – это история женщин-читательниц, опирающаяся на исследование рецептивных практик. Критики этого направления занимались следующими вопросами: какова история женского чтения, что, когда и почему читали женщины, какие факторы двигали их интересом, кто формировал читательские вкусы и потребности и т. д. Нетрудно представить, что результаты большинства первых исследований оказались неутешительными для женщин. Уже тогда вставали вопросы о микрополитике власти в литературных и научных кругах, подверженных тем же интроецированным стереотипам, что и большинство других традиционных систем. Представители академического литературоведения сразу же обвинили феминистских критиков в ангажированности, предвзятости, 47

отсутствии литературоведческой объективности и научного чутья. Подобные дискуссии периодически возникают и до сих пор, потому что феминистское литературоведение де факто так и не стало действительно признанным академической традицией. Нельзя не отметить, что история феминистской критики не была гладкой и безошибочной. Как и любое другое научное направление, она прошла по пути заблуждений, внутренних дискуссий, ошибок и разочарований. Тем не менее, это не умаляет ценности огромного количества интересных открытий, материалов и наблюдений, без опыта которых не состоялись бы многие современные междисциплинарные и гендерные исследования. Среди имен феминистских критиков англо-американского направления следует назвать Вирджинию Вулф, Кейт Миллет, Джулиет Митчелл, Мэри Эллманн, Элен Шоуолтер, Эллен Моэрс, Сандру Гилберт, Сюзан Губар. Они учили женщин отстаивать свою точку зрения в понимании текста, не быть благовоспитанной пассивной потребительницей авторитарного дискурса, а критически переосмысливать литературные произведения и представленные в них женские роли и образы. Параллельно с американской критикой в 1950-е годы начало развиваться французское феминистское литературоведение. В отличие от заокеанской сестры, французская теория возникла на совершенно другой почве и впитала в себя идеи современной философии, семиотики, неомарксизма, деконструкции и психоанализа. Именно на перекрестье этих дискурсов и возникло понятие «женского письма» в собственном смысле слова. Приступая к теории «женского письма», мы отдаем себе отчет, что вступаем на зыбкую почву. В строгом академическом смысле слова никакой единой теории «женского письма» не существует. У Юлии Кристевой, Элен Сиксу, Люс Иригарэй есть свои представления об этой категории, свои методы описания и анализа, свои теоретические доминанты. Тем не менее, мы попытаемся дать некоторое представление о том, каким бывает «женское письмо» в понимании французских критиков, и для этого обратимся не только к их работам, но и к анализу теоретического контекста эпохи. Как отмечает Ирина Жеребкина, существует два различных способа, которыми феминистские критики пытались помыслить женский субъект: 1) определение структуры женской субъективности через категорию «инаковости» (женщина определялась как второй пол, «другой» по отношению к мужскому и традиционному); 2) попытка эссенциального определения «женскости» вне соотношения и сопоставления с внешним «другим», но путем построения какой-то собственной, независимой топологии «женского» 41. 41

Жеребкина И. «Прочти мое желание…»: постмодернизм, психоанализ, феминизм. М., 2000. С. 137. 48

№56

На деле эти направления бывает сложно отличить друг от друга, потому что они переплетаются и взаимно дополняют друг друга. Представительницы французского феминизма отошли от теории биологического или морального превосходства, они заговорили о том, что оппозиция мужского и женского не является ни комплементарной, ни антагонистической, ни сущностно или природно обусловленной. Два члена этой оппозиции носят коррелирующий, то есть взаимодополняющий характер в формировании такого понятия, как человек. Поскольку этот этап теории предшествовал перформативному феминизму и концепции квир-идентичности, для феминистских теоретиков 1970-х гг. не существует единого, нейтрального, беспризнакового человеческого субъекта. В рамках этого подхода женщина мыслится не просто как отличающееся от мужчины человеческое существо, но прежде всего как имеющая право на отличие. Феминистские теоретики пытались выделить и проанализировать те механизмы, которые позволяют превращать различие в неравенство. Они выдвигали необходимость осознания женщинами своего подчиненного и зависимого положения в существующем маскулинном порядке, чтобы путем этого осознания попытаться обрести свою собственную субъективность, отличную от мужской, но не менее значимую в культурном и социальном аспекте: «Было бы проявлением естественной социальной справедливости уравновесить власть одного пола над другим, предоставив или вернув культурную значимость женскому полу» 42. Женщина стала рассматриваться как субъект со своим особым опытом, со своей историей, точкой зрения, со своим особым символическим полем и языком. Одновременно и опираясь на американскую традицию, и полемизируя с ней, французские феминистские критики пошли по другому пути размышления о том, что представляет собой женский субъект. Не только как художественный образ, сложившийся литературный типаж или как идеальная женщина-читательница, но прежде всего как женщина-автор, создательница текста. Благодаря работам Ролана Барта и Мишеля Фуко в середине ХХ века в литературоведении утвердилась мысль о «смерти автора» как конкретной исторической личности, которая больше не интересовала исследователей, и о действительной реализации автора только в роли субъекта высказывания, полностью проявляющегося в тексте. Рассматривая теорию «женского письма», мы убеждаемся, что реальный биологический пол исторического автора текста не имеет для нее особого значения. Для категории «женского письма» значимым оказывается субъект высказывания, проявленный в тексте. Это позволяет нам уйти от неопределенности, рождаемой жесткой детерминацией: если реальный исторический автор женщина, значит, всё, что она пишет, является «женским письмом», и наоборот, если 42

