Культурный слой № 6 by 45PARALLEL

КУЛЬТУРНЫЙ СЛОЙ Журнал для избранных

Публикация или иное использование текстов возможно исключительно с разрешения авторов

Издание безгонорарное, доступ свободный. Отзывы, предложения, а также рукописи: e-mail: vkustov@yandex.ru с пометкой «Культурный слой»

СОДЕРЖАНИЕ /Исторический разрез Владимир Крыласов Жизнь Емельяна Крыласова 4 /Бесценные уроки Екатерина Полумискова Кавказская одиссея 124 /Иной взгляд Яков Каунатор Ах, душа моя, косолапая... 138 /Философская закладка Виктор Кустов Геометрия гармонии 190 /Круг чтения Иван Подсвиров Провинция и столица По страницам повествования «Провинциалы» Виктора Кустова 196

Исторический разрез /

Исторический разрез

Жизнь Емельяна Крыласова Автор Владимир Крыласов

От автора. Деду моему Емельяну Егоровичу Крыласову в 1959 году было 69 лет, но был он вполне в здравом уме и светлой памяти. И он рассказывал мне про свою жизнь, а мне было интересно его слушать, и многое запомнилось. Но прежде о Крыласовых. Зимой 1822 года сели Крыласовы за рождественский стол. Жили со старым Никифором двое сыновей - Степан и Сергей. Старших, Федора и Павла, он уже выделил, и они вели своё хозяйство. Но и они пришли в гости к отцу, так уж повелось, семья на Рождество собиралась за отцовский стол. Как полагается, выпили по рюмке водки, женщинам налили по стопочке кагору. Старая Никитишна достала из русской печи большой пирог, жареного гуся, невестки принесли холодец. Поставили шаньги и пирожки, солёные огурцы и грибочки, капусту, в графин налили соку мочёной клюквы. Поставили запечённый в тесте окорок, куски варёной баранины и телятины. После ужина женщины ушли укладывать детей, мужчины поставили полутораведёрный самовар и вылили туда чекушку водки. Поскидали рубахи, накинули на плечи рушники. За чаем и начался разговор. - Решил я вас, сынки, выделить в этом году. - сказал Емельян Егорович Степану и Сергею. - Мы не просто выделимся своим хозяйством, мы выделимся хутором на Воробьёвой горе. Земли там осваивал наш дед, на них есть документ, они не входят в общинную землю, поэтому не участвуют в переделе. В феврале начнём заготовлять лес Сергею, а летом наймём плотников и будем рубить избу. Как только построишься, так перевезём и мою и поставим её у родника. Стёпа младшенький, ему досматривать нас, ему и наша изба отойдёт. Завтра запряжём коней, пробьёмся туда и всё осмотрим, наметим место. Сразу же будем рубить баню и конюшню, не привык я скотину морозить. Потом летом с

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

такой перемёрзшей животины никакого толку нет, может и чахоткой заболеть. - Тятя, может и нам перевезти свои избы? - спросил старший Фёдор. - Я не поеду, резону нет, - заартачился Павел. - Тут хозяйство налажено, а тамка пока настроишься, немало воды утекёт. - Вам покуда дёргаться не к чему, вот мы освоимся, тогда и думайте. Утром позавтракали, попили чаю и собрались на пяти санях. Первым шёл крепкий Фёдоров мерин Снежок, за ним Серёгина кобылка Красотка, в середине шёл яростный красавец жеребец Павла Кунгур. Деревья были покрыты инеем, который красным огнём горел в лучах утренней зари. От коней шёл пар. Наконец уставший Снежок встал, и его обошла Красотка, а мерин, отдохнув, пошёл последним. Остановились на гребне горы. Впереди валил пар от родника. - Вот отсель поля наши начинаются. Я здесь все знаю: где горшечная, а где красочная глина, будем гончарить и краску делать, будем деревянную посуду точить, валенки и кошмы катать. У нас мужиков много, надел большой нарежут. Хутор так и назовём - Воробьи, потому как прозвание у нас такое на селе. Будем земли подкупать да расширяться. Соль из Соликамска в этом году возить мало будем, лес рубить почнём и подвозить, а заготовить надо много, хочу я срубить не тесную сиреечку, а хорошее жильё, дом на фундаменте с просторным подпольем, дабы не гнуться в нём, поэтому и плотников будем нанимать серьёзных. Вот мы обживёмся, а потом и вы подумайте. - Я не поеду,- опять сказал Павел. - Ну заладил, голова от тебя уже заболела - не поедешь и не поедешь, неволить не буду, дело ваше, хотя мог бы приказать. Не малой ты, сам себе голова. Где душа лежит, тамка и живи. Но больше чтобы я от тебя такого открытого сопротивления отцовской воле не слышал. Раз сказал и всё, уяснил? - Уяснил, - недовольно пробурчал Павел. - А я посмотрю, как у вас тут получится, потом решу заявил Фёдор.

- Вот это речи умного мужика... А красота-то какая, сыночки. Тебе, Серёга, колодец выроем в огороде. Здесь место чуть с наклоном, желоба собьёшь либо с лесин выдолбишь, и носить не надо, сама в избу потечёт. Вот весной с лозой похожу и найду где колодезный родник, тамо и выроем, тамо избу поставим. Тебе, Стёпа, наша изба. Эх, вот заживём, сыночки, скотины держать будем уйму, прасолы и барышники сами будут ездить. Курашимцы народ честный, не воровитый... До февраля съездим в Соликамск, привезём по возу соли. Потом рубить лес и ломать камень под фундамент вон там на горе. Лес я уже купил под застройку. Лес вырубим, а землю очистим под сенокосы либо выпаса. Так и договорились. Чтобы проверить толщину льда, на реке Бабке вырубили прорубь и, удостоверившись в достаточной его толщине, поехали по ней, обходя перекаты и наледи, затем по Ирени, Сылве и Каме к Соликамску, загрузились солью и привезли в Кунгур по возу. Затем принялись рубить лес до марта и вывозить его в село. Зимою лес на дом рубят, потому что в феврале деревья для защиты от морозов испаряют лишнюю влагу, остаётся одна смола. Если не успеет дерево её испарить, зимою лопнет от мороза. Поэтому и рубят в феврале. Весной плотники из Мартыновки начали рубить избу на подворье Никифора. А Воробьи после сева принялись ломать камень и возить его на хутор. Затем вырыли траншею и заложили фундамент на известковом растворе. К осени изба, конюшня и баня были срублены. Никифор сам определил, где ставить жильё - колодезную жилу нашёл. Срубы оставили выстаиваться. В верхних венцах конюшни можно закладывать осину, но с белой древесиной, а в баню, начиная с пятого венца, рубят липу. Тогда такая банька сладкая. Зимой нарубили мелколесья для ограды. И вот в 1824 году сруб перевезли в Воробьи и поставили его. На следующий год перевезли и избу, баню и конюшню Никифора. Освоились быстро, огородили поскотину и накупили коров, овец и свиней. Через год переехал Фёдор, Павел переезжать не стал, но на хуторе срубил себе зимовье и жил там.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

Так и возник этот хутор Воробьи... У Степана было семеро детей. Его сын Иван был моим прадедом, а от сына Ивана Емельяна родился мой отец Егор. Ботовские крестьяне были людьми вольными и числились государственными крестьянами-горняками, а вот курашимские - крепостными и принадлежали заводчикам Курашиным и мантулили на медеплавильном заводе. Когда их освободили в 1861 году после отмены крепостного права, из Курашима выехал Сидор Посохин, купил у ботовской общины землю и поставил себе пятистенок ниже крыласовского дома. Вольные по привычке с крепостными не роднились, а Крыласовы не возгордились, отдали за Посохина старшую дочь Пелагею. Их сын потом на реке Бабке в Стёкольном мельницу поставил. Крыласовы ему чем могли помогали, поэтому мололи муку бесплатно и вне очереди. Крыласовы были людьми умелыми, сами варили алифу, обжигали известь, знали залежи цинковой глины и делали после обжига из неё краску, знали залежи горшечной глины и лепили посуду, резали деревянную посуду. Женщины ткали холсты, вышивали скатерти и рушники, которые скупались перекупщиками, катали кошмы и валенки. Зимой мужики не спали на печи, а занимались извозом, возили из Соликамска в Пермь и Кунгур соль. Поэтому и жили зажиточно. И детей учили в школе. - Грамотный человек за всё у власти стоит,- говаривал Иван Степанович. Должности волостных, а нередко и уездных писарей занимали Крыласовы. Рассказ Емельяна Крыласова 1 - Нашим родовым лицом является красивый почерк, - не без гордости говорил мне дед Емельян. - По этой черте ты не в нас, смотрел я твои тетради, пишешь как курица лапой. И я побывал в этой должности. Сам я родился в 1890 году, всю нашу жизнь перевернула проклятущая война: Первая мировая, а потом и Гражданская. Я, Вова, человек грамотный,

историю знаю очень хорошо. Так вот, все войны, в которых участвовала Россия, спровоцировала Англия. И ты знаешь, такие они хитрые, эти лорды, всегда воюют с русскими чужими руками. То шведы, то поляки, то турки, то Наполеон, то немцы... В армию меня забрали не сразу, и провоевал я до отравления хлором. Утюгом проехались эти невзгоды по нашим судьбам. Был такой в Карпатах Брусиловский прорыв. Тогда нас галичане встречали с хлебом и солью, а вот в 44 всё было по-другому. К ним проникла какая-то дурь, они относились с ненавистью ко всем славянам и пошли служить немцам. Возомнили себя освободителями Украины. А тогда они немчуру не переносили. Ну да ладно, мал ты ещё такие вещи понимать. Пошли, моё золотце, огурчики польём. Чтобы, Вова, огурчики ранние и вкусные получить, копается канава и закладывается в неё навоз конский, либо коровий, либо смесь конского, коровьего и овечьего и на нём формируется гряда. На самое дно можно заложить и куриный помёт. При обильном поливе тёплой водою навоз начинает гореть, и вся гряда прогревается. Лунки делаются поглубже и в них сеется пять-шесть семечек подальше друг от друга. Потом лишние вырываются и остаются четыре самых сильных ростка. От холодов лунки на ночь накрываются мхом. Поливаются всходы только тёплой водицей. Растения, они, как человек, при поливе холодной водой могут простыть, заболеть и зачахнуть. Вот мы сейчас с тобой польём из бочки, а потом в неё воды наносим, дабы она к завтрию снова тёплая была. В хозяйстве, Вова, в каждом деле нужна своя сноровка и свой навык. Вот, скажем, какого петуха нужно из выводка на племя оставлять? - Не знаю. - Того, который начинает первым кур топтать. Его потомство будет наиболее скороспелым. И так во всём, без этих знаний, внучёк, никуда. В своё время меня так же прадед твой учил. Он говорил бывало: «Какое семя, такое и племя». Картошку копаем, а он на поясе всегда держал передник с мешком. Как попадается гнездо, где нет мелочи и весь картофель ровный и красивый, он все картошины складывал себе в этот мешок на семена. У нас самый лучший в селе картофель был, и люди закупали его на развод, специально приезжали. Наш картофель так и называл-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

ся - «воробьёвка». А сажал он его из года в год на одном поле с навозом. Моя Анисья, бывало, никогда не копала куст полностью. Залезет под него руками, нащупает самые крупные клубни и достанет их, а остальные далее растут. А сажается он весною так: копается лунка, в неё свежий навоз, сверху клубень и всё засыпается. Урожаи были громадные. У прадеда Егора было семнадцать губернских премий за образцовое ведение хозяйства. У нас, наверное, у единственных в селе была закрытая уборная с крышкой. Осенью он чистил её до земли, вывозил всё на огород и запахивал. Он и рожь просеивал через специальное сортировочное сито и на помол оставлял мелкие, щуплые зерна, а крупные шли на семена. - Дедушка, а я бы отбирал петухов самых баских и голосистых. - И я грешён этим, рука, бывало, на красавца певуна не поднималась. Но тогда я оставлял двух: певуна и мужика. Как в гусином стаде, там тоже гуски-мамки, любимицы гусака-мужика, и выбирается вожак стаи. Разведение гусей это целая наука. Там всё по любви. У нас если гусак начинал бегать к соседской гуске, я старался её выменять. Иначе все гусята будут у соседей. 2 - Так вот, Вова, как я уже говорил, после этого прорыва был отравлен я хлором и долго лежал в госпитале в Пензе. Пензяки мне ужасно не понравились, матюкошники страшные. За это их Бог и наказал крестьянским восстанием с тысячами жертв. Необыкновенно красивые женщины и развращённые дети, матерящиеся без стеснения перед родителями. А они даже не делают попыток стювать их за такое богохульство. Эх, Вова, мало наши правители занимались воспитанием своего народа, пропили, прогуляли свою страну на балах да на пирах, за что народ и ненавидел их. И вечно чего-то искали, чего-то выдумывали, вечно на немцев оглядывались. И страдала наша бедная Россия не столько от внешних врагов, сколько от собственных дураков. А родила их Русь всегда богато, это бы ещё ничего, да только эти дураки себя умными почитали. Вы своёму мужику русскому волю настоящую дайте, он же горы свернёт,

он же этих самых немцев за пояс заткнёт. Мужика любить надо и лелеять, он же основа государства. Хоть и был я не годным к службе, но колчаковцы мобилизовали меня в обоз с нашей кобылкой Пермью, а во время одного из наступлений красных поставили в ряд со всеми, и провоевал я всё лето, но потом мы перебежали к Чапаю. Там пошла у меня горлом кровь на третьем месяце службы, признали меня негодным и демобилизовали. Чапай погиб уже после моей демобилизации. Так вернулся я домой. В 1921 году был сильный голод. Мы все лежали, сил не было подняться. Скотина орала некормленая. Уже и травка зазеленела. Коровы сами поотелились. У Гошки, отца твоего, хватило сил выползти на улицу. Он наелся зелёной травы, отлежался и начал вытаскивать нас по очереди. Потом выпустил скотину и открыл кур. У нас с зелени поперва было начался понос, но потом прошёл. Желудок за время голодовки отвык работать и привыкал ко грубой пище трудно. Потом поползли помогать соседям. Это в 1920 году был запланирован такой процент продразвёрстки, что крестьян оставили без зерна. Прямо вредительство какое-то. Вот и ушли они в зиму без хлеба. Я вот читал где-то, уж не помню где, слова какого-то француза: «Революцию делают гении, а ко власти приходят подлецы». Вот и у нас немало всякой погани и хламья из своих нор повыползло. Не любили они русский народ, к судьбе его относились с безразличием. Один, Троцкий, иудушка чего стоит. Так на траве, стало быть, и отутовели. Травки нежной наешься, молочком запьёшь, прямо из вымени сосали. Хорошо, коровы были ручные, спокойные и ласковые. Я, как мал-мал окреп, поехал в Кунгур и купил в скупке за золото посевной материал пшеницы, проса, ячменя, овса, и засеяли поля с горем пополам, картошку посадили. Потом поехали хмелёвской родне помогать. Был у Сины там брат, мотылистый такой, росту два метра по кличке Саня Куричи Седола. Сын его Коля Красивый. Когда народ болел тифом, Саня перенёс его в лёгкой форме и отсеялся у нас. А здесь поехали мы с братом Васей к ним, вытащили их, полумёртвых, и откормили на молоке, и отсеялись у них. Ещё бы день, и скотина бы их подохла в хлеву. Коров и коней вытаскивали всем гамозом. Рожь-то с осени посея-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

ли. А урожай был - я тебе дам. Но осенью нагрянула снова продразвёрстка и выгребли всё под метёлку. Озверели мы, догнали их, тихо вырезали, а зерно забрали обратно и спрятали в схронах. А куролесили латыши - не своё, не болит. Оно ведь как: положено было забрать только товарную часть урожая, оставить на посев, на прокорм и фураж и только излишек забрать. Они выгребли всё, а сдали как положено. Остальное продавали тем же ограбленным ими крестьянам за золото. Потом уехали в Латвию и стали самой богатой частью латышского крестьянства. Опять же, и латышей нельзя под одну метёлку мести. Были, которые честно служили, на русских женились и остались в России. На десятом съезде РСДРП(б) была принята новая экономическая политика, однако на местах всё действовал маховик продразвёрстки, вот мы и попали под этот маховик. Потом всех их осудили за извращение линии партии и расстреляли. Я ушёл в банду зелёных и скрывался в лесах. Когда начался нэп, для нас настали тяжелые времена. Крестьяне перестали поддерживать нас. Наиболее умная часть бандитов разъехалась по стране под чужими документами. И растаяли среди населения. А мы не захотели отрываться от семей. Тётка твоя, дочь моя Катерина, была очень красивая женщина, и влюбился в неё двадцатипятитысячник Попов Валентин. Он овдовел, и было у него двое детей. Пришёл он в 1927 году к нам с Катериной и предложил сдаться добровольно. «Всем жизнь гарантирую», - говорит. Ну мы и клюнули, сдались все. И правда, никого не расстреляли, всем всучили по двадцать пять лет, и токо-то. Я попал на строительство Челябинского тракторного завода. Выучился там на тракториста. 3 Там и захватила нас война. Заявился к нам полковник-краснопогонник, выстроили всех на плацу, и толкнул он пламенную речь в репродуктор. - Граждане осужденные, Родина в опасности, и правительство предлагает вам вступить в ряды Красной армии. Вся судимость с добровольцев будет снята.

