PLUG #35-36 by PLUG

ПЛУГ ЖУРНАЛ О ДРУГОЙ КУЛЬТУРЕ / ВЫПУСК 35-36 / ФЕВРАЛЬ 2016

СОДЕРЖАНИЕ 3

ОТ РЕДАКТОРА

КИНО

ВЛАДИМИР ГОЛОВНИЦКИЙ: CЛЫШАТЬ ДРУГ ДРУГА

ПРОЦЕССЫ

ИСКУССТВЕННЫЙ ИНТЕЛЛЕКТ В НАШЕЙ ЖИЗНИ

МУЗЫКА

ВАСЯ ВАСИН: О «КИРПИЧАХ», СОЛЬНОМ ТВОРЧЕСТВЕ И СОБСТВЕННОМ ФИННЕ

ИСКУССТВО ДУМАТЬ

ЛЮБОВЬ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

КНИГИ

ИСТОРИЯ О МУЖЧИНЕ, ПРОВАЛИВШЕМСЯ В ДЫРКУ В СВОЕМ НОСКЕ

ЛЮДИ

ЭДУАРД ЗЕНЬЧИК СПОСОБЕН РАЗДВИГАТЬ ЛЮБЫЕ РАМКИ

ТЕАТР

ГОРОД НАКРЫЛА БУРЯ

ИНТЕРВЬЮ

АЛЕКСАНДР ЖЕДЕЛЕВ: #МУЗЫКА #AUDIOKINETICA #MANSWORLD #MUSICPRODUCER #RAYBAN #IMPRESSION #PRACTICEPRACTICEPRACTICE

ПРОЗА

АНДРЕЙ ИВАНОВ ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА «АРГОНАВТ»

СТИХИ

СТАНИСЛАВ ЛИ

ПРОЗА

ВЛАДИМИР ЛОРЧЕНКОВ ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА «ЦАРЬ ГОРЫ»

РЕДАКТОР Олеся Ротарь ВЕРСТКА Илья Банд КОРРЕКТОР Екатерина Батракова ИЛЛЮСТРАЦИЯ НА ОБЛОЖКЕ Эдуард Зеньчик Использование материалов журнала возможно только со ссылкой на источник, с указанием номера выпуска и даты публикации. Все права защищены. По вопросам размещения рекламы обращаться по адресу: plug@plug.ee

WWW.PLUG.EE / FACEBOOK/PLUG.EEE

ОТ РЕДАКТОРА

же которую зиму у меня случаются авралы на работе. И не то чтобы самой работы очень много, скорее куча сил уходит на коммуникацию с коллегами, согласование, уточнение деталей, ожидание ответов. Наверное, все эти действия и есть суть моей работы, а я почему-то никак не хочу это признать и принять. Ну да ладно. Я не о том. Так вот, когда нервы уже совсем сдают, я начинаю готовить еду. Например, в этом декабре частенько пекла оладьи. Это особый кайф — включить Жобима, замесить тесто и полчаса только и делать, что следить, как кляксы на сковороде становятся пухлыми, отбирать самые аппетитные из них, макать в варенье и отправлять в подвывающий под босса-нову рот. «И пусть весь мир подождет». И ждет же! И ничего страшного там в мое отсутствие не случается. И не случится, ведь большинство процессов выдуманы кем-то другим для удовлетворения его или ее личных амбиций и по сути нас не касаются. Но деньгито как-то зарабатывать нужно, вот мы и соглашаемся делать вид, что наши действия важны и даже необходимы. Знаю, что звучит это все жутко банально. Но при этом вижу, что люди вокруг меня не решаются на трезвую голову остановить карусель дедлайнов, мэйлов и сообщений, разбить парочку яиц, перемешать их с молоком, сахаром и мукой и насладиться запахом свежей выпечки.

Фото: Анастасия Леонова

Но к чему это я. Январско-февральский номер ПЛУГа в 92 страницы — еще тот пухляш! Поэтому вам просто придется взять отгул на работе, чтобы полными сил, на свежую голову осилить некоторые из его текстов. Очень надеюсь, что вы подсядете на подобные литературно-кулинарные передышки средь бела дня, а не украдкой ночью, и будете систематически выходить из потока времени, куда затолкали нас привычки, воспитание, телевидение, 90-е, капитализм и т. д. и т. п.

#35-36 / февраль 2016

КИНО

Беседовала Алена Суржикова / Иллюстрация: Полина Тикунова

Владимир Головницкий: Cлышать друг друга Все в мире не случайно: событие или человек приходят к тебе в тот момент, когда для тебя это особенно важно. Я работала над новым фильмом, и его монтаж зашел в тупик. И тут происходит встреча — интервью со звукорежиссером Владимиром Головницким, который приехал в Эстонию на съемки фильма «Притворщики» («Teesklejad») режиссера Валло Тоомла. И разговор о звуке стал ключом к монтажу. Белорусский звукорежиссер Владимир Головницкий с 1994 года работает в Вильнюсе на студии Шарунаса Бартаса, а также у себя дома, в деревне, недалеко от литовской столицы. Он много сотрудничает с Алексеем Попогребским («Как я провел этим летом», «Простые вещи»), а также Сергеем Лозницей («Блокада», «Представление», «Письмо», «Майдан»). Документальные фильмы последнего часто изучают в киноинститутах именно с позиции авторского решения звука. Встретившись в центре Таллинна, мы решили прокатиться в какое-нибудь тихое место.

ПЛУГ

Простите, тут у меня в машине не очень чисто — я деревенский житель! Так я тоже деревенский! В доме хорошо жить, правда? Да, дом у меня на берегу озера. Березовая роща. Там совершенный рай. Я никуда не хочу уезжать. Сейчас вот пригласили на премьеру на фестиваль в Венеции. Наверно, не поеду. Слава

Богу, это необязательная часть моей работы. Слишком много перемещений в этом году. У меня дома беда — пропала кошка Ева. А я здесь. Она сиамская, с голубыми глазами, с характером, как у собаки. Везде со мной: гулять, купаться, работать, считать, сколько на участке растет дубков. Когда я ее воспитывал, я ее не бил. Она выросла ласковой и общительной. А там лиса появилась, как-то во двор забежала...

#35-36 / февраль 2016

Интервью впервые опубликовано в газете «Сирп» 18 сентября 2015 года. На русском языке публикуется впервые.

КИНО

КИНО Может, просто гуляет, еще вернется. Едем по городу. Машина, накаленная солнцем, пустые летние улицы. Для меня Таллинн связан с Северяниным и, конечно же, с Довлатовым. Я их любил и читал в свое время. Довлатова помнят тут люди? Конечно, помнят. У нас даже проходит фестиваль Довлатова. Ставят спектакли, поэты читают стихи, приезжают родственники, знакомые и друзья Довлатова. А я в Таллинн первый раз попал при очень странных обстоятельствах. Это было в 1976 году. Был такой студенческий строительный отряд, мы ездили в Польшу красить по ночам уличные переходы. И когда возвращались назад, в Ленинград, я вышел в Риге. У меня были длинные волосы, какая-то странная сумка и странные фрагменты одежды — я выглядел как хиппи. Приехал автостопом в Таллинн и поселился в парке Таммсааре. А в порту, в заброшенном здании, была коммуна — человек тридцать хиппи и кришнаитов. И вот где-то месяц мы там жили. Я тогда учился в ЛИКИ, Ленинградском институте киноинженеров.

ПЛУГ

А теперь это Санкт-Петербургский государственный институт кино и телевидения. Я там тоже училась. На улице Правды, 13. Да! Ой, значит у нас одна alma mater! И как Вам съемки в Эстонии? Это новая среда, новая культура. Другие пейзажи, другой язык, другие характеры. Вы здесь живете и, может быть, не замечаете, какие вы особые. Мне интересно работать. Я не знаю, что получится, но интересно. Съемочная группа очень хорошая. Администрация, реквизит, свет, художники, операторы — все очень подготовлены. Режиссер. За 20 смен снять кино — это сложно... Ушами звукорежиссера — что это за фильм? Ушами? Здесь море и тишина. Очень мягкий и ласковый язык, женский, материнский. Одновременно — холод, отстраненность. Дело тут даже не в актерах, а в самой среде. Действие происходит в огромном безмолвном доме на берегу моря. Там много стекла, большие пространства, ты как будто живешь на природе, но на самом деле — внутри себя. Интерьер и манера повествования очень сдержанные. Одно дело, когда, например, рядом стройка или вокзал, или кто-то в кого-то медленно стреляет, а другое — когда тихо. Ничего не

КИНО звучит. И все. Это самое сложное при работе со звуком. Кстати, мой дом — деревянный. У меня тоже, правда, очень старый и разваливается. У меня новый, строил три года. Поскольку там невероятно тихо, я использую его для записи шагов, скрипов, стуков... Кухня, ванная, коридор, двор — все это прекрасно работает.

не верьте, когда говорят, что если до сорока или пятидесяти не было интересной работы, путешествий, денег или еще чего-нибудь хорошего, то и не будет никогда.

А утром я смотрела Ваш фильм «Простые вещи» (реж. Алексей Попогребский, 2007)... Где-то лет 15 назад у меня появилась иллюзия, что я наконец-то научился делать почти все. Сейчас это вызывает большие сомнения, но тогда я был в этом уверен. Я работал в Литве с Шарунасом Бартасом, но хотелось больше настоящего кино. Я даже думал написать кому-то, позвонить, попроситься на работу. А потом судьба свела меня с Сергеем Лозницей. Мы встретились на Беларусьфильме в 2005 году. Он стал знакомить меня с молодыми и очень талантливыми российскими режис-

серами, которые начинали делать свое кино. И как-то потихонечку я стал с ними работать. Это было такое счастливое десятилетие для меня. Так что не верьте, когда говорят, что если до сорока или пятидесяти не было интересной работы, путешествий, денег или еще чего-нибудь хорошего, то и не будет никогда. Не верьте, это чепуха. Я оказался в сердце русского арт-хауса. В основном работаю в России. Точнее, езжу туда на съемки. Главная часть студийной работы делается в Литве — монтажно-тонировочный период по старой терминологии. Это что — пост-продакшн? Да. Обычно пост-продакшн при работе со звуком занимает три-четыре месяца: подготовить материал, который был записан на съемках, дописать недостающие звуки, придумать, как это все вместе должно уживаться. Затем уже — большая студия где-нибудь в Европе или России, по размерам и звучанию близкая к кинотеатру. Мы едем туда на две недели, чтобы все закончить. В книге одного американского звукорежиссера я нашел график работы над очень дорогим голливудским фильмом. Пост-продакшн там примерно те же 100 дней, но в студиях у них были заняты не как у нас 3-4, а 30-40 человек. Интересно, что сроки производства совпали. Кстати, для того чтобы сварить хорошее пиво, тоже надо 100 дней.

#35-36 / февраль 2016

КИНО Я бы хотела поговорить о звуке и кино, о связи изображения и звукового ряда в современном мире. Как менялся звук на протяжении времени? Я больше практик, чем теоретик. Я даже не стал заниматься преподавательской работой, потому что у меня очень серьезный и ответственный подход к этому. Надо отказаться от работы в кино, чего я не могу сделать. Надо год отдать, чтобы создать свою собственную методику. Когда я учился в институте, нам о многих вещах вообще ничего не говорили. Почему у нас не было курса орнитологии? Как поют птицы? Где они поют, когда они поют? Может ли жаворонок петь в августе, или петь ночью, или петь в городе? Мне прислали записи вороньих криков. Они очень разные: голод, зов, спокойствие, драка... И мне стало печально, насколько я мало знаю. Или автомобили. Какие они бывают? Какие двигатели, какая специфика звучания? Оружие, техника, природа, языки... Почему нас этому не учили? Я как документалист могу сказать, что те сделанные вами игровые фильмы, которые я смотрела, благодаря вашей работе со звуком становятся абсолютно документальными, то есть происходит магия кино: я забываю, что это придуманный мир, и верю всему, что происходит.

ПЛУГ

Попогребский как-то смеялся: «У тебя, как в живописи Таможенника Руссо (прим. редактора: Анри Руссо, французский художник (1844-1910), прозванный Таможенником.) У него все детали прорисованы, но сделаны не буквально, не по-бытовому, а каким-то волшебным образом». На самом деле далеко не всегда так получалось, но я к этому стремился. Звук существует как данность в картине. Моя задача только найти его, открыть.

Работа со звуком — это, в основном, долгая-долгая работа в студии. И тогда ты уже очень сильно чувствуешь картину и ее дыхание. Ты уже в основном не с режиссером имеешь дело, а с фильмом. И выбор у тебя среди тысяч вариантов не слишком богатый. Это как поезд, идущий по рельсам. Если чуть влево или вправо, то все — будет катастрофа. Звук существует как данность в картине. Моя задача — только найти его, открыть. А открывать его надо так, как это делают археологи: сначала бульдозером, потом лопатой, потом кисточкой, потом подуть. Из этого следует, что звуком картину нельзя улучшить, исправить. Если ты будешь спасать картину с помощью звука, он может получиться красивым и богатым, но это все равно будет искусственно и глупо. Часть не бывает больше целого. Чувство меры — наверное, самое важное в этой работе.

КИНО А работал я очень много. Был период, когда каждый день я проводил в студии по 10-12 часов, и был один выходной за три месяца. Это была такая страсть. И хотя «от работы сердце каменеет», этот период меня очень многому научил, и я понял, что главное — быть в пути, в движении. Конечно, за последние 30-40 лет произошли серьезные изменения в нашей профессии. Доступ к информации. Раньше мне надо было записываться в библиотеку, чтобы прочесть, например, «Так говорил Заратустра», а теперь — какой выбор блюд в интернете! Мне кажется, это большой миф, что все есть в интернете. Да, моя кошка пропала, и в интернете ее точно нет. Но то, что произошел такой скачок в развитии техники, как это повлияло? Стали снимать больше хороших фильмов или нет? Нет, не стали. Но когда я смотрю свои старые фильмы, я вижу, что теперь за два часа можно сделать то, что раньше делалось два дня. Раньше на битву с техникой уходило невероятное количество сил и времени. Кстати, о прошедшем. Благодаря работе с Сергеем Лозницей, я стал специалистом по архивным картинам (смеется): картинам без текста и музыки, в некоторых есть только небольшие фрагменты старых фонограмм, а все остальное надо

воссоздавать. Так был сделан фильм «Блокада» (2006). В блокадном Ленинграде через репродукторы звучал метроном, который одновременно транслировался в эфир. И даже Черчилль настраивал радиоволну и, когда слышал метроном, понимал, что город не взят немцами. Но вот этот оригинальный звук к картине совсем не подходил — он делал фильм фальшивым, многозначительным и очень таким ненастоящим. Удивительный пример, когда оригинальный звук не работает. Пришлось создавать звукоряд по тем же принципам, что действуют в художественном кино. Еще у Лозницы есть картина «Письмо» (2013). Она снята монолинзой. Дом для умственно отсталых людей, вокруг леса, поля. Черно-белое изображение, размытое по краям, силуэты, которые как будто немного светятся... Общие планы длинные. Люди что-то говорят... И ни одной фонограммы со съемок. Сергей написал закадровый текст письма на волю одного из пациентов, и даже был подобран актер, который должен был прочитать этот текст. Думали о музыке. Но все это было не то. Потом я нашел в Вильнюсе глухонемых и записал их попытки что-то сказать. Я уложил эти странные восклицания, полукрики, пение в губы говорящих с экрана. Дальше началась работа с атмосферой, шагами, звуками природы и аккордеона. И когда мы посмотрели все вместе, просто ахнули — это было космическое существо с земной пропиской. Картина была даже номинирована на «европейский Оскар».

#35-36 / февраль 2016

КИНО Да, это очень сильная работа. А как вы выбираете картину, над которой будете работать? Фаина Раневская говорила, что сняться в плохом фильме — то же самое, что плюнуть в вечность. Я стараюсь работать с режиссерами, с которыми мне интересно. Мне очень повезло с Шарунасом Бартасом, Сергеем Лозницей, Алексеем Попогребским, Василием Сигаревым.

Если действие происходит на небе, там звуки записать невозможно. Более того, мы не знаем вообще, есть ли там звуки.

Сигарев, наверно, самый интересный человек в российском кино сейчас. Он — театральный драматург, при этом в театр первый раз попал на премьеру собственной пьесы. Смешно. И так у него все. У него есть два брата: и тот, и другой сидят в тюрьме. А он стал драматургом и писателем, получил театральный «Оскар». В его случае импровизация исключена. Он постоянно ходит по краю: неверный шаг, и получится кинокитч. Я посмотрел его фильм «Волчок» (2009) и пришел в восторг. Теперь мы работаем над его лентой «Занимательная этология» (прим. редактора: это рабочее название фильма «Страна ОЗ». Его премьера состоялась 10 июня 2015 в рамках «Кинотавра»: картина получила Приз им. Г. Горина «За лучший сценарий»,

ПЛУГ

а также Приз Гильдии киноведов и кинокритиков «Слон»). Мы разговаривали с Рустамом Хамдамовым. Он, конечно, совершенно гениальный мастер. Но я отказался от работы с ним. Я пытаюсь делать звук из того, что меня окружает, из того, что лежит под ногами. Из этого материала он должен быть выбран. И тогда будет действовать. А у Рустама — это Небеса. Если действие происходит на небе, там звуки записать невозможно. Более того, мы не знаем вообще, есть ли там звуки. Это был бы опасный эксперимент, и я на него не пошел. Жалко, наверно. Такие дела. Мне близко авторское кино: это ручная работа, люди делают уникальную вещь в одном экземпляре. В отличие от продукции, построенной на шаблонах. Эти шаблоны клеятся друг к другу, вместе они действуют, но это действие наркотика, а не целебного воздуха. В общем, пока все хорошо. Но кошки нет уже месяц. Переживаю. Очень. Может, еще вернется. А что будет со звуком через 100 лет? Не знаю. Пока земной шар окружает атмосфера, мы будем слышать друг друга.

Искусственный интеллект в нашей жизни #35-36 / февраль 2016

Текст: Ирина Терентьева / Иллюстрация: Андрей Кедрин

ПРОЦЕССЫ

лушаю я недавно аудио-интервью с одним из самых интересных людей на Земле — Кевином Келли, основателем журнала «Wired», публикующим новости про самые любопытные изобретения в науке и технике, и некий молодой слушатель спрашивает: — Кевин, что самое значительное и захватывающее происходит сейчас в мире, куда можно вложить свои деньги или посвятить этому карьеру? Кевин отвечает: — Без сомнения, это ИИ (искусственный интеллект). И это не обязательно роботы. Скорее это похоже на следующий уровень использования веб-сервиса. Или я бы сравнил это с теми изменениями в нашей жизни, которые в свое время повлекло за собой открытие электричества. Есть бесконечное количество возможностей применить ИИ в бизнесе и быту. Это круче, чем интернет. Причем заметьте: не обязательно те, кто производит электричество, являются самыми доходными компаниями. Скорее высокую прибыль получают те, кто предлагает конкретные услуги и вещи с его использованием. Поэтому очень и очень скоро востребованными окажутся именно те, кто придумает удобное применение для ИИ-разработок. Этот вдохновляющий пассаж немедленно привел меня в неудержимо мечтательное состояние и желание узнать обо всем, что уже сделано в этом направлении. Неделей и сотней прочитанных статей позже у меня в голове, набитой информацией про самообучающиеся ней-

ПЛУГ

ронные сети и глубокое обучение, нарисовалось юмористическое рекламное объявление в футуристическом стиле:

Почему нейронная сеть ИИ похожа на гейшу Во-первых, это красиво. Во-вторых, она знает, что надо делать, чтобы удовлетворить практически любые ваши желания, потому что сама умеет учиться всему, чему нужно. Она может изобрести и возбудить в вас желания, о которых вы и не подозревали. С опытом ее IQ и способности станут гораздо выше, чем у вас и у любого другого человека, но она будет действовать, тактично умалчивая об этом. Она дорого стоит. Гораздо дороже тех, кто таковою прикидывается, но не является. Ее можно заказать, сделав всего один звонок. Что потрясло меня больше всего, так это эффект самообучения программ: вы можете, ничего не объясняя, скормить такой программе архив шахматных игр, и она сама научится играть и обыгрывать вас. Она способна сама строить алгоритм достижения цели и улучшения своей эффективности; ее алгоритмы зачастую настолько сложны, что даже их создатели до конца не знают, как именно системы формируют свои окончательные решения. И еще правда в том, что искусственный интеллект уже внедрился в нашу жизнь, просто не в

ПРОЦЕССЫ том виде, в котором мы ожидали. Вот что мы имеем на данный момент.

Будущее уже началось Ваш мобильный телефон — маленькая ИИ-станция. Вы, вероятно, сегодня принимали какое-то решение, в котором так или иначе была задействована умная машина. Так, когда вы используете навигацию, получаете от приложения Pandora рекомендации о том, что новенького послушать, проверяете прогноз погоды, разговариваете с Сири — вы используете системы ИИ. Одно из многочисленных удобных приложений — голосовой переводчик: вы произносите фразу на своем языке, и он озвучивает тот же текст в переводе на нужный вам язык. Уже есть и такие программы, которые могут, просканировав большой объем, например, фотографий, не только распознать, что на них изображено, но и человеческим языком описать их. Или найти в социальных сетях симпатичную девушку, случайно сфотографированную вами на улице. Или в ответ на фотографию одного вашего платья немедленно предложить вам дополняющий его комплект одежды и аксессуаров и тут же дать ссылки на магазины, где все это можно купить. Когда вы приземляетесь в аэропорту, отнюдь не человек решает, из какой части терминала вы будете выходить, так же как и не человек определяет цену вашего билета на самолет. Сегодня лучшие в мире игроки в шахматы, шашки, нарды и подобные игры — это ИИ-программы. Программа Watson,

разработанная IBM для того, чтобы быстро получать ответы на всевозможные вопросы, победила людей в интеллектуальной схватке «Своя игра». Уже есть доказательства того, что использование самодвижущихся автомобилей значительно снизит количество аварий, увечий и смертей на дорогах, так как человеческий фактор, недосмотр и рассеянность будут исключены. Дело в том, что умные машины обмениваются всей собираемой по миру информацией. Например, недавно зафиксирован случай, когда вышедший из-под контроля встречный автомобиль, на ходу пересекающий полосу движения, был пропущен вовремя остановившейся Теслой, которая затем продолжила движение, избежав столкновения, которое было неминуемо, будь за рулем человек. На дорогах Америки испытываются автобусы без водителей, а в Берлине, например, представительские модели автомобиля марки Тесла уже самостоятельно привозят особо важных персон из аэропорта на деловые встречи. Конечно, наиболее продвинутые ИИсистемы разрабатываются в военном, индустриально-производственном и финансовом секторах. В глобальном финансовом учреждении The Watson Group внедрено три ИИприложения: «виртуальный агент», помогающий банкам и страховым компаниям обслуживать их клиентов на более персональном уровне, «советник по финансовым вложениям» и «менеджер по рискам». Продвинутый виртуальный ассистент Ева помогает пользователям с 200 транзакций, включая перевод

#35-36 / февраль 2016

ПРОЦЕССЫ денег и оплату счетов, — и все это посредством разговора. ИИ могут обрабатывать входящие звонки от клиентов и оказывать поддержку, что значительно понижает затраты бизнеса. ИИ может оптимизировать воронки продаж для компании, сканируя данные о том, как ведут себя ее покупатели, и обнаруживая в интернетсети тех, кто демонстрирует подобное поведение, чтобы им тоже предлагать свои товары. Огромные массивы данных — это золотая жила для любого бизнеса, но компании сейчас попросту тонут в них. Самообучающиеся технологии могут собирать, анализировать и организовывать эти бездны информации, чтобы находить закономерности и делать прогнозы, далеко превосходя в этом человеческие способности. Также они резко понижают вероятность фатальных ошибок: ИИ может обнаружить нежелательные закономерности, например, в фильтровке спама или нарушениях в платежах и немедленно оповестить о подозрительных действиях. Многие оптовые продавцы уже используют обработку больших массивов данных ИИ-системами для мгновенной коррекции цен на миллионы своих товаров, основываясь на спросе и производстве в реальном времени. Также при помощи ИИ-аналитики компании решают, кто из продавцов должен вести самые важные переговоры, в какое время дня лучше контактировать с клиентом и что лучше — послать ему мэйл, сообщение по телефону или позвонить.