Irigaray Luce. Je, te, nous. Pour une culture de la différence. Paris, 1990. P. 11. 49

перед нами «женское письмо», соответственно, его автором может быть только женщина. Определение «женского письма» зависит не столько от реального исторического, биологического, социального пола его автора, сколько от иных характеристик, свойственных субъекту, заключенному в самом тексте. Для теоретиков «женского письма» значимой оказывается деконструктивистская идея о преодолении иллюзорных квазилогических бинарных оппозиций. Это значит, что не существует оппозиции женского и мужского как такового. Это всего лишь иерархический конструкт, выгодный определенной идеологии и служащий для воспроизводства и поддержания властных отношений. Согласно принципам деконструкции, «женскому письму» противостоит не «мужское письмо» или какое-то другое письмо из множества различных писем, которые мы можем поместить в объем понятия «письма» как такового, ему противостоит иной тип дискурса. Более того, и само «женское письмо» не является гомогенным понятием, по мнению теоретиков, оно должно было вобрать в себя все многообразие накопленного веками невысказанного женского опыта: «…на сегодня не существует "женщин вообще", типичной женщины. <…> Но что поражает меня, так это бесконечное богатство их индивидуальных свойств: мы не можем говорить о "женской сексуальности" – однотипной, гомогенной, послушной классифицирующим кодировкам – так же как нельзя говорить об одном бессознательном, похожем на другое» 43. Одновременно с постструктуралистскими идеями французская феминистская критика основывалась на неомарксистском литературоведении, представленном Теодором Адорно, Луи Альтюссером, Терри Иглтоном и другими исследователями. Согласно их концепции текст не является монолитным целым, он пронизан различными значимыми умолчаниями, разрывами, внутренними противоречиями, которые призваны сокрыть его реальные идеологические установки. Именно эти разрывы и умолчания и должны быть подвергнуты критике, потому что они способны сказать о тексте намного больше, чем его манифестное содержание. То есть чем рациональнее, логичнее, безупречнее пытается выглядеть текст, тем больше подводных камней и идеологических установок он скрывает. Исследование этих умолчаний и противоречий позволяет критику связать произведение с конкретным историческим контекстом, в котором структура текста находит пересечение с целым рядом других структур (идеологических, экономических, социальных, политических, культурных, гендерных) 44. Для категории «женского письма» здесь важна мысль о том, что «женское письмо» не стесняется своей «нелогичности» и не старается скрыть свои внутренние разрывы и противоре43

Сиксу Элен. Хохот Медузы // Введение в гендерные исследования: Хрестоматия. Харьков, 2001. С. 800. 44 Торил Мой. Сексуальная текстуальная политика. М., 2004. С. 122. 50