Ну, я по болезни не подходил, стою себе. Человек тысячи полторы вышли, остальные стоят. Он начальнику лагеря и говорит: - Красноармейцев увести, остальных расстрелять. Мы как ломанулись в общую колонну. Знали, от них всё можно ожидать. Запросто бы пустили нас в расход, и рука бы не дрогнула. А он только рыгочет, гад такой. - Давай, - говорит начальнику лагеря, - формируй роты, батальоны, полки. - А где офицеров брать? - Офицеров ему не хватает, тут у тебя все есть на звание ниже и вперёд. И отправили нас в Рязань. Это уж потом придумали штрафроты и штрафбаты. А меня вдруг затребовали на Урал, и попал я, внучёк, в танковый корпус водителем в семейный экипаж. Командиром танка был мой внучёк Саша, братеник твой двоюродный, самый старший, сын старшей дочери Настасьи. Заряжающий был старший зять Афоня, отец Саши, а наводчик сын Вася. Нашу бригаду передали во второй танковый корпус. И попали мы в самое пекло на Курскую дугу. Эта страсть мне до сих пор ночами снится. Перед боем под Прохоровкой приняли мы водки, кто сколько смог, и вперёд. Такого ада я, внучёк, не видел ни до, ни после. Немцы - вояки неплохие и были тоже пьяные. Танки шли лоб в лоб, втыкались друг в друга, вставали дыбом и переворачивались. Стоял такой грохот, что люди буквально глохли от него, кровь текла с ушей. Рёв моторов, лязг гусениц, грохот, взрывы снарядов, дикий скрежет рвущегося железа. От выстрелов в упор срывало-сворачивало башни, скручивало орудия. А от выстрелов в бензобаки танки мгновенно вспыхивали. Если бы мы не приняли водки, то сошли бы с ума. Люди выскакивали из подбитых горящих танков и дрались ножами. Наш танк подбили, и нас покалечило. И вытащил их всех я и спрятал в кустарнике в промоине под подбитым «тигром». Сашу я дотянул до медсанбата, вернулся и вытащил сильно контуженного Васю. Пока я ходил, Афоню нашли и расстреляли немцы. Пуля пробила мне лопатку и застряла в кости, рука повисла как плеть. Наша фельдшерица Надька Мальцева из Пальника долго ковырялась у меня в ране.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

Все мы попали в госпиталь в Вологду. После излечения отправили нас домой долечиваться. За спасение командира меня наградили медалью «За отвагу». И никого не волновало, что командиром был мой внук. У земляков глаза на лоб полезли, когда они увидели меня с медалью на груди. Председатель с участковым приходили документы мои проверять и запросы делали, долго не могли успокоиться. Приходят они ко мне. - А ну, рассказывай, Емелька, каким это ты образом оказался на воле, да ещё и медаль умудрился заполучить. - А так, - говорю, - мобилизовали нас прямо из лагеря, и служил я в танковом корпусе. А участковым был у нас Антоха Изосимов, та ещё сволочь, завистливый и жадный. Немало он измывался над моей семьёй и стоил Анисье не одного седого волоса. - А ну давай документы. Ну, подал я ему справку-выписку из госпиталя. Он её забрал, при мне порвал. - А нету у тебя никаких документов, а потому ты задержанный. И арестовали меня. И так мне обидно было. За что же, думаю, в танке я горел. А Вася рано утром помчался в облвоенкомат, он всё же был когда-то членом райкома партии, из-за меня его вычистили, и имел какой ни то вес и знакомства. Вечером приехали из НКВД, Антоху арестовали и за самоуправство отправили на фронт. Хорошо, Анисья, не будь дура, собрала все клочки, склеила их и спрятала. Недолго провоевал наш участковый, попал в плен и в лагере военнопленных служил надсмотрщиком-капо. Ему потом пятнадцать лет всучили. А была у нас с Изосимовыми старая вражда. Его дед помог ограбить нашего деда Ивана. Поехал дед наш на ярмарку в Пермь, да задержался при продаже, и заманил его старый Изосимов на постой к своему куму, а ночью нагрянули бандиты и ограбили деда. Он на коленях просил не убивать его и на иконе поклялся молчать, детей, мол, много. Отняли всё: деньги, товар и лошадь. С тех пор он заболел от пережитого нервного потрясения. Но успел занять деньги у за-

водчика Курашина. «Кому бы другому, Иван Степаныч, не дал, а тебе дам и проценты не большие назначу. Знаю, что отдашь». Только перед смертью рассказал он всё своим сыновьям и попросил: «Не трогайте их, Гоподь сам всё управит». И управил: заболел старый Изосимов какой-то страшной гнойной болезнью, исходил от него ужасный смрад, и жил он у сына в бане, потому как никто не мог находиться с ним рядом, сдох там и пролежал дохлым четыре дня, пока соседи вонь не учуяли. Бог, он не Ермошка, видит немножко, видит, кто кого обидит. После излечения попал я, внучёк, в пехотный полк пулемётчиком. И зашила мне моя Сина в ладанку на шее четыре молитвы: «Отче наш», «Верую», «Живые помощи» и «Да воскреснет Бог». И сказала: «Храни тебя Бог, Ёма, возвращайся, ждём мы тебя». 4 Бедная моя Сина, сколько горя она со мной приняла. Но судьбе, видимо, было мало всех моих страданий и лишений, под Харьковом попал я в плен к румынам. Вот гнусный народец. Особенно не любили они, когда мы вспоминали, что русские освободили их от турок. Улыбаются нам, а сами дубинками колотят. Мамалыгу жрут и нас ею кормят. А мы ею не наедались и были вечно голодными. Ещё хуже немцев были живодёры, баб наших грабили да насильничали. Были мы, как я говорил, вечно голодные, едва ноги таскали. А тянули связь: навесят на спину катушку и гонят бегом. Раз у меня голова закружилась, я споткнулся и упал. Подскочил ко мне этакий глиста в маринаде, на гражданке я бы его одним ударом переломил. Саданул он меня по голове дубинкой. У меня и свет в глазах померк. Подхватили меня хлопцы. - Давай, давай, браток, передвигай ногами, забьют ведь насмерть, мамалыжники херовы. - Братцы, не вижу я ничего. - Беги давай, пройдёт. Я смотрю, и правда, сначала встало перед глазами какоето кровавое марево, а потом прояснело. Познакомился я с этими хлопчиками поближе, оказались пермяки-земляки, и решили мы бежать. И вот удрали

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

мы четверо и пошли на северо-восток. Так и дошли до наших. А там проверки и проверки, если бы бежал один, точно бы попал в штрафроту, а так зачислили нас в Ивановский полк, меня опять же пулемётчиком. Второй раз как попал я в плен, охраняли нас бендеровцы. Они, видимо, осознавали всю меру своего предательства и жестоко издевались над нами, кормили какой-то бурдой из не отвеянного ячменя. Говно из сортира возил у нас поляк. Хохлы к нему относились с презрением. А я возьми и скажи как-то: - Дзенькую брздо, пан Владек. Он этак удивился: - Пан есть поляк? - Да, я есть поляк, - соврал я. - А ну залазь в дерьмо, вывезу тебя. Ну я и нырнул в ту говённую бочку. Он вывез меня и вылил в овраге. Вот и пошёл я в этой провонянной форме. Сколь ни тёр во встречных реках душистыми травами да глиной, ничего не помогало. Пока я пришёл, наши захватили этот лагерь, и все предатели предстали перед судом. Возили и меня как свидетеля. Поляка Владека отправили в Войско польское. Охранниковбендеровцев судили военным трибуналом и расстреляли по законам военного времени как предателей. Вот так-то, внучёк. Попал я в свой полк, и выдали мне пулемёт, а на ложе написано: «Семён Петрович». Может, то имя прежнего хозяина было написано, но только прозвал я свой пулемёт так уважительно. 5 Начались бои за освобождение Украины. Очень тяжёлые бои. Немцы сопротивлялись как могли. По Днепру на правой стороне они зарылись в землю. Восточный вал строили. Как назло, левый берег был пологий, а правый крутой. Перед этим они начали отступать, бросая на левой стороне всё. И вот ворвались мы на станцию Вербову, запруженную немецкими эшелонами. Немцы успели только вытянуть артиллерию и танки. Не взорвали даже вагоны со снарядами. И начался грабёж. Бегу я вдоль состава, глянь-поглянь,

солдатики дербанят вагоны с хлебом, галетами, тушенкой да барахлом. Ну, взял я тушенки пять банок, галет, буханку консервированного хлеба, упаковку муки, три комплекта нижнего белья, две пары сапог - одни солдатские, другие офицерские. Солдаты кромсали шерстяные одеяла и простыни на портянки, и я себе тоже откромсал. Смотрю, течёт из цистерны какое-то масло, палец подставил, лизнул - вроде растительное, я и набрал его в котелок. Отошёл от вагонов к хлопцам, костерок мы развели, теста замесили на этом масле и налопались самодельных лепёшек с тушёнкой. А тут приспели трофейные батальоны и оттеснили солдат от вагонов. Попытались было провести обыск и арестовать солдат за мародёрство, да комкор наш сказал, что ни одного бойца не позволит арестовывать. - А не вам, крысы тыловые, моих героев судить, я, - говорит, - с ними под пулями ходил, не один пуд соли съел, и вообще, мог отдать по законам военного времени им станцию на разграбление. Они под пулями вперёд идут, а вы сзади плетётесь, ещё и судить их будете? Не позволю! Откуда нам было знать, что мы напекли оладушек на авиационном масле, что представляло из себя очищенную касторку. Перед нами плескался Днепр - третья река Европы. Прямо супротив станции находился остров Вербовый, и нашему батальону приказали занять его. Очень даже живописный островок, поросший ракитой, плакучей ивой да черёмухой. Делил он Днепр на две части: наша сторона широкая, не глубокая, по грудь нам, немецкая же сильно глубокая и бурная. Заняли мы остров и растянулись цепью по немецкому берегу, начали окапываться. Тут меня и разобрало. Желудок расстроился страсть как, прямо свет в глазах меркнет. Нашёл я сваленную весенним ледоходом плакучую толстенную иву и спрятался в ямине под её корнями. Сижу, спустив штаны, ветки черёмухи жую, она за всё слабость желудка снимает. Тут подошли немецкие катера и турнули наших с острова. При поддержке авиации и «Катюш» наши подавили поддержку с правого берега и начали обработку острова. И вот обстрел прекратился. Я выглянул тихо: гляжу, немцы катер с баржой подогнали, и фрицы столпились на ней один к одному. Ну, я пристроил своего дегтяря «Семена Петро-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

вича» в развилке толстенных сучьев. «С Богом «Семён Петрович», не подведи, поработаем маленько, однако», говорю и ну их поливать, фрицев поганых. Откуда мне было знать, что за боем на острове наблюдает сам наш комкор. Война, Вова, это великое дело обмана: если не можешь бить противника, делай вид, что можешь, а если можешь, делай вид, что не можешь, заманивай его. Я раз видел, как казачки наши кубанские венгерских гусар расчёсывали, налетели две сотни, стреляют из карабинов, «льюисов», пистолетов, кричат, визжат, а их, венгров, целый полк. Они развернулись и ударили по казакам, те удирать. Венгры, разъярённые их наглой выходкой, за ними, а они заманили их в засаду и положили весь полк из пулемётов с флангов. Сзади эта засада захлопнулась. Оставшихся порубили сабельками. Вот и я даю немцам копоти, им-то меня из-за этой коряги не достать. - Кто это так фрицев хорошо расчёсывает, а ну привести ко мне этого бойца, - приказал комкор. Приводят меня к нему. - Почему с острова не ушёл, когда все лыганули? - спрашивает. Ну не скажу же я, что усрался. - Приказа отступать не было, - говорю. - Имя, фамилия, солдат? - Емельян Крыласов, - отвечаю. - А отчество как, не молодой уж, седина вон виски посеребрила? - Батюшку мово Егором звали. - Молодец, товарищ сержант Емельян Егорович, представляю тебя к ордену Славы. Я растерялся, - Рядовой я, - говорю. - Не по форме отвечаешь товарищ старший сержант. Я вытянулся да как гаркну: - Служу Советскому Союзу!!! - Вот то-то, забудут же наши буквоеды, - снимает он с себя орден Славы третьей степени и мне на грудь его вешает. - Носи во славу Родины, товарищ старший сержант, какого полка?