ПЛУГ

Роботы собирают материал для журналистов и аналитиков, просматривая СМИ и выдавая только самое важное по заданным критериям. В Америке недавно создали робота-юриста, который знает абсолютно все законы.

Прежде всего, роботы глубоко порядочны Меня это все больше радует, чем пугает, так как пока что ИИ-технологии умеют специализироваться в довольно узких областях. Например, машина может выиграть чемпионат мира в шахматы, но это единственное, в чем она сведуща. Дайте ей задание оптимизировать хранение данных на жестком диске, и она беспомощно подвиснет. Уровень человеческих способностей в принятии решений в любой области, включая творчество, для машин пока недостижим. На данный момент в худшем случае плохо отлаженная ИИ-система может привести к локальному отключению электричества, к сбою в работе атомной станции или запустить финансовый кризис (как это случилось в 2010 году на фондовом рынке, когда ИИ-программа неправильно среагировала на неожиданную ситуацию, что привело к краткосрочному денежному обвалу, и когда ошибка была устранена, удалось лишь частично восстановить стоимость обесцененных на триллион долларов акций). Однако человечество вынуждено мыслить все большими масштабами, чтобы предвидеть надвигающийся шторм, который скоро изменит весь мир. Каж-

ПРОЦЕССЫ дая новая система ИИ добавляет еще один камень в мостовую, ведущую от узкоспециализированных программ к широкоохватному глобальному варианту. Как сказал Арон Саенц (Aaron Saenz), эти маленькие системы «подобны первым аминокислотам в зарождающемся на древней Земле протоплазменном бульоне». Совсем скоро наступит момент (через 10, 20 или 50 лет?), когда в нем проснется настоящая жизнь. Руководители сразу нескольких крупнейших ИТ-компаний (разработчик Tesla Илон Маск руководитель направления Amazon Web Services Сэм Альтман и другие) сообщили в 2015 году, что выделяют в общей сложности один миллиард долларов на нужды некоммерческой организации «OpenAI», которая занимается разработкой искусственного интеллекта на благо человечества. Некоторые страшатся перспективы создания суперинтеллекта, который превзойдет по своим параметрам не только отдельный человеческий разум, но и все наши совокупные возможности, и захватит контроль над миром. Но думаю, не стоит этого бояться: даже если огромное количество областей в нашей жизни будет управляться «узкоспециализированными» системами ИИ, у них не будет мотивации, амбиций и инстинктов, которыми мы, люди, руководствуемся в своем поведении. Это безосновательная проекция человеческих особенностей на компьютерные системы.

стремлений, присущих любому человеку... Кроме того, в нужный момент возникнут новые морально-этические законы, регулирующие применение новых инструментов (как это было в эпоху создания атомного оружия, например). И тогда мы сможем заняться спасением нашей планеты, созданием мира изобилия и открытия секрета бессмертия. Но есть и плохие новости: очень много профессий, от водителя до программиста, будет автоматизировано. А хорошие новости заключаются в том, что это будут изнуряюще однообразные и скучные процедуры, в которых нет места творчеству или самовыражению. Освобожденные от отупляющей рутины люди смогут наконец-то развивать свои уникальные таланты, решать по-настоящему сложные и актуальные задачи, а также заниматься увеличением комфорта, красоты и гармонии в своей жизни. А какие ваши самые большие страхи и смелые желания в области ИИ?

Нет пока даже предпосылок для того, чтобы преодолеть точку разрыва между компьютерным «железом» и феноменом создания осмысленных желаний и

#35-36 / февраль 2016

Беседовал Александр Семенов / Иллюстрация: Алиса Лиллепеа

МУЗЫКА

Вася Васин: о «Кирпичах», сольном творчестве и собственном финне

ПЛУГ

МУЗЫКА Творчество Васи Васина и группы «Кирпичи» — это энциклопедия нашей жизни, это «Евгений Онегин» современности, это Майк Науменко ХХI века. Вы не бывали в Питере? Включите запись «Кирпичей» — и вот вы уже там. Отмечая свои ХХ лет, «Кирпичи» в очередной раз побывали в Таллинне с концертом. Ну а ПЛУГ воспользовался шансом и пообщался с Васей В. о разном. Вася, накануне на ЭТВ+ в программе «ТВой вечер» вам задали вопрос «У кого бы вы хотели сыграть на разогреве?» Я понимаю, что вам это уже не по статусу. «Кирпичам» исполнилось ХХ лет, и, если подумать, за эти ХХ лет чего еще вы добились? Каков сейчас статус у группы? Ну как статус… Дело в том, что любая группа на протяжении всей своей деятельности выпускает какой-то материал. И по большому счету материал этот — песни, слова и текст — играет сам по себе, действует уже отдельно от группы. Это все остается в истории, как-то работает, и вот — слава Богу — песен десять-пятнадцать нашего творчества стали классикой, которую знают очень многие люди, хоть как-то интересующиеся рок- или рэп-музыкой. И я считаю, что это самое большое наше достижение: что есть тот самый материал за ХХ лет, который не сотрешь.

Некоторые ваши песни, наверное, вообще можно назвать народными. Я думаю, многие играют ваши песни, не зная, чьи они. Да. В свое время я собирал ссылки на YouTube с каверами песни «Новый порядок». Их было семь! Мне, как автору, это, честно говоря, очень польстило. Ну то есть — если в Сибири в студенческом городке Томска панк-группа играет песню «Новый порядок», это очень круто, приятно. За ХХ лет вы сменили множество стилей. К чему-то возвращались, к чему-то нет. А какими «Кирпичи» будут в ближайшем будущем? Я имею в виду следующий альбом, например, если он в процессе. Дело в том, что он не просто в процессе, а у нас сейчас, так сказать, праздничные дни. Мы закончили запись и передали ее на выпуск. Будет новая пластинка, она называется «Потому что мы банда». И было удивительно, что тот стиль, который нам приписывается, — рэп / рок — он на этом альбоме полностью сыгран и полностью воплощен. Потому

#35-36 / февраль 2016

МУЗЫКА что старые записи — они все разнообразные. То есть там либо рок, либо рэп. А тут именно рэп-рок. Достаточно тяжело все звучит, жестко. Кстати, об этом стиле — рэп-рок. Как вы к нему пришли? Лично у меня 90-е, например, ассоциируются с противостоянием рок-музыки и рэпа. Мне кажется, что, с точки зрения 90-х, совместить их — это было достаточно дерзко. Нет, ну в начале 90-х это был мейнстрим, по большому счету. Эта идея витала в воздухе. Еще до возникновения групп Limp Bizkit и Rage Against the Machine существовала Urban Dance Squad (с которой, кстати, Rage Against the Machine многое понадергали). Вот. И мы пошли по самому рациональному пути. Кроме того, музыка эта нам очень нравилась. Насколько я знаю, вы начинали петь на английском языке. Что заставило вас прийти к русскому языку? Я почему спрашиваю — вопрос достаточно актуальный для нашей страны, потому что сейчас большинство молодых русских групп здесь поет именно на английском. Ну как и у нас в России тоже. Мне кажется, это достаточно стандартная схема: молодая группа начинает петь на

ПЛУГ

английском, копируя какие-то англоязычные американские влияния. Но через некоторое время… Очень много примеров, когда англоязычная группа все равно выпускала что-то на русском. А у нас это произошло практически сразу. Люди просто говорили — «чего вы на английском поете, ничего не понятно». Я перевел первые три песни на русский, и это настолько покатило, что в дальнейшем мы пели исключительно на русском. У нас был эксперимент с альбомом «Summertime», где мы большую часть пластинки сделали на английском. У любой группы должен быть полноценный альбом, который именно на английском, — я так считаю. Потому что петь по-английски — круто. Только зачем? Когда рынок весь здесь? Не люблю это слово — «рынок»… А почему твой блог — на английском? Любое объяснение, которое ты придумаешь, — оно будет правдиво. Это выпендреж, это… Ну чтобы как-то себя развивать, не забывать английский язык. Потому что в быту не часто приходится общаться. Хотя, в принципе, я выезжаю за границу периодически. У меня есть друзья в Германии, с которыми я, не зная немецкого, общаюсь по-английски.

МУЗЫКА Такой вопрос: вас, «Кирпичей», большую часть времени на протяжении ваших ХХ лет было всего трое. Почему? Я так понимаю, что чем меньше народу, тем проще всех собрать и так далее. Это поэтому или как? Мы играли вчетвером и даже впятером. Просто нам это оказалось не нужно. Мы втроем заполняем все, что нам нужно. Потому что состав рок-группы какой? Барабаны, бас, гитара, вокал. Этими средствами можно сделать все что угодно. То есть в будущем расширение состава не планируется? Или это как получится? Я хотел взять гастарбайтера. У меня есть друг — Пекка. Он финн. Играет на басу и на гитаре. И я хотел его взять в свое время в тур, чтобы он хотя бы один тур поездил с нами по России, по Сибири — посмотрел. Но эти (остальные «Кирпичи» — А.С.) чего-то возмутились. А было бы прикольно. Но эта идея до сих пор у меня есть. Свой собственный финн — это хорошо! Ну, прикинь — у тебя в группе финн. Кроме того Вадик (барабанщик — А.С.) выучил бы английский язык.

Скажи, а ты сам не считаешь себя и группу «Кирпичи» в каком-то смысле продолжателями дела Майка Науменко? Потому что слушая тебя и твою группу, я в какой-то момент поймал себя на мысли, что это — продолжение. И даже стиль ваш. Такое чувство, что если бы Майк был сейчас жив, он играл бы именно так. Ну, собственно, ты сейчас все и сказал. Да, это так. Я с детства очень люблю его. Это, можно сказать, первая рок-музыка, которая меня зацепила, — Майк Науменко и Борис Гребенщиков. Мне было 12 лет, и двоюродная сестра поставила мне, как сейчас помню, кассету, где на одной стороне был альбом Гребенщикова, а на другой Майка «Белая полоса». И после этого жизнь моя изменилась. Не побоюсь вот этих громких слов. У меня в семье нет творческих людей — ни музыкантов, ни художников, никого. А я пошел в этом направлении.

#35-36 / февраль 2016

МУЗЫКА А то, что «Кирпичи» стали продолжением Майка, — это был осознанный выбор? Или на первых порах просто сказалось его влияние? Конечно, неосознанно. На все воля Божья, все в руках Господа. И вот Он подвел ко мне Майка. У вас не так давно вышел винил — один альбом… Да. А старое что-нибудь вы не собираетесь переиздавать? И будущие альбомы — будут ли они на виниле? У нас о-о-очень много предложений. Но, к огромному сожалению, у нас в 90-е был подписан контракт с московской фирмой «Гала рекордз». И они не отдают права на первые пластинки. Я не знаю, из каких соображений они не дают. Но я думаю, что вопрос этот решается, и в итоге все выйдет. У меня сейчас, кстати, выходит на виниле сольная… ну, она не совсем сольная, пластинка. В прошлом году в январе съездил я в Екатеринбург, снял квартиру на две недели и записал с местными блюзменами альбом. Прикольный. Называется «В ритмах синевы». Корневой блюз. А ты сам винил собираешь? Нет. У меня, к сожалению, даже нет проигрывателя.

ПЛУГ

А в будущем? Не задумывался? Я задумывался. Дело в том, что я хочу изучить диджеинг. Но я все никак не соберусь. Но у меня до сих пор дома лежит, наверное, пластинок пятьдесят, которые я собирал в детстве. В детстве я ездил очень часто в Швецию, поскольку мои родители жили там на протяжении пяти лет. И у меня, скажем, есть альбом «Never Mind the Bollocks» Sex Pistols на виниле. Или U2 «Rattle and Hum», Pearl Jam альбом «Ten»... Но так я не собираю — они пылятся где-то на полке, вот эти пятьдесят альбомов. Вопрос про сольное творчество — почему оно вообще возникло? Просто стилистически что-то не подходит «Кирпичам»? Хотя та же «Демонстрация достижений» заняла бы в вашей дискографии достойное место. Или просто иногда хочется отъединиться от музыкантов? «Демонстрация достижений» и альбом «Tzar Vasilich» — это мой личный эксперимент: хотелось все сделать от начала до конца самому. Полностью. И я никого не подпускал к записи. Я придумал идею, написал музыку и тексты, сам

МУЗЫКА записал, сам свел. Единственное, что мастеринг делал наш Макс. А так — сам сделал обложку и сам договорился о выпуске с фирмой грамзаписи. И если я сейчас буду делать пластинку, то я и выпускать ее буду своими средствами. То есть буду сам себе режиссер. Полностью. А желания выпустить это под именем «Кирпичей» не было? У нас в группе существует критик — Даниил Николаевич Смирнов (басгитара — А.С.). Некоторые песни мои ему не очень нравятся, скажем так. Я их сразу сбрасываю в сольное творчество. А вообще — много остается песен, не востребованных ни там, ни там? Ну вот сейчас у меня лежит десять номеров. На которые я снял любительские клипы любительской камерой у себя на даче. Они выйдут этой зимой. Вопрос банальный — ты серьезный человек? Потому что по песням складывается впечатление, что ты человек веселый, бездельник и так далее. Естественно присутствует какой-то лирический герой, но надо сказать, что большую часть жизни я, конечно же, легкомысленный и очень несерьезный человек.

А ты, как питерец, как думаешь, почему Питер такой музыкальный? И могли бы «Кирпичи» существовать вне Петербурга, вне его музыкальной традиции, скажем? Вне «Аквариума», «Зоопарка» и т. д. В Петербурге — как бы неоригинально это ни звучало — есть некоторый культурный фон и культурный уровень. И с этим надо как-то жить. Культурная среда, не побоюсь этого слова. Она выше, чем общий уровень по России и чем в Москве. И если не брать музыку — я увлекаюсь театром, я театрал. Я посещаю, наверное, три спектакля в месяц. И я хожу в Москве и Петербурге — в Петербурге спектакли лучше. Объективно. И то же самое с рок-музыкой. Москва — она более коммерческая. Это очевидный исторический факт. А вот могли бы мы существовать вне Петербурга… Не знаю, могли бы. Могла бы такая группа родиться, но для этого тоже нужен был бы какой-нибудь город прикольный очень. Как Калининград, скажем. То есть в Москве группа «Кирпичи» вряд ли бы появилась? В Москве — это вряд ли. Вот именно так, как мы сейчас, — вряд ли. Все наше в Москве вряд ли бы привилось. Хотя москвичей я очень уважаю и уважаю московских музыкантов. Например, с барабанщиком группы I.F.K. мы сыграли просто офигенный концерт. Он заменял Вадика, который был в отпуске… Нет, место — оно очень сильно определяет.

#35-36 / февраль 2016

МУЗЫКА В Таллинне тоже, я думаю, мы могли бы легко быть. В Таллинне мы и так постоянно ошиваемся. И без концертов, как практика показывает. То есть у меня культурная виза на два года, и за последний год я был в Таллинне пять раз. А в Таллинне тебя узнают на улице? Нет, не узнают. Да и в Питере не узнают. В клубах узнают, в определенных обстоятельствах узнают, а так… Что хорошо: я не испытываю какого-то диском-форта, если оказываюсь в общественном месте. Как ты считаешь, группа «Кирпичи» — это продолжатели русского рока? Да. То есть когда «Кирпичи» называют русским роком, тебе за это не стыдно. Меня не коробит даже от словосочетания «русский рок». Я считаю, что русский рок — это не только то, что делает Шевчук. Любой рок на русском языке можно назвать русским роком, и это хорошо. Потому что создался стереотип, что русский рок — это такой бит под гитару (напевает что-то явно напоминающее гитарный чес из «Группы крови» — А.С.) и «что такое осень, это небо». Но, знаешь, группа Amatory — это тоже хороший русский рок.

ПЛУГ

Вам сейчас ХХ лет, юбилей. Когда в 1995-м году вы создавали свою группу — думали, что это продержится так долго? Тогда мы никаких планов не строили. Когда тебе 22 года, то вряд ли ты задумываешься о том, что будет, когда тебе будет 42 года. Все идет своим путем и как-то постепенно обрастает-обрастаетобрастает, и вот мы сидим с тобой в гримерке клуба «Tapper», мрачнющего таллиннского места (в хорошем смысле!), и разговариваем. Как говорится, «новые песни пишет тот, у кого старые плохие»… А с высоты этой цифры — ХХ лет — молодым музыкантам есть что пожелать? Ну как: если прет, то надо продолжать то, что делаешь. Если нравится самому. А коммерческая какая-то успешность… Мы вот никогда не парились над каким-то продвижением, все само как-то приходило. Могу пожелать только играть и играть.

Вот уже год Елена Скульская по главам публикует в издательстве KesKus книгу эссе «Любовь в русской литературе». Предлагаем вашему вниманию одну из глав.

#35-36 / февраль 2016

23 Текст: Елена Скульская / Иллюстрация: Полина Тикунова

ИСКУССТВО ДУМАТЬ

У ИЛЬИ С ЗАХАРОМ БЫЛА ИДЕАЛЬНАЯ СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ, НО ЕЕ РАЗРУШИЛИ В русской литературе счастливая семейная жизнь всегда вызывает чувство глубокого отвращения. Диагноз раз и навсегда поставлен Львом Толстым: «Все счастливые семьи счастливы одинаково». Дважды повторив в коротеньком приговоре слово «счастье», Толстой словно накрыл его периной, ватным одеялом, под которым могут прозябать одни дураки и насекомые. Между тем, счастливая семья — загадка величайшая, и ни одна из счастливых семей не похожа на другую, поскольку сама длительность, протяженность счастья предполагает его всевозможные переливы, оттенки, темпоритм, не позволяющий вторгнуться в отношения скуке и жажде перемен.

долгая семейная жизнь неизбежно ведет к утрате стыдливости, человек перестает стесняться своих странностей, слабостей, изъянов.

В русской литературе есть трогательная и хорошо разработанная тема преданного слуги, няни, дядьки, который присматривает за барчонком и готов отдать за него жизнь. Отношения Пушкина с его реальной няней, отношения Татьяны Лариной из «Евгения Онегина» с ее выдуманной няней; отношения Петруши Гринева из «Капитанской дочки» и его

ПЛУГ

дядьки Савельича; неразрывная связь Грибоедова и его слуги Грибова (может быть, сводного брата по отцу, незаконнорожденным детям порой давали укороченные фамилии господ). Список можно продолжать до наших дней, до стихов современных поэтов, посвященных их няням, но в этом списке мы всегда увидим жертвенность слуги и смутную, часто запоздалую, благодарность хозяина. Но в романе Ивана Гончарова «Обломов» (1859) показаны отношения слуги и господина счастливые и равноправные, когда участники семейного дуэта не мыслят себе жизни друг без друга, ревнуют, обижаются, закатывают сцены, бурчат, кричат, ликуют, страдают, плачут, смеются, думают непрестанно друг о друге, стыдятся своих чувств и боятся обнаружить их перед посторонними. Мне кажется, что долгая семейная жизнь неизбежно ведет к утрате стыдливости, человек перестает стесняться своих странностей, слабостей, изъянов — словом, слишком близко подходит к другому человеку, позволяя рассмотреть себя в самых нелестных подробностях. Обычно кто-то из двоих (а порой и оба) переходит черту дозволенности, и недавняя нежность и приязнь оборачивается сначала равнодушием, а потом и отвращением. В счастливой же семье любые разоблачения, болезни, дурные запахи не мешают любви, но, напротив, загадочным образом укрепляют союз.

ИСКУССТВО ДУМАТЬ

САМЫЙ ЛУЧШИЙ В отношениях Ильи Обломова и Захара нет ни малейшего намека на эротическую составляющую, но разве она определяет семейную жизнь?! Вот, скажем, Захар несет завтрак своему хозяину. Он расставляет все, что положено, на подносе, входит в комнату, толкнув дверь, и пытается ногой прикрыть ее за собой, но попадает в пустое пространство; поднос в его руках колеблется, булка падает на пол. Илья с большой иронией и даже злорадством наблюдает эту сцену. Ему и в голову не приходит помочь Захару, нет, он ехидно советует слуге наклониться и поднять теперь булку. Захар наклоняется, но видит, что обе руки у него заняты подносом, и булку поднять невозможно. Тогда он распрямляется, швыряет поднос на стол, нагибается за булкой, вывалянной в пыли (в комнате грязно), поднимает ее своими руками больше похожими на подошвы, чем на руки, дует на булку и дает Обломову. Тот, не испытывая ни малейшей брезгливости, начинает завтракать. Тут важно, что во всяком другом случае дворянин, неженка с маленькими белыми ручками Обломов ни за что не стал бы есть булку с пола, но ему тут важно победить в семейному дуэте, покуражиться над неловкостью Захара, поиздеваться над ним (вполне добродушно), а потом уже съесть из его рук что угодно… Разве не так бывает в счастливой семье, где постоянно идут бои за первенство, за умения?!

Так и ведут себя преданные жены: они готовы жаловаться на своих мужей, наводить на них напраслину, но стоит кому-то из подружек подключиться к разговору и...

А что рассказывает Захар о своем барине у ворот, где собираются другие слуги, кухарки и дворники? То он выдумает, что хозяин его пьет с утра до вечера да бегает к какой-то вдове, хотя Обломов неделями не встает с дивана, то придумает, что он картежник, но стоит хоть кому-то высказать что-то неприятное о его барине, как Захар готов растерзать обидчика. Тут выясняется, что барин его самый щедрый, самый умный, самый заботливый, лучше его и нет на свете. Так и ведут себя преданные жены: они готовы жаловаться на своих мужей, наводить на них напраслину, но стоит кому-то из подружек подключиться к разговору и выразить искреннее сочувствие, как жена немедленно встрепенется и станет тут же доказывать обратное — ее муж самый замечательный, умный и достойный! Но самый важный разговор происходит между Обломовым и Захаром, когда они начинают обсуждать «других». Захар говорит, что нужно переезжать, что в доме начинается ремонт. Обломов отвечает, что переезжать решительно невозможно, поскольку придется на время переезда остаться без крова, все

#35-36 / февраль 2016

ИСКУССТВО ДУМАТЬ вещи переломаются, на новом месте долго не установится привычный быт, не будет дров, свечей, привычной еды и привычного вида из окна. Нет! переезжать никак нельзя. Пусть Захар что-то придумает, как-то договорится. Захар же договориться не может и в какой-то момент разговора заявляет, что «другие <...> не хуже нас» переезжают, и ничего страшного! «— Другие не хуже! — с ужасом повторил Илья Ильич. — Вот ты до чего договорился! Я теперь буду знать, что я для тебя все равно, что „другой“!» «Обломов долго не мог успокоиться; он ложился, вставал, ходил по комнате и опять ложился. Он в низведении себя Захаром до степени других видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы барина всем и каждому.

Иван Гончаров первым в русской литературе осмелился создать счастливую семью особенного образца, да, кажется, сам этого не заметил.