№56

чия, оно не прячет в них не артикулированные властные и ценностные иерархии, а внутренние конфликты чаще всего становятся предметом рефлексии, отчего текст может казаться непоследовательным, нескладным. Базовым для понимания «женского письма» оказывается различие между письмом и речью, берущее начало еще у структуралистов, и полностью оформленное в философии Деррида и Лакана. Речь в этой концепции представляет собой нечто логически законченное, наделенное знанием и истиной, и противостоит письму как самодостаточной технике, для которой первичным оказывается не смысл производимого текста, но сам процесс его производства, опыт писания, ткания текста. Именно этот процесс, наделяемый статусом физического, телесного опыта, противостоит традиционному патриархатному смысловому логоцентризму. Речь предполагает присутствие целостного говорящего субъекта, обладающего истиной и отвечающего за свои слова, письмо предполагает свободные ассоциации, скольжение означающих, становление субъекта высказывания в самом процессе высказывания, регрессию на досимволический уровень собственного телесного опыта. Цитируя Элен Сиксу, можно сказать: «больше телесности, следовательно, больше письма» 45. Письмо оказывается связано с голосом и телом, в то время как речь – с логосом и рацио. Элен Сиксу является непосредственным автором понятия «женское письмо» (écriture féminine). Она критикует сложившуюся бинарную оппозицию женского/мужского, закрепленную в символическом поле как оппозицию верха и низа, слабого и сильного, активного и пассивного. Эта оппозиция выстроена в границах господства и подчинения, где есть победитель и проигравший, она становится постоянным полем битвы за превосходство и владение дискурсом. В западной патриархатной логике женщина проигрывает и вытесняется, а мужчина автоматически маркируется как нечто положительное, нормальное и образцовое. Как пишет Торил Мой, Сиксу обвиняет подобное уравнивание женского с пассивностью и смертью в том, что оно не оставляет женщине никакого позитивного пространства: «Женщина либо пассивна, либо ее не существует» 46. Эту тревогу, охватившую тело женщиныавтора, Сиксу пытается выразить в своих текстах и на уровне содержания, и на уровне языка, реализуя свой тезис о телесности письма. По концепции психоаналитика Люс Иригарэй, различие по признаку пола является онтологическим и предшествует всем другим различиям. В своих работах она пытается понять, почему произошло так, что женщины исторически оказались фактически лишены символической репрезентации своего существования на всех уровнях социальной жизни от религии и науки до литературы и философии. Следуя за мыслью, высказанной 45

Сиксу Элен. Указ соч. С. 812. Торил Мой. Указ. соч. С. 133.

еще Симоной де Бовуар, Иригарэй обращает внимание на то, что женский субъект подвергается постоянному отрицанию и исключению. Женщина словно становится темной стороной мужчины и вытесняется на изнанку мира и реальности. Будучи лишенной средств для самовыражения, для построения собственной субъективности и идентичности, женщина должна искать свои пути для самопрезентации, деконструируя предлагающиеся или навязанные ей мужские модели видения и становления. Итак, «женское письмо», согласно Люс Иригарэй и Элен Сиксу, парадоксально: оно одновременно и пытается сломать традиционные репрессивные оппозиции женского/мужского, загоняющие женщин в сферу молчания, лишающие их собственного голоса, мнения, репрезентации своего опыта, и в то же время оно возвращается к категории «женственности», телесной, чувственной, эмоциональной, противостоящей логосу и рацио. Но этот парадокс, неоднократно подвергавшийся критике, можно попытаться разрешить следующим образом: несмотря на то что «женское» исторически было всегда маркировано как «иррациональное, чувственное», при этом оно было абсолютно лишено собственной репрезентации, получало оценку лишь глазами другого, принадлежащего логоцентрическому дискурсу и говорящему оттуда со своей позиции устоявшимся патриархатным языком. Феминистки предложили женщинам перестать говорить «изнутри» привычного мужского дискурса, найти собственный язык со своим инструментарием, основанный на опыте рождения и разъединения, на опыте уникальности, инаковости и множественности, а не тождественности и тоталитарной единичности. Юлия Кристева включает категорию «женского письма» в логику лакановского различения Воображаемого и Символического. Она возводит «женское письмо» к доэдипальному периоду, когда язык еще только овладевает человеком, к этапу, предшествующему символическому порядку, где появляются различные классификации, иерархии и властные доминанты. Женское письмо уходит корнями в регистр Воображаемого, где властвует логика бессознательного и запускается вечный двигатель желания, конституирующего субъект. Женский язык, подобный языку ребенка, пытается прорваться за устойчивую сетку априорных понятий и определений, минуя рефлексию и рационализацию, следуя пути множественной субъективной детерминации, где уровень физических ощущений приближен к уровню языка. Важно заметить, что эта стратегия действует не только на уровне употребления слов, но и на парадигматическом уровне текста, в системе синтаксиса и грамматики: нарушая общепринятый синтаксис, женское письмо исследует логику женского подавленного бессознательного. В отличие от организации традиционной рациональной речи, язык «женского письма» объявляется изобразительным и выразительным. Теоретики связывают это с особенностями женской сексуальности, точнее, изна52