- Ивановского. - В приказ. Лично проверю, - говорит. Вот так-то, внучёк, не было бы счастья, да несчастье помогло. 6 Только этим не кончилось. Ночью через семь дней началась переправа. Тихо всё было, мы уж до середины доплыли, и тут ударили по нам прожектора. Вот тогда и началось. Немцы по нам стреляют, а наши их берег утюжат. Переплывали мы в темноте, а высадились - уж светать начало. Я смотрю, впереди глыба гранитная маячит, ну и первым с плота прыг и вперёд, а рядом комбат наш, тоже не молодой уж, мой ровесник, земляк мой с Ергача. - Давай, ребятки, давай вперёд!!! - кричит. Я было рыпнулся, а он мне: - Сиди, Емеля, при мне будь, вот когда нужен будешь, тогда и пошлю. А мне что, сижу, пристроил своего «Семена Петровича», обстреливаю берег. Под моим прикрытием ребята вверх ползут. И вдруг скатились с берега. - Ротного убило!!! - орут. - Давай, Емеля, принимай команду и вперёд, сможешь? - Чего ж не смочь, смогу, - говорю, прапорщиком в Первую мировую был, приходилось ротой командовать и в царской армии и у Чапаева, не спеши только, комбат, видишь, промоина глубоченная, если её взорвать, то весь берег рухнет - крутой шибко, козырьком навис. Давайте гранаты, какие есть, и кабеля кусок. Ну, собрали мне заряд в вещмешок, я и пополз вверх как можно выше. Закрепил там вязанку, привязал её к корню какому-то, шнур к кольцу одной из гранат и кубарем вниз. Дёрнул за шнур, рвануло, вроде, ничего, и вдруг здоровенная глыба берега оторвалась и полетела на нас. - В воду!!! - кричит комбат. Мы в воду лыганули. Вынырнул я, вижу: громадная линия немецких окопов оголилась. И берег уж не такой крутой. Я пристроил снова свого «Семен Петровича» к камню и ну поливать фрицев.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

- Вперёд, братцы, вперёд, пока не очухались! - кричу я своим, и рванули мы в эту брешь всем батальоном. А наверху рынулись вдоль по окопам налево и направо. За нами весь полк и ещё один подоспел. Так захватили плацдарм в обороне немецкой, уже через час вся дивизия была на этом клочке. Был с нами корреспондент дивизионной газеты и всё это описал в своей статье «Бой за правый берег» и наши с комбатом фотографии там пропечатал. Стояла же против нас украинская эсэсовская дивизия «Галичина». - Пленных не брать! - крикнул комбат. Ну мы и показали этим воякам, что это им не мирные сёла жечь. Бойцы аж зубами скрипели, так ожесточенно дрались. Они окопы бросили и драпанули в тыл. Сказывают, больше немцы их на фронте не использовали. Сам Гитлер про них сказал: «Как солдаты никуда не годные, как каратели незаменимы». Даже эсэсовцы в обморок падали при виде их зверств. Уж после она, эта треклятая «Галичина», подо Львовом попала в окружение, была уничтожена полностью. Остатки этих освободителей разбрелись по лесам Западной Украины и бандитствовали еще долго. Комбат наш, благодаря той статье в корпусной газете, получил Героя Советского Союза, а я - орден Боевого Красного Знамени. С этих пор комбат решил меня держать при себе и назначил командиром хозвзвода. Всего за форсирование Днепра орденами и медалями награждено пятнадцать человек нашего полка. Так и встретили мы осень 1944 года. 7 Раз пришло к нам пополнение, земляки наш, комипермяки из Коми-Пермяцкого округа, такие бестолковые, язык русский знают плохо, команды и службу не понимают. Вот их и растолкали по всяким подсобным частям. Ко мне попали четверо. Коля Васюков, здоровенный мужик, белый, как снег, чуб белый, брови белые, ресницы белые, возил кухню. И вот раз стоит туман как молоко, затишье по всей линии окопов, уже завтракать пора, а кухни всё нет. И вдруг слышим: тарахтит что-то со стороны немецкой линии окопов. Комбат бежит наш.

- К бою!!! - орёт. Мы приготовились. Хорошо, огонь не открыли. Вот из тумана появилась наша кухня, верхом на лошади привязан Васюков, а на груди надпись на белой тряпке: «Для вас не солдат, для нас не пленный», котёл выскоблен и в него нассано и насрано. Это чудо умудрился с кухней заблудиться и отвезти её немцам. Ну стал я понемногу пермяков учить русскому языку, а потом меня осенило: они же охотники все, это же прирождённые снайперы. Проверил, а они со ста метров в пятикопеечную монету попадают, ножи и топоры метают ловко. А тут вызывает меня комбат: - Емеля, у нас разведчиков осталось всего трое человек, остальные в госпитале, а нам край нужна разведка и язык, желательно штабник, на тебя вся надёжа, знаю, земеля, ты сможешь. Ну, взял я своих пермяков и заявился к разведчикам. А мои оделись как лесорубы. У каждого топор за поясом, нож. Командир разведчиков головой только покрутил. - А ну, попрыгайте, - потребовал он. Они исполнили требование, их одёжа не издала ни одного звука. Вот ползём мы, всё тихо, и тут шепчет мне Коля: - Командила, немца пеледи, засада сидят, обойти нада, и повёл нас вокруг. Перешли мы окопы и пошли дальше, и вышли на шлях. Мои пермяки вырубили дубины себе, чуть, меньше метра. Остановились. Ждём и вот видим: едет мерс немецкий, явно штабной, с открытым верхом. Пермяки о чем-то переговорили меж собой, приготовились. - Не стеляй, командила, - говорят. Немцы с нами поравнялись, они вскакивают и кидают свои дубины. Два мотоциклиста и шофер машины были убиты, офицера оглушило. Мы выскочили и захватили немецкого оберста с особым водонепроницаемым портфелем. Мотоциклы загнали в овражек и машину туда же, сами с добычей дай бог ноги. Коля взвалил его на спину и бегом. Мы за ним. Подбегаем к реке, они натёрлись какой-то ма-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

зью и нас натёрли, камышины вырезают, и поплыли мы по течению. А холодно уж было. Река делила наши и немецкие окопы ровно пополам. Выплыли мы у себя в тылу. Водки приняли и в штаб. Коля за этот поиск получил орден Красной Звезды, командир разведки Героя, а я орден Славы второй степени. После этого поиска моих коми-пермяков разведчики уж мне не отдали. Они у вас совсем не при деле, говорят, нам нужнее. Остальных поставили снайперами по всей линии окопов батальона, они во время первой же немецкой атаки отстреляли всех офицеров и шибко бойких солдат. А сапоги я подарил одной украинке. Офицерские-то новые я прежде отдал комбату, сам одевать их не стал, всё равно бы офицеры отняли. А так, глядю, у комбата сапоги не шибко старые, и не сильно новые. - Товарищ комбат, а давай сапогами меняться, - говорю и достаю ему свои новые. Он померил, - Как на меня сшиты, - говорит, - спасибо, Емельян Егорович, - и отдал мне свои, хорошущие: совсем не промокали. И вот идём мы на запад, погода скверная, то дождь, то снег. Вошли в село, Ивановка вроде прозывалось. - Становимся здесь на привал, - приказал комбат. Я иду, место под хозвзвод выбираю, смотрю, стоит босая молодуха, почти по колено в грязи дорожной, такая распрекрасная, чудо просто, стоит и плачет. А ноженьки её красивые аж красные все от холода. - Чего плачешь-то? - спрашиваю. - Да радуюсь вам, родненькие, натерпелись мы здесь. - На постой нас возьмёшь? - Пойдёмте, только голодно мы живём, отец. Ничего, кроме бураков, нет, всё немчура поганая отняла. - Ничего, поделимся: вы своим, мы своим. И поставила она на стол под наши тушёнки свекольную икру да каравай ржаного хлеба, и такой икра показалась мне вкусной, что записал я рецепт. Я потом уже дома свою Анисью заставил сготовить. Ну она, стало быть, изладила мне этой икры и шибко она мне не поглянулась. То ли что-то она не так сделала, не то просто мы тогда голодные были и по домашней еде соскучились. Налопа-

лись мы, в хате сухо, тепло, повалились на пол, но охрану выставили. - Сено стелите потолще, - говорит хозяйка. - Оно же скотине твоей нужно. - Ничего, я его потом соберу, что ему сделается, скормлю. Я как командир на печь забрался и уснул вместе с детками хозяйки. Утром встаю, глядю, а с хозяйкой спит Петруха Брянский, ездовый наш. Я было завозмущался. - Чего, - говорю, - Садом и Гамору тут устраиваешь. - А никакого Садому, товариш взводный, сожгли фашисты мою деревню Приваловку и семью расстреляли, а у Ганки мужика полицаи повесили, вот и решили мы после войны сбежаться либо здесь в Ивановке, либо у меня на Брянщине в Приваловке. Что здесь, что там всё разбито, одинаково хозяйство обустраивать. А у неё трое сирот, помогу ей их поднять, моих-то бендеровцы сожгли, сволочи. - Ничего, Петруха, вот кончится война, ко мне в мои Воробьи приедете, вот красота где. - Мабуть и приедем. Смотрю я, ходит эта самая Ганка по-прежнему босая, ну достал я свои новые немецкие солдатские сапоги, даю ей. - Носи, Аннушка, на здоровье да поминай и молись за раба божьего Емельяна. А она заплакала, полезла в сундук, достала пару шерстяных носок и даёт мне. - Спасибо вам, товарищ офицер, - говорит. На меня глядючи, достал Петруха немецкое шерстяное одеяло и отдал его ей. - На, Гань, детям чуни нашьёшь. Глядю я, и другие солдаты по мешкам полезли: кто банку тушёнки, кто портянки отдает. - Да родненькие вы мои, как я вас всех люблю, - плачет Ганка. Пошли мы на нашу кухню, набрали из котла супу да каши, сами поели и Ганку с детьми накормили и двинулись на уплотнение Корсунь-Шевченковского котла. Видно, крепко молилась за нас Ганка-Аннушка, перебило Петрухе ногу, и попал он в госпиталь, а потом был демобилизован по ранению и уехал к своей Ганюсе. Хоть хромой,

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

но живой. Переписывались мы с ним долго. Народилось у них ещё двое детей. Он даже ко мне в Ботово приезжал, да Ганюся по садам украинским затосковала. Вернулись они на Украину. 8 Окружено немцев в котле было 62 тысячи, а вырвалось тридцать пять без техники и снарядов. Не совсем удачная была операция, не хватило у нас техники и людей. Всех тяжелораненых немцы бросили. Держали мы немцев аж по 14 февраля. И вот в метельную ночь, когда видимости не было никакой, выстроились они клином и пошли на прорыв. Шли и ехали прямо по убитым и раненым. Так и вмерзло это месиво в снег и землю. Такая страсть, глядеть тяжко. Весь сорок четвёртый год двигались мы с тяжелыми боями по Украине, приблизились к границе Румынии и нависли над Молдавией. Мы и не знали, что командование решило устроить ещё один котёл. И вот двадцатого августа наш 2-й Украинский фронт перешёл в наступление на юго-запад. Наступление началось 20 августа в направлении на городок Хуши. Перед наступлением произошла обработка линии вглубь на десять километров. Плотность огня была такая, что окопы немцев были полностью сровнены с поверхностью. Даже в блиндажах люди были удушены, такое оказалось давление воздуха и взрывных газов. Наш полк находился в составе 53-й армии и двигался на Бырлад. Вот тут и получил я третий свой орден Славы первой степени. А получилось это так: комбат наш и мой земляк Зайков получил звание подполковника и назначение командиром полка, а я так и остался командиром хозвзвода, потом хозроты при нём. - Ты, Емеля, мужик фартовый и везучий, рядом с тобой и мне везёт, оставайся при мне. - Ага, - говорю, - около меня всем везёт, одному мне жизнь моя как мачеха. За мною одним горе-злосчастье следом бродит. Вот занимаемся мы заготовкой дров, и тут вижу я, что крадутся к нам румыны. Я было растерялся. Откуда они здесь, в тылу дивизии?

- Стой, сдавайтесь!!! - ору им с перепугу. - Первый батальон, налево, второй - направо! - командую. - Рус, не стреляй, сдаёмся! - кричат они нам. И пошли румыны на поляну. Офицеры и эсэсовцы были у них разоружены и связаны. Это охранная эсэсовская немецкая рота, сзади их стояла. - Ион Редулеску, - отдал честь капрал, выведший румын. - Сдать оружие. Русский откуда знаешь, капрал? - Жил до революции я в Одессе, в порту работал грузчиком. И начали румыны разоружаться, скидывая оружие в кучу. Взяли мы пленных и повели под белыми флагами к штабу. А мне так хотелось в память харьковского плена резануть по их спинам с пулемёта. Привели мы их, комполка как увидал, руками замахал: - Куда вы их тащите, в тыл ведите. Ну и пошли мы в тыл вместе со своими пленными. Вот за это и получил я орден Славы первой степени и звание младшего лейтенанта. В районе Хуши войска второго и третьего Украинских фронтов соединились. Всего в плен попало 280 тысяч солдат противника, и была полностью разгромлена румынская армия. А под Сталинградом пленных было 130 тысяч, но в Ясском котле убитыми немцы потеряли 135 тысяч, а под Сталинградом 800 тысяч, вот и пораскинь умом. Потом развернули нас на Венгрию, и участвовал я в Балатонской операции и получил медаль «За боевые заслуги». А затем «За освобождение Будапешта», вот такие вот дела. В Венгрии от старой болезни пошла у меня горлом кровь, отправили меня в тыл, и лежал я в госпитале в Крыму, лечился морским воздухом, а потом был демобилизован. Так и не побывал в Берлине, а хотелось бы. 9 Приехал я в свои родные Воробьи 1 мая. Иду по улице, а на душе горько-горько. Без мужиков хозяйство наше крестьянское пришло в полное запущение. Соломенные крыши сгнили и провалились. Заявился домой, а там шаром

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

покати и 24 человека сирот. Посадили меня за стол, налили браги да поставили тюрю на закуску. Глотнул я бражки, тюрю хлебаю, а слёзы горло давят, ничего проглотить не могу. Отоспался я и поехал на другой день на базар в Кунгур. Иду по рынку, плачу, ордена на груди, и пристал ко мне какой-то прощелыга, - Продай ордена, - говорит. Я было замахнулся на него: - Ах ты, гнида тыловая, они нашим потом, страхом и кровью завоёваны! - Да ты, отец, не ганошись, дома-то, поди, шаром покати? - А сколько ты дашь? - А чего тебе надо? - Три воза картошки и две коровы. Ну муки мешка два, сахару мешок, крупы мешок пшена и гречки два мешочка. - Пошли, выбирай. Выбрал я двух тельных коров, баские такие бурёнки. Пошёл по рынку. Картофель смотрю и вдруг вижу: торгует какая-то солдатка удивительной картошкой, круглые крупные и ровные клубни, приплюснутые с боков лепёшечкой. Сама белая до желтизны, а глазочки розовые, розовые и не глубокие. - Откуда картошка, солдатка? Что за сорт такой? - С Белой горы я, а сорт Монастырская называется. - А много её у тебя? - Один воз остался. - Я всю беру. - В очереди заорали на меня. - А ну молчите! - Говорю. - Я пока воевал, внуки тут с голоду умирали. Вы её съедите и всё, а мне сажать и размножить надо такую красоту, потом вас же кормить буду. Вон её, картошки, полон рынок. - Не давай ему! - кричат в очереди. - Больно надо, берёт и пусть берёт с Богом. Надоело мне тут стоять, легко, думаете? Ноги вон пухнут уже. Закупил я картошку и всё остальное, наняли мы машины и к вечеру были на хуторе. Коров я выбирать умел, мог нащупать все молочные колодцы. По их состоянию я понял, что ходить им не более двух недель. Приехал я, сгружаю, а мою Анисью словно прорвало, встала она перед мной на колени, ноги мне целует да плачет, приговаривая:

- Ёмушка, вернулся наконец-то, хозяин ты мой, кормилец ты наш, ты только тихо живи, не покидай больше нас. - Что ты, Синушка, что ты, родненькая, муж я твой, не барин какой, долг это мой - семью кормить. Приказал я обрезать вершинки клубней и ростки из очисток вырезать, пересыпать их золой, подсушивать и сажать с навозом. А Монастырку порезали всю и посадили полностью. Урожай был богатый. Мы этот картофель потом во всём колхозе развели. По старой памяти его «воробьёвкой» звали. И пошёл я робить в колхоз. Проработал до Нового года, а в конце 1945 года было у нас отчётно-выборное собрание. Отчитался председатель наш Афоня Посохин, одноногий фронтовик, и просит: - Освобождайте, братцы, сил нет, сдохну скоро от такой каторги. Я ногу свою от деревяшки, наверное, до костей сотру. - А давайте Емелю Крыласова председателем изберём, говорит вдруг Саня Ботов, мой старый друг. - У-у-у!!! - пронеслось по залу. - А чего? Фронтовик, орденоносец, кавалер орденов Слава, кому ещё, как не ему, быть? Если и были у него какие долги перед советской властью, то он их искупил, воевал, кровью харкая. А какой Емеля хозяин, все вы знаете. 10 Веришь, Вова, я чуть со стула не упал, так это было для меня неожиданно. Но промолчал. Спорили, спорили земляки и избрали меня единогласно. Даже Изосимовы побоялись против слово сказать. Ну, избрали правление и ревизионную комиссию. В правление включили мы Афоню Посохина. И принял я две кобылы, пятнадцать коров, семь поросных свиней, сотню кур и три рубля денег в кассе. Вышел я, встал перед трибуной, поклонился в пояс, не выдержал, заплакал навзрыд, а потом и говорю: - Спасибо вам, земляки родные вы мои, за вашу любовь и доверие. Слово даю, что будете вы у меня одеты, согреты и накормлены. Много вам не обещаю, но с июля буду выдавать зарплату на трудодни и расчет в конце года. Но чужих

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

долгов платить едва ли что смогу, получится - выплачу, не получится - вы уж не обессудьте меня, не мною сделаны, не с меня их и требовать. И лодырям бой. Будем из колхоза исключать. А завтра всем на работу, станем на заливных лугах кочкарник рубить. - Ну, выбрали на свою голову, - зароптали колхозники, вечно этот Емеля что-нибудь придумает. Наобещал тут с три короба, Афоня хоть не обещал. - Раз говорит, значит, что-то придумал на общую пользу, не зря его Емелей Хитрым звали, - ответил Ботов. Хороший друг у меня был, надёжный. Отправился я в райисполком получить утверждение. Захожу, орденские планки на груди. - Почему орденов не носите, Емельян Егорыч, честно они заработаны, мы справились. Знаете, кто нашим областным военкомом? Ваш комполка, а потом комдив генерал Зайков Василий Анатольевич, так что у вас за спиной крепкая поддержка. Утвердили мы тебя, смотри, в гости жди, не боишься? - А чего мне бояться? За месяц я при всём желании ничего не сделаю. И жена моя не Марья Моревна, не дочь морского царя, чтобы любую задачу за ночь исполнить. Слава богу, отсеялись, озимые посеяли, крыши подлатали малмал, корма заготовили для скотины, думаю, зиму перекантуемся. Председатель-то до меня хороший был, да тяжело ему - инвалид. Мы его счетоводом поставили. Вы вот мне скажите: сколько я имею право, какой процент колхозникам на трудодень дать? - Это как правление решит. - Нет, вы мне скажите, за какой процент меня дёргать не будут? - Ну, за тринадцать процентов тебя никто не дёрнет. - Так, тринадцать процентов честно заработанных, да тринадцать долгу итого за двадцать шесть процентов меня никто не тронет? - Ну не зря тебя земляки Емелей Хитрым прозвали, только уж ты чётко раздели: где нынешний расчет, а где долг, засмеялся председатель исполкома. - Это уж мы обязательно, а премии могу назначать и давать?

- Ну, ты глянь на него, всё предусмотрел, - снова засмеялся предисполкома. - Можешь, но не сам, а правление колхоза. - Это ещё не всё, у нас по конституции крестьяне и рабочие равны? - Да, конечно. - Почему же рабочие имеют один выходной в неделю, восьмичасовой рабочий день и получают деньги за неурочный труд, а крестьяне нет? - Принимайте на правлении решение о продолжительности рабочего дня и об уплате за неурочный труд или на общеколхозном собрании. Решения общего собрания имеют большую силу, чем решения правления. Понимаешь, Емельян Егорыч, у вас не должно быть авторитарных решений, вы не Василий Иванович Чапаев, все решения коллегиальные, принятые общеколхозным собранием или правлением, строго запротоколированы и задокументированы, подтверждены печатью, тогда и придраться будет не к чему. А вашим собственным решениям грош цена в базарный день. Любая комиссия придерётся. - И ещё, я думаю, что уже летом у нас появятся деньги. Хранить их в колхозной кассе опасно, а у себя дома не только опасно, но и незаконно. Мы должны открыть свой счёт в банке. Это можно? - У нас раньше это не практиковалось. - Так ране была вошь на аркане. Теперь будет практиковаться. - Вы так думаете? - Да, я так думаю... Ещё, все директора заводов имеют директорский фонд, могу я иметь фонд председательский? - Как решит правление или собрание, так и будет, только не слишком большой. И использовать его лишь на поощрение передовиков, мы проверим. - Мне нужны специалисты. - Их у нас нет. - Так учите. Курсы создавайте, вот в войну были же созданы лейтенантские курсы, великое множество неплохих командиров подготовили, некоторые до генералов дослужились.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

- Не ошиблись в тебе односельчане, хозяин ты. Чувствую я, что ты любой закон обойдёшь на законных основаниях. ...Вот очистили мы кочкарник, вспахали этот луг, а я отправился в Курашим к батюшке. - Благослови, - говорю,- отче, новый я председатель Ботовский. 11 - А ты, дедушка, в Бога веруешь? - Верую, внучёк, верую. Я ведь грамотный, четыре класса церковно-приходской школы в то время всё равно что десять классов вашей. Я и Пушкина Александра Сергеича читал. «Блажен, кто верует, легко тому живётся», - говорил он. Сначала, внучёк, Вера, потом Надежда, затем Любовь, а там, где есть Вера, Надежда и Любовь, там есть Мудрость. Не зря во всех храмах есть икона святых Веры, Надежды, Любови и их матери Софии. А София по-гречески мудрость. У верующего человека всегда есть надежда, поэтому ему легче. Поэтому и говорил Иисус Христос: «Не обижайте людей, самое страшное в мире - слёзы обиженных, обиженные придут ко мне, и я им помогу, и что мне тогда делать с обидящими»... Так о чём мы говорили? Ах да, благословил батюшка меня. Помоги отче, денег дай на обзаведение, осенью, ей-богу, отдам, прошу его, а он мне и говорит: - Другому бы я, Емеля, не дал, а тебе дам, знаю, что отдашь, честный ты. Человек слова. У батюшки твоего покойного любимая поговорка была: «Мужик сказал - мужик сделал». Знаю, задумал что-то, раз надеешься осенью деньги отдать. Емельян Егорыч, есть у меня десять тысяч церковных денег, если церковь закроют, то их конфискуют. Ты человек честный, не присвоишь, возьми их и положи себе на сберкнижку. Можешь пока пользовать на колхозные нужды. Я, бывало, до полуночи в постели вертелся, никак не мог заснуть, всё пытался придумать, как из этакой пропасти вылезти, в которую колхоз наш провалился. А вылезти надо было обязательно, и быстро. Поехал я в облвоенкомат, записался на приём к военкому, сижу, жду. Вот вызывает меня секретарь, это сичас принято девок крашеных в каби-

неты сажать, а тогда сидел однорукий капитан с орденом Красного Знамени на груди. Захожу я. - Батюшки, кого я вижу, земеля мой, Емельян Егорыч, и каким это ветром тебя нанесло? - Попутным, всё попутным, товарищ генерал. - Ну, давай рассказывай. Рассказал я ему всё о себе и говорю: - А слышал я, дорогой ты мой товарищ генерал Василий Анатольевич, что идёт к нам репарационный скот с Германии и раненые, списанные кони из армии. Как же бы нам заполучить хотя бы то количество, коее мы отдали для фронта? - Документы-то есть у вас о сдаче скота? - Да. - Коней получить можете, а вот свиней и рогатый скот распределяют по областям, особо пострадавшим от боёв. - Порежут ведь, их же там держать негде и кормить нечем, мне хоть бы головы четыре коров породистых да быка племенного, ну хряка там, тоже племенного, овец. Может, государство нам как-то поможет обзавестись скотиной? Я всё понимаю, для своей армии отдали, однако самим нам из этакой ямы выбраться будет трудно. Мы всё равно выберемся, но без помощи государства на это уйдёт намного больше времени. - Не прибедняйся, Емельян Егорыч, чтобы мой командир хозроты да не придумал что-нибудь, не поверю. Ты же из топора мог суп сварить. Езжай-ка ты, Емеля, сам в Смоленск, весь скот туда приходит, а я тебе справку дам от военкомата. А овец получишь романовских из Ярославской области. В сельхозуправлении запрос сделаешь. Много я хорошего прочитал про тех овец. Я ведь тоже крестьянин, интересуюсь, между прочим, вот как выгонят с военкомов, к тебе замом пойду. Возьмёшь? - Шутите всё, товарищ генерал. Не возьму, ты меня сразу в рог бараний согнёшь, а я хозяином привык быть. - Да знаю я. Это я так, за между прочим. На пенсию уйду, если что. Ну и поехали мы в Смоленск и забрали целый состав израненных коней да с горем пополам доставили их в Кунгур, ибо его я поставил конечной точкой отправления.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

Пришлось на свои деньги набрать сена. И достались нам три симментальских коровы и здоровенный бычара племенной - не бык, а мамонт. Я его так и прозвал Мамонтом. А хряк-то - золото, не хряк, я с радости в пятак его целовал и Спартаком прозвал. Ещё десяток поросят породы белая немецкая длинноухая свинья. Соответственно и паспорта на всех животных. Я тогда с прохладцей отнёсся к этим бумагам и лишь потом понял их очень большую ценность. Только писарская привычка хранить все бумаги и помогла мне тогда. Всю работу по племенному делу взял на себя Тимофей Найданов и зарегистрировал животных сначала в районном, затем в областном управлении. У нас и в управлении завели на них племенные книги. Первое потомство чистопородных свиней полностью закупила областная племенная станция. И началась запись в очередь на получение хряков соседними колхозами. Даже помеси шли по большой цене. А мы всех колхозных маток осеменяли нашим хряком и ещё двух своих вырастили. И продавали поголовье очень дорого, и восстанавливали своё. Свинок вообще не продавали. Найданов мечтал заплеменить нашу ферму и вывести из оборота поголовья все помеси. Но оказалось, что некоторые помеси лучше приспособлены к нашим пермским условиям и имеют более высокие показатели скороспелости, чем чистопородные свиньи. Поехали мы в управление, посовещались и решили их оставить. Постановили мы занести помеси в племенную книгу, а свиней оформить как местную популяцию. Ну это всё потом, а пока доставили мы скотину с горем пополам. Я сам выбрал хромого красавца жеребца и семьдесят лошадей, какие поглянулись мне. Перегнали их пешком и принялись лечить просто, по-крестьянски. Нащупал я в ноге у жеребца осколок. А он такой был гордый да своенравный, аж слёзы у бедного текут от боли, прямо как человек. К повозке подойдёт, встанет меж оглобель и стоит: запрягай, дескать меня. Завалили мы его и вкатили бутылку водки в рот, ну масла там, дабы желудок не пожечь. Отключился он, а я вскрыл ему ногу и вытянул эту железяку. А она така завитушка, одним концом острым в кость впилась, другим в мясо вросла, с трудом достали. Шибко я боялся, что отло-

мится тот конец и останется в кости. Рану зашил нитками шелковыми, в водке выпаренными. Вот так и ошивался я почти два месяца на конном дворе. Костоправа в Мартыновке нашли, с ним и робили. Мы потом его уговорили в колхоз к нам переехать. Санитаром при ветвраче оформили. Илюха, ветврач наш будущий, около него тёрся и многому чему научился. То вывихи вправляли, то переломы исправляли, пули, осколки доставали. Коров, быка да хряка и поросят я никому не доверил и поставил у себя на подворье. Ухаживала за ними моя Анисья. Она со скотиной за всё ласковая была. К ней и Мамонт привык, она его чешет скребком, а он о неё своей башкой трётся. Кода его потом на ферму определили, он сутки проорал - тосковал, стало быть. Отелились коровки и принесли двух бычков и одну тёлочку. А жеребчик наш отутовел, хромать перестал, да так это усиленно принялся за кобылами ухаживать, мы, бывало, не нарадуемся на него. А меня полюбил, как голос услышит, в стенку копытами бьёт и ржёт. Прозвал его я в память о своем мерине Кунгуром. Сделал мне кузнец наш кашовку, вот на ней и ездил я, а Кунгур стал моим председательским конём. У нас, у Крыласовых, так: как жеребилась кобыла жеребчиком, так Кунгур, как кобылкой, так Пермь. А здесь первую кобылку назвали мы Победой. А жеребчика пионеры назвали Рафаок - разгром фашистких оккупантов. Поголовье досталось настолько пёстрым, что только диву мы давались. И статные рысаки, и битюги, и донские скакуны, и кабардинцы, и злобные, как собаки, монголки, и такие же злобные казачьи маштаки и чеборханы, и какието громадные, почти двухметровые кони богатырского телосложения, довольно смиренные и добродушные. Русские команды эти кони понимали плохо, видимо, достались нам от немцев. Коней, пригодных к тяжёлой работе, получилось у нас тридцать пять штук, меньше половины, да издохли семь голов. Остальных обгуляли и начали получать приплод в июле следующего года. Поехал я в сельхозуправление. Приняли меня хорошо, уважительно. Не шибко много тогда со Славой солдат было, не все ещё вернулись. Познакомился я с начальником и запросил снова в свой колхоз специалистов: агронома, ветвра-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

ча, зоотехника, счетовода, механика, хотя и была вся техника тогда в МТС. Хорошо это либо нет, не мне судить. - Так нет у нас их, Емельян Егорыч, а вот открываются с твоей подачи в Кунгуре курсы трёхмесячные, направляйте своих туда людей. Ну и отправили мы Батуева Василия на агронома, Найданова Тимофея на зоотехника, Ботова Илью на ветврача, Изосимова Павла на механика, Павлину Боровых на огородника да нашего Афоню Посохина счетоводом. Изосимов был нашим врагам не родня, просто однофамилец. Моих однофамильцев в округе тоже было не мало. И в Кылосово, и в Ботово, и Мартыновке, и в Конобеково, и в Куштане, и в Новой Деревне. Никто нашему решению не перечил, никто не спорил, правление было «за». - Зимой будем посылать в Кунгур на курсы наших бригадиров. Должны вызвать и меня, за время моего отсутствия исполнять обязанности председателя будет Александр Порфирьевич Ботов. Малоценных жеребцов мы кастрировали и непригодных к работе и осеменению кобыл пустили на откорм, а осенью сдали на мясокомбинат. 12 Был у нас хороший колхозный лес и колхозное лесничество, вот мне наш генерал по секрету и сообщил, что областное управление лесного хозяйства давно бьётся получить разрешение забрать этот лес: деревья, де, перестаивают. Недолго думая, торкнулся я в Бизярский леспромхоз. Ну приезжаю, смотрю, табличка на двери висит: «Кабинет директора Крыласова Сергея Павловича». Объявил я о себе секретарю, тоже хромоногому старлею. Модно было тогда в секретарях израненных офицеров держать. Тот пошёл и доложил обо мне. - Заходите, товарищ Крыласов, - сказал он. - Крыласов Емельян Егорович, председатель Ботовского колхоза «За Родину» - Я вас слушаю товарищ Крыласов. - Тут такое дело, Сергей Павлович. Есть у нас перестоявший колхозный лес - почти десять тысяч гектаров. Его хотят у нас отнять в Кукуштанский лесхоз.

