Культурный слой № 5 by 45PARALLEL

КУЛЬТУРНЫЙ СЛОЙ Журнал для избранных

Публикация или иное использование текстов возможно исключительно с разрешения авторов

Издание безгонорарное, доступ свободный. Отзывы, предложения, а также рукописи: e-mail: vkustov@yandex.ru с пометкой «Культурный слой»

СОДЕРЖАНИЕ /Исторический разрез Василий Красуля Формула Андрея Сахарова 4 /Бесценные уроки Роман Нутрихин Таинственная связь 5 /Философская закладка Сергей Шмаков «Апокалипсис по-русски» 29 /Иной взгляд Яков Маркович Подножие жизни 37 /Жизнь и сцена Анна Кузнецова Отчего люди не летают? 77 /Современный сказ Николай Гантимуров О клубках, шарах, проходимцах, мечте и Гр. 134 /Круг чтения Виктор Кустов Без граничье поэта 137 /Молот графомана Али Сафаров Проект «Пелевин» 147

Исторический разрез/

Исторический разрез

Формула Андрея Сахарова Автор: Василий Красуля

В самостояньи человека залог величия его. А.С.Пушкин Доктор физико-математических наук Лев Пономарев диссидентствовал, как и я. Устраивал пикеты и митинги, сочинял листовки. Он смотрел на меня и ждал ответа: - А вы не хотели бы поработать в президиуме? - С удовольствием! За скромным столиком уже разложили свои бумажные пожитки сам Пономарев, двое незнакомых провинциалов и известный всему миру пожилой человек. Я деликатно придвинул стул поближе. Пономарев отвлекся от списка участников общероссийской конференции Московского объединения избирателей и представил меня: - Это Красуля Василий Александрович, руководитель Народного фронта Ставрополья, а также сопредседатель Народного фронта РСФСР. Сосед привстал и приветливо улыбнулся, словно больше всего в жизни мечтал познакомиться со мной: - Андрей Дмитриевич... Я испытывал волнение перед человеком, который по моим представлениям был исторической фигурой, сопоставимой с Махатмой Ганди. Кольнуло запоздалое угрызение совести из-за того, что когда-то был в толпе малодушных и не подал голос в защиту гонимого академика. Мою руку пожал руку человек, произнесший слова: «Я хочу еще раз подчеркнуть, что борьба за права человека - это и есть реальная сегодняшняя борьба за мир и будущее человечества». Эти слова помогли мне по-иному взглянуть на мир. Я прочитывал их так: личность человека превыше всего. История государства Российского, как описал ее Карамзин, это история подавления гражданских прав. То, что происходило после Карамзина, в особенности в сталинскую

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Василий Красуля

эпоху, выдержано в том же духе. Российская власть всегда рассматривала личность как инструмент и пушечное мясо для самосохранения и экспансии. Жизнь много раз убеждала, что неотъемлемых гражданских прав у меня нет. Поучительный урок в советские времена преподал ставропольский судья С.П. Коровинских. Он сочувственно кивал головой, когда свидетели подтвердили, что ни в каком митинге я не участвовал. Участливо внимал моему адвокату Евгении Сарычевой и я даже возликовал, предвкушая справедливый вердикт. А потом «ваша честь» вежливо улыбнулся, выдвинул ящик из письменного стола и достал уже подписанное решение: признать организатором несанкционированного митинга… Я громко рассмеялся, что, наверное, могло быть расценено как неуважение к суду. Много лет спустя в «Воспоминаниях» Андрея Сахарова я прочитал о том, как проходил суд над Е.Г. Боннэр, обвиняемой в подрывной антисоветской деятельности. На реплику подсудимой председательствующий с достоинством ответил: - Советский суд не защищает права людей, у него другая задача… Мне по-человечески стали понятны и даже близки «профессиональные» жалобщики, которые годами бились «за правду». Многие из них были колючими, «неудобными» людьми. Некоторые не отличались образованностью и интеллигентностью. Отталкивала от них агрессивность и резкость суждений. Что можно сказать в их оправдание? Много лет они потратили на то, чтобы добраться до вершин правосудия, и когда вскарабкались и оглянулись, увидели, что правды нет. И по градам и весям прокатился их отчаянный вопль: в этой стране прав человека нет! Я перебирал в памяти все, что знал о правозащитной деятельности Андрея Дмитриевича. Академик рассылал телеграммы президентам и премьерминистрам в защиту незаконно осужденных. Бросался на защиту лично ему незнакомых и нередко ничем не примечательных людей, отмахиваясь от упреков: Андрей Дмитриевич, не палите из пушки по воробьям, есть темы поважнее. Однажды в почтовом ящике он обнаружил конверт, подпи-

санный: «Москва, Министерство прав и защиты Человека, А.Д. Сахарову». Он мчался за тысячи километров в таежную глухомань, чтобы поддержать дух ссыльного. Неприметный в толпе, одетый в скромную курточку, толкался у закрытых дверей судов, куда его не пускали вместе с друзьями и родственниками осуждаемых политических, и хладнокровно сносил косые взгляды прокуроров и судей. На 500 долларов - гонорар за опубликованную в американском журнале статью «Мир через полвека» - накупил в «Березке» консервов и отправил несколько посылок в лагеря узникам совести. Перечислил свои сбережения - Сталинская и Ленинская премии, академические заработки - 139 тысяч рублей Красному Кресту и на строительство Московского онкологического центра. В Институте генетики проходил международный симпозиум. Перед началом заседания Сахаров подошел к доске и написал мелом: «Я - Сахаров А.Д., собираю подписи в защиту биолога Жореса Медведева, насильно и беззаконно помещенного в психиатрическую больницу за его публицистические выступления. Обращаться ко мне в перерыве заседания и по моему домашнему адресу…» Я представил себя на его месте и вспомнил, как, нервно озираясь на поздних прохожих, в потемках лепил листовку на заборе или телефонной будке. Как будто меня застигли за непристойным занятием. А тут академик, за спиной у него профессора, иностранные гости - и никаких комплексов. Он делал то, что считал нужным. Все эти инициативы могут показаться незначительными пустяками по сравнению с тем грандиозно-величественным, чем он занимался, когда создавал водородную бомбу и нащупывал пути к секретам термоядерной энергии. А он верил, что без таких будничных действий не срастется ткань человеческой цивилизации. Сахаров публично осудил ввод советских войск в Афганистан и расплатился за это ссылкой в закрытый для иностранцев Горький под надзор КГБ и милиции. Слово «осудил» слабо и неточно передает суть того, что сделал он. Осудил - это вроде как выразил несогласие. Он не просто не соглашался с действиями властей, что само по себе уже

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Василий Красуля

было преступлением. В каждом его интервью западным журналистам звучал призыв к мировому сообществу обуздать агрессора. Обуздать любым способом. Вплоть до принуждения к миру. На этом не остановился. Открытое письмо Андрея Сахарова «Опасность термоядерной войны» американскому коллеге-физику Сиднею Дреллу стало апофеозом нравственного противостояния Личности и Государства. В этой публикации он отрицает монополию государства на право решать вопросы безопасности, мира и войны. А если глубже - определять, что есть добро и что есть зло, и как защищать первое и бороться со вторым? Он предупредил мир о том, что советские руководители представляют угрозу для человечества. Их слова о мире - пустой звук, они отрекутся от них, если сочтут это выгодным для себя. Поэтому американцы должны разместить межконтинентальные баллистические ракеты МХ: кремлевские вожди понимают только язык силы. Только чувствуя свою уязвимость, они не рискнут напасть первыми. По-другому с ними не договоришься о сокращении вооружений и не удержишь мир от сползания к ядерной войне. Это говорил человек, который настолько глубоко понимал устройство вселенной, что от него ожидали открытий, сопоставимых с теми, которые подарили людям Ньютон и Эйнштейн. Но он отставил в сторону чистую науку и в прямом смысле слова пожертвовал своим чудесным даром, посвятив самые плодотворные для творчества годы созданию термоядерного оружия - укреплению обороноспособности родины. Он общался с руководством страны - Берия, Хрущев, Брежнев, министры, маршалы, генералы, руководители оборонных предприятий. Он хорошо познал советскую элиту. И однажды понял, что передал смертоносное оружие в нечистые руки. Людям, которым нельзя верить. Понимание этого стало его личной трагедией. Оставшуюся жизнь он отдал борьбе за гражданские права и свободы, возвращению родины в семью цивилизованных европейских стран. Можно лишь догадываться, как взбесило Брежнева, Черненко, Андропова и прочих небожителей Политбюро то, что лауреат Нобелевской премии, человек искренний, честный, неизмеримо много сделавший для страны, которого не

уличишь в корысти, доверял «вражеским» лидерам больше, чем своим. Раздражение обернулось цунами ненависти в советских СМИ. Смысл сказанного был вывернут наизнанку. Вероотступника обвинили в не патриотизме и в том, что он сговорился с империалистами и накликает войну против СССР. Тысячи коллективных и индивидуальных гневных писем, телеграмм в газеты, на радио, телевидение. Академики, колхозники, рабочие, инженеры, писатели, композиторы, пенсионеры, учителя… Одна из них - от писателя Степана Олейника из Киева: «Как и все советские люди, я глубоко возмущен подлостью и черной клеветой Сахарова на наш великий трудолюбивый народ, чей хлеб он ест, клеветой на наше родное советское государство. Позор Сахарову и ему подобным!». В еще «догорьковские времена» в Омске администратор гостиницы с негодованием отшвырнула протянутый паспорт: - Такому человеку, как вы, я куска хлеба не дам, не то что номер в гостинице предоставить…. Пропаганда вовсю эксплуатировала много раз проверенный прием. Доверчивым и неосведомленным людям внушалось - вот он, «враг», «предатель», «наемник империализма», «пятая колонна», «против народа». И народ верил, и великого человека обволакивали флюиды непонимания, ненависти, отторжения. На него наваливалась невыносимая тяжесть изгойства: один против всех. Когда-то Прометей выкрал для людей у олимпийских богов огонь. Сахаров разгадал и подарил народу тайну термоядерного взрыва. А потом восстал против касты догматиков и открыл народу шифр гражданского общества. За это ему мстили. И вот я рядом с этим человеком. До него можно дотронуться. Не гранитный герой-заступник. Усталый. Доброжелательный. Внимательно смотрит, тихо говорит. Купаюсь в ауре его обаяния. Вслушиваюсь в интонации голоса. Вглядываюсь в жесты. Я журналист, мое призвание - понимать других, я «настраиваюсь» на соседа. Почему он такой? Наверное, он знает о людях что-то такое, чего не знаем все мы. Иначе зачем ему было сжигать свою фантастиче-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Василий Красуля

скую карьеру и становиться на путь, который не сулил лавров и обещал непонимание, преследования, слежку, унижения, клевету, ссылку, ненависть, истязания врачей (главный врач больницы в Горьком: «Умереть мы вам не позволим, но инвалидом сделаем»). От такой перспективы в ужасе шарахнулся бы любой здравомыслящий человек. Близкий Андрею Дмитриевичу член-корреспондент Академии наук Евгений Фейнберг однажды спросил: - Андрей, ты веришь, что своей правозащитной деятельностью что-либо изменишь в этой стране? Сахаров ответил, не раздумывая: - Нет! - Зачем же ты это делаешь? - Иначе не могу. В 32 года академик. Трижды Герой Социалистического Труда. Лауреат Сталинской и Ленинской премий. Ордена, почет. Входил в самые высокие кабинеты: Берия, Хрущев, Брежнев. Всё слизали языки костра символического самосожжения. И все ради того, чтобы говорить правду и напоминать сильным мира сего о совести, о попранных правах граждан, о законе. В «Воспоминаниях» Андрея Дмитриевича я наткнулся на эпизод, который вроде бы не имеет прямого отношения к нему лично. Первая мировая война. Фронт. Молодой прапорщик отказался надевать противогаз, единственный во взводе. Он погиб вместе со своими солдатами во время газовой атаки. Офицерская честь восстала против инстинкта самосохранения. Не так ли и гениальный ученый отказался от своих привилегий и разделил с соотечественниками их скудную и зависимую от произвола властей жизнь? Не знаю ответа на вопрос, и есть ли он вообще: почему лишь единицы таких же, как Сахаров, находили в себе силы жить по совести? Мы же, «нормальное большинство» - студенты, инженеры, академики, журналисты, композиторы, врачи, доярки - почитали себя вполне достойными людьми, были довольны собой и жили так, будто не знали неприятной правды о себе и своей стране. Хорошо помню, как пацанятами мы, намаявшись с тугим мячом, рассаживались на сочной траве в углу футбольного поля и болтали на «взрослые темы». Модными

были рассуждения о водородной бомбе, которая может «десять раз» уничтожить Америку. Я смутно представлял, что означает «десять раз уничтожить», но, как и мои сверстники, наливался чувством превосходства. Впоследствии оно тлело в груди еще много лет. Никому из нас и в голову не могло прийти, что человек, который эту бомбу создал, плакал от стыда и бессилия в своем кабинете, когда не сумел убедить руководителей страны отказаться от излишнего и потому бесполезного испытательного взрыва, таившего угрозу здоровью и жизни для тысяч ни о чем не подозревавших людей. В 1973 году по стране покатилась первая волна травли академика Сахарова в советских СМИ. Я был студентом. На переменках мы толпились у лестничного пролета. Курилка превращалась в политклуб. Никто не верил в коммунизм. Мы потешались над Брежневым и весело смеялись над анекдотами об убожестве советской жизни. Изредка мелькала фамилия Сахарова, как нечто далекое и не имеющее к нам отношения. Ни я, ни мои друзья не понимали взбунтовавшегося академика. И позже никто не задумывался о том, что ссылка в Горький - без следствия и суда - незаконна. И это по отношению к человеку, которому легендарный Игорь Курчатов когда-то поклонился в пояс: «Спасибо тебе, Андрей, спасителю России!». Что уж говорить о прочих мелких сошках? А что народ? Думающие мужики, скотники и трактористы в Косовичах, родной деревне моего сокурсника Миши Зиброва, оценивали мытарства опального академика так: - С жиру бесятся… Правда, без особой злобы. ...Андрей Дмитриевич опустил очки на раскрытую тетрадку и, прищурив глаза, спросил: - Ну, а чем занимаются в мирной жизни руководители народных фронтов? В юности мне грезились математические формулы. Не поддающиеся символизации гравитационные поля. Вывернутые наизнанку воронки, в жерло которых вливалось время и вытекало пространство. Я ласкал пальцами волшебные страницы третьего тома четырехтомника Альберта Эйн-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Василий Красуля

штейна: священный текст науки двадцатого столетия - общая теория относительности. Перед глазами маршировали роты и батальоны цифр, тензоров, интегралов и уходили на покорение законов вечности. Ни одного понятного слова! В девятом классе я купил учебник «Высшая математика для начинающих», написанный академиком Зельдовичем восхитительным остроумным языком, и добрался до производной и интеграла. Но секретов дифференциального исчисления не постиг. И неизбывная печаль посетила меня, потому что понял: мне не дано перевести эйнштейновскую клинопись на обыденный язык. Мог ли я в юности представить, что буду разговаривать с человеком, который не только читал труды Альберта Эйнштейна, но и осуществил удачную попытку совместить классическую теорию относительности с квантовой механикой? - Я журналист, был заместителем редактора краевой партийной газеты. Год назад за критические публикации меня изгнали из газеты. По образованию экономист. В школе мечтал о теоретической физике. Зачитывался литературой о теории относительности, элементарных частицах, квантовой механике, гравитации… - Очень интересно! Выходит, мы вами родственные души. Я в юные годы болел этим же. Очень жалею, что обстоятельства вынудили отвлечься от теоретической физики на более приземленные дела. А почему вы не продолжили увлечение? - Понял, что физика не мое. Нет таланта. - Что ж, у каждого свой путь. То, что вы сегодня в этом зале, свидетельствует о правильном выборе. А вот такой вопрос: как вы относитесь к смертной казни? - Конечно, против. - А почему? Разве заслуживают снисхождения террористы и маньяки? - Они не заслуживают. Но не мы дали им жизнь, не нам и отнимать ее. Кроме того, меня беспокоит, что происходит с людьми, которые приводят приговор в исполнение. Убийство другого человека уродует душу исполнителя. - Вот-вот, - накрыл он своей ладонью мои пальцы. Я тоже так считаю. Общество принуждает назначенного палача убивать… Здесь глубокая коллизия... Так, а что инте-

ресного на родине Михаила Сергеевича Горбачева? - сменил он тему разговора. - Номенклатура давит, Андрей Дмитриевич, - ответил я, поймав себя на том, что молочу банальности, - но народ понемногу просыпается. Я рассказал, что коллектив Ставропольской ГРЭС, которая снабжает энергией Северный Кавказ, эмоционально обсуждал «Обращение к соотечественникам» пяти народных депутатов СССР: Сахарова, Афанасьева, Попова, Мурашева и Тихонова. На станции его называли «сахаровским». Ожесточенные споры разгорелись, когда решали: проводить двухчасовую политическую забастовку или нет? -К сожалению, всего девяносто участников из двухсот высказались за забастовку. Чуть-чуть недобрали. Зато требование внести на рассмотрение съезда вопрос об отмене 6-й статьи Конституции о политической монополии КПСС поддержало подавляющее большинство. Андрей Дмитриевич задумчиво проговорил: - Энергетики - сильные люди. Народ у нас умный, во всем разберется. Если будете на ГРЭС, обязательно передайте от меня привет... Через четыре дня Андрея Дмитриевича не стало. Прошла еще неделя, и мне позвонил оператор котлотурбинного цеха Ставропольской ГРЭС Геннадий Дебринов: - Василий Александрович, коллектив станции хочет встретиться с вами. Вы расскажете о Народном фронте, мы зададим вопросы. Как вы к этому относитесь? - Назначайте дату! Я пересказал рабочим разговор с Андреем Дмитриевичем. И по реакции зала понял, как много здесь тех, кто симпатизировал великому ученому и гражданину. ...Давным-давно на втором курсе во время скучной лекции соседка придвинула листок с импровизированной анкетой «Как ты понимаешь счастье?». Я с трепетом высматривал в изумрудных глазах длинноногой блондинки хотя бы намек на любопытство к собственной персоне и поэтому, может быть, в надежде на дополнительное очко в схватке с конкурентами, ответил серьезно, как думал: «Счастье - это познавать, понимать Вселенную».

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Василий Красуля

Познание я понимал как нечто большее, чем интеллектуальное упорядочивание информации. Меня пленяла библейская фраза: «И познал Адам Еву». Библию я не читал, потому что ее попросту не было под рукой, и загадочную строку выловил из ироничного текста в журнале «Наука и религия». Смысл библейских слов совпадал с моими представлениями: познание основано на любви. Десять миллиардов лет назад свернутая в крохотный комочек Вселенная взорвалась и стала стремительно разлетаться. Так был сотворен мир. В каждом из нас на каком-то субатомном уровне тлеет память об обитании в микроскопическом шарике. Мы бессознательно мечтаем об утраченной целостности и тоскуем по затерявшейся в космических веках прародине. Я вздрогнул, когда прочитал у Андрея Дмитриевича такую запись: «Больше всего на свете я люблю реликтовое излучение, донесшее до нас информацию о первых мгновениях существования Вселенной». А может быть, это излучение - неведомый компонент нашего сознания, связующий в единое целое частицы разлетающегося мира, и именно им объясняются интуиция, озарения, откровения, пророчества? Может быть, в реликтовом излучении таится информация не только о первых, но и последующих мгновениях эволюции Вселенной? И именно поэтому мы способны понимать ее как целое, сводить в уме не сводимое (самое непостижимое во Вселенной то, что она постижима, говорил Альберт Эйнштейн), и все это связано со способностью реликтового излучения пребывать в нас, связывая со всем целым? Я хотел задать этот вопрос Андрею Дмитриевичу и почему-то верил, что эта фантастическая догадка не могла не прийти в голову и ему и у него были на этот счет свои соображения. Но я не обладал монопольным правом на внимание академика. К нему время от времени подходили, что-то спрашивали, он отвечал. Я выжидал удобный момент, но он внезапно поднялся, кивком головы распрощался с участниками президиума, улыбнувшись, пристально глянул мне в глаза, пожал руку: «Желаю вам удачи!» и вышел из зала.

О том, что он тоже размышлял о мучавшем меня, я понял, когда прочитал «Воспоминания». Великий физик отчеканил в изящных формулах, понятных, к сожалению, только посвященным, не одну тайну природы. Но самую удивительную формулу, которая доступна каждому и которая отражает, может быть, самый фундаментальный закон человеческого бытия, я обнаружил на форзаце двухтомника воспоминаний А.Д. Сахарова. Рисунки на библейские сюжеты, набросанные рукой Андрея Дмитриевича, и в центре им же начертанное: «Истина=Любовь». Любовь в сердце, а истина, это весь мир, вселенная, с которой стремится соединиться человек. Я это понял так: человек и есть Вселенная. Жизнь Андрея Сахарова, умевшего понимать и Вселенную, и самого неприметного человека, как факел, выхватывает из мрака эту истину. Он пережил нечеловеческие муки, когда обнаружил, что вследствие так называемого «порогового эффекта» после испытательных термоядерных взрывов через сотни и даже тысячи лет начнут умирать наши очень дальние, ничего не подозревающие потомки. И такие же страдания причиняло ему осознание, что через десять миллиардов лет Вселенная может прекратить свое существование, и он, гений, бессилен чтолибо изменить. Когда сотрудники секретного атомного «объекта» отмечали тридцатилетний юбилей Андрея Дмитриевича, один из коллег назвал его человеком будущего. В лицемерной, погребенной под толстым слоем лжи, деградирующей стране с достоинством, по-человечески, честно, страдая и радуясь, провозглашая и отстаивая истину, жил светлый гений. И он победил. Это чудо.

б е с ц е н н ы е у р о к и / Роман Нутрихин

15 Бесценные уроки/

Бесценные уроки

Таинственная связь Автор: Роман Нутрихин

В июне 1913 года из поезда на Кисловодском вокзале вышел художник Николай Рерих. Одетый в летний льняной костюм свободного кроя, с саквояжем и тростью, он не спешил проследовать к выходу с вокзала - туда, где на колясках и пролетках ожидали городские извозчики, а остановился на перроне, с упоением втянул полные легкие целебного кавказского воздуха и с интересом осмотрелся по сторонам. Нагруженный его чемоданами носильщик оторопел от неожиданной задержки. А прибывший пассажир вглядывался в высокое и ясное небо, в строения, обрамленные холмистыми кряжами, и с восторгом подумал: «Да. Вот откуда брать краски. Вот где простор для кисти…» Интерес к Кавказским горам возник у Рериха не случайно. Его учитель по классу живописи Архип Иванович Куинджи был влюблен в Кавказ, много раз рисовал Эльбрус при свете дня и ночи и часто рассказывал о незабываемых поездках туда своему ученику. Рерих помнил свое первое публичное выступление, которое состоялось в 1895 году на Кавказском вечере в Петербурге, где он представил перед собравшимися «живые картины героического Кавказа»... ...Вот прямо у вокзала стоит дача Шаляпина, которую украшают экзотические камины, созданные в начале века по его эскизам. В 1904 году Рериха разыскал в столице корреспондент газеты «Кавказские Минеральные Воды» и задал ему несколько вопросов как организатору выставки художника Василия Верещагина, погибшего в Порт-Артуре. Это интервью вышло на страницах пятигорской газеты и познакомило местную публику с благотворительной деятельностью молодого петербургского живописца. Многими нитями его жизнь в искусстве была связана с Северным Кавказом, а вот самому побывать здесь доселе как-то не пришлось. Теперь же, когда судьба подарила ему возможность свидания с этими горами, ставшими близкими еще из столичного далека, Рерих ехал сюда как-то без настроения.

Жена, Ладушка-Елена, с сыновьями Юриком и Светиком, которых он любил без памяти, остались на даче в Павловске. А Николай Константинович в одиночку, на поезде из Питера через Москву и Харьков, поехал сюда на месяц лечиться, отдыхать и набираться вдохновения. Сердце тосковало по близким, и тоска эта затмевала радость от долгожданной встречи с величественным Кавказом. В дороге он не удержался и написал полное грусти письмо, которое отправил жене с одной из промежуточных станций: «Родная моя Ладушка… День-то хороший. И неестественно, что я все без Тебя. Бедный Ты, бедный Мисик. Такого лета еще не было. На Кавказ как-то мало тянет, хоть бы уж не так плохо вышло…» Но с приближением к Кисловодску настроение его переменилось. Еще в поезде, как только за окном замаячили, словно отутюженные поверху, холмы-останцы с выеденными временем сотами крохотных пещерок, а в синеющей дали одиноко торчащие посреди степей вершины легендарного Пятигорья, в голове у художника отчетливо зазвучали мотивы музыки Стравинского к балету «Весна священная», над декорациями к которому Рерих недавно работал. И вот теперь, впервые ступив на благословенную кавказскую землю, Николай Константинович вышел как будто не на перрон, а в саму эту музыку, достигавшую здесь своего апогея и незримо гремевшую всеми своими летневесенними колдовскими аккордами под лазоревым куполом несказанно пьянящей курортной сказки. Не имея особых планов насчет того, где устроиться, Рерих, тем не менее, имел от родственников, уже бывавших на Кавказских Водах, хорошие рекомендации относительно пансионата Ганешина в самом центре Кисловодска. Ганешин… Уху мистически настроенного художника в этой фамилии послышалось имя слоноголового Ганеши - индийского божества удачи и мудрости, устранителя всех препятствий. Должно быть, в этом был знак… «Ну, Ганешин так Ганешин», - подумал Николай Константинович и велел извозчику везти его к этой известной курортной гостинице. Ехать было недалеко. Пансионат Ганешина встретил его нарядным фасадом в стиле модерн из красного кирпича -

б е с ц е н н ы е у р о к и / Роман Нутрихин

прекрасной архитектуры, каковой было бы не стыдно украсить любую из европейских столиц. Рядом приютилась усадьба художника-передвижника Николая Ярошенко - близкого друга его учителя. Куинджи непременно останавливался там всякий раз, когда приезжал на Кавказские Воды. «Хорошее место, намоленное…» - пронеслось в голове у Рериха, когда он входил в застекленные двери ганешинского пристанища для страждущих курорт ников, жаждущих живительного нарзана. К трем часам пополудни он удобно расположился в комнате с ослепительным видом из больших окон и даже успел взять консультации у докторов. Вернувшись к себе в номер, он первым делом написал супруге: «Родная моя Ладушка! …меня устроили хорошо. Вид с террасы превосходный. Комната и полный пансион 6 р. в день. Уже побывал у Романовского. Кажется, он с меня сдерет. Придется делать массаж у Щукина (того, что разбил посуду). Два дня надо привыкнуть, не брать ванн. В общем, похоже на Neuenahr. Горы зеленые. Я очень высоко - лихорадок, говорят, нет. Как у Тебя все? Господи, как бы хорошо было и Тебе тут быть. Пиши мне, мой милый Мисик. Спешу послать, чтобы Ты раньше получила. Сейчас буду вещи разбирать. Пусть ребята пишут. Целую Тебя всю крепко. Очень люблю. Н.Р.». ...Через пару дней он начал регулярно пить целебную воду и принимать нарзанные ванны. Во все его тело очень скоро влилась бодрость невероятная. Дух в груди забурлил солнечными пузырьками, подобно неиссякаемым струям богатырского нарзана. Измотавшись нервами и как будто выдохшись в наполненном суетой Петербурге, здесь - на лоне умиротворяющей природы, в предгорьях светоносного Кавказа - Рерих воспрял силами. Захотелось творить, возникали новые замыслы… Во время экскурсии в Пятигорск его поразили впервые увиденные вблизи горы-лакколиты. Ученые утверждали, что это не излившиеся вулканы, но Рериху показалось, что происхожде-

ние их куда более загадочно. Уж слишком необычно выглядели одиноко стоящие гиганты посреди ровной степи. Художнику вдруг пригрезилось, что это остатки древней планеты - легендарного Фаэтона, про который сказывалось еще в греческих мифах. В результате космической катастрофы от столкновения с другим небесным телом Фаэтон разлетелся на куски, распался на множество гигантских астероидов. Некоторые из них были притянуты к Земле и на сумасшедшей скорости врезались в эту равнину, обернувшись горами, выдавив из недр земных горячие и холодные ключи минеральной водицы. Конечно, все это лишь романтические фантазии. Хотя, кто знает… Особенно понравился Рериху парк, в котором Николай Константинович долго гулял, слушал соловьев, кормил с рук белок, набрасывал альбомные эскизы и записывал в блокнот мысли. Этот парк, столь огромный и ладно устроенный в соответствии с классическими канонами садовопарковой архитектуры, считался одним из самых красивых в Европе. Он был заложен по приказу первого царского наместника на Кавказе - светлейшего князя Михаила Воронцова. В молодые годы Воронцов жил в Лондоне, а потому и парк в Кисловодске поручил создать привезенным сюда английским садовникам. Факты из истории Кисловодского парка навеяли на Николая Константиновича его собственные воспоминания. Именно Воронцовым некогда принадлежало рериховское имение Извара под Петербургом, купленное впоследствии отцом художника. В Изваре прошло детство Рериха, и теперь ему, глубоко погруженному в восточную философию, в этом названии слышалось санскритское слово «Ишвара» - «Господне». Согласно семейной легенде, столь странное имя усадьбе дал один из Воронцовых, который был дружен со знаменитым графом Сен-Жерменом и даже путешествовал с ним по Индии к таинственной Обители Учителей. Воронцовы вообще были склонны к подобным мистическим занятиям. Большинство представителей этого рода в прошлом были «вольными каменщиками». В XVIII веке Воронцовы первыми принесли масонство в Россию. Многими удивительными преданиями была овеяна рериховская Извара! Усадьба была давно продана. И здесь, на Кавказских Водах, под тенистой сенью парка, Николай Константинович

б е с ц е н н ы е у р о к и / Роман Нутрихин

вдруг впал в ностальгию и написал очерк «Дедушка», в котором угадываются черты их имения и вполне прозрачные намеки на некоторые семейные тайны: «Пойдем к дедушке. Бежит веселая детвора вниз по лестнице. Минуем диванную и угловую. Пробегаем библиотекой по тонкоскрипучему полу. Старый Федор впускает в высокую темную дверь дедушкиного кабинета. Все у дедушки особенное. Нравятся нам кресла с драконами. Вот бы нам такие в детскую! Хороши у дедушки часы с длинной музыкой. В шкапах с разноцветными стеклами книги с золотыми корешками. Висят черные картины. Одна, кажется нам, давно висит вверх ногами, но дедушка не любит, чтобы у него что-либо трогали. Много приятных вещей у дедушки. Красный стол можно вывернуть на десять фигур. Можно перебрать цветные чубуки в высокой стойке. Можно потрогать масонские знаки (не дает надевать) и ширмы со смешными фигурами. А когда дедушка бывает добрый и нога у него не болит, он откроет правый ящик стола. Тут уж без конца всяких занятных вещей. А сам-то дедушка какой миленький! Беленький-беленький! В «гусарском» халатике. Полюбили мы бегать к дедушке после всяких занятий. Рады мы дедушке…» Этот очерк Рерих отослал из Кисловодска в московскую газету «Русское Слово», которая опубликовала его на своих страницах. ...В Кисловодском парке и в номерах у Ганешина ему вообще писалось удивительно легко и охотно. На послеобеденных прогулках по терренкуру он не расставался с карандашом и блокнотом. Вечером, когда темнело, зажигал лампу и подолгу просиживал за столом, размышляя и помечая пришедшее в голову на разлинованных листках. В те дни он почему-то много думал об Индии. Кавказ своими горными красотами будил в нем мечты об этой далекой и сказочной стране, полной великих тайн и мистических откровений. В Кисловодске легко и непринужденно, для того же «Русского Слова», была написана статья «Индийский путь», в которой он рассуждал об историческом

единстве славян и ариев, о необходимости изучения и сохранения их общего культурного наследия. Рерих приходил в восторг от того, что многие индийские обычаи были похожи на русские: «К черным озерам ночью, - писал он, будучи на Кавказе, - сходятся индийские женщины. Со свечами. Звонят в тонкие колокольчики. Вызывают из воды священных черепах. Их кормят. В ореховую скорлупу свечи вставляют. Пускают по озеру. Ищут судьбу. Гадают. Живет в Индии красота. Заманчив великий индийский путь». Если бы знал он тогда, как много и плодотворно предстоит ему походить по этому «заманчивому индийскому пути»! Ну, а пока стопы его топтали только тропинки роскошного Кисловодского парка, а также дороги, ведущие к разным примечательным курортным окрестностям. Здесь Николай Константинович записал у себя в блокноте: «Летом лишний раз о мудрой старине подумайте». И как было о ней не думать, когда старина сама ломилась к нему в двери?.. ...Однажды утром в его комнату постучали. Коридорный сообщил, что его хочет видеть какой-то господин, по виду из горцев. - Просите, - с интересом отозвался Рерих. В комнату вошел высокий человек в черкеске, с усами и хитроватым выражением на лице, почтительно поклонился и повел беседу на прекрасном русском языке в духе самой утонченной восточной дипломатии: - Я слышал, что господин художник интересуется археологией и даже сам вел раскопки у себя в России, проникая в курганы и древние могильники? Рерих утвердительно кивнул. - Тогда не благоугодно ли будет господину художнику взглянуть на некоторые интересные вещицы, случайно найденные простыми людьми здесь, на Кавказе? И, не дожидаясь ответа, гость начал выкладывать на стол из домотканого расшитого кошелька «случайно найденные» археологические сокровища. Глазам изумленного Рериха предстал великолепный сарматский перстень с сердоликом, золотая монета с изображением какого-то византийского императора, несколько серебряных монгольских

б е с ц е н н ы е у р о к и / Роман Нутрихин

дирхемов, сплошь покрытых арабской вязью, и в довершение всего - три разновеликих голубых амулета в виде жуковскарабеев, испещренных египетскими иероглифами. - А это у вас откуда? - воскликнул пораженный Рерих, указывая на магических скарабеев, столь мало уместных в этой курортной обстановке. - Жуки фараонов, - со знанием дела проговорил предприимчивый горец, судя по всему, очень довольный произведенным эффектом и тем интересом, который вызвали его «безделушки» у приезжей знаменитости. - Их часто находят в Чегемском ущелье и в отдельных местах горной Осетии. Я могу уступить их вашей милости по десяти рублей за штуку или за двадцать пять рублей всех вместе. Рерих недоумевал, как могли египетские скарабеи попасть в археологические пласты Северного Кавказа. Хотя каких только связей не устанавливали между собой народы в прошлом… - Но ведь это добыча гробокопателей и грабителей древних могил, не так ли? Горец уклончиво оправдывался: - Это случайные находки неграмотных людей, которые хотели бы выгодно их продать. Я всего лишь посредник. Николай Константинович не стал покупать ничего из предложенных ему драгоценностей, отнятых расхитителями гробниц у забытых временем покойников. Хотя и он раскопал немало курганов, но то была серьезная наука, а это - форменное безобразие, сопряженное с нещадным разрушением бесценных памятников истории. Рерих знал, что многие ученые, приезжая на Кавказ, таким вот способом, скупая у «неграмотных горцев» их находки, пополняли коллекции столичных музеев. Но сам он делать этого не стал, ибо не хотел участвовать в столь вопиющем преступлении против Клио. Однако древнеегипетские скарабеи на Кавказе… Каково? Что бы сказал на это его приятель, прославленный египтолог Борис Тураев? После этого случая Рерих стал замечать, как часто у гуляющих в Кисловодском парке встречаются украшения из предметов невообразимой старины. Мужчины носили печатки с вделанными в них античными монетами, а женщины - кольца сарматок-амазонок, серебряные браслеты эпохи Алексан-

дра Македонского и кулоны с малопонятными символами, снятые вездесущими «черными копателями» со стройных шей верховных жриц, давно обратившихся во прах. Все это приобреталось прямо здесь, на курорте, или в соседнем Владикавказе - с рук у жадных и пронырливых перекупщиков. На Кавказских Водах ношение подобных антиков давно вошло в моду - до боли комичную и странную, какой, впрочем, всегда и бывает любая мода - безотносительно времени, места и обстоятельств. И все же Рериха необычайно заинтересовали эти археологические богатства. Ему очень хотелось увидеть местные исторические достопримечательности. На этой почве он и сошелся с молодыми супругами Власьевыми - столичными собирателями живописи и антиквариата, которые в те дни тоже отдыхали в Кисловодске. Художник предложил им отправиться вместе на Рим-гору, чтобы осмотреть развалины древнего городища. Николай Константинович много слышал о нем от своего брата - Бориса Рериха, который побывал там несколько лет назад в составе археологической экспедиции. От Кисловодска до Рим-горы всего чуть более пятнадцати верст. 26-го июня после обеда взяли тройку, поехали. Дорогой госпожа Власьева, предвкушая необыкновенное приключение, была как-то по-особому возбуждена и не в меру болтлива. Ей льстило общество известного живописца, и она всю дорогу спрашивала его обо всяких пустяках: стоит ли посетить в Петербурге артистическое кабаре «Бродячая собака», какие художники нынче в моде и все в том же духе. Но вот из-за горизонта, словно декорация к какому-то еще не сыгранному или давно забытому спектаклю, поднялась желтозеленая громада Рим-горы, и все невольно смолкли. Уже издали Рим-гора показалась им каким-то невероятным рукотворным колоссом, похожим на каменный ковчег, гордо вознесенный над привольем кавказских степей. По бокам пустыми глазницами зияли большие и малые пещеры, в которых обнаруживались изображения крестов и греческие надписи христиан. На весьма протяженной и совершенно ровной поверхности горы, как будто специально сглаженной наподобие гигантского стола для великанского пиршества, сохранились остатки некогда неприступной крепости алан и византийцев.