№56

чальной бисексуальности, гетерогенности, множественности телесного опыта и желания. Фаллический логоцентризм оказывается стремящимся к унификации и монополии, в то время как «женское письмо» ускользает от определенной идентичности, и включает в себя измерение «инаковости», «другости», бессознательной множественности в противопоставлении монолитному, целостному сознательному образу Я. Связь с сексуальностью позволяет проложить путь к женскому творчеству, желанию и наслаждению, которое также оказывается множественным. Новым формам «женского письма» должны соответствовать и новые практики чтения – нелинейного, ненаучного, оценочного и, безусловно, субъективно окрашенного. Наслаждение от текста субъект получает как в процессе письма, так и в процессе чтения. Как мы видим, «женское письмо» оказывается сложной теоретической категорией, далекой от академической объективности. Поскольку оно не универсально и не обладает едиными четкими критериями, в итоге всегда оказывается, что детерминацию текста как «женского письма» не так уж сложно оспорить, подвергнуть остракизму или осмеянию, за которыми будут скрываться тревога или непонимание. «Женское письмо» сложно определимо в качестве сугубо научной дефиниции: оно существует в переплетении формы и содержания, и как только мы пытаемся произвести анализ, то есть разложить его на составляющие, единая картина и производимое ею ощущение тут же пропадает. «Невозможно определить женскую практику письма, всегда будет невозможно, поскольку эта практика не может подвергнуться теоретизированию, классификации, кодированию, – что вовсе не означает, что она не существует» 47. Таким образом, при определении «женского письма» самым правильным будет отдавать себе отчет, для чего мы пользуемся этой категорией, что мы хотим сказать, маркируя тот или иной текст как «женское письмо», какие цели мы преследуем при этом здесь и сейчас, и, наконец, какие возможности это открывает для анализа и прочтения текста в фокусе различных оптик. Не следует забывать, что одна из главных задач, которую ставили перед собой феминистские критики, – это личная и политическая задача, поэтому и читать «женское письмо» необходимо в политическом измерении. Попытка проследить специфику и становление женского субъекта, дать привязку к особенностям порождения текста, письма, языка, мышления с одной стороны, и историческим, идеологическим, политическим, гендерным, психоаналитическим структурам – с другой, ускользнуть от логики рационалистического патриархального дискурса, – все эти аспекты заряжают теорию «женского письма» политическим потенциалом, который, безусловно, оказывается актуальным и в наше время. 47

Сиксу Элен. Указ. соч. С. 808. 53

Аранца Бейтиа

ФЕМИНИСТСКАЯ КРИТИКА ЗАБОТЫ48 Мне бы хотелось поговорить о политике примирения двух миров: приватного, под которым я понимаю политики заботы, то есть ту работу, которую в основном вынуждены выполнять женщины, и публичного, то есть оплачиваемый наемный труд. Практики, призванные примирить эти два мира, решить проблему так называемого «кризиса заботы», возникли в Западной Европе как реакция государств на низкий уровень рождаемости. Эта проблема впервые была выявлена в Северной Европе, когда большинство женщин вышли на рынок труда, включились в борьбу за рабочие места и за карьерный рост, а заботу о семье и доме некому стало осуществлять. Политики примирения исходят из модели семьи, которая присуща тому или иному западноевропейскому обществу. Южная, средиземноморская или католическая модель семьи – это та, где один человек, как правило отец, является добытчиком, обеспечивает семью, принося в дом деньги, и мать, которой отводится функция или роль осуществления заботы, уход за детьми и стариками, стирка, уборка и приготовление пищи. Такая модель семьи еще называется традиционной, гетеронормативной и т.д. Иная модель семьи, с менее жестко предписанными ролями, широко распространена в северных европейских странах, в первую очередь в Скандинавии. Согласно этой, более эгалитарной, модели, оба, и отец и мать, приносят в дом деньги и оба берут на себя заботу о доме. И, несмотря на то что в северных странах начиная с 70-х годов ХХ века эта модель стала превалирующей, исследования, проводимые в скандинавских странах в последние тридцать лет, показали, что на практике очень редко происходит так, что мужчины действительно берут на себя работу по дому. Иными словами, северные государства предложили эгалитарную модель, но на практике она не сработала. Ту, пропорциональную часть заботы, которую предполагалось отдать мужчине, в результате взяло на себя само государство. Например, в случае заботы о детях: в то время, что мать проводит на работе, забота о детях в детских садах опять же падает на плечи работающих там женщин. В Соединенных Штатах знаменитая теоретик Сьюзан Моллер Окин (Susan Moller Okin) обрушилась с резкой критикой фундаментального труда Джона Ролза «Теория справедливости» (John Rawls. The Theory of Justice, 1971). Критика Моллер Окин строится на том, что Ролз, давая определение справедливости, проводит разделительную линию между тем, что справедливо, а что нет. Одним из базовых допущений теории Ролза является утвер48