Он вникал в глубину этого сравнения и разбирал, что такое другие и что он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела обида, нанесенная ему Захаром; наконец, сознательно ли оскорбил его Захар, то есть убежден ли он был, что Илья Ильич все равно что „другой“, или так

ПЛУГ

это сорвалось у него с языка, без участия головы. Все это задело самолюбие Обломова, и он решился показать Захару разницу между ним и теми, которых разумел Захар под именем „других“, и дать почувствовать ему всю гнусность его поступка».

ОТСУТСТВИЕ ВЫБОРА Напрасно Обломов волнуется: как и положено в счастливой семье, Захару и в голову не может прийти мысль о сравнении его с кем-то еще. Понятие «другой» существует в пространстве выбора, игры, любовных приключений и свободы, в семье же речь идет о навечно закрепленных ценностях. Иван Гончаров первым в русской литературе осмелился создать счастливую семью особенного образца, да, кажется, сам этого не заметил. Он приписал Захару какую-то смутную любовную связь, потом женил его. А Илью Обломова вынудил влюбиться в невнятноидеальную барышню Ольгу Ильинскую («одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка ее ни мудреные сентенции о жизни, о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе: говорила она мало, и то свое, неважное — и ее обходили умные и бойкие „кавалеры“; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись»), а затем назначил ему жить с вдовой Пшеницыной: «Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что

ИСКУССТВО ДУМАТЬ румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил». Фактически, отношения с вдовой повторили отношения с Захаром, только оказались скучнее, проще, заунывнее. А отношения с барышней Ольгой повторили отношения с деловитым и активнейшим другом детства Обломова — Штольцем, который, в конце концов, и женился на Ольге.

роман становится скучным и длинным, как только заканчивается описание семейной жизни Ильи и Захара.

Мировая критика разбирает феномен «обломовщины», который, по сути, предваряет эстетику абсурдизма, когда жизнь в героях замирает, переходит в постоянный сон, в клочковатые, искаженные обрывки, претендующие на полноценное существование. Школьные учебники разбирают характер Обломова и Штольца, виня Обломова в бездействии, а Штольца — в излишнем прагматизме. Но никому не приходит в голову заметить, что роман становится скучным и длинным, как только заканчивается описание семейной жизни Ильи и Захара.

ЖЕНА И РОДИНА «Наружно он не выказывал не только подобострастия к барину, но даже был грубоват, фамильярен в обхождении с ним, сердился на него, не шутя, за всякую мелочь, и даже, как сказано, злословил его у ворот; но все-таки этим только на время заслонялось, а отнюдь не умалялось кровное, родственное чувство преданности его не к Илье Ильичу собственно, а ко всему, что носит имя Обломова, что близко, мило, дорого ему». У Чехова есть два замечания по поводу семьи и родины. Оба как будто ироничны и одновременно серьезны. В одном случае он говорит, что человек, изменивший жене, может докатиться до измены родине. А в другом месте, что человек, изменивший родине, может докатиться до измены жене. Мне думается, что знак равенства между семьей и родиной впервые поставил Иван Гончаров. Он впервые описал тот жертвенный, любовный патриотизм, который толкает человека умирать за своего идола, за своего кумира. Да, как шаман может вполне панибратски относиться к своему идолу, трясти его, бить, выяснять с ним отношения, так и человек может проклинать свою жену или родину, высмеивать ее недостатки, издеваться над ее изъянами, но при этом помнить, что ничего важнее и существеннее в его жизни не существует. Это древнейшее смешное, трогательное, замечательное, устаревшее, светлое и убогое чувство жены-семьиродины, которое человек постепенно вытравляет из себя. Человек становится космополитом, которому принадлежит

#35-36 / февраль 2016

ИСКУССТВО ДУМАТЬ весь мир и который ни за что не хочет связать себя семейными узами и рожать детей. Человек, обладающий ярко выраженным чувством родины, смотрит на потерянных в мире людей, как Захар, свысока.

Вот вам пример безоглядного патриотизма: Захар любил обломовского кучера больше, «нежели повара, скотницу Варвару больше их обоих, а Илью Ильича меньше их всех; но всетаки обломовский повар для него был лучше и выше всех других поваров в мире, а Илья Ильич выше всех помещиков». Человек, обладающий ярко выраженным чувством родины, смотрит на потерянных в мире людей, как Захар, свысока. Так и счастливо женатый человек смотрит свысока на мечущегося от одной пассии к другой свободного человека, лишенного корней и будущего. …Так получилось, что французы очень быстро перевели первую часть «Обломова» (семья Ильи и Захара) и издали ее

ПЛУГ

отдельной книгой как самостоятельное произведение. Негодованию Гончарова не было конца. Но я и сегодня солидарна с французами, сохранившими все нюансы свежести новой мысли о семье и патриотизме и равнодушно отвергнувшими все те главы, где происходит развитие характера Обломова и описано его временное преображение, в которое верится с трудом. Иван Гончаров никогда не был женат. И свои литературные труды завещал семье старого и верного слуги. Любовь всегда находит какой-то угол у вечности, чтобы прижиться там. Мы можем ее не замечать, не обращать на нее внимания, но она руководит всеми проявлениями творчества, хотя даже там порой старается быть невидимкой. И у нас всегда есть возможность ее узнать, читая страницы, осененные гениальностью: перебирая бриллиантовые россыпи первой части «Обломова», мы прощаем классику его жалкие тайны, сокрытию которых посвятил он все остальные главы великого своего труда.

История о мужчине,

провалившемся в дырку в своем носке

Книга Валдура Микита «Лингвистический лес» («Lingvistiline mets») вышла в 2013 году и уже переиздана четыре раза. Публикуем перевод эссе «История о мужчине, провалившемся в дырку в своем носке» («Lugu mehest, kes kukkus oma sokiauku», автор Хассо Крулль, опубликовано в «Vikerkaar», № 10-11, 2013) в попытке разобраться, почему такое непростое для восприятия нон-фикшн произведение стало популярным среди абсолютно разных слоев эстонского общества.

#35-36 / февраль 2016

Текст: Хассо Крулль / Перевод: Олеся Ротарь, Николай Караев. Перевод осуществлен при поддержке Совета по налогу на азартные игры. Иллюстрация: Cheng Chu

КНИГИ

КНИГИ «Залатанный носок был, вероятно, последней попыткой человека сделать телесные покровы индивидуальными, создать узоры. Метафорой эстонской культуры могла бы стать история о человеке, который в четверг вечером провалился в дыру в своем носке и так и запропал» (стр. 192).

1. Современную культуру Эстонии можно вкратце охарактеризовать двумя словами: инертность и нигилизм. Под инертностью я подразумеваю некую безынициативность, дефицит самостоятельного движения, нежелание что-либо предпринимать без давления со стороны — при этом люди потихоньку все же перемещаются куда-то вперед, или назад, или то вперед, то назад, ведь никто не знает точного направления. Нигилизм — интеллектуальное проявление инертного состояния, судорожная тенденция к отрицанию всякой мысли о чем-то большем, цепляние за малоговорящие факты, немудреные доказательства и примитивные убеждения, единственное достоинство которых — то, что их считают «убедительными». И пусть лучше убеждения у нас будут мелкие, пустые, убогие, устаревшие и гнусные, они, по крайней мере, действительно наши, похожи на нас и наше маленькое, слабозаселенное тараканье гнездо. Говоря так, я, конечно же, должен уточнить, что такое для меня культура Эстонии. Это точно не певческий праздник, музыкальные фестивали или кампания «Сделаем!»: да, они отображают потенциал нашей культуры, возможность движения, но не выявляют бросающиеся в глаза инерность и нигилизм. Эстонская культура — это и не так называемая высокая культура, то есть то, чем занимаются деятели культуры, что поддерживает фонд «Капитал культуры» и на что политики с удовольствием направляют праведный народный гнев, делая вид, что во всех наших бедах и страданиях виноваты таинственные «люди, срущие в банку»¹, а не банкиры, финансовые директора и руководители. Чаще всего высокая культура незаметна на общем культурном фоне, и хотя она содержит некоторое противоядие, с его применением постоянно опаздывают: его доставке сооружают столь мощные препятствия, что возникает обманчивое чувство, будто противоядия слишком мало, хотя, как известно, мы живем  Слово «purkisittujad» обозначает авторов непонятных/отвратительных произведений искусства (здесь и далее примечания переводчиков, кроме оговоренных).

ПЛУГ

КНИГИ во времена, когда возможно техническое воспроизводство произведений искусства. И наконец, культура Эстонии не есть сумма субкультур или сеть самодеятелей, каждый из которых занимается своим небольшим делом. Конечно, этих племен могло бы быть и побольше, их стоит поддерживать, с радостью предоставлять им слово и предлагать помощь.

Настоящая культура Эстонии — это порнография убогости, «кривые, горбатые карликовые березы / с корнями и без в болотной трясине».

По-моему, настоящая культура Эстонии — это несколько другое. Настоящая культура Эстонии — это правящий мейнстрим, совокупность доминирующих по телевизору и в газетах, в каждодневных практиках и общении установок и мнений. Истинная культура Эстонии — это то, о чем мы каждый день думаем и каждый день делаем, то, что мы делаем не думая и думаем не делая. Словом, это наша каждодневная действительность. Настоящая культура Эстонии — это то, мимо чего просто не пройти, через что не перепрыгнуть и не перелезть, она не просвечивается, в ней нет прорезей для воздуха и для глаз: это большая бесформенная жопа, которая ничего не говорит, а просто на нас садится. Сложно привести примеры истинной культуры Эстонии, ибо каждый такой пример по отдельности выглядит слишком гротескно и жалко. К тому же если мы хотим выделить какую-то яркую деталь, придется сперва очистить ее от говна, но ведь тогда это будет уже не та самая деталь? Истинная культура Эстонии — святая экономическая опухоль, рыночный фундаментализм без фундамента, жутко затянувшийся, представленный в замедленном темпе танец спаривания между деньгами и глупостью. Настоящая культура Эстонии — это порнография убогости, «кривые, горбатые карликовые березы / с корнями и без в болотной трясине»². При мысли об истинной культуре Эстонии ни у кого и никогда не возникнет желания схватиться за пистолет³: в подобном вынужденном порыве нет никакого смысла, потому как тут нужен по крайней мере огнемет.

 Цитата из стихотворения Густава Суйтса, в оригинале «kõverad, küürakad vaevakased / juurtega, juurteta mädasoo mülkas».  Парафраз знаменитой реплики из пьесы «Шлагетер» нацистского драматурга Ганса Йоста: «Когда я слышу слово „культура“— я снимаю с предохранителя свой браунинг!»

ПЛУГ

КНИГИ

2. Что это я такое несу! Мы ведь стоим на краю пропасти: около огромной дырки в носке. Может, затолкнуть этого противного замызганного монстра в дырку, что бы его там ни ждало? Или еще лучше — прыгнуть туда самому? Именно эта мысль возникает, когда берешь в руки книгу Валдура Микита «Лингвистический лес»; и по ходу чтения мысль эта кажется все более привлекательной. Перед дырой в носке, выглядывающей из текста Микита, устоять по меньшей мере так же сложно, как перед кроличьей норой, через которую Алиса попала в Страну чудес. И может даже, дыра эта манит, возбуждает и притягивает сильнее, чем кэрролловская: чем глубже мы в нее проникаем, тем сильнее подозрение, что возвращаться в старый мир нам не захочется. Потому как, что там, в сущности, осталось? Только «культура Эстонии», копошащаяся где-то в уголке и бахвалящаяся тем, как она умеет кромсать и делать все более безликим свое и без того увечное тело. Прощай, «культура Эстонии», пусть тебе полегчает, когда тебя наконец пришлепнут! Подобную «культуру Эстонии» мы без труда можем оставить позади, не понеся потерь, ведь самой Эстонии там столько же, сколько в передаче «Эстония ищет суперзвезду». Зато в книге Микита Эстонии значительно больше. Она тут на каждой странице, да еще и в избытке: все ходы мысли тут никуда не ведут, кроме того, у каждого хода есть несколько начал — к важнейшим мыслегнездам то и дело возвращаешься. Рассуждая об Эстонии, Микита последовательно использует риторический прием, который можно назвать уничтожением мейозиса⁴: точнее, все мейозисы нынешней мейнстримной культуры, навязшие в зубах («Эстония столь мала», «эстонский язык беден», «эстонская история скучна», «эстонский пейзаж уныл», «в Эстонии тоненький культурный слой», «в Эстонии не создали ничего оригинального», «Эстонии нечего предложить миру» и т. д.), переворачиваются с ног на голову, так что мейозис замещается мощной гиперболой: «Эстония — область на земном шаре, где древнюю историю Земли увидеть проще всего, где она сохранилась в своих природных формах наиболее наглядно» (стр. 135); «Эстонская культура наглядно ландшафтна, миф о сотворении того и гляди ворвется в дом» (стр. 167); «“Красота” могла быть первым заглавным словом, которое Эстония внедрила в сознание Европы» (стр. 104); «В Эстонии полным-полно вещей, которые панически разыскивает мир» (стр. 141); «Когда-то Эстония была  В лексической стилистике «мейозис» — это образное выражение, содержащее в себе преуменьшение.

#35-36 / февраль 2016

КНИГИ эпицентром некоего первобытного мифа о сотворении» (стр. 91); «Отправную точку эстонского культурного мифа следует сместить с последнего ледникового периода по крайней мере на 600 миллионов лет в прошлое» (стр. 94–95); «Про силур можно сказать, что Эстония была тогда в прямом смысле слова центром мира» (стр. 110); «Зачатки нервной системы мы можем обнаружить в граптолитах, находимых в [эстонском] диктионемовом сланце. Судя по всему, мышление зародилось в Эстонии» (стр. 135); «Эстония — прекрасное место в том смысле, что здесь можно узреть историю как жизни, так и вселенной» (стр. 117); «Эстонский язык позволяет гениально классифицировать часть мира, которой в языке нет, но которая в принципе могла бы там быть» (стр. 40–41); «В Эстонии явно немало людей, которые, хлопоча летним вечером по дому на хуторе, вдруг осознали: здесь-то и есть начало и конец всех вещей, скрытый императив мира» (стр. 196). Можно привести и другие примеры, которые, если их вырвать из контекста, покажутся особо пугающими, но пока хватит и этих, чтобы осознать: гиперболы Микита — не просто гиперболы, не мегаломанические, теснящие грудь преувеличения, но палимпсестные фигуры, из-под которых проглядывает тщательно соскобленный мейозис. Да, риторика Микита — это двойная риторика, двойственная игра: с одной стороны, она переворачивает привычные представления с ног на голову, с другой — создает новый смысл, выдает крупицу истины, живительную и свежую, как родниковая вода.

Хорошая книга подобна распахнутому в бесконечность сараю с обрушенной задней стенкой.

И все же: что это за гнезда ходов мысли, к которым Микита вновь и вновь возвращается в своем труде? Структура книги ответа не дает, главы соединяются скорее ризомно, а не линейно, и если бы последовательность была чуть другой, мы вряд ли это заметили бы. Сам Микита говорит: «Хорошая книга подобна распахнутому в бесконечность сараю с обрушенной задней стенкой. В этом пространстве, лишенном стен, я бы молча стоял и слушал, как ржавчина жует велосипедный руль». Он добавляет для ясности: «И в этой книге я внешнему порядку предпочел внутреннее гудение. Пусть гудит по своему почину. Мелкая девиация добавляет красок. Ум должен быть взболтан, но не смешан»⁵ (стр. 7). Такие пространственные и звуковые метафоры («распахнутый в бесконечность  Или «взболтан, но не встревожен». Аллюзия на фразу Джеймса Бонда «взбалтывать, но не смешивать» («Shaken, not stirred»).

ПЛУГ

КНИГИ сарай», «внутреннее гудение») позволяют предположить, что производимое структурой впечатление неслучайно: это планомерно реализованный проект, который нельзя толковать, не дав ему «гудеть по своему почину». Но все равно невозможно отделаться от чувства, что в этом гудении преобладают некие лейтмотивы, в ходе чтения толком не затихающие. Из данных лейтмотивов и сплетаются три основных мыслегнезда. Используя слова самого Микита, первое можно назвать противостоянием природы и культуры; за этим противостоянием маячит более глубокая проблема, которую Микита не рассматривает; я назову ее проблемой натуралистической онтологии. Второе мыслегнездо Микита именует поразному, чаще всего описывая его через понятие периферии, заимствованное у Юрия Лотмана. Отсюда возникает более туманный и болезненный вопрос, который я назову проблемой легитимации. Третье мыслегнездо для Микита очень личное, он представляет его на манер манифеста, как радикальное требование, с одной стороны, понуждающее его сочинять, с другой же, ставящее перед читателем вопрос: ты меня понимаешь или нет? Существую ли я для тебя? Это мыслегнездо он именует синестезией или многочувствованием (mitmiktaju). За синестезией брезжит более прозаичный, но не менее сложный вопрос, я назову его проблемой субъективности; к субъективности добавляется еще и загадка эпифании. Я рассмотрю все эти мыслегнезда одно за другим, на время притворившись, будто не замечаю собственной формы произведения, его гудения по своему почину. Потом я еще раз вернусь к гудению.

3. Противостояние природы и культуры в «Лингвистическом лесу» структурообразующе. В антропологии центральное положение о таком противостоянии обычно связывают с Клодом Леви-Строссом, но Микита ссылки на него не дает; даже словосочетание «первобытное мышление» (metsik mõtlemine), ассоциирующееся в первую очередь с Леви-Строссом, функционирует у него исключительно своеобразно, обретая в эстоноязычном контексте новые оттенки, ибо слово metsik связано с лесом (mets), а «лес и сознание в этой книге — синонимы» (см. текст на задней обложке). «Лесное» мышление есть мышление леса, мышление в лесу, мышление в направлении из леса и в лес, ну или, если говорить программно: «Лесное мышление означает, что человек должен попросту больше доверять своему сознанию» (стр. 100). Лесное мышление и есть то, что наделяет эстонскую культуру ценностью, оно преуменьшает расстояние между природой и культурой, взаимопереплетает их, сплавляет

#35-36 / февраль 2016

КНИГИ воедино или, цитируя другую программную мысль: «Говоря просто, особенность Эстонии состоит в близости культуры и природы, в спаянности языка и природы» (стр. 142). Символически эта близость проявляется для Микита даже в том, что в Эстонии рядышком помещаются собрание народных песен Якоба Хурта⁶ — «последняя более-менее целостно увековеченная система магического мышления» — и Тартуский университет, породивший немало важных естественнонаучных идей. «Если кто-то захочет построить где-нибудь символический мост между природой и культурой, самый короткий промежуток для осуществления этой идеи находится в Тарту на улице Ванемуйзе между литературным музеем и учебным зданием Ванемуйне» (стр. 132). На деле Микита в книге мягко отделяет природу и культуру друг от друга, а точнее, играя с границей между природой и культурой, достигает поразительнейших эффектов, от которых иной читатель наверняка схватится за голову. «Эстонская поэтическая топография — древняя и мнимая, она как колодец, уходящий в глубь времени на миллионы лет. Белый клевер на брахиоподах. Кузнечик, пиликающий в картофельном бурте. Плавающие в почве древние рыбы. И Ыхне с обнажениями красного песчаника, река, в затоны которой мы в школьные годы неслись на переменке удить рыбу, — это чистая девонская мифология. Даже южноэстонский бес-нечистый любит жить в девонских пещерах. Если мы верим в мифическое происхождение Калевипоэга от бесоподобного исполина, мы можем сказать, что род Калевов появился по меньшей мере 350 миллионов лет назад и, по всей вероятности, именно в девоне» (стр. 112). По границе между природой и культурой лупят изо всех сил, она колеблется и бурлит, как тихий пруд от брошенной в него каменной глыбы; головокружительный эффект путешествия во времени создается достаточно простым, но очень мощным приемом, который можно назвать синхронизацией диахронии. Или, как сказал бы Леви-Стросс, почтенный опус магнум которого все-таки служит для «Лингвистического леса» важным интертекстом: «Сущность неприрученной мысли — быть вневременной; она желает охватить мир и как синхронную, и как диахронную целостность»⁷. Различные временные слои громоздятся один на другой плотно, наподобие геологических пластов (геология здесь и фон, и методический образец), неимоверное количество различных эпох становятся единовременными, актуальное делается почти неощутимым рядом с виртуальным, но при условии, что виртуальное всегда может актуализироваться заново, демонстрируя тем самым свою мощь.  Якоб Хурт (1839-1907) — эстонский фольклорист.  «Первобытное мышление», пер. А. Б. Островского. Этот текст, конечно, является интертекстом и для «Лесной лингвистики» (2008) Микита, однако ни в «Лесной лингвистике», ни в «Лингвистическом лесе» Клод Леви-Стросс прямо не упоминается (прим. автора).

ПЛУГ

КНИГИ Культура словно бы внутри природы, она становится ее символом — и наоборот, природа есть метафора культуры, это уже не нейтральное однородное пространство, оно под завязку забито образами и принимает мифический вид.

Микита импровизирует на тему культуры и природы спокойно и подолгу, не переводя дыхания, прямо как Майлз Дэвис.

В коротком вводном манифесте «Мифогеографическая Калева» Микита объясняет, что намеревается «сплавить мифогеографические пространства, игравшие важную роль в формировании нашей самоидентификации» (стр. 16). Этих пространств он насчитывает четыре, два пространства природного мифа (образование праматерика и возникновение жизни vs. сегодняшняя девственная природа) и два пространства культурного мифа (античная Гиперборея vs. эпическое место действия «Калевалы» и «Калевипоэга»). Исходя из этой схемы можно, конечно, написать книгу с весьма симметричной структурой, но именно этого Микита делать не хотел, оттого-то в последующих главах четверная модель не упоминается, как если бы автор, совершая свои кульбиты, напрочь о ней позабыл. Честно говоря, Микита делает шажок назад уже в последней части того же манифеста, утверждая, что «даже когда время от времени мы пытаемся хоть немного очистить Эстонию от кажущихся лишними мифических слоев, нам не уйти от мысли, что Эстония ныне и вправду может быть одним из немногих мест в мире, где язык, культура и природа — ровесники и развивались вместе около 10 тысяч лет» (стр. 17). Однако этот шаг назад — обманка, а точнее сказать, раскачка. Взявшись за гуж, Микита импровизирует на тему культуры и природы спокойно и подолгу, не переводя дыхания, прямо как Майлз Дэвис. Описывать все это невозможно, да и особого смысла нет, как нет смысла нотировать музыкальные импровизации. Когда читаешь геологические и эволюционные размышлизмы «Лингвистического леса», не дает покоя одно: преодолеть с их помощью границу между природой и культурой до конца нельзя. Это гнетущее чувство можно вслед за Филиппом Дескола назвать проблемой натуралистической онтологии. Такая онтология, господствующая и в естествознании, и во всей нынешней западной культуре, предполагает полную преемственность на физическом, внешнем уровне, в то время как внутренний мир приписывается только

#35-36 / февраль 2016

КНИГИ человеку, причем абсолютно индивидуальный. Мы можем до бесконечности описывать формирование материков, возникновение видов и другие природные процессы, но сущностно нам их никогда не понять, просто потому что у материков и видов животных нет такого внутреннего мира, как у нас. Натуралистической онтологии противостоит анимистическая онтология, предполагающая именно внутреннюю преемственность, в то время как на физическом уровне все создания раздельны и индивидуальны. Как понял Дескола, живя с индейцами Амазонки, на деле это означает, что у так называемых примитивных, «природных» народов природы и нет, а значит, нет границы между природой и культурой. Границы между вещами и созданиями всегда телесны, а на внутреннем уровне в царстве людей, зверей и духов возможна коммуникация и взаимопонимание. В анимистическом мире большие геологические и эволюционные спекуляции в принципе бессмысленны, используемая в них линейная шкала времени неважна. Впрочем, надо сказать, что Микита, несмотря на весь натуралистический багаж знаний, полон анимистической страсти, заново разгорающейся во всех мифологических и поэтических играх. Но в рамках натуралистической онтологии он может дойти лишь до известной границы, до границы между природой и культурой. Эта граница тут очень кстати: пошутили — пожалуй, и хватит⁸.