- Ну а я при чём? - Да хочу сдать его вам в аренду на пять лет, а потом эту аренду продлить, если вырубить не успеете. - А разрешат? - А мы будто ничего не знаем, на колхозном собрании решим и всё. Наш лес, колхозный, не так просто его отнять, по судам затаскаем. Мы свои права знаем хорошо. Расплачиваться будете пиломатериалами, потом вся обрезь-отход наша, потом порубите и вывезете нам девятьсот кубов строевого леса на строительство домов и посадите на вырубках сосны. Всё это мой счетовод и ваш бухгалтер обсчитают, а пока мы с вами заключим договор аренды. - Так не выгодно, тёзка, возить от вас лес к нам, потом в Кукуштан, в копеечку это вылетит. - А ты и не вози, поставь пилорамы у нас и готовый лес-пиломатериал отправляй в Пермь с Кукуштана. Потом часть леса можно кругляком отправить. Когда ехал я с фронта, видел: навстречу шли составы с техникой и лесом. Строительство сейчас большое на западе. Жильём ваших людей обеспечим, можно и наших выучить. А потом пилорамы спишешь и нам продашь, есть же у тебя старые, на грани списания, что свой моторесурс выработали. - Ох и хитрый ты, председатель. А что? Давай, по рукам. - По рукам. Давай ни то, товарищ директор, составлять черновой договор, а я пришлю своего счетовода. Пока они там расчешутся, мы повал начнём. Наш лес, колхозный, что хотим, то и делаем. Слушай, товарищ директор, а давай так: вы нам срубите пятьдесят изб и отремонтируете сто, нижние венцы им подрубить надо, да тёсом покроете. Ну, клуб, контору, медпункт, больничку, конюшни, школу, детсад - и всё, мы в расчёте. Если останутся деньги, тогда договоримся, как их использовать. Ещё домов настроите. - Может ко мне пойдёшь лесничим, Емельян Егорыч? Слово даю, не обману и не обижу. - Пока нет, а как приспичит, придётся уйти, примешь? - С превеликою охотою, всегда приму, вижу, крыласовская в тебе деловая косточка. Ну как не порадеть родному человечку? - И ещё, товарищ директор, лес наш колхозный и дорог нам, когда теперь новый нарастёт. Видел я ваши лесосеки,

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

столько отличного леса брошено. Вы уж не обессудьте, но будем штрафовать за каждое брошенное бревно. Мы желаем максимальную выгоду поиметь от нашего леса. И семенные деревья оставляйте, мы сами пометим, какие. - Ай да молодец ай, да хозяин, иди ко мне инспектором по надзору? - Не могу я, тёзка, своих бросить, они для меня как дети малые, только на ноги начали вставать, а в голове столько всего, аж страшно становится. Только глаза боятся, а руки делают. Делал я этот договор с дальним прицелом. Я сразу прикинул: лес возить в Бизярь далеко, придётся ставить пилорамы, обучать наших людей, и весь отход останется нам. Часть платы обязали платить доской и брусом. Во-первых, вся работа пилорамы была под нашим контролем, вовторых, мы получали отличный подстилочный материал в виде опилок. Потихоньку мы стали - по договору каждое пятое бревно наше - строить дома, скотные дворы и прочие помещения. И вот пришла весна. На заливных лугах мы посеяли огурцы. Кроме того, посеяли пять га моркови, пять кормовой и столовой свеклы и столько же капусты. С ней, с этой капустой, такая канитель была, обязал я каждую семью вырастить по сто корней саженцев. Урожай был бешеный, мы только и успевали отвозить огурчики в Кунгур и в Пермь, где сидели наши колхозные продавцы. За короткий срок у меня появилось в кассе восемнадцать тысяч рублей. Я сам такого урожая не видел никогда. Огурцы буквально лежали друг на дружке каждое утро. Я решил раздать деньги колхозникам. Хранить их у себя и в кассе было опасно. Ворья, жулья и бандитов, расплодившихся за время войны, было тогда ещё немало. Мы попросили бригадиров сдать табеля выходов для колхозников. Я объявил собрание. Ну, избрали президиум, секретаря Ботова Саню, и повёл я речь: - Дорогие мои односельчане. Есть слухи, что у нас хотят забрать наш колхозный лес. Он, де, у вас перестоял. Особенно настаивает Кукуштанский леспромхоз. Я назло Кукуштанскому леспромхозу, который мечтает оттяпать наш лес задарма, решил заранее сдать его в аренду Бизярскому

леспромхозу. За это они должны нам построить пятьдесят домов по типовому проекту. И отремонтировать старые. Избы будут отданы многодетным семьям и передовикам, а их старые избы выкуплены колхозом для последующего ремонта. Кто «за»?.. Единогласно. А потом с трудом, но проголосовали за то, чтобы в председательский фонд, чтобы поощрять колхозников, отчислять по тридцать рублей каждый месяц. Ну, а как сказал, что зарплату выдадим по сорок копеек за трудодень, тут уж поддержали меня во всем. И мне две копейки на трудодень добавили. - И ещё, - говорю, - просятся к нам в колхоз один кузнец, пятеро плотников и один печник. Возьмём? - А ты как разумеешь? - Надо брать, земляки. Печи многим требуется ремонтировать. - А жить где будут? - Обещали свои избы перевезти. Я вот думаю, что если кто из колхозников поручится за новичков, возьмём, а так спешить не будем. Год испытательного сроку. Лодырей и бражников у нас своих пруд пруди, и потом, переезжают пусть своими силами, - заявил Саня Ботов. - Завтра все на огурцы. Детям с восьми до четырнадцати лет устанавливаю рабочий день шесть часов, оплата та же, как и взрослым, детям старше - как всем. Прогульщиков на другой день у меня не было. После того как огурцы собрали, запустили мы на поле табун лошадей, потом вспахали и засеяли его клевером. Я высчитал погоду по журналу и посеял его под дожди. Когда нагрянула комиссия, у меня уже стояла отава в колено. Так и остались она с носом. Осень стояла сухая и теплая, мы успели с этого луга ещё и прекрасного сена накосить. А косили его с половины - каждая вторая копна косарю. Отбою от работников не было, ещё и вдовам выделили. 13 Как-то утром приходит ко мне высокий, худощавый, седоволосый мужчина с искалеченной правой рукой. - Лепихин Фёдор Осипович, капитан в отставке, - представился он. - Меня к вам генерал Зайков Василий Анатольевич направил, сказал, что вы меня трудоустроите.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

Смотрю я, выправка офицерская, а взгляд какой-то не радостный, потухший взгляд. - Постараюсь, Фёдор Осипович. Есть у меня думка поставить тебя своим секретарём. Давай на «ты», не принято у нас в деревне выкать. А вот где поселить тебя, ума не приложу. Ты семейный? - Был семейный, да жена с детьми сбежала, зачем ей калека? - Писать-то можешь? - Могу, с трудом, но могу. Со временем натренируюсь. - Будешь ты, Федя, у нас вести всю документацию. Придётся научиться и на машинке печатать. Первое твое задание - досконально изучить «Устав колхозов», чтобы всегда мог защищать наши права и уберечь нас от неверного шага. Будешь вести погодный журнал и отмечать погоду три раза в день, потом расскажу, зачем это надобно. Будешь регистрировать в особом журнале всю переписку, подшивать письма и телеграммы в особую папку и отмечать при этом год, число и месяц их получения. Надеюсь я, что ты будешь моим первым защитником и помощником. Сам-то ты горожанин или сельской? - Деревенский я. - Ну тогда быстро освоишься. Со временем выработаем нормы труда и рабочего времени и начнём выдавать наряды. Выдавать за трудодень не выгодно и не практично. Жить будешь у моей дочери, я договорюсь, чтобы она готовила и обстирывала тебя. Кроме того, у нас бывают срочные работы, типа уборки картошки и заготовки сена, должен участвовать по мере сил. Посмотрим, что из тебя за работник. Кроме того, у дочери своё хозяйство, придётся сено помогать косить и по хозяйству какие ни то работы справлять. Ты раны-то шибко свои не нянчи, оно ведь как, товарищ капитан, чем больше на свои болячки внимание обращаешь, тем они болят больнее. Дочь моя Осокина Настасья Емельяновна, женщина красивая и добрая. Уживётесь, я думаю. На все курсы повышения квалификации будешь ездить со мной, потому как должен ты вникнуть в жизнь колхоза, болеть за него душой, полюбить его, как родное дитя, и полюбить наших людей. Без этого нельзя, Федя. Шибко не заносись, но и не прогинайся, веди себя просто, но с досто-

инством, чтобы тебя колхозники уважали. Пошли, вещи-то есть у тебя? - Весь мой багаж, Емеля, уложился в один чемодан. Привел я его к сестре, а был с виду капитан человек видный, орлом, видать, прежде был, да война шибко крылушки пообломала и пёрушки подёргала. А Настасья наша была аккуратница и чистюлечка, и, чего греха таить, красавица была, хоть и не молодая уж. - Вот, Настя, привёл я к тебе квартиранта, ты его прими, обмой, обогрей и накорми, - подмигнул я ей. - Ко мне в правление зайдёшь. Пришла она в правление, а я и говорю ей: - Смотри, не упусти мужика, Настя, вижу, баской он и фартовый, да, видно, война не только по телу его, а и по душе катком прокатилася. Если даже и работник с него не шибко файный, зато мужик в доме: у него и пенсия есть офицерская, и зарплату будет получать, и трудодни заработает, а главное - не одна в постели будешь, может, ещё и деток ему народишь. Вдвоём-то самая холодная постель теплее. Поласковее с ним, обмой, обстирай, завшивел, поди. - Да ну тебя. - Иди давай, иди, изголодалась небось по мужской-то ласке. Она пошла, а на пороге остановилась, повернулась ко мне, на глаза слеза навернулась. - Спасибо, что не забыл про меня. - А вы все, вдовы, для меня, как дочери родные. Я для всех вас правдами и неправдами мужиков достану. Пусть инвалидов, но достану. Ваши мужики, что фронтовую лямку тянули, мне как братья, а дети ваши сироты, словно мои родные дети. А с мужем твоим Афоней мы вместе в одном танке под Прохоровкой первое боевое крещение приняли. Чуть я не успел утащить его. Я до сих пор себя виноватым перед тобой чувствую. Утром Фёдор Осипович заявился, глядю, и духом воспрянул, и в глазах искорки заиграли. Видно, пригрела наша Настя осиротевшую душу. Ну и слава Богу, про себя думаю. А он быстро освоился, сначала медленно, а потом всё больше стал помогать сестре по хозяйству: и сено косит, и за скотиной ухаживает. И в документах навёл порядок.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

14 Как-то заходит он ко мне в кабинет: - Вот, Емельян Егорович, хотел я с тобой поговорить об одном неотлагательном деле. - Давай поговорим. - Ты, товарищ председатель, какой хлеб ешь: домашний либо колхозный? - У меня моя Анисья Павловна свой прекрасный хлеб печёт. - Оно и видно. Он вышел и принёс буханку колхозного ржаного хлеба, расстелил рушник и порезал её на нём. - Пробуй, товарищ председатель. Я попробовал. Какое-то неудобоваримое месиво залепило мне рот. Хлеб был ужасный - тяжёлый и невкусный. Лепихин лепил из мякиша фигурки и хитро поглядывал на меня. - Не хлеб, а пластилин. Поеду-ка я, Емельян Егорыч, в Пермь на хлебозавод. Надо иметь хоть какое-то маломальское понятие о технологии хлебопечения. Мне кажется, наши пекаря хлеб пекут по каким-то своим жульническим рецептам. Пора там назначить ревизию из хлебозавода. - Я никого из своих земляков сажать не буду. А сделаем так: завтра моя Анисья и ещё бабы проследят за нашими пекарями. Уж технологию она знает не хуже любого технолога. А может, в наших печах и невозможно испечь хлеб лучше? Не хотят печь хлеб, будут доить коров, ни то свиней кормить, а сажать я никого не буду. У меня с этими людьми совместное босоногое и бесштанное детство, и я знаю, кто на что способен. Вообще, за наших ботовских мужиков мой отец говаривал: «Сто дворов, две тыщи воров». За ними глаз да глаз нужон. Ты, Осипович, здесь человек чужой, если что, собрался да уехал, а нам, как Красной армии под Москвой, отступать некуда. Потом я сам себе слово дал, что не посажу ни одного человека, потому как из-за самодурства нашего участкового чуть было вторично не затарахтел в тюрьму после излечения в госпитале. Были случаи, получали пулю в затылок. - Егорыч, а ты мне скажи, как у вас хлеб продаётся, формами или килограммами?

- Килограммами. - Всё понятно, нет резона твоим пекарям следить за качеством хлеба, им бы припёку побольше получить. Бухнут воды, а она вся не испаряется. - Понимаешь, формы у нас в пекарне разнокалиберные. - Нужно искать одинаковые формы и продавать хлеб буханками. - А мы вот завтра им контрольную выпечку устроим. Половину дневной нормы выпекут бригада пекарей, а половину моя Анисья с подругами, потом соберём собрание и на собрании поставим вопрос о закупке форм. Вот предупредил я свою Анисью и сказал, чтобы собрала своих четверых-пятерых подруг. Собрались они утром, и потребовал я испечь им полдневной нормы. Когда собрали всех колхозников, мы потребовали снять пробу. - Чей хлеб вкуснее, товарищи? - спросил Фёдор. - Ну чей, конечно Анисьи Павловны. - Печь такой хлеб, как пекут наши пекари, и кормить им людей - преступление. Поэтому мы предлагаем закупить единые формы для нашей пекарни. Тут подскочила заведующая пекарней Фроська Ардашева. - Чо, морда каторжна, Анисью свою на моё место наметил поставить, думаешь, не понимаем, куда гнёшь? Не получится! Не ты меня туда поставил, не тебе и убирать! - закричала она. Лицо Лепихина покрылось бурыми пятнами. Он вдруг грохнул здоровым кулаком о стол и закричал громовым голосом: - Молчать, дура! Ты что, не понимаешь, что Емельян Егорыч тебя от тюрьмы спасает? Тебя же судить надо за саботаж и вредительство. Тебе же срок горит не менее пяти лет. И я предлагал пересажать вас всех, а Егорыч сказал: «Я сам был осуждён судом не шибко праведным, в тюрьме сидел, поэтому никого из колхозников судить не буду». - Молодец Емеля! - крикнул Саня Ботов. Фроська села на место и разрыдалась. - Отныне пробу буду снимать сам кажон день, и не дай бог вам спечь ещё хоть раз такой пластилин, сразу переведу виновников на свиноферму, - сказал я. - Свиньям будете