Запись выступления на Феминистской среде (последовательный перевод с испанского Евгения Шторна). 54

№56

ждение, что семья в основе своей справедлива и нейтральна по отношению к гендерному различию. Моллер Окин возражает, что традиционная модель семьи никак не может быть названа справедливой и в ее основе лежит борьба за власть в силу полового разделения труда. Принцип последнего предполагает разделение и встраивание в иерархию различных типов труда. Разделение предполагает, что существует мужская и женская работа, а иерархизирование предполагает, что мужской труд как более квалифицированный должен оцениваться выше женского. Как метко заметила Николь-Клод Матье: «Семья – это институционализация биологического». Мораль заложена в самой семье и если модель семьи недемократична, значит и общество не может претендовать на демократичность. В качестве примера можно опять-таки привести половую сегрегацию труда в семье. Отражение семейной модели в обществе можно увидеть в сегрегации рынка труда, в его вертикальном и горизонтальном разделении по признаку гендерных различий. В горизонтальной плоскости мы можем обнаружить мужские и женские секторы, где женский сектор, как правило, редуцируется до рынка сферы услуг, с низким уровнем дохода, не требующего высокой квалификации, а к мужскому сектору можно отнести такие виды труда, как новые технологии и индустрия, предполагающие высокий уровень дохода и высокую квалификацию. Вертикальное разделение легко проследить, если обратить внимание, что и в мужском, и в женском секторах труда на руководящих должностях, как правило, можно обнаружить мужчин, то есть женщины редко занимают руководящие должности, а значит, они отстранены от принятия решений. На верхних ступеньках служебной лестницы женщин встретить крайне сложно. Моллер-Окин говорит о том, что недемократичная модель семьи основывается на двух основных положениях: во-первых, вся забота ложится на плечи женщин, во-вторых, мужчина легитимно освобождается от практик заботы в силу того, что он зарабатывает деньги. В одном бельгийском исследовании семьи, с емким названием «Любовь и деньги», попытались выяснить, как дети оценивают любовь отца и любовь матери. Результаты показали, что быть хорошим отцом значит приносить в дом много денег, а быть хорошей матерью, значит хорошо заботиться. И это в 2010 году в Бельгии! В том же 2010 году во Франции было проведено исследование среди мужчин, которые брали годичный декретный отпуск. В общей сложности на их долю пришелся всего один процент от общего числа декретных отпусков. Результаты глубинных интервью с этими мужчинами показали, что всем им было крайне сложно артикулировать свою роль, и помехой было осознание своей мужской идентичности, якобы уход за ребенком наносит урон их маскулинности. Многие из них скрывали факт декретного отпуска от друзей и знакомых и придумывали разные оправдания тому, почему они сидят до55