4. Периферией в книге Микита может называться все то, что он в Эстонии, мире и людях всерьез любит: геология, мифология, традиция, творчество, внутренняя речь, магическое сознание, особенности Южной Эстонии, остзейские эксцентрики, специфические черты эстонского языка, генерирование научных идей... Все это по-своему связано с периферией, однако особо важно периферийное мышление, посредством которого мы пробираемся к потаенным источникам личного бытия: «Периферийное мышление в сравнении с обычным куда интенсивнее культивирует такие явления, как воображаемость, телесность, субъективность, неопределенность, инстинктивность. Периферийное мышление старается убедить нас в том, что рациональное и иррациональное, знание и неведение, понятное и таинственное всегда уравновешены, что отказ от сумеречной стороны жизни ослабляет человека» (стр. 153). «Потенциал культуры и человеческого сознания зависит не столько от емкости культуры или размера памяти, сколько от потенциала перевода, другими словами,  Парафраз стихотворения Юхана Вийдинга.

ПЛУГ

КНИГИ

У периферии есть чудесное свойство: она не поддается полному окультуриванию и окончательному выкорчевыванию.

от наличия по возможности более богатой периферии» (стр. 139-140). «Все мы порой бежим от культуры, которую веками создавали сами. Но выход не в том, чтобы разгромить центр, а в том, чтобы вернуть периферию. У периферии есть чудесное свойство: она не поддается полному окультуриванию и окончательному выкорчевыванию. Может статься, это и есть тот сарай без стен, где цветет лесное мышление» (стр. 8). «В конечном итоге периферия и традиция тесно связаны одной пуповиной» (стр. 237). И правда, периферийное мышление становится здесь синонимом лесного, соединительное звено между ними — это миф, который «связывает нормальное мышление с периферийным сознанием» (стр. 100). Только отыскав в нашем мыслительном мире всю скрытую там индивидуальность и сознательно ее оттенив, мы сможем «многозначительнее изменить норовящую потеряться периферию, с улетучиванием которой гаснет и жизненная сила духовного наследия» (стр. 76). Эстонская культура все-таки в лучшем положении, чем многие прочие, ибо у нас, считает Микита, «есть хоть какой-то доступ к магическому сознанию» (стр. 76); отсюда и вера Микита в то, что «Эстония могла бы быть одним из лучших мест для мышления на земном шаре»: в нашей культуре и нашем менталитете сохраняется «достаточно окраин, ценных для человека, и не нанесенных на карту участков» (стр. 140). Все это можно расценить и так, что наконец-то найдена миссия Эстонии в мировой истории: наша обязанность — будучи посредником, передавать миру нечто, что мы сами ценим, но от чего может проистечь польза и для многих других, поскольку «эстонская культура — это своего рода прибежище для необыкновенных узоров сознания» (стр. 113), в других местах отмирающих или полностью истребленных. Так это и есть пресловутая «эстонская нокия», которую панически искали на рубеже столетий? Временами ходы мысли Микита могут оставить ровно такое впечатление. Он полагает, что раз в Эстонии очень явно проявляется древнейшая культура Земли и сделанные тут находки существенно повлияли на палеонтологические исследования, это знание могло бы стать частью нашей самоидентификации: «Может, миссия эстонцев состоит как раз в том, чтобы рассказывать историю Земли, просто мы пока что не осознали свое призвание» (стр. 135). С этим связываются и

#35-36 / февраль 2016

КНИГИ раздумья об Эстонии как о «сердце мира» в силурийскую эпоху (стр. 110), о «преледниковой идентичности» эстонцев (стр. 94), о Балтийском праконтиненте как «одной из легендарнейших лабораторий эволюции» (стр. 135), об Эстонии как прародине нервной системы и мышления или даже о том, что «Эстония была эпицентром некоего древнего мифа о сотворении» (стр. 91). Но как этот культ сердца мира, прародины и эпицентра соотносится с возвратом периферии, с пониманием того, что «периферия — самая эффективная иммунная система культуры» (стр. 236)? Нет ли тут вопиющего противоречия? Должны ли мы оценивать периферию, прежде всего, по тому, что она когда-то была центром мира, что именно с периферии начались мышление, секс и наземная жизнь, что именно там нашли «рыбу с ногами» (стр. 134)? И что прикажете делать со всей остальной планетой, с местами, где такого центра никогда не было?

Южные эстонцы все-таки уважали Америку, пусть и по-своему. С Анд в Южную Эстонию прибыл картофель, а посланником с нашей стороны стал могучий черт.

Здесь, видимо, стоит вспомнить историю о мулле Насреддине: отвечая на вопрос, где находится центр мира, мулла просто вышел во двор и воткнул палку в землю: «Это и есть центр мира». Ибо найдется ли место, вокруг которого не расположен весь мир? Само собой, в истории о мулле Насреддине суть метафоры периферийного сознания, и Микита в своей книге ведет себя точно как мулла. Ведь периферия — понятие неизбежно относительное; любая периферия лежит посреди чего-либо, и любой эпицентр находится на краю чего-либо, жить на абсолютной периферии мы не сможем, даже если очень захотим. Подход Микита к этим понятиям — деконструктивный: автор играючи меняет окраину и центр местами, чтобы юмористически набросать новую галлюцинацию. К примеру, характерно рассуждение, которое начинается с введенного Аугустом Аннистом понятия «большой общефинский эпос», продолжается преданием о черте из Южной Эстонии, добирается до толкиеновского фэнтези, на которое сильно повлиял его интерес к «Калевале» — все это размашисто обобщается на манер приключенческого романа: «прародителем “Властелина Колец” вполне мог быть один из наиболее могучих эстоноговорящих чертей: после многовекового сна в прибрежном иле Эмайыги он наконец очнулся, взбаламутил духовный мир Европы и затем потряс Голливуд. Южные эстонцы все-таки уважали Америку, пусть

ПЛУГ

КНИГИ и по-своему. С Анд в Южную Эстонию прибыл картофель, а посланником с нашей стороны стал могучий черт. Трикстер, который куролесит в сегодняшнем мире, — на деле исконно выруский бес» (стр. 126). Где в этом рассуждении периферия, и куда сдвигается центр, который должен определять ее дальность? Честно говоря, отсюда тоже торчат уши левистроссовской идеи, четко сформулированной в докладе «Раса и история» (1952): «Подлинный вклад культур состоит не в списке частных изобретений, а в тех дифференциальных разрывах, которые имеются между ними. Чувства признательности и смирения, которые могут и должны испытываться каждым членом данной культуры по отношению ко всем остальным, основываются на единственном убеждении, а именно, что все прочие культуры отличны от нашей самым различным образом».⁹ Данное убеждение стало, на мой взгляд, кульминацией культурного релятивизма, антропологическим оптимумом, и книга Микита показывает это в полной мере. Но, как я уже говорил, провозглашение периферии в «Лингвистическом лесе» скрывает более болезненный вопрос: чем обосновать периферийное знание? В чем его правда и оправдание? Что можно сказать человеку, вполне согласному с тем, что праматерик Балтика откололся от Родинии около 600 миллионов лет назад (стр. 94), а южно-эстонские кирпичи сделаны из девонских отложений (стр. 111), но при этом отказывающемуся ассоциировать эти естественнонаучные факты с периферийным знанием? Это и есть вопрос легитимации, которого Микита в своей книге не касается, но в отношении которого все-таки предостерегает читателя: «Пусть дикари (metsikud) никогда не насмехаются над сознанием культурного человека — от таких насмешек остается ужасное культурное пятно. Пусть дикари благословят сперва простодушных — продавцов, энергетиков, младенцев, неандертальцев, лесников, мальчиков с рожками, поэтов, скитальцев, школьных учителей и гномиков» (стр. 234). «Дикари» здесь — периферийный опыт: его ничем не обоснуешь, у него нет никакого рационального основания, но он, по мнению Микита, исключительно важен в жизни человека. В то же время периферийное знание все-таки связано с традицией, с устной культурой, которая вроде бы является «приятной тяп-ляп культурой и во многих смыслах куда живее огромной кучи букв» (стр. 90). Отсюда потихоньку делается видно, о какой легитимации периферийного знания идет речь: это нарративная легитимация, которую Жан-Франсуа Лиотар противопоставил научной легитимации. Нарративной легитимации не нужны особые процедуры, подтверждающие и оправдывающие передаваемое знание, ей нужно  «Раса и история», пер. А. Б. Островского.  См. Ж.-Ф. Лиотар «Состояние постмодерна».

#35-36 / февраль 2016

КНИГИ только, чтобы кто-нибудь что-нибудь нам рассказывал, а мы умели бы слушать. Мы верим рассказчику не потому, что он отсылает нас к какому-то внешнему критерию, удостоверяющему разделяемое знание; мы верим рассказчику просто потому, что он и сам услышал рассказ от кого-то, кто услышал его от кого-то и так далее. Рассказчик и сам — часть рассказа, и, слушая его, слушатель тоже становится частью рассказа; если рассказчик повествует о своем опыте, он тем самым дает слушателю право рассказывать эту же историю кому-то еще, что в свою очередь делает слушателя частью опыта. Оттого рассказывание есть оправдание рассказа, слушание дает право быть выслушанным, а выслушанное есть основание стать рассказчиком. Больше ничего и не нужно. Чтобы стать частью периферийного знания, нужно всего лишь уметь слушать; и для того, чтобы передавать это знание дальше, нужно лишь найти кого-то, кто также готов тебя выслушать.

5. Отсюда постепенно вырисовывается собственная легитимация «Лингвистического леса»: хотя в нем беспрерывно говорится о топографии, географии, геологии, геохронологии, палеонтологии, палеоантропологии, лимнологии, ихтиологии, неврологии, нейропсихологии и просто близкой или далекой истории, это вовсе не значит, что Микита отсылает нас к этим наукам, дабы доказать свои утверждения. Строго говоря, Микита не отсылает нас вообще ни к чему, ибо в «Лингвистическом лесе» нет подстрочных ссылок на источники, использованной литературы и даже указателя имен или понятий. Подобная тактика кажется очень разумной: корректный ссылочный аппарат пробудил бы во многих читателях ощущение, что это научная книга, пусть ее содержание и сколь угодно магическо-поэтическое. Но текст Микита бесконечно далек от научного подхода: книга вовсе не научна, это рассказ, его легитимация — чисто нарративная, равно как в устной культуре. Если коротко, автору удалось сочинить книгу, которая, сколько бы она ни твердила о силуре и девоне, кембрии и ордовике, следует поэтике устного предания. Даже диктионемовый сланец превращается здесь в мифический объект, подобный стоящему на краю поля валуну, о котором рассказывают, что однажды, в старину, когда камни были еще мягкими, Нечистый проходил мимо, заметил башенку деревенской церкви и захотел сшибить ее камнем... Да только оступился, валун со свистом шлепнулся на край поля, с тех пор тут и стоит, глядите, вон следы от пальцев.

ПЛУГ

КНИГИ

Мне показалось, что некогда в самом деле жили люди, умевшие петь по деревьям. Это была естественная нотная грамота, возможность создавать и исполнять свои песни.

Поэтика устного предания прямиком ведет нас в третье мыслегнездо, которое сам Микита именует синестезией или многочувствованием. О синестезии больше всего говорится в первых и последних главах «Лингвистического леса»; впечатление такое, что Микита хотел обрамить ей мифогеографические странствия. Синестезия упраздняет отличия между устным и письменным выражением, ибо «сочинительство есть соматическая практика» в одном ряду с жестикуляцией и рисованием пальцами: «Ритуалы, заговоры и магические знаки — древние системы письма; их писали пальцами и незримыми чернилами, с огромной страстью» (стр. 45). Более древние части грамматики эстонского языка и есть, по мнению Микита, «кусочки старинной магической топографии» (стр. 44), откуда происходят как нынешние предлоги, так и дескриптивные звуковые картины, ономатопоэзия. В устном предании, считает Микита, сохраняются следы синестезии, часто связываемые с лесом и мифическим языком птиц: «Может, именно многочувствование наши пращуры называли птичьим языком» (стр. 39). Ветви деревьев напоминают автору невмы, средневековые нотные знаки, чье название, видимо, означало дыхание (греч. «пневма» — «ветер», «вдох»). В таких «природных невмах» Микита вроде бы нашел подходящий язык для своего многочувствования. «Для меня это был переломный момент. Мне показалось, что некогда в самом деле жили люди, умевшие петь по деревьям. Это была естественная нотная грамота, возможность создавать и исполнять свои песни. В тот миг я понял, что мог иметь в виду древний человек, когда говорил, что в дереве или в камне скрыта песня. Или дух, который поет. Значение знака имелось в дереве уже в естественном виде, оно выросло вместе с ним» (стр. 37). Пение по деревьям с антропологической точки зрения — вполне правдоподобная гипотеза: известно же, что бушмены Южной Африки настраивали калимбы по ветру, дождю и шелесту деревьев. Куда важнее то, что именно здесь в рассуждения Микита вторгается автобиографический элемент: через синестезию он разрешает беспримерную проблему  Справедливости ради: «невма» с греческого — «знак рукой или глазами, кивок».

#35-36 / февраль 2016

КНИГИ субъективности, состоящую в том, что «зрительные ощущения известного рода порождают спонтанные тактильные ощущения» (стр. 24). Конечно, можно объяснить этот эффект иным рассуждением, скажем, теорией психосоматических маркеров Антонио Дамасио: «Есть нервные механизмы, позволяющие ощутить, что мы “будто бы” переживаем какое-то эмоциональное состояние, что наше тело будто бы активировано и модифицировано. Посредством этих механизмов мы можем прыгать выше головы, минуя медленные, энергозатратные процессы». Тут можно бы симметрично противопоставить описанному Микита состоянию анозогнозию, при которой люди не в состоянии понять, что у них полтела парализовано, или ощущают боль в ампутированных конечностях. Но сейчас это неважно: синестезия в «Лингвистическом лесе» нужна, прежде всего, чтобы сделать самого рассказчика частью его рассказа, привнести в рассказ автобиографическую субъективность: «В моем случае именно синестезия сподвигла меня на сочинительство, — исповедуется Микита. — Синестезия гнетет» (стр. 23). Зато через эту субъективность можно связать синестезию с лесом, ведь «часто лес как бы нечаянно переключает сознание, делает его чуть другим, синестетическим, то есть всеобъемлющим» (стр. 21-22). Связанная с лесом синестетическая субъективность для Микита проявилась в детстве, когда он один ходил в лес: «Так как играть мне было не с кем, то я учился, скажем так, разговаривать с деревьями. Мой мир был запечатлен в деревьях» (стр. 26). Позже он на основании этого опыта заключил, что «лес есть знаковая система, очень мощное письмо, природное писание, позволяющее создать свою высокую культуру, если найдется достаточно людей, которые в это верят» (стр. 38). При помощи всех этих нарративных средств (детство, личный опыт, открытие природных невм, синестетические переживания) в книге создается определенная холистическая субъективность, которая, в свою очередь, отличается от субъективности обычных автобиографических рассказов, но отлично подходит для того, чтобы привнести в повествование поэтику устного предания. Так особое значение получает уже процитированная формула с задней обложки книги: «Лес и сознание в этой книге — синонимы». Лес — средоточие загадочных эпифаний, в лесу можно увидеть то, чего больше нигде не увидишь; лес с легкостью пробуждает «дзэн-угризм», нежданные и необычные образы, в частности, упоминаемое Микита молчание грибов (seenevaikus): «Молчание грибов весьма специфично, оно устанавливается, если вглядеться в поставленную на амбарное крыльцо полупустую корзинку с грибами. Имеющаяся над грибами пустота порождает особое чувство многозначительного  A. Damasio «Descartes’ Error: Emotion, Reason and Human Brain». Лондон, 2006, стр. 155 (прим. автора).

ПЛУГ

КНИГИ

Текст Микита — ризома, ну или, как он сам говорит, гудение.

грибного молчания» (стр. 192). Благодаря подобным эпифаническим переживаниям автобиографическая субъективность в книге Микита остается открытой: это не просто художественный текст о себе, но нечто большее, более смутное и увлекательное: откровенно говоря, сам Микита — столь же большой, смутный и увлекательный, как лес.

6. Форму «Лингвистического леса» определить трудно. В начале очень даже может оказаться, что и у данного текста есть начало, середина и конец, но при более затяжном погружении это впечатление рассеивается. Текст Микита — ризома, ну или, как он сам говорит, гудение. Я постарался распознать в нем известные обертоны, важные лейтмотивы. Однако же остается вопрос: а чего он гудит-то? Что, и правда, по своему почину, к собственной радости и веселью? Или тут скрыта некая задняя мысль, своего рода загвоздка? Должно же быть хоть что-то. Во вступлении Микита и сам говорит: «Хорошая книга может быть такой, что сначала она ломает читателя, а потом спасает. Очень хорошая книга попервоначалу оставляет впечатление, что спасение возможно, но затем ломает читателя быстро и окончательно» (стр. 7). В качестве последней Микита приводит пример «молочной книжки», но мы должны предположить, что всякий автор хочет написать или очень хорошую, или по меньшей мере хорошую книгу. А значит, «Лингвистический лес» хотел бы походить на «молочную книжку», в крайнем случае — на прокисшее молоко, которое сначала скручивает живот, а потом легко выходит наружу. Где же в книге Микита задняя мысль? Мне сдается, что она угадывается, прежде всего, в форме «Лингвистического леса», в господствующей поэтике устного предания, которая, с одной стороны, легитимирует текст, а с другой — старается бесповоротно сломить читателя или, по крайней мере, временно его спасти. Ведь основная цель устного предания — вовлечение слушателя в рассказ, рассказывание рассказа обо всем, что случилось с рассказом рассказчика, или, как очень точно формулирует  В старину «молочными книжками» (piimaraamat) называли тетрадь, в которой отмечалось, кто сколько молока привез на маслобойню.

#35-36 / февраль 2016

КНИГИ Лиотар: «Именно через рассказы передается набор прагматических правил, устанавливающих социальную связь». Проще говоря, истинная цель книги Микита — создание некоего сообщества: это может быть сообщество его самого, сообщество синестетиков, сообщество лингвистического леса, сообщество певцов по деревьям, сообщество диких (metsikud) лесников. Совсем в конце книги Микита упоминает и об этом, называя утопическое сообщество движением Древней Эстонии: «Это прозвучит излишне самоуверенно, но насколько эстонская культура беднее своих бОльших братьев, настолько она мощнее. В центре мы не можем соревноваться с немецкой или французской культурой, но на периферии владычествуют иные силы... Этот инстинктивный поворот в направлении периферии можно образно назвать движением Древней Эстонии. Как Молодая Эстония развернулась в направлении Европы, так Древняя Эстония, наоборот, движется тропой собирателя обратно в лес» (стр. 237). Сообщество лингвистического леса находится в Эстонии, в известном смысле только здесь оно и может находиться — в пристанище периферийного сознания, на периферийнейшей периферии, которая парадоксальным образом является и центром мира, но центром необычным, старинным и мифическим. Последнюю истину и можно назвать программой текста Микита. Она может и не быть очевидной всякому читателю, и тогда «Лингвистический лес» с неопределенной ухмылкой отложат в сторону. Впавший в замешательство читатель наверняка увидит в книге Микита какойнибудь патриотизм, трайбализм или обновленную форму примитивизма, помещающую текст где-то между футболом, «Евровидением» и жилыми ригами музея Рокка-аль-Маре. Как по мне, против такого истолкования «Лингвистический лес» не защищен, хотя, естественно, через эту трактовку понять его нельзя. Да, Микита старается со всей очевидностью дистанцироваться от духовных практик, которые с его идеей синестетического сообщества не сочетаются: «Ныне люди инстинктивно пытаются почерпнуть периферийный опыт из йоги, медитации, тайцзи, арттерапии, паломничеств и чего попало, в чем традиционная культура совершенно не нуждалась, поскольку периферия в ней производилась попросту по-другому» (стр. 211); «Встарь с футурологией имели дело мифы и религии, сегодня — скорее эзотерика. Это грустно» (стр. 150). Мне кажется, что если периферийный опыт искать в духовных практиках, он найдется и там; древняя традиция не отторгала иные культурные веяния, отчего же сегодня мы должны стать пуристами? Каким боком «нынешняя эзотерика» более причудлива или больше погружена в себя, чем бродящий по лесу синестет, читающий деревьям «Отче наш»? Как-то сверхсерьезно Микита воспринимает и чудище экотерроризма (стр. 151),  «Состояние постмодерна», пер. Н. А. Шматко.

ПЛУГ

КНИГИ видимо, тоже в интересах создания дистанции; увы, «экотерроризм» — это пропагандируемое консервативными идеологами и спецслужбами понятие, которым они пытаются прикрыть беспечность властей и экопреступления. Могла бы в Эстонии разразиться фосфоритная война, эта «революция на закорках эволюции» (стр. 80), если бы тогдашних активистов сразу заклеймили как экотеррористов?

Не зная правды, человек может жить припеваючи, но отнимите у него миф — и жизнь сразу лишится смысла.

Ну и ладушки. Если бы в «Лингвистическом лесе» не было ни одной погрешности, ничего хлипкого и наивного, было бы сложно отнести эту книгу к настоящему времени, и я как читатель должен был бы изрядно потрудиться, чтобы вообще соотнестись с текстом. К счастью, книга написана роскошно, игриво, сочно и рассеянно, отчего возникают повторяющиеся узоры, безумные связки, исключительно меткие фразы, поэтические метафоры. «Лингвистический лес» — текст экстатический, такие появляются редко, потому что редко появляются большие идеи. Временами Микита четко и точно формулирует то, без понимания чего не смог бы изложить свое видение на бумаге: «Культура состоит из мифов, история — из описаний боев. Вот почему их так непросто объединить, вот почему превращать культуру в часть истории — скверная мысль. Это просто две совершенно разные вещи. Все мы разжились где-то сомнительной мыслью, что правда важнее мифа. Но глубоко внутри мы знаем, что на деле миф куда важнее. Не зная правды, человек может жить припеваючи, но отнимите у него миф — и жизнь сразу лишится смысла» (стр. 100). И точно, думает читатель, ни убавить, ни прибавить. У меня такое чувство, будто я сам это сказал.

#35-36 / февраль 2016

ЭДУАРД ЗЕНЬЧИК СПОСОБЕН РАЗДВИГАТЬ ЛЮБЫЕ РАМКИ

Текст: Олеся Ротарь / Иллюстрации и фотографии: Эдуард Зеньчик

48 ЛЮДИ

ПЛУГ

ЛЮДИ В минувшем декабре художник Эдуард Зеньчик отпраздновал свой 40-й день рождения. Эдик, как зовут его друзья и коллеги, — один из самых известных деятелей культуры Ида-Вирумаа. Он неутомимо пишет картины, фотографирует, снимает кино, организует мероприятия: в его копилке более пятидесяти персональных выставок, в том числе и в Нью-Йорке, Сиднее, Флоренции и т. д., и многократное участие в совместных проектах. В каталоге работ Зеньчика есть и «низкий» ар брют, где мутирует плоть; и манерный символизм, населенный мистическими созданиями; и сугубо духовные художественные высказывания. Между этими полюсами возможны любые эксперименты — от разноцветных брызг в стиле Поллока до флирта с цифровыми технологиями. «Я пишу свои картины без мук творчества. Просто появляется идея, и я ее очень быстро переношу на картон», — рассказал Эдуард в одном из своих интервью. Миссия Зеньчика — прорубать двусторонние окна, через которые в наш мир пристально смотрят неземные сущности; возможно, это и есть эйдосы, платоновские идеалы, которым наш взгляд придает на холсте смутно знакомые формы.