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

корм готовить, раз людям не можете. Я не только добреньким могу быть, могу и приголубить. И ещё: кому-то не понравилось, что мы в этом году заработали себе зарплату, пожаловались на меня. Я конечно узнаю, кто это тут такой праведник нашёлся. Узнаю, и уж тогда не обессудьте, за каждым шагом буду следить и при первой же возможности выгоню с колхоза, найду за что. Палки в колёса нашей колхозной повозки вставлять не позволю. Может, вам не нравится моё председательство, пожалуйста, я могу уйти. Меня вон директор леспромхоза к себе лесничим приглашает. Кто за то, чтобы переизбрать председателя, прошу проголосовать. В зале установилась гробовая тишина. Не поднялось ни одной руки. - Кто против? Поднялся лес рук. Встал я, низко поклонился селянам и сказал: - Ещё раз спасибо вам, дорогие односельчане, за веру в меня. Я дал вам слово, что вы будете сыты - и вы сыты, я дал слово, что вы будете одеты, и выплатил зарплату, чтобы вы оделись, я дал вам слово, что вы будете согреты - и вы будете согреты. Вдовам мы выделим дрова на зиму. Скотину их обеспечим сеном. Как только начнут робить пилорамы, будете на дрова брать всю обрезь и отходы бесплатно. Когда начнём строительство новых изб, мы в них поселим первым делом многодетные семьи, где плохое жильё. Плохо строили наши деды. Самые хорошие дома на хуторе Воробьи, потому как строили их Крыласовы и Посохины на хорошем фундаменте. А здесь как? Под углы каменюки положат и всё. Все избы перекошены, скособочены - как инвалиды. В этом году мы начнём подрубать избы, которые подлежат ремонту, где сгнили нижние венцы. Для осмотра я предлагаю создать комиссию, которая определит годность изб к дальнейшему использованию и подлежащих ремонту. Но я ходил по селу и определил, что сорок изб ремонту не подлежат, брёвна в них - сплошная труха, на дрова даже не годятся. Осмотрел я и дворы. Живём мы, дорогие, мои грязно и некрасиво. В избах вонища, окна мухами засижены, стены паутиной увиты, дворы засраны в буквальном смысле слова и не убраны. У многих не то что крытых, тёплых уборных нет - нет вообще никаких, и гадят по всему двору где по-

пало, кто где присел. А потом летом дизентерия, желтуха и прочие гадости. Примером чистоплотности должны стать бригадиры. Засранцев и грязнуль буду из бригадиров убирать. И избы новые засранцам давать не буду. Вы гляньте на избу бригадира Василия Фёдоровича Осокина. Не изба - теремок. Крытый двор, прекрасный коровник, скотина в тепле стоит чистая и ухоженная, расписные наличники и конёк. Изба под дранью. Поэтому и удоями его коровка богата, и занесена в нашу племенную книгу. Молодец, Василий Фёдорович. И в бригаде у него чистота и порядок. И детки всегда прибранные, а сами чистые и опрятные. А ведь он тоже воевал и воевал неплохо, за это говорят его ордена, пришёл с войны и избу свою в порядок привёл в первую очередь. И свёл же Бог двух голубочков: что сам Василий Фёдорович, что жена его Екатерина Петровна. Вот как надо жить и работать. И уборная у него тёплая с чистым полом. Зимой задницу не обдувает холодным ветром. Вот это хозяин. А перед избой палисад резной и черёмуха да сирень весной цветёт - ах, благодать какая! Все вы, односельчане, должны стать такими, поэтому предлагаю избрать его моим замом по хозяйственной части, а его сына Василия Васильевича поставить на место отца. Молод он? Да, молод, но и хозяин в батьку. - Кто «за», прошу голосовать, - предложил Лепихин. Единогласно. - А за образцовое ведение личного хозяйства я из председательского фонда назначаю ему премию триста рублей. Я ещё его и на орден Трудового Красного Знамени представлю. И повторяю, грязнуль и засранцев из бригадиров выгоню, тогда уж не обижайтесь. За грязь в избе и во дворе Надежда Сергеевна будет штрафовать, и штрафовать крупно. Пятница по всему колхозу объявляется санитарным днём. Это чистка, уборка и проверка на вшивость. Нам нужна бригада плотников. Зимой создадим бригаду лесорубов. В ней отработает каждый колхозник неделю. Мы должны обновить село, а пока стоит тепло, половина колхозников на сенокос, вторая половина на заготовку мха и грибов. Работать по двенадцать часов. Зимой в лесу - световой день. В колхоз мы будем принимать новых людей, потому как они нам нужны. Но с испытательным сроком, как и решили ранее, и со своим

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

жильём. А когда обеспечим жильём всех своих, тогда и пришельцам будем давать квартиры. У некоторых колхозников и хлева подлежат ремонту. Отремонтируем и их. - А как же Бизярь, они обещали нам пятьдесят изб построить? - Пусть строят. Но мы примем свой пятилетний план. За пять лет жилой фонд села должен обновиться полностью и увеличиться примерно в пять раз. Некогда нам их ждать. Людям жить негде. В середине села оставим площадь, где построим новую контору, клуб, школу, детсад, швейную мастерскую, баню, парикмахерскую. Улицы засадим соснами и липами. Поголовье коров довести до тысячи голов, поголовье свиней довести до двух тысяч голов, полностью вырастить здоровое породистое рабочее поголовье лошадей, не менее семидесяти голов, завести романовских племенных овец и довести их поголовье для начала до тысячи голов, а в последующем до пяти тысяч. Поголовье кур не менее пяти тысяч штук. Кто за пятилетний план, прошу проголосовать. Все колхозники проголосовали «за». - Фрося, даёшь слово работать как положено? Я знаю, хлеб ты можешь печь отличный. - Спасибо тебе, Емеля, за твоё доверие, прости меня, дуру, простите и вы меня, слово даю, хлеб мы будем печь что надо. - Договорились, а насчёт Анисьи я вам скажу следующее: она ухаживает за племенными животными и числится скотником. Племенной скот никому не доверю. Он мне достался слишком тяжело. Такие уж мы: сто дворов, две тыщи воров, - улыбнулся я. В зале послышался дружный хохот. 15 - Деда, а скажи, почему тебя так бабушка не уважает, она любила тебя, когда замуж пошла? - Анисья моя из Хмелёвки, и фамилия её девичья Боровых. Женился брат мой двоюродный Алёша Чашин в Хмелёвке на местной девушке Наташе Тиуновой. На свадьбе я и увидел свою Анисью, и сразу прилегла она мне к сердцу. Такая баская и улыбчивая. Смотрит на меня и улыбается.

Сплясали мы с ней два раза кадриль и договорились встретиться. И забегал я к ней каждый вечер. До полночи прогуляем, потом какой из меня работник, сплю на ходу. Было у нас заветное место на речке Юмыш. Вот раз вечером взял я её руку, глажу, глажу, а она, ручка её девичья, такая нежная да горячая. - Хочу я, Сина, рассказать тебе о своей любви, - говорю, это первое в моей жизни признание. Нравишься ты мне с той нашей встречи на свадьбе у Алёши. Я с трудом набрался смелости рассказать тебе об этом. Мне в тебе нравится всё. Ты такая красивая и милая, словно нарисованная художником. Люблю я твои волосы вьющиеся, они как нити шелковые, мне их так всегда погладить хочется. Люблю твои прекрасные бровки, носик твой прямой и аккуратный, ямочки на щёчках, когда ты улыбаешься. Щечки твои розовые, когда ты заходишь, разгорячена чем-либо, шейка твоя лебединая. И запах твой люблю вдыхать, он такой нежный и приятный. И голос твой мне всегда слушать хочется. Он так нежен, словно звон серебряного волшебного колокольчика. День и ночь ты стоишь перед моими глазами в моих мыслях. Засыпаю я с мечтами и думами о тебе, во сне тебя вижу и просыпаюсь с именем твоим на губах. Я так тебя люблю, что словами не выскажешь. Сердце моё переполнено радостью только от того, что ты стоишь рядом со мной. И это чувство смешивается с трепетной грустью. Оно замирает в моей бедной груди от того, что я вижу тебя рядом, любимая моя. Я сейчас каждый пальчик расцелую на твоих ручках нежных и трудолюбивых, - и начал я её руки целовать, сначала пальцы, потом ладони. Глянул я в её глаза прекрасные, тёмные, как ночь, и вижу, что из них слёзы текут. - Ты не смеёшься надо мной, Емелька? - Да что ты, Сина, разве над такой красотой можно смеяться. На коленях отца моего буду просить, чтобы засватал он тебя. - Мне так страшно, Ёма, вы люди не бедные, на весь уезд известные, согласится ли твой батька? Ты не бросишь меня? - Ты что, Сина, таких не бросают, а если и бросят, то жалеют потом всю жизнь. Если в тебе столько же доброты,

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

сколь красоты, я никогда и ни за что не брошу тебя, зоренька моя. Я так думаю, что батя согласится. Он как-то сказал: «Не настолько я беден, чтобы мои сыновья за богатыми невестами гонялись и женились без любви». Молись, Сина, и Господь всё управит. - О! Емеля, ангел мой, я влюбилась в тебя с первого взгляда. Любо мне глазки твои лазоревые видеть, ты такой красивый и статный, я счастлива, что ты обратил на меня внимание. Я так счастлива, что порою готова рыдать от счастья. Если ты женишься на мне, клянусь, как собака буду тебе верна, каждое твоё желание для меня законом будет. Ах! Ёма, какое это счастье - любить и быть любимой. - Ах ты, прелесть моя, солнышко, жемчужинка моя, зоренька ясная, цветочек мой, ласточка, лебёдушка моя, голубка моя ненаглядная. - Говори, говори Емелюшка, сердце моё тает от твоих слов. - Ангелочек мой, богиня моя. Я так рад, что любовь наша взаимна, что мы любим друг друга. Какие глазки у тебя нежные, добрые и красивые. Ты взглядом своим словно пронизываешь меня. Разве можно таким глазам соврать? И пел я ей песни, а она слушала, прижавшись ко мне. - Как ты поёшь красиво, Ёмушка, - говорила она и запевала сама, и голосок её лился, как звон волшебного колокольчика. После того как хмелёвцы несколько раз мне попытались намять бока, мы стали встречаться на скамейке у Чашиных. А какие губы её были сладкие, сладкие, как мёд, а поцелуи горячие, я так был влюблён, что жизни без неё себе не представлял. Сам её прижимаю, а меня колотит, как в лихорадке, и её тоже. Раз отец отозвал меня и спрашивает: - Ты, Емелька, куда шастаешь кажон вечер? Я молчу. - Давай, давай признавайся, если девка из порядочной семьи, то засватаем её. А то ходишь потом весь день как варёный. - Анисья Боровых. - Это чо, в Хмелёвку, ли чо ли, тебя леший носит? Ближний свет, с ума сойти можно. Вон почему ты варёным ходишь. Тебе своих девок не хватает, ли чо?

- Без неё мне свет не мил. Это как удар молнии, тятя. Увидел и полюбил навеки. - Из которых же она Боровых, отца её как зовут? Их в Хмелёвке пруд пруди. Если в толпу палку кинь, в одного обязательно попадёшь. - Дядя Паша его зовут. - Так, знаю я их плохо, сходим к Чашиным, поузнаю всё, если за семьёй дурной славы нет, то засватаем её. - А отдадут, тятя? - Многие за счастье почитают породниться с нами. Чтото я не слышал, чтобы кто из Боровых на славе в округе был. Эх, Емелька, другую невесту я тебе в жены прочил. - А кого тятя? - Да Пелагею Осокину. Что, не нравится? - Нет, тятя. - Дело твоё, сынок, не настолько мы бедно живём, дабы я детей своих насильно заставлял жениться. Но уж чтобы была не артачлива и место своё знала, потому как они нам не ровня. Начнёт заноситься, скоренько к батьке отправим. Вот в воскресенье сходим к родне, поговорим с ними. Смотрины наперёд устроим. Если всё нормально, если нет за ними дурной славы, засватаем девку и на святках оженим вас. Подскочил я, схватил тятьку и закружил его. - Ну-ну, зашибёшь, медведь, - только и сказал он мне. Воскресеньем поедем в Хмелёвскую церковь, а там и смотрины устроим. И вот поехали мы в воскресенье в Хмелёвку. Стоим в церкви, а моя голова сама налево сворачивается, туда, где стояла она, моя Сина. И она нет, нет да глянет на меня и улыбнётся такой улыбкой, что сердце замирает. Отстояли мы в церкви и пошли к Чашиным. Встретили нас хорошо, сели мы за стол, а мне не терпится, я весь издёргался. А они как назло: то про сенокос, то про виды на урожай, то про скотину разговоры ведут, и тут батя мой говорит: - Я ведь, Вася, не так просто к тебе пожаловал. Вот понравилась на свадьбе твого Алёшки моему Емельке Анисья Боровых. Расскажи-ка ты мне, дорогой мой своячок, всё о её семье. - Ну что, Егор, семья честная, чистая, не засранцы какие-нибудь, трудолюбивая, не богатая и не бедная,

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

трудятся все в поте лица, лодырей в семье нет, и по чужим дворам не побираются. Дурной славы я за ними не ведаю. Во дворе и в избе чистота и порядок. Только ведь у них старшая девка не выдана, не отдадут они Анисью сейчас, не положено младшую наперёд отдавать, но и не откажут, подождать попросят. Вы уж не срамите их, жаль будет, хорошие они люди. И Анисья девка миловидная, уважительная, всегда поздоровается, так мимо не пройдёт. Всегда по имени, отчеству навеличает. Возьмёте её не пожалеете. - А сходим-ка, Вася, на смотрины, пошли кого ни то, пусть предупредят. И вот пришли мы к Боровых. Обыкновенная изба, чисто внутри, стены, скоблённые добела, полы половиками застелены, и запах в доме чистый, хлебом свежеиспеченным пахнет, не кислятиной какой-либо. - Здравствуйте, люди добрые. Зашли мы в вашу лавку, говорят, товар у вас лучший в округе, очень уж поглянулся нашему купцу. - Здравствуйте, дорогие гости, товар наш мы не прячем, он весь на виду. В комнату вышли Сина и Галя, опрятно, нарядно и красиво одетые. Волосы заплетены в тугие косы. - Садитесь, дорогие гости, - пригласил нас дядя Паша. - Зовут меня Павел Алексеевич, с кем имею честь разговаривать и по какому поводу? - Я Егор Иванович Крыласов. Заявились мы к вам, Павел Алексеевич, пока что на смотрины, дабы дочь твою посмотреть. Вот поглянулась она сыну моему Емельяну. А ну, Емеля, покажись на свет лицом. А был я, без хвастовства, парнем здоровым, кулачище как гиря пятикилограммовая. Вышел я вперёд, встал, крутнулся и пал на колени, - Павел Алексевич, отдайте мне в жены дочь вашу Анисью. Поглянулось, вижу, ему моё уважение. - Анисью не отдам, прости, Егор Иваныч, ваше предложение очень лестно для меня, но пока не выдам старшую Галину, Анисью не отдам, но и не отказываю, подождите, не положено так. У меня старшая тоже не калечка, цветочек аленький, найдут и её женихи, не засидится.