ма. Обществу трудно принять мужчину, который осуществляет заботу. Вот в нескольких словах постановка проблемы роли заботы в обществе и ее соотношение с иерархичной системой ценностей. Очевидно, что такое положение вещей требует серьезного осмысления и хорошо аргументированной, конструктивной критики. Феминистски предложили целый ряд альтернативных решений, многие из которых были приняты к сведению и даже повлияли на реальное положение вещей. Я попробую остановиться на некоторых из них. Одно из альтернативных решений можно назвать «этикой заботы» – концепт, предложенный Кэрол Гиллиган (Carol Gilligan). В свое время Лоренц Кольберг (Lawrence Kohlberg) предложил теорию развития нравственности или вернее пересмотр шкалы моральных качеств. Он разработал вопросник, своего рода тест на выявление развития моральных качеств. Кольберг проводил свое исследование для выявления шкалы развития нравственности среди детей в возрасте между восьмью и шестнадцатью годами, предлагая им ситуации и пути выхода из них, которые дети должны были оценить как хорошие, правильные пути решения или плохие и неправильные. Затем, он приложил полученные результаты к мальчикам и к девочкам и сделал вывод, что девочки не могут достичь того уровня нравственного развития, которого способны достичь мальчики. Тогда Гиллиган, которая тоже принимала участие в этом исследовании, задалась вопросом, а почему это так, и решила провести свое собственное исследование, показавшее, что на вопрос о том, что такое хорошо и что такое плохо, мальчики и девочки отвечали поразному. Итак, Гиллиган предложила детям следующую дилемму: предположим, что у вас сильно больна мать и для того, чтобы излечиться, ей необходимо определенное лекарство. Если она не примет это лекарство, она умрет. Тогда вы идете в аптеку, но у вас нет денег, и фармацевт отказывается дать вам лекарство бесплатно. Большинство мальчиков ответили, что правильнее, с точки зрения морали, будет украсть это лекарство, потому что жизнь матери важнее, и на шкале нравственных ценностей жизнь стоит выше, чем собственность. В свою очередь девочки предлагали разные другие способы решения проблемы. Они предлагали либо как-нибудь убедить фармацевта и попытаться договориться с ним, либо найти каким-либо образом эти деньги, например, взяв в долг. Потому что в случае кражи лекарства, они бы подвергли себя опасности быть посаженными в тюрьму, а значит, у их матери не осталось бы никого, кто мог бы о ней заботиться. Результаты исследования Гиллиган стали полной противоположностью исследованиям Кольберга. Таким образом, стало очевидно, что традиционная мораль устанавливает шкалу нравственных ценностей исходя из абстрактных категорий, в то время как этика заботы исходит из повседневных практик, из реальной жизни и из простых человеческих нужд. Феминистская критика пытается предложить внедрить такое отношение во все сферы человеческой жизни. Главное, централь56

№56

ной ценностью должна стать жизнь и поддержание жизни, а не абстрактные категории, которые главенствуют в той системе, в которой мы живем сегодня. Другое решение было предложено Джоан Тронто (Joan Tronto). Она разработала следующий концепт, который назвала «цепь заботы». Отцы, в силу того, что они вынуждены работать и зарабатывать средства, необходимые для пропитания, делегируют матерям заботу о детях. В тот момент, когда матери тоже должны зарабатывать деньги и активно включаться в конкуренцию, царящую на рынке труда, они делегируют заботу женщинам из менее обеспеченных классов или людям, чья расовая принадлежность не позволяет им расти по служебной лестнице, и они вынуждены брать на себя заботу о чужих детях, как это происходит, например, с иммигрантами. С учетом глобализации такая цепь заботы стала интернациональной, особенно в Западной Европе, где роль низшего по социальному статусу класса взяли на себя иммигранты из Азии, Африки и Латинской Америки. Триада обозначенная Анджелой Девис совершенно не утратила своей актуальности. Джоан Тронто называет тех, у кого есть возможность делегировать заботу «привилегированными безответственными». Очевидно, что «привилегированные безответственные» пытаются всеми силами сохранить свое положение и оказывают сопротивление таким явлениям, как «этика заботы». Социологические исследования, проведенные в Стране Басков, показывают, что большинство мужчин выступает за абстрактное равенство, однако только пять процентов из них готовы отказаться от своих привилегий. Итак, альтернативу, предложенную Джоан Тронто, можно сформулировать как «радикальная включенная демократия». Согласно этому каждый человек должен иметь право и обязанность осуществлять заботу, а также быть реципиентом заботы, то есть иметь право и возможность получить заботу в случае необходимости. Именно забота делает мир более гуманным, пригодным для жизни, вот почему забота должна быть максимально демократизирована, гуманизирована и стать общим делом всех нас. Теперь я попробую в двух словах рассказать вам об испанском контексте, собственно о практической части проведенного мною исследования. Мощным феминистским движением, зародившимся во Франции и в Испании в конце шестидесятых и набравшим невиданную доселе силу в семидесятые, объединившим и солидаризировавшим всех женщин, стала борьба за право на аборт и право на развод. И уже в восьмидесятые происходит институционализация этих движений, они становятся внутриправительственными департаментами, отвечающими за вопросы, связанные с проблемами женщин. Однако опыт этих департаментов показал, что недостаточно заниматься только проблемами женщин. И вот, за последние годы в Испании возник целый ряд мужских ассоциаций, которые занимаются исследованием и рефлексированием маскулинности. Эти ассоциации проводят курсы по маску57