По случаю дня рождения Эдуарда мы попросили его друзей написать о нем несколько строк. Творческих Вам успехов, и ждем с выставкой в Таллинне!

#35-36 / февраль 2016

ЛЮДИ

Искусство как хороший повод Антон Сердюков, фотограф, сооснователь StudioÖÖ

Биографическая справка

ПЛУГ

В Силламяэ — как в песочнице: все копаются в песке, строят свои песочные замки. Ощущение игры и вседозволенности. В какой-то момент обнаруживаешь, что копаешь одну ямку вместе с другим человеком. Возникает знакомство. Поэтому все те, кто связан с искусством, оказались каким-то образом друзьями. Я помню, что Эдик ходил в ту же художку, что и я. Но тогда он был жлоб, круто и много рисовал. «Жлоб» — это, конечно, потому, что я был маленький. Потом мы вместе участвовали в фотовыставках, фотослетах и уже как-то подружились. Лучше всего узнаешь человека, когда что-то делаешь с ним вместе. Эдик сильно помог мне организовать первую тусовку в бомбоубежище, я про него и Жору Виноградова фильм снимал. Сам у него много чему научился — у него полет мысли шальной вообще. Но мне кажется, что процесс обучения был обоюдным, как ни странно, ведь он известный художник и все такое. Искусство — это не только способ познания, но и просто хороший повод.

Эдуард Зеньчик родился в Силламяэ в 1975 году. Рисовать начал в 17 лет. С 1995 года участвовал в авангардных творческих проектах. 1996-1997 год — персональные занятия в изостудии Игоря Лукьянова. 1998 год — вступление в закрытый клуб художников «Апрель». 2000-2004 год — обучение в Эстонской художественной академии. С 2006 года свободный художник.

ЛЮДИ

Эдик Дарья Пополитова, художник по украшениям

С Эдиком я познакомилась будучи шестнадцатилетней девушкой, свеже посвятившей себя искусству. На поступившее от его коллеги, фотографа Антона Сердюкова, предложение об участии в одном из перформансов на выставке в бункере Силламяэского института управлении и экономики я ответила положительно. Это был 2006 год — время, когда заброшенные здания и подземные бункеры Силламяэ были еще открыты и вызывали неподдельный интерес у молодежи. Сейчас большинство из них находится в частной собственности и окружено заборами. На выставку пришло много людей — это вызвало недоумение у местных журналистов. Пространство было раскрашено неоновыми красками и освещено проектором. В некоторых комнатах горел красный свет, а на нитках было развешено нижнее белье. Это событие взбудоражило весь наш город — казалось, даже лепнины Чехова и Ленина на миг ожили, широко открыв глаза. Приведя своими работами городскую массу то ли в состояние восхищения, то ли шока, Эдик олицетворял неутомимую личность художника, сродни Сальвадору Дали. Однако подобные провокации — это только одна грань художественной натуры Эдика.

В 2011-м работы автора вошли в книгу искусствоведа Галины Балашовой «Инсталляция на фоне эстонского пейзажа» о значимых русских художниках Эстонии. В том же году Эдуард занял первое место на международном художественном конкурсе «Арт Момент» в Санкт-Петербурге. В 2012 году получил приз на международном фотоконкурсе «Вики любит памятники», премию года фонда «Капитал культуры Эстонии», а также свет увидела персональная книга о живописи «Eduard Zentsik. My universe».

Он крайне многосторонен в своей профессии: фотограф, живописец, график. Однажды на открытии своей выставки в Таллинне Эдик сказал, что ничего нового не придумывает, а только транслирует божественные формы. Струящиеся оттенки золотого, женские тела, детально вырисованные косточки граната... Ключ к пониманию его работ часто лежит в эстетике. Вопрос состоит в том, нужно ли, будучи художником, оставаться одинаковым или нужно позволять себе выходить за рамки? Мне кажется, что Эдик способен раздвигать любые рамки по собственному желанию. Ведь как можно понять что-то сумасшедшее без нормальности, земное — без возвышенного?

#35-36 / февраль 2016

ЛЮДИ

Эдик — Друг мой, Художник! Семен Красулин, поэт, сооснователь StudioÖÖ

Не могу сказать точно, когда и как я познакомился с Эдиком. Кажется, он был всегда. Это обычно для нашего городка: если даже ты не знаком с человеком лично, то в любом случае ты с ним будешь знаком хотя бы заочно. Поэтому пусть будет так: Эдик был, есть и остается им быть! Эдуард Зеньчик — человек с большой буквы Zed!:) Человек, который живет не по шаблонам материальной обыденности, ограниченной рамками рождения и смерти. Я могу назвать его выдающимся и талантливым и не только художником. Писать картины — его предназначение, его «проклятье». В своих работах он транслирует духовный мир в наш материальный. Его Муза — Бог, которого можно понять/принять, только лишь открыв себя Ему. Этот духовный путь бесконечен и очень труден в нашем материальном мире. Этот путь важнее работы, карьерного роста, таланта, семьи и близких, старости и даже смерти. И это его Путь! Поэтому про Эдика можно услышать двоякое мнение: один скажет, что «он просто псих», другой — «он просто гений» . А Эдик ответит: «Я делаю, что делаю, что я должен делать». А я скажу: «Эдик — Друг мой, Художник!»

Работы Зеньчика приобретены в коллекции Пушкинского государственного музея-заповедника «Михайловское», Плесского музея-заповедника, Нарвской галереи, городского музея Силламяэ, «Аутсайдер Арт» в Нью-Йорке. Член Союза русских художников Эстонии и Союза фотографов Эстонии.

ПЛУГ

ЛЮДИ

Вот оно, наше силламяэское чудо! Алла Гитт, художник, директор городского музея Силламяэ Мальчик Эдичка появился на нашем горизонте в то время, когда, как писали газеты, «на душу населения в городе Силламяэ было довольно приличное количество художников», была создана первая творческая группа «Апрель», уже активно работал «Домик» — детская художественная мастерская на берегу моря в старом «финском» доме под руководством Игоря Лукьянова (конечно, члена группы «Апрель»), вовсю действовал первый художественный кооператив, в который вошли бывшие художникиоформители завода. И вот в это время еще совсем юный художник Эдик Зеньчик, ничем особенно не отличавшийся от других мальчишек, стал завсегдатаем «Домика». Для меня (ко мне тоже тогда ходили дети на индивидуальные занятия по академическому рисованию) Эдик проявился, если честно, не сразу. Мальчишка рос и становился на глазах совершенно своеобразным художником. Долго вырабатывался свой почерк, колорит, формат, Эдик искал мироощущение. Пришло время, и я радостно подумала: «Вот оно, наше силламяэское чудо!». И сейчас, когда мое поколение художников несколько «обленилось», именно Эдик своими семимильными шагами в изобразительном искусстве вдохновляет и, не побоюсь этого слова, подталкивает нас, и меня в том числе, на создание новых работ. Сегодня Эдуард Зеньчик, Эдичка, как я по старой привычке его называю, — постоянный участник всех выставок в городе, я не говорю о выставках в городах всего мира, имеющий заслуженный успех среди творческой элиты Эстонии, и просто хороший, интересный и добрейший человек, а для меня и друг.

#35-36 / февраль 2016

Текст: Анастасия Корчинская / Фото: Николай Алхазов

54 ТЕАТР

ГОРОД НАКРЫЛА БУРЯ

ПЛУГ

ТЕАТР

сенние штормы кидали волны на плитку набережных, а потом неслись по узким каналам городских улиц, сбивая с ног и пронизывая сыростью закутанных в теплые парки прохожих. Автомобильные моторы урчали привычно, монотонно и незаметно, согревая нервных пассажиров в вечерних пробках. Ветер гудел в вентиляционных шахтах домов, ветки деревьев хлестали и царапали оконные стекла. Ноябрь звучал. Выскользнув из городского гула в «Котел культуры», я погрузилась в тишину. Не простую, а огромную, емкую, матовую, глухую, как черная дыра, — тишиной был наполнен полутемный холл концертного зала, находящегося в здании бывшей котельной. Стараясь быть совершенно неслышной, я, почти не касаясь ногами пола, пошла туда, где вершилось представление, — аудиовизуальный перформанс «Механическое пианино» композитора Александра Жеделева. Не успела я сделать и пару шагов, как в воздухе раздался звонкий и чистый звук — звон от удара по тонкой металлической трубе. Через секунду дробь металлического стука посыпалась на меня ощутимо, как капли дождя. Я присела на краешек стула в последнем ряду зрительного зала. Меня окружало, уходя своими сложными сочленениями ввысь, во тьму, чудовище. Сложенное из труб и лестниц тело умершей котельной напоминало внутренности гигантского, нечеловеческой сложности и, скорее всего, неземного происхождения, существа. Световые блики выхватывали из темноты то одну, то другую часть его свитых железными кольцами недр, и мне оставалось только догадываться о настоящем размере монстра.

Чудовище погибло десятилетия назад, тело его остыло и отвердело, но человечки, кажущиеся игрушечными по сравнению с железным гигантом, перескакивали с переборки на переборку и, казалось, пытались разбудить мертвую железяку. Человечки с фонариками искали особо звучные места и стучали по ним, чтобы оживить уснувший в трубах звук. Котельная отзывалась высокими нотами, она как будто ждала этого пробуждения. То здесь, то там, а потом уже со всех сторон раздавались трели — старый металл обретал голос. Постепенно звук наполнил все пространство огромного зала: бархатная тишина больше не обволакивала сокрытые сумраком стены, резкие звуки отскакивали от них, как теннисные мячики, множились и дробились. Единичные звуки превратились в россыпь, им не стало числа, они вились в воздухе и щекотали ноздри. Постепенно в этот звенящий гомон начали вкрадчиво вползать протяжные и эластичные звуки виолончели, позже один за другим стали вплетаться звуки клавиш, причем не только фортепианных, затем послышались переборы струн, вздохи духовых... Звук занял место воздуха, зрители дышали волнами нот, откатывающихся от резонирующих труб оживающей котельной. Завороженная странным ритмом я смотрела, как он одевается в свет: фонарики, которые, как ножами, резали темноту в начале представления, постепенно выросли и превратились в цветные прожекторы, которые, с помощью текстурных видеоинсталляций, начали оборачивать могучие телеса труб в пестрые модные шкуры. Котельная запела, а с помощью света и маленьких человечков, которые, как кровь

#35-36 / февраль 2016

ТЕАТР в венах, разносили жизнь от члена к члену, она начала двигаться. Где-то глубоко внутри нее забилось сердце, задвигались тяжелые шестеренки, ворочающие меха ржавых легких. Огромная паровая машина, воплощение стимпанковой эстетики, она силилась распахнуть свою пасть и что-то сказать. Сказать то, что зрело в ее холодном нутре годами одиночества, когда смерть была не будущим, а настоящим. Но между хотеть сказать и мочь сказать лежит пропасть, пропасть слов. Внезапно один из людей, ходивших внутри труб и ожививших их, протянул машине руку помощи: он взял кисть и ловко-ловко начал писать ею буквы. Буквы, которые машина слизывала сразу, как только они выходили из-под его руки. Юноша писал светом, он вил письмена, перекручивал глифы, учил только что проснувшуюся сущность словам. И котельная заговорила. Обкатывая языком свой новообразованный артикуляционный аппарат, как камни, как чих от искрошившейся в пыль ржавчины, котельная начала выстреливать из себя слоги. Пока еще бессмысленные, но на лету обрастающие недостающими буквами и превращающиеся в слова — котельная заговорила устами девочки-пианистки, которая, ломая пальцы о жесткие клавиши, выкрикивала странные, неудобные, болезненные мысли, пришедшие в голову десятилетиями молчавшей машине. Фонтан звука и цвета, энергия тел — множества человеческих и одного железного, мощь слов на непонятном языке железного дракона — все они смешались в едином ритме дыхания. Отговорив свою речь, громадина замолчала. Она замолчала как-то вдруг, извергнув из себя превращенный в крик холод железного сердца машины, когда-то живой, пульсирующей, шипящей

ПЛУГ

струями пара, а теперь полумертвой, вызванной к жизни медиумами из Музыкальной академии, выговорившейся и засыпающей, вновь безмолвной и бездумной. Один за другим вышли говорившие с холодным железом артисты... одна за другой погасли лампы... Аплодисменты. Зрители аплодировали стоя. Часовое представление, в котором действующими лицами были не люди и не музыка, а предметы, одушевленные звуками и светом, зачаровало. Потребовались секунды, чтобы перейти из реальности «Механического пианино» в реальность повседневного мира, осознать в нем себя зрителем и присоединиться к восхищенным овациям слушателей. Небо над портом имело цвет телевизионного экрана, настроенного на мертвый канал, как было написано когда-то в одной классической киберпанковой книжке, — именно в такой цвет окрашено ноябрьское штормовое небо над Таллинном. Небо, сколоченное из шума, скрежета, голосов, мелькающих картинок, синеватой подсветки разнокалиберных телефонов, света из окон, ясных глаз и теплых слов. Мерцающий шум города, в котором, если прислушаться, можно услышать стук сердца и слова любви. Именно их вынул из клокочущего звукового котла — современного мира — Александр Жеделев, чтобы сложить из них свою многоуровневую, сложную композицию. Музыка, сложенная не из нот, а из частичек нашей жизни. И от этого еще более прекрасная.

АЛЕКСАНДР ЖЕДЕЛЕВ: #музыка #AudioKinetica #mansworld #musicproducer #rayban #impression #practicepracticepractice Современная академическая музыка — мир настолько особенный и непростой для восприятия, что ПЛУГ туда до сих пор и не заглядывал. Но мы постараемся ликвидировать это упущение, ведь в данной области Эстонии действительно есть, чем гордиться. В этом номере читайте интервью с когда-то простым ласнамяэским парнем, выходцем из «манковской» тусовки, а ныне признанным композитором, гитаристом и музыкальным руководителем Русского театра Александром Жеделевым.

#35-36 / февраль 2016

Беседовали Олеся Ротарь и Анастасия Корчинская / Иллюстрация: Екатерина Батракова

ИНТЕРВЬЮ

ИНТЕРВЬЮ 25 ноября, сразу после представления «Механическое пианино», у тебя была защита диплома (прим. автора: постановка «Механическое пианино» — это часть бакалаврской работы по специальности «композиция»). Какие вопросы задавали тебе преподаватели? В конце второго курса я хотел уходить из Музыкальной академии, потому как сильно разочаровался в системе образования. И остался там только при условии, что моим преподавателем станет Галина Григорьева. Они пошли мне навстречу, поскольку с учебой у меня было все в порядке, и, наверное, для их имиджа не очень хорошо, если ученики уходят. И я оказался у мощного, интересного, настоящего мастера и учителя. У Галины Григорьевой я учился чуть больше года, и она мне очень много открыла, что вообще такое композиция, композитор, какие важные вопросы в искусстве нужно задавать и как на них отвечать, как вообще реагировать на действительность. Одним словом, она очень много для меня сделала. Я всегда серьезно готовился к нашим урокам: когда она просила меня принести одну композицию, то я приносил три, когда она просила три композиции — я приносил пять. Для меня это было знаковое знакомство. По поводу тех вопросов, которые мне задавали: ничего особенного они не спрашивали. У меня довольно напря-

ПЛУГ

женные отношения со всем отделением, я такой некомфортный человек. Я даже одно свое произведение на втором курсе так и назвал — «Некомфортный человек». Произведение написано на стихи Алексея Крученых, и оно также звучало в «Механическом пианино» — это было соло на фортепиано, когда пианистка еще эти стихи выкрикивала... Вопросы были более технического характера: как я все это организовал, что в какой последовательности делалось. Не думаю, что это так уж интересно. И по большому счету мне важна оценка только моего мастера Галины Григорьевой. Поскольку она довольно суровый и требовательный педагог, я думал, что получу у нее не больше тройки. Она, к моему искреннему удивлению, поставила четыре с плюсом. С чего начался процесс создания музыки к «Механическому пианино»? Ты пишешь в определенной технике? Само это представление я задумал три года назад, когда поступил в академию. Появилась идея, которой я поделился с единомышленниками. Я просто расписал проект на обратной стороне двух старых плакатов, и, как сказал наш художник, на тот момент это казалось чем-то невероятным и невозможнным, потому что слишком огромное, слишком сложное, слишком долго нужно делать. Соответственно, все написанные в академии композиции каким-то образом были связаны с той историей, что я хочу рассказать в «Механическом пианино».

ИНТЕРВЬЮ Что-то отсекалось, переосмыслялось, в итоге лучшее вошло в постановку. Что касается техник, то я очень люблю играть с ритмами. Почти все композиции в этом представлении были написаны сложными размерами. Мне нравится ладовая музыка, модальная, интересные сочетания звуков, гармонии. Как сказала Галина Григорьева, у меня мускулистая музыка — музыка, которую современные композиторы все реже пишут. В нашем культурном пространстве сейчас более популярна такая плавная, иногда аморфная музыка, где нет ритма и грува, и больше внимания уделяется экстремальным техникам начиная от спектральной музыки до серийных техник. А меня вдохновляет именно ритмическая составляющая произведения. Также мне нравится работать с мелодиями — для меня очень важно, чтобы внутри композиции была закодирована некоторая мелодия, которая, может быть, не так ярко выражена, как в рок- или джаз-музыке, она скрыта, и по истечении всей композиции у человека остается звучать ее послевкусие. Как выглядит процесс работы: сперва я стараюсь идею напеть, записать на диктофон. После этого сажусь за написание нот, и тогда все эти линии развиваются по законам композиции, которые, на самом деле, для всех равны. Эти же законы — например, золотое сечение, архитектоника — действуют в изобразительном искусстве, в кино, театре.

Насколько велика была твоя роль в создании мизансцен, хореографии постановки, как чувствуешь себя в роли постановщика и режиссера по сравнению с работой под началом режиссера в театре? «Механическое пианино» состояло из предварительных перформансов: «Пространство звука», «Циклотрон», потом у нас была поездка-проба отдельных элементов «Механического пианино» в Санкт-Петербурге в Галерее Экспериментального Звука. И я очень четко представлял, как все это должно выглядеть. Например, я нашел это место — «Котел культуры». В силу того, что я работаю 15 лет в театре, я понял, что мне нужен режиссер. И более года тому назад я предложил своему товарищу Артему Гарееву срежиссировать постановку. Сперва он был озадачен, так как это необычный спектакль. Он очень внимательно и скрупулезно к этому отнесся. Благодаря ему удалось правильно настроить артистов — на основе моих пожеланий он дал им очень точные рекомендации. Поэтому я не чувствую себя в роли режиссера-постановщика. Я — идейный вдохновитель. Что мне отрадно: то, что я представлял, оказалось точно воплощено на сцене. Если я правильно поняла, в непривычной для себя роли выступают все: ребята эти не актеры, они музыканты, их дело на стуле

#35-36 / февраль 2016

ИНТЕРВЬЮ сидеть и ноты читать, а не по лестницам бегать. Как они относятся к проекту и чувствуют себя в этой роли? Да, ты права. Именно по этой причине нас не поддержал фонд «Капитал культуры»: они объяснили свой отказ тем, что актеры и музыканты выполняют не свои обычные функции. Хотя мне кажется, что в современном театре, перформансе, представлении актер должен быть универсален, мобилен, так же как и музыкант. И наше представление тому пример. Судя по отзывам артистов, все было крайне позитивно: ни разу никто не ссорился, не говорил «не понимаю, что я тут делаю». Мне кажется, что все получили удовольствие от процесса вживания в новые роли. Была целая история, как мы репетировали. Актеры собирались за подзвученным пьезоэлементами столом, мы стучали по нему разными предметами и учились слушать друг друга, учились принимать решения, брать инициативу и так далее. Через два года команда AudioKinetica в финале программы «EK: Labor» будет соревноваться с победителями последующих сезонов. Есть уже мысли, что у вас будет за проект? На следующий день после объявления о нашей победе, у меня была встреча с представителями Eesti Kontsert и швед-

ПЛУГ

скими продюсерами, и я так понял, что они были озадачены: они не ожидали, что будет такой масштаб и такое качество. Так что уже сейчас они предложили нам перенести выступление на сцену одного из театров либо продолжить в «Котле культуры». Также планируется выступление в Европе или даже Нью-Йорке. До такой степени это подействовало. Так что это представление будет развиваться. Как я понял, нам не нужно будет делать новый проект — они будут выбирать из того, что уже сделано. Какие минусы и плюсы у программы «EK: Labor»? Явных минусов нет. Единственное, что у «EK: Labor» пока нет опыта. Но это не такой уж и минус. Когда я все это задумывал, то и мечтать не мог, что «Механическое пианино» будет связано с именем Eesti Kontsert. Они как будто уже следили за творчеством AudioKinetica и на самом деле сами предложили мне принять участие в программе. Помогли они очень во многом: технически, организационно, финансово — например, аренда «Котла» стоит немыслимых денег. Ищешь ли ты вдохновение в произведениях других жанров — кино, литературе, живописи? Что на тебя сильнее всего воздействует? Естественно. Для меня очень важна архитектура — как известно, это застывшая музыка. Люблю хорошее

ИНТЕРВЬЮ кино: Вим Вендерс, Андрей Тарковский, Ким Ки Дук, мне нравится многое из анимационного кино. Читаю книги: Булгаков, Чехов, Достоевский, Бродский, из драматургов — Вырыпаев. Список этот очень длинный. Сильнее всего воздействует истинность искусства, когда оно делается ради того, чтобы раскрыть какую-то идею. Кто тебе нравится из академических современных композиторов? Почему? Если говорить о местных композиторах, то мне очень нравится Арво Пярт, Эркки-Свен Тююр, Вельо Тормис, Лепо Сумера, Галина Григорьева, Тыну Кырвитс. Из мировых имен мне близка музыка Филипа Гласса, Стива Райха, Пьера Булеза. Из российских это Эдуард Артемьев, Владимир Мартынов. Еще огромное количество молодых композиторов. Также я люблю джаз-музыку и вообще любую хорошую музыку. Если у человека есть мысль, и он не может молчать об этом, это сразу чувствуется.

декабре было записано мое произведение для симфонического оркестра «Эффект бабочки». Совсем недавно состоялась премьера композиции «Поморы», вдохновленной поэзией моего друга Антона Шагина и посвященной ему, для саксофонного квартета SaxEst. Один из главных комплиментов для композитора — это когда музыканты такого уровня подходят к тебе после премьеры произведения и говорят, что берут его в свой постоянный репертуар. Кстати, музыка для шести виолончелей, написанная к спектаклю Русского театра «Пир во время чумы», будет исполнена в феврале как самостоятельное произведение. Также у меня есть свой коллектив Triophonix, и с января у нас в планах углубиться в запись нового альбома. Одно я знаю точно: вдохновение — оно бесконечно, но и к нему нужно быть готовым. Я как музыкант и композитор ежедневно работаю над собой, над своей техникой, знаниями, умениями. Все мои произведения я пропускаю через себя, через свое сердце и душу, и всегда буду стремиться сохранить творческую совесть.