б е с ц е н н ы е у р о к и / Роман Нутрихин

Не без труда взобравшись на эту гору, Рерих и Власьевы нашли там будоражащие воображение руины целого города - следы каменной кладки, высеченные в скалах ступени и богатые россыпи древней керамики. Желтой и красной, с продольными полосами и безо всякого рисунка. Николай Константинович кланялся каждому кусочку обожженной когда-то глины, подбирал их с земли, внимательно рассматривал и, наконец, собрал полные карманы. Солнце клонилось к закату, и, оторвав взоры от земли, трое курортников вдруг замерли в изумлении на самом краю обрыва. Внизу перед ними расстилалась позлащенная солнцем неоглядная холмистая даль, по которой ползли призрачные тени скомканных облаков. Приютившиеся среди холмов крохотные домики горского аула казались написанными на холсте, и весь пейзаж напоминал скорее картину, запечатлевшую никогда невиданную, сверхъестественную красоту, нежели обыкновенный ландшафт из реального мира. Глаза смотрели и не верили… Николай Рерих раскрыл планшет с чистыми листами, достал карандаши и тут же набросал несколько «Кавказских этюдов» - «Аул», «Облако», «Кавказ», «Богур-стан», «Гроб-гора»... Назад возвращались в приподнятом настроении. Тройка шла весело, и Николаю Константиновичу сейчас хотелось, чтобы жена и дети были рядом и видели все то, что он видел. Теперь ему стала понятна тайна невыразимой привлекательности Кавказских Вод для душ чувствительных и творческих. Рерих подумал: «Хотите знать, какое место самое лучшее, узнайте прежде, какое самое древнее…» По возвращении в пансионат первым делом сел под лампу писать письмо Елене Ивановне: «Родная моя Ладушка… После трех ездили с Власьевыми на Рым-гору (Боря был там). Гора - бывший городок. Набрал там черепков, точно на раскопках. Одно место был крутой подъем, а у меня подошвы заполировались, всего несколько шагов, а не пройти, наконец Власьев тянул за палку, а я отправился на четвереньках, и так и взобрался…» Написав эти строки, художник закрыл глаза, и восхитительные образы минувшего дня вновь пронеслись перед его мысленным взором. Несмотря на то, что он не раз бывал на археологических раскопках, сегодня ему впервые довелось

увидеть целый город, оставленный людьми и разрушенный временем. И родилась философская сказка «Города пустынные», которую он отправил в Москву. Она увидела свет в одном из июньских номеров «Русского Слова». «Возвеселился царь: - Моя земля велика. Мои леса крепки. Мои реки полны. Мои горы ценны. Мой народ весел. Красива жена моя. Возвеселилась царица: - Много у нас лесов и полей. Много у нас певчих птиц. Много у нас цветочных трав. Вошел в палату ветхий муж. Пришлый человек. Царю и царице поклон дал. Сел в утомлении. Царь спросил: - Чего устал, ветхий? Видно, долго шел в странствии? Воспечалился ветхий муж: - Земля твоя велика. Крепки леса твои. Полны реки твои. Горы твои непроходимы. В странствии едва не погиб. И не мог дойти до града, где нашел бы покой. Мало, царь, у тебя городов. Нам, ветхим, любо градское строение. Любы стены надежные. Любы башни зрящие и врата, велению послушные. Мало, царь, у тебя городов. Крепче окружились стенами владыки соседних стран. Воспечалился царь: - Мало у меня городов. Мало у меня надежды стенной. Мало башен имею. Мало врат, чтобы вместить весь народ. Восплакал царь: - Муж ветхий! Летами мудрый! Научи зарастить городами всю мою землю великую. Как вместить в стены весь народ? Возвеселился ветхий муж: - Будут, царь, у тебя города. Вместишь в стены весь народ. За две земли от тебя живет великанский царь. Дай ему плату великую. Принесут тебе великаны от царя индийского городов видимо-невидимо. Принесут со стенами, с вратами и с башнями. Не жалей наградить царя великанского. Дай ему плату великую. Хотя бы просил царицу, жену твою. Встал и ушел ветхий. Точно его, прохожего, и не было. Послал царь в землю великанскую просьбу, докуку великую. Засмеялся смехом великанский мохнатый царь. Послал народ

б е с ц е н н ы е у р о к и / Роман Нутрихин

свой к царю индийскому своровать города со стенами, вратами и башнями. Взял плату великанский мохнатый царь немалую. Взял гору ценную. Взял реку полную. Взял целый крепкий лес. Взял в придачу царицу, жену царя. Все ему было обещано. Все ему было отписано. Воспечалилась царица: - Ой, возьмет меня мохнатый царь! Ой, в угоду странному мужу, ветхому! Ой, закроют весь народ вратами крепкими. Ой, потопчут городами все мои травы цветочные. А закроют башнями весь надзвездный мир. Помогите, мои травы цветочные, ведомы вам тайны подземные. Ой, несут великаны города индийские, со стенами, вратами и башнями. Жалобу травы услышали. Закивали цветными макушками. Подняли думу подземную. Пошла под землею дума великая. Думою море воспенилось. Думою леса закачалися. Думою горы нарушились, мелким камнем осыпались. Думою земля наморщилась. Пошло небо морщинкой. Добежала дума до пустынных песков. Возмутила дума пески свободные. Встали пески валами, перевалами. Встали пески против народа великанского. Своровали великаны города индийские, со стенами, вратами и башнями. Повытряхивали из закуток индийский народ. Поклали города на плечи. Шибко назад пошли. Пошли заслужить плату великую своему мохнатому царю. Подошли великаны к пустынным пескам. Сгрудились пустынные пески. Поднялись пески темными вихрями. Закрыли пески солнце красное. Залегли пески по поднебесью. Как напали пески на великанский народ. Налезли пески в пасти широкие. Засыпали пески уши мохнатые. Залили пески глаза великановы. Одолели пески великанский народ. Покидали великаны города в пустынные пески. Еле сами ушли без глаз, без ушей. Схоронили пески пустынные города индийские. Схоронили со стенами, вратами и башнями. Видят люди города и до наших дней. А кто принес города в пустынные пески, то простому люду неведомо. Распустились травы цветочные пуще прежнего. Поняла царица от цветочных трав, что пропали города индийские. И запела царица песню такую веселую. Честным людям на услышание, Спасу на прославление.

Услыхал песню царь, возрадовался ликованием. И смеялся царь несчастью великанскому. И смеялся царь городам индийским, скрытым теперь в пустынных песках. Перестал царь жалеть о чужих городах. Осталась у царя река полная. Осталась гора ценная. Остался у царя весь крепкий лес. Остались у царя травы цветочные да птицы певчие. Остался у царя весь народ. Осталась царица красивая. Осталась песня веселая. Возвеселился царь. Ветхий муж к ним не скоро дойдет». Такой вот представилась Рериху легенда о заброшенных городах, один из которых он впервые увидел теперь на Кавказе. Все это взбудоражило его давнюю страсть к археологии. Художник твердо решил сразу же по приезде отправиться с сыновьями на раскопки, о чем написал жене: «Знаешь, в августе мы съездим на Оредеж покопать курганы с ребятами, там ведь два часа езды…» И снова Рериху, как будто бы умиротворенному целебной силой нарзана и красотами курортной природы, не дают покоя видения таинственной Индии. Узрев в Кисловодске величаво выплывающую из-за небесной дымки на горизонте светлую цепь Кавказского хребта, увенчанную громадою вечных снегов двуглавого Эльбруса, Рерих вдруг прочувствовал все великолепие и всю несказанную мистическую силу гор, опоясывающих своими хребтами Землю, словно перстень палец. Эти думы вновь разожгли в нем мечту о далекой Индии и о ее Гималаях. В одном из писем Рерих сообщает жене: «Была гроза и сильный ливень. Речка так и шумит. Начал маленькую картинку «Показали царю границу царства»». Живописец действительно набросал эскиз для этой картины, которую он закончит лишь два года спустя. На картине среди беспорядочного нагромождения высоких гор стоит группа людей и пытается рассмотреть что-то вдали. Но это едва ли возможно из-за яркого зарева, разлившегося по горам и превратившего их в пылающее пространство без форм и границ. Рерих записал здесь еще и легенду «Граница царства», которая объяснила сюжет этой картины. Ее, как и все написанное в Кисловодске, художник отослал в редакцию «Русского Слова», и эта легенда появилась в газете .

б е с ц е н н ы е у р о к и / Роман Нутрихин

«В Индии было. Родился у царя сын. Все сильные волшебницы, как знаете, принесли царевичу свои лучшие дары. Самая добрая волшебница сказала заклятие: «Не увидит царевич границ своего царства». Все думали, что предсказано царство, границами безмерное. Но вырос царевич славным и мудрым, а царство его не увеличилось. Стал царствовать царевич, но не водил войско отодвинуть соседей. Когда же хотел он осмотреть границу владений, всякий раз туман покрывал граничные горы. В волнах облачных устилались новые дали. Клубились облака высокими градами. Всякий раз тогда возвращался царь силою полный, в земных делах мудрый решением. Вот три ненавистника старые зашептали: «Мы устрашаемся. Наш царь полон странною силою. У царя нечеловеческий разум. Может быть, течению земных сил этот разум противен. Не должен быть человек выше человеческого. Мы премудростью отличенные, мы знаем пределы. Мы знаем очарования. Прекратим волшебные чары. Пусть увидит царь границу свою. Пусть поникнет разум его. И ограничится мудрость его в хороших пределах. Пусть будет он с нами». Три ненавистника, три старые повели царя на высокую гору. Только перед вечером достигли вершины, и там все трое сказали заклятие. Заклятие о том, как прекратить силу… Как сказали заклятие ненавистники, так сразу алою цепью загорелись вершины граничных гор. Отвратили лицо ненавистники. Поклонились. «Вот, царь, граница твоя». Но летела уже от богини доброго земного странствия лучшая из волшебниц. Не успел царь взглянуть, как над вершинами воздвигся нежданный пурпуровый град, за ним устлалась туманом еще не виданная земля. Полетело над градом огневое воинство. Заиграли знаки самые премудрые.

«Не вижу границы моей», - сказал царь. Возвратился царь, духом возвеличенный. Он наполнил землю свою решениями самыми мудрыми». И картину, и легенду эту Рерих писал с думой об Индии. Все-таки поразительно, как созерцание величия Кавказского хребта вдохновило его на песнь о Гималаях! В легенде этой о дивном царском видении Николай Рерих впервые описал легендарную небесную страну Шамбалу, к которой стремился потом всю жизнь и путь к которой искал уже в Центральной Азии... Ощутив здесь приток творческих сил, Николай Константинович наполнился новыми идеями и замыслами. «Родная моя Ладушка, - делился он радостью с женой в очередном своем письме с Кавказских Вод. - Новые картины надумываются. Это уже хороший показатель. Сегодня надумал: «Прокопий Праведный отводит каменную тучу от Устюга Великого». Камни должны были упасть на Устюг, а он их отвел. Каменное поле, а вдали город, и Прокопий молится. Тема такая примитивная. Вообще, если бы биржа нас поддержала, можно бы написать капитально картин десять, не выпуская из дому, а потом и сделать целое явление. Если появляются мысли о явлениях, то, значит, еще порох имеется. Когда это будет?» Рерих еще не знал точно, но глубоко чувствовал душой, что вернется с Кавказа обновленным и вступит в новый этап своей жизни. Он помнил, как всегда блестели глаза у его учителя Архипа Куинджи, когда тот приезжал с Кавказа. Как один за другим писал он после этого великолепные виды Кавказских гор. Всем его замыслам суждено было сбыться. Рериху предстояло стать самым известным русским живописцем, воспевшим величие, красоту и загадку гор. Но случилось это куда поздней, в далекой Индии, где Рерих кистью своей явил миру всю мощь мистических Гималаев. Однако приоткрываться их тайна пред ним начала уже здесь, на Кавказских Водах. И в сердце художника навсегда запечатлелась эта таинственная связь, которой он не мог дать никакого рационального объяснения, но в прочность которой с тех пор свято верил: Кавказ - Гималаи…

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Сергей Шмаков 29 Философская закладка/

Философская закладка

«Апокалипсис по-русски» Автор: Сергей Шмаков

Русским нужна константа - постоянная, крепкая, незыблемая величина, основа, дающая возможность чувствовать себя уверенно, устойчиво. Пока таковой нет. А скоро еще не станет и национальности - впрочем, ее уже нет, осталась одна иллюзия. Кремлевские производители идей корпят над созданием Великого Национального Проекта, способного собрать воедино сознания народных масс, хаотично рассеивающиеся в вакууме глобализации, и направить их к Новой Мечте. Но ничего не получается: русский человек как смотрел в сторону «истинного горизонта», держась особняком, так и продолжает смотреть - моя хата с краю. И в этом проявляется его природная черта - бессознательная иррациональность как символ стремления к свободе. Рациональным русский может быть только в несвободе, под нажимом сильной руки (Петр I, Сталин). Практика показывает, что все попадающее в культурное поле русских извне обрастает пошлостью, цинизмом, скепсисом, недоверием, во всем существующем (демиургическом) видится изъян, мешающий воспринимать явление всерьез. В нас, особенно в тех, в ком отсутствует социальная образованность (дрессировка), всегда присутствовала безобразность (безобранность) как желание доказать пустоту образа, расстроить образность, вывернуть наизнанку, высмеять. Вежливость безобразна равнодушием, красота обезображена дешевизной, доступностью, доброта - жалостью, отсутствием самоуважения, бесхитростностью. Нет тормоза: любой благородный акт переходит в свою противоположность, обнажая тем самым ложное противопоставление явлений. Туалеты с грязными сидушками, собачьи фекалии в весеннем снегу, мусор, отсутствие культуры потребления, суровые лица. Словно мы хотим сказать: «Вот она, ваша хваленая культура. Поглядите на то, какой она является без лицемерной маски торговли». Жить неудобно как стиль жизни, как потребность быть в тонусе. А уж если дело доходит до

проявления злости, гнева, ненависти, то здесь безобразие приобретает запредельные качества - гнойные ругательства, трупные проклятия, гадкое злорадство. И все это под знаменем восхищения русским словом. В других культурах при изображении плохого присутствует романтический лоск (они всегда умеют понравиться), у нас же - отборная чернуха, от которой становится тошно жить. Но это не недостаток. Это преимущество в эволюционной борьбе биологических видов. Имманентный антагонизм как самоидентификация, как сохранение самости. Таким образом мы спасаемся (бессознательно) от тотального контроля, порабощающего комфортом и политической экономией. Сколь ни дрессируй русского человека капиталом, сколь ни вырабатывай в нем привычки цивилизованного общежития, все равно он будет сопротивляться, искать повод «слинять», показать бессмысленность материального творения и делового этикета (вежливости ради бонуса, торговли собой). Даже его автомобильное машиностроение высмеивает стремление человека к удобству: что, хотите ездить, да еще и удобно ездить? а вот нате-ка вам, покатайтесь, чертово племя! Современные русские - это реакция на акцию глобализма (и это делает ее страной третьего мира), бунт против структуризации, администрирования. Они не желают играть в чужие игры. Бессознательный механизм неприязни к логическому порядку (упорядочиванию) губит любые политические, экономические начинания на корню. Мы не хотим управлять и не хотим, чтобы нами управляли. Наша нелюбовь друг к другу - не показатель отсутствия культуры, это выражение настоящего понимания человеческой (животной) сущности, лишенного иллюзий, выражение, присущее всем народам, но тщательно скрываемое в угоду коммерции. Мы не грубые, не невоспитанные - мы просто не притворяемся, как другие. Человек человеку не друг, не враг. Человек человеку никто, пустое место. И это «никто», выросшее из осознания одиночества, пустоты, бесконечности, трагичности, в большей степени, чем чтото другое, составляет русского человека. В «никтойном» спившемся деревенском мужике мы видим не слабость, не глупость и даже не порочность (все это социальные, искусственные ярлыки), мы видим правду бытия, его самое

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Сергей Шмаков

верное отражение, настолько устрашающее цивилизованные народы, что те готовы создавать любые рациональные идеи, лишь бы находиться в их наркотическом опьянении. Русский мужик, нищета его духа, его индивидуальность это наилучшее физическое выражение любой человеческой сущности, независимо от национальности, в координатах земного существования. Это, в конце концов, смелость принять трагическую участь Homo Sapiens и без пафоса, убого выразить ее, не боясь быть осмеянным. А, махнет он рукой, чего трепыхаться, как рыба на берегу, все равно все помрем. Хочешь увидеть, как к тебе относится бесконечность, бог, как на самом деле все закончится, как выглядит апокалипсис, - загляни в глаза безнадежности русского мужика. Его безнадега - это знание наперед, бессознательное знание; и молчаливое ожидание, не теоретизирующее, не ищущее объяснений, не прячущееся за слова; и смирение перед гибелью. Он знал еще тогда, когда мир только учился ходить под музыку идей рационализма. Он знал, что все в конце концов придет к абсурду, что все эти гуманизмы с демократиями засохнут под палящим солнцем неизбежности и что плоды разума приведут его, разум, к смерти. Жан Бодрийяр в «Символическом обмене и смерти» говорит, что дальше, «пожалуй, оказывается одна лишь смерть» - такая форма социальных отношений, в которой утрачиваются причинно-следственные связи и ценность всего существующего (социальная смерть). Все превращается в фарс, пародию. Даже смерть человек превратил в игру - настолько он боится честно смотреть в лицо жизни, пряча голову в рациональность. Знаки, синтаксис, символы уже не отменяют друг друга, они дружно водят хоровод вокруг растерянного социального субъекта. И труд уже не труд, и деньги не деньги, и производство не производство. Революция как замена старого на новое больше невозможна - на ее место пришла иррациональность (общественная), бесцельная борьба: «Вы чего хотите?» - «Мы? Ничего. Мы так, от скуки». Человечество вступило в фазу перманентного разрушения (кризиса как решения накопившихся проблем, как снятия социального напряжения, как способа передохнуть), интеллектуального распада. Переделывание, перестановка, перетасовка (без смысла, просто ради смешения всего со

всем) как иллюзия движения; вечное возвращение; культурная гомогенизация. Мир содрогается в экстазе саморазрушения. Вызов нового времени - найти смысл в иррациональном; прыгнем в пропасть, а там разберемся, что к чему; умрем молодыми и пьяными. Разум иссяк, уперся в тупик, он больше не способен творить реальность - все избито, обыденно, серо, скучно. Постмодернисты ликуют. Будем откровенны - мир умирает, и мы умираем вместе с ним. Мы на пороге смерти - смерти общественно-политической, культурной, личностной. Дальнейшее движение нынешней парадигмы возможно только в компьютерную виртуальность (массмедийную гиперреальность), в симуляционное будущее, но это тоже равносильно гибели. О, где ты, моя натуральность? Но мы примем от Бодрийяра эстафетную палочку и пойдем дальше. Не будем превращать смерть в символ, назовем вещи своими именами, без приукрашивания и социализации, как есть, по-русски. Среди «симулякров», знаков, копирующих другие знаки, утративших смысловую нагрузку, среди упорядоченного хаоса равнозначных символов, суррогатных, пустых и бесполезных, смерть выступает единственным настоящим (реальным) явлением. Не социальная смерть (не будем симулировать), не биологическая, тоже являющаяся симулякром, знаком, кодом непонятного, тайны, а смерть абсолютная - грань, за которой начинается немыслимое, непостижимое, невидимое. Все известное (существующее) пришло оттуда. Мы не можем ее видеть, трогать, констатировать, но мы знаем о ней благодаря пределу, где заканчивается известное, видимое, где прекращается созданный нами объективный мир. И нам не остается ничего иного, как только признать ее существование - она Есть и находится Там. Дальше жизнь (живая, не искусственная), эволюция возможна только в одном направлении - в совершении осознанного шага в смерть, в область неизвестного, в бездну, в мрак необъяснимого, в бесконечность. Мы должны, образно говоря, сыграть с богом в «русскую рулетку», пустить метафизическую пулю в лоб, «умереть» назло Всему, что еще способно нами манипулировать в пределах объективной (симулятивной) реальности, удерживать нас Оно боится нашей «смерти», без нас Ему не жить. Не обма-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Сергей Шмаков

нывать себя, не создавать новых иллюзий, не прятаться, а достойно принять неудавшийся результат наших собственных усилий по строительству светлого будущего. Мы должны честно признать, что все это время «умирали» и что на протяжении всего существования Человека Творящего строили себе гроб - красивый и комфортный. А теперь пришло время «умереть» по-настоящему, до конца, поставить точку, совершить истинный акт иррационализма. В чем практическая целесообразность «смерти порусски»? «Невозможно решить проблему на том же уровне, на котором она возникла. Нужно стать выше этой проблемы, поднявшись на следующий уровень» (Альберт Эйнштейн). Смерть - это следующий этап, возможность подняться на новый, более универсальный уровень; смерть - это путь. Забудьте старые коды, они вам больше не понадобятся; выкиньте ключи - там нет таких замков. Оставьте рациональность как единственное доказательство вашего существования, индивидуальности, как устаревший акт осознания, как память о прошлом - Там все это не понадобится. Пришло время заняться настоящей работой - целенаправленным раскодированием смерти, созданием новых инструментов познания реальности. Скинем старые одежды и облачимся в новое сознание - сознание, не имеющее границ социальных, национальных, географических, культурных, политических, земных, границ восприятия. Сознание, превращающее смерть в жизнь. И здесь на сцену выходят русские со своим иррациональным. Они молча ждут, когда их иррациональное соединится с иррациональным остального мира, чтобы, воссоединившись, создать новую парадигму. Мировая экспансия западной культуры - это бессознательный поиск знания, которое, как оказалось, выражается в русском (фатальном) понимании действительности. Оптимизм Запада наивен, беспочвенен, так как ведет к фрустрации; побеждая, он делается побежденным. Использование России в качестве сырьевой базы - это не хитрая экономика, это предлог завязать отношения, замаскированная неуверенность в завтрашнем дне. Русские отдают свои материальные богатства, потому что они им не нужны - потребление ведет к погибели, утрате самих себя. Их щедрость обусловлена знанием сути вещей,

осознанием единой для всего мира участи. Им не нужно лишнего. Им даже бог не нужен - его импортировали из Ближнего Востока в качестве необходимого символа международного общения. Зачем бог (по-прежнему недоумевает ортодоксальный русский, находясь в ортодоксальной церкви), когда он все равно умирает (мертвый бог), поскольку является продуктом рационального? (Ницше был русским?!) Он до сих пор не может привыкнуть к религиозной церемонии - театру, вымыслу, бутафории, означающему, формальному, игре; бессознательно он чувствует подлог живого, настоящего, их наносную символизацию. Настоящего русского интересует другое - смерть (иррациональное). «Русская рулетка» возникла в качестве символа бессознательного желания выйти за пределы тюремной рациональности. Многовековая жизнь в грязи и нищете была тренировкой для прыжка в неизвестное. Но русские, как прочие статичные народы, не могли открыть дверь в неизвестное самостоятельно. Прежде всего им было необходимо материальное подтверждение, доказательство, успешный опыт, подтверждающий тупиковость рационального мышления западной цивилизации. И только когда западная потенция (намерение, семя, вектор) вольется в природную «русскую» сферу, механизм следующего этапа эволюции заработает. Европа (рациональное) - движущее, Азия (иррациональное) - движимое. Это и есть константа (смерть) - опора для русских, «русских», всех, кто пожелает изменить собственное (не чужое!) сознание. Возможно, в этом и выразится геофилософское предназначение России, после чего она, как и все прочие общественно-политические образования, канет в прошлое, уступив место молодому глобальному сознанию как предтече (стартовой площадке) сознания космического, безграничного. И только так, ибо новое должно родиться из смерти старого (Бодрийяр, Эйнштейн, Уилден). Всегда чтото должно умереть - закон бытия. Прежняя система должна умереть, иначе это будет всего лишь интеграция (вставка, подстройка, угождение) новых символов в пространство старых, а это, без сомнений, тупик. Новое должно быть абсолютным по отношению к старому. Смерть - это рождение нового. Она является фильтром, очищающим поток жизни

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Сергей Шмаков

от интеллектуального шлака. И она есть жизнь, которую нес в себе русский мужик, чувствовал, но не мог, в силу своей иррациональности, сформулировать. Он ждал возвращения своего разумного, рационального брата, чтобы отправиться вместе с ним в путь. Есть ли альтернатива смерти? Кто-то подсовывает православие. Не подойдет. Это устаревшая система кодирования жизни и смерти, в целом чуждая русской маргинальной ментальности. Уж слишком она рационализирована, систематична, иерархизирована, тандемна с государством, администрирована. В действительности она лишает свободы жить, потому что лишает свободы «умереть» для всего, в том числе и для бога, лишает свободы идти к смерти, познавать ее. И несмотря на то, что идея смерти в ней присутствует (скажу больше: быть православным - значит сознательно идти к смерти), ее знание чересчур догматизировано, ритуально, старо, а это отпугивает, путает молодое поколение, выросшее в иной классификации кодов. К тому же это не русский способ познания действительности, он описан не русским синтаксисом. Слишком много контроля извне, а это раздражает и нивелирует ценность явления. И только когда русские примут описанную выше константу, они обретут равновесие, гармонию, самоидентифицируются, осознают собственную ценность. Только тогда они, как и все им подобные народности, смогут сохранить свою (не пришедшую извне) культуру, свое субрациональное, смогут спасти его от глобального суперрационального, стирающего все различия на своем пути. Это как уметь плавать и иметь благодаря этому возможность избежать истребления, переплыв реку (область неизвестного) и оказавшись на другом (безопасном) берегу. В иррациональном самобытность остается сама собой - там некому заниматься экспансией, навязыванием, управлением, стиранием истории. Там консервация идеальна. Обусловленный межкультурным дискурсом потенциал русских реализуется в полной мере, внесет свой весомый вклад в создание нового мышления, основанного на равенстве между рациональным и иррациональным. Быть русским - значит быть свободным, непредсказуемым, быть здесь и сейчас независимо от моды и прочих социальных

тенденций, быть всегда на своем месте, даже если со стороны это выглядит глупо и непрактично. Русские немодны, потому что они постоянны. Они не театралы, не кривляки. Они дикари, индейцы, африканцы (в этом их сила, этим они нужны миру). Они стихийны. Русский, как и прочие социальные виды, - это не национальность, это уровень осознания бытия. И сегодня он востребован. К сожалению, пока данная востребованность имеет исключительно рациональный, деструктивный (националистский) характер - система по-прежнему пытается вложить русский код в устаревшие схемы господства/подчинения, которые не соответствуют как вызову современности, так и самому содержанию кода. Но с каждым новым витком деструктива мы все больше убеждаемся в необходимости иррационального - такой константы, которая удовлетворит всех, а не отдельные группы. А пока современная диалектика мира раскалывает глобальное общество на два лагеря. Быть иррациональным рациональным или иррациональным иррациональным - вот в чем вопрос.

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

Иной взгляд/

Иной взгляд

ПОДНОЖИЕ ЖИЗНИ Автор: Яков Маркович Кто умер, но не забыт, тот бессмертен. Лао-Цзы Воспет победитель неправый Все ложью преданий и книг. Но нету бесславнее славы, Оплаченной рабством других! Томас Мур Падает, падает, падает снег по-над рощей, Нежно в пригоршню мою серебро посыпая, И расцветает в ладонях моих хризантема. Яков Маркович

1 Знакомясь с древними памятниками, мы предощущаем отражение в них архаических реалий, которые с высоты современных знаний воспринимаются нами как нечто примитивное. Мы всегда ставим свою эпоху выше любой иной, а себя выше пращура, хотя на деле столь уступаем ему, что, видимо, и дня не прожили бы в условиях его существования. Он не только чувственно, но и интеллектуально превосходил нас. Современный человек очень страдающее существо, страдающее самомнением. А между тем наши органы чувств по сравнению с органами чувств пращура можно считать чуть ли не полностью атрофированными. Единственное, что в нас осталось неизменным, это инстинкт самосохранения. Однако этот атавизм люди аристократического образа мыслей склонны отрицать вовсе или по возможности умалчивать о нем. Воистину, безумству храбрых поем мы славу. Две древнейшие и величайшие поэмы «О все видавшем» и «Илиада» начинаются единообразно с описания главного героя произведения. Оба героя очень молоды, наделены

необычайной красотой и неукротимой энергией. Каждый из них является образцом беззаветной дружбы. Каждого из них смерть друга толкает к решительным действиям, приводящим поэмы к финалу. Опытный читатель скажет, что перечисленные совпадения могут быть и случайными, а знающий добавит, что они обусловлены самим жанром героического эпоса, герои которого обычно очень молоды, красивы, сильны, храбры. Не стану полемизировать с подобной точкой зрения, потому что это бессмысленно. Я просто попытаюсь проиллюстрировать зависимость «Илиады» от поэмы о Гильгамеше, несмотря на глубокое различие их пафоса. Соглашаясь с тем, что каждый литературный жанр имеет свои особенности, я обращаю внимание на то, что жанровые особенности героического эпоса восходят к поэме о Гильгамеше и находят именно в ней свое наиболее первозданное и функциональное воплощение. Бесспорно, положительный герой должен быть наделен огромной физической мощью, чтобы совершать чудесные подвиги. А раз подвиги эти чудесны, то бессмыслен вопрос, кто сильнее: Геракл, Давид Сасунский или Илья Муромец? Они все равны. А с Гильгамешем может тягаться только Энкиду, который для того и был создан по решению совета богов. Все герои других эпосов уступают Гильгамешу не потому, что он бессчетное число раз побеждал львов и тигров (какая гипербола!), а потому что он единственный из всех эпических героев взялся за решение заведомо не разрешимой проблемы, о чем он лишний раз был осведомлен богами. Каким мужеством должен обладать человек, чтобы в одиночку выступить против сонма верховных богов?! Разве сравнимы своеволие, решимость, могущество Гильгамеша и Ахилла? Первый идет наперекор воли богов, второй (видимо, подчиняясь воинской дисциплине) уступает слабому духом Агамемнону даму сердца. Первый вместе со своим другом одолевает чудовищного Хумбабу и небесного Быка, второй - выходит победителем в поединке с уступающим ему в силе троянцем, да и то по воле случая, ведь исход поединка был предопределен золотыми весами, которыми взвешивал верховный бог ахейцев, не говоря уже о том, что

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

доспехи Ахилла изготовил сам Гефест. А главное - первый совершает свой подвиг во имя рода людского, а второй - в интересах венценосного рогоносца. Красота внешнего облика, несомненно, не столь непреложный признак главных эпических героев, как сила, ведь их основные подвиги связаны с победами не на любовном поприще. Тем не менее, начиная с Гильгамеша, почти все главные герои эпосов и внешне неотразимы, если даже они и вовсе неохочи до любовных похождений. Согласно мифу, Елена была самой красивой женщиной в Европе, а Парис - самым красивым мужчиной в Азии. Подобное соответствие функционально для сюжета «Илиады», чего не скажешь о красоте Ахилла, которая у него, воина, к тому же женоподобная. Что же касается красоты Гильгамеша, то она подтверждается жизненными обстоятельствами. Гильгамеш - и верховный правитель, и верховный жрец. А у жрецов не допускался какой бы то ни был телесный изъян. Если хотите, красота Гильгамеша - реалистическая деталь, которая не нуждается в гиперболизации. Реалистичности способствует и то, что Иштар далеко не сразу обратила внимание на красоту Гильгамеша, а в момент внутренней удовлетворенности богатыря, когда после совершенного подвига Он умыл свое тело, все оружье блестело, Со лба на спину власы он закинул, С грязным он разлучился, чистым он облачился. Как накинул он плащ и стан подпоясал, Как венчал Гильгамеш себя тиарой, На красоту Гильгамеша подняла очи государыня Иштар: «Давай, Гильгамеш, будь мне супругом, Зрелость тела в дар подари мне!»* 2 Любопытно, что в мировой литературе Гильгамеш являет собой единственный пример, когда смертный устоял перед чарами самой богини любви. * (Весь эпос о Гильгамеше представлен в переводе И.М. Дьяконова)

Гильгамеш уста открыл и молвит, вещает он государыне Иштар: - Зачем ты хочешь, чтоб я взял тебя в жены? Я дам тебе платьев, елея для тела, Я дам тебе мяса в пропитанье и в пищу, Накормлю я тебя хлебом, достойным богини, Вином напою, достойным царицы, Твое жилище пышно украшу, Твои амбары зерном засыплю, Твои кумиры одену в одежды, Но в жены себе тебя не возьму я! Ты - жаровня, что гаснет в холод, Черная дверь, что не держит ветра и бури, Дворец, обвалившийся на голову герою, Слон, растоптавший свою попону, Смола, которой обварен носильщик, Мех, из которого облит носильщик, Плита, не сдержавшая каменную стену, Таран, предавший жителей во вражью землю, Сандалия, жмущая ногу господина! Какого супруга ты любила вечно, Какую славу тебе возносят? Давай перечислю, с кем ты блудила! Итак, не будь Гильгамеш красивым, Иштар не воспылала бы к нему страстью и не сложилась бы коллизия, в которой герой сам завязывает тугой узел своих личных проблем. На предложение любовного союза он почему-то отвечает слишком резко, выступает через меру не галантным кавалером. Иштар, как может показаться на поверхностный взгляд, столь антипатична Гильгамешу, что он перечисляет ее прегрешения не эпически хладнокровно, а с плохо скрываемой иронией и усмешкой. С первой же фразой отвергнув любовь богини, он далее подробно перечисляет материальные блага, которыми готов одарить Иштар, известную своей прагматичностью, только бы она оставила его в покое. Если составить портрет Иштар со слов Гильгамеша, то получится вполне отвратительное создание - меркантильное, блудливое, лживое, мстительное, жестокое, кровожадное. Причем отец Иштар подтверждает полное соответствие та-

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

кого портрета оригиналу. И все-таки Гильгамеш в своем живописании богини любви, безусловно, субъективен. Односторонность взгляда Гильгамеша хорошо просматривается на фоне гимнов, посвященных Иштар, которой возносили исполненные сердечной нежности молитвы. Хорошо молиться тебе, как легко ты слышишь! Видеть тебя - благо, воля твоя - светоч! Помилуй меня, Иштар, надели долей! Ласково взгляни, прими молитвы! Выбери путь, укажи дорогу! Лики твои я познал - одари благодатью! Ярмо твое я влачил - заслужу ли отдых? Велений твоих жду - будь милосердна! Блеск твой охранял - обласкай и помилуй! Сиянья искал твоего - жду для себя просветленья! Всесилью молюсь твоему - да пребуду я в мире!* Если мы воспримем речь Гильгамеша в том же духе, что и оскорбленная до глубины души Иштар, значит, у нас женская логика, а наш богатырь безрассуден, чтобы не сказать непроходимо туп. Но Гильгамеш хотя и вспыльчив, но не по годам мудр. Ему известна вся подноготная Иштар и тем более то, что она - «царица царей», «владычица богов» - очень влиятельна и столь могущественна, что ее опасается даже ее отец, бог неба Ану. Для Иштар не существует никаких сдержек, она пригрозила Ану: Проложу я путь в глубину преисподней, Подниму я мертвых, чтоб живых пожирали... Иштар очень амбициозна. Она тщеславная авантюристка, не останавливающаяся ни перед чем, даже предательством. Ей мало владеть трепетом сердец живых людей, она предпринимает отчаянную попытку отнять у Эрешкигаль владычество над «страной без возврата», а попав в смертельную ловушку, расставленную ее родной сестрой, она испрашивает у нее разрешение вернуться в мир живых, что * Пер. В.К. Афанасьевой