Тут Анисья неожиданно бухнулась со мною рядом. - Отдай, тятенька, отдай, Христом Богом прошу, люблю я его. Без Емели свет мне не мил, - и в слёзы. - Подождите, Егор Иванович, мы вам не отказываем, мы просим подождать. Не плачь, Анисья, поженим мы вас, но только после Галиной свадьбы. Ваше сватовство для нас очень большая радость. Как же, лучший хозяин волости хочет видеть нашу дочь своей невесткой. Тут раздался шум, и в избу ввалились сваты с шутками и прибаутками. - Эй, расступитеся тут, баймуринские идут. - У вас товар, а у нас купец, разудалый молодец, - затараторила сваха. - Да где товар-то? А то вон купцы у меня уже сидят. - Мы Ботовы из Баймуры и по положению, Алексеич, не ниже тебя. Предлагаем тебе породниться и отдать за нашего сына Леонида вашу дочь Галю. - Вот и вопрос наш решился, Егор Иваныч. - Что, какой вопрос? - забеспокоились Ботовы. - Да вот Егор Иванович Крыласов предлагает нам всем породниться. Просят они руки нашей Анисьи. Ботовы переглянулись и весело расхохотались. - А мы уж думали, вы нашу Галю сватаете, а вы на Анисью глаз положили, а давайте-ка, дорогие сваты, выпьем за знакомство, за то, что всё так удачно завершилось. Примчался наш Лёнька, упал на колени. «Тятя, - кричит, - я Галю Боровых люблю, а её сватать ботовские приехали, поехали, тятя, на перебой, жизни мне нет без неё. Может успеем». Ну мы скоренько собрались и сюда. - Для вас всё удачно, а для меня не очень. Две свадьбы в этом году я справить не смогу. Средств не хватит. А тут двух работников вы у меня отымаете. - Я тебе, Паша, одолжу, ничего. Мы отымаем не только двух работников, но и двух едоков. Что поделаешь, судьба наша такая - девок на сторону отдавать, не в зятья же моему Емеле идти. Ничего, мы теперь родня, я с тебя жилы тянуть не буду. Наоборот, помогу в первые хозяева села выйти. После Покрова сыграем свадьбу и у нас. Спешить надо, Паша, дорогой ты мой сваток. Любят они сильно друг друга, как бы делов не натворили. Смотри, бабу не возьмём, зазорно

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

это для нас - пузатую за свадебный стол сажать, а внуков своих в то же время сиротами по свету пускать не хочется. А теперь мы ваше хозяйство осмотрим и приглашаем всех в Воробьи на смотрины. И пошли они по двору, а мы сели с моей Синой. - Ты слышал, Ёмушка, что твой батька сказал, так что ты руки шибко не распускай, терпеть нам надо. Молодец, Ёма. Когда мой тятя отказал, у меня сердце словно провалилось, и головка закружилась, и ноги подкосились, чуть в обморок не бухнулась. - И ты молодец, серденько моё, как просила за меня, я это тебе всю жизнь помнить буду, никогда не забуду, никогда не изменю, никогда не обижу, ни словом, ни делом. И запрягли они коней и всей кавалькадой отправились к нам в Воробьи, и Сине наш хутор очень понравился. - Как у вас здесь красиво, как всё по уму, по-хозяйски сноровлено, а где же мы жить будем, Ёма? И изба просторная и красивая, - Пока с родителями, а уже этой зимой нарубим лес на нашу избу. Твой батя плотник, он и рубить будет с твоими братьями. Ты не бойся, отец выделяет нас в своё хозяйство... ...Вот так вот, внучек, всё было... А не любит она меня, так отвыкла, измучилась одна. Почитай, с лета четырнадцатого года одна и одна. Когда я домой с Отечественной войны пришёл, только первое время ласковая и была, а потом охладела и на мои ласки не отвечала, не то что в молодости, всё плакала по ночам да детей померших поминала. Я ведь ей не писал, что домой приеду, что комиссован я полностью. В избу вошёл, она около печи возится. Повернулась, меня увидала, и ухват из рук вывалился. Как кинулась, упала на грудь и в слёзы. - Ёмушка, вернулся живой, родненький мой! Я уж не чаяла тебя увидеть. Каждый вечер за тебя перед иконою Николы Чудотворца молилась. Бабы соседние услыхали, прибежали и тоже в голос. - Да что это вы по мне, как по покойнику, живой я. Перегорела у неё от горя вся её любовь. Шутка ли, она одиннадцать детей похоронила, отца моего с матерью. Бедная моя Сина. Мне легче, я этого ничего не видел. И девки

мои замуж без меня повышли. Ещё и Васенька, мой любимец, на фронте погиб. А рукодельный какой был. За что бы ни взялся, всё сделает. Мог и брюки сшить, и сапоги и валенки скатать, и красавец, и Паня, жена его, тоже золото - не баба. А сын их Санька без отца от рук отбился, спознался со шпаной и попал в тюрьму. Но после тюрьмы женился на следователе прокуратуры, подполковнике юстиции. Женщина красоты необыкновенной. Я жалел его и принимал всегда ласково. Родня его не шибко жаловала, тюрьмой шпыняла. Я-то знал, что от сумы и от тюрьмы нельзя зарекаться. А он устроился на торговую базу сначала грузчиком, добился, что судимость с него сняли, затем выучился на товароведа и дослужился со временем до директора этой самой базы. Да и сказать, что не любит меня Анисья, тоже нельзя. Уважает, я ведь без малого десять лет председателем проробил. Все говорила мне: «Ты осторожнее, Емеля, не дай Бог, посадят опять тебя, я с тоски и горя засохну». Меня ведь почти сразу после свадьбы поставили волостным писарем и обеспечили в волости прекрасным содержанием и жильём. Тесть мой необыкновенно гордился за нас. И на Первую мировую забрали меня не сразу, а отправили в школу прапорщиков. Окончил я её с отличием. Я ротой мог командовать запросто, и приходилось порой. Так нас учили... 16 Помню, на пятом году после победы заявился к нам Антоха Изосимов. Освободился по амнистии. - Принимай, председатель, на работу, - говорит. - А на хрен ты мне нужон? Имею полное право и не принять. - Зло не можешь забыть? - Не могу, прадед мой нелюбовь нашу к вам мне завещал. И Анисья всё мне рассказала: как приставал к ней, как гнобил её и унижал. - Прими, Емеля, пожалей меня, грешного, куда мне теперь, кому я нужен? - Живёшь-то где? - Так у Марфы и живу, жены своёй. - Приняла она, стало быть, тебя, такого кота шкодливого?

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

- Приняла, дай ей бог здоровья. - Туберкулёза нет, здоров ли? - Бог миловал. - Подсобным к кузнецу пойдёшь, - заявил я. - Выдержу ли? Ослабел я. - Ничего, отъешься и накачаешься. Вот собрание будет, на нём и решим, иди пока домой. - Не ласково ты, однако, встречаешь меня, Емеля. - А ты ласково встретил меня? Героя пытался засадить снова в тюрьму. Так, ни за что, просто из-за ненависти к нашей семье. Ты над Анисьей моей тут диганился, а я твоей Марфе и слова не сказал и работой обеспечил. Иди давай, иди и жди собрание. А я не скажу ни слова ни за, ни против. Не за что мне любить тебя. - Да, да, я понимаю, собрание надолго задержишь? - Ну специально для тебя мы собрание собирать не будем. Чести много. Можешь на работу выходить. Скажешь, я определил. Трудодни будем писать со дня выхода. Вот как текущие дела потребуют, тогда и соберём собрание. Там и твой вопрос решим. Но не обессудь, не любят тебя. Не шибко ты добрым был, гонор свой пытался показать. Пьянствовал тут да по бабам таскался, понуждая их сожительствовать с тобой. В кузницу сразу и выходи. - Спасибо тебе, Емеля. Ты прости меня, дурака, за дурость мою. - Иди, иди давай, пока не передумал, не мозоль мне глаза... Приняли его, он перед народом встал на колени и расплакался. «Простите меня, люди добрые, только в тюрьме я понял всю мерзость своего поведения. Не дайте помереть с голоду. Все эти годы перед глазами стояли мои родные места, Ботово моё родное и река Бабка, и заветной моей мечтой было вернуться сюда. Прости и ты меня, Емельян Егорович, за подлость мою тогда в 1943 году. Нет мне жизни без мест родных». - А Марфа простила тебя? - спросил Фёдор Лепихин. - Простила, я её также на коленях просил. - Вы как хотите, товарищи колхозники, а я бы его не простил и не принял, - заявил он. - Мы расплачивались своими жизнями и здоровьем, а эта сволочь издевался в то время в лагере над советскими военнопленными. Как тут перед вой-

ной форсил и людей обижал, таким и на войне был. Как ты решишь, Емельян Егорович, так и будет. - Меня предисполкома предупредил, чтобы по особо сложным вопросам я не принимал единоличные решения. Вам решать, земляки. Как надумаете, так и будет. - Сам-то ты как думаешь? - спросил Ботов. - Моё мнение не должно что-то решать. Решайте сами. Давайте проголосуем тайно. Тайным голосованием с перевесом в один голос решили принять Изосимова в колхоз. - Спасибо вам, земляки. Даю вам слово, что ни один человек никогда не пострадает от меня до конца моей жизни. Надо отдать ему должное: слово своё он сдержал, никогда не принёс никому вреда и работал кузнецом до самой смерти. Жил тихо, был безотказным работником, хорошим семьянином да любящим отцом, и люди забыли его прошлое. И умер так же тихо, никому не досаждая, утром не проснулся и всё. Ну и я никогда не обходил его, как и всех, премировал, если он того заслуживал. Он когда первую премию и грамоту получил, встал перед всеми на колени, заплакал и говорит: - Спасибо вам, земляки, за вашу доброту, а тебе, Егорыч, особая благодарность, - затем поднялся и ушёл с собрания. Жена потом бабам говорила, что всю ночь проплакал. Ну, это было всё потом, а тогда, в сороковые годы, мы крутились, как уж на сковородке. И вот пошли ко мне люди с предложениями. - Надо пимокатную мастерскую открыть, Емеля, - предложил Батуев. - Так шерсти у нас мало. - Мало своей - закупим в округе. Давно пора снабженца принимать, не всё самому бегать. Вон из офицеров назначь кого-нито. - Хорошо, попробуем. - Грибов в этом году много, всех свободных надо отправить на сбор грибов и засолить их, продавать будем на рынке в своих киосках, - советует Афоня. - Мысль хорошая, будем собирать. С миру по нитке, нищему кошель.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

- Давайте одеяла шить, набивать шерстью и шить, - предлагает Осокина. - Хорошо, тебя назначаю заведующей мастерской по пошиву одеял. - Ваша семья когда-то неплохо деревянную посуду резала, надо попробовать, станки-то сохранились? - Будем и посуду резать, сам молодёжь обучать стану и инвалидов привлеку. - Вы раньше алифу варили и краску делали, может, и нам попробовать? - предлагает Саня Ботов. - Вот когда масло будем в достатке получать, тогда и алифу будем варить, а сейчас людям есть нечего. Нет, Саша, всё масло поделим на трудодни. Я вот и так думаю не все семена продавать государству, часть оставить себе и выдавить масло самим. Имеем право на тринадцать процентов. Я смотрел, в колхозе пресса сохранились. Я ещё в 1946 году приказал их прибрать на склад. Надо их перебрать и осенью надавить себе масла самим. Отсортируем, лучшие зёрна на семена, остальные переработаем, а жмых на корм скоту. - Надо мыло попробовать варить, вы раньше варили там у себя на хуторе. - Хорошо, собирайте у себя все кости, будем пока на костях варить, а потом уж на мясе и сале. Ты будешь заведующим мыловарни. - Старицу надо огородить тыном, а весной закупить на инкубаторе утят тысячи две и вырастить их там: и пух, и мясо. Мясо продадим на рынке, на пуху нашьём подушек. 26 процентов-то наши. 17 А тут вызывает меня наш военком. Захожу я к нему, а он встал, идёт мне навстречу, улыбается, - Здравствуй, мой дорогой Емельян Егорович. - Здравствуй, Василий Анатольевич, знаю я: не просто так ты меня вызвал. - Не просто. Нужно мне трудоустроить и обеспечить жильём тридцать девять человек одиноких офицеровинвалидов. Ни семей, ни кола, ни двора. Помоги, Емеля, сердце кровью обливается, на них глядючи. Хоть роту инвалидную при военкомате создавай.

- У меня же должности: конюхи, скотники, плотники и прочие простые сельские, крестьянские специальности. Пристроить-то я их пристрою к вдовам. Кто не согласен дело их, но вдовам нашим я обещал всем мужиков раздобыть. Но с пьяницами и лодырями вожгаться не буду. Семьи мне пока селить негде. Это уж от шибко большой нужды возьмём и поселим на квартире. Потом все взрослые члены семьи должны у нас работать. Так на собрании мы решили. Согласятся ли офицерские жёны в колхозе мантулить? Жильё - старые отремонтированные избы. В новые избы чужаков селить не буду. Мне мои земляки дороже. Я их знаю всех, знаю, у кого какие думки и кому какие сны по ночам снятся. Они тоже почитай все фронтовики. И второе - помоги мне, товарищ военком, позарез нужны нам два автомобиля товар на рынки возить: в Пермь и Кунгур. Может, где в воинских частях списывают. А я завсё помогу фронтовикам, пусть едут и смотрят наше хозяйство. Златые горы не обещаю, но и вниманием не обделю. Всё по труду, кто как своим трудом заслужит, но с лодырями и пьянью нянькаться не буду, - Ну ты глянь на него, к нему с просьбой, он с двумя. Постараюсь я вам помочь. Иду я по вокзалу, подошёл к газетному киоску, а возле него сидит баба. Перед ней шапка с мелочью. И играет она на гармошке. Через правую щеку к уху идёт безобразный шрам. Одета в старую грязную гимнастёрку. Ордена на груди. Такой она мне показалась знакомой. И вдруг меня словно пронизало: это же наша медсестра из танкового. - Надька?! Мальцева?! - кричу. - О! Емеля! Красавец ты мой! - А ты что здесь? - Да что, вот зарабатываю. - Постой, ты же фельдшер? - А какой я Емеля, фельдшер? - Она встала и прошла передо мной походкой раненой утки. - На работу не берут нигде. - Да бедная ты моя, что же война с тобой сделала. Ты к Зайкову ходила? - Да нет, стыдно мне. И не знаю я его. - Ко мне пойдёшь в колхоз фельдшером, в медпункт?

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

- Я-то бы, Емеля, пошла. Да на моих ногах искалеченных две гири висят: сынок мой и муж-инвалид, помнишь, полит рук Вася Казаринов, без ног он, сапожником робит. Потом, жить мы где будем? - Жить будете в квартире при медпункте. Там есть хозпостройки и даже баня. Я вас всех забираю, поехали к тебе. Приехали мы к ним, а жили они прямо в сапожной будке. Обнялись мы с Васей. Он даже всплакнул. - Давай, Емеля, выпьем за встречу, ли чо? - говорит. - Ты что, товарищ политрук, запамятовал, я же не пью. Так, давайте быстро в баню, помойтесь, оденьте чистое бельё. Всё, что можно взять, берите с собой. Смотрите, вшей с собой не притяните. Всё грязное бельё постирать, прокипятить и проутюжить. А у нас мы тебя, Надюша, попробуем вылечить. У нас, знаешь, такой есть костоправ, лекарь народный, может и поможет тебе, поставит тебя на ноги, исправит твои ножки баские. - Спасибо тебе, Емеля. - Не за что, помню я, как ты в моей лопатке ковырялась, пулю доставала. - Помнишь, значит, добро, Емеля? - Помню, помню, Надя, всё помню. И пошли мы в баню. Пока они мылись, я сбегал и купил им нижнее и верхнее бельё, ей платье и туфли, а ему брюки и рубашку. Пацану купил штаны и рубаху. Потом по шли в парикмахерскую, Надюше завивку, а Василия и сына остригли наголо. - Бельё дома не забудьте проутюжишь. - Чо, брезгуешь нас? - Ты что, Надька? Ты же фельдшер, ты всё должна понимать. - Да понимаю я, Емеля. - Ну так, всё, собирайтесь, у меня ещё куча дел. Едем вечером на вечернем кунгурском поезде. Там нас встретят. Бельё они дома утюгом проутюжили, заехали мы в военкомат, с учёта снялись, пенсию на Ботово переоформили и поехали домой. Нас встретили на председательской коляске, запряжённой Вороном. - Это твой конь, ли чо, красавец такой? - Мой, весь в меня, - пошутил я.