Работая в театре, ты много пишешь для сценических постановок. А какие у тебя есть самостоятельные произведения? Все произведения, использованные в «Механическом пианино», могут жить самостоятельно, и именно так они и были задуманы. Например, на композицию «Calligraphy» для струнного квартета мы сделали клип, и он занял первое место в «Eesti TOP 7». Помимо этого, в

#35-36 / февраль 2016

Андрей Иванов

Отрывок из романа «Аргонавт»

ПРОЗА

#35-36 / февраль 2016

Иллюстрация: Алена Гинейко

сли бы Аэлита писала, она бы писала о прохожих, на которых боялась смотреть в упор, и даже в солнечных очках — носила круглый год, бросала на встречных молниеносные взгляды, и этих вороватых взглядов ей хватало, чтобы рассмотреть людей, увидеть их бедность или самодовольство, одиночество или глупость; она бы писала о том, как они идут по городу ей навстречу, подобно волнам, пьянят, кружат голову, переполняют тошнотворными запахами, пугают морщинами, вызывают в ней возмущение безвкусными нарядами, заставляют задуматься, прислушаться к себе: посреди городского шума сердца не слышно, но это не значит, что оно молчит, не бьется, оно не молчит, знайте, люди, знайте, мое сердце не молчит, оно бьется, и вы, безразличные, и вы, скучные, заставляете его биться сильней, может быть, оно бьется только потому, что есть вы; она бы писала о взглядах, которые ловила на себе, о глазах, в которых читала отчаяние и панику, насмешку и похоть, злобу, остервенение, усталость, нежность, надежду, боль, страх, похоть, веру, мольбу и желание обмануться; она бы писала о губах, которые манили и отпугивали, вызывали жажду и боязнь, напоминали о ночных кошмарах и ввергали в сладостное стремление с ними слиться; она бы описывала волны эмоций, которые, нахлынув на нее, взамен оставляли жажду небывалых впечатлений, она бы увековечила свои чувства, если бы доверяла словам, она бы написала о своих прогулках по Марьямяги, о своем внутреннем заточении, о той пульсирующей пустоте, которая сосет изнутри, когда все умолкает, и ты не знаешь, как себя выразить, куда пойти, потому что все кажется тебе одинаково скучным и бессмысленным, ты пытаешься говорить с другом, но он, болван, не понимает, а когда вдруг тебе кажется, что ты сейчас сможешь вспомнить что-то важное, ты открываешь рот, а слов нет, потому что ты не помнишь, что вспомнила, и если отец спрашивает что-нибудь, ты молчишь, и мать смеется, говорит какую-нибудь насмешливую гадость, вроде Аэлита сегодня в растерянности, и понятно же, что она надо мной издевается и наслаждается тем, что она такая важная, а я такая дура, а сама просто не понимает, что я не знаю, что со мной, и даже если бы она захотела узнать, что это за внутреннее онемение и внутренняя глухота, с бульканьем гейзеров на самом дне, я бы не смогла ей объяснить, потому что в такие часы у меня нет слов, моя голова опустошена сквозняком, который, не прекращаясь ни на секунду, выветривает из меня ощущение, что я — целостна, что я — личность, что я — человек и вообще, что я — это что-то такое что можно потрогать потому что даже тело в такие дни как будто и не принадлежит мне его словно бы мне дали поносить и в любую минуту мне позвонит хозяин и скажет пора возвращать поносила и хватит и тут ты начинаешь фриковать конкретно потому что чем это все попахивает ты можешь только догадываться а в лучшем случае ну что блин Пал-

ПРОЗА диски манте вот что это и кому об этом скажешь что идти к гребаному психологу ага я знаю этих психологов была в нашей школе одна психологиня так после разговора с ней делалось просто тошно потому что у нее в голове там все просто ты блин просто пубертатная идиотка у которой чешется или бутон не созрел гормоны играют и весь разговор но я-то понимаю, что это не то, я же слышу, какая восхитительная тишина поднимается из самого корешка моей сути, какая таинственная мелодия струится сквозь мое существо, и я словно наливаюсь внутренним магическим светом, от которого у меня все трепещет внутри, будто взвиваются и щебечут стаи птиц, роняя перья, из которых распускаются невообразимой красоты цветы, выпускают из переливающихся золотом и серебром бутонов жужжащих разноцветных пчел, и они уносят меня на крыльях к туманным ложбинам росистых полей у самого края земли, откуда доносится тяжелое, как бесконечность, дыхание океана; если бы она доверяла словам, она бы написала о том, как пугают с рокотом летящие роликовые коньки или бесшумно вылетающий из-за поворота велосипедист, и со змеиным шипением проносится мимо, оставляя ей в памяти суровые складки у губ и облегающий мускулистое тело яркий костюм; если бы она рисовала, то нарисовала бы город таким, каким она его видела со смотровой площадки Мяэ — сонно нежащимся в летней утренней дымке; она бы фотографировала, но — боялась и спрашивала себя: «Как они фотографируют людей? Незнакомых? Первых встречных? Как не боятся?» — Она пробовала, доставала телефончик, притворившись, что копается в нем, пыталась сфотографировать женщину, которая вытирала ребенку салфеткой лицо, безжалостно матерясь, и девочка лет трех плакала, с губ текло зеленовато-розовое мороженое, оно мешалось со слезами, цветные ручейки ползли по шее, она пыталась их сфотографировать, но у нее ничего не получилось, она поймала агрессивный взгляд мамаши и отвернулась, ее сердце колотилось. Аэлита любила поздним вечером пробраться на стройку, залезть в недостроенное здание или отыскать в интернете сайт какой-нибудь развивающейся фирмы или компании, который находился в процессе развития (under construction), и засидеться глубоко за полночь, рассматривая его, как руины. Она мечтала стать археологом, антропологом, геологом, все равно кем, лишь бы путешествовать, на поезде в Китай, на самолете над Африкой, по размытым паводком российским дорогам, в битком набитом автобусе без стекол по Индии, в легкой лодочке по бурлящей реке, все равно как, главное — двигаться куда-нибудь. Прогуливая школу, она подолгу сидела на автовокзале в зале ожидания, рылась в планшетнике или смартфоне, то и дело бросая взгляд на табло расписания, точно в ожидании автобуса; прикрепив к папке лист бумаги с какимнибудь именем, она гуляла по холлу аэропорта, делая вид, будто кого-то

ПЛУГ

ПРОЗА встречает (на самом деле приманивая свое путешествие). Она бродила по Таллину, находила странные улочки, сидела в подвальных пабах и кафе, исследовала незнакомые маршруты автобусов и троллейбусов, воображала себя системой видеонаблюдения, которая изо дня в день фиксирует все, что происходит в городе. Иногда ей казалось, что она знает людей очень давно — они живут так, будто тысяча лет за плечами и пора закругляться, устали жить дальше, устали от однообразия; не конкретные жильцы дома напротив, но сам вид — homo erectus — двуногое, двурукое, башковитое существо с языком без костей и взглядом таким ядовитым, что позавидует любая змея, — изжил себя, исчерпал вложенное намерение и стремится к быстрому самоистреблению. Несколько раз она делилась своими мыслями с отцом (насколько получалось высказаться), он внимательно слушал и говорил: «Ты просто пока что не встретила тех людей, которые тебе нужны, верных людей», — она верила ему, его слова утешали, но ненадолго.

* * * Чем старше становилась дочь, тем больше Семенов пугался ее; думая о ней, он вспоминал свою жену в молодости, искал сходство и не находил. Когда они познакомились, ей было восемнадцать, и Семенов, чувствуя неловкость, оттого что намного старше Зои, заходил к ней в компании с ее друзьями. Тогда она жила в старом деревянном доме на Вана-Каламая, она была другой: читала стихи, у нее был магнитофон и кассеты с любимыми группами, в старом польском шкафу стояли за стеклом фарфоровые фигурки японок, которые она собирала; она вырезала из журналов актеров и клеила их на стенку возле кровати. Ее родители были относительно молоды, часто уезжали на дачу, и тогда она устраивала вечеринку... Однажды она пригласила его одного; он принес бутылку белого вина, коробочку шоколада с ликером Anthon Berg (подарок одного из родителей его учеников в школе) и пачку ментоловых сигарет More... Старый диван, свечи... Она вдруг положила руку на его плечо, и он одеревенел, губы стали как резиновые, ничего не чувствовал, только задыхался, и сердце торопилось устать, стыдился себя, ему тридцать, ей — девятнадцать; стеснительный, он никогда не решился бы, пришлось действовать ей. Он изучал ее комнату, пытаясь разгадать Зою: как она тут жила с самого детства, как томилась в этих стенах, пугалась тени занавески, поскрипывающих половиц (в старых домах все живое), взрослела, изгибалась по ночам. Он бродил по улицам старого района, представляя, как она гуляла в этих садах, познавала мир и себя, ходила к морю,

#35-36 / февраль 2016

ПРОЗА в Старый город, играла в ручной мяч, боролась со скукой, записывала сны, приводила в подъезд мальчиков, доводила их, заставляла страдать... Она приезжала ко мне, мы запирались у меня в комнате, смотрели Quantum Leap и Twin Peaks по YLE 2 — ни одной серии не досмотрели, столько в нас было страсти... И куда она делась? Выветрилась? Может быть, в тебе еще есть страсть, но я — бесполое холодное существо, даже не животное, а бродячий камень. У ее отца был ИЖ каблук, они ездили на нем в Палангу и Шауляй, на Куршскую косу... на Чудское... в Россию... Она здорово смотрелась в джинсах: талия, попка, длинные волосы вдоль гибкой спины... На высоких каблуках она казалась моделью. В России ее принимали за иностранку, ей это нравилось, конечно. Скорей всего, поэтому не любила свое имя, говорила, что хотела бы какое-нибудь балтийское: Илона, Вероника... Она скучала в больших городах: «в них теряешься, и время уходит впустую»; ей нравилось приезжать в маленькие городки: «на тебя сразу обращают внимание». Она любила белые ночи, любила гулять до утра, «пока не отвалятся ноги». То, что кажется пылью, на самом деле — миры; то, что кажется жизнью, на самом деле — пыль. Он думал о дочке — и боялся; Аэлита — маленькая женщина, скоро, совсем скоро она доберется до того возраста, в котором была ее мать, когда они встретились, но она не станет такой, как Зоя, у нее другой характер — менее мечтательный, более твердый, но не практичный, а жесткий, характер врача, мистика-философа, математика, ее характер пугает его (если бы он такую девушку встретил в молодости, вряд ли полюбил бы, если бы учился с такой в одном классе, он бы чурался ее: она вызывающе не такая, как все). Как-то он зашел в ее комнату, чтобы поговорить, а она уже уснула. Негромко играла музыка, по монитору плыли разноцветные пузыри, по потолку растекались огоньки зеркальной лампы-ежика. Семенов никак не мог уйти, он был в изумлении: насколько сильно изменилась ее комната! Сквозь некоторые вещи еще проглядывало детство, но, подтаяв, оно уступало место новой взрослой жизни. Стало больше книг, не тех, что она читала прежде, — это были его книги. Не заметил, как взяла. Старые мягкие игрушки, а рядом подсвечники, сандаловые статуэтки, соляная лампа. Фотография, на которой она в больших боксерских перчатках и черной майке зло смотрит в объектив. Любопытно, а кто фотограф? На стене плакат: длинноногая блондинка

ПЛУГ

ПРОЗА в шортах, больших очках, зеленая бейсболка сдвинута на макушку, оранжевая челка спадает на зеркальные очки (кто-то там отражается), изо рта торчит лоллипоп, на белоснежной тесной майке буква V, с вызовом выставив бедро, она стоит на танке, надпись на плакате: SO, JOHNNIE, LOVE OR WAR? MAKE UP YA FREAKING MIND!

* * * У нее никогда не было плоскостопия, не было попугайчика и хомячков, зато была река, был быстрый ветер и в окно машины залетевший майский жук, который ударился ей в лоб, упал на юбку и, когда она его взяла, щекотал ладонь.

* * * Она разочаровалась в людях. Разочарование на нее находило приступами. Иногда оно подкрадывалось к ней ночью или в сумерках, тогда Аэлита зажигала ароматическую свечу или куренья, включала свой любимый The Sound, и разочарование отступало. Иногда оно охватывало ее среди людей — в автобусе или на почте, в поликлинике или в школе, на улице Виру — в таких случаях с ним справиться было сложнее: становилось нехорошо, Аэлиту душило что-то, начинала болеть голова, в груди появлялась ломота, и люди казались манекенами. Она торопилась куда-нибудь спрятаться: в скверике, или находила пустой бар, таким в Старом городе часто оказывался «Техас», она пряталась в пыльном темном углу возле камина, пила мате и старалась думать о чем-нибудь грандиозном: например, представляла планету безлюдной, она ходит по ней, как призрак, никто и ничто ей ничего сделать не может, она плывет, как облако, над горами, реками, полями... образы выскальзывали, исчезая, как миражи, до того, как она успевала их рассмотреть; Аэлита пыталась сосредоточиться, подумать... но мысли исчезали, не успев превратиться в слова, мысли вращались, как лопасти ветряка, голову наполнял ветер,— кажется, если закроешь глаза, тебя унесет, все вокруг померкнет, и ты окажешься черт знает где. Однажды она представила человека автострадой, по которой едут другие люди, едут новостями нагруженные самосвалы, жужжат журналисты на мотоциклах, проплывают редкими облачками идеи, медленно тянутся полицейские кортежи сериалов, редко парализует движение скорая помощь, сон или опьянение, проезжают огромные фуры с рокгруппами, врываются порно-перформансы и тут же исчезают, шествуют

#35-36 / февраль 2016

ПРОЗА парады, армии, демонстрации с лозунгами, тягачи везут гигантские книги, крадутся рекламные агенты, закапывают мины политики — и такое творится в каждом. Той ночью ей снилось Нарвское шоссе — деревья, Русалка, море, паромы, песок — она ехала на большой красной машине и не понимала, куда едет, потому что Нарвское шоссе не кончалось, оно словно вращалось, как колесо. Аэлита мечтала, что когда-нибудь уедет, у нее будет другая жизнь, длинная и необычная, и умрет она в каком-нибудь экзотическом месте, куда попадет, побывав в самых неожиданных ситуациях. Она представляла свою смерть в Сан-Франциско; она представляла свою смерть в Париже — случайной и бессмысленной: авария, ограбление, болезнь, но даже так это было бы чем-то из ряда вон выходящим; она думала о том, что авиакатастрофа — самая легкая и прекрасная смерть (наверное, я бы совсем не испугалась и ничего не успела бы почувствовать. Но сперва надо попробовать церемонию аяхуаска, иначе нет смысла и в смерти!). Она отфрендила старых друзей, стерла все записи и принялась энергично наполнять свой аккаунт новыми «друзьями» и фальшивой информацией (причем собирала друзей со всего мира пачками, как то делают тинейджеры, которые стремятся зарабатывать на популярности своего блога). Если кто-то сюда заглянет и захочет обо мне что-то узнать, то не узнает обо мне ничего, но будет думать, будто меня знает, и знать будет только то, что мне нужно. Это было частью плана. Она задумала уйти из дома, бросить школу, найти работу. Чтобы ни от кого не зависеть (Антон предлагал съехать к нему, она не хотела, и он не понимал, сколько ни объясняла: дурак думает, что мне с ним будет легче — он такой же, как все — ну как ему объяснить? Наверное, лучше не надо — обидится). Аэлита понимала: чтобы план осуществился, ей надо стать старше. В своем фальшивом аккаунте она изменила дату рождения: 10/29/1995. Она закончила школу №6. Она работала в телефонном центре в Лондоне. Она жила чужой жизнью, о которой узнавала из тех же соцсетей. В свои френды она изловила дюжину работников фирм по трудоустройству. Писала им комментарии на эстонском и английском. «Шарила» их бессмысленные посты, слала им смайлики и месседжи, ставила лайки. «Пусть привыкают ко мне. Скоро я пришлю им CV, и они найдут мне работу. Главное съехать». Изменения в ее аккаунте сильно озадачивали и интриговали Боголепова, потому что многое из того, что она писала, не вязалось с тем образом, который он кропотливо собирал последние полтора года (полтора

ПЛУГ

ПРОЗА года пыток и тяжелых внутренних драм, чреватых последствиями, о которых было страшно подумать, но, изо дня в день повторяя ее мотто «come what may and make my day», он чувствовал, что только благодаря ей не устрашается завтрашнего дня). У Боголепова тоже был фальшивый аккаунт, и не один, у каждого аккаунта было очень много френдов, большинство которых, искренне ненавидя Боголепова лично (ничтожная доля в сравнении с тысячами и тысячами френдов), даже не подозревали, что состоят с ним в виртуальной «дружбе»; сам он считал, что создает не фальшивые аккаунты, а мнимых личностей, которых наделял биографиями, наполнял случайными снимками, которые он делал в своих путешествиях, помимо этого, он бесчестно крал фотографии отовсюду и, наскоро исказив фотошопом, загонял в папочку того или иного виртуала, каждая фотография получала свою историю, дату, локус, название, а люди, на них отображенные, наделялись выдуманными именами и, в соответствии с правилами игры, которую изобрел Боголепов, судьбами (благодаря английскому языку и прагметранслейт, я могу выдать себя за кого угодно — за американского китайца, уставшую от Океании японку, за успешного немецкого бизнесмена, за английский проще прятаться — меня легче раскусить, если я создам образ человека из Новгорода или Новосибирска, я же там никогда не был, сразу найдется кто-нибудь, кто меня выведет на чистую воду, английский — это богатейшая палитра, и важно то, что мои мнимые аватары — для меня они не куклы, а своеобразный дигитальный грим, под которым я себя ощущаю тысячеликим Лоном Чейни). Пристальный сетевой сталкер, несомненно, легко отличит виртуала от человека, поэтому нетрудно представить такого искусного сталкера, который смог бы выследить Боголепова: узнавая по почерку создателя, собрал бы семейку подставных матрешек (одна порождает другую, каждая ткет паутину), без особого труда пробив IP-адрес всех дигитальных кукол, понял бы, куда ведут ниточки, о чем в сердце сердец и мечтал Павел — быть разоблаченным, разумеется, самой Аэлитой. Он этого жаждал — страстно, с упоением, мучительно проигрывая в воображении сцены: представлял ею присланные электронные письма, которые выводят его на чистую воду, представлял, как она входит в его кабинет во время урока, гневная, швыряет ему в лицо папку с распечатанными аккаунтами его виртуалов, высказывает все, а он ползает на коленях, собирая бумаги, умоляет ее прекратить, заблаговременно подобранная группа учеников наслаждается его падением. Так мог страдать всю ночь. Только под утро проваливался в стыдный бредовый сон: он идет по Красной площади, конец восьмидесятых, но ему сорок пять, солнце, мороз, люди, много людей — пуховики, «тропсики», «варенки»: опреде-

#35-36 / февраль 2016

ПРОЗА ленно восьмидесятые, — внезапно из толпы ему навстречу выходит Аэлита, страшно схожая с его бывшей женой, на ней почему-то гетры, клетчатая юбочка, ковбойка-безрукавка на голое тело, она преграждает ему путь неправдоподобно длинной указкой (карамельная сосулька, выкрашенная красно-белой спиралью), тыча этой сосулькой-указкой ему в пупок и ниже, ниже, Аэлита ругается, кричит, топает ножкой, собираются люди, смотрят, смеются, галдят, его охватывает стыд, ужас, блаженство, голова кружится, жар заливает чресла. Он наслаждался мнимой жизнью своих призраков, которые месяц от месяца обрастали плотью и ложными свидетельствами материального существования; он умел придумывать названия фирмам, которые якобы когда-то функционировали, магазинчикам, ресторанам: Lovely Cookies, Gastronomic Delights, Crags and Goggles, — в них они и работали; он украшал мнимую жизнь своих представителей поездками, которые сам мечтал совершить, придумывал им хобби, любимых актеров и музыкантов, делал их влюбленными в природу и животных или фанатично увлекающимися кулинарными изысками, некоторые его двойники сильно выпивали, другие это осуждали и советовали им бросить, они слушали совершенно разную музыку, ссорились из-за этого, спорили о книгах авторов, которых Боголепов ни во что не ставил (но ради правдоподобия вымысла в его маленьком виртуальном театре говорили о том, о чем говорят люди: о Дэне Брауне, Роберте Гэлбрайте, Б. И. Эллисе, Паланике, Иэне Макьюэне и пр.). Безусловно, это было больше, чем какие-то виртуалы, аватары, куклы, — он создавал личностей, которые были вполне самостоятельны и целостны. Это искусство, грезил Боголепов, возможно, я создал новый вид искусства — наиболее эксклюзивное из всех возможных, игра, в которую играет кукловод, тайно вовлекая людей в свой призрачный мир, как в паутину. Он придумывал своим фантомам жизнь, которая по полноте и достоверности ничуть не отличалась от жизней людей, но была ярче, интересней (я бы хотел, чтоб таких людей было больше; может быть, те, кто соприкоснется с моими гомункулами, захотят походить на них, и, как знать, с течением времени мир изменится в лучшую сторону?). Он жил их выдуманными страстями, разделял разочарования и восторги, поддерживая в своих креатурах горение огонька, которого, как ему казалось, так не хватало людям (он думал, что делает мир теплей). Порой увлекался настолько, что позволял себе в статусе одного из аккаунтов посетовать на жизнь, разругаться на весь мир, сказать то, что сам считал важным высказать, а после, будто бы устыдившись, отписывался, просил прощения, «признавался», что выпил и потерял контроль; находились те, кто выражал эмпатию, пытался ободрить; он читал их сочувственные записи и хихикал. Так Боголепов боролся с одиночеством (одиночество — это дрожащий на ветру провод и столбы, столбы вдоль заснеженной дороги, ничего, кроме дороги и снега, бескрайняя зима).