было возможно только при замене собственной персоны на иную. И Иштар безжалостно предает демонам смерти своего первого супруга, супруга своей юности Думузи. Иштар в гневе не предсказуема. Почему в таком случае Гильгамеш, который всего на две трети бог, а потому смертен, гневит бессмертную Иштар подробным перечислением ее прегрешений и перечнем ее жертв? Ответ может быть только один: Гильгамеш гневит всесильную богиню потому, что боится стать очередной ее жертвой: И со мной, полюбив, ты так же поступишь! Гильгамеш - тонкий психолог, не зря ведь психотерапия достигла у шумеров высокого уровня. Гильгамеш дерзит Иштар, чтобы отвратить ее от себя, чтобы у нее отпала охота приневолить его к опасному супружеству с жестокой богиней любви. А вот мести воинственной богини он как раз не страшится, потому что уверен в собственном могуществе и в поддержке своего солнечного покровителя Шамаша. Как видим, в красоте Гильгамеша заключена важная пружина всей поэмы. 3 А теперь обратимся к красоте Ахилла и посмотрим, насколько этот его признак существенен для «Илиады». В самой «Илиаде» прекрасная внешность Ахилла складывается из его юношеской привлекательности, огромной силы, необычайной храбрости и других блистательных качеств воина, вооруженного прекрасным оружием. Но в поэме на этого самого могущественного героя не обращает особого внимание никто - ни из смертных женщин, ни богинь, кроме Фетиды, его заботливой матери. Так что красота героя пропадает втуне. За пределами поэмы, в мифе, Фетида, зная, что Ахиллу суждено погибнуть в Троянской войне, прячет его от воинского призыва у Ликомеда, при дворе которого ее женоподобный сын, переодетый девушкой, так и остался бы неузнанным, если бы не хитроумный Одиссей. Он явился к Ликомеду под видом купца, разложил вышитые платья, пояса и разные женские украшения, а вперемежку со всеми этими зажигательными для прекрасного пола дарами - ору-

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

жие. Когда обитавшие во дворце дамы стали оживленно выбирать себе подарки, по знаку Одиссея неожиданно раздался сигнал боевой трубы и лязг оружия. Все девушки в страхе разбежались, кроме одной, которая схватила меч и щит. Так Одиссей и вычислил Ахилла, которого выдал его интерес к оружию. Нет слов, прелестный миф! Однако в содержательном плане он тянет не выше анекдота. Поэтому не будет натяжкой утверждение, что, даже учитывая этот миф, красота Ахилла в «Илиаде» - постоянный эпитет эпического героя, подобно тому, как если молодец, то добрый, если девица красная. Отсюда и обычная статичность фольклорных образов. Статичны и образы «Илиады», все ее герои наделены неизменными, изначально присущими им чертами характера. Поступки героев «Илиады» предсказуемы, интерес читателя (слушателя) поддерживается не развитием интриги, а ожиданием поэтического живописания, поэтической образности. Вот, например, по просьбе Фетиды за изготовление доспехов Ахилла берется Гефест. Он не может обмануть общего ожидания: он выполнит свою работу так, как и положено богу кузнечного ремесла. Но мы будем с удовольствием читать долгие сто двадцать пять строк гекзаметра, описывающих божественно прекрасный щит Ахилла. 4 Когда от «Илиады» переходишь к сказанию о Гильгамеше, складывается впечатление, будто ты не углубился в седую древность, а продвинулся к современности. Я имею в виду совершенно реалистическую подкладку образов и психологизм более древней поэмы. Характеры даже ее эпизодических персонажей психологичны. Гильгамеш, представляя Энкиду своей матери, говорит ей, что у его друга нет родителей. Поэтому Нинсун уделяет больше внимания Энкиду, чем Гильгамешу, дарит ему амулет, долго с ним беседует о том, что он должен... беречь ее сына. Примечательно, что Энкиду был изготовлен из глины, то есть из того же материала, из которого, согласно шумерской мифологии, изготовлены все люди. Но изначально он некое волосатое существо, родственное диким животным. Чтобы он цивилизовался, превратился в человека, ему предстоит спознаться с женщиной. Если бы от всей поэмы

сохранился бы лишь эпизод встречи Энкиду с Шамхат, то все равно эта поэма считалась бы гениальным созданием. А в ней ведь встречаются представления более значимые в отношении философии существования. Шамхат приводит Энкиду в город, где он приобщается к цивилизации, вкушая хлеба и вина; постепенно он преображается и внешне и внутренне; исполняясь братских чувств, становится преданным другом, совершает подвиг во имя людей, за что платит разгневанным богам страданием и собственной жизнью. Образ Энкиду текучий, переливающийся красками, как росинки под лучами солнца. С каким юношеским самозабвением Энкиду соединился с Шамхат! Сколько в нем наивности, сколько доверчивости к каждому слову Шамхат! Какая восторженность, какая готовность совершить подвиг во имя Шамхат! Он вступает в единоборство, зачинает рыцарский турнир с направляющимся к своей даме для священного брака Гильгамешем, чтобы быть славным в глазах Шамхат, дамы своего сердца. Это Энкиду на заре своего любовного чувства, восходящего чувства беззаботного, пышущего здоровьем человека. А вот другой Энкиду, вернее, тот же самый, но переросший себя, склонившийся к закату, приговоренный богами к смерти. Ему представляется раем его прежнее существование, когда его друзьями были безвинные дикие звери, а не цивилизованные люди, которые стали причиной его личной трагедии. И он в чрезвычайно сильных выражениях проклинает свою прежнюю возлюбленную, виновницу, как ему теперь представляется, всех его бед. Такая резкая метаморфоза героя, подкрепленная психологической достоверностью, неизвестна древней литературе, а потому представляется чудом проникновенности. Но это чудо продолжается, обогащается еще одним спектром. Возмущенный Шамаш вступается за Шамхат, корит Энкиду за неблагодарность. Зачем, Энкиду, блудницу Шамхат ты проклял, Что кормила тебя хлебом, достойным бога, Питьем поила, царя достойным, Тебя великой одеждой одела И в сотоварищи добрые тебе дала Гильгамеша?

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

Вот как в шумерском обществе высоко ставили женщину, столь высоко, что даже жрицу храма богини любви защищает бог, и не какой-нибудь, а Шамаш - соперник Иштар. Удивительна подобная отповедь в устах солнечного бога и потому, что он поворачивается лицом к городу. Человек задолго до появления городов поклонялся солнцу, от которого зависел урожай, то есть сама возможность существования. Солнечные божества были земледельческими, а Шамаш выступает богом цивилизации. Перед нами уже та историческая стадия, на которой солнечные божества стали патронами власти предержащих. И все-таки в поэме жизнь на лоне природы показана привлекательнее, чем все соблазны города с его сомнительными благами вина и блудниц. Пастухи - люди вольные, им не надо по утрам «вставать по барабану», спешно глотать ячменную лепешку и отправляться на тяжелые принудительные работы. Да и мог ли Шамаш победить природное начало человека, представляющего самой блаженной порой своей жизни детство, отрочество, раннюю юность. Нет, Шамаш пробудил в сердце умирающего Энкиду благодарность к Шамхат не за то, что она приобщила его к цивилизации (не заступился же Шамаш за охотника, которого первым Энкиду проклял), а за мгновения доставленного ею наслаждения, за что он ее, общее достояние мужчин, приходящих в храм Иштар, некогда возвысил до звезд, до самоценной личности, до дамы сердца, а теперь, в последние мгновенья своей жизни, благословляет. Пусть тебя покинувший к тебе вернется, Государи, цари и владыки пусть тебя полюбят, Тебя увидавший пусть тебе изумится, Герой для тебя пусть встряхнет кудрями... Пусть кто-нибудь во всей мировой литературе найдет более благородного героя, чем этот «дикарь», дитя природы. Впрочем, если не ходить далеко, то столь же благородного героя можно встретить в этой же поэме. 5 Образ Гильгамеша несравненно богаче и сложнее образа Энкиду. Характеристика его личности начинается с первого же стиха.

О все видавшем до края мира... Любопытно, что «Илиада» тоже стартует очень стремительно: Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына... Но это фальстарт, ибо поэма отнюдь не о гневе Ахилла. Львиная часть «Илиады» посвящена иному. Главный герой ее не Ахилл, а война, являющаяся священной коровой поэмы, напоминающей шахматную партию, в которой троянцы и ахейцы с их богами - шахматные фигуры, марионетки войны. В этой шахматной партии есть цейтноты и длинноты (например, знаменитое описание щита Ахилла), сама ее композиция рыхлая. Несомненно, аэды были способны выстроить идеальную композицию, но для этого им следовало бы совершить тягчайшее преступление: отказаться от тех прекрасных строк поэмы, которые не соотносятся с «гневом Пелеева сына». А эти строки, повторяюсь, составляют львиную часть «Илиады». Среди главных героев эпосов Гильгамеш - самый главный. Он присутствует буквально в каждой строке поэмы. Он присутствует даже там, где, казалось бы, его нет, как, например, в шести медовых днях Энкиду, обязанного своей нечаянной радостью Шамхат, посланнице Гильгамеша. Более того, он даже причастен к событию, которое произошло задолго до его рождения, ведь это Гильгамеш приносит нам свидетельство Унапишти о потопе. Композиция «О все видавшем» совершенна. Она целиком подчинена раскрытию многоцветного образа ее главного героя, плавно переходя от внешних черт Гильгамеша к все более и более потаенным уголкам его сердца. Трехчастное построение поэмы хронологически протянуто с таким расчетом, что в первой части Гильгамеш предстает перед читателями (слушателями) глазами его окружения. Молодой правитель Урука - царственный бездельник (Энкиду, причисленный к знати, горюет, что в безделье пропадает сила), сладострастник («матери Гильгамеш не оставит девы»), буйствующий самодур и нещадный эксплуататор, заставляющий всех «вставать по барабану» (над жителями Урука сжа-

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

лились даже шумерские боги, которые создали людей как раз для эксплуатации). Неужто Гильгамеш и впрямь был столь отталкивающим тираном? Я имею в виду не прототип (где и когда правитель был с человеческим лицом?), а литературного героя. Как явствует история (правда, из другой поэмы), на заре своей юности Гильгамеш освободил Урук от гегемонии Киша, доминировавшего в Шумере. Причем правитель Урука обошелся со своим злостным врагом не так, как славный псалмопевец, уничтожавший всех до единого пленных под пилами и в печах, за что был особенно возлюблен богом. Бывший правитель Киша вместе со своими людьми был отпущен восвояси после того, как восстановил разрушенное им же хозяйство Урука («Гильгамеш и Агга»). Вот еще любопытный аспект. Если некий персонаж в начале повествования бездельник и сладострастник, то в литературе включительно до XVIII века нынешней эры он таковым остается на протяжении всего произведения. А вот в древней поэме образ героя динамичен, изменчив. Во второй части сказания характеристика Гильгамеша круто меняется. Он приобретает черты положительного героя, но не благодаря волшебной палочке, а психологически вполне убедительно. Те качества, которыми Гильгамеш наделен молвой, рисуют портрет среднестатистического правителя. Да и вообще, какую только молву нельзя пустить о любом человеке. А во второй части поэмы перед нами Гильгамеш является с собственной персоной. Таким образом предоставляется возможность судить о человеке точнее, судить по его поступкам. И становится очевидным, что и под влиянием великой и облагораживающей дружбы с Энкиду вчерашний насильник не вступит в бой с демоном зла, кому «вверил Энлиль страхи людские», не призовет «все, что есть злого, изгнать из мира». Из сравнения Энкиду и Гильгамеша явственнее выступают индивидуальные черты характера каждого из них. Они оттеняют друг друга. Если Энкиду свойственны колебания, то Гильгамеша вначале редко одолевают сомнения, он решительный и настойчивый. Если Энкиду проявляет удаль без всякой задней мысли, то Гильгамеш честолюбив, жаждет славы. Если Энкиду прямодушен, то Гильгамеш искусный дипломат. Вот как вкрадчиво он уговаривает своего

колеблющегося друга выступить в поход против хранимого богами Хумбабы: Кто, мой друг, вознесся на небо? Только боги с Солнцем пребудут вечно, А человек - сочтены его годы, Что б он ни делал - все ветер! Ты и сейчас боишься смерти, Где ж она, сила твоей отваги? Я пойду перед тобою, а ты кричи мне: «Иди, не бойся!» Если паду я - оставлю имя: «Гильгамеш принял бой со свирепым Хумбабой!» Но во время похода оказалось, что дружба дружбой, а Гильгамеш все-таки правитель, тогда как Энкиду - «младший брат». Друг ему жалуется на овладевшую им робость: Если бы в лес мы с тобою спустились, Ослабеет тело, онемеют мои руки. На это Гильгамеш отвечает уже не уговорами, а повелительными интонациями: Пусть сойдет с твоих рук онеменье, Пусть покинет слабость твое тело, Возьмемся за руки, пойдем же, друг мой! Пусть загорится твое сердце сраженьем! Забудь о смерти - достигнешь жизни! Человек осторожный и неустрашимый, Идя впереди, себя сохранил бы и товарища спас бы, Далеко они свое прославили бы имя! 6 В Уруке, огражденном высокой кирпичной стеной, в своей крепости, в безопасности, Гильгамеш как будто бы собирался идти впереди, а здесь, в царстве Хумбабы, он выдвигает в авангард Энкиду. Энкиду оберегает Гильгамеша и в походе против Хумбабы, и он же первым ринется в бой против небесного Быка. Гильгамеш испытывает чувство страха не реже, чем Энкиду, но, находясь в

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

арьергарде, выглядит решительнее его. Здесь и обнаруживается самый нерв «Илиады». Я не оговорился. Именно «Илиады». «Илиада» - это гимн войне. Конечно, в поэме как будто присутствует и антивоенный пафос, ярчайшим выразителем которого выступает сам верховный бог. Как грозно Зевс отчитывает Ареса! Какими бранными эпитетами он кроет войну! А сколь сочувственно он молвил об участи смертных! Меж существами земными, которые дышат и ходят, Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека! Но этот юморист, этот пацифист, проповедующий миру мир, этот человеколюбец и устроил бойню, чтобы сократить число людей. Такими же поборниками мира являются и ведущие свое происхождение от верховного миротворца басилевсы, жирующие на пролитии чужой крови. Ясно, что они ходят в детях верховного олимпийца потому, что родовая знать добилась укрепления своей власти. Прославлению образа жизни властителей и посвящена «Илиада». Пафос «Илиады» был определен еще в древности. Платон, сам поэт и тонкий эстет, восторгаясь поэтическими красотами поэмы, находил ее безнравственной. Правда, Платон здесь выступил защитником богов, представленных в «Илиаде» мелочными, склочными, изворотливыми, шкурными, развратными, беспринципными, корыстными, лживыми, эгоистичными, враждебными друг другу, жестокими, подлыми. Но Платон зря обиделся за богов. Бессмертные, беззаботные, то и дело пирующие олимпийцы в «Илиаде» идеализируются. Не являются отрицательными и перечисленные выше их отвратительные черты, ибо они божественные и зеркально отражают черты «лучших людей», аристократов. Вот Менелай - инициатор войны. Он жалкий рогоносец, а строит из себя влюбленного мужа, хотя заинтересован не в Елене, а увезенных ею сокровищах. Вообще, оба брата - и старший (Агамемнон), и младший (Менелай), - видимо, импотенты: супруги обоих (сговорились, что ли, сестры!) пылко бросаются в объятия других мужчин. Сдалась братьям Елена! Конечно, и старцы, завидев Елену, шепчутся между собой:

Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы Брань за такую жену и беды столь долгие терпят; Истинно, вечным богиням она красотою подобна!* Но эти мудрые старцы были бы в таком же безумном восторге и от любой красивой вещи и поддержали бы любой иной повод к войне, развязанной «лучшими людьми», знатью. Женщина в «Илиаде» - вещь, приложение к собственности мужчины, предмет военной добычи. Возьмите любого героя-ахейца, даже самого лучшего из них, Ахилла, и у каждого обнаружатся звероподобные черты. Вот Агамемнон, верховный главнокомандующий, делит шкуру неубитого медведя, требует себе львиной доли будущей добычи, что повлекло за собой грызню с Пелеевым сыном, стоящим на страже собственных материальных интересов. Вот почтенный Нестор, самый старый из ахейских героев, похваляется воспоминанием своих юношеских лет, когда он с небольшим отрядом напал внезапно на сопредельную Элиду и угнал у соседей огромное стадо мелкого и крупного рогатого скота. Вот Одиссей и Диомед героически нападают на спящих троянских воинов и убивают их. Вот Ахилл, привязав труп Гектора к колеснице, волочит его по земле девять дней. Зря ли Ахилл был идеалом Александра Македонского? Все басилевсы хороши, особенно Одиссей, патологический убийца, кромсающий тела убитых им людей на мелкие кусочки, вешающий женщин, порождающий своим героическим воображением троянского коня, мастер из всего извлекать собственную выгоду. Одиссей - аристократ из аристократов, удостоенный еще одной поэмы. При скончании аристократической эпохи греки воздали ему по достоинству. Софокл, друг Перикла, вывел Одиссея в трагедии «Филоктет», где хитроумный герой «Илиады» подговаривает юного Неоптолема, сына Ахилла, обмануть Филоктета и похитить его лук. Неоптолем, как это подчеркнуто Софоклом, будучи благородным человеком, не пошел на подлость. Он добился успеха честным путем. Одиссей, герой аристократической эпохи, подобен богам даже своим внешним видом, неотразимо прекрасным, ни в * Перевод Р.И. Гнедича.

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

чем не уступающим по красоте облику Елены, дочери Зевса. А какой он патриот! Он отказался даже от бессмертия (которое, по глубокому убеждению древних греков, было невозможным!) ради возвращения на родную Итаку. Не из-за этой ли беззаветной и пламенной любви Одиссея к родине Платон считал, что «Илиада» действует на юношество развращающе?! Патриотизм аристократа - броский пропагандистский трюк, на который Платон никак не мог поддаться. Как явствует история, именно простые люди во время войны перебегали на сторону сильных, на сторону победителей, устраивались у них в качестве лизоблюдов, а «лучшие люди», аристократы, с оружием в руках отстаивали независимость родины до последнего своего вздоха. Разве не был великим патриотом Иосиф Флавий? Идеалом для басилевсов был образ жизни богов. Для божественной жизни в беспечности, забавах и пирах нужно обладать большим богатством. Собственным трудом его никак невозможно достичь. Чтобы стать богатым, следует обез долить других. Чем большее число людей обездолишь, тем станешь богаче. Самый быстрый путь к обогащению - война. Каждый басилевс - предводитель вооруженной дружины, главный разбойник и грабитель. Каждый вооруженный разбой ведется под каким-нибудь благовидным предлогом. Троянская война (не действительное историческое событие, а как она показана в «Илиаде») вспыхнула из-за любви к прекрасной женщине. Другой басилевс, которому путеводной звездой служил Ахилл, был одержим, конечно, великой идеей объединения всей земли в одно государство, в мировую процветающую монархию. Но когда он разгромил Персию, почему-то именно в Греции, до тех пор не знавшей золотых монет, золото стало цениться наравне с металлоломом. Точно так богатства со всей земли стекаются к нынешнему знаменоносцу глобализма, несущего, подобно Александру Македонскому, свободу порабощенным народам Востока. Воспевание богатства в «Илиаде» (все ее герои стремятся к наживе, похваляются металлом, за который гибнут простые люди, питают большую слабость к пиршествам, а то и прямо к низкому обжорству) сопровождается восхвалением ратных подвигов бесстрашных басилевсов. Это троянцы (и не только Парис, но и Гектор) не чужды страха смерти. Ахейцам незнакомо столь низкое позорное чувство.

В «Илиаде» встречаются истинно прекрасные, истинно поэтичные мифы, но самым живучим оказался миф о бесстрашии ахейцев. В ХХ веке один из греческих поэтов, лауреат Нобелевской премии, утверждал, что греки не боятся смерти. Он буквально так и заявил: греки не боятся смерти. Видимо, этот поэт имел в виду себя. Когда его ровесники с оружием в руках сражались за родину, он, ведущий свою родословную от аристократического рода, учился в университетах, находящихся очень далеко от линии фронта. Надо ли кого-то убеждать в том, что этот греческий поэт знает греков лучше меня? Но мне все-таки почему-то кажется, что греки такие же люди, как и все, что греки похожи на меня, а я боюсь смерти. Знаменитый девиз спартанцев со щитом или на щите лишился бы смысла, если у нас не было бы инстинкта самосохранения. Поэт VII века до нашей эры Каллин, воодушевляя соотечественников на бой за родину, призывал к мужеству, к преодолению страха перед смертью, которая находится в ведении судьбы. Скоро ль воспрянете вы? Когда ваше сердце забьется Бранной отвагой? Ужель, о нерадивые, вам Даже соседей не стыдно? Вы мыслите, будто под сенью Мира живете, страна ж грозной объята войной... Требует слава и честь, чтоб каждый за родину бился, Бился с врагом за детей, за молодую жену. Смерть ведь придет тогда, когда Мойры прийти ей назначат; Пусть же, поднявши копье, каждый на битву спешит, Крепким щитом прикрывая свое многомощное сердце В час, когда волей судьбы дело до боя дойдет*. Наличие страха у греков признавал даже современник эфесца Каллина спартанец Тиртей: Так как потомки вы все необорного в битвах Геракла, Будьте бодры, еще Зевс не отвратился от нас! Вражеских полчищ огромных не бойтесь, не ведайте страха, Каждый пусть держит свой щит * Перевод Г.Ф. Церетели.

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

прямо меж первых бойцов, Жизнь ненавистной считая, а мрачных посланниц кончины Милыми, как нам милы солнца златые лучи!* Но, может быть, это только рядовые бойцы, пастухи, ремесленники и прочий простой люд, были подвержены инстинкту самосохранения, а у аристократов он отсутствует. Что ж, слово Теофрасту, нарисовавшему аристократа, пребывающего на поле брани: «Трусость - это некая душевная слабость, выражающаяся в неспособности противостоять страху, а трус вот какой человек. В море он принимает утесы за пиратские корабли. А едва начинают подыматься волны, спрашивает, нет ли среди плывущих не посвященного в мистерии. И подымая затем голову к кормчему, выспрашивает у того, держит ли он правильный курс в открытом море и что думает о погоде; а своему соседу говорит, что видел зловещий сон. Затем снимает свой хитон, отдает рабу и умоляет высадить его на берег. А на войне, когда отряд, в котором он находится, вступает в бой, он призывает земляков остановиться рядом с ним и прежде всего оглядеться; трудно, говорит он, распознать и отличить своих от врагов. Слыша боевые крики и видя, как падают люди, он говорит стоящим возле воинам, что в спешке забыл захватить свой меч, и бежит к палатке; затем посылает раба с приказанием разузнать, где неприятель. В палатке он прячет меч под подушку и потом долго мешкает, как бы разыскивая его. Если увидит, что несут раненым одного из друзей, то, подбежав, ободряет, подхватывает и помогает нести. Затем начинает ухаживать за раненым: обмывает рану губкой и, сидя у изголовья, отгоняет мух от раны, словом, делает все, лишь бы не сражаться с врагами. А когда трубач затрубит сигнал к бою, то, сидя в палатке, бормочет: «Чтоб тебя черти побрали! Не даешь человеку заснуть, только и знаешь трубить». И весь в крови от чужой раны, он выбегает навстречу воинам, возвращающимся с поля боя, распространяется о том, что он с опасностью для жизни спас одного из друзей. Потом приводит земляков и граждан своей филы поглядеть на раненого и при * Перевод Г.Ф. Церетели.

этом каждому рассказывает, что сам своими руками принес его в палатку»*. Герой Теофраста остался жив, а значит, вернулся со щитом. Если же военная удача на какой-то момент отвернулась бы от его сотоварищей, то этого героического аристократа принесли бы на щите, чтобы не видно было, в какую часть спины смертельно ранили его во время панического бегства. Да что там безымянный герой Теофраста! Куда красноречивее реальные исторические лица, например, Наполеон, возжелавший стяжать и славу острослова: «Войско баранов, возглавляемое львом, всегда одержит победу над войском львов, возглавляемых бараном». Как достоверно известно, зимой 1812 года с этим львом произошла метаморфоза: лев превратился в зайца, бежал, оставив сотни тысяч баранов на погибель в русских снегах. А тогда взошло солнце другого льва. Александр I вскочил на коня и совершил победоносный поход на Париж. Шучу. Его доставили под стены Парижа в карете. А там, подсаженный стремянными, наш великий Александр въехал в Париж на коне. Басилевсы всех времен проливают не собственную кровь, а кровь подданных. Кровь свою басилевсы считают священной, божественной, хотя в действительности она дегенеративная. Басилевсы всех времен - это корпорация паразитов, повязанная узами родства. Шведы и русские пропитали кровью поле под Полтавой, чтобы внук Карла XII и Петра I получил право на российский и шведский престолы. В силу многих причин, и прежде всего из-за пропаганды, высокопоставленные дегенераты и впрямь многим кажутся счастливчиками, избранниками судьбы, бессмертными. В древности роль пропагандистов исполняли поэты. Они прославили Александра Македонского, Ричарда Львиное Сердце и иже с ними. А приоритет в создании мифа о бесстрашии знати принадлежит «Илиаде». В поэме, прославляющей войну, встречается единственный презренный персонаж. Это противник войны Терсит. Муж безобразнейший, он меж Данаев пришел к Илиону, Был косоглаз, хромоног, совершенно горбатые сзади Плечи на персях сходились; глава у него подымалась Вверх острием и была лишь редким усеяна пухом. * Перевод Г.А Стратановского.

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

Вот до какого ослепления может довести политика даже талантливых сказителей! Кому из своекорыстных басилевсов дался косоглазый, хромой, горбатый наемник, чтобы через тридевять земель и море приводить под стены Илиона эту жалкую пародию на воина?! Терсит, несомненно, выделялся среди других своей силой и храбростью, а потому пользовался авторитетом, имел право голоса, хотя и был рядовым воином. Своей прекрасной пламенной речью, высоким и глубоким строем мысли, честностью и мужеством Терсит напоминает автора вот этих строк: Все человеку, Перикл, судьба посылает и случай. Щит, украшение брани, я кинул в кустах поневоле, И для фракийца теперь служит утехою он; Я же от смерти бежал... Мой щит, я с тобою прощаюсь! Скоро, не хуже тебя, новый я щит получу. А в другой раз Архилох словно пишет не только о себе, но и о Терсите: В остром копье у меня замешан мой хлеб. И в копье же Из-под Исмара вино. Пью, опершись на копье.* Одиссей храбро набрасывается на «оскорбителя царей», потому что уверен, что не получит сдачу. Под улюлюканье дружинников он ударяет скипетром покорного Терсита, покорного, потому что Терсит умен и не хочет быть растерзанным верноподданной сворой басилевса. Терсит при этом плачет и ведет себя как шут гороховый, потому что он разыгрывает из себя карикатуру на настоящего воина. Жестокий Одиссей мягко наказал «оскорбителя царей», потому что тот, будучи могучим и храбрым воином, еще «пригодится в хозяйстве», ведь Троя еще не пала. У себя на Итаке Одиссей с помощью своих прислужников, несомненно, искромсал бы Терсита на куски. Батальные сцены «Илиады» с их зверствами, исковерканными трупами, кровью и скрежетом зубовным лягут в фундамент не только военно-исторического романа. Я не делаю никаких открытий. Я пишу то, что общепризнано. «Илиада» считается истоком всей «человеколюбивой» лите* Перевод В.В. Вересаева.

ратуры Старого Света. Великий гуманист Данте, обожатель «Илиады», загонит в ад своих политических противников, а сторонников разместит в раю. Он, христианнейший поэт, воспоет и скрежет зубовный. Персонаж «Божественной комедии» граф Уголино в ярости прокусит голову своего политического соперника и будет смачно пожирать его мозг. Воистину божественная комедия, достойная знаменитого смеха олимпийцев!* 7 Поэма «О все видавшем» выдвигает иное отношение к кровопролитию. В ней божественная комедия оборачивается трагедией не только для простых, а для всех людей, включая и самих царей. Она воспевает не разобщенность и враждебность людей друг к другу, а дружбу и сотрудничество. Гильгамеш и Энкиду объединили свою богатырскую силушку, отчего она утроилась. Несмотря на свои опасения и страхи, они одолели Хумбабу, даже не получив царапины. Столь же успешно они справились с небесным Быком, насланным на Урук разгневанной на его правителя Иштар. Увидев бездыханного небесного Быка, богиня В скорби распростёрлась, бросила проклятье: «Горе Гильгамешу! Меня он опозорил, Быка убивши!» Вослед этому душу раздирающему воплю в лицо Иштар полетела срамная часть («корень») небесного Быка. Теперь по логике вещей следовало бы ожидать еще более ярой мести со стороны богини. Но сюжет поэмы во второй части делает еще один крутой поворот, при котором Иштар схо* Четверть тысячелетия спустя в «Гептамероне» Маргариты Наваррской эхом откликнется гуманистический мотив Данте, правда, мозг будет заменен другим человеческим органом: «…Когда французы заняли Ривольту, там был один итальянский капитан, которого все считали добрым малым. И что же, увидев тело убитого врага, - а врагом он мог считать этого человека только потому, что тот был гвельф, а сам он гибеллин - он вытащил из груди его сердце и, с великой поспешностью поджарив его на угольях, съел его, а когда его спросили, каково оно на вкус, сказал, что никогда не едал ничего вкуснее и лакомее этого блюда. Ему, однако, и этого было мало, - он убил беременную жену погибшего и, вытащив из чрева ее плод, разбил его об стену. После этого он насыпал в эти растерзанные тела овса и стал кормить им лошадей».

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

дит со сцены, потому что ее месть становится излишней. Иштар, но уже не такой, какой ее нарисовал Гильгамеш, а прекрасной и сердечной всематерью, вновь возникнет лишь под конец сказания, в рассказе Унапишти о потопе. Она упрекает Энлиля, устроителя потопа: Для того ли рожаю я сама человеков, Чтоб, как рыбий народ, наполняли море! В «Илиаде» множество комических эпизодов, причем большинство из них связаны с проделками богов. Там между богами и басилевсами установлены родственные отношения, откуда и похлопывание богов по плечу, фамильярность интонаций. В сказании о Гильгамеше комедийный элемент отсутствует. Интересы богов и человека противопоставлены. Согласно шумерской мифологии, когда богам надоело работать самим на себя, они сотворили людей для эксплуатации, причем обделили их бессмертием. Бессмертные к смертным своим рабам - относятся презрительно и враждебно, а те им платят нелюбовью и страхом. Какое уж тут заигрывание, какие тут шутки! Каждый свой шаг человек должен согласовать с богами, перед каждым своим предприятием вознести им молитвы, совершить жертвоприношения. Гильгамеш и возносил молитвы, и совершал жертвоприношения. Но молитвы и жертвоприношения не всегда удовлетворяют богов. И когда он беспечно праздновал с Энкиду их общую победу над небесным Быком, состоялся совет трех верховных богов. Ану, Энлиль и Шамаш меж собой говорили. И Ану Энлилю вещает: «Зачем они сразили Быка и Хумбабу?» Ану сказал: «Умереть подобает Тому, кто у гор похитил кедры!» Энлиль промолвил: «Пусть умрет Энкиду, Но Гильгамеш умереть не должен!» Отвечает Шамаш Энлилю-герою: «Не твоим ли веленьем убиты Бык и Хумбаба? Должен ли ныне Энкиду умереть безвинно?» Разгневался Энлиль на Шамаша-героя: «То-то ежедневно в их товарищах ты ходишь!»

Перед нами, быть может, древнейшая критика, обращенная в адрес бессмертных. Эта стенограмма совещания богов, перенасыщенная эмоциональными интонациями, вызывает еще больше вопросов, чем содержится в ней. Почему Ану не наказал богатырей сразу после того, как они «сразили» Хумбабу, а, напротив, выступил их адвокатом перед Иштар? Почему наказывают именно Энкиду, которого втянул в поход против Хумбабы Гильгамеш? Почему Энлиль так строго судит Энкиду за собственное же «веленье»? Почему он упрекает Шамаша в пособничестве людям, если и сам не стоял в стороне? Почему Ану и Энлиль так пекутся о Хумбабе, который обитает в горах и стережет ливанские кедры? В этой детективной истории преднамеренного убийства разобраться точно невозможно из-за отсутствия не улик (они налицо), а нужных сведений. Хумбаба, вероятно, историческая реалия. В эпосе «Гильгамеш и страна жизни» он называет гору Хуррум своим отцом и матерью. Не олицетворяет ли он хурритов, которые, быть может, препятствовали шумерам в добывании кедров, очень ценного строительного материала? Хурриты могли быть враждебны шумерам и просто будучи жителями гор. А с другой стороны, Гильгамеш в сказании «О все видавшем» совершает обряд священного брака не с Иштар, как предписывает культ, а с ее хурритской ипостасью Ишхарой, что скорее исключает недружественные отношения между шумерами и хурритами. Так или иначе, негоже Ану и Энлилю быть патронами горца Хумбабы. Однако именно ему «вверил Энлиль страхи людские». Боги защищают Хумбабу, потому что тот вредил людям. Ану не наказывает Гильгамеша сразу же после убийства Хумбабы в надежде, что чудовищный Бык, который в семь глотков иссушил Евфрат, одолеет Гильгамеша вместе с Энкиду. Но когда богатыри сразили и небесного Быка, боги, очевидно, в них увидели опасность и для себя самих. Неоднозначно решается и вопрос, почему боги приговорили к смерти Энкиду, а не Гильгамеша, который был инициатором похода на Хумбабу и своим нелюбезным обхождением с Иштар спровоцировал появление в стенах Урука небесного Быка, разрушителя чудовищной силы? Здесь можно назвать множество причин. Во-первых, когда еще

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

не было Энкиду, Гильгамеш если и представлял какую-то опасность, то не для богов, а для нравственности Урука. Вовторых, Энкиду, вероятно, был все-таки сильнее Гильгамеша: это он преградил Гильгамешу путь в спальню Ишхары; это Гильгамеш, возвысивший себя над простыми смертными, предложил Энкиду в их личном поединке перемирие; это Энкиду схватил, что называется, быка за рога, предоставив Гильгамешу нанести смертельный удар небесному Быку и стяжать славу; это Гильгамеш, оплакивая Энкиду, называет его Мощный топор мой, сильный оплот мой, Верный кинжал мой, надежный щит мой. Впрочем, богам виднее, кто из богатырей сильнее, а потому представляет большую опасность. В-третьих, у Гильгамеша есть влиятельный патрон, Шамаш, с которым Энлилю не хочется вконец портить отношения, несмотря на то, что бог Солнца при свете дня был свидетелем подстрекательства Энлиля и теперь эмоционально изобличает его в лицемерии (как Энлиль здесь похож на другого регулятора мирового порядка Зевса!). В-четвертых, не следует упускать из виду «экономическую» причину: Гильгамеш как верховный жрец обеспечивает жертвоприношения. И, наконец, главная причина: если прервалась бы жизнь Гильгамеша, то на этом прервалась бы вся поэма, которая именно после смерти Энкиду входит в свою главную фазу. Сказание «О все видавшем» по эмоциональности не уступает лирическим созданиям. Все его персонажи своеобычны, субъективны в своих поступках. А что касается главных героев, Гильгамеша и Энкиду, они еще и часто поддаются рефлексии. Чуть ли не каждое их действие препровождается колебаниями, нерешительностью, страхами. Оба героя очень чувствительные, часто плачут. Они, кажется, выплакали слезы за всех героев других героических эпосов. Причем льют они слезы не таясь. По смерти Энкиду Гильгамеш на глазах всего Урука исполняет роль плакальщицы.