линности, учат мужчин вести хозяйство, готовить, ухаживать за маленькими детьми и так далее. Кроме того одной из важных задач подобного рода ассоциаций является проведение различных флешмобов с целью визибилизации и привлечения внимания к проблемам, связанным с маскулинностью в традиционных моделях семьи и общества. Например в Севилье мужчины вышли на улицу с гладильной доской и стали гладить, показывая, что это тоже может быть мужественно. А в Бильбао мужчины вышли на улицу и стали обниматься и обнимать всех прохожих в знак борьбы с домашним насилием. Недавно возникла ассоциация, которая называется «ПЕИНА», это аббревиатура и ее можно расшифровать как «Право на эгалитарную и непередаваемую заботу о новорожденных и усыновленных/удочеренных детях». Миссией этой ассоциации стала борьба за равный по времени декретный отпуск для отцов и матерей. Испанский закон о гендерном равенстве можно назвать довольно продвинутым даже по общеевропейским меркам. В Гражданский кодекс, например, были внесены поправки, и теперь в статьях, посвященных браку, говорится, что оба супруга несут одинаковую ответственность по осуществлению заботы. А на административном уровне, помимо департаментов по вопросам женщин, созданы департаменты по вопросам мужчин. Основной целью этих департаментов является борьба с домашним насилием. Недавно такой департамент в Стране Басков предложил он-лайн тест на то, насколько мужчина, называющий себя феминистом, на самом деле является таковым. Ведь часто на абстрактном уровне мужчины могут быть феминистами, а в жизни использовать жесткие патриархальные модели поведения. Думаю, что феминизм это не только работа по освобождению женщин, но и работа по раскрепощению мужчин. Спасибо!

№56 Авторы:

Татьяна Барандова – выпускница программы гендерных исследований Европейского университета в Санкт-Петербурге, преподает в НИУ ВШЭ в СПб на Отделении прикладной политологии. Особенный интерес испытывает к феминистской ревизии концепта, к анализу практик прав человека и дебатам в русле политических наук. Постоянно подвергает анализу как трансформации политического дискурса, так и состояния символического поля вокруг гендерного измерения прав человека. Практическая сторона проявляемого интереса касается опыта двадцатилетнего участия в общественной жизни и женском движении. Аранца Бейтиа – родилась в Бильбао, окончила университет Страны Басков по специальности «Экономика и международные отношения». Два года работала в службе международной торговли при посольстве Испании в Москве. В 2010 году поступила в Университет Париж 8 Сен-Дени, где написала магистерскую диссертацию, в которой проанализировала феномен заботы в различных моделях семьи (скандинавская модель, средиземноморская модель) с позиций феминистской критики. В настоящее время занимается активизмом. Живет и работает в Бильбао. Вероника Беркутова по основной специальности – филолог, сейчас учится в магистратуре Восточно-Европейского института психоанализа. Область научных интересов: теория литературы и языка, теория женской сексуальности, психоанализ и феминизм. Больше всего интересуется междисциплинарными исследованиями, которые создают возможность диалога между различными критическими теориями и способны выработать новый тип научного знания, свободный от давления существующего гендерного порядка власти. Елена Луковицкая – преподаватель социологии в Новгородском госуниверситете, читала и читает гендерные курсы «Пол и культура» («Sex and Gender») на инязе, несколько лет читала «Гендерную социологию» для психологов. Идентифицирует себя как феминистку и настроена решительно против того негативного отношения к феминизму, которое характерно для российского общественного мнения. Полагает, что проявляемый негативизм – это очень сильное подсознательное нежелание воспринимать женщину как субъекта, и так на протяжении веков. Интересы – репродуктивное здоровье/права, женское предпринимательство, феминизм, миграция, гендерные аспекты рынка труда. Алла Митрофанова говорит: «Я феминизмом обязана своим родителям, маме особенно. Родители были сторонниками советского героического феминизма. Помню в раннем детстве семейный выход на фильм «Посол Советского Союза» о Коллонтай, ко дню рождения дарили книги о Коллонтай, Рейснер, Арманд, Стасовой... В двенадцать лет положили на стол повесть «Детство Ливерс» Пастернака – это была его попытка войти в психологию девочки в момент начала менструации. Далее читала из домашней библиотеки рассказы Вересаева о проблемах молодых женщин в ходе сексуальной революции 1920-х. В маминой библиотеке помню 59