ПЛУГ

ПРОЗА Ах, как жаль, что мои создания не живые люди! Если б я мог сесть на самолет и полететь к моей японке в Киото... Невозможно. Жаль. А вот были бы мои знакомые хотя бы чуточку похожи на них... Никак. Потому что всех забодала рутина, всех нас сожрала новостная гидра... Наверное, мои виртуальные креатуры слишком идеальны. Нельзя так. Я бы мог запросто написать роман: замуровать всех вместе в каком-нибудь отеле посреди зомби-апокалипсиса или новой чумы и просто-напросто рассказывать о них, дать им перед смертью высказаться, а потом умереть — трупы будут долго разлагаться... а я буду продолжать писать... глядя на червей, на муравьев, на пауков, глядя на то, как тускло светит солнце, едва пробиваясь сквозь вековечной паутиной затянутые окна... глядя на кости... это гораздо интересней, чем то, что сделал в «Выигрышах» Кортасар... Тут двух мнений быть не может! Сложная паутина была необходима затем, чтобы незаметно подкрасться к Аэлите. Отчего-то Павел доверил это «женщине». Paulina Dolgopeloff — ловкая вязальщица спортивных шапочек и шарфов, сочинительница песенок, любительница белого французского вина, голландских тюльпанов, велосипедных прогулок, а также всяких зверушек — из всех им созданных творений казалась Павлу наиболее живой или, если быть точней, человекоподобной. Ее-то он и пустил вперед. Сначала Паулина зафрендила нескольких друзей Аэлиты, поставила like под ее фотографией (обыкновенный скворец на подоконнике), которую снисходительно похвалил их общий френд, самодовольный француз с усиками, пару раз бесцеремонно вторглась в комментарии, чтобы блеснуть остротой, и затаилась. Боголепов не торопился, ждал, когда представится возможность по логике фейсбучного перекрестка вступить в коммуникацию с Аэлитой; однажды француз оставил под безобидным постом Аэлиты вызывающе нравоучительный комментарий, Аэлита, естественно, взбрыкнула, влез еще какой-то сексист с эйджистским советом «девочке надо сперва повзрослеть», тут было грех не воспользоваться ситуацией: подскочила Паулина, встала на дыбы, защитила девочку... и Аэлита ее тут же зафрендила! Боголепов чуть не потерял сознание от счастья, когда увидел ее friend request. Он резко встал, и стул, упав, провалился в гулкое небытие. Некоторое время он смотрел в бесполезное зеркало, как в окно — не видя отражения, едва отдавая себе отчет в том, что в одной руке крутит батарейку, которую незаметно для себя вынул из беспроводной мыши, а другой пытается нащупать в столике выемку, чтобы туда эту батарейку вставить. В течение следующих пяти месяцев он подружился с нею шесть раз; преодолевая робость и не позволяя аффекту возобладать над рассудком, упражнял дисциплину сталкинга; для каждого своего представителя он прорабатывал тактику тщательно и осторожно, словно проводил пешку

#35-36 / февраль 2016

ПРОЗА в ферзи; после очередной удачи выжидал не меньше двух недель, а затем подкрадывался к кому-нибудь из стана ее друзей, заходил с разных сторон и вновь — выжидал... Дальше — проще: общих друзей становилось больше, Аэлита, не задумываясь, откликалась на его request, но Павлу хотелось, чтобы она, как в первый раз, сама прислала приглашение дружить, — это требовало времени, он не торопился: «Я могу ждать годами», — подумал и испугался. Когда все семь призраков оказались в ее многотысячной армии френдов, они стали самыми активными ее обожателями: отзывчиво лайкали каждый ее пост, оставляли ей благожелательные комментарии, отбивали грубиянов и троллей, всегда были рядом, как ангелы-хранители; у каждого его представителя было хотя бы одно с Аэлитой общее увлечение — это позволяло вступать в общение чаще, отчего возникала иллюзия, будто он с ней на самом деле дружит, встречается, говорит. После того как она бросила школу и устроилась работать в спортивный центр, Боголепов сильно переживал — боялся, что там заведется какойнибудь гнусавый качок или обаятельный теннисист. (Было бы лучше, если бы она проводила больше времени в сети, — считал он.) Решил наведаться. Хотя — что это изменит? И все же. Быть рядом и эманировать любовь. Долго не решался: предлог, нужен предлог. Не пойду же в спортзал — нонсенс! В бассейн? Ни за что. Сдохну от идиосинкразии. На массаж? Нет. Ненавижу. Просто зайду. Зашел. Парикмахерская! Отлично. Кафе! Прекрасно. Он записался к парикмахеру — молодой человек. Кажется, гей. Тем лучше. Сделав вид, будто выбирает — пирожки или диетическое печенье, наблюдал за ней, украдкой бросал взгляды: она стояла за стойкой и разговаривала с какой-то клушей; клуша хотела себе какой-то «пакет услуг», хотела знать клуша, что за услуги в него входят и можно ли добавить массажиста; Аэлита с язвительной ухмылочкой терпеливо объяснила — к массажисту надо записываться отдельно, и сдула прядку с лица. Взял кофе. Еле донес. Сел так, чтобы видеть. И телевизор и — смысл жизни. Вот так. Теперь буду тут пить кофе. Стричься. По записи. Приходить раньше. Делать вид, что смотрю ТВ. Надо просечь ее график и пить тут кофе. На экране Евроспорт. Отлично. Одним глазом в Евроспорте, другим — на Марсе. Он собрал богатую коллекцию ее образов: раздраженная, усталая, обиженная, злая, лукавая, задумчивая... в ярко-оранжевой спортивной футболке с надписью Fitnessie... в разноцветных кроссовках на высокой платформе... с вплетенной в каштановые волосы серебряной ленточкой... в больших, как глаза стрекозы, черных очках Givenchy (дешевая подделка на ее чистом точеном лице становилась бесценной)... Прежде встречал не так часто, хорошо если раз в несколько месяцев, и то на каких-то несколь-

ПЛУГ

ПРОЗА ко ударов сердца — заметив девочку в коридоре, торопился скрыться, бросив напоследок вороватый взгляд. Каждый эпизод он тщательно описывал в дневнике. Он хранил эти явления, как фотографии, бережно перебирая их в памяти каждый день, проигрывал как видеоролики (короткие, не дольше десяти секунд, того меньше — боялся, отводил взгляд или закрывал глаза, будто захлопывая воображаемую коробку, надежно запирая ее на гулкий засов в подполе — достаточно, в воображении мгновенье может обратиться в вечность). Коллекция тревожно быстро увеличивалась. Сдерживал себя, уговаривал не ходить слишком часто: не чаще двух раз в неделю, чтоб не примелькаться, чтоб не довести себя до безумия. Нервы, щадить нервы. Два раза в неделю. Неделю пропустить, и можно три раза. ОК. Solution: пять раз в три недели. Но неделю пропустить! Deal. Не чаще. Нельзя. Вопервых, обратят внимание; во-вторых, это так мучительно... Но я не могу не ходить туда. Она может запросто поругаться с этими крысами, которые там работают, или сказать что-нибудь грубое клиенту, ответить невпопад своему начальнику, и все. Она же такая. Такая непредсказуемая. Не как все. Я уверен, она ощущает свою особость. Но как? Вероятно, она всегда чувствовала, что с ней как будто что-то не так. Это естественно для нее — саму себя знать изнутри. Твердая и упругая, как каучук, упрямая, как река в джунглях, и не такая, как все. Не потому, что ей дали это дурацкое имя. Имя всего лишь обертка. Какая разница? Снял, и все. Ее никто не знает, кроме нее самой. Ближе всех я. Потому что с детства умею проникать под кожу людей, могу их чувствовать изнутри. Вхожу в человека, как демон, перебираю его чувства, мысли, как струны, могу сыграть на ком угодно, изобразить... одних доводил до истерики, другие бесились. Только неинтересно. Аэлита, ты как облако, как марево в жару над асфальтом, как резко падает в комнате свет, когда солнце скрывается, и ты не видишь букв на клавиатуре, и, тем не менее, попадаешь — настолько знаю тебя! Язык — лишнее, ничего не нужно. Некоторые до ужаса боятся темноты, а я в ней оживаю, могу пробудиться в ней кем угодно, расправляю щупальца, они тянутся в бесконечность, кого хочешь нащупаю. Никто мне не нужен, кроме тебя. В этой темноте ты такая изменчивая, меняешь облик, как аватарки. Сколько аккаунтов ты сменила? Я украл все твои фотографии — дважды краденые мгновенья (сперва был тот, кто тебя сфотографировал, а потом я). Как-то ты написала, что можешь становиться никем. «Вошла в лифт, и я — никто. Села в такси — никто. Какая разница, кто я в лифте или в туалете?» Да, так и есть. Ты, вероятно, и не вспомнишь тот день (допустим, я напомню тебе, что само по себе абсурд), когда ты гуляла по супермаркету (наверное, ты прогуливала школу, потому что было без четверти одиннадцать, и это было

#35-36 / февраль 2016

ПРОЗА в начале октября), я крался за тобой медленным шагом, и мне казалось, что, кроме нас, в мире никого нет, даже нет супермаркета, а просто мимо нас движутся декорации, приведен в действие и работает какойто жалкий механизм, который называют реальностью. Я был уверен, что ты тоже это знала! Возможно, ты безотчетно ощущала мое присутствие. Мне стало страшно, что ты оглянешься и увидишь меня, так страшно, что я быстро свернул куда-то, спустился по эскалатору, вышел из супермаркета — оказалось, это был Solaris, а я и забыл, где мы! Целый день после этого бродил, и невидимая с тобою связь не покидала меня, тревожила, бередила воображение, пока, отяжелев от моей чувственности, не отвалилась. Я пошел в кино, смотрел бестолкового Годара, не люблю его, но тогда он был как нельзя кстати. Его бессмысленный калейдоскопический ералаш меня успокоил. Там были толпы людей, массы. Разбитые стекла. А я люблю битые окна. Он сталкивал машины. Что-то цитировали его безумные герои. Кажется, из JD Ballard «I want to Fuck Ronald Reagan». А может, мне казалось. Его персонажи играли в прятки. Стреляли друг в друга из игрушечных пистолетиков. Спотыкались на ровном месте. С лупой изучали трещины в асфальте. Гуляли по рельсам. Хаос, в котором я потерялся, растворился, забылся. Я тут же купил билет на повторный сеанс, выпил два кофе и... когда сел в кресло, расслабился в ожидании фильма, меня осенило: я не ради самого фильма сюда пришел, а ради этого ожидания, этой беспечности, ради этих нескольких волшебных минут, которые у тебя есть перед началом фильма, и ты знаешь: сейчас начнется, и ничего случиться не может! Вот это и есть — самое счастье! Гаснет свет, и я снова ребенок. Вспыхивает экран. Никого нет. Даже я сам исчезаю. Он не справился с собой, ходил в спортклуб чаще, чем следовало. Даже в те дни, когда знал наверняка, что ее там не будет. Заныло сердце. Посреди ночи он проснулся, не понимая, в чем дело. Ему приснилось, будто что-то гудит. «Холодильник (_) что ли?», — подумал он. Но это был не холодильник, и не стекло в раме, не машина за окном, не включенный телевизор, — это ныло сердце, оно гудело, как гудит кабель под напряжением. Такого он никогда не чувствовал. Наверное, ночью слышней, потому что тихо. Он стал прислушиваться к себе, и заметил легкое клекотание в груди, точно сердце захлебывается, а затем, как насос, отдувается и — едва заметно ноет, и так было всегда после кофе в спортклубе. Скоро она оттуда ушла, и гул в груди прекратился (все-таки виртуальные страсти переносить легче). Он привык отслеживать жизнь Семеновых (наблюдал за ними, как некоторые следят за звездами reality family show). Их семья ему представлялась небольшой планетарной системой, в которой он, наподобие черного светила, озаряющего невидимые связи, удерживал планеты

ПЛУГ

ПРОЗА в гармоническом взаимодействии. Эта мысль ему пришла в голову, когда Павел прочитал запись Аэлиты о том, что во время перерыва на работе, после какого-то отвратительного клиента, который позвонил и долго выедал ей мозг, она вышла на крылечко фитнес-центра покурить с пластмассовым стаканчиком черного кофе без сахара (Боголепов выплеснул чай и сварил кофе), чтобы расслабиться. Тут позвонила мать и сказала, что они с отцом идут по какому-то делу, на какую-то встречу. Я сначала подумала, что они идут разводиться. Не знаю почему. У матери тон был такой убитый и злой. Думаю, таким голосом и говорят, когда разводятся: хочешь кричать, а сил нет. Потом я догнала, что это у нее связано со школой, и подумала: лучше бы разводились. Она меня попросила сходить за братом в детский сад. Когда такое со мной случается, я на несколько секунд ощущаю себя матерью, и что я замужем, и что мне уже много лет, так много, что жить совершенно не хочется. Боголепов проверил аккаунт Зои, увидел запись Zoe Semenov is at Tallink Spa и понял, что: во-первых, они не знают друг о друге правды: Аэлита не понимает, что родители идут оттянуться в спа, а они не догадываются, что она не в школе; во-вторых, одновременно (с разницей в несколько минут) появившиеся записи, словно отражаясь друг в друге, бросают в мою душу отблеск истины, сообщающей об их семье куда больше, чем мог бы рассказать каждый из них или все они вместе взятые, отчего у меня в сознании возникла кристально ясная, почти как видение, картина их актуального существования, с одной стороны, это видение меня убеждает в инобытийности девочки, а с другой, меня не покидает пугающее чувство присутствия таинственной силы, природу которой мне никогда не постичь.

Ищите роман «Аргонавт» в магазинах сети Rahva Raamat.

#35-36 / февраль 2016

СТИХИ

Станислав Ли

Иллюстрация: Станислав Ли

— поэт и переводчик из Казахстана. Вот как поэзию Станислава характеризует его коллега Анатолий Ким:

ПЛУГ

«На Востоке стихи не пишут засучив рукава, поэт восточный не работает над стихом в поте лица своего, строк поэтических не шлифует мастеровитым алмазом, не пропускает через свои руки тонны словесной руды одного драгоценного слова ради. Там, где раньше, чем в других странах, восходит солнце, стих окрашивается в те нежные, мерклые краски, с которых еще не совсем стекла тяжкая, космическая, чернильная тьма прошедшей ночи, в сгустке которой и содержатся все яркие и яростные цвета наступающего дня. И творению стиха ориентального, дальневосточного, рождению в наш мир всех этих хокку, танка отдается то неуловимое, краткое мгновение, которое сопутствует вздоху поэта при первом его восхищенном взгляде в небо нового дня. Поэтому стихи на Востоке столь кратки по звучанию».

СТИХИ

год на исходе, таинственный мрак ночи, на тонких, темных ветках полная луна!..

неужто выпал первый снег и нужно привыкать к холодному дыханию земли...

И в эту весну, В недолгую пору цветенья Забыл, Как хотел В снегопад Увидеть цветущую Ветку сирени...

жизнь!.. как ты похожа на тень листа что промелькнул и растаял в осеннем тумане...

#35-36 / февраль 2016

ПРОЗА

Иллюстрации: Cheng Chu

ВЛАДИМИР ЛОРЧЕНКОВ ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА «ЦАРЬ ГОРЫ»

ПЛУГ

(ПУБЛИКУЕТСЯ ВПЕРВЫЕ)

ПРОЗА

Два года назад Владимир Лорченков эмигрировал из Молдовы в Канаду. Ему пришлось поработать и грузчиком, и строителем, и черт знает кем. Свой опыт он постоянно записывает — и на бумаге, и в письмах — и может бесконечно рассказывать историю за историей... Владимир много экспериментирует с прозой. Пытается перенести свой жизненный опыт в роман без задержек во времени, без передышки. Работает и живет на износ. За последние несколько лет у него выходили книги в Норвегии, Финляндии, Франции, где он особенно популярен, Испании; Владимир много ездил, бывал на литературных фестивалях, а в России его совсем перестали печатать. Основные вдохновители: Генри Миллер, Луи-Фердинанд Селин, Норман Мейлер, Джон Стейнбек, Бернард Маламуд и др.

От автора: «Роман "Царь горы" про Монреаль, иммиграцию и вообще потоки людей... Я его придумал еще в Молдавии, около года назад записки стал делать (сначала на бумаге), а потом с августа по ноябрь по восемь часов в день набирал в компьютер. Главного героя романа — русского писателя в эмиграции — сторонники независимости Квебека принимают за специалиста по сепаратизму и профессионального террориста. Он подыгрывает им, и постепенно события, как пишут в аннотациях, "выходят из-под контроля". Все это происходит в фантасмагорических обстоятельствах, потому что день выступления сепаратистов выпадает на конец света, предтечей которого стал другой герой романа — малыш с синдромом Дауна».

#35-36 / февраль 2016

[...]

ПРОЗА В Канаде так. Что ни иммигрант, то знаток международного положения. Не страна, а международная панорама. Помню, клиент-иранец позвал как-то в подвал, и, озираясь, показывал нам книгу, в которой написано, как евреи и Джордж-Буш младший захватили мир. Ну ладно, евреи. У тех хотя бы репутация. А Буш-то младший при чем? Кретин задницы от головы отличить не может! Нет, нет, шептал иранец... Он просто-таки уверен, все дело и в Буше-младшем. Прочитайте его фамилию наоборот, получится — сын тьмы! Мы переглядывались, задыхались в сыром от свежей штукатурки подвале. Взгляды все были направлены на меня. Я единственный из нашей троицы — я, бывший лесоруб Алексей и пожиратель солнца Виталик — говорил по-английски. Чего уж там. Я был единственный грузчик Монреаля, владеющий разговорным английским. Пришлось переводить. Но сначала — Буш. Как, как? Сын тьмы! Сатанаил. Вот евреи и выбрали его во главе своего черного воинства, призванного подточить устои мира... Но помилуйте, все пытался сообразить я. Ну, chub (Buch наоборот), ну, проблемы у парня (на ЛГБТ-жаргоне chub (англ.) — пухлый парнишка), но причем тут Сатана... Иранец махал на меня руками, как истеричка-именинница, засидевшаяся в девках, на вспыхнувший на торте коньяк. Пылающая цифра 50... Иранец качал головой. Как я не понимаю? Буш-младший — сын тьмы, если прочитать его имя наоборот на фарси. На иранском! А-а-а-а... Пришлось, конечно, согласиться. С клиентами всегда соглашаются. Иранец пришел по нашу душу с полным справочником политиков мира. Путин? Хорошо, очень хорошо. Не позволяет американцам садиться на шею. Мы обожаем Путина! Фидель? Отлично, только много курит! Буш-младший? Ну мы уже в курсе. Харпер? Младший брат Буша младшего! Ангела Меркель? Не знает такую. Франсуа Олланд? В школе по французскому ему всегда «двойку» ставили. Иранец наш жил в Монреале вот уже тридцать лет, а было ему тридцать один. Несостоявшийся аятолла грустно чмокал губами в конце заказа, разлепляя их неохотно, как деньги из выуженной из кармана пачки. Мы знали, что чаевых не дождемся, или они будут маленькими. Все уроженцы Ближнего Востока предпочитают расплачиваться с русскими не деньгами, а разговорами о том, как они любят Путина... А еще куклы эти смешные рисованные... а, матрешки!.. точно, матрешки... балалайки, разумеется.... тренькают так жалобно, тонко... треньк... Ну и вот вам по три доллара на каждого, парни. Не обессудьте, что так мало. Все деньги... весь капитал... — все в руках мирового еврейства! Кто бы спорил. Только вот и мировое еврейство не очень охотно дает на чай в Монреале. Никто не дает на чай в Монреале. Монреаль предпочитает кофе! Покупаю себе большой, без сахара, в «Tim Hortons» (сеть недорогих закусочных в Канаде — прим. автора). На стоянку, попердывая, подъезжает грузовик. Как всегда, с опозданием.

ПЛУГ

ПРОЗА Из кабины мне подает дикие знаки Дима-культурист. Он в отчаянии. Слезы на глазах, сам бледный. Явно не выспался. Так и есть! Всю ночь укачивал гаденыша этого... Дауненка, которого мы спасли. За чем же дело стало, спрашиваю. Сам ведь вчера спасал этого щенка. Мы из-за него жизнью рисковали! Вывезли, как принцессу какую, в ворохе дорогих платьев. То есть, одеял, но принцип-то один и тот же. Все верно, соглашается Дима печально. Но за ночь он многое осознал. Пережил! Ему уже пятьдесят пять лет. У него двенадцать детей, сорок шесть внуков... Что поделать, дети в него, в Диму. Любят трахаться. Наверное, и правнуки уже где-то бегают. Сто процентов, кто-то из внуков уже присунул в детском саду подружке, и та залетела. Это у них сем... Семейное, перебиваю. Дальше. А что дальше? Дима понял, раскачиваясь вместе с орущим мальцом, что сам ребенка не выкормит, не поднимет... Стало быть, нужно избавиться. И что же он сделал? Побрел ночью на улицу, хотел подбросить мальца в мусорный бак. А те уже все полные! Тут-то Дима и вспомнил, что служба по вывозу мусора Монреаля объявила забастовку из солидарности с бастующими студентами университета UQAM, объявившими всеобщую забастовку в знак поддержки всеобщего права граждан Квебека на забастовки. Все мусорные баки заняты... Забиты! В парочке он даже детей находил грудных. И что же? Дима смотрел, есть ли место, убеждался, что нет, захлопывал крышку бака, шел дальше... Так прошел весь проспект Шербрук. Ничего не обнаружил, вернулся обратно. Младенец из-за ритма шагов уснул. Дома Дима покормил его смесью из бутылочки — тот сосал, не проснувшись, — и положил в угол, на корзину кошки. Та сдохла еще месяц назад, Дима ее закопал в парке «Бобровое озеро», чтобы не платить за место на кладбище животных. Здесь все за деньги. Так что и о детском доме думать нечего. Отнесешь гаденыша, оформят документы, возьмут номер социального страхования, и будешь всю жизнь на игле сидеть, по половине зарплаты отстегивать... Так, понимаю, куда клонит Дима. К чему же ты пришел? Ну... смущается напарник... он решил убить мальца. Говорят, если прибить приплод до того, как тот попробует молока матери, это не грех. А что даун маленький ел? Исключительно молочную смесь «Джонсонс Бэби»! Кстати, откуда она у Димы? Как откуда? Он же ходит в зал, поддерживает форму. А молочная смесь в сухом виде идеально походит для питания таким крутым, упитанным парням, как он. Скепти-чески смотрю на Диму и все его пятьдесят килограммов. Тот спешит продолжить. Проливать кровь, видите ли, не по нему. Так что... В общем, он попытался дауненка утопить, но не набрался смелости. Ванную набрал, а вот в воду бросить — нет. Малец пищал, показывал ручки. Тут Дима снова начинает шмыгать носом. Но речь о том, чтобы ребенка оставить, не идет. При мысли о половине зарплаты Дима шмыгает носом еще сильнее... Что же делать?

#35-36 / февраль 2016

ПРОЗА Вот он у меня и хочет спросить, что же ему делать?! Ведь я, будь я неладен, помог Диме спасти щенка... на его, Дими-ну, голову! Ну и ну. Каков оборот. Но я уже постепенно привыкаю. Каждый иммигрант во всех своих бедах винит других, каждый — чувствительный, слезливый. Как доходяга в ГУЛАГе! Иммиграция — это большой концен-трационный лагерь. И мы с Димой — двое заключенных — пытаемся понять, что нам делать с живым свертком на куче одеял в грузовике. Этот идиот не нашел ничего лучше, чем притащить ребенка на заказ. Мы переезжаем из СенЖюстин в Сент-Брюно. Над полями, машущими листьями кукурузы, — корявые... растопыренные зеленые руки... навер-ное, кукуруза тоже уродилась с физическими недостатками — крякают утки. Чертят треугольники Пифагора. Внизу чернеют столбиками суслики и индейцы. Суслики просто посвистывают. Индейцы бросают вверх палки. У них в школах занятия отменяют во время миграции уток: все племя выбирается бить птицу. Иногда достается и чайкам. Уток едят, чаек пьют. Бросают в пресную воду и выставляют на солнце. Жидкость киснет, тушку выкидывают, остальное пьют. От трупного яда наступают галлюцинации. Песнь о Гайавате, например. На французском языке с английскими субтитрами. Проезжаем резервацию. Проезжаем Сен-Жан, Сент-Катрин. Сент-Матье, Сент-Арнольд, Сент-Изабель, Сент-Анри, Сент-Патрик, СентГи, Сент-Николя, Сент... Все святые мира перебрались с небес в Квебек. Основали здесь по городу. Провинция небесная, Иерусалим. Он здесь, здесь. Мчимся по нему, словно по Земле обетованной, два волхва. Третий не вышел на работу, у третьего диарея. Конечно, Виталик! И в люльке за нашей кабиной трясется маленький дар, младенец. Его мы преподнесем... кому? Меня осеняет. Библейские ассоциации, реки, моря. Тут и Диму прорывает. Признается мне, что пытался продать ночью мальчишку на органы. Позвонил по объявлению, найденному в интернете. Оказалось, китайцы. Те все возьмут! Вроде бы поладили. И цена устроила: сто за печенку, триста — сердце, сорок пять — глазки... Дима, конечно, не сказал, что продает на органы дауна. Зачем им знать? Еще цену снизят. Все было хорошо, пока китайцы не пояснили, что берут запчасти в уже готовом виде. То есть? Я что, тупой! Это он, Дима, должен был расчленить мальца! Разделать, как тушу! Он, в принципе, согласился... Нашел дома стамеску, ножовку. Всякого инструмента Дима наворовал за десять лет работы грузчиком в Монреале. Подошел к люльке, поднял стамеску... Малец возьми, да и открой глаза и посмотри прямо в Димины. Тут у папаши рука и дрогнула, и вместо пилы он пошел на кухню мешать первый в жизни грудничка ужин. Смесь из сухого молока с сахаром и теплой кипяченой водой... Сосал, дрожал, смешной, похожий на лягушонка... Лягушки, жабы, тощие коровы, скот... Фараоны в клоунских штанах... Бинго! Прошу остановить Диму у канала, объясняю. Открываем

ПЛУГ

ПРОЗА грузовик, выносим на свет белый мальца. Тот морщится, чихает. Кормим хорошенько, чтобы снова уснул. Отходим от грузовика с включенными аварийными огнями, спускаемся к каналу. Раздвигая камыши, ступаем по склизкому илу. Бревнами качаются в воде сомы. Их тут никто не ест, вот они и вымахивают. А что, если мальчишку они и... Так разве не для того мы пускаем корзину по водам? Оставляем люльку в воде, толкаем... Сначала та как будто стоит, но становится все меньше и меньше. Двигается, значит. Исчезает за полем, наконец. Впереди — рукава Сент-Лоран. Это весьма внушительный господин, глубиной до 50 метров и шириной до нескольких километров. В эти рукава он и стряхнет косточки нашего дауна, чтобы тот возродился жар-птицей, Василисой Прекрасной. Но уже в следующей жизни, в следующей... Дима облегченно вздыхает, утирает пот. Благодарит меня. Вскакиваем в грузовик, мчимся в Сент-Брюно. Впереди частный дом и, значит, спортивные тренажеры в подвале. От таких развязываются пупки, вылезают через уши грыжи. Паркуем грузовик во дворе дома задом, сносим кипарис. Навстречу бежит хозяин. Знаем ли мы, сколько стоит это дерево?! Натягиваю на руки перчатки, от которых мебель с руки не соскальзывает, и вижу, что кожа в крови. Но это Солнце. Оно красное. Завтра, значит, похолодание.