Он, быть может, единственный плакальщик за всю историю художественной литературы. Удивительна по хрупкости жизнь, восстающая из обожженной глины. Кому-то эта жизнь покажется примитивной. В самом деле, в ту пору не было компьютера. Зато были вещие сны, исполненные глубокого смысла и поэзии, которая одухотворялась природой и сама одухотворяла ее. Сон благотворно действует и на современного человека. Так насколько он был спасительнее в век еще большей беспомощности человека перед стихией! Это подтверждает и сказание «О все видавшем», стоящее на первом месте среди героических поэм и по мотиву сновидений. Конечно, сны здесь часто выполняют сюжетную или композиционную роль. Но они же и оттеняют самую характерную черту Гильгамеша и Энкиду, у которых чувственный мир возвышается над рассудочным. Трагедия Энкиду перевернула всю душу тонкого, впечатлительного Гильгамеша. Вспомним его призывы: Пусть загорится твое сердце сраженьем! Забудь о смерти - достигнешь жизни! Так было и остается поныне: власти предержащие во время войн призывают всех к самоотречению и самоотверженности. Правда, пусть в авангарде был Энкиду, сам Гильгамеш, в отличие от прочих властителей, тоже проявляет в битве с чудовищами личную доблесть и мужество. Но он справедливо считает Энкиду своим щитом, своим оплотом. И когда ему стало известно о неправедном и суровом решении богов, приговоривших Энкиду к смерти, по лицу Гильгамеша побежали слезы: «Брат, милый брат! Зачем вместо брата меня оправдали?» Этот вопрос, конечно, риторический. Гильгамеш эмоционально вопрошает самого себя. Финал второй части поэмы уводит все дальше и дальше вглубь человеческого сердца. Психологическая напряженность идет по возрастающей. Энкиду слег. На смертном одре он упрекнул Гильгамеша в недостаточной внимательности к себе.

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

На ложе своем приподнялся Энкиду, Кликнул Гильгамеша, ему вещает: «Друг мой отныне меня возненавидел, Когда в Уруке мы с ним говорили, Я боялся сраженья, а он был мне в помощь; Друг, что в бою спасал, - почему меня покинул? Я и ты - не равно ли мы смертны?» Поразительная по психологической проникновенности деталь! Вот оно, трепетанье невидимых струн человеческого сердца, озвончающее самый сущностный мотив человеческой природы благотворной нотой надежды. Так было, так и останется до скончания века: пока человек жив, он человек во всей сложности своей многогранной натуры. Он даже может представить себя мертвым, но и при этом остается живым наблюдателем собственной смерти. В этом смысле человек всегда побеждает смерть. Однако у Энкиду не могло быть никакой надежды, потому что наказание богов неотвратимо. Он хотел, чтобы до роковой минуты Гильгамеш был рядом с ним неотлучно. Но и такая великая дружба, которая связывала Энкиду и Гильгамеша, оказалась бессильной перед ужасом жизни и ужасом смерти. Переживание собственного уничтожения - всепоглощающее чувство, перед которым отступает даже сострадание. Примечательно, что так было и в древности, когда человек обладал более глубокой интуицией и живой фантазией и сострадал падучей звезде, животным или сломанной ветке. Собственно, все мы живем в одиночестве и умираем в одиночестве. Предсмертная болезнь Энкиду, его сознание обреченности стало для Гильгамеша мерой собственного одиночества, собственного небытия и наполнилось тревогой. Личность, одержимая своей смертностью, уходит в себя. Чтобы ей выбраться из цепких лап ужаса, нужно время. 8 Можно ли Гильгамеша представить персонажем «Илиады»? Можно, но при условии, что из его очень богатого и очень сложного характера останется единственная черта: способность испытывать чувство страха. В этом случае он стал бы троянцем, очередной жертвой совершенно бес-

страшного Ахилла. А могли бы герои «Илиады» стать персонажами «О все видавшем»? Ни при каком условии: у них заданная примитивность, они носители показного, раздутого до неимоверности героизма. Смерти боится любое живое существо. Только недочеловек не боится смерти. А еще герои произведений, пропагандирующих войну. Гильгамеш - единственный главный герой героического эпоса, который поддался ужасу смерти и «опозорил» сие звание. Гильгамеш - самый мужественный среди главных героев героического эпоса, потому что он единственный из них, кто преодолел чувство страха, ведь мужество - это преодоление страха. Гильгамеш и единственный главный герой героического эпоса, кому ведомо, что такое совесть, больная совесть. Он испытывает горестную вину за смерть своего друга и после его торжественных похорон надевает на себя рубище и в одиночку, чтобы больше никого не подвергать смертельному риску, направляется в тяжелый и опасный путь на поиски бессмертия, в тот самый путь, который совершил Энкиду, но в обратном направлении, когда он покинул первозданное лоно природы ради цивилизованной жизни. Так начинается третья часть сказания, в которой объектом художественного изображения всецело становится внутренний мир человека. В ней совесть выдвигается на передний план как основа человечности, с чем трудно не согласиться. Из всех нравственных постулатов необходимо прежде всего усвоить постулат, из которого вытекают все положения истинно человеческой жизни: в смерти каждого человека виноват каждый. Объятый ужасом смерти, Гильгамеш напоминает душевно больного, у которого мания преследования. Нет на его скитальческом пути встречного, кому он не поведал бы о трагедии Энкиду, каждый раз заключая свой рассказ горестным восклицанием: Его постигла судьба человека! Цикличные и ритмические повторы возбуждали слушателя, приводили его в экстатическое состояние. Но когда одно и то же речение повторяется более двух-трех раз, оно становится монотонным, менее действенными. А между тем

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

обратите внимание, как замирает ваше сердце при каждой встрече с этим шестикратно повторенным восклицанием, в котором Гильгамеш нас всех объединяет. Мы от всего сердца желаем ему успеха в его трудном предприятии и надеемся на удачу героя, хотя и ведаем о трагической обреченности каждого из нас. Он завораживает нас милосердием. Он, смертный, жаждет лишь добиться справедливости, чтобы боги, нагло приватизировавшие вечную жизнь, поделились с человеком бессмертием. Величайшее стремление, незнакомое ни одному другому благородному герою! Я не хочу, чтобы мое эссе приняли за бурное кипение эмоций, за безудержное восхищение. Здесь меня успокаивает то обстоятельство, что я далеко не поклонник эпической поэзии. Могу еще добавить, что каждое свое слово я стараюсь сопроводить убедительной иллюстрацией. И разве «О все видавшем» не иллюстрация высочайшего достижения человеческого гения?! Это и кладезь поэзии, и всечеловеческая энциклопедия, которая, в частности, убедительнее бесчисленных трактатов раскрывает корни религии - страх смерти. Быть или не быть. Вот в чем вопрос. Это размышление обычное для месопотамской литературы, а в контексте «О все видавшем» становится «не философским», а практическим вопросом вопросов о всечеловеческой трагедии. Шекспировский герой со свойственной ему театральностью вопрошает, а ему из глубины тысячелетий отвечает Гильгамеш: В моих покоях смерть обитает, И куда взор я ни брошу - смерть повсюду! Гильгамеш - друг «дикого» Энкиду, сына природы, ее первозданных вольных просторов. Гамлет - дитя цивилизованного мира, искусственной темницы. Тень отца раскрыла Гамлету глаза на кровавое свойство этого лучшего из миров. И герой Шекспира («мясника», по слову Вольтера) устраивает кровавую баню всем без разбора, а совершенно безвинную Офелию, влюбленную в него, сводит с ума.

Он становится демоном мести, он становится заложником англо-саксонской цивилизованности. Если у Гильгамеша сердце превалирует над рассудком, то у Гамлета сердечность выпала в осадок, оставив чистый рассудок. Такие, как он, подчистую уничтожили многие индейские племена, а остатки чудом выживших загнали в резервацию. Стремление к превосходству над окружающими, горделивое преувеличение своих возможностей сужает горизонт бытия, сводит его только к личному. Эгоизм рано или поздно становится столь тягостным, что даже безоблачное течение жизни, не говоря о ее драматических коллизиях, становится непереносимым. Может представиться, что мы и шумеры - дети не просто разных, а параллельных миров, что наш мир порождает индивидуалистов, а параллельный - людей, настроенных на служение себе подобным. Однако реальность свидетельствует об ином, да и Гильгамеш вступает в поэму не альтруистом, а высокомерным несносным индивидуалистом, за что и подвергается критике своих подданных. Социальная обстановка в Шумере была отнюдь не идеальной. В нем уже наметились многие прелести цивилизованного мира, а коррупция стала столь распространенным явлением, столь обычным делом, что о ней школьники писали в своих сочинениях. Само собой разумеющимся было и социальное неравенство, тирания лугалей и мошенничество жречества, о чем с наивным прямодушием, с непосредственностью тех же школьников повествует поэма «О все видавшем». Гильгамеш любопытствует, спрашивает Унапишти, почему именно ему, человеку ничем не примечательному, боги даровали бессмертие? И Унапишти, как и положено в эпосе, велеречиво и со всеми подробностями поведал свою историю, из которой я привожу в сокращении часть, касающуюся, казалось бы, только судостроения. Всех мужей я призвал на повинность Дома сносили, разрушали ограду. Ребенок смолу таскает, Сильный в корзинах снаряженье носит. В пятеро суток заложил я кузов:

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

Треть десятины площадь, борт сто двадцать локтей высотою, По сто двадцать локтей края его верха. Заложил я обводы, чертеж начертил я: Шесть в корабле положил я палуб, На семь частей его разделивши ими, Его дно разделил на девять отсеков, Забил в него колки водяные, Выбрал я руль, уложил снаряженье. .............................................................................. Для жителей града быков колол я, Резал овец я ежедневно, Соком ягод, маслом, сикерой, вином и красным и белым Народ поил, как водой речною, И они пировали, как в день новогодний. Открыл я благовонья, умастил свои руки. Был готов корабль в час захода Солнца. Сдвигать его стали - он был тяжелым, Подпирали кольями сверху и снизу, Погрузился он в воду на две трети. Нагрузил его всем, что имел я, Нагрузил его всем, что имел серебра я, Нагрузил его всем, что имел я злата, Нагрузил его всем, что имел живой я твари... ..................................................................... Утром хлынул ливень, а ночью Хлебный дождь я увидел воочью. Я взглянул на лицо погоды Страшно глядеть на погоду было. Я вошел на корабль, засмолил его двери За смоление судна корабельщику Пузур-Амурри Чертог я отдал и его богатства. А теперь прикиньте размер оклада жреца городского храма, построившего знаменитое шестипалубное судно. Очевидно, он, как и все его собратья по профессии, убежденный атеист, ибо психика истинно верующего человека не выдержала бы даже мысли о страшной каре за присвоение благ, предназначенных для умилостивления богов. А как он мягкосердечен! Он заставил горбатиться на себя весь

люд - от ребенка до всех, кто еще способен двигаться. А как он добр! Какой пир он задал народу, чтобы только работа кипела, чтобы судно было готово в срок, до начала потопа! А как он щедр! Он даровал некому корабельщику всего лишь за то, что тот засмолил дверь судна, свой дворец, который через одно-другое мгновение вместе со всем народом смоет потоп. Унапишти и впрямь праведник. Он не в спешке забыл предупредить людей о надвигающейся опасности, а, заранее сговорившись с богом, обманул их. И вот от этого шкурника и его благоверной и пошел род человеческий. Я представляю, как мизантропы удовлетворенно потирают руки. Действительно, яблоко от яблони недалеко падает. Воистину говорят, что лучших всегда меньшинство. Но ведь среди них такие, как Гильгамеш! Унапишти кичится перед Гильгамешем своим богатством. Его упоение серебром и златом напоминает «лучших людей» «Илиады», эстетизирующей не только разного рода украшения («прекрасные сандалии» у Афины, «застежки златые» на доспехах воина), но и вообще любое оружие, одежду богов и аристократов, домашнюю утварь последних. И может сложиться впечатление, что мир Древней Месопотамии и мир Древней Греции схожи. Да, они действительно в чем-то похожи, что лучше всего подтверждается зеркальным отражением Аида в мертвых водах «страны без возврата». Но почему так сильно различаются в своей направленности «О все видавшем» и «Илиада», хотя у них одна и та же мировоззренческая основа - миф? Смысл жизни Гильгамеш видит в служении людям, а у Агамемнона, Менелая, Нестора, Одиссея он сводится к грабежу и охране награбленного. Получается прямо противоположный, взаимоисключающий пафос. Здесь может возникнуть вопрос: является ли Гильгамеш (как Агамемнон, Менелай, Нестор, Одиссей) героем своего времени или он продукт поэтического вымысла сказителя, полет фантазии, устремленной, как мечта Маяковского, в «коммунистическое далеко»? Начну с очевидного. «Илиада» носит аристократический характер. Ее целевая установка - забавлять и услаждать «лучших людей», кругозор которых был весьма ограничен. Они не только не ведали грамоты, но и мало чем

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

интересовались. Сознание и восприятие у них примитивно, как у ребенка. Иной адресат у сказания «О все видавшем». Он не только хорошо образованный, но и элитарный слушатель, способный воспринимать подтекст. Поэма о Гильгамеше заставляет усомниться в злобности природы наших пращуров, в их вечных кровавых стычках между собой, в беспощадном взаимном истреблении. В этом очень распространенном мифе пращуры, подобно богам, созданы по образу и подобию «лучших людей». Этот миф является основным среди космогонических и идеологических мифов, оправдывающим социальную несправедливость и утверждающим идею необходимости существования института государства как величайшего блага для всего человечества. Поэтому он внедрен чуть ли не в наше подсознание и находит свое проявление даже у людей, далеких от симпатии к социальной верхушке. Показательно, что у Эйнштейна, призывающего мировое сообщество к мирному сосуществованию, эталоном пугала выступает образ пращура, «пещерного человека»: «Не знаю, каким оружием будут сражаться в третьей мировой войне, но в четвертой в ход пойдут камни и дубинки». 8 Миф о хищнической природе пращура идет в разрез не только с историей, но и самой природой и требует от его адептов постоянных усилий, постоянных «научных» доказательств своей истинности. Сейчас мне припоминается эксперимент американских психологов, проведенный в конце шестидесятых годов прошлого столетия. Ученые развели по углам комнаты младенцев, недавно научившихся ползать, поместили ровно посередине между ними яркую цветную игрушку - и отпустили их. Тот, кто дополз первым, ухватился за игрушку, с силой вырвал ее и пополз в свой угол, светясь радостью. Обделенный в это время горько плакал в своем углу. Вывод о хищнической природе человека американским психологам показался самоочевидным. Я допускаю, что у этих сердобольных ученых не хватило средств, чтобы накупить ярких игрушек в избыточном количестве для двух младенцев. Но суть в другом. Не надо было про-

водить эксперимента (тем более столь жестокого, травмирующего психику младенца), чтобы доказать очевидное. Да, мы животные. Но ведь мы единственные из животных, кого природа наделила сознанием. И зачем только надо было экспериментировать над бедными бессознательными младенцами?! Человеческий разум всегда, и особенно наглядно в критических ситуациях, управляется инстинктом самосохранения. Ленинградскую блокаду люди выстояли благодаря сплоченности. Законы современного общества насквозь бесчеловечны, фальшивы и лживы. На его знамени начертано: человек человеку - волк. Здесь, конечно, под «человеком» надо подразумевать представителя «лучших людей». И получается, что сей девиз - наглая клевета. Клевета на волка. В природе не случается, чтобы волк прогрыз череп волку, или чтобы волк сжег волка живьем, или чтобы волк бросил на волков чужой стаи атомную бомбу. По сей день этнографы встречают первобытные племена, подробно описывают их обычаи и нравы, образ жизни, в которой нет места ни внешним, ни гражданским войнам. Эти «дикари» не злобные, а, напротив, очень дружелюбные и приветливые, лишенные какого бы то ни было лицемерия, изворотливости, хитрости, словом, всех тех черт характера, которые делают цивилизованного человека кровожадным стяжателем. Если наш предок был бы похожим на нас, то род человеческий давно пресекся бы. Какие там внешние или внутриплеменные войны! Приблизительно семьдесят тысяч лет назад численность людей составляла две тысячи. Катастрофа, казалось, неминуема. Ведь человек уступает в репродуктивности чуть ли не всем животным. Для нашего пращура представляли смертельную опасность как крупные хищники, так и микробы. А ледниковые периоды?! Именно сплоченность дала шанс роду человеческому перенести природные катаклизмы и пандемии. Без взаимопомощи человечество не могло бы даже прокормить себя. Собственно, благодаря этой взаимопомощи и была создана шумерская цивилизация. Три народа, даже не связанные родственными узами, соединили свои усилия и отвоевали у дикой природы свою общую родину. Себя все они называли «черноголовыми», а облагороженную общими усилиями

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

территорию «наша страна». Они построили такие каналы, которые служили людям на протяжении полутора тысячелетия и служили бы дольше, если бы не разрушительные нашествия варваров. Гильгамеш является ярким представителем того времени, когда служение общим человеческим идеалам было не исключением, а необходимостью, нормой жизни. Не создашь общую ирригационную сеть - не получишь никакого урожая. Космогонические и идеологические мифы, складываясь в процессе формирования первых классовых образований и централизации власти, несут в себе свидетельства этих исторических изменений. Для меня в этом отношении самыми яркими представляются мифы, связанные с Иштар (Инанной). Иштар - «госпожа множества МЕ», то есть министерских портфелей. Она - министр по связи мужчин и женщин, министр сельского хозяйства, министр культуры и образования, министр войны и руководитель еще ряда министерств (столько должностей не занимало ни одно другое божество). В честь нее построено больше храмов, чем в честь остальных богов, вместе взятых. Но ей все мало. Она настойчиво добивается новых почестей и новых должностей, причем при ней пасуют не только рядовые боги (кроме Эрешкигаль, хозяйки того света, перед которой пасуют все, за исключением Нергаля, ее мужа), но и Ану, Энлиль, Шамаш, составляющие верховную троицу. Дело в том, что Иштар прежде всего великая богиня Матерь. Она пришла из эпохи матриархата, в которой была обладательницей всех МЕ, всех министерских портфелей, часть из которых в новую эпоху, эпоху патриархата, перешла от богини к богам. Иштар добивается возвращения всех своих былых полномочий. Ее можно назвать первой феминисткой. О древности и важности Иштар (Инанны) свидетельствует и то, что все другие богини исполняют роль супруги какого-нибудь бога. А Иштар значима сама по себе. Не ее берут в супруги она выбирает супругов, каждый из которых становится ее очередной жертвой. Итак, Гильгамеш явился во времена, когда в памяти людей была еще жива эпоха матриархата, которая (кто с этим будет спорить?!) ближе к так называемому «золотому веку»

с его социальной справедливостью и всеобщим равенством. Мировоззрение и, в частности, религиозные верования шумеров были чужды индивидуализма. Отсюда и колоссальное различие в психике шумеров и людей западной цивилизации. Мир шумеров широкий, охватывает естественное бытие, ставит природу и ее просторы выше родственного, эгоистического интереса. Этот мир, уравновешивая материальное и духовное, возвышает чувственное над рассудочным, обычно привносимым волевым усилием или желанием властного индивида, действующего своекорыстно. Мир шумеров человечнее нашего настолько, что он может показаться сказочным. Впрочем, судите сами. В «Илиаде» и героических эпосах, возникших вслед за ней, людская кровь льется как водица. В сказании о Гильгамеше не пролито ни капли человеческой крови. Смерть единственного человека - и уже трагедия эпического размаха, горестный плач об Энкиду на весь Урук, на весь мир. А в «Илиаде» гибнет масса людей - и никакой трагедии. Напротив, завершающая поэму сцена погребения Гектора вселяет в сердца ахейцев радость, предчувствие близкого торжества, приближающегося сладостного мига кровавой расправы над противником и безудержного грабежа, в чем басилевсы не видели ничего предосудительного. Как здесь не вспомнить Ремарка, подметившего, что смерть одного человека - это смерть, смерть миллионов - только статистика. Жестокость, окрашивающая «Илиаду» и другие эпосы Старого Света, смущает некоторых их ценителей. Однако они находят ей оправдание в том, что гибель отдельных индивидуумов не волнует эпического поэта, так как он держит в уме вечный круговорот природы, ведает о вечном возвращении жизни на свои круги, во имя торжества которой и приносятся колоссальные жертвы. Какое лицемерие! А что, шумерские сказители ничего не ведали о природном и социальном круговороте? Да нет же! Просто у них психология была иная. Их волновала смерть каждого человека. У нас эпический поэт - выразитель официоза. Жестокость - это сущность «лучших людей», для увеселения которых и создаются гимны кровопролитию, гимны войне, каждая из которых пропагандистами объявляется последней, ведущейся ради окончательной победы над черными силами.

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

А теперь посмотрим, что дает в поэтическом отношении примат чувства над рассудком. Сказание «О все видавшем», которое на тысячелетия старше других древних эпосов, в отличие от них напоено лирическими мотивами, а третья его часть чуть ли не целиком является лирикой в исполнении Гильгамеша, Унапишти, Сидури. Между тем историки литературы утверждают, что эпос хронологически предшествует лирике. Сказание о Гильгамеше лишний раз убедительно подчеркивает явную истину, что словесное искусство зачинается лирикой, за которой следует проза (эпические поэмы это проза в стихах), а вослед последней - критика. Бесспорно, именно лирика лучше всего приспособлена для передачи индивидуальных черт человека, его внутреннего мира. Отсюда, если каждый персонаж сказания о Гильгамеше - живая личность, то в других героических эпосах - носитель какого-либо определенного характера. Вот, например, как жизнен портрет Сидури, «хозяйки богов», которая встречается в поэме всего лишь раз. Гильгамеш спрашивает ее о дороге к Унапишти, а Анакреонт в юбке кормит соловья баснями. Боги, когда создавали человека, Смерть они определили человеку Жизнь в своих руках удержали. Ты же, Гильгамеш, насыщай желудок, Днем и ночью да будешь ты весел, Праздник справляй ежедневно, Днем и ночью играй и пляши ты! Светлы да будут твои одежды, Волосы чисты, водой омывайся, Гляди, как дитя твою руку держит, Своими объятьями радуй подругу Только в этом дело человека! Сидури попадает пальцем в небо. Для правителя Урука гедонизм - давно пройденный этап. Но как она, хозяйка то ли придорожного трактира, то ли находящегося на отшибе другого питейного заведения, предназначенного только для богов, точно живописует через свой идеал себя саму, беспечную и бездушную бабенку, для которой исстрадавшийся Гильгамеш, в ком она на показ принимает участие, пустое

место, недостойное внимания ее, Сидури, важной персоны, управляющей питейным хозяйством бессмертных. Подобен ей в лживости и ханжестве и другой избранник богов, бессмертный Унапишти, лицемерно причисляющий себя и к людям, к смертным: Ярая смерть не щадит человека: Разве навеки мы строим домы?.. Но Унапишти в отличие от Сидури еще и хвастлив, тщеславен и мстителен. Ему не понравилось, что Гильгамеш не почтил его, бессмертного, как бога, а обратился к нему как к равному. Гильгамеш рассказывает Унапишти о тяготах своего пути: Я скитался долго, обошел все страны, Я взбирался на трудные горы, Через все моря я переправлялся, Сладким сном не утолял свои очи, Мучил себя непрерывным бденьем... И лукавый избранник богов, проведший всего семь бессонных ночей во время потопа, предлагает выбившемуся из последних сил юноше, который «сладким сном не утолял свои очи» месяцами: Кто же ныне для тебя богов собрал бы, Чтоб нашел ты жизнь, которую ищешь? Вот шесть дней и семь ночей не поспи-ка! Очень тонкий, очень мудрый и не знающий предела своим богатырским возможностям Гильгамеш, дослушав рассказ Унапишти о потопе, тут же мгновенно заснул сладким сном. Рассказ о потопе был прекрасен, остальное же, что мог предложить весьма обыкновенный на восприятие нашего героя Унапишти, - тщета, потому что Гильгамеш уже давно знает о своей смертной доле от Энлиля и Шамаша. Какая поэзия! В блистательном переводе И.М. Дьяконова сон образно называется «уделом человека», а смерть - «судьбой человека». Клинописный знак позволяет назвать сон -

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

сны в сказании вещие - «делом человека», а смерть - «уделом человека». И тогда «сон» и «смерть» будут различаться лишь одним звуком. Так собственно и было у древних: сон воспринимался ими как прообраз смерти. Нота смертности Гильгамеша озвончается и его встречей с Уршанаби, «человеком лодки» из «страны без возврата». По своей мифологической функции Уршанаби тождествен Харону. Однако не надо забывать, что мы находимся в мире шумеров, у которых не холодный, бездушный Харон, а человечный Уршанаби, который может пребывать не только на том, но и на этом свете. Гильгамеш в порыве безумной ярости сокрушил все его обереги, а Уршанаби не только простил исстрадавшемуся герою его невольный проступок, но и помог ему переплыть через мертвые воды. Он же стал и единственным, к кому Гильгамеш обратился за сочувствием, когда змея похитила цветок вечной жизни, съела его, сбросила старую кожу - и помолодела. Этот цветок схож с молодильными яблоками наших сказок. Но мы, в отличие от заплаканного Гильгамеша, ясно видим, что змея, съев цветок, не только помолодела, но и обрела бессмертие. Через тысячелетие она заползет в Эдем и лишит бессмертия Адама и Еву. Ничего не поделаешь, на то и змея! Но ее не ругает ни Гильгамеш, ни Уршанаби. И нам не следует ее ругать. Ее поступок послужил просветлению Гильгамеша, и он воскликнул: Нечто нашел я, что мне знаменьем стало: да отступлю я! 9 В этом «отступлю я» замечательный исследователь месопотамской литературы В.К. Афанасьева усмотрела «высшее проявление мужества - признание собственного поражения». Гильгамеш столь тонок и внутренне богат, что парадоксальность его мысли не уловила даже Иштар, приняв за личное оскорбление своеобразное признание ее всемогущества в сердечных вопросах. Да, логика прекрасной половины человечества непостижима. Но, впрочем, так положила природа. Женщина - женственная, мужчина - мужественный. От слова «мужчина» образуется еще и «мужество», а «женство» от «женщины» не образуется, потому что мужество проявляется обычно на поле битвы, а женщины

сражаются на другом фронте. Согласно В.К. Афанасьевой, самыми мужественными надо считать профессиональных шахматистов, не единожды за свою спортивную карьеру подписывающих собственное поражение. Признание своего поражения проигравшим диктуется не мужеством, а ритуалом. Мужество - это преодоление страха смерти, связанное с гордостью и осознанием личностью своего человеческого начала. А ко всему, главные герои героического эпоса не знают поражения. Последнее восклицание Гильгамеша означает «эврика!» Он наконец понял, что и его тяжба с богами всего лишь тщеславие и тщета. Гильгамешу и без напоминания Энлиля и Шамаша хорошо было известно, что проблема, за решение которой он взялся, не имеет решения. Ему бы сразу отказаться от невыполнимого и сопряженного со смертельной опасностью намерения. Но тогда он не был бы Гильгамешем - образцом высокой духовности. Он не сошел с намеченного пути и довел свое исследование до конца. О каком поражении может идти речь?! Отступив от притязаний на божественное бессмертие, Гильгамеш одержал победу - нашел путь к человеческому бессмертию. Он и раньше говорил Энкиду, что если они оба падут в битве с Хумбабой, то «защитят свое имя», обретут бессмертие. Славное человеческое деяние - вот путь к бессмертию. С какой гордостью, достигнув «огражденного Урука» («огражденный» - постоянный эпитет, величающий Урук), его правитель приглашает Уршанаби полюбоваться плодами своей деятельности на благо сограждан! Поднимись, Уршанаби, пройди по стенам Урука, Обозри основанье, кирпичи ощупай Его кирпичи не обожжены ли И заложены стены не семью ль мудрецами? Так - в духе величавого реализма - завершается поэма о Гильгамеше. Она не просто утверждает непреложный факт смерти, но и психологически убедительно показывает путь преодоления парализующего волю человека ужаса при одной уже мысли о конечности своего существования, возводя альтруизм в наивысший закон такой жизни, которая достойна истинного человека. И действительно, альтру-

и н о й в з г л я д / Яков Маркович

изм - единственный путь к бессмертию рода человеческого. Все остальное ведет к вырождению. 10 Я остановился далеко не на всех аспектах бессмертия, являющегося основной темой сказания «О все видавшем». Избегая перерастания эссе в трактат, я был вынужден пройти мимо многих нюансов и, в частности, почти целиком оставил в стороне саму природу человеческого страха перед одной уже мыслью о смерти, природу ужаса, столь психологически тонко раскрытую в сказании о Гильгамеше. Осталось подчеркнуть, что «Илиада» тоже признает наличие этого ужаса, но косвенно: Сердца крушительный плач ни к чему человеку не служит: Боги судили всесильные нам, человекам несчастным, Жить на земле в огорченьях... Подобные стихи «Илиады» своей отвлеченностью, абстрактностью во многом предваряют греческую философию, от которой берет начала вся европейская философия. Еще более рассудочным окажется принявший эстафету от Эллады Древний Рим, на излете которого возникшее буквально на его почве христианство отменит смерть вообще. Распространение веры в бессмертие относительно примирило народные массы с бедностью и нищетой, ведь народу за страдания на земле было обещано счастливое потустороннее существование. На поддержание столь выгодной для представителей высших классов веры в бессмертие тратятся астрономические суммы, потому что с ее ослаблением обделенные люди будут энергичнее бороться за свою единственную жизнь здесь, на земле, и будет гораздо труднее посылать миллионы мобилизованных жертв на убой в чудовищных войнах, а значит, прибыль «лучших людей» поубавится. Образ жизни шумеров, их психика исключала возможность выдавать равнину за возвышенность, день за ночь, невероятное за очевидное. Шумеры не прибегали к умопомрачительным абстракциям. Нелюбовь к абстракции не помешала шумерам сделать такие открытия в области метро-

логии, математики, астрономии, которыми мы пользуемся по сегодняшний день. Благодаря шумерам весь современный мир на колесах. А еще шумеры подарили миру Гильгамеша, оплакавшего смерть человека. Шесть дней миновало, семь ночей миновало, Пока в его нос не проникли черви. .................................................................................... Друг мой любимый стал землею, Энкиду, друг мой любимый, стал землею! Попробуйте внушить Гильгамешу и его соотечественникам, воспринимающим мир столь чувственно, байку о бессмертии души! Как чудесен Гильгамеш! Как прекрасен Гильгамеш! Как он похож на человека! Настоящего человека, а не того, глядя на которого утверждают, что человек человеку - волк. Я хорошо понимаю, что, отдавая приоритет поэме о Гильгамеше, я натолкнусь на возражение, что в ней больше повторов и меньше поэтических красот, чем в «Илиаде». В арифметике я слаб, а потому не берусь считать. Да и делать это бессмысленно, ведь клинописный знак допускает множество вариантов прочтения, множество смыслов, значит, многое здесь зависит от поэтического таланта современных переводчиков. Сколь поэтичным был текст «О все видавшем» в устах древних сказителей, можно представить, если исходить из общепризнанной истины, согласно которой чем человечество дальше продвигается по пути цивилизации, тем оно дальше отходит от мира поэзии.

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

Жизнь и сцена/

Жизнь и сцена

Отчего люди не летают? Автор: Анна Кузнецова «Отчего люди не летают?» - спрашивала самая знаменитая после Катюши, которая «выходила на берег крутой» и «песню водила», - Катерина, «луч света в темном царстве». Но свой миг полета она все-таки ощутила, падая в Волгу с крутого откоса. Как и я… Мне тоже судьба дала это счастливое перед падением мгновение, и… я полетела! От одного только телефонного звонка… 1975 год. Телефонный звонок, в трубке незнакомый мужской голос и странное в своей неожиданности предложение: «С вами хотел бы познакомиться Борис Иванович Равенских. Вы не возражаете?» Еще бы возражать! Легенда советского театра, обладатель всех мыслимых и немыслимых премий, наград, ленинских, сталинских всяких, потом узнала: он сам насчитывал их 9! Только постановкой «Свадьбы с приданым» вошел в историю отечественной культуры, а еще была гениальная «Власть тьмы» с Виталием Дорониным и Игорем Ильинским, от нее восторгом захлебнулся Париж на гастролях Малого театра в конце 60-х, это было в пору «железного занавеса» открытием для Европы России, Льва Толстого, русского театра; знаменитый «Царь Федор Иоаннович», его же постановка, с 73-го года и более тридцати лет Малый открывал им свои сезоны, премьеры Федора играл, пожалуй, самый знаменитый из всех наших советских актеров Иннокентий Смоктуновский. Немыслимо, но меня зовет Равенских, ученик Мейерхольда… Источник множества ходящих по Москве «баек», историй, анекдотов… Гром среди ясного неба в моей недавно обретенной комнате в столичной «коммуналке». Звонок кому?! Провинциалу, приехавшему из Нижнего Новгорода, тогда называвшемся Горьким, побеждать столицу. Происхождение этого звонка я так до сих пор не знаю, кто уж ему про меня сказал? Но я полетела…

Сначала в Переделкино, подмосковный санаторий, где летом 75-го набирался сил на новый, как оказалось, последний и самый тяжелый в его руководстве Малым театром предстоящий сезон Борис Иванович Равенских, Борис Равенских. Вот мы гуляем с ним по аллеям переделкинского парка, он расспрашивает меня про мою еще не слишком долгую и достаточно незатейливую жизнь, я отвечаю: Горький, университет, филолог… была завучем в театральном училище, преподавала историю театра… сейчас завлит в областном театре... муж... дочь... А он дотошен: не пьешь? Не куришь? И время от времени повторяет: это мне годится... это тоже годится. Иногда останавливается, начинает кого-то с себя сгонять, молчит, уходит в себя, а я стою рядом, жду, когда он ко мне…вернется. Разговор идет какойто странный, я пока не понимаю, зачем ему все это надо. Но и внезапно сама обрываю расспросы: Борис Иванович, да у меня нет недостатков. Один только: я еврейка по национальности. Равенских как вкопанный останавливается у клумбы и произносит: «Кошмар! У нас же режимный театр! А я тебя хотел взять руководителем литературного отдела. И пишешься - еврейка?» - «И пишусь: еврейка!» «Я тебя все равно к себе возьму. Ну, может, только - не начальником». - «Нет, Борис Иванович, у меня характер такой, я могу быть только начальником». Ну разве не двое сумасшедших? Нынешняя молодежь вряд ли поверит, что вот так, без протекций и «мохнатой лапы», а по совету кого-то из знающих меня по делу людей, быть может, Иона Друце или Владимира Тендрякова, чьи пьесы мы в тогдашнем московском театре Островского ставили, состоялась эта встреча и приглашение на работу. Прошедшие десятилетия, СНГ вместо СССР, бескровная, но революция, сменившая социалистический на якобы демократический режимы, в этом смысле мало что изменили. Только тогда нужнее были анкеты, принадлежность к КПСС, связи и рекомендации - теперь попросту деньги, клан, семья, но и тогда, и сейчас на престижную работу следовало «устраиваться», попадать. Зато пресловутый «5-й пункт», графа в анкете, где обязательно надо было обнару-

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

жить свою национальность, мог быть препятствием неодолимым. Не знаю уж, что привлекло ко мне внимание Бориса Ивановича. Не исключено, что и легкий оттенок сумасшествия, который я чуть ли не на равных в нем поддержала. А может, по-женски я ему понравилась. В отношениях сотрудников, начальника с подчиненными, тем более художника-лидера с артистами и со всеми другими коллегами, тем более главного режиссера и его ближайшего помощника, завлита, люди должны безоговорочно доверяться друг другу. И нравиться. Я даже уверена, что найти режиссеру литературного помощника, так же как завлиту своего режиссера, сродни поискам супруга. А то и того тяжелее. В первую же нашу встречу я почувствовала, а женщины в этом редко ошибаются, что я понравилась ему. Теперь уже можно об этом сказать, столько лет прошло, 35… 40… Наверное, мы были обречены на нашу встречу, сколько бы времени она ни длилась. Да и долго ли человек может продержаться летящим в космосе, парящим… в падении?! Потом я узнала, что уже в то время и его судьба, и моя вместе с ним были предрешены. Сам он, народный артист Советского Союза, висел на волоске. Конфликт его с корифеями Малого: Царевым, Гоголевой, Соломиным, Быстрицкой - достиг апогея. Напоследок ему разрешили взять помощника, какого он захочет. Так в театре появилась я. Уже через несколько дней после нашей встречи - представляю, какие могущественные силы он пустил в ход - я была назначена на должность руководителя литературного отдела Академического… Государственного… всегда Императорского Малого театра. Ясное понимание ситуации пришло позже, хотя и с самого начала я понимала, чувствовала: не может быть мой «век» там долог, не для меня этот кусок, подавлюсь. Но отказаться от соблазна войти в Малый через служебный подъезд, вблизи увидеть Царева… Ильинского… Гоголеву, Шатрову, Нифонтову… Анненкова, Соломиных, сразу двух, общаться с ними, работать, узнать самой, как оно бывает, на театральном Олимпе, я не могла. Малый театр - глыба известная. Веками, скоро ему будет 200 лет, незыблемо стоит он в центре столицы за спи-

ной охраняющего его бронзового Островского, отсутствие перемен полагая главным своим достоинством. А что мало что меняется в нравах и порядках театра, я вновь ощутила вроде бы совсем недавно, уже в новом тысячелетии, когда, в ответ на мои публикации, за подписью двух руководителей - Юрия Соломина и Виктора Коршунова - в газету «Вечерняя Москва» пришло письмо с информацией: а она вовсе не Кузнецова (это фамилия моя по мужу), а Гольдина… Вот и полагай, что с отменой графы о национальности в паспорте что-либо в восприятии на Руси еврейства может перемениться. Зато с гордостью могу сказать, что из допущенных «русскоязычных» я оказалась в числе единиц. За века! Ну, еще администраторы, торговцы, «меняла» Тылевич, Гастынский - куда ни шло. На худой конец - режиссеры…Хейфиц…Бейлис… полагаемые здесь за обслуживающий персонал, а уж в труппу, тем паче в руководство, ни-ни! Разве что Элина Быстрицкая, которую, правда, по сыгранной ею в знаменитом «Тихом Доне» роли Аксиньи охотнее считали… казачкой. Но и ей доставалось. На одном из партийных собраний - как же без них в те-то 70-е брежневские времена! - помню, как Игорь Владимирович Ильинский, великий актер, да и в антисемитизме дотоле не замеченный, но в борьбе все средства были хороши, а в бойцовском раскладе тех лет он был за Равенских, сказал: вы, Элина Авраамовна (да еще раз повторил: Авраамовна) неужели всерьез думаете, что Борис Иваныч даст вам сыграть Лушку?! Очевидно, планы поставить «Поднятую целину» вынашивались в театре, и победительно сел. Уел! На что даже она, не только красавица, но и умница, и боец, не нашлась, что ответить. Вообще, поразительная штука! Люди образованные, интеллигентные, прекрасно понимающие, что в стране давно произошла такая ассимиляция, столько смешанных браков, что о евреях в чистом виде и говорить смешно, недаром в США, в Германии, в Израиле эмигрировавших евреев считают русскими, все равно, когда хотят, прибегают к искусственному делению людей на русских и нерусских в угоду политике, межусобной борьбе, а то и по привычке.