«Женщина и социализм» Бебеля. В двенадцать лет мама провела беседу о сексуальности, в шестнадцать – о контрацепции. В университете узнала о феминистском журнале «Мария». С Ириной Актугановой, Ольгой Сусловой организовали Киберфемин клуб (1993–2002), который был первой медиа-галереей, интернеткафе для художников и медиа-школой для женщин». Елена Стрижова – философ, писатель, психоаналитик. Татьяна Щурко (Минск, Беларусь) – магистр социологии, независимая исследовательница, феминистская активистка, феминистские инициативы: Гендерный маршрут и Феминистская радикальная оккупай-группа – ФРОГ. В сферу научных интересов входят проблемы связанные с социологией тела и сексуальности, системой образования. Является авторкой нескольких статей по этой тематике (http://independent.academia.edu/TatsianaShchurko), а также постоянной авторкой интернет-журнала «Новая Европа» (http://n-europe.eu/) и сайта экспертного сообщества Беларуси «Наше мнение» (http://nmnby.eu/). С 2011 года участвует в программе региональных семинаров по совершенствованию преподавания в высшей школе «Гендер, сексуальность и власть» (ReSET HESP). E-mail: ta2ta@tut.by

СОДЕРЖАНИЕ:

Евгений Шторн. ФЕМИНИСТСКАЯ СРЕДА: АРТИКУЛИРОВАНИЕ КАК ПОТРЕБНОСТЬ. . . . . . . . . . . . . . . . 2 Елена Луковицкая. ФЕМИНИЗМ – ПОЧЕМУ ЕГО ТАК БОЯТСЯ? . . . . . . . . . . . . . 5 Татьяна Щурко. МОРАЛЬНЫЕ ПАНИКИ, ДЕМОГРАФИЧЕСКИЕ ВОЙНЫ И ФЕМИНИСТСКАЯ ПОВЕСТКА. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 14 Алла Митрофанова. СОВРЕМЕННЫЕ ГЕНДЕРНЫЕ ПОЛИТИКИ В ПЕРСПЕКТИВЕ ПРОЛЕТАРСКОЙ СЕКСУАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ 1920-х ГОДОВ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20 Татьяна Барандова. ИГРЫ (В/О) ВЛАСТИ: ВРЕМЯ ФЕМИНИЗМА В ПРОСТРАНСТВЕ НОВОГО ПРОТЕСТА. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 26 Полина Заславская. МУЖСКАЯ ЮБКА КАК ПОЛИТИЧЕСКОЕ ОЗНАЧАЮЩЕЕ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 28 Алена Стрижова. ПРИ(Е)-СТУПНОСТЬ ЖЕНСКОГО: ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ В ЯЗЫКЕ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 35 Вероника Беркутова. ИСТОРИЯ И ТЕОРИЯ ЖЕНСКОГО ПИСЬМА. . . . . . . . . 47 Аранца Бейтиа. ФЕМИНИСТСКАЯ КРИТИКА ЗАБОТЫ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 54 Авторы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 59 60

Над номером работали: Ольга Герт, Лиза Королева и Харитонова О.В. Рисунок на стр. 19: Виктория Ломаско

Адрес редакции журнала «Остров»:

e-mail island_ostrov@inbox.ru

Купить журнал «Остров» и его Литературные приложения можно: в интернет-магазине – http://shop.gay.ru/lesbi/ostrov/ и в магазине «Индиго» в Москве: Москва, ул. Петровка, д. 17, стр. 2, тел.: (495) 783-0055, 507-4623

Наш сайт: www.journal-ostrov.info Блог в ЖЖ: journal-ostrov.livejournal.com Группа vkontakte (вступление по заявкам администраторам): vk.com/journal_ostrov

Журнал выходит 4 раза в год. Литературное приложение к нему – 2–4 раза в год.

ISSN 2079-5157 Подписано в печать 7.10.2013 Формат А5. Печать на принтере. Бумага белая, 80 г/м2. Тираж 300 экз.

«Остров» № 56