<...>

Но малышу Дауну повезло. Он плыл в люльке-гнезде, и его прибило к берегу. К камышам, в которых гнездились дикие утки. Много уток, самая старая среди них когда-то работала главной героиней романа Андерсена и крякала с типично датским акцентом. Само собой, не обошлось без сексуальных девиаций. У бывшей Серой Уточки было шесть любовников и три мужа. Все они прекрасно уживались в одной стае, так что к появлению еще одного детеныша, пусть тот и голый, и без клюва, и без перьев, отнеслись спокойно. С кем не бывает! Как говорит моя жена: чьи бы быки не скакали, телята все наши. Му-у-у. Стая уток подобрала малыша Дауна и воспитывала его несколько месяцев по-утиному. Научили плавать... нырять с разбегу... даже почти взлетать! Малыш Даун потом несколько раз показывал мне, как может разбежаться по воде. Почти оторваться от нее! К сожалению, в самый критический момент, матушка-Земля все же звала его обратно, тянула за ноги в воду... Ведь Земля скрывается под водой, как шлюха под каждой приличной женщиной. Но об этом малыш Даун узнал позже, когда подрос. Пока он, меньше года, только и делал, что крякал, подгребая себе ручками в гнезде, которое использовал, как плавучую базу, да разгонялся, чтобы попробовать взлететь. И так, и этак. Утки очень переживали за него. Так что, когда им настала пора улетать на юг, а может на север, ему оставили месячный запас еды — рыбы... червячки... и шатер из камыша. На прощание Серая Уточка объяснила

#35-36 / февраль 2016

ПРОЗА малышу Дауну, что люди очень глупы, разделяя мир на Юг и Север. Это все условности, прокрякала она, покрывая крылья и грудку жиром из сальных желез на заднице. Когда-то все материки были едины... Одна Гондвана! Птицы и животные... моря и реки... небо и ветер... вся Земля помнит об этом. Мы летаем не на юг и на север. Мы летим к себе домой, где бы он ни был. А где он? А везде! Весь мир — даже и Луна, и Марс, и наша Галактика, и пыль в космосе... все это одно место. И звать его дом. Так что, малыш Даун, присматривай за ним, пока мы слетаем, куда теплее. Утки оставили ключи от планеты Земля под ковриком хижины малыша Дауна и улетели, перекрякиваясь. К сожалению, в провинции Альберта они попали в засаду и все погибли. Раз в год индейцы забирают из селений своих женщин... детей... школы даже специально закрываются... и все отправляются бить перелетных уток. Малыш Даун уже знал об этом, так что не обиделся на индейцев за гибель своей первой приемной семьи. Тем более, что из нее получилось отличное жаркое! Что дальше? Дальше на берег Сен-Лорана никто не выходил целый год. Наступила зима, снежинки, кружась, таяли в реке, и та постепенно застыла... обрела форму. Люди не появлялись. Индейцы ведь все отправились охотиться на уток. А обратно их уже не пустили. Премьер-министр Канады Стивен Харпер выпустил указ, согласно которому все, кто покинул резервации ради охоты на уток, приговариваются к конфискации земель за неуважение к природе Канады. Понятное дело, землю сразу продали! Дома, виллы, новые заводы... нефть, наконец! Индейцы стали скитаться по стране... А резервация пустовала. Пару раз туда приезжал сам Стивен Харпер, осматривал угодья. Чмокал красными губами, пел гимн Канады. Читал речи для сосен в бору, репетировал появления на публике перед камышом. Малыш Даун, спрятавшись у берега реки, на все это смотрел, и никакого выражения, кроме тупого, на его лице не наблюдалось. У даунов вообще выражение лица всегда одно и то же. Малыш выжил только потому, что его подобрал Брат-Бобер. Тот занимался промышленными объектами и недвижимостью. Затапливал отдельные участки леса на Иль-де-Сёр, после чего земля приходила в негодность. Сообщники Бобра из числа итальянской строительной мафии Монреаля — тем плевать, с кем иметь дело, будь ты араб, русский или вообще бобер — покупали эту землю задешево у города. Мэр Монреаля выступал с речью, в которой объяснял, что куда лучше сбыть кусок болотистой почвы хоть за какие-то деньги, чем вкладывать миллиарды в мелиорацию... Мэру Монреаля заносили конверт. Он сдирал с него марку и отдавал своим детям в коллекцию. Та росла, как дрожжевое тесто! После этого итальянцы звонили Братцу-Бобру, и тот строил отводной канал. Грыз осины. Валил тополя. Уничтожал дубы. Работа кипела. В кратчайшие сроки земля вновь становилась сухой. Итальянская строительная мафия продавала участок

ПЛУГ

ПРОЗА властям Монреаля за бешеные деньги. Такие бешеные, что те даже кусались и заражали бешенством почище белок, что роются в мусорных баках. Мэр Монреаля выступал с речью. Что поделать, лучше уж выкупить участок у сраных итальяшек, чем позволить им построить там казино или бордель или вообще завод по очистке говна от вредных примесей, говорил он. В обществе устраивалась дискуссия. Город покупал. Братец-Бобер получал очередной денежный транш и ложился на зиму на дно. В хатку. В ней он оборудовал два выхода. Для всех. А на самом деле — три. Один — на случай прихода друзей из итальянской мафии, другой — если придут от мэра Монреаля, а третий — на всякий случай. Для души! Зимой Брат-Бобер вспоминал о тех временах, когда Канада была свободна, как ветер, и населяли ее свободные люди, жившие, как небо, вода и трава. Никто не просыпался в пять утра, чтобы ехать на завод и сортировать овощи. Никто не стоял в очередях на пособие и на биржу труда. Не давали кредитов на автомобили и ипотеки на жилье. Магазинов мяса и рыбы по оптовым ценам не существовало. Как и гигантских порций фаст-фуда за пять долларов. Долларов не было! Ярмарка тщеславия не открыла свои ворота. Люди сами убивали животных, которых ели, и поэтому знали цену жизни и смерти. Они ели реже и лучше. Они собирали ягоды, пили пиво, которое варили сами, и умели разговаривать с утками и бобрами. Они пели песни и разводили костры, чтобы греться, а не ради фейерверков в Фестиваль фейерверков при поддержке Совета по культуре Канады. Когда им было нечего делать, они ничего не делали и даже не впадали из-за этого в депрессию. А из-за депрессии не покупали винтовку и не гнали по шоссе со скоростью 120 миль в час, выпив три бутылки виски. Не было виски, не было ружей, не было ничего. Были только люди и пять стихий. И все это помнил БратБобер, который, хоть он и встроился в новые капиталистические отношения современной Канады, тосковал по прошлому. Ностальгировал, словно еврей! Да он еврей и был, недаром же его звали месье Castor («бобер» по-французски)... Шуба у него была царская, теплая, и он сразу же отдал ее малышу Дауну, замерзавшему в плавнях Сен-Лорана, где Бобер мальчишку и нашел. Сразу оттащил к себе в хатку. Пришлось, конечно, нырнуть. Под водой нашли вход... раскрылись двери... Все было как в научно-фантастическом фильме про капитана Немо, делился со мной малыш Даун, которого я приучил к чтению по методу наркодиллера. Сначала яркие и легкие наркотики, позже — мрачные и тяжелые. Так что малыш Даун, который сейчас неделями напролет смотрит в пустоту с видом героинового торчка... после нескольких строк Монтеня... начинал с Жюля Верна, пахнущего скунсами и марихуаной. А что там Бобер? Нет, у Бобра книг нет. Только телевизор, несколько видеомагнитофонов и старенькая стереосистема, благодаря которой

#35-36 / февраль 2016

ПРОЗА малыш Даун пристрастился к музыке Элвиса Пресли и, почему-то, Лаврил Авин. Бобер, стесняясь, объяснил свой выбор. Пресли потому, что это хорошо сделано. А Лаврил — из-за патриотизма. У канадца-то выбора нет. Он, если хочет показать любовь к родине, обязан выбрать местного производителя на рынке музыки. А таких всего три. Бжастин Дибер.... тут все понятно! Вечно хныкающая Делин Сион, которая затрахала всех своим мужем, который все собирается, да никак не умрет... И, наконец, Лаврил Авин. Эта хоть молодая, и ей вдуть можно! Так что у Братца-Бобра был только один вариант, и он его выбрал. Говорят, друзья из итальянской мафии строителей Монреаля ему даже билеты на концерт Лаврил подогнали... в первых рядах. Пришлось взять с собой пару девок из эскорта, выдать их за эксцентричных миллионерш, которые всюду таскают с собой живого бобра. Братцу-Бобру понравилось. Великолепно звучало все, особенно хит «Аэроплан». Когда Лаврил проводила по струнам своей ладошкой... этак вот... словно по члену брынькала... у Бобра даже эрекция появилась! Торчал, как штык, как Эйфелева башня. Лаврил это заметила... косила своими жирно подведенными — на сцене иначе нельзя — глазами. Сводила бровки домиком. Они все это умеют! Смотришь на сучку, рассказывал Брат-Бобер малышу Дауну, задумчиво выпуская дым... сигары ему из Кубы привозили... а она этак страдальчески морщит личико, как будто еще целка, а ты ей туда палец на полногтя запустил. А она сама, блядь такая, уже отметила тридцатилетие, развелась в четвертый раз и в пятнадцатый залетела. Но уж лучше так, чем в пятьдесят, и чтобы родить дау... Ой, прости, малыш, прерывал себя виновато Брат-Бобер, но малыш Даун только смеялся и качал головой. Он не обидчив и понимает, что Брат-Бобер и в самом деле ничего такого в виду не имел. Тем более, ему тоже нравилась Лаврил Авин. Позже он просил меня купить ему билеты на ее концерт. Он меня часто о чем-то просил. Я никогда не отказывал, ведь он в некотором роде был мой кредитор, а я — его должник. Я ведь пытался его убить. Так что я сделал.... купил билеты эти чертовы. Целое состояние стоили! Малыш Даун пошел туда, сел в первых рядах, с плакатиком, который мы ему нарисовали всей компанией по перевозкам: «У меня синдром Дауна, и я чувствую, что мое сексуальное "я" склонно считать себя девушкой... мои отец и мать погибли в Сирии, сражаясь в рядах королевских ВВС против исламистов... у меня нет денег на операцию по смене пола, но я люблю тебя, Лаврил Авин. ОТСОСИ МНЕ». Бедняжка аж поперхнулась. И когда пела... и когда отсосала! Она, конечно, сразу поняла, в какую ловушку попала. Только попробуй не прояви политкорректность, не выполни просьбу парня с такой историей. Но и сосать не хотелось! Начались переговоры. Пока Лаврил пела, с ужасом косясь на малыша Дауна, — тот, ради страха пущего, даже слюну специально на подбородок пустил и все поглядывал

ПЛУГ

ПРОЗА так... со значением... — ее пресс-секретарь отзванивался в Ассоциацию по правам даунов, людей с перверсивным сексуальным «я», в общество детей, потерявших родителей-военнослужащих королевских ВВС... Связывался с прессой, телевидением... Торговался с грузчиком Димой, который пошел на концерт как пресс-атташе малыша Дауна. Дима, от имени своего подопечного, настаивал на горловом минете — в конце концов, родители парня погибли за то, чтобы канадцы и Лаврил могли петь, что хотят, — и финальном проглоте. Только попробуйте возразить! Статью в «Journal de Montréal» хотите, что ли? «Лаврил отказывает добродушному гею-дауну в исполнении детской мечты». «"Звезда" зазналась». «А любит ли она поклонников?» Посты в твиттере... «Если ты не хочешь отсосать парню только за то, что у него синдром Дауна... может, ты слегка физическая расистка?». «Лаврил сосет только здоровым, богатым и традиционалам. Всем остальным ее диски покупать не надо». И все в таком духе. Сторона Лаврил на говно изошла, от всех этих обвинений отбиваясь. Вдобавок Дима, который так и не выучил французский язык, все это нес на каком-то ужасном порто-франко. И попробуй посмейся! Еще один заголовок: «Они издеваются над иммигрантом в стране иммигрантов. Лаврил, все ок?». Примерно к антракту поладили. Сошлись на том, что малыш Даун будет в презервативе со вкусом клубники и лимона. Что у Авин есть право на 15-минутный перерыв после двух часов непрерывной работы, получасовой перерыв на обед в случае шести часов работы и обед на полчаса и две паузы по 15 минут, если сосать придется восемь часов. Также малышу Дауну придется платить ей десять долларов тридцать центов за час работы, причем чистыми она получит всего восемь, потому что остальное заберет себе правительство. Налоги... Что поделать! Наконец, малыш Даун и его сторона не отказывают представителям Лаврил в праве использования фотографий и видеоматериалов, сделанных во время исполнения договора, в целях рекламы Лаврил и ее музыкальной продукции. «Elle», «Canada Girl», «Radio Canada», «La presse». Снимки заранее приобрели все. «Лаврил исполняет мечту фаната-сироты с синдромом Дауна и мечтой о смене пола». К сожалению, у малыша Дауна не было ВИЧ или гепатита Б, хотя представители Лаврил об этом очень просили. От этого история бы стала еще удивительнее... интереснее... или, как они пишут в своих сраных газетах, вкуснее. Чмок, чпок. Так или иначе, а малыш Даун свое получил, хоть она и заливалась слезами, исполняя свою часть сделки. И как исполняя! Обошлись даже без пятнадцатиминутного перерыва! Ну и самое удивительное. Похоже, с тех пор они начали встречаться...

Но об этом позже. Я опять растекся вышибленным из гангстера мозгом. Вернемся в хатку братца Бобра. Там он рассказывает малышу Дауну

ПЛУГ

ПРОЗА истории всякие, про Маниту и охоту на Брата-Медведя... войны племен и летние рыбалки... сбор урожая и танцы с буйволиными черепами... и внезапно понимает, что на глазах его, когда он все это говорит, появляются слезы. Он — такой же призрак, как и индейцы, понимает БратБобер. И он — не настоящий. Он пластмассовый, как современная природа Канады. Все это никчемные декорации, потому что среди них нет Людей. Есть зомби, пережевывающие дерьмо, которое они избавляют от вредных примесей и подают в виде котлет в гамбургерах... зомби, променявшие свободу жить на свободу 3-процентного кредита на 25летний срок... под гарантию банка, конечно! И Братец-Бобер оплакивает себя, свою жизнь и свободу... Свою Канаду! Что ему остается? Только одно! Умереть с честью. Но как это сделать? Построить гигантскую плотину у Монреаля, а после сбросить воду? Это ничего не изменит, напротив. Землю осушат, продадут втридорога... Наварятся все! Бедняга Брат-Бобер даже решил, что эти мысли ему внушают через розетки в хатке спецслужбы Канады... проклятые англичашки... Тогда он погнал малыша Дауна в город за шоколадкой, позволил мальчику сладкое съесть, а сам замотал голову фольгой, чтобы предотвратить попадание в мозг лучей от специальных нейронных глушилок МИ-5 и их «шестерок» из конюшен Харпера. Начал думать. Думал, думал, ходил по хатке... Как Ленин по тюремной камере! А после его осенило! Единственный шанс вернуть эту землю, это небо, эту воду, эти леса... всю эту страну... людям, ее населявшим, — стать свободными. Как? Добиться независимости Квебека! Братец-Бобер теряет сон, аппетит. Что делать, как быть? У него куча денег, он их не тратил... Да и как? Он же бобер! Он мог бы все пожертвовать на правое дело... финансирование движения какого-нибудь, за независимость Квебека. Конечно, такое государство тоже будет говно. Но хотя бы не такое вонючее, как Канада! Нужно быть реалистами... Выбирать из двух зол меньшее... И тому подобные сентенции изрекает Братец-Бобер. В хатке уже тепло, пахнет весной, переменами. Год прошел! Малыш Даун слегка подрос, всего годик, а уже крепкий, сильный. Стоит на двух ногах, ныряет, как дельфин, ест все, что дают, отличный хук правой. Год жизни в природе идет за десять в городе. Братец-Бобер снаряжает малыша Дауна обратно, к людям, объясняет ему, что да как делать. Задача малыша — выжить. Среди людей он будет косить под дурака, а сам поможет установить индейскому подполью связи с неравнодушными людьми, желающими добиться независимости Квебека. Индейцы и Братья Животные за это предоставят финансовую помощь. При условии, конечно, что Квебек начнет жить по законам могикан и вообще в нем все будет, как до прихода белых. Если белые пожелают разделить такой образ жизни, жители резерваций ничего против не имеют. Если нет... Чемодан-вокзал-Европа. Ну или Африка. Или Китай.

#35-36 / февраль 2016

ПРОЗА Короче, откуда они там приехали. Само собой, Братец-Бобер не дает с собой деньги малышу Дауну. Это слишком рискованно. Речь, конечно, не о доверии к малышу. Ему Брат-Бобер хоть жену свою в постель положит на хранение — благо, у него нет жены, а если бы и была, все равно ее не трахнешь, это же самка бобра... ой, что-то он запутался... но мы понимаем, что он хочет сказать, — но вот остальные люди... Поступим так. Малыш Даун станет кем-то вроде внедренного агента долгого действия. Это когда ты вживляешь инородное тело в организм, и то за многие годы принимает чужака. Как шрапнель, вросшая в хрящ, восклицает Бобер, чьи братья погибли на Первой мировой в далекой Европе за интересы чуждой Квебеку британской короны. После периода инкубации чужеродный организм начинает действовать... Малыш Даун вернется к людям... Будет расти, обычный совершенно ребенок с синдромом Дауна... А сам станет приглядываться! Как только увидит настоящих заговорщиков, подлинных индепандистов, сразу свяжет их с Братом-Бобром, индейцами Канады и вообще Братцами и Сестрицами Животными. Передаст деньги. БратецБобер сообщит, где спрятан чемодан с пачками долларов, слитками серебра и золотыми самородками. В день «икс», когда Движение за независимость Квебека выведет на улицы своих вооруженных сторонников — все это на деньги Братца-Бобра и его единомышленников, — малыш Даун отправит в леса Канады депешу. Ее доставит Сестра-Голубка. И по сигналу все животные и птицы, рыбы и гады, насекомые и твари Канады поползут на улицы Монреаля и Квебека, Оттавы и Торонто, бороться за независимость синего флага с белыми лилиями. Апокалипсис для сраных англичашек! Французов, так и быть, потерпим... При условии, что они примут наши условия! По рукам? Малыш Даун согласился. Позже, когда он чуть подрос и рассказал мне обо всем этом, я поверил сразу. Единственный. Все остальные предполагали, что у мальчишки мозги закипели. Во-первых, он даун, и поэтому что с него взять. Идиот. Во-вторых, мальчишку в первые же дни жизни выбросили чуть ли не на мусорку.... в канал вонючий бросили. Сойдешь тут с ума! Так что к рассказам малыша Дауна все отнеслись так, как оно того и стоило: как к бредовым фантазиям несчастного кретина... умственно неполноценного сироты... застрявшего в развитии как из-за болезни, так и из-за нехватки внимания. А вот я поверил! Наверное, это все потому, что у нас с малышом Дауном много общего. Я, как и он, несчастный идиот, вся жизнь которого протекает в русле реки, — только это не Сен-Лоран, а нечто большее... река жизни... по которой несет корзину, в которой мы лежим. Только моя корзина побольше. Это погребальная ладья! Я мертвец. Только, в отличие от Джонни Деппа, меня не подстрелили. Я начал умирать, появившись на свет. Моя колыбельная стала моим гробом. Вот почему я поверил малышу Дауну! Вот почему я не сомневался в его

ПЛУГ

ПРОЗА истории с зимовкой в хатке Брата-Бобра. А что же там еще было? Короче, они поладили насчет заговора по освобождению Квебека. Оставалась небольшая проблема. Как вернуть его назад? Речь шла как о месте, так и о времени. Все-таки несколько лет уже прошло! Но это не проблема, пояснил Брат-Бобер. Он вытащил малыша Дауна на поверхность реки Сен-Лоран — уже наступало лето — и застучал хвостом по бревну. На звук примчался Маниту. Как все индейцы, в Канаде он спился и устроился сторожем старой автостоянки, где всякое дерьмо собирали, — автомобили без мостовой и руля, проржавевшие кузова... Сторож свалки! На Маниту был красный жилет, свисток у него торчал во рту, волосы свалялись, от лица пахло самогонкой... Ее в Канаде разрешают гнать для себя. Вари, сколько хочешь! Спивайся на здоровье, срань индейская. Маниту и спивался. Но иногда еще кое-что соображал. Братец-Бобер указал цели, пояснил задачи. Маниту свистнул, крикнул. Небо поднялось — хотя куда выше-то — и рухнуло на землю. Поднялся шторм. Закружилась воронка. Остановились электростанции Квебека. Пригород Лонгёй остался без воды и света. Всплыла рыба брюхом вверх. Объявили штормовое предупреждение. Город скрылся в столбе черного дыма. Туда Маниту и Брат-Бобер швырнули малыша Дауна. Тот, пролетев несколько миль по трубе, выскользнул в люльке, снова выброшенным младенцем, и плюхнулся в воды реки Сен-Лоран. Заорал от неожиданности. Сверху кто-то тоже заорал. Это плыла мимо на своем каноэ семейная бездетная пара — англоязычные евреи-миллионеры — которая, по совету психиатра, занималась «укреплением семейных уз совместным времяпровождением на природе». Жена, увидав малыша Дауна, заверещала на весь Квебек. Муж от неожиданности испортил воздух. Малыш Даун на радостях обосрался. Потом все заплакали от счастья. Само собой, в новой семье его назвали Мойшей. На радостях родители решили сменить домишко с 30 комнатами на дом с 40 комнатами. Чтоб, значит, малышу было, где развернуться. На переезде, конечно, экономили, так что вызвали иммигрантов. Так Дима встретился с сыном.

#35-36 / февраль 2016