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

Ну не был Равенских юдофобом. Но когда ему хотелось обругать, обидеть неповинного в еврействе Андрея Волчанского, сотрудника литчасти, он мог вгорячах назвать его: еврей! Нравы официальной России! Нравы имперского театра… Ну, уж эту-то проблему я никогда не брала в голову и не «доставала» она меня: с детства прививка православного Арзамаса, а потом и русской культуры были гораздо сильнее, чем «пятый пункт», мне было все равно, где, что писалось. Русские мужья, русские правнуки, которых по предкам уже в Израиль не возьмут, они официально никакого отношения к древнейшему народу не имеют, даже органическая нелюбовь к евреям, присущая внучатому племяннику генерала Шкуро Валентину Кузнецову, меня совсем не касалась. Острил: будет погром - пойду на улицу. А я как же? - Тебя спрячу. Или еще из семейных шуток: ну, как там ваши евреи, воюют? а наши арабы опять терактик устроили! И когда случайно при поступлении в Малый театр пришлось столкнуться с этой проблемой, интерес к происходящему, любопытство, какая-то дурацкая от детства несмотря ни на что вера в себя спасли от обид и комплексов. Не перестаю удивляться самой жизни, как щедра она на выдумки, случайности, шансы, уверена, каждому предоставляемые, только сумей ими воспользоваться. И еще знаю: ленивым они не достаются! Неазартным. Неавантюрным. Со мной именно так и происходило. С высоты прошедших лет особенно понятно, что и Малый театр был лишь частью общего Божьего плана, мне предназначенного. Казалось бы, живи себе в Горьком, в «шикарной», по тем временам, двухкомнатной панельной «хрущевке», дарованной «за так» советской властью, расти учеников-артистов, среди них оказались и Саша Панкратов-Черный, и Марик Варшавер, и Витя Смирнов, и чуть не все нынешние руководители и ведущие актеры нижегородских театров. Пиши заметки, печатайся в областной комсомольской газете «Ленинская смена». Ан нет, тебе всего этого мало и… тошно: всю жизнь читать одни и те же собственные лекции? Ездить на одной маршрутке на одну и ту же работу? Жить с одним мужем? Пишу как есть, как было. Стараюсь с собой быть честной.

С мужем, с Кузнецовым, было сложнее всего. Наверное, брак не предполагает безумной любви, ему, браку, тогда труднее выдерживать контраст неизбежно наступающих перемен, разочарований, усталости. Брак по любви, несмотря на разум, все равно хочет вечной яркости, первозданности чувств и страсти. Так, по крайней мере, было у нас. Наш брак близился к 20-летнему юбилею, но до него дожил. В его, Кузнецова, стихах - вся биография наших чувств, отношений, общей жизни, независимо от того, были ли мы порознь в других супружествах, вместе ли в браке, или в официальном разводе. Все равно мы всегда были вместе с 49-го, с общего университета, до его смерти в 2009-м, 60 лет… Это из его стихов… В мире моем Под развесистой тенью аорты В мраморе ты, И даже не в мраморе, Он не бывает теплым, В нем голубые жилки Не бьются Кокетливо, И он не косит глаза. Когда мне хочется Сделать подлость, Я подхожу к тебе И обливаю тебя помоями… А из арбузных корок И луковой шелухи, Что стекают с тебя Вместе с водой, Делаю красивейшие стихи. Но мне ты любая нужнаВ плевках, в снежинках и в сплетнях, Заплаканная и в радостях, С красным холодным носом И с горячим зовущим телом Всю тебя принимаю.

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

Ну мыслимо ли было выдержать, поддерживать подобное напряжение чувств?! А мы к нему привыкли, к другому приспособиться не могли, не хотели. Жизнь же требовала других стихов и других жанров: Шутки судьбы, как правило, злы. Возьмем, например, одну: Когда супруга вроде пилы, А муж подобен бревну. В такой семье - разделенье труда, Как будто на лесопилке: Супруга мужа пилит тогда, А тот выметает опилки. Нет, это было не для нас. Скучно. Неинтересно. Любимец города, популярный телевизионный ведущий, обожаемый женщинами, кумир всех компаний и застолий, гуляка, преферансист, он уже стал привыкать к застольям и выпивкам. Я решила, что переезд в Москву, новые трудности и горизонты спасут нашу семью. Не тут-то было. Мой Малый театр был последним сокрушительным ударом. Карьерный успех жены оказался для него, долгое время в Москве бывшего безработным, тяжким испытанием. Теперь он стал пить один. И часами тупо смотреть в телевизор. Анне Гольдиной … А к сорока березам сока нет. Осинам - сок, осинам - осененье. Они крадут единственный просвет, И сходим мы на нет в оцепененье. И эта прель - она давно ждала, В года слежалась, жаждала паденья. И блекнет солнце, испылав до тла… Осинам - сок. Осинам - осененье. Московская двадцатиметровая комната в коммуналке с бабой Дуней, стряпавшей на общей кухне одну капусту, и шоферюгой Валькой, которая увезла к себе от жены свое-

го начальника и они оба пили «не просыхая» у больницы МПС, прямо возле канала Москва-реки, моя плата за переезд в Москву, его не хотел Кузнецов, но переехал вместе со мной она стала для него местом заточения. Ну что можно было поделать?! Еще и еще вспоминаю прошлое, перебираю картины былого. Как можно было бы по-другому? И сейчас - не знаю. Я-то ведь была в поднебесье. Я летела. Как у Шагала - красная корова, голубой козленок и двое маленьких чудаков-человечков рядом, вместе. Только моя рука была теперь не в кузнецовской ладони. Рядом был другой мужчина. Такой же талантливый, как Кузнецов, нет, более талантливый, у меня всегда внутри был собственный прибор измерения, я ему доверяла, состоявшийся, успешный чего там, гений, попавший в трагическую ситуацию, вызывавший у женщины обостренное желание ему помочь, что почему-то всегда дает мужчине дополнительные очки. Борис Иванович Равенских был еще в большей степени, чем Кузнецов, нетерпим и эгоцентричен, абсолютно не способен ни с чем и ни с кем считаться, кроме самого себя, что прежде всего и вызывало отторжение большинства коллектива Малого. Но не у меня, ненормальной. Для меня это стало лишь дополнительным поводом к рабскому служению. Ему. Мужчине. Гению. Почему-то в массовом сознании всегда самое интересное - это, с кем спала? Могу успокоить ревнителей нравственности: спала, с кем положено, по супружескому долгу, по советской регистрации… Но разве это самое важное? Мозги, сердце мои оказались переполнены другим. А стереотипы срабатывали по своим правилам. Сплетники оживились. Конечно же, взял на работу, понятно почему… Был даже курьезный эпизод: вместе со мной к Равенских в Переделкино приехал бывший сотрудник литчасти, некто Добронравов, автор инсценировки «Конармии», шедшей в Вахтанговском, тогда он пытался сделать для Малого «Территорию» О. Куваева. Так он тут же пустил слух по театру, что когда вернулся в Москву на электричке, я осталась ночевать в Переделкине(?!) «Да мы же с вами вместе ехали в электричке!» взбесилась я, когда получила расползшуюся информацию и позвонила в отдел кадров: почему в театр

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

пускают по просроченному пропуску? Прекратить пускать. Но слухи всегда сильнее нас. А таким ярким, неординарным личностям, как Кузнецов и Равенских, было, конечно же, тесно рядом. Не умещались! Меня не хватало на них двоих. Он звонил мне по ночам в Волгоград, где я оказалась по осени на гастролях с моим скромным театром в качестве руководителя, и директор и главный режиссер были больны, «сукины дети» актеры довели, потом-то я узнала, что все, что происходило в террариумах единомышленников малых братьев было невинными забавами, детскими играми по сравнению с «академиками». - Когда приедешь? - Как же я брошу театр?! Я же - директор! - Ты дура, а не директор. Не вздумай сказать Цареву, что была директором, а то он решит, что ты пришла его подсиживать. Как правило, после него звонил Кузнецов из «коммуналки», будто сговаривались, уже по звонку, а потом по заплетающемуся языку я могла измерить, сколько он выпил. Читал стихи, говорил про любовь и как он жить без меня не может. Зато в первый же день моей работы в Малом театре, когда я вечером осваивала долгие узкие коридоры закулисья, лабиринт переходов, где и впрямую, и символически так непросто было сориентироваться и найти дорогу из правого крыла в левое, из служебной части в зрительный зал или от кабинета директора в кабинет главного режиссера, навстречу из-за угла вдруг - ах уж это ставшее для меня в то время ключевым словом! - живой Ленин. Ну, просто шла в тот вечер пьеса про Владимира Ильича Саввы Дангулова «Признание», а Юрий Иванович Каюров играл в ней вождя. Тогда, в 70-е, кругом висели ленинские портреты, он вроде иконы, а мне в первый день новой работы, новой жизни Он идет навстречу. Учитывая всегдашний высокий класс гримеров Малого, как, впрочем, и всей постановочной части, немудрено, что моему разгоряченному сознанию он привиделся настоящим, живым воплощением Ленина. Видимо, заметив мою растерянность, Ленин похлопал меня по плечу и величественно, покровительственно, по-ленински произ-

нес: «Ничего, ничего, не волнуйтесь! Все будет хорошо!» Мне даже показалось, что он чуть картавил. Как и полагалось по роли. Спектакль про Мой Малый Театр в 1975 году был запущен, шел по своим сюжетным, стилевым законам, и его было не остановить. Конечно же, по жанру это была фантасмагория. Вот они, действующие лица моей драмы. Как и положено во всякой пьесе, по степени значимости, по важности роли первый - Царев. Царь Михаил Иванович Царев. Редкое единение фамилии с характером, судьбой, человеческой сутью. Воистину говорящая фамилия! Он и красив был… царственно. Будто веками отбиралась, совершенствовалась человеческая порода. Понимаю, почему Мейерхольд именно в нем увидел, тогда молодом красавце Армане, предмет пылкой любви несчастной «дамы с камелиями». Актерский дуэт Царева и жены Мейерхольда, до того жены Есенина Зинаиды Райх, по общему признанию, был удивительно красив. А потом в историю театра вошел его Чацкий, которого по канонам 40 - 50-х годов должен был играть непременно актер красавец. Романтический красавец, герой-любовник, в наборе театральных амплуа это всегда было самое дефицитное. Природа редко награждает мужчин одновременно и красотой, и ростом, и статью, и благородством осанки, манер. А еще умом и коварством. На редкость красиво Царев старился. Матиас Клаузен в «Перед заходом солнца», герцог в «Заговоре Фьеско», Король Лир, Фамусов - это уже в мое время - то, что он играл на прославленной сцене, было прекрасно и являлось как бы классическим воплощением декларируемой эстетики Малого театра. О роли руководителя, среди им сыгранных, зрители могли не знать, но ведь он многие годы был директором своего театра, а еще после Александры Александровны Яблочкиной как бы унаследовал высокий общественный пост председателя Всероссийского театрального общества (кому и зачем понадобилось переименовать известное и всем необходимое ВТО в СТД? Где вместе с вывеской постепенно отказались и от благотворительных функций, и от просветительских). Нет, не допустил бы такого Царев, именно он

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

настаивал на том, чтобы Союз театральных деятелей был обществом, братством, где он, кстати, никогда принципиально не получал зарплаты в отличие от последующих руководителей. Для него это была общественная работа. Служение. Оказание помощи своим коллегам. Я почему-то уверена, что, будь он жив, ни за что бы не допустил столь бедственного нынешнего положения, особенно стариковактеров. Сам лично он участвовал во множестве комитетов, советов комиссий. Ведь все премии, звания, награды в течение нескольких десятилетий, присуждаемые от имени государства, так или иначе проходили через его руки. Когда-то любимец Сталина, друг Молотова, он и при всех последующих коммунистических правителях держался «на плаву». Надо было видеть, как он царственно появлялся в любых начальственных кабинетах, как независимо от ранга и чина собеседника заставлял слушать свой всегда тихий, чуть дребезжащий голос, как цепко и зорко вбирали все в себя его вблизи чуть косящие, смотрящие в разные стороны глаза. И все его просьбы всегда выполнялись. Недаром при нем в пору всеобщих советских дефицитов у артистов Малого театра никогда не было проблем с квартирами, дачами, машинами, все они получали прибавки к зарплате и всяческие возможные при распределительном социализме льготы и привилегии. Ровно в 10 утра, хоть сверяй часы, появлялся он в своем кабинете в Малом театре, чаще всего в черном бархатном пиджаке и белоснежной крахмальной сорочке, так же как в три, после тоже обязательной ежедневной репетиции, входил в кабинет председателя ВТО на 6-м этаже знаменитого, как по заказу сгоревшего в 90 - ые, когда особенно яростно делили землю и недвижимость в центре - хорошо, что Царев до того не дожил, а может, сумел бы предотвратить - Дома актера на улице Горького… Вершил дела. Живая легенда XX века. Недаром его сейчас нет. Тот век безвозвратно кончился. Оба его кабинета были похожи: ковры, канделябры, хрусталь, старинная мебель. То, что ему соответствовало. Красавец, в черном бархате, с выразительным скульптурным профилем и тщательно причесанной седой головой, самим видом своим в

торжественном интерьере своих кабинетов он вызывал трепет у посетителей, являл картину стабильности и всегдашней правоты. Пунктуальный до педантичности, никогда ничего не забывающий и не пропускающий. Спорить с ним было невозможно, это почти никому не приходило в голову. Кроме Равенских. Перед сдачей чуть ли не единственного в истории Малого театра, поставленного Царевым как режиссером очередного «Горя от ума», где сам он играл уже не Чацкого, а Фамусова, Чацким был Виталий Соломин, другие в команде: Софья - Нелли Корниенко, считалось фаворитка Царева, Молчалин - Клюев, Лиза - Глушенко, Скалозуб - Филиппов, - Равенских полночи проговорил по телефону с Игорем Владимировичем Ильинским на тему: кто же ему теперь скажет правду? Бабочкина нет… Шатрова не сможет… Только мы с вами и остались. Передо мной чудом сохранившийся в прошедших десятилетиях протокол заседания художественного совета от 29 ноября 1975 года, принимавшего, тогда это было обязательной процедурой, спектакль Царева «Горе от ума». И выступление Ильинского: всем хочется консолидации… Но она может быть только на почве художественной дружбы… Фамусова играет мастер, но играет каждое слово, настаивает на каждом слове… Каждое слово, фраза звучат отдельно. Это груз на спектакле… В Румынии ко мне подошел человек и спросил: какая разница и что общего между МХАТом и Малым? Я сказал, и те и другие настаивают. Надо облегчать, в режиссуре должна быть общая легкость. Такая актерская манера - от старого театра. И Молчалин - резонер, бубнит весь спектакль. Виталий Соломин - талантливый актер, но здесь он - саморежиссер, его сцены - отдельные показы, а образа Чацкого, единого, пылкого в споре, нет. Нет сквозной линии. Словоговорение - не сквозная линия. Конец 2-го акта - убожество, мизансцены после отъезда гостей беспомощны. Неужели не нашлось в труппе сценически выглядящей на семнадцать лет актрисы на Софью?! Режиссура спектакля волнует. Какая консолидация? Если не говорить правду. Мы знаем, Михал Иваныч рвется к художественному руководству. Такое художественное руководство меня бы не устроило…

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

Позволю себе некий комментарий. Конечно же, во всем, что происходило тогда в театре, прорывалось главное, чем жил коллектив, что пронизывало любые творческие разговоры и обсуждения, шла борьба за власть, и расклад сил, позиции противостоящих сторон всегда просвечивали, были ясны. По-разному и сейчас можно оценивать происходящее в театре, в любой борьбе всегда трудно бывает определять правых и виноватых, тем более тогда, в запале войны. Одно бесспорно. Высочайший уровень личностный, художественный оценок и суждений, с каким, - я, увы! - перестаю встречаться в последнее время. И худсоветов уж нет, и, боюсь, таких его участников, которые были неприкасаемым авторитетом для окружающих, тоже почти не стало. И все творческие разговоры застревают на уровне: мое - не мое, нравится - не нравится, принимаю - не принимаю! Как же остановить этот очевидно происходящий процесс обнищания театра, превращения его в массовую самодеятельность? Вдруг мои примеры прошлого помогут?! А то и остерегут от межусобицы, несправедливости, жестокости, чему свидетелем, да и участницей, я стала почти сорок лет назад. Та борьба тоже была на уровне великих. И ставкой в смертельной игре была жизнь. Елена Митрофановна Шатрова поддержала Ильинского: хорошо, что появилось «Горе от ума»… но текст приземлен, снята поэзия. Фамусов обличал Москву в своем монологе сильнее Чацкого, сорвал аплодисменты… с Чацким нет настоящего общения. Люблю Соломина, но здесь он опустился, а не поднялся над собой… Нет характеров, столкновений в спектакле. Режиссура слабовата… Позиция Михаила Ивановича Жарова была ясна, как у царя Федора: «всех согласить, все сгладить»… Разучились устраивать праздники… Хороший спектакль! Хорошее прочтение. Хорошее оформление. Первый акт идет блестяще. Царев блестяще подает текст. Качалов играл Чацкого в 70 лет. Соломин поначалу очень хорош. Но должен быть масштабнее в своем рисунке и молодости. Иногда резонерствует. Нет страсти. Вслед за ним выступающим был Юрий Мефодьевич Соломин: горжусь братом. Надо исходить из того, что сделано. Все исполнители одинаковы в мышлении. Не нарушена мысль Грибоедова. Хорошо, что у нас есть такое «Горе от

ума». Еще нужен «Ревизор», чтобы было социально и современно… Не надо антагонизма при обсуждении…. Вот тут Равенских не выдержал, выскочил на середину царевского кабинета, оборвал выступающего и, попетушиному наскакивая на него, заорал: а вы - адъютант его превосходительства! Даже я пыталась чего-то «вякнуть», чтобы вернуть в обсуждение лишь критерии профессии. Мне казалось, что я помогу режиссуре Царева, если подскажу ему, что нужна более тщательная проработка сюжета, с сюжетом стоит быть внимательнее, тогда актеры будут проходить через события, а не декламировать… Равенских, главному режиссеру, а именно за пост художественного лидера и шла борьба не на жизнь, а на смерть, предстояло подводить итоги. Конечно же, он был великий режиссер и блестящий профессионал. По любому поводу замечания ученика Мейерхольда, тот-то был непосредственным учеником Станиславского и любимым его актером, Треплева играл в знаменитой чеховской «Чайке», то есть слова Равенских всегда были безошибочно точны. Мы порой легкомысленно забываем, что только прямой связью поколений, от великого к великому, можно сохранить великий русский театр. И чтобы Бог хранил, и великие появлялись, а мы бы любили и берегли их. Я сейчас приведу некоторые отрывка из выступления Бориса Ивановича на том худсовете, и каждый сам сможет убедиться, как тонок и глубок он был. Его только надо было уметь услышать, захотеть услышать… ...Окружение Чацкого нельзя делать глупым. Обнаженность мешает. Молчалин сейчас более глубокое и тонкое явление, чем в спектакле. Я вижу, а Чацкий не видит, что он глуп - это неинтересно. Нужно ли это общество так прямолинейно разоблачать? Тогда теряет Чацкий. Хорошо отношусь к Соломину, актеру: мы боимся пафоса и лжи, но обнаруживаем «рассудка нищету». Цареву надо не читать роль, а существовать, пока идет игра текста. Корниенко неудача, ее можно как актрису погубить. Вспомните, как искал Станиславский сцену клеветы - не надо цитировать фамилию, но это другое искусство…

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

Попасть в точку с «Горем от ума» трудно, масса тем, мыслей… Соломин приехал влюбленный. Есть ли это? Пока нет. Есть упрощение Чацкого, мысль до примитива… Мысль спектакля, о чем? Соломин должен все время от Софьи накапливать материал для последнего монолога. За что Чацкий любит Софью? Софья должна поражать Чацкого, при чем тут крепостница? Поэт и любовь… От великого она уходит к холую! Нужна пронзительность ума Чацкого. Слухи, откуда они произошли? Здесь срыв, провал… Монолог Чацкого должен быть глубже. Не все должно быть главным у Соломина: пронзительность, не крик нужны. Надо развитие в образе Фамусова. Спектакль надо совершенствовать. Текст удивительный. Принимается спектакль из-за Грибоедова. Как вылечить Юдину от штампа? Гоголевой надо быть глубже, серьезней. Не надо фразы выделывать, Елена Николаевна… Не все актеры выдерживали подобный уровень требований, не все им соответствовали. Гораздо легче было, как фамусовской Москве с Марьей Алексеевной во главе, назвать Чацкого, то бишь Равенских, сумасшедшим и объявить ему войну. А в искусстве интриги и ведения боев без правил почти все участники сражения были сильнее его, необыкновенно талантливого и одним этим уже беззащитного. Противники Равенских, как правило многие, защищали свое право слыть великими, не подтверждая, не доказывая того в творчестве. Потому я позволила себе так длинно, подробно вспомнить совсем не главное событие внутритеатральной жизни, один из немногих худсоветов, что он представляется мне очень важным профессиональным, но и человеческим документом о той далекой зиме 1975-76 годов театрального сезона Малого театра. По-моему, который стоит вспомнить. Многое в нем сошлось. Роскошный кабинет Царева в Малом со звенящей бусами неизменной секретаршей Аделью Яковлевной и крошечная, захламленная комнатка Равенских на другом конце здания, среди актерских гримуборных - фасад и тыл, правый и левый фланги государственного… академического… В комнате Равенских, язык не поворачивается назвать ее кабинетом, два стола буквой «Т», дотрагиваться до бумаг,

заваливших столы, он не давал; на том, что подлиннее, годами накапливались пьесы, так и не читанные, присланные и оставшиеся неотвеченными, а то и непрочитанными письма, деловые бумаги. Все, что я смогла сделать, прикрыла газетами, называла «гробик», хотя то, что ему надо было, находил безошибочно, запускал вглубь руку и доставал требуемый приказ №… Министерства культуры… Книг я здесь не видела. Вроде бы он их и не читал. Умного учить - только портить… Телевизора тоже не было, только старенькое радио, он иногда его слушал. Холодильник. Рядом на полу - электроплитка. Жена, актриса Галина Кирюшина, с иконописным лицом, худая, выше его ростом, каждый день привозила обед из дома в кастрюльках, разогревала, кормила его. К трапезе никто не допускался - мне дозволялось… Но я должна была сидеть рядом молча, если, пользуясь его доступностью, порой не выдерживала, пыталась завести какой-нибудь неотложный разговор, получала в ответ: дольше прождешь! Еще в кабинете было старенькое пианино. И иногда, когда ему привозили из дома дочек, Шурочку и Галочку, младшую Галочку сажали за клавиши, и она играла какую-нибудь нехитрую детскую пьесу Гедике, а он, подперев кулачком подбородок, внимательно слушал… Но и однажды сказал: увидь на улице, что Галю переехал трамвай, я остановлюсь… постою… посмотрю…и пойду репетировать… Это про обожаемую им младшую. Такой уж он был. Чудак! Гений! Безумец! Или опять же - из его «правил»… Однажды смотрю на сцену и вижу: а ведь она бездарная! Это он - про своих «пассий». И начинаю складывать в чемодан рубашки… Дома-то он бывал редко. В комнате его стояла узкая односпальная кровать. Рядом стул, на нем висел парадный пиджак с лауреатскими значками. Возвращался из театра ночами, утром, когда просыпался, дети уже были в школе. Что жена Галина Александровна курит, не знал, она тщательно от него скрывала. Однажды она сказала мне: Шура из пальто выросла, скажите ему, чтобы денег дал на новое. А он давал мне поручения купить что-нибудь дочкам на день их рождения. Однажды я выбрала в «Детском мире» кукольный театр с набором из нескольких сказок. Потом позже

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

прочитала в Шуриных воспоминаниях, как она была тронута отцовским подарком. Отвозила этот кукольный театр в Рузу, где они отдыхали на новогодних каникулах, тоже я. Но семья обожала его. Кирюшина среди других участников юбилейного (по-моему, сотого) представления спектакля «Русские люди» на вывешенной за кулисами афише, такая здесь существовала традиция, написала мужу-режиссеру: «Обожаю! Преклоняюсь! Молюсь!» А Шура на предложенную в школе свободную тему сочинения «Мой любимый герой» писала о папе. Я ей помогала. Надо было видеть их рядом: Царева и Равенских, накрахмаленного, отутюженного, торжественного красавца директора и коротенького, коренастенького, эдакий грибокборовичок, курносого главного режиссера в вытянутой трикотажной рубашке, без галстука, в туфлях на два размера больше и на босу ногу, чтобы не ошибиться в прогнозе: их конфликт неизбежен. Конечно же, непредсказуемый гений режиссер был там случайным пришельцем и не жилец. Царев умел ловко дирижировать всем происходящим в коллективе, сам оставаясь в тени и как бы не принимая участие в интриге: сидит, бывало, на партийном собрании в президиуме, скорбно закрыв лицо рукой, а ораторы один за другим, вряд ли без его ведома, «мочат» главного режиссера. Особенно яростной была Гоголева: коммунистическая партия призывает нас говорить правду, вещала она на партийном собрании 2 апреля 76-го года. Смело и открыто говорить о недостатках. Театру нужно другое художественное руководство. Соответствует ли режиссерский почерк Равенских Малому театру? Нет, не соответствует. Он показал своими спектаклями несостоятельность (?!). В следующей пятилетке мы должны вернуть театр к его традициям. Приблизить к задачам, сформулированным XXV съездом КПСС. Почему Ильинский, Равенских не ходят на партийные занятия? В 70-е это были самые серьезные из всех возможных обличений. В хоре «ненавистников» слышала и Руфину Нифонтову… Почему меня наказывают за нарушения дисциплины, а Бориса Иваныча - нет? С меня снимали зарплату, а Равен-

ских опаздывает на репетиции, во-время не выпускает спектакли, уехал с гастролей в Новосибирске - надо снимать с зарплаты. Почему вы, Борис Иваныч, ни разу не отказались от премии? А Быстрицкая предлагала выход из положения: вы нас воспитываете, Борис Иваныч, а мы будем вас, руководителя. И хоть некоторые, таких было немного, кто решался вслух поддерживать Равенских, но Юрий Каюров однажды осмелился: Борис Иванович не нуждается в защите. Он большой художник. Но так же нельзя. Надо уважать режиссера. Его голос потонул в хоре критиков. Слышала, как пытался воззвать к актерскому разуму и обычно скромный, замечательный не на собраниях, а в спектаклях, в кино - Алексей Эйбоженко… Собрания такого толка не от рассудка, а от эмоций… Убить можно ватой в нос. От каждой победы должно рождаться добро. Каждый должен помнить: я менее важен, чем Малый театр. Почерк Равенских кого-то гневит, но искусство многогранно. Меня ранит ревизия «Русских людей», но и в «Перед заходом солнца» Леонида Хейфица приятно играть. Царя Федора - Смоктуновского называют гастрольным актером, но это - высочайший класс актерства. Почему мы не признаем лидера в нашем деле? Надо объединяться во имя золоченой сцены. Да, все равны, здесь нет гастролеров, есть коллектив, но все удовлетворены быть не могут, будут жертвы. И всегда будут лидеры. Надо же вести себя достойно. Сколько еще и до сих пор и всегда желающих руководить театром с помощью общих собраний и коллективного мнения! Неужели непонятно, что только художественной диктатурой, на чем всегда настаивали Товстоногов, Любимов, может быть жив театр. А Равенских унижался, оправдывался: нахожусь под обстрелом - один. Хотелось бы вдвоем, втроем, впятером… Чем больше, тем лучше. Тяжелый хлеб - главного режиссера… Но ведь и сам актер должен работать. Ошибки возможны, но стараюсь быть объективным… Права и обязанности администрации надо уточнять. Они не беспредельны. Согласен на снижение зарплаты, лишение премии, но не на творческий позор. Бессовестность на сцене нетерпима. Порой срываюсь

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

от бессилия… простите. Не надо, Юрий Мефодьевич, ставить под сомнение честность других. Дайте мне возможность спокойно работать. Он жил в своей захламленной комнатке, как в осажденной крепости. Загнанный. Пытающийся сохранить себя живым, свое достоинство, свою профессию. Борьба шла не на самолюбия и привилегии, а на жизнь. Царев же, сидя в президиуме, играл так, будто все происходящее для него неожиданность. На самом деле все в его руках и власти. Он был великий политик. Первый актер совсем еще недавнего советского театра. Ну, передайте вы ему - тянул он. Что он тебе сказал? выспрашивал другой. А руководитель литературного отдела металась от одного к другому, понимая, что с какой бы стороны ни шли танки, с левой ли, с правой, от Царева или Равенских, ей все равно быть под гусеницами. Официально все внутритеатральные службы начинали работу с 10 утра, с приходом Царева. Вокруг его кабинета были партком, профком, комната литчасти. Все должны были быть под рукой. А Борис Иванович страдал мучительными бессонницами, отчего самое активное его рабочее время, когда он обдумывал и решал свои сложные вопросы и ему требовалось присутствие приближенных к нему сотрудников, прежде всего меня, приходилось на ночь. Бывало, отвезет он тебя домой эдак в два-три ночи, доедет к себе домой и тут же звонит: ты что, уже спишь? Как тебе не стыдно… А к 10 утра снова на работу. По утрам меня возил мой троллейбусный маршрут №12 от начала до конца, от больницы МПС на Театральную площадь. Я пыталась доспать в пути. Дома было все плохо. Хуже некуда. Да и буквально, что за дом - комната в коммуналке?! Наспех распиханные по углам вещи. Красный угол - для письменного стола Кузнецова. Но от него, даже не от меня, меня дома не было, он убегал в первую очередь. Трудности творчества, ежедневная «черная» работа: доделать, переделать, еще и еще поискать, помучиться, посидеть у стола - была не для него. Мне-то казалось, вот и используй свободное безработное время, чтобы доделать всего-то два рассказа для принятого к публикации сборника рассказов в издательстве «Мо-

лодая гвардия», так он их и не сделал, книжка не вышла. Предложи недавно написанную пьесу какому-либо из московских театров. Собери книжку стихов, об их талантливости ему говорили и Евгений Евтушенко, и Роберт Рождественский. Нет! Дай рубль! Это значит - на винище, как он называл заботливо приготовленное для него в подвальном магазинчике нашего же дома, и стоила-то тогда бутыль 0,75 портвейна чуть больше рубля. Не дашь, сейчас Любке позвоню, приедет, привезет… «Скорой помощью» была аспирантка журфака МГУ, он там немножко преподавал, Люба, оживившаяся от появления в ее жизни «свободного», как ей казалось, брошенного занятой женой мужа, и она, новочеркасская женщина, примеривала, видимо, уже тогда на себя и московскую прописку, и талантливого яркого Кузнецова. Ближе всех вскорости она оказалась к нашему разводу и сталатаки его женой. Хотя вряд ли ей удалось меня заменить и стать счастливой. Так я полагаю. Но мой Малый театр с Борисом Равенских, а главное, перемены, происходящие с Кузнецовым, да, наверное, и со мной, все больше отдаляли нас друг от друга. Так что казачка Люба в нашем разводе, наверное, как и мы сами, не очень-то и виновата. Разве нет авторства у судьбы?! Едешь, бывало, домой ночью, везет тебя на такси Равенских, а ты с тревогой выглядываешь свое окно на первом этаже, светится или нет. Ага! Светится - значит, дома…. Один или с компанией?... Пьян или трезв… Будет скандал или обойдется… Ну какому мужу понравятся эти ночные возвращения?! Другие мужчины и прежде были как бы моей защитой. А муж так жаден до всех предложений жизни - выпить все винище! Выиграть во всех преферансных пульках! Перетрахать всех баб! - что мне всегда надо было спасаться. А тебето что? Как тебя эти бабы касаются? - вечная его позиция. И были стихи. Но уходила наша любовь или то, что мы этим словом привычно называли. Мы переставали быть необходимыми друг другу. Теперь я видела рядом со мной какогото нового, мне чужого, перестающего быть интересным Кузнецова. Лишь раздражающим, отвлекающим от моей другой жизни.

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

То, что с нами происходило, опять же было в его разбросанных по дому стихах. Еще одна мятая пожелтевшая бумажка в моем архиве: А я не сплю, Да, я опять не сплю. Таблеток наглотался, Но неволен Заставить Позабыть, что я люблю И что тобою Беспощадно болен. Мы вместе - завтра. Предпоследний снег Примнешь, придя - жена и ближе друга. Ты - мне кольцо. И я слабее круга, В котором мне кружить Из века в век. Иногда мне казалось, что сил во мне вовсе не осталось, все вышли. Но надо было ехать на работу в Малый театр. Я подходила к бело-желтому старому зданию рядом с Большим, мне так хотелось скорее туда войти, показав пропуск, знак моей причастности к великому театру, что силы откудато появлялись, глаза зажигались, и я взлетала пешком, без лифта, он слишком медленно шел, на третий этаж к Борису Равенских. Помогать! Спасать! Уже в первые дни своей жизни здесь я поняла, что и внешне я должна что-то поменять в себе, чтобы соответствовать общему стилю театра. Мои горьковские небрежные «мини»платьишки, яркое полосатое пальто с капюшоном и меховой опушкой - тут не годились. И розовая мохеровая кофточка с вышитыми по ней «рококо» розочками, счастливо купленная у спекулянток в центре тогдашней торговли, туалете на Петровке, тоже явно не подходила. Пришлось взять взаймы денег, позвонить во Всесоюзный дом моделей, их витрины на Кузнецком мосту были единственным в Москве местом, где можно было увидеть действительно красивые вещи. Мне предложили приехать на их склад на улицу Марии Ульяновой, и там я, как мне казалось, обрела облик - бордо-

вое платье, строгий костюм, театру соответствующие. Судя по Его внимательному, оценивающему взгляду и реплике: прикрой вырез, я не могу репетировать, желанный результат был достигнут. Хотела ли я того или не хотела, было ли мне это волей-неволей навязано, но пришлось соизмерить себя со знаменитыми гранд-дамами Малого. Они ведь всегда были чуть старомодны в одежде: белые блузки под горло с брошками, шали, темные закрытые платья. Только Елена Митрофановна Шатрова, светлый ангел театра, ее книга с теплой дарственной надписью бережно хранится в моей библиотеке, мне всегда вспоминается в голубом. Дамам театра всегда был свойственен особый, чуть ретро шик, и символом его была знаменитая подаренная брошка с портретом Ермоловой, которую носила Гоголева - Знак избранности! Не знаю где, у кого она сейчас. Ловлю себя на том, что даже спустя почти сорок лет не могу спокойно пересказывать пережитое. Снова волнуюсь. Будто прохожу через далекие события еще раз, как в первый раз. Живым вижу, ощущаю Бориса Ивановича Равенских, слышу его голос, меня предупреждающий: будут тебя бить, бросят на пол… пинать будут сильно, потом приподнимут, поглядят: жива ли? Опять будут бить, и так до тех пор, пока не выдержишь, кончишься. А уж тогда чего с тебя возьмешь? Нет, лучше вспомню про что-нибудь… полегче… к примеру, про дам Малого театра… Первые актрисы Малого, начиная от Марии Николаевны Ермоловой, всегда отличались не только красотой и статью, я бы даже считала, что здесь это были отнюдь не главные женские качества, а особыми волевыми свойствами, сильным характером, очевидными признаками общественного лидера. Александра Александровна Яблочкина… Вера Николаевна Пашенная… Елена Николаевна Гоголева… Более молодые Руфина Нифонтова, Элина Быстрицкая. Кто знает, что в большей степени определяло их ведущее положение на старейшей русской сцене: талант, красота или «железный» характер. При любых руководителях именно первые дамы, героини не только по сценическому амплуа, но и по жизненному предназначению, опре-

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

деляли политику театра, его репертуар. Их побаивались. Искали расположения. Для первых женщин театра искались пьесы, они сами решали, будут или не будут играть предлагаемую роль. Помню, как обрадовалась я, увидев еще в подстрочнике только что переведенную Виталием Вульфом пьесу Тенесси Уильямса «Татуированная роза», и с согласия Бориса Ивановича Равенских предложила ее Быстрицкой. Уж там ли не было роли для нее, в те годы находящейся в длительном простое?! «Не выйдет у вас с Борисом Ивановичем сделать из меня старуху», - гневно сказала мне Элина Авраамовна, между тем как было ей в то время гораздо больше, чем 34летней Серафине дель Роза из пьесы. И больше, чем Ирине Мирошниченко, вскоре блистательно сыгравшей эту роль во МХАТе в спектакле Р. Виктюка! Здесь менее, чем в других театрах, имели значение личные отношения актрис с мужчинами, занимавшими руководящее в труппе положение, хотя и Галина Кирюшина, жена Равенских, и Татьяна Еремеева, жена Ильинского, почти всегда получали главные роли в постановках мужей; так же как Мила Щербинина, последняя любовь Бориса Бабочкина, конечно же, была Катериной в его «Грозе», а главные роли Нелли Корниенко злые языки приписывали тому, что была она фавориткой Царева! И все-таки нет, не это было главным в сложившейся или несложившейся актерской судьбе актрис Малого театра. Играли они здесь всегда немного. А порой и вовсе по несколько ролей за целую жизнь. Варвара Обухова была приживалкой Анной Оношенковой в горьковской «Вассе Железновой» Потом спустя много лет приживалкой в «Ярмарке тщеславия». Вот, пожалуй, и все из заметных ее ролей. Но это не мешало ей стать через определенный срок ожидания сначала заслуженной, потом народной артисткой России. «У нас незаслуженных мало, их надо беречь», - шутил Валерий Носик. Какой замечательный и, по-моему, недооцененный актер был Носик! Вспоминаю его на одной из «умных» творческих конференций в ВТО, нынешнем СТД, только теперь здесь не бывают, не выступают одновременно Эфрос, Товстоногов, Ефремов… А тогда после их интереснейших

выступлений, когда они говорили о профессии, о системе Станиславского, об актерской методологии, как играть, как репетировать, поднялся Носик, желтоглазый, лопоухий, смешной, развел руками и сказал: я теперь и не знаю, как мне на сцену выходить, сначала вспомнить, что тут говорилось, а потом уж начинать играть?! К возрасту здесь относились всегда по-особенному, с почтением. И в отличие от многих других коллективов никогда не выпроваживали пенсионеров и даже гордились почтенными своими «старухами». Старались не пропустить актерские юбилеи, литературный отдел обязан был тщательно отслеживать, чтобы в прессе были непременные статьи и поздравления юбилярам. 1975 -1976 сезон был урожайным на 75-летние юбилеи. Приближался юбилейный срок у Дарьи Зеркаловой, легендарной в свое время Элизы Дулитл из «Пигмалиона». К своему юбилею она играла лишь сумасшедшую барыню в редко идущей «Грозе». И я хорошо помню грузную старуху, сидящую рядом со мной на партийном собрании, скалывающую и раскалывающую гирлянду из английских булавок, вовсе не похожую на тоненькую красавицу с прошлых фотографий. Однажды входит она в литературный отдел и спрашивает, не забыли ли мы про ее дату. Конечно же нет - заверила я ее. Ушла, вернулась… А можно не называть в готовящихся статьях мой возраст, только пятидесятилетний срок работы на сцене? Конечно. Еще раз вернулась: а можно и время работы не называть(?!) я подарю вам пармские фиалки… О них, гранд-дамах Малого, рассказывали истории, легенды рождались на ходу. Одну из них, о Пашенной, я слышала от Равенских. Ну не мог он репетировать в присутствии Веры Николаевны. Тревожила, нервировала она его. Да и, видно, острого языка ее боялся. А однажды, с его слов, она сорвала-таки репетицию. Повторяли отрывок из «Власти тьмы», где по действию Никита закапывает в погребе своего убитого младенца. На сцене Ильинский, Жаров, Доронин - все тогда, несмотря на седины, «молодые» отцы. Представьте себе, вы убили собственного ребенка - надрывается режиссер. И вдруг из темноты зрительного зала, с га-

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

101

лерки - голос Веры Николаевны: откуда им это знать? Что, у них дети-то свои, что ли? Нет, кроме Шатровой что-то не припомню я среди милых «Малых» дам союзниц Бориса Ивановича. Не нравились они друг другу. А Елена Николаевна Гоголева - вот уж кто и у меня вызывал трепет одним только разлетом знаменитых соколиных бровей, пронзительным взглядом, во многом в мое время определявшая отношения труппы с режиссерами - на страницах журнала «Театр» публично высказалась: если бы в один прекрасный момент все режиссеры по Москве исчезли, Малый театр от этого пострадал бы менее всего. Историческое заблуждение, ставшее в разные времена одной из типичных особенностей Малого театра. Его трагическим недостатком. Отчего и Равенских им мешал. А в общем-то, Е.Н. Гоголева со свойственным ей ясным и жестким умом четко сформулировала одну из основополагающих особенностей, трагическое противоречие современного театра - его двуединое руководство, административное и художественное, редко соединяющееся в одном лице. Счастливыми театрами, на моей памяти, были театры Товстоногова и Любимова, Гончарова, Завадского, Плучека, Ефремова, Марка Захарова, Петра Фоменко, Константина Райкина, возглавляемые режиссерами-лидерами, как до того Станиславским и Немировичем, Мейерхольдом, Таировым, Михоэлсом, не директорами. Последние российские десятилетия, годы резких социальных и экономических перемен, годы возросшего потребления, культа потребления, восторжествовавшего рынка, превыше всего в театре поставили кассу, доходы, на первое место выдвинули фигуру директора, продюсера, менеджера, интенданта, а интересы художника и интенданта антагонистичны по своей природе, одному превыше всего - интересы творчества, другому - заработок любой ценой. Появился даже термин: директорский театр, а творческие коллективы расплатились за него окончательным падением престижа режиссерской профессии. Да что там, просто физическим исчезновением режиссуры «как класса» из многих театров, в результате - очевидное резкое падение уровня профессионализма, всеми нами сейчас наблюдаемое. Но противоре-

чие это, финансовых и творческих интересов, - в двуединой природе театра, в его традициях и особенностях. Ведь театр - это и искусство, и бизнес. А борьба за власть, всегда приобретающая в театрах свои особые формы, - это ведь и вековая особенность человечества. Я всегда была апологетом только режиссерского театра. Другим, с моей точки зрения, он быть не может. Вечный парторг Виктор Иванович Коршунов шептал мне: «Ну что бы вам почаще не заходить к Михаилу Ивановичу, ведь у нас - не обычный директор, а Царев…» Но так очевидна была к моему появлению в Малом разность и непримиримость двух руководителей, их противоборство и «военное» положение, режим чрезвычайной ситуации, в театре существующие, что мне неизбежно надо было делать выбор, и он был предопределен. Царев Равенских, два главных героя моей драмы, придумывать ничего не надо было, жизнь сама определила их конфликт и мое место в нем. «Редиска! Красный сверху, белый внутри», - говорил о Цареве Равенских, его постоянный недруг и антагонист. «Убил учителя!» - записывал он тезис для похода и разговора в ЦК КПСС, где тогда решались все внутритеатральные проблемы. Это значило, что он будет там «капать» на Царева и вспоминать их общую у Мейерхольда молодость и предательское, с его точки зрения, поведение Царева в ТИМе. Тот, как известно, опубликовал разоблачительную в адрес Учителя статью в «Известиях» и будто бы в тот же день, как было принято у Мейерхольда в доме, пришел к обеду. Равенских репетировал в 76-м выбранную для постановки к XXV съезду КПСС пьесу азербайджанского советского прозаика Максуда Ибрагимбекова о нефтяниках (тогда это тоже было актуально!) «Мезозойская история». Постановочная бригада была мощной. Художник - талантливый Владимир Ворошилов, потом более известный как создатель и телевизионный ведущий шоу «Где, что, когда», его нефтяная вышка на традиционной сцене, разметавшая привычные стены, люстры, рисованные задники, тоже была определенным эпатажем. Композитор Полад Бюльбюль Оглы. Впервые в роли рабочего-нефтяника Игорь Ильинский. Но настоящего успеха эта работа не принесла.

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

103

Она так и осталась в разряде «датских» спектаклей и имела короткую жизнь. Каждый спектакль Равенских репетировал годами. Порой менял исполнителей. В планируемые сроки укладывался с трудом. Чаще не укладывался. Ставил по одному спектаклю в год, а то и в два года. На «Федора», известно, ушло 147 репетиций. Другие режиссеры управляются в гораздо более короткие сроки. Равенских же мучился сомнениями, муками репетиционных преодолений, сознанием собственного несовершенства. «Кошмар, Анна, - говорил он. - Съезд ведь не перенесут, не отменят… А ребенок меньше чем за девять месяцев не вынашивается… Недоношенный - значит больной». Конечно, Равенских был максимальным в своих требованиях, и нетерпимым, и абсолютно авторитарным: внимательно других выспрашивал, но поступал всегда по-своему. Мучился несовершенством, истязал себя и окружающих, не достигая того, к чему стремился. Часто обижал актеров. Готовые свои спектакли смотреть не мог, не выдерживал. Я тоже была хороша. «Поди, посмотри, что там делается», это во время спектакля «Русские люди». «Нет, не могу смотреть этот ансамбль песни и пляски Красной Армии». Мне дозволялось даже так беспардонно дерзить. Смотрел на меня с любопытством, а то и с нежностью. Многие его спектакли так и не записаны телевидением, ибо он боялся постаревших лиц исполнителей, омертвелости некогда живого спектакля, зафиксированного навечно несовершенства. Годами вело с ним Центральное телевидение безуспешные переговоры о съемках «Власти тьмы», «Царя Федора», а когда в 1974 году к юбилею Малого театра вышли брошюры обо всех его корифеях, народных артистах Советского Союза, так и не появилась единственная о Великом Чудаке и Мастере, главном режиссере Борисе Равенских: он не согласился ни с одним из вариантов текста, который ему предлагался. Это было еще до меня… О Равенских при жизни и после нее, даже в 100-летний его юбилей, мало писали. И отмечали эту дату в скромном небольшом залике Дома актера. Из Малого пришел один старик Каморов. Он всегда оставался фигурой закрытой и странной, неразгаданной. Он, конечно же, не был совет-

ским конъюнктурщиком, и его «Драматическая песня», посвященная Николаю Островскому (это было в театре имени Пушкина), открывшая блестящий талант Алексея Локтева, была пронизана искренним, неподдельным патриотизмом. Вроде бы и государственник и «державник» в «Царе Федоре», но и истинно, не показно православный, особенно в своей дружбе и музыке с Георгием Свиридовым. Отчаянно нуждался в поддержке, в понимании, в нежности, страдал от ругани, критики. Радовался похвалам, комплиментам. После одной из репетиций дотошно расспрашивал у присутствующих сотрудников, учеников-студентов ГИТИСа, стажеров их мнение. Выступает Леша Найденов, режиссер: «А вот эта мизансцена, Борис Иванович, где Носик уходит под землю и видны только его руки, вот уже их почти нет, не видно… не побоюсь сказать, по-моему, гениальна»… «Стоп, Леша, а это повтори еще раз… Еще раз, пожалуйста…» Так и заставил эту фразу повторить несколько раз. Загнанный в угол театральными интригами, нелюбовью и непониманием, бессчетными заседаниями, собраниями, парткомом, профкомом, он порой срывался, делал глупости! Чего стоит посланная им в разгар репетиций телеграмма в ЦК КПСС: срывают выпуск съездовского спектакля. Помогите! Он знал, чувствовал: его не любят! Ему было известно, что его кабинет недруги называют на японский манер «хата хама», а крошечную каморку помощника Коли Рябова - «хата-сука», и что Никита Подгорный, проходя мимо его двери, обязательно плюет в нее… «Мэтр здесь? - это из острот Подгорного. - Литр здесь, а место? Не знаю». Как же он был одинок и неприкаян! «Режиссер, - говорил он, - словно дрессировщик на арене. Нет куража - звери (актеры значит) тебя разорвут…» Он был суеверен. Белую рубашку с галстуком на премьеру ему привозили из дома к вечеру, к самому спектаклю. Переодевал он ее уже во время финальных аплодисментов за кулисами. Надевать ее до того считал дурной приметой! А еще Борис Равенских…гонял…чертей! Об этом знали все, даже те, кто никогда не видел ни его самого, ни его спектаклей. Рассказы о нем много лет были излюбленной темой для остряков в театральных и околоте-

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

105

атральных кругах. Он действительно сгонял с себя и окружающих себя людей ли, предметов нечто ему мешающее, невидимое остальным, но явственное для него, с чем (или с кем?) он неустанно вел борьбу. «Спокойно, Анна… Спокойно, Андрей… Спокойно я…» - и мы, все его окружающие, должны были замирать вокруг, пока он не закончит свой поединок с демонами. Подходил к дверям, натягивал обшлага пиджака, чтобы не дотрагиваться голыми руками до дверной ручки. Приходил в гости, здоровался с хозяином за руку, а потом вытягивал руки: где тут у вас можно помыться? Впрочем, вовсе не всюду он гонял чертей. На ответственных совещаниях, как миленький, сидел спокойно, не привлекая к себе ничьего внимания, особенно начальственного. Уважительно относился к Фурцевой. Известно, что и та его любила. Он острил: «Я ведь залезу ради вас на кремлевскую стену, но падать-то направо и налево придется на штыки»… Что это были за «черти» Равенских? Странная привычка?.. Бред сумасшедшего? Скорее - способ выиграть время, хитрый ход, дающий возможность создать публичное одиночество, отключиться от остальных, ощутить себя наедине с собой, найти решение… А вопросов было много, делать выбор и принимать решения надо было ежедневно. Какие пьесы должны заполнить репертуар первого театра: как и в конфликт с ЦК КПСС не войти, и артистам Малого угодить, особенно его звездам, как «накормить» четырьмя хлебами, пьесами на год, всех сто шестьдесят алчущих ролей хищников, да и с негласной Марьей Алексеевной, столичной интеллигенцией, определяющей прессу и общественное мнение, не поссориться. Расхожее утвердившееся мнение, что Равенских был талантливым режиссером и плохим, никаким руководителем, по-моему, безосновательно. «Мой крестьянский нос чует», - говорил он. И действительно, чуял… Только немногое мог сделать. В тех-то условиях! Хотел, мог и был способен, но … и руки и ноги были связаны… По театральному опыту известно: все атаки на главного режиссера начинаются с литчасти. Нет репертуара - безотказный довод! Его, репертуара, всегда не хватает, а он, репертуар, кому-нибудь непременно не нравится.

Тогда в репетициях были «Господа Головлевы» с Виталием Дорониным в главной роли, ставил спектакль сделавший инсценировку же Евгений Весник, Велихов готовил тоже собственного изготовления «Униженные и оскорбленные» по роману Ф. Достоевского. Ведущим актерам здесь не отказывали в любых их планах. Но и литчасть в это время мучительно работала над пьесой Василия Белова «Над светлой водой», помогала великому прозаику осуществить свой первый опыт в драматургии. Вместе с переводчицей А. Лунгиной делали новый сценический вариант драмы Шиллера «Заговор Фьеско в Генуе». Получили разрешение на инсценировку романа «Выбор» у Юрия Бондарева, с трудом нашла автора для пьесы, который бы устроил всех. Занимались этой будущей пьесой. Вступила я в переписку о возможной совместной работе и с Валентином Распутиным. А разве плохо было бы поставить, это мог быть действительно первый отечественный мюзикл, да еще по пьесе А.Н. Островского «Не в свои сани не садись», добытый мной у Беллы Ахмадулиной?! Так нет, «это не для Малого» могло быть единственным доводом. Ну как же можно было обвинять нас в отсутствии работы по репертуару?! Не говоря о ежедневной текущей работе с множеством модных тогда пьес и авторов… Очень хотел, чтобы Малый поставил его пьесу «Малая земля» о будто бы подвиге политрука 18-й армии, в войну мало известного, но ставшего генсеком Леонида Ильича Брежнева, всесильный в мои времена главный редактор «Огонька» и самый размножаемый по стране советский драматург Анатолий Сафронов. Его пьеса могла бы быть удобным съездовским «подарком». А может, и счастливым способом для Равенских избегнуть угрозы увольнения. «Борис Иваныч, не надо нам ставить Сафронова», - это из наших ночных разговоров. «Да! А ты это ему скажешь?!» Сказать это ему тогда было действительно сложно. Грузный, величественный, обаятельно улыбающийся, появлялся он в дверном проеме литчасти, потом с трудом втискивался на маленький для него стул между столами и рокотал: ну, что мне для вас сделать? А мог он тогда все: добыть квартиру, почетные звания, зарплаты, любые блага…

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

107

Прославляющие же советскую власть пьесы его были образцово бездарными. «Мы только имя его поставим на афише, а пьесу сделаем сами», - уговаривал меня и самого себя Равенских. Возьмем машину, поедем в Новороссийск… Сами там все поймем, увидим… Напишем… Пока что мы встречались в Москве с действительным героем Новороссийска, командиром Геленджикской военно-морской базы, потом командующим Дунайской флотилии, придумавшим и осуществившим новороссийский десант вице-адмиралом Георгием Никитовичем Холостяковым. В начале 80-х его вместе с женой зверски убили в центре Москвы в собственной квартире и украли ордена. А пока он рассказывал нам с Равенских, как все было на самом деле, обещал всяческое содействие. Когда нас с главным режиссером «били»» за репертуар, в меня специально не целились, попадали лишь шальные пули. Хотя на одном из бессчетных заседаний партийного бюро та же Елена Николаевна Гоголева «выстрелила» прямой наводкой и в меня: где только заведующего литературным отделом нашли? В Самаре ли, в Саратове… - В Горьком, Елена Николаевна… Она корреспондент «Советской культуры», Елена Николаевна. Мы справки наводили… - Мы все - корреспонденты… Ну, я-то сносила эти «удары» безропотно, понимала, что дело не во мне, я - пешка в большой игре, а за счастье увидеть все самой, не из чужих рук, лично надо было платить. Я и платила. Из подарков тех дней… Любимой Анне в день 8 Марта. За неименьем фондов (безличных и наличных) Свою супругу «блондо» Приветствую столично.

За неименьем страсти (Как сохранить их в хаме?) Я Вас имею счастье Приветствовать стихами. Среди командировок (И северных, и южных) Я вами очарован Как женщиной замужней. Год прошлый високосен, Но вывез не впервые. Ваш праздник номер восемь Затмил все остальное. Осталось лишь признаться (Коры- и бескорыстно), Что начал я влюбляться Опять, родная крыса. В тебя влюбляться, мымра, Плантаторша и стерва Ты мне - о, радость мира! Выматываешь нервы. Выматывай! На рынке Пойдут - уверен! - вдруг. Люблю тебя, блондинка! Курбатов Вэ, супруг! Подписано псевдонимом, которым он порой пользовался. Подарки его становились все более скудными… А Равенских, чем труднее приходилось, чем больше он сбрасывал с себя чертей, тем больше уходил в себя и в свой причудливый внутренний мир. Репертуарные принципы Царева были ясны и незыблемы. Ну, зачем вы взяли пьесу у Тендрякова? Мы же все равно ее ставить не будем, только поссоримся… Бондарев - депутат Верховного Совета, хорошо, если уговорим его сделать для нас инсценировку… Конечно, у Сафронова пьеса плохая, но

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

109

он - влиятельный человек, и надо попробовать привести в порядок пьесу… Зачем вы попросили пьесу у Беллы Ахмадулиной? Она же алкоголичка?.. А уж предложение обратить внимание на новый подстрочник перевода пьесы Тенесси Уильямса «Татуированная роза», сделанный Виталием Вульфом, сразу же предполагало ответ одним только звучанием фамилий авторов. Царев был всесилен. «Какой Носик - начальник шахты?! - недоумевал Царев на распределение ролей Равенских. - «С его-то маленьким росточком и неказистой внешностью? Его представления о театральной красоте были незыблемы и не терпели перемен. А его гибкостью в «политесе» и человеческих отношениях совсем не отличался Борис Иванович. Равенских ставил «Мезозойскую историю», а мечтал о Пиранделло «Шесть персонажей в поисках автора», ни разу не ставил Чехова, мне обещал: я тебе «Чайку» поставлю… Не успел. Многого не успел. И во многом так и остался не разгадан. Очень был в сложных отношениях со своими коллегами. Пойди, посмотри у Андреева «Прошлым летом в Чулимске», говорят, получился спектакль. А что там за «Сталевары» у Ефремова? Берег в памяти слова Товстоногова, будто бы ему сказавшему: «Ты, Борис, талантливее меня, а я добился большего, чем ты, мне удалось выстроить свой театр…» Мог, обидевшись, сказать: иди к Завадскому, он выше ростом. Любил, когда я подробно рассказывала ему, а то и чуть ли не проигрывала интересующие его спектакли. Во время разных «собираловок» нервничал, боялся, что нечто важное упустит, поэтому заставлял меня внимательно все записывать, а потом в ночной тиши ему не по одному разу пересказывать. Так что именно его «придурям» я обязана многим столь драгоценным подробным записям прошлого. Ну, где сегодня, на каком совещании, конференции, форуме можно было бы одновременно услышать Олега Ефремова, Георгия Товстоногова, Андрея Гончарова, Михаила Ульянова? Хотя бы нечто приближающееся к ним по уровню мыслей… Олег Ефремов был тогда в особенном «фаворе», когда он поставил во МХАТе «Сталеваров» и в Камергерском переулке горела доменная печь и Евстигнеев, Киндинов варили сталь на сцене. Ему и карты в руки было произносить

громкие слова о герое, «заболевшем ответственностью», «движителе общественной жизни», он использовал слова Белинского о Мочалове. Человек строит жизнь. Он хозяин, говорил он. Сейчас и умилительно, и забавно вспоминать его выступление. Георгий Александрович Товстоногов и тогда себе такого не дозволял. Он говорил об азбуке, грамоте профессии, необходимой каждому, о владении системой Станиславского. Вне правды человеческих чувств не может быть искусства… У художника должно быть органическое ухо на правду… Это из его выступления. …Как Леонардо да Винчи открыл законы перспективы, без них не может теперь быть никакого искусства, в том числе того, которое сознательно искажает перспективу… Главное в прочтении пьесы - не только внешнее постановочное решение, но новый способ актерского существования, новая природа актерских чувствований, новое включение зрительного зала в актерскую игру кто сейчас об этом думает?! Все-таки масштаб личности действующих лиц тех лет был виден и в вопросах, которые они задавали, и в проблемах, которые их задевали. Не о политической конъюнктуре, а о достоинстве профессии думали они прежде всего. А как совместить одно с другим?! Не знаю, но, по-моему, именно сейчас, когда эстетика отражения жизни в формах самой жизни многими считается устаревшей и яростно ищутся новые формы, мысли, слова старых мастеров звучат удивительно актуально. Гончаров говорил, казалось бы, о специфически профессиональных понятиях: об артистической клавиатуре в выразительных средствах, о количестве актерских выявлений, о том, чтобы «дырки» молчания не подменяли зоны молчания и не вели к ложной многозначительности… Он цитировал М. Ульянова: надо уметь пустить себя вразнос. Попросту, а ведь главное сформулировал: нельзя в век метро ездить на колымаге. Самый старый тогда из участников Юрий Завадский цитировал в выступлении Станиславского о движении «из вчера в завтра». Великие всегда умели об этом думать. Равенских на этом симпозиуме не было, он репетировал и ждал меня с неизменным блокнотом, с записями, с подробным рассказом.

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

111

Не любил он от себя меня отпускать. Привык, чтобы я все время была рядом. Ставил в пример товстоноговскую Дину Шварц. Репетирует, бывало… В зале темно, освещен лишь пятачок сцены с артистами и крошечный притемненный свет над режиссерским столиком в центре зала. Начинаю постепенно перебираться от него к выходу, от ряда к ряду, мне кажется, я уже далеко за его спиной, скоро дверь дел-то в литчасти много, и поток пьес идет ежедневно, надо читать, и звонков много надо сделать, и Царев чтобы увидел… Истошный крик в зале: «Куда пошла? Иди сюда!» И я возвращаюсь. По ночам часами разговаривал с Друце, тот торопил с постановкой многими годами ожидаемой премьеры, пьесы о Льве Толстом, его последних днях - «Возвращение на круги своя». Ссорился: если будете ставить Сафронова, свою пьесу заберу… Потом - долгий обязательный на каждую ночь разговор с Ильинским: готовьтесь, Игорь Владимирович, вам надо силы накопить, выдержать роль Льва Толстого. Оба они любили Толстого, готовились вместе к работе. Ездили в Ясную Поляну, в усадьбу, на могилу… Очевидцы вспоминали, как оба они ездили на могилу Толстого, шли по снегу, Равенских потерял в снегу туфлю, так и шел босиком, потом стоял в снегу на коленях… Мы же с ним по ночам распределяли роли… Обычный производственный процесс для других - у него был священнодействием, шаманством, он колдовал над актерским списком в сто шестьдесят человек и не мог выбрать даже одного (или одну) исполнителя на роль… Витька - парторг, не актер! Ванька - дурак!.. Женька - пьянь!.. Карнович-Валуа? Одно слово - Валуа… Этот - адъютант его превосходительства… И снова к началу списка от «а» до «я». И еще раз. И еще. До бесконечности. Спрашиваю: может, Матвеева позвать? Нет, он дважды выгонял Царева, был директором, его не пустят. Еще тяжелее было с женщинами: Наташке - только батоны жевать… Эта - пустой барабан… С Элиной посади меня в поезд, СВ, Москва - Владивосток и обратно… ребенка не будет… Гоголеву за хорошую актрису не считал… Понятно, почему те, кого в каждом театре держат за ведущих, а для него были малосостоятельны, ополчились

против него. Так что, как всякая театральная борьба, она часто оказывалась не за декларируемые высокие принципы, а за себя, любимых… Конечно же, в театре все было про всех известно. И про наши с Борисом Иванычем ночные «бдения». Однажды Царев решил их прекратить и распорядился в полночь вырубать в театре свет. Ан нет, не вышло! Театр-то режимный, значит, в коридорах он все равно должен был оставаться! Борису Ивановичу было все равно, где меня держать. И мы сидели с ним на старом продавленном, драном диване напротив его кабинета и разговаривали, разговаривали… «Чего я с тобой сижу?! И ума у тебя особого нет… И красоты… А не могу оторваться…» - мог сказать он. И мы только смеялись оба… Незабываемые, тяжелые и счастливые мои дни и ночи в Малом… Спасибо, что они были. Хотя, наверное, долгой такая жизнь не могла быть. Сейчас я вспоминаю. Тогда вспоминал больше он. Любил вспоминать Мейерхольда… О том, как он впервые с ним встретился… Мастер приезжал в Ленинград из столицы, а студенты первого курса Ленинградского театрального института об этом узнали и очень хотели, чтобы он посмотрел их экзамен, поэтому пришли встречать его к поезду. Равенских подробно, чуть ли не в лицах рассказывал, как внимательно тот смотрел работы робких новичков, в том числе только что начавшего учиться деревенского паренька из-под Белгорода. Тот же это с его слов - не отрываясь, смотрел на самого Мейерхольда. Рядом с ним была красавица жена Зинаида Райх. После показа он подробно обсуждал увиденное со студентами. А незнакомого курносого мальчишку будто бы подозвал к себе и сказал: «А ты поедешь со мной…» Так Равенских, недоучившись и попав под чары гения, бросил институт и в тот же вечер уехал со знаменитой четой в Москву. Они его и ночевать забрали к себе. Спустя многие годы уже немолодой, ставший известным советский режиссер трепетно, именно трепетно, вспоминал, как Райх вынесла и постелила ему… белоснежные простыни. Имя Всеволода Эмильевича Мейерхольда было свято в его воспоминаниях даже тогда, когда он рассказывал, казалось бы, о пустяках, как тот читал пьесу, а листки бросал на пол, и ученики подбирали их…

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

113

Или о традиционных семейных обедах, на которые собирались артисты, ученики, друзья, недруги… Из-за Мейерхольда он не получил канонического высшего образования, о чем вспоминал на очередной переаттестации преподавательского состава ГИТИСа, Московского театрального института: «Кошмар, Анна, я единственный в стране профессор без высшего образования…» Но ему это советская власть прощала. За то, что в пору всеобщего колхозного надругательства над людьми, массовой нищеты он увлек всю страну лучезарно наивным, жизнерадостным спектаклем «Свадьба с приданым», будто бы про нашу деревню, что сумел как никто другой опоэтизировать Павку Корчагина и его автора Николая Островского в спектакле по роману «Как закалялась сталь». За талант, наконец. Но и о многом он молчал. Мы оба молчали, когда он вспоминал трагический финал жизни и судьбы его Мастера! Это ведь тоже всегда жило в его душе. Иногда вспоминал о женщинах своей жизни, Лилию Гриценко, которую, как говорил, он ревновал к ее прошлому, а Веру Васильеву ревновал к настоящему… Наверное, я тогда хорошо слушала, и он любил не столько разговаривать со мной, сколько рассказывать мне. По законам драматургии во всякой пьесе должны быть две противоборствующих стороны, и они в моем случае наличествовали. Да еще какие! Двумя главными героями Царев - Равенских список участвующих в конфликте лиц отнюдь не ограничивался. Был еще третий главный, третий - не лишний. Трое, треугольник - излюбленная фигура действия для всякого драматурга. Третьим главным был Игорь Владимирович Ильинский. Игорь Ильинский - народный, разнородный, еще народнее двух других, закройщик из Торжка, Бывалов, Огурцов воистину одна из определявших XX век личностей, в искусстве по крайней мере. Герой Социалистического Труда - тогда выше этого звания не было, а среди моих «близких» и Ильинский, и Царев были Героями. Гертруды, как тогда говорили. По причудливой случайности, именно в день 25 июля, когда в своей «писанине» я дошла до Ильинского, у него был день рождения, ему исполнилось 111 лет, значит, тог-

да, когда встретились, ему было не так уж и много - 74, а Равенских всего-то 64! Поразительно, но все они: Царев, Ильинский, Равенских - были не только людьми одного поколения, но одной школы, одного учителя, общей счастливой творческой молодости. И главная выдумщица - жизнь в конце снова соединила их в одном театре, но по разные стороны баррикад. Когда-то «Миша» - «Игоряша» при мне не здоровались, проскакивали мимо друг друга, стараясь не замечать. К концу жизни они помирились. Тогда не здоровались Быстрицкая с Нифонтовой, Подгорный с Равенских. Это было как бы в нравах элитной столичной тусовки. С тех пор немногое изменилось, хотя с распространившимся равнодушием люди, может, внешне повежливее стали? Да нет, конечно, дети, но сукины, как назвал артистов драматург Н. Эрдман, не могут измениться, повышенная эмоциональная возбудимость, амбициозность заложены в природе профессии, отсюда их нравы. Недавний трагический случай с соляной кислотой, выплеснутой в лицо худруку балета, опять тому подтверждение. Теперь в Большом театре. «Заклятые друзья» с удовольствием рассказывали, как однажды видели Ильинского, замахнувшегося на Царева стулом, а проходивший мимо известный острослов Никита Подгорный откомментировал: «И звезда с звездою говорит…» Давно нет Игоря Владимировича. Умирают театральные роли, даже зафиксированные на пленке, они лишены живого дыхания, рождающегося от общения сцены и зала. Не часто идут фильмы «Волга-Волга», «Карнавальная ночь», дающие повод его вспомнить. Но есть живая память, у которой генетическое свойство хранить свидетельства подлинно великого. Живет среди людей легенда об уникальном артисте и человеке XX века Игоре Ильинском. А мне досталось - ну, не счастливая ли я?! - вместе с ним работать, видеть его на спектаклях и репетициях, на собраниях, в конце концов, достались наши беседы и общения. Он сам захотел, чтобы я помогла ему сделать на фирме «Мелодия» пластинку с записью спектакля «Лес», последний «Лес» в его жизни, который он сам поставил и играл в нем Аркашку Счастливцева, Гурмыжскую играла его жена и муза Татьяна Александровна Еремеева. При мне же он вво-

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

115

дил на одну из любимых своих ролей Валерия Носика, ему уже становилось физически тяжело играть ее. У него вообще были какие-то свои особенные отношения с людьми ли, с ролями. За более чем 60 лет в искусстве он не так-то много сыграл, но и любимым людям, ролям и пьесам сохранял преданность всю жизнь. Он не считал обилие ролей заслугой: зрителю все равно, вашу десятую или сотую роль он видит - говорил. Впервые он сыграл Аркашку в 1924 году в спектакле В.Э. Мейерхольда, его герой здесь целиком был подчинен комедийной, даже эксцентрической стихии. В 1938 году он дебютировал этой ролью в Малом театре. А в 1974 году для своего последнего Аркашки он поставил собственный «Лес», где играл глубже, трагичнее, с состраданием к своему герою, хоть и сохраняя внешнюю комичность. Наблюдений над жизнью и актерами у него накопилось к этому времени немало, но борьба в Малом уже кипела. Помню, как он трогательно оберегал Татьяну Александровну от вторых исполнительниц: «Играть будет только Еремеева и никто другой. Это - замысел и решение. Заболеет, значит, отменим спектакль…» Так же верен он был гоголевскому «Ревизору», которого играл и у Мейерхольда, и в Малом и тоже ставил его как режиссер, сам лично пройдя, прожив Хлестакова и Городничего. Более 20 лет играл он Акима во «Власти тьмы». Но нельзя же, по его словам, двадцать лет играть одну и ту же роль одинаково. Конечно, главная мысль остается неизменной. Аким, сделанный вместе с Равенских, - неуклонное следование режиссуре он считал обязательным актерским качеством, - не богобоязненный старичок-резонер, а хоть и нескладный, косноязычный с неизменным «тае», в лапотках, но воинственный борец за правду. Обнаженная совесть. Рыцарь правды и совести. Он был убежден, что если внутри самого себя актер не найдет честности и совестливости, такого героя, как Аким, он сыграть не сможет. Внутренняя безнравственность все равно даст о себе знать, проявится. А как сохранить непосредственность и свежесть чувств, годами играя роль? Ведь за 20 лет меняется не только актер, но и сама жизнь, и представления об актерском искусстве.

«Ведь даже внешне, когда я надевал парик, - мучился он сомнениями, - я становился старше, а сейчас, хоть и парик тот же, я в нем моложе!..» И он искал новый парик и себя нового в старой роли… Нет конца желанию проникать в суть жизни, в суть роли. Иначе смерть тебе, говорил он. Для Ильинского был закономерным приход вместе с Равенских к образу на сцене самого великого правдолюбца и богоискателя Льва Толстого. Борис Иванович волновался, сумеет ли Игорь Владимирович сыграть эту роль, хватит ли у него физических сил. Ильинский смог и вместе со своей женой блестяще воплотил трагический дуэт последних лет Толстого и Софьи Андреевны. Парадокс, но Борис Иваныч ушел из жизни раньше Ильинского. На похороны друга и уважаемого режиссера он не пришел, прислал письмо, его зачитали у гроба, выставленного в зале Малого, из которого убрали кресла. Царев сидел наверху, над залом, в своей ложе. Гоголеву Галина Александровна Кирюшина попросила не подходить к телу. Это тогда Друце отправил в ЦК КПСС письмо, начинающееся словами, их передавали из уст в уста: «Убили художника…» О письме этом много в свое время говорили. Потом, как водится, позабыли. Ильинский признавался мне, как ему было страшно и мучительно проникать в душу своего героя, как трудно было найти противоречие совести художника и его жизни. Как сейчас помню… Идет Ильинский по переходам Малого, немолодой, естественно, не очень здоровый, совсем плохо видит… Высокий лоб, венчик белых седых волос на голове, густые брови, и под ними все равно озорно поблескивающие глаза. Походка все медленнее… Но звенит за кулисами третий звонок, раздается голос помощника режиссера: «Игорь Владимирович, на выход…» И, как по мановению волшебной палочки, уходят старость и болезни, и на мужицки крепких ногах, способных еще вскочить на лошадь, выходит на сцену… Лев Толстой и сильно, мужественно, незабываемо живет два с половиной часа не только в другом образе, но и в другом теле. А сколько текста ему надо было выучить с голоса Татьяны Александровны, сам он уже текст с листа читать не мог. Еще и с небывалой рез-

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

117

востью проскакивал мимо ненавистных ему кабинетов директора, парткома и профкома. Таков уж он был. Сам собой! И книжку свою назвал «Сам о себе». Сам! Есть у него там характерный эпизод. Идет артист по коридору, а навстречу ему… незнакомец, и ни один не сворачивает с дороги, надвигаются один на другого… Разозлился Игорь Владимирович и... уткнулся лицом в зеркало. Был автор книжки «о себе» упрям, неуступчив, задирист, до конца дней своих сохранял темперамент бойца и готовность драться до победного. Смешно наблюдать за борьбой пигмеев; за борьбой трех великанов, трех богатырей, следить, а порой и участвовать в ней было страшно. О добре, правде, совести в искусстве и в жизни говорил каждый из них. Но у каждого были о них свои представления, свои, прежде всего творческие, принципы, они разнились. Главное, разными были средства достижения цели. Когда-то Игорь Ильинский добровольно ушел от Мейерхольда, когда их слава была, казалось, неразделима. Теперь он воевал за Равенских до «последнего патрона», стоял насмерть рядом, под пулями, не отступал. Он очень страдал от того, что происходило в театре. Как никто понимал непримиримую разность Царева - Равенских, старался охранять режиссера, которому доверял, но увы! - предвидел исход борьбы. Знал победителя. Неслучайно последней им поставленной пьесой был «Вишневый сад», а последней ролью - Фирс, старый верный слуга Раневской - Еремеевой, забытый в заброшенном, обреченном на снос, «на топоры» доме. «Единственная роль, которую я теперь могу играть», - шутил он. На рабочем бюро Ильинского был один из последних портретов Льва Толстого и слова его: «Так буду же всегда в любви со всеми и в делах, и в словах, и пуще всего в мыслях. 1909 год». Но ведь ни у самого Толстого, ни у Ильинского никогда любовь не превращалась, как ни хотел, во всепрощение. Нет, вторую щеку Ильинский не подставлял для пощечины. За принципы стоял насмерть, любовь отстаивал. В его квартиру на Петровке, в самом центре московской круговерти, но выходящей окнами во двор, чудесным об-

разом не проникали городские шумы. Из окна видна старая церквушка, а в уютных комнатах удивительно чисто и покойно. Хоть Татьяна Александровна и ворчит: у народного артиста Советского Союза убраться некому. В кабинете старинное бюро, плющ на стене, цветы на подоконниках, стеллажи с книгами, книжки и фотографии с автографами М. Зощенко, С. Маршака, Ю. Завадского… Конечно, Мейерхольда… В отличие от большинства актерских домов здесь ничто не напоминало о громкой славе хозяина: ни афиш, ни фотографий в ролях. Впрочем, так же всегда было вокруг Равенских. Хотя оба они, конечно же, знали себе цену. Только без показушной суетности. Висел на стене кабинета у Ильинского эскиз декораций В. Рындина к его давнишнему спектаклю «Ярмарка тщеславия». Перехватив мой взгляд на него, как-то невесело пошутил: «С годами все больше отходишь от этой ярмарки…» Надпись на фотографии В. Мейерхольда над столом не разглядеть, фотография потемнела, надпись выцвела,.. Хозяин снова шутит: вот и хорошо, что надпись кончается, а то - такая высокая, что и читать стыдно… А Татьяна Александровна не поленилась, залезла на стул, надела очки, прочитала: «Единственному из величайших комиков… Если не вы, то кто же будет первым?!» Да, так, наверное, и было: он всегда был первым! При всех заклинаниях про театр-кафедру и второй русский университет, которые любят повторять в Малом театре, присваивая себе особое значение и избранность, и Малый не может оставаться неизменным в веках. Есть такая частушка: На окне стоит герань, На ней - цветочек аленький, Никогда не променяю Свой большой на маленький… Помнится, Михаилу Ивановичу понравилось, когда я включила ее в юбилейное приветствие Большому театру. Ее там все равно не спели, чопорность и традиционные представления о границах дозволенного были выше вкусов. Наверное, самым счастливым театр был когда-то во времена Щепкина, во времена своего драматурга, и Александр Николаевич Островский мог их баловать каждый сезон новой пьесой.

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

119

Как бы ни кичились в театре славой актерского театра, без соединения с талантливыми пьесами, а еще, уверена, с талантливой режиссурой театру не быть счастливым. Вот здесь, по-моему, кроется главное заблуждение многих «коренников» Малого, считающих, что уж они-то, великие актеры, «сами с усами», и сыграют, и сами спектакль поставят… А режиссуре отводят лишь прикладное значение: развести спектакль по мизансценам, организовать, соединить все составляющие. Слишком многие спектакли театра так и выглядят. До сих пор. Но лучшими-то спектаклями и прежде, и сейчас были, конечно же, спектакли Бориса Равенских «Власть тьмы» и «Царь Федор», оба его же спектакля по пьесам И. Друце «Птицы нашей молодости» и «Возвращение на круги своя», спектакли Л. Хейфица «Летние прогулки» и «Перед заходом солнца», «Любовь Яровая» П. Фоменко, а сейчас «Правда хорошо, а счастье лучше» и «Мнимый больной», когда театр пригласил Сергея Женовача, и новыми красками именно с помощью режиссуры расцвел талант Василия Бочкарева, Людмилы Поляковой, Евгении Глушенко, Людмилы Титовой, Глеба Подгородинского или Адольфа Шапиро, сделавшего там замечательные «Дети солнца». Так и хочется защитить Малый театр от… Малого театра! Но театр и его руководство всегда ревниво оберегают коллектив, очень осторожны ко всем «чужакам», к посторонним советам и мнениям. Это ведь тоже чуть ли не родовой признак театра. Ну, зачем нам Демина? Что, у нас своих «старух» нет, что ли? Это на приглашение новой актрисы Б. Равенских, и как минимум лет десять той пришлось дожидаться выхода на сцену. Так и не стали здесь «своими» талантливейшие Наташа Вилькина или Ирина Печерникова. Даже с ролями героинь… Негласно, но неизбежно все здесь делились на своих и чужих. Навсегда чужим остался в труппе приглашенный на роль Федора Иннокентий Смоктуновский. «Что это за партнер, которого я могу не услышать на сцене, который, видите ли, импровизирует и то ли направо, то ли налево пойдет, где искать его?!» - кричал на партийном собрании Виктор Иванович Хохряков, хотя этого его

партнера на собрании не было. Он туда не ходил. Да и от других ролей отказывался, ни на что не соглашался, а ему предлагали поставить для него любую пьесу, какую он выберет. В театре появлялся редко. Смоктуновский и роль Федора не любил, а когда публично написал про это, Равенских посчитал это предательством. Понятно, что и импровизационная манера его творчества, и странности поведения были чужими Малому театру. Однажды Царев не поленился, дождался его на лестнице перед «Федором», и когда тот бежал в гримерку «под завязку» перед началом, молча показал на часы, молча укоризненно посмотрел на него. Спустя несколько сезонов Смоктуновский ушел, перестал играть Федора, на эту роль режиссер ввел Юрия Соломина, чему долго сопротивлялся, ибо очень уж не любил его ни как артиста, ни как человека. А Смоктуновский ушел во МХАТ к Ефремову, они ему были ближе. Ну, а уж кто как не Соломин в чистом виде всегда олицетворял и на сей день является воплощением не только традиций, но и всех предрассудков, даже губительных привычек Малого театра?! Недостатки - продолжение наших достоинств… Нежелание перемен, привычка… к привычкам - и сила, и слабость типичного представителя старейшего русского театра Юрия Мефодьевича Соломина. Прямой ученик В.Н. Пашенной, более полувека уже сам учитель своих учеников в школе Малого театра, Щепкинского училища, «щепки», он как приехал в Москву из Читы в 1957 году, как услышал от Веры Николаевны: «Ну, что читать будешь ты, из Читы?» - а читал он, естественно, «героический» советский репертуар «Стихи о советском паспорте» В.Маяковского, монолог Нила из «Мещан», так другого театра, кроме Малого, он так и не узнал. В выпускном спектакле он уже играл Треплева, в числе троих выпускников был принят в труппу. Навсегда. В трагической межусобице 70-х я понимала, что в будущем Царева сменит именно Юрий Соломин, преданный ученик, апологет и плоть от плоти этого театра. Когда он говорит, что в своем театре - всегда простор для актерской инициативы и творчества, он имеет в виду не только обилие первых главных ролей, но собственные спектакли, которые он давно

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

121

уже ставит как режиссер, особенно в последние годы, когда стал художественным руководителем театра. Конечно же, он актер - мастер, признанный миром, кому из Греции прислали кусочек мрамора от Парфенона, и он сыграл Дерсу Узала в фильме великого Куросавы, удостоенного «Оскара», замечательный поручик Яровой. Ну что перечислять его роли? Они уже в истории театра. Для меня была выдающейся роль Кисельникова в «Пучине». Но одной роли я не принимаю категорически - роли режиссера. Ну другая это профессия! И массово распространившееся, в последнее время особенно, заблуждение, что переход из одной профессии в другую легок и прост, нужно только захотеть, а если еще он подкреплен должностью руководителя, как в случае с Дорониной, Калягиным, Джигарханяном, Соломиным, теперь еще Меньшиковым вроде бы, уверена, чрезвычайно опасно театру в целом. Почти так же, как «директорский» театр и примат администратора над художником. Режиссера, конечно талантливого, не заменить ни директором, ни актером. Малый театр исторически самая благодатная питательная среда для заблуждения о том, что первый актер и есть режиссер. Кстати, вот брат Юрия Мефодьевича Виталий Соломин, понимаю, что мой взгляд абсолютно субъективен и никак не претендует на истину в последней инстанции, мог бы стать режиссером по природе дарования, по мучительным поискам и накоплениям, в нем происходящим. Появившийся в орбите Малого пятью годами позже старшего брата, внешне он будто бы повторял путь Юрия. Успешен. Талантлив. Хотя его метания, сомнения были у всех на виду, даже пробовал уходить из Малого, но вернулся. Путь его от первой собственной постановки «Мой любимый клоун» до последней, стоящей ему жизни «Свадьбы Кречинского», для меня - доказательство. Трудно представить себе столь большую несхожесть, чем оба братья Соломины. Один - член всех советов, комитетов, президиумов, оратор всех трибун, участник всех событий. Ну как без него могла бы решаться судьба руководства Малого?! Другой - закрыт, мало общителен, о чем думает, еще надо догадаться, сам высказать не спешит… Поклонник драматургии Вампилова, который никогда

не шел и не мог пойти в Малом, во всем другой, ему жилось «не сладко». Несмотря на то, что он - брат, с трудом получал самостоятельные постановки. И сделал-то их совсем немного. Был очень строг и взыскателен прежде всего к себе. Отказался от одной из лучших ролей - Бориса Куликова в «Летних прогулках», настоял, чтобы сняли спектакль как устаревшее возрастное явление, не потому, что сам постарел и у него появились живот и лысина, как он говорил, а что другое поколение пришло в зал, надо заново переосмысливать и ставить спектакль. Молодые привнесут в него необходимое новое. Вот это для меня и есть то, что я называю особенным режиссерским мышлением. Про себя он говорил: я точно знаю, чего не хочу… Старший же брат всегда больше хотел, чем не хотел. Младший понимал, как мешает его театру груз традиций, считал их в большинстве ложными… Всегда хорошо, когда каждый делает то, что он может, а не то, что хочется, - какие же важные слова и мысли! И еще то, что мне особенно близко: когда прыгаешь, ничего уже сделать нельзя… Он ведь сам прыгнул, такой мне представляется его жизнь, и его очень рано не стало. Применительно же к Юрию мне почему-то вспоминаются слова прекрасного русского прозаика, сейчас подзабытого, Юрия Тынянова, сказанные об одном из героев его романа «Смерть Вазир-Мухтара»: у него почти не было лишних черт в характере, чтобы можно было считать его хорошим человеком. Встречи и беседы с братьями Соломиными тоже в моих блокнотах… Личных дневников я никогда не вела. Тем более тогда, когда ежедневная смертельная борьба «тупоконечников» с «остроконечниками», как вокруг Гулливера, не только не стихала, а лишь набирала силу. Не до того было. Жизнь моя была как кипящий суп в переполненной кастрюле: овощей в борщ явно переложили. Бульон выкипал, плита вся залита вязким, жирным… надо мыть…крышку сносило. Однажды приснился сон: вишу на макушке высокой голой скалы, держусь за пик, больше уцепиться не за что, ни травинки, ни кустика, руки слабеют, сейчас сорвусь… Мой миг полета! «Заклятая» подруга Вера, доставшаяся еще от друзей родителей, проверенная годами университетской

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

123

учебы, потом тоже переехавшая из Горького в Москву, в течение сорока лет всем известный радиоголос России - Вера Соколовская. Теперь и ее нет в живых, но всю жизнь мы были рядом. Слушая по телефону мои рассказы, «утешала»: чего ты волнуешься?! Тебя выбрось с 18-го этажа (почему именно с 18?), ты все равно встанешь на четыре лапы… А я уже стояла на подоконнике. Нам, конечно же, было известно, что приказ об освобождении Б.И. Равенских от должности главного режиссера Малого театра был давно заготовлен и лежал на подписи у тогдашнего министра культуры Г.Н. Демичева. Надо отдать ему должное, он довольно долго не мог решиться его подписать. Да и причины для отсрочек были уважительные: то выпускалась съездовская премьера, то Софронов хлопотал, когда надеялся что Равенских будет ставить его «Малую землю», а может, и сам в глубине души понимал несправедливость готовящейся акции, но жарким июльским днем 76-го года приказ все-таки появился. Об освобождении Равенских. «…Назначить для художественного руководства президиум художественного совета в составе семи человек» - тоже было в том приказе, обрушивающем в пропасть, перечеркивающем судьбу, жизнь безмерно талантливого художника. А про президиум была очередная гениальная выдумка Михаила Царева, который будто бы ни в коем случае не брал на себя ответственность за творческую жизнь театра. Он даже афишу отказывался подписывать, что теперь с легкостью необыкновенной делают многие директора. Афиша долгое время так и выходила «с дурацой подписью»: Президиум художественного совета. Просчитано было все, и время появления приказа: в то время труппа была на гастролях в Челябинске, можно было не опасаться вмешательства в происходящее влиятельных поклонников таланта Равенских - Ильинского, Шатровой, Каюрова, волнений в коллективе. По мнению авторов приказа, он мог пройти незамеченным и не вызвать дополнительных неудобств. - Семь человек, из них четыре Героя Соцтруда, вместо меня одного. Что ж, Анна, не так плохо! - изрек он, сидя над приказом, читая и перечитывая его до дыр, словно ища

между строк еще какой-то некий неведомый дотоле тайный смысл. Галина Александровна была вместе с коллективом на гастролях. Приказ появился на доске объявлений театра. И в тот день ему «забыли» принести из служебного буфета обед в кабинет. Он сам спустился в маленькое закулисное помещение, служащее для сотрудников столовой, мы с ним с подносами стояли в общей очереди среди оставшихся дома на период гастролей бутафоров, реквизиторов, бухгалтеров, и никому не пришло в голову пропустить его вперед. Вчерашнего небожителя низвергли в общую очередь… О, эти вечные театральные нравы! Вечный «Малый театр», где малейшая попытка перемен не могла не закончиться сокрушительным поражением. Передо мной журнал «Зрелища» за 1920 год… Среди рецензий на «Героя» Синга в постановке первой студии МХАТа режиссера А. Дикого, гастроли баритона Бочарова в опере Зимина, информаций о выступлениях Асты Нильсон, Изы Крамер и Плевицкой, картинка будущего Театра масс в 13 ярусов, который собирались строить в Зальцбурге, - сейчас-то мы знаем, что его так и не построили, - в рубрике «В дискуссионном порядке» «памфлет шестой» - Малый театр и текст, который трудно воспринимать как свидетельство лишь давно ушедших времен, он и сегодня звучит как актуальный фельетон, а ведь прошло с тех пор почти сто лет… …Вот театр, о котором решительно нечего сказать. Театр, самое существование которого в наше время обнаруживается только по афишам. В самом деле, можно ли в Москве однажды встретить человека даже самых консервативных театральных убеждений, который вдруг возьмет да скажет: «А сегодня в Малом…» Последний раз я видела такого в начале сезона, он так запросто взял да и признался, что нынче вечером смотрел в Малом «Ревизора». Все посмотрели с сочувствием, но никто не «заинтересовался». Бывает так, что в городе уже давно бегают автомобили последних моделей и лучших марок, а где-нибудь в муниципальной конюшне стоит рыдван из тех, на которых петиметры ездили из Москвы в Париж при Екатерине.

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

125

Рыдван уже давно пора бы переделать или сдать в музей, да нельзя… И вот в нем возят на репетиции и развозят по домам артистов казенных театров. Возят и похваливают первоклассные рессоры, делал мастер Уксусов, а подушки набивал знаменитый Сонкин, а сама карета работы знаменитейшего каретника Салотопина. Ездят, хвалят и давно забыли, что Укусовы, Сонкины и Салотопины творения давно уже заменены изделиями 90-х годов прошлого столетия, и теперь только и есть, что старые имена. А что и осталось от старого и ладно сделанного, то скрипит и все больше на покое, в ремонте. Годы идут, старики уходят, а наследники старой почтенной фирмы живут доброй старой репутацией. И пусть «Шутники», и пусть «Холопы»… Словно сегодня и про сегодня написано. По ночам Борис Иваныч репетировал свой поход в ЦК КПСС, вырабатывал тезисы для ответственного разговора. Первый, как всегда: убил Учителя! Зато второй - новый: что делать с Кирюшиной? И третий, самый трудный: куда деваться мне? Когда он судорожно обдумывал, что же ему делать, благорасположенный к нему бывший зам. министра культуры Г.А. Иванов, ставший на те поры директором Большого театра, «устроил» ему в Большом постановку «Снегурочки». Представляю его там на репетиции, реакцию на него певцов, музыкантов, когда режиссер кричал: «Музыку! Еще музыку! Еще… А теперь хватит музыки!» Что ему было за дело до партитуры… Не говоря о том, что драматический и оперный театры - всегда разные миры. А уж Большой и Равенских были взаимной экзотикой. Зато от театра Маяковского он ждал приглашения на постановку. Гончаров, его художественный руководитель, обещал. С Андреем Александровичем Гончаровым они жили в одном подъезде, встречались в лифте, приятельствовали. Когда Гончаров сказал, что поставил вопрос о его приглашении на голосование худсовета и тот будто бы не поддержал, посчитал это предательством. Тяжело переживал. Не раз сталкиваясь с предательством, считал его тягчайшим из грехов. В Малом его тут же выжили из кабинета, начали там ремонт…

Когда человек в советские времена оставался без должности, ему ни почетные регалии, ни, тем более, талант мало помогали. В ЦК Равенских предлагали принять драматический театр имени Станиславского, но там была маленькая сцена… Вернуться в Пушкинский театр… На живое место? Там же Толмазов… У него были принципы! Ему казалась выходом из положения организация нового молодого театра из своих учеников, выпускников ГИТИСа, но так он до этого и не дожил. Ему оставалось всего-то поставить еще один, последний, вымечтанный спектакль на сцене Малого про Льва Толстого, и все… Умер в своем подъезде, у лифта, на руках у ученика Юрия Иоффе. Убили художника - было не только красивой символической фразой Иона Друце. Это было правдой, жестокой и беспощадной, о чем и сейчасто стараются забыть и не вспоминать. Умер как раз в день подписания министерского приказа о создании его нового театра. У меня та смертельная рана не перестает кровоточить. А я - что? Моя судьба была лишь отражением, разменной мелочью, довеском в той большой и трагической истории. Но ведь это была моя судьба, мне вовсе не безразличная. Как жить дальше? Если вообще возможно? Он сказал мне: «Я, конечно, не хочу, чтобы тебя гнобили без меня, но и чтобы ты была счастлива без меня, я тоже не хочу». И я написала заявление об уходе. Спрятала его в ящик письменного стола у себя в кабинете. Но такой уж это был театр, здесь стены видели и слышали. И непредвиденные «чудеса» происходили по мановению волшебной палочки… Так однажды исчезла стенная газета, тогда они выходили повсюду - от любого заводского цеха до академического театра, а в этой была критическая статья про условия и чинимые препятствия репетициям Равенских. Сгоряча произнесенная мной фраза в присутствии всегото одной помощницы Леры к вечеру уже стала известной Цареву. «Неужели вы и вправду считаете, что половину театра я купил, а половину запугал?» Наутро исчезло и мое заявление об уходе, хотя ему не сразу дали ход. Будто бы Царев сказал: «Она хороший работник, но уж слишком близка

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

127

к Равенских…» А мне эта его оценка была как звание Героя Социалистического труда. Интересно, что в моем театральном архиве, среди программок, брошюр, фотографий, записей, хранились и кузнецовские стихи, и его расписка: «если ты дашь мне 5 рэ, обязуюсь отдать тебе 200», и два наших заявления в Тушинский загс о разводе, мы их писали не единожды, но все откладывали, не решались дойти до загса. Как было и с приказом об освобождении Равенских от должности. Когда впоследствии однажды мой уже прежний муж не в первый раз затеял разговор о новом воссоединении: «Мы поторопились…» я, вспомнив Малый театр, Равенских, пережитое, упрекнула его в предательстве, он удивился. Ну как ты мог оставить меня тогда в треклятой «коммуналке», без работы и зарплаты?! В любом случае надо было тебе повременить, не оставлять меня без помощи. Он уже работал к тому времени в журнале «Журналист», где так и застрял на всю жизнь. «Но ведь я не знал, что у тебя происходит!» Вот это-то и было для меня последней решающей характеристикой нашей совместной жизни. Он даже и не знал, как и чем я живу. Это было для меня предательством. Измерения жизни и событий остались от Равенских. В те прежние времена число престижных, хорошо оплачиваемых должностей для людей моей профессии насчитывалось единицами. Сейчас их стало чуть больше в связи с открытием новых театров, газет и журналов, появившимися в разных структурах должностей пресс-секретарей. Тогда «вылететь» из Малого театра означало чуть ли не оказаться с «волчьим» билетом… Впрочем, было ли это для меня работой? Участие в увлекательной, со смертельным риском игре, за которое мне еще деньги платили. Дорого стоящий тренинг по выработке адреналина и … характера. Школа, еще какая! Я ей благодарна и поныне. А Малому театру, уверена, литчасть так же не нужна, как и режиссура. - Что мне для вас сделать? - спросил у меня благородный Царев. - Спасибо. Ничего. Разве что пока я не определюсь с дальнейшим, меня можно было бы использовать в эпизодической консультационной работе ВТО с российскими театрами…

- Конечно, ради бога, - сказал Царев. И тем помог. Предлагали пойти на работу в Министерство культуры СССР. Но тут резко завозражал отец, тогда главный врач единственной платой столичной поликлиники на Петровке. До того начальник Главного лечебного управления Министерства нефти и газа, фронтовик, начальник военных госпиталей, до сих пор помню их номера 2790 и 1366, заведущий еще до войны горьковским горздравом, а в молодости, казалось бы, для врача совсем неожиданно, заведующий музыкальной частью одного из столичных ТРАМов, театра рабочей молодежи, что был в нынешнем ЦДКЖ, сказал: «Я столько лет жизни угробил на административную работу…» Вот мой полет и кончился! Я упала, разбилась вдребезги. Жизнь ушла, кончилась… Те, кто переживали клиническую смерть и возвращались с того света, рассказывают, будто видели темный коридор и яркую точку света вдали. Будто бы слышали музыку. Вокруг меня - чернота, и ничего впереди не брезжит. И никакой музыки… Зато надо утром вставать с постели, кормить себя. Этим, видно, и отличается настоящий конец от кажущегося - тем, что есть все-таки хочется. Впрочем, и машину смазывают маслом. Живу, как машина: механически двигаюсь, разговариваю, даже улыбаюсь. В моем мире не принято признаваться окружающим, что - ты мертвец. Надо выглядеть, надо делать вид, что ты в порядке, что у тебя все впереди… No problem - как бы научиться этому у американцев. Но - не тот менталитет! Ох уж это надо! Всю жизнь надо вставать поутру, надо бежать на работу, готовить еду, кормить семью. Надо! Надо! Надо! Сколько раз ты проклинала это унылое однообразие. Вот и накликала. Не надо вставать поутру и торопиться на работу. Нет работы. Нет того, который был твоей семьей. У дочки своя семья, ломоть отрезанный… Прежняя жизнь ушла, растворилась в дымке. Стараюсь припомнить что-нибудь из прошлого: рваные куски… фразы… а впрочем, будто ничего и не было. Темная дыра там и сегодня. Клиническая смерть. Но ведь она,

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

129

говорят, длится мгновения. Как во время аборта, лежишь в кресле и считаешь секунды: господи, какая адская боль, сейчас пройдет, еще немножко, ой, все еще больно, ну, скоро, что ли? больше не могу терпеть, нестерпимо, все!!! Не больно! Мне больно, не переставая, болит где-то внутри между сердцем и желудком. Наверное, там размещается душа. Но, может, я хотя бы привыкну к боли, и она притупится… Вот и из прошлого, если что вспоминается, то тоже больное, резкое, как скребок в матке. …Дневной поезд «Буревестник» Горький - Москва…. Я и Кузнецов пока еще вместе, то есть рядом наши кресла, оба билета вместе, в его кармане, но он пьян и пьянеет все больше с каждым уходом и возвращением. Черт бы побрал поездные буфеты, да еще если они расположены рядом с твоим вагоном. В одну из затянувшихся отлучек выхожу на поиски, хочу спросить у проводницы, а за дверью ее купе, в крошечной клетушке, где только полка и раковина, клубок из двух тел и его коричневый костюм, нелепо смятый среди одеял, полотенец, стаканов. О, господи! Ведь не вспоминается же, как потом он из того же вагона выносил меня на руках и орал на потеху окружающим: «Как я тебя люблю! Скрипка моя! Все бабы - дудки, балалайки, барабаны… Ты - скрипка!» Все-таки вспомнила в продолжение истории. Но это уж так, себе в утешение. А картинка в мозгах - из тесноты, одеял, полотенец, мятого костюма и его красного растерянного лица. Мне сейчас выгодны именно такие воспоминания. Легче привыкать к одиночеству. Но ведь и это простила. Как многое другое. Да и он мне прощал, что не следовало. Видно, слишком многое мы прощали друг другу, стараясь забыть, а оно не забывалось, лишь уходило куда-то в глубину, в закоулки памяти, чтобы потом выплыть одной огромной Обидой. Которую не расхлебать. Впрочем, я вспоминаю… Мне больно… Значит, я еще живая! Говорят, после сорока умные женщины с мужьями не разводятся. Считается, семья вместо любви, муж вместо мужчины - это нормально после ушедших страстей и молодости. А у иных всегда бывало - вместо… И я могла бы так же, тем более утешаясь тем, что было, досталось, пережи-

то, и хватит. Но с таким итогом мы с Кузнецовым не могли смирится. Действительно же, сколько супружеских пар прожили свой век равнодушно и бестрепетно. Они соединялись, чтобы легче выжить: две зарплаты, быт напополам, коллективный разум… Детей рожали, как делали общее дело. Дети росли, вырастали при папе и маме в нормальной, «здоровой», как принято говорить, семье. А потом шли по стопам родителей: брак по рассудку, а то выгоде, порой вовсе случайный - здоровый, нормальный?! Способность любить у многих не задана по генной программе. Это ведь тоже - редкий дар, божье соизволение. Кузнецов говорил, что любовь - это болезнь. Смещается сознание. Сдвигается реальное восприятие фактов. Человек делает глупости или, как принято теперь говорить, совершает неадекватные поступки, часто себе во вред, в ущерб. Он влюблен, говорят люди, наблюдая за безумцем, и подразумевают: сумасшедший! Долго в таком состоянии находиться невозможно. Как в лихорадке с высокой, под 40° температурой. Организм не выдержит, лопнет. Наш общий лопнул! Человеку не дано выбирать. Я свою судьбу получала по полной программе… Наверное, сейчас у тебя время передышки. Пауза. Остановка. Передохни. Подумай. Говорила я себе. Буду вспоминать. Заставлю себя вспоминать. Это лучше пустоты. И - живые ощущения. Пусть боли. Но других-то нет. Кажется, это записывал Данте в дневниках: «Не мучай себя воспоминаниями о счастье». А о - несчастье?! Но и ему, гению, не приходило в голову, что мучиться любыми воспоминаниями может быть благом. Сегодня утром с трудом подняла себя с постели. А зачем вставать? Услужливый ум-приспособленец тут же предложил оправдание: за всю жизнь ты столько навставаласьнаработалась, накопила такую усталость, что не грех и поваляться, расслабиться. Побыть на профилактике. Когда-то в той, другой, жизни, где было много забот и суеты, я любила устраивать себе «профилактику». Выдавался свободный денек - валялась в неубранной постели, ходила по дому в халате, немытая, нечесаная, читала книжки, даже

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

131

телефон выключала. Хватало одного дня, чтобы я соскучивалась по миру и по себе самой, нарядной и шумной. Но теперь это явно не помогало! Сколько же я не выходила из дома? Неделю… Восемь дней… Подъела хлеб - выручили соседи. Кончился сахар обхожусь вареньем. А потом в доме накопилось столько заказов, доставшихся по случаю… «Отоваренные» талоны на водку, сигареты, - зачем они мне, непьющей, некурящей? А, пусть будут! Гречки же, геркулеса хватит минимум на несколько лет «окопной» жизни. Не говоря о пачках чая и растворимом кофе, которые почему-то обязательно прилагались к каждому заказу. На всю оставшуюся жизнь… Вчера закадычная подруга Верка, пытаясь вывести меня из депрессии, рассказала по телефону два анекдота, родившихся от нынешних дефицитов. «…Где вы достали мясо?» - «В холодильнике». И второй с бессмертным Рабиновичем, который спрашивает в магазине: «У вас нет рыбы?» - «Нет, у нас нет мяса, а рыбы нет в магазине напротив»… Действительно смешно: в магазинах - пустые полки, а холодильники у всех забиты. И без денег - еды полно. Зазвонил телефон: «Простите, что беспокоим дома. Ваш телефон на работе не отвечает. В театре трехсотое представление «Власти тьмы». Вы не могли бы сделать для нас материал?» Из «Известий»… Болтаю первую пришедшую в голову глупость: извините, больна. Да и как объяснить, что больше я в театре не работаю, он теперь - не мой, да и Борис Иваныч отныне - не главный режиссер. Будут ли они праздновать юбилей спектакля опального режиссера? Власть переменилась… А с ней и моя жизнь. И телефон почему-то стал звонить редко. Неужели все так быстро узнали, что меня выгнали из театра и бросил муж?.. Вдруг звонок, кажется, прозвучавший особенно резко. Узнаю «по шагам»… Так и есть. Он. Один из двух мужчин, которые в последнее время были для меня оба единственными и главными. По-прежнему трудно себе представить, что они остаются в прошлом.

Как всегда, торопливый негромкий голос, слова словно догоняют, набегают одно на другое: «Анна, не жди меня. Устраивайся на работу, куда получится. Живи без меня. А я, как сделаю новый театр, тебя заберу. Всякий поймет: ты уйдешь к своему художнику»… И, не дожидаясь моих слов, положил трубку. Понимаю, ему сейчас не до меня. Он и всегда-то мало думал об окружающих, если они ему в данный момент были не нужны. Младенческий эгоизм навечно гениального ребенка! Но я и его всегда понимала и оправдывала. Ему все дозволено. Впрочем, так же как Кузнецову. Когда-то на модные в моем детстве анкеты, где попадался вопрос, какие качества я бы предпочла в любимом мужчине, я никогда не отвечала: ум, сила или порядочность, всегда только талант. Вот и получила. Что хотела, то и съела… Понимаю, что повторяюсь… Но это и был тот замкнутый круг впечатлений, мыслей и чувств, в котором я жила. А Бориса Ивановича я, как всегда, безошибочно чувствовала. Ну, мыслимо ли для мужчины с обостренными мужскими комплексами, чтобы женщина видела его униженным, раздавленным, выгнанным? Мне иногда даже кажется, что общие пережитые несчастья чаще разъединяют, чем соединяют. И Кузнецова понимала, а значит, оправдывала. Пусть будут оба без меня, вдруг им будет лучше… Я без работы, которую, по советскому еще воспитанию, полагала высшим оправданием и смыслом жизни. Без зарплаты. Без удивительной прожитой и в нарушение всех сказочных законов так печально закончившейся фантастической истории. Без семьи и мужа. Без Кузнецова, которого когда-то любила беззаветно и беспамятно. Разве можно теперь жить дальше?! Конечно же, нельзя. Но вдруг!.. Опять же звонок… Гораздо менее увлекательный, чем тот, двухгодичной давности. Но звонок! Хоть какой, но шанс, предложение… «Не согласитесь ли поехать в октябре на неделю «Театр и дети» в Архангельск?» Звонок из ВТО. Не подвел, не позабыл про меня Царев. Каждый оказывался верен себе. И рядом со мной в поезде, в вагоне СВ на двоих, немолодой, молчаливый, демонстративно не светский, которо-

ж и з н ь и с ц е н а / Анна Кузнецова

133

го дали мне в спутники «на усиление», уникальный завлит Центрального детского театра Николай Александрович Путинцев. Уже через 40 минут, как мы отъехали, у Сергиева Посада он оживился и стал увлеченно, с подробностями рассказывать мне о святых местах… Старинная истина гласит, что у «мечт» есть опасное свойство сбываться. Наверное, в невеселых мыслях моих мне часто приходило в голову, что если и возможно для меня продолжение жизни, то лишь в каких-то самых гарантированных, самых безопасных вариантах. Больше не надо мне ярких впечатлений, увлекательных приключений, талантливых непредсказуемых мужчин. Тьфу! Тьфу! Не сглазить бы! Но мои Ангелы всегда слышали меня и всегда посылали то, что даже если я сама не формулировала, они лучше меня знали, что мне надо. Поутру в вагоне СВ Москва - Архангельск меня ждал «кофий в койку» и сияющий счастьем Николай Александрович, действительно с лицом Николая Угодника, который сказал: «Я женат, но - как скажешь, девочка...» И так на 24 года безоговорочной преданности, обожания, верности, заботы, душевного комфорта. Никаких «винищ» и сигарет… Тихий голос. Даже поссориться ни разу не дал с его безотказным принципом: ты лучше всех, и ты всегда права. Бывает, оказывается, и любовь в благодарность. А тогда, как сейчас помню, лохматая, спросонья, я посмотрелась в зеркало, увидела там отросшую черными волосами да еще с явно усилившейся за последнее время проседью неряшливую блондинку и подумала: «Нет, так не пойдет! Надо срочно возвращаться в блондинки и приводить себя в порядок…» Я снова вставала на четыре лапы, хоть и выкинутая с 18-го этажа... Верка, как всегда, оказалась права. Жизнь продолжалась. Жизнь начиналась заново…

Современный сказ/

Современный сказ

О клубках, шарах, проходимцах, мечте и Гр Автор: Николай Гантимуров Разные люди проходят мимо нас: добрые и злые, хитрые и простодушные, красивые и не очень, худые и толстые... И все спешат, не замечая того, что находится рядом. С некоторыми из них мы сталкиваемся, чтобы тут же разойтись в разные стороны, с другими задерживаемся на несколько дней или даже месяцев, а с кем-то берёмся за руки и начинаем бежать вдвоём, надеясь, что так будет легче добраться до горизонта… Все мы проходимцы. Каждую минуту проходим мимо чего-то, думая, что самое важное ждёт нас там, вдали, куда мы спешим, не замечая, что теряем силы. Мы бежим мимо встреч и разлук, мимо друзей и любимых, двигаемся кудато, убыстряя темп. И вот несёмся что есть мочи и не имеем смелости, чтобы остановиться … Время тоже бежит вслед за нами. С разной скоростью мелькают перед нами города, события и лица: улочки переходят в проспекты, за спектаклем следует ужин, одни проходимцы сменяют других, и нам кажется, что нет ничего прекраснее этого калейдоскопа. Все мы торопимся, забавные, не понимая: куда несёмся? Зачем? Многие из тех, кто пробежали рядом, останутся в нашей памяти ярким портретом, который не сотрёт ни время, ни расстояние; другие - лёгким эскизом, а третьи - едва заметным наброском. Автору этих строк довелось встретиться с большим количеством колоритных личностей, но всех их затмил Гр. Писатель познакомился с ним, вернувшись с дрейфующей льдины, ещё находясь под впечатлением увиденного. Его поразило, что все живущие на льдине граждане вели отчаянную борьбу между собой - за каждый солнечный лучик, за каждый градус тепла, что приводило к образованию живых огромных шевелящихся клубков, которые то в бешенстве катались по льдине, чудом не сваливаясь в воду, то вдруг надолго замирали, будто прислушиваясь к самим себе.

с о в р е м е н н ы й с к а з / Николай Гантимуров

135

Автора удивило, что проходимцы умудрялись бегать по спинам друг друга, продавливая рёбра и ломая хребты, ползать между ногами, перепрыгивать через головы соседей, не замечая, что отрывают им уши шпорами от своих сапог, и при этом успевали обедать, завтракать и даже спать. Они втаптывали в грязь женщин, растирали в пыль стариков, а самые ловкие, добравшись до вершины внезапно остановившегося, клубящегося человеческими телами шара, устраивались там и принимались методично пинать любого, кто пытался к ним подобраться. Когда автор крикнул, что это опасно, что клубки катятся, и тот, кто был наверху, может быть раздавлен, в него кинули сапогом. И он примолк. Какого же было его удивление, когда, вернувшись на землю, он увидел, что разноцветные шары, которые он раньше принимал за элементы архитектурного модернизма, не что иное, как те же клубки, только меньше размерами и более неподвижные, чем те, на льдине. «Должно быть, сказывается наш мягкий климат», - подумал автор, приглядываясь. Вместо инея на лицах континентальных проходимцев выступал горячий пот. Иногда кто-нибудь из них обрушивался вниз и долго лежал на земле, отдыхиваясь и набираясь сил. Были такие, кто сердито уходил, но снова возвращался, держа в руках снаряжение скалолаза. Автор задумался. А тут как раз Гр, который, узнав, что между шарами в поисках натуры ходит настоящий писатель, отбросил скальные туфли с крючьями в сторону и принялся лезть ему прямо в глаза, попадаясь то тут, то там на его пути. Чтобы понять, зачем он так делал, надо сказать, что у Гр не было мечты, поэтому он никогда не имел спасительной возможности ухватиться за неё в самом начале падения, как в таких случаях поступали другие проходимцы. Он относился к тем редким людям, которые получали особенно сильные ушибы, свалившись к подножию шара, поэтому вполне естественно, что его заинтересовал человек без синяков и шишек. Однажды, например, он долго не выпускал автора из лифта, гримасничал и кривлялся перед ним, а сам, между тем, внимательно его рассматривал, будто хотел выведать какую-то тайну. В другой раз он нарочно прыгал по огромной луже, когда писатель с зонтиком в руках хотел пробе-

жать мимо. Гр поднял такой фонтан грязи, сквозь который невозможно было пройти, что тот был вынужден остановиться, а затем повернуть назад. При следующей встрече Гр стал кидаться в него камнями, целясь попасть в живот. И попал несколько раз и уже хотел прибегнуть к бревну, чтобы преградить с его помощью дорогу, но писатель, вместо того чтобы рассердиться, вдруг предложил выпить по чашечке кофе. Познакомившись, они зашли в ближайшее кафе, разговорились. Добившись желаемого, Гр долго выспрашивал, где и когда автор познакомился со своей мечтой. Узнав, что это произошло в детстве, почему-то замолчал, задумался, задышал тяжело и часто, а потом ни с того ни с сего начал торопливо рассказывать о себе. Он перескакивал с одного события на другое, забывал, повторялся, прерывался на длинные паузы и блуждал в датах. Долго не мог объяснить, зачем женился на Ло, женщине старше его на девять лет, почему втайне не любил Нанайца, своего сослуживца, человека доброго и отзывчивого, почему сбежал из Буголии, и вконец запутался после эпизода с кражей «ДЗ». Прервав рассказ на том, как он нашёл танки на дне оврага, вспомнив о них, заторопился и убежал, оставив писателя в некоторой растерянности от своей недосказанности. Возможно, проходимец так бы и остался в памяти автора лёгким наброском, если бы судьба не преподнесла ещё одну встречу - в чужой стране, после которой писатель всерьёз задумался о романе. Как и раньше, Гр принялся расспрашивать, но не о том, где найти мечту, а о том, зависит ли она от счастья? Выслушав, что эти две вещи не всегда взаимосвязаны, и даже, наоборот, мечта часто мешает, он помолчал, как тогда, при знакомстве, а потом заговорил. Говорил он несколько часов, будто торопясь воспользоваться случаем, о том, как был фабрикантом, как разбивал сталагмитовый парк, как несколько раз встречался с Нанайцем, как строил вместе с ним «Фецир», готовясь к всеобщей дезинфекции. И закончил темой дырявых карманов, прибавив, что нет ничего хуже укусов депрессии, и удалился*. * Приехав на родину, автор принялся за роман. Но это уже к сказу не относится. Вообще это не сказ, это - вступление к роману.

к р у г ч т е н и я / Виктор Кустов

137 Круг чтения/

Круг чтения

Без граничье поэта Автор: Виктор Кустов

1 Его вселенная - он сам. И в этой вселенной - свое время, свое пространство, свои представления, прожитое, пережитое, переосмысленное, понятое и так и оставшееся не понятым. И зашифрованное, ибо он сначала просто опасался быть откровенным, как опасались все, не желающие лечь в прокрустово ложе соцреализма, потом научился самое сокровенное шифровать, а затем стал даже играть с читателем, то там, то здесь делая намеки на близкую отгадку, экзаменуя, стоит ли допускать к тому, что постиг сам... Сдать этот экзамен не так просто. Для этого нужно, чтобы совпали с авторскими представления о времени и пространстве, совпали ассоциации, совпала шкала ценностей... и музыка... Вот отчего его считают сложным поэтом. Вот отчего у него свой не массовый читатель. На презентации двухтомника «Ангел-подранок» он признался, что стихотворение к нему приходит прежде гулом. Этот гул порождает ритм (ритмостан), на который поэт и записывает звуки-буквы-слова-строки... Так что настоящий поэт, в отличие от рифмоплета, это на самом деле чуткий приемник отзвука Слова Божьего, оттогото авторское прочтение, которое зачастую трудно воспри-

нять, сродни чтению псалтиря священнослужителем, когда смысл произнесенного не всегда успевает за звуком.. «Ангел-подранок», «притча, ставшая поэлладой» и давшая название двухтомнику, по воле автора отнесена в конец поэтического собрания. И она (притча поэллада) кажуще проста и в то же время неохватно многослойна. В ней четкий сюжет, яркие характеры, осязаемая картинка быта, сочный диалект простонародья, трагикомедийность ситуации и в то же время сущая нелепица... «Ангел-подранок, странный и ранний,/ В рубище рваном рухнул у бани...» Разве может такое быть?.. Другое дело «дед полупьяный выполз наружу» - это жизненно... И понес дед свою околесицу, приняв увиденное без всяких сомнений и перейдя от догадок, отчего такое случилось, к естественному для сердобольного человека желанию помочь... Как помог бы соседу, с которым с вечера так славно загуляли-заколобродили... И, тем не менее, он (дед) прозорлив и проговаривается о своем знании: «Скажешь: упадший - юный. но - древний». В свою очередь ангел-подранок определяет свое отношение к людям: «Чело-мои-чудики, люди озабоченные!» Панибратства он не допускает. Другое дело - явившийся доктор с его вопросом с порога: «Опохмелился, друг человеков?!» И подкрепляет свое материалистическое понимание, ставя диагноз: «Ангелы - люди. Небо - условно...» Подлеченный ангел возвращается на небо, а вот деду становится тошно без него, да так, что не помогает ни привычная анестезия, ни доктор-спаситель, ибо он осознал: «Ангелы - вечны. Крылья - вторичны»... Несомненно, эта притча - программное произведение, и в нем ключ к пониманию всей поэзии Сергея СутуловаКатеринича, в которой наряду с удачами, естественно, наличествуют и неудачи, я бы сказал, излишне зашифрованные произведения. Под притчей поэлладой стоит «1972, июнь, 1998, ноябрь». Между этими датами изрядный отрезок жизни автора, страны, мира. Между ними множество других стихотворений, удачных и не очень, но в этой притче, как я понимаю, поэт долго и кропотливо подыскивал самые точные слова, примерял, шлифовал и вставлял в некогда по наитию (юн ведь

к р у г ч т е н и я / Виктор Кустов

139

был!) начерно намеченное, ощущаемое как что-то оченьочень важное, что необходимо выразить как можно точнее. Именно с этой притчи я посоветовал бы постигать поэзию Сутулова-Катеринича. Хотя, впрочем, можно и так, как предлагает автор: прежде пробежать по всем страницам, а потом остановиться и вновь вернуться, потому что с первого прочтения ключ к пониманию его поэзии дается не каждому и не всегда... 2 Еще одно из программных стихотворений, отмеченное уже земными временно-пространственными координатами «1992-1994 Ставрополь - Ростов-на-Дону - Пятигорск - Москва», начинается так: «Поэт состоит из записок - волшебных и полупьяных,/ Курсантов, курсивов, курсисток, солдатиков оловянных...», и далее следует достаточно немаленький набор из чего поэт состоит еще, в котором все-таки на первом месте: «Из ритма, рожденного утром», а затем уже «особа... ошибки... признания... морщинки... измены и вера...» Собственно, это приближение к осознанию тяжкой ноши Божьего дара творить слово и словом. И подобное определение своего внутреннего мира, опорных точек своей вселенной, нужно было прежде всего самому поэту. И неслучайно это стихотворение так долго рождалось, проживалось, уточнялось, подобно лучу, уносясь в будущее и возвращаясь отраженными, пока еще до конца не сфокусированными очертаниями будущих тем... Каждое слово в этом перечне - ключ к немалому числу стихотворений. ...Началом семидесятых лет датировано стихотворениеоткровение, в котором поэт не стал заботиться о шифре, выплеснул просто и грубо... Ну что тебе еще наговорить? Навыдумать? Гляди: нагие фонари Глаза навыкате, как идолы... Гляди: рекламы отупевшие, Будто буддийские богини... С какого заорать скворешника? Какие гимны спеть благие?

...Как скоморох, мороз балбесничает. Ну что тебе еще, несносная?! Твои глаза осиротевшие Осколки осени... Искренность обоюдоостра. У молодого поэта искренность предельная, порой наотмашь, неоправданно жестокая. Но иначе он не может. Иначе какая искренность... К тому же семидесятые годы прошлого века не поощряют искренность: идеалы коммунистического завтра все более отторгаются, инакомыслие все более базируется на искренности, и оно неугодно и даже наказуемо. И хотя Сутулов-Катеринич в своем творчестве редко касается социальных и, тем более, политических тем, а если это и делает, то либо завуалированно, либо открыто, заведомо зная, что лежать такому творению в столе, в отношениях между людьми, в обществе, в его жизни тоже не все так просто, не обо всем можно говорить, запретов предостаточно. Но поэт не может быть поэтом, если вынужден лгать, кривить душой, угодничать перед кем-либо или чем-либо. Подобное стихоплетство не имеет пути к сердцу, к душе. Стихоплет, запросто выполняющий любой заказ, этого не понимает, не стыдится своей бездарности. Настоящий творец не сомневается, что подобное служение власти или золотому тельцу сродни распаду души, утрате дара. Но он не может и молчать, не может держать стихи в столе, как ни в чем не повинных узников, и начинает искать свой шифр для иносказания. Подобный поиск характерен для творцов всех видов искусства семидесятых - восьмидесятых лет в большой державе развитого социализма СССР. Это было время искренне-иносказательного разговора поэта с читателем. Разговора на кухнях, в узком кругу тех, кто понимал и чувствовал неискренность жизни. Поколению семидесятников, к которому принадлежит СутуловКатеринич, выпало оттачивать умение иносказания, ино изображения, инозвучания. А читателю, зрителю, слушателю тех лет - умение читать между строк, видеть под красками, слышать за фанфарами то, ЧТО творцу приходило свыше. Главное же для творца было, КАК передать, донести это ЧТО тем, кому важно, жизненно необходимо услышать, увидеть, понять, постичь истинное...

к р у г ч т е н и я / Виктор Кустов

141

3 Матрица его поэзии закладывалась на излете социализма. Учителями были шестидесятники. Которые первыми начали шифровать творимое. На тайно возвышенное намекал Андрей Вознесенский. Непреложные, а оттого не всеми воспринимаемые истины декларировал небесталанный Роберт Рождественский. Пытался противостоять принятой безискренности Евгений Евтушенко. Намекали на что-то не сказанное до конца, но понимаемое, домысливаемое Белла Ахмадулина и Булат Окуджава... Оттепель позволила им кое-что расшифровать. Сутулов-Катеринич поэт своего времени и своей страны. Но спустя годы, когда время стало другим и страна другой, он понимает, что в освоенном умении таить, прятать, шифровать то, что хочешь донести, уже как бы и нет нужды... Но тогда уйдет все очарование сотворенной собственной вселенной... В 2013 году он пишет: ...пора признаться, не покаявшись, в любви, которой след простыл... покурим, милая, на камушках: Нева ворчит - шалят мосты. река ночными машет крыльями, как чудо-юдо-птица-кит... сто лет назад недооткрыли мы ни антарктид, ни атлантид... И в этом же году еще одно откровение своего времени. Уже без всякого иносказания, напрямую, по-честному... ...давай так и скажем: эпохе конец! не только твоей и моей распрекрасной, провальной, банальной,ужасной, опасной, безумной, безродной,беспечной, бесстрастной, но целой стране - неизбежный звездец. Не верил отец, сохраняя билет партийный, великий,воспетый, треклятый, надменный, священный, расстрельный, распятый, кремлевский, солдатский, рабочий, измятый но прятал за зеркалом Новый Завет. Европам - привет! - ухмыляется сын. Свободным, циничным, волшебным, блаженным, продажным, отважным, киношным, служебным,

америкам жутким, китаям скаженным до индий добрался, и там - подлый сплин... Земля - апельсин! - восхищается внук, младшой из четверки, Илюха-алтайский.Ты, деда, не майся! Кощей-сенегальскийвалдайский-версальский-бискайский-бенгальскийвестсайдский-байкальский - бездарный дундук! ...И отзвук, и звук долетят - через век Уже долетели, коснувшись мембраны Праправнука Яна, праправнучки Анны... Хореи и ямбы даруют нирваны Тебе, долгожданный Иной Человек! 4 С одной стороны он заякорен своим временем, страстями и опытом прожитых лет. С другой - болезненно понимает, что есть другая жизнь, другой опыт, другие формы, в которые можно вкладывать Богом данное тебе ЧТО, и тогда так и не проявленное в юности, не выпущенное на волю, в полет желание говорить искренне то, что приходит: «Больно без солнца... В небо - на волю!», можно вынести за ограниченные рамками пространства-страны и эпохи-времени границы. Его вселенная начинает расширяться, прирастая новым опытом и откровением. Но иногда земная реальность, отвергая некогда подписанный им самим с собой договор о разделении двух сфер, бытия и духа, вторгается в его вселенную, и тогда нечастое и неожиданное, как поэллада «Письма на волю», остается в ней навсегда без всякой поэтизации. Может быть, исключительно по причине пронзительного для него самого открытия: ...И я был Господом, грешным Богом, недолго, правда, - часа четыре, зато воистину всемогущим, свободным Богом, каким приснился блатным мальчишкам, парням угрюмым, прыщам вертлявым, верзилам наглым, чертям смазливым, уже прознавшим о журналисте по тем каналам, которых вовсе не существует и быть не может!..

к р у г ч т е н и я / Виктор Кустов

143

Этот поэтический репортаж о посещении арестантской зоны в поэзии Сутулова-Катеринича явление наособицу. Он крайне редко, лишь когда не может это не сделать, делится событиями из своей жизни, не зашифровав их предварительно. Но он человек, не ангел, и хотя в его поэзии мало того земного пространства, каким живет и чему радуется физическое тело, практически нет весны, зноя, моря, ветра, рассветов и закатов, порой нестерпимо-неизбежно бегство или желание бегства от всех и от себя... И он его осуществляет. Хотя бы виртуально: ...невероятно, но... возможно сбежать тайком и без оглядки в седую степь, где ковыли рифмуют мысли, судьбы, годы под взглядом голой скифской бабы, которой ход времен смешон, как нам смешон аттракцион в провинциальном городке с его жирафом, бегемотом и непременным скакуном с его верблюдом, крокодилом, медведем, старусом, слоном и сумасшедшим скакуном!.. 5 Бегство от всех. Бегство от себя... И то и другое невозможно, когда ты - вселенная. И тебя гнетет ощущение; непроявленное, непостигнутое, потому что не тобой зашифровано твое слово, и сколько бы ты ни бился, этот шифр никак не дается, никак не открывает всю истину, все знание, но порой, словно молния или раскат грома невидимого тебе разряда, прорежет жизненное пространство и отпечатается в памяти, чтобы так и остаться вечной загадкой... ...бессмертный, когда ты поверишь и в Бога, и в смелость минуты,

которая длится блаженно беспечно, почти бесконечно пока ты иголкой приколешь к шершавому ромбу картона тобой остановленный миг?! Но путь от себя к себе кажется бесконечным черным? лучистым? Млечным? вечным? беспечным? встречным?.. Сколько вопросов, на которые нет ответа ни у автора, ни у читателя. И тогда, задав их и не получив ответа, привычно начинается расширение пространства земного, иллюзия успешного бегства... Кочуя за кордон, пардон, за кадр страны, За камерный размер условного холста, Мечтаю посмотреть на нас со стороны Луны - со стороны, что якобы пуста. И посмотрел сначала на другой край земли. Красная Африка. Грифы - узелком. Черная графика. Кофе с молоком. Желтые хижины. Белый лазарет. Выжига стриженный лижет минарет. Кепочки Ленина в лавочке - вразброс. Джулия пленная. Леннон и Христос. Сытые нищие. Голый небоскреб. Книжица Ницше и Библия взахлеб. Озеро - посуху. Дальше - океан. Юный принц посохом жалует славян. Крепости запада - кровью на закат. Смертная заповедь: «Раб вериге рад!» Пушки, стиравшие души в порошок. Ангелы, падшие в каменный мешок. Башни набухшие, в каждой - Ганнибал. (Дедушка Пушкина мимо пробегал?) Искры истерики пламенных лумумб. (Ваши америки - индии, Колумб?) Выкрики. Выстрелы. Бешеный там-там. Рыжий лев выспался. Спит гиппопотам. Золото праздника. Медная змея.

к р у г ч т е н и я / Виктор Кустов

145

Азия, разве я Волге изменял? Азия, разве мы - пасынки европ? Хлопнемся наземь и - «Где ты, Конотоп?!» Шведская(?), польская(?) сваха королей. Пастор из Ольстера. Вечный иудей. В оптике цейсовской - трио лунных лам. Цельсий прицелился - глобус пополам. Бронзовый медиум кроет ... римский Крым. Южный Крест лебедем - северным родным... А потом оглянулся назад. И теперь уже можно откровенно без иносказа - время приспело, пришло, дождались, порадовались - все накопившееся понятое, но в свое время невысказанное, зажатое, спресованное до болезненности, до ошалевающей тоски, до сводящего с ума непонимания ненужности, обижающей невостребованности тогда, когда так было нужно - выплеснуть... Моя безумная страна, моя убогая, Какому богу ты верна, какому Гоголю? Какому Грозному дана, какому Сталину? И, как распутная жена, кому оставлена? Вопросов много. Ты - одна... Вагон качается. Типично русская вина: вино кончается. Страна актеров и гуляк: по жизни с цацками. Душа лакейская твоя: «Бориске царствие!» Страшит святая простота лица смоленского. Страна иконы и кнута. Страна Кипренского. Ах, имена во временах! Гудки протяжные... Терпеть не может Пастернак замочной скважины... Булгаков любит точный счет: «Манжете верите?!» Сыграй на дудочке еще, попутчик флейтовый. И ноготь Пушкина пронзит снега беспечные Поэт транзитом просквозит от речки к вечности. Поручик, ногу в стремена! Дуэли - истовы. Ты виноват, что семена стихов убийственны. И Мартов с марта виноват: «Виват Ульянову!» А венценосец во сто крат... Идите к дьяволу! Типично русская лапта - послать подалее «До первой крови, господа, и - выше талии...» По Сеньке - шапка! В лагеря, страна острожная! Страна банкиров и гуляк... Заря тревожная.

Страна, которая молчит... И - вечно сонная... Где гордо носят стукачи клеймо погонное. До самой маковки сыта, пьяна расстрелами... «Авось!»; «Семь футов...»; «Ни черта!»;»Что мы наделали?!» Рейстаг. Победа. Нищета. Конфеты с мишками. Страна барыги и шута. Страна Покрышкина. Типично русская черта - графа проклятая. Тирана тягостна пята - не путать с пяткою! Просить прощения? Уволь, бемоль сонатная. Пароль? Яволь: «Король под ноль голь перекатная!» Воронеж. Сочи. Магадан. Тоска чукотская. Страна калмыков и славян. Страна Чайковского. В алмазах - небо... Пожалей врага желанного. Страна берез и журавлей. Страна Улановой. Состав взрывает сволота: три сотни ранено... Страна чечена и мента. Страна Гагарина. Держать высокое пари? До фени-лампочки... Пророки метят в упыри, а бабы - в «бабочки»... Веками плачь в колоколах, аккорд Высоцкого! И мчатся кони впопыхах, и сердце цокает... Моя прекрасная страна, моя несчастная, Ты по-весеннему вольна: уроды - частности. Многоголосая страна, страна безлюдная Как серебристая волна, как стужа лютая... И лишь такие дураки, как я (нас тысячи!), В ладонь измученной руки губами тычутся. И скажет сыну дурачок, и скажет дочери: «Я - человек, а не сверчок! Страна - отточие...» И заякорил во времени земном, обозначил в земном же пространстве «2000. 12-18 августа Ставрополь - Москва - Аккра - Такоради». Обозначил, отдавая себе отчет, понимая, что ни временных, ни пространственных границ у истинной поэзии, как и у этого стихотворения, нет...

м о л о т г р а ф о м а н а / Али Сафаров

147

Молот графомана/

Молот графомана

Проект «Пелевин» Автор: Али Сафаров В романе Пелевина «Омон Ра» описано лётное училище, курсантам которого перед выпускными экзаменами ампутируют ступни - как у Алексея Петровича Маресьева. Производство настоящих людей поставлено на поток. Почему такой сюжет, в чём причина выбора объекта для насмешек? Дело в том, что Маресьев невозможен нигде, кроме России. Человек, сумевший после ампутации ног снова подняться и, летая уже с протезами, уничтожить семь вражеских машин. Такого не было нигде и быть не могло. Храбрость и стойкость - отнюдь не монополия русских. Те же немцы или, скажем, японцы часто совершали воинские подвиги. Но Маресьева нет ни у немцев, ни у японцев. Говорят, был ещё один такой герой в СССР, но, к сожалению, не нашлось другого Бориса Полевого, чтобы описать и его подвиг. Если допустить, что у России есть враги, осмеяние Маресьева им должно очень понравиться. За него заплатят и помогут с раскруткой. Ещё бы, сразу достигаются две цели: сделать посмешище из героя и опустить читателя до уровня подонка, хихикающего над тем, кто ради него совершил подвиг. За это, конечно, Пелевина отблагодарили, иначе откуда такая известность у человека абсолютно бесталанного? Весь талант Пелевина заключается в умении держать нос по ветру. Утверждать такое о «самом влиятельном интеллектуале» - это требует, конечно, доказательств. Пелевина и ему подобных я изредка читаю для поддержания ясности в оценке происходящего в мире. «Омон Ра» прочитан давно, и возвращаться к нему не хочется. Замечу лишь, что дав герою своего романа имя Омон, якобы выбранное его отцом, спившимся милиционером, по аббревиатуре отряда милиции особого назначения, Пелевин не понимает, что в этом случае, на момент поступления в лётное училище, ему от

силы может быть только два года. Ибо ОМОН был создан в 1988 году. Но вот недавно попал мне в руки другой продукт жизнедеятельности этого человека. Называется «EMPIRE V». Помня о своём успехе, Пелевин украсил обложку изделия надписью мелкими буквами: «Повесть о настоящем сверхчеловеке». Видно, снова ждёт одобрения. Но, не исчерпав всей душевной полноты этой ремаркой, добавил другую: «Толстой и Достоевский нервно курят» и подписался: «Вестник мирового правительства». Предлагаю разобрать первую страницу печатного изделия, заставившего нервно закурить классиков. БРАМА Когда я пришел в себя, вокруг была большая комната, обставленная старинной мебелью. Обстановка была, пожалуй, даже антикварная - покрытый резными звездами зеркальный шкаф, причудливый секретер, два полотна с обнаженной натурой и маленькая картина с конным Наполеоном в боевом дыму. Одну стену занимала доходящая до потолка картотека из карельской березы, очень изысканного вида. На ее ящичках были таблички с разноцветными надписями и значками, а рядом стояла лестница-стремянка. Я понял, что не лежу, как полагается пришедшему в сознание человеку, а стою. Я не падал, потому что мои руки и ноги были крепко привязаны к шведской стенке. Я догадался, что это шведская стенка, нащупав пальцами деревянную перекладину. Другие перекладины упирались мне в спину. Напротив, на маленьком красном диване у стены, сидел человек в красном халате и черной маске. Маска напоминала своей формой не то нахлобученный до плеч цилиндр, не то картонный шлем пса-рыцаря из фильма «Ледовое побоище». В районе носа был острый выступ, на месте глаз две овальных дыры, а в области рта - прямоугольный вырез, прикрытый черной тряпочкой. Примерно так выглядели средневековые доктора на гравюрах, изображавших чуму в Европе.

м о л о т г р а ф о м а н а / Али Сафаров

149

Текст непригоден, поскольку вся композиция изначальна неверна. Очнувшись, человек, прежде всего, определяет своё положение в пространстве, потом его внимание будет обращено на других людей поблизости, и уж потом, возможно, он заметит мебель. Хотя, едва ли. Связанный человек никогда не обратит внимания на сюжеты картин, не до того. Ему бы развязаться. Стилистику Пелевина корректировать легко, ошибки настолько очевидны, что мимо не пройдёшь. «Когда я пришёл в себя, вокруг была большая комната…» «Комната вокруг» - как это не литературно, лучше бы просто: «Очнулся я в большой комнате», и, тем более, из дальнейшего мы узнаём, что персонаж был привязан к шведской стенке. Какой же тут «круг»? Далее сообщается, что комната эта «обставленная старинной мебелью». Слово «обстановка» снова используется уже через два слова после слова «обставленная». Грубый, примитивный повтор, тавтология. В двух идущих подряд фразах «была». Дым может быть пороховым, сизым, густым и т.д. Но «боевой дым»? Это как боевой отравляющий газ? Что такое «покрытый резными звёздами зеркальный шкаф», не знает никто, вероятно и сам автор. «Причудливый» - это очень слабо, надо показать, в чём причудливость. Так же и «очень изысканного вида» - вполне допустимо в устной речи, но не пригодно в литературном произведении. Всё равно что написать «очень красивая девушка». В следующем абзаце подряд три предложения начинаются с местоимения «я». Здесь комментарии не нужны. Далее, маска - это маска, а шлем - это шлем. Неосведомлённость автора не устраняет различия. Фильма «Ледовое побоище» не существует, очевидно, Пелевин имеет в виду фильм «Александр Невский». Такой ляп непростителен для любого человека, знакомого с нашей культурой. Но это - писатель! И рыцари не носили картонные шлемы. Такая дремучая неосведомлённость весьма характерна для Пелевина. Оборот «в районе носа» смешон по своей немощи в литературном произведении, можно написать в «районе зем-

летрясения», хотя, конечно, лучше вообще не использовать этот бюрократизм, заменить его подходящим по контексту словом. Но «район носа»! Это первая страница романа, написанная на пределе авторских способностей. Дальше всё хуже. Только при мощнейшей раскрутке эта чушь может быть выдана за художественное произведение. Собственно, нет необходимости читать это целиком, можно наугад раскрывать и наслаждаться, ибо там всё - вершина и образец графомании. Вот раскрываю «Империю» на 225 странице и читаю с середины, после абзаца: «- Может быть, - ответил я, - просто я такой глупый. - Не только ты. Все люди. И чем они умнее, тем они глупее. Человеческий ум - это или микроскоп, в который человек рассматривает пол своей камеры, или телескоп, в который он глядит на звёздное небо за окном. Но самого себя в прямой перспективе он не видит. - А что такое правильная перспектива? - Я именно о ней рассказываю, поэтому слушай внимательно. Деньги - это просто объективизация, нужная, чтобы рационально объяснить человеку спазмы денежной сиськи то ментальное напряжение, в котором всё время пребывает ум «Б». Честно, я не выбирал цитату, это он всё время так. Как можно рассматривать пол через микроскоп? И в каком ином напряжении, кроме ментального, может находиться ум? Это даже не смешно, когда писатель так формулирует свои мысли: «Умственное напряжение, в котором пребывает ум». Впрочем, и «спазмы денежной сиськи» не намного лучше. Честно говоря, я так и не понял, что такое правильная перспектива, ума не хватило. Тут потребен ум «Б». Что очень показательно, почти во всех фразах Пелевин использует местоимение первого лица «я». «меня», «мой». По частоте употребления на втором месте - деньги. Правда, под разными именами: «бабло», «доллары», «капуста». Опять наугад открываю и на странице 287 читаю: «Напоследок, правда, я успел понять, от какой именно капусты образовано слово «капустник». Во сне эта мысль была многомернее, чем наяву: сей мир, думал я, находит детей в капусте, чтобы потом найти капусту в детях».

м о л о т г р а ф о м а н а / Али Сафаров

151

«Я» в двух идущих подряд, очень корявых фразах, несущих мысль, убогость которой даже превосходит её циничность. Превосходная степень от прилагательного «многомерный» - «более многомерный», но никак не «многомернее». Собственно, к Пелевину у меня нет вопросов - с ним всё ясно в трёх его словах: «Я и деньги». Кроме того, он по-своему честен. Поместив в одну книгу «Омон Ра» и «Жизнь насекомых», ясно определяет своё отношение к читателям своих творений. Да, да, господа насекомые, вы насекомые. А на вполне предвидимое «А самто», отвечу: нет, я всего лишь ловец во ржи. Хотя, конечно, едва ли кто из читателей Пелевина читал Селенджера. И вот у тех, кто это читает и восхищается, хочется спросить: что произошло с вами? За что вам такое? За то ли, что поленились в своё время прочесть хорошие книги, осмелюсь напомнить, что Бродский называл это преступлением, или просто так, вам хочется казаться умными и модными, ведь что только не пишут о Пелевине члены его организованной финансовой группировки! Вот плоды поисков в интернете: Виктор Пелевин - один из наиболее популярных и противоречивых писателей современной эпохи, наиболее характерный представитель «постсоветской словесности» [4, с. 210]. Творчество данного писателя называют настоящей энциклопедией «интеллектуальной и духовной жизни России» XXXXI веков [6]. Определяя место писателя в современной литературе, «чаще всего его относят к постмодернистскому направлению» [22]: «постмодернистской ориентации Пелевин не скрывает, а наоборот, настаивает на ней, понимая, по всей видимости, привилегированность такого статуса» [26]; «постмодернизм - это то, как пишет Пелевин» [16]. Однако есть и другие мнения о его творчестве: «полное название Пелевинской школы будет Русский Классический Пострефлективный Постмодернизм» [10]; Пелевин довольно успешно применяет «поп-артистские литературные стратегии» [1, с. 26-27; 36, с. 432]. По мнению К. Макеевой, «творчество писателя настолько разнообразно, что не укладывается в строгие рамки какого-либо одного направления» [14].

Литературная критика творчества В. Пелевина главным образом посвящена вопросу изучения стилевых и структурных особенностей его сочинений. Современные литературные критики сформировали несколько подходов к рассмотрению творчества В. Пелевина как целостного единства. 1. Творческую систему писателя возможно рассматривать как единый метароман с инвариантной структурой. Н. Тульчинская и Т. Ананина, анализируя творчество В. Пелевина с данной перспективы, отмечают: «Произведения Пелевина тесно связаны между собой, образуя единый «метароман»: различные сюжеты и обстоятельства действия не мешают видеть наличие единой инварианты. Векторы различных точек зрения устремлены к действительности, причём «иновидение» стремится «поглотить» эту действительность» [25]. В результате анализа творчества писателя авторы приходят к выводу о том, что структурной основой «метаромана» является не что иное, как «инвариантная антитеза закрытого и открытого пространства, многократно повторяющаяся и варьирующаяся» [25]. Вот уж действительно, просто так, без ума «Б» не разберешься. Но и не надо. Целой человеческой жизни недостаточно, чтобы прочесть все шедевры русской литературы. А ведь есть ещё и испанская, английская, французская, немецкая. Впрочем, едва ли можно считать искушённым читателем того, кто не читал Гомера и Махабхарату. (Сам я Махабхарату читал лишь в фрагментах и искренне завидую тем, у кого хватило время и любви к слову прочесть всю.) А какое наслаждение читать древних китайцев! Поэзия - как может судить о ней тот, кто не читал доисламских арабских поэтов, хотя бы в переводах? Или японскую классику. У нас, умеющих читать на русском языке, есть огромное богатство - работы мастеров советской переводческой школы. Не стану перечислять славные имена её выдающихся мастеров, их много. Помимо массы конъюнктурных, недалёких и алчных критиков, у нас есть возможность следовать советам литературоведа Игоря Волгина, блестящего интеллектуала и знатока своего предмета. Напомню один из них, наиболее часто им повторяемый: читайте классику!