- Да ты тут как барин. - Ох Надь, не работа - каторга. И овцы целы, и волки сыты должны быть. Сверху бьют, а снизу пинают. Врагу не пожелаешь такую житуху. Поселил я их в квартире при медпункте. А утром привезли им дров. Поехала Надя уже без меня и оформилась в Кылосовской поликлинике к нам фельдшером. Сейчас уж тоже на пенсии. А Вася поступил к нам на конюшню шорником, по совместительству обувь ремонтировал. Сынка определили в школу, такой смышлёный мальчишка оказался, круглый отличник. Между прочим, главный инженер теперь на заводе имени Свердлова. Вот врач была наша Надежда Сергеевна, от Бога врач. А певунья какая, первая на деревне, тысячу песен знала. Как какой праздник, так она запевала у нас. Бывало, песней своей до слёз проймёт. Со всей округи к ней больные ехали. А её тазовую кость наш костоправ исправил, ходила, слегка прихрамывая. И родила ещё четырёх детей. Да такие деточки, загляденье просто. Все мединститут окончили. И умные, и баские. Шрам, правда, на щеке у Нади так и остался. А я отправил нашего Фёдора Осиповича в военкомат, и привёз он тридцать девять человек - и одноногих, и одноруких, и одноглазых, и кособоких. Всех мы их пристроили к ремеслу и распределили на постой к вдовам. Кого сторожем оформили, кого завклубом, кого завфермой, кого киномехаником, кого кладовщиком. На собрании приняли в колхоз с испытательным сроком. Затем встал я и говорю им: - Дорогие мои вновь принятые колхозники. Оказали мы вам доверие, которое вы должны оправдать. Болячки свои нянчить не надо, кто будет за рюмочкой тянуться либо семьи обижать, с теми расстанемся без сожаления. Понимаю я, не ласково судьба с вами обошлась, а с кем она была ласкова. Мы воевали, а дети наши здесь с голоду пухли и умирали. Так давайте горе своё закопаем там, в глубине души. Надо жить, мужики, жить и не тужить, и научиться жизни радоваться. Сначала месяц поработаете по восемь часов, а потом, как все, по двенадцать. Секретарь наш вас предупредил об этом. Я и Паню, Васину жену, звал: «Приезжай, - говорю, - найдём тебе жениха». «Нет, папа, буду одна жить, лучше моего Васеньки никого на свете не было и не будет».

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

18 Больше всего я боялся, что откроется моя продажа орденов. Даже Анисье не рассказал ничего. Это в то время была точная тюрьма. Да помог избавиться от страха случай. Поехали мы к родственникам в Кунгур на свадьбу. Здесь я снова встретился со своим хмелёвским двоюродным братом Алёшей Чашиным, - Емеля, возьми меня в свой колхоз, слышал я, поднялись вы мал-мал, я тебе за это два улья пчёл дам, - просится он. - Мы принимаем только со своим жильём. - Да плохое оно у меня, низ подрубать надо. - Надо - значит, подрубим, но зиму у нас проробишь, иначе земляки меня не поймут. Далеко ходить надо будет. - А ничего, братуха, ты же прибегал к Анисье. - Я ж тогда молодым был. - А ты меня куда-нибудь в скотники определи, ли чо, дабы я иной раз переночевать мог в дежурке. - Хорошо, переходи, сам за тебя поручусь, но весной в бригаду плотников. Года три придётся помантулить, Алёша. Потом уйдёшь на работу полегче. И это, у меня, ли чо, поживёшь. Родня всё-таки. - Нет, Емеля, поменьше чтоб знали о нашей родне. - А я, Алёша, не боюсь, народ наш меня любит и верит в меня, всё равно все знают, что ты брат мой двоюродный. - Хороший ты, Емеля, не гордый, родню не забываешь. Ради меня и себя готов под удар подставить. Вон, видишь, мужик сидит в форме, тоже срок тянул, фальшивомонетчик он, двадцать пять лет ему давали. Тоже из лагеря на войну забран. - А ну познакомь меня с ним. - Пошли. Познакомься, Женя, это брат мой двоюродный Емеля. Мужчина протянул мне руку. - Евгений. - Емельян, - ответил на его пожатие я. И вот стал я ходить всю свадьбу за ним следом. Наконец он говорит мне: - Тебе чего, Емелька, надо, чего ходишь за мной, как нитка за иголкой. Курить не куришь, вина не пьёшь. Ну, рассказал я ему всё про ордена свои.

- Вот, Женя, если про это узнают, мне либо расстрел, либо снова полная катушка горит, помоги мне, не хочу я снова в тюрьму. - Номера орденов помнишь? - Помню. - Двенадцать тысяч - и забудь про меня, я забросил это своё рукоделие, только тебе помогу, поглянулся ты мне. Через месяц узнаешь через Алёшку. Вот так и появились у меня новые ордена и документы к ним. При том в документах были проставлены точные даты и номера. Как уж это сделал Евгений, ума не приложу, да и не задумывался я особенно. И никто никогда не придрался. С Евгением мы больше не виделись. Он работал где-то на обувной фабрике нормировщиком. А жеребца Кунгура у нас забрали. Он оказался орловским рысаком, и вот приезжают к нам представители завода и требуют его отдать. - Это с какой стати я вам должен его отдать? - Вот постановление министра сельского хозяйства, протянул их руководитель мне бумагу. - Придётся отдать, Емельян Егорыч, - заявил мой секретарь, - достались-то они нам даром. - Как это даром? У нас документ есть о сдаче на фронт колхозных лошадей. Что сдали, то и вернули. - Надо, Емеля, надо, надо породы восстанавливать. И пошли мы на конюшню. Подходит конюх конзавода к Кунгуру и позвал его. - Выстрел! Наш Кунгур аж встрепенулся весь и заржал, и потянулся к нему. А меня словно и не слышит. Я даже заплакал, так мне обидно и жаль его было. И нашли они ещё трёх своих кобыл, но одна на кличку не отозвалась, и мы её не отдали. Я им не сказал, что была эта кобыла начисто глуха, контуженная, видно, была. Не отдали мы от неё и жеребчика. Зато у нас оставался чистокровный орловский жеребец, тоже Кунгуром мы его назвали. - А жеребята от наших кобыл есть? - спрашивают. - Жеребят не отдам, они собственность колхоза. - А пошли председатель, мы же не просто забираем наших лошадей.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

Подвели они меня к повозке и вывели такого вороного жеребца першерона, что глаза мои полезли на лоб. Росту в холке метра два, на ногах белая бахрома, будто в штанах он, такой, я вам скажу, красавец, и две арденки кобылки-гнедой масти. Красота, а не кони. - Жеребца Вороном зовут, - сказал зоотехник конзавода, - вот какие вам в хозяйстве кони нужны, а рысаки совсем не к чему. И отдал я им всех орловцев за такую красоту. Но с Кунгуром я так просто не расстался, подошёл к нему, обнял и расцеловал в морду, а он голову мне положил на плечо, всхрапывает и плачет. - Ну, поколение вы от нашего Выстрела получили, теперь получите от Ворона, - говорят мне. А наш зоотехник пристал к ним. - Сделайте, - говорит, - бонитировку нашим лошадям... Это по внешним признакам и промерам определяется порода лошадей. Нашли среди немок они ещё кобылокпершеронок. Одну белую, как снег, Белку, другую - гнедую Зорьку. Белку Найданов за собой закрепил, а Зорьку - Батуев. Ну, арденов, жеребцов и кобыл. Их бригадиры разобрали. Сделали бонитировку и орловской глухой кобыле и выписали паспорта. На основании их мы выписали паспорта жеребятам. - Отдай, председатель, орловчанку, зачем она тебе? Мы государственным делом занимаемся, породу восстанавливаем. Видим, что наша она. Мы готовы даже выкупить её у тебя. За сколько продашь? - За двадцать пять тысяч, - вмешался в разговор Найданов. Орловцы выплатили без разговоров. - Вот и пожалуйста, занимайтесь племенной работой. И увезли они наших лошадей, предоставив нам соответствующую бумагу и благодарность за сохранение поголовья. На всё племенное поголовье выписали племенные паспорта с печатью конзавода, известного на весь мир. Потом ещё приезжали к нам, забрали текинцев, дончаков, кабардинцев карабаиров и арабских скакунов. Не просто так забирали, платили по рыночной цене, но у нас-то остались жеребята от них. Для них они ценности не имели, так как были метисы. А сдавать лошадей на мясокомбинат нам запретили. Мы

передали в Конобеково двацать пять лошадей с жеребцом. Всех калеченых. И в Усть-Курашим двадцать пять жеребых кобыл-калечек. А от Белки и Ворона такие жеребята красивые родились. Необыкновенной, какой-то сорочиной масти. Прямо удивительные кони. Мы всех жеребцов чистопородных с паспортами за очень большие деньги продавали. Сына Белки Сорочана продали за тридцать две тысячи. Поглянулся он шибко директору Бизярского леспромхоза. Приехал он к нам, как увидел, как пристал, - Продай, Емелюшка жеребца, - и всё тут, - неужели пожалеешь для меня, ты же мне теперь как брат. У нас же всё с тобой по совести, я ни разу не обманул тебя, и ты меня тоже. Жаль мне Сорочана было, да нужный шибко человек был Сергей Павлович, вот и заломил я за него цену, думал, откажется, он только крякнул, но купил сразу. 19 И вот началось наше первое в моей жизни отчётновыборное собрание в декабре 1947 года. Лепихин зачитал доклад, где правление отчиталось о проделанной работе. Потом мы отчитались, сколько колхозники получили на трудодень зерна, сена, соломы и прочих продуктов. По сдаче государству зерна и продуктов производства мы вышли на шестое место в районе и на восьмое место в области. Потом вышел я и начал раздавать грамоты и премии. - Мы на правлении решили наградить передовую нашу скотницу Апполинарию Ермолаевну Шубину за ударный труд грамотой по линии районного сельхозуправления и телёнком. У неё самое большое количество трудодней в колхозе. Спасибо вам, Поля, за ваш труд. Спустилась Поля со сцены, идёт и плачет. И так не обошли мы ни одного человека, за исключением семи человек с самым малым количеством трудодней и плохой дисциплиной. Так себе людишки, пустышки. Потом начались грамоты и денежные премии. Мужики даже и то не скрывали слёз и кланялись мне в пояс. - Спасибо тебе, Емельян Егорович, за твоё уважение к людям, не ошиблись мы в тебе. Да мы за тебя, за любовь твою к народу, родной ты наш, глотку любому перегрызём.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

Я и сам с ними наплакался. Раздал я весь свой председательский фонд на премии. А через неделю вызвали нас с Фёдором в обком партии. Принял нас первый секретарь обкома партии Полетаев Сергей Фадеевич. - Это на каком вы основании занялись разбазариванием колхозного имущества? - строго спросил он нас. - А никакого разбазаривания имущества нет. Действовали мы на основании решения правления колхоза и согласно Уставу колхозов. Согласно ему имущество колхозов является собственностью колхозников, и мы вправе распоряжаться им по-своему усмотрению, - заявил Лепихин. - Область не выполнила план по поставкам мяса, а вы раздали поросят и телят колхозникам. - Мы раздали тринадцать процентов прибыли, согласно решению правления колхоза, и план по поставке мяса мы выполнили. Кто не выполнил, с того и спрашивайте. Больше мы дать не можем, потому как согласно пятилетнему плану, принятому собранием колхоза, должны увеличить поголовье крупного рогатого скота, свиней и лошадей вдвое. А лошадей нам вообще запрещено сдавать на убой. Поэтому сдаются только бычки и хряки, породистых свиней мы сдавать не будем, даже хряков и быков. Это нам тоже запрещено. Все обязательства перед государством мы выполнили. - Стыдно вам, товарищ Лепихин, как коммунисту, подпадать под влияние ранее судимого Крыласова. Если вы и дальше будете поддерживаться антипартийной линии своего председателя, мы вынуждены будем поднять вопрос об вашем исключении из партии. - Меня приняли в партию на фронте, и моя верность подтверждена моими медалями и ранами, и не тебе, крыса тыловая, судить о моей верности заветам Ленина. Я воевал честно, в кабинетах не отсиживался и за чужие спины не прятался. Я одёрнул его за рукав. - Объявляю вам обоим выговоры. А вам, Лепихин, строгий выговор с занесением в личное дело. Нами будет принято решение о переизбрании товарища Крыласова на вне очередном собрании колхозников. Можете идти. Мы вышли.

- Ты с ума сошел, что ли, Федя? С ними же спорить бесполезно. Прав не тот, кто прав, а у кого больше прав. С ними всегда нужно искать очень хитрый и остроумный выход, потому как люди они не шибко умные и грамотные, а в нашем колхозном деле ни хрена не смыслят. - Прости, Егорыч, теперь из-за меня тебя снимут. Надо у нас срочно создавать партийную ячейку. Среди офицеров половина коммунистов. Тебя тоже надо принимать в партию, а сначала снять с тебя судимость. Поехали-ка к нашему генералу. Пока суть да дело, мы с тебя снимем судимость и примем в партию. Приехали мы к Зайкову и рассказали всё ему. - Выговор ты, Фёдька, заработал правильно, субординацию надо соблюдать - ишь, шибко психовый выискался. Емеля молчал, а ты вылез. Ничего, слышал я, что уберут Полетаева, переведут в министерство экономики РСФСР, недовольно начальство его работой, принял несбыточный план заготовки мяса и начисто завалил племенную работу в области. План вы приняли правильный. Думаю, что снять тебя, Егорыч, не успеют. А выговор? Да плевать мы хотели, Емеля, на выговора. Привыкай. Их у тебя ещё немало будет, потому как дураков хватает у власти везде, особенно у нас в Пермской области. Потому она и бедная такая. У меня их тоже пять штук. - Кого, дураков, ли чо? - Да нет, выговоров, - засмеялся Зайков, - и четыре из них сняты. Давай лучше думать, как твою судимость снять и в партию тебя принять. Снятием судимости займусь я, а вы немедленно создавайте партийную и комсомольскую ячейку в селе. Нужно сделать так, чтобы секретарём её стал ты, Федя. Пока сыр да бор, мы укрепим свои тылы. Я узнаю, Емеля, кто так под тебя копанул сильно, есть у меня в обкоме свои люди, фронтовики. У нас тоже крепкий тыл: командующим Уральским военным округом назначен Жуков. Срочно нужно достать копию приказа о твоём награждении медалью «За отвагу». Вместе с ним должен быть приказ о снятии судимости. Кроме того, все продразверстщики, которых вы убили, объявлены врагами народа. Приедете через неделю. Я помню, было на фронте твоё заявление в партию. Через неделю ты у нас будешь коммунистом. И тебя никто

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

не будет упрекать твоим прошлым. Ах ты, морда каторжная, люблю я тебя, только через тебя Героя получил, - он меня обнял и поцеловал. Партячейку мы создали сразу по приезде. Избрали секретарём конюха, старшего лейтенанта Кунгурова Николая Алексеевича. И первым же её решением было принятие меня в партию. Зайков дал мне справку о том, что я подал заявление в партию в госпитале в 1943 году в Вологде. Создали мы и комсомольскую организацию. Через месяц за явилась комиссия обкома партии. Мы сговорились, как себя вести в случае приезда комиссии. И вот приехал Полетаев с толпой райкомовских крыс. - Собирайте срочно собрание колхозников. Мы собрали колхозников. - В связи с превышением ранее судимым Крыласовым Емельяном Егоровичем своих полномочий мы приняли решение отстранить его от должности и избрать председателем выдвинутого обкомом партии коммуниста Харченко Николая Алексеевича. - Это кто это мы? Снять председателя может только собрание колхоза. Никто больше такими полномочиями не обладает. - Обком партии обладает такими полномочиями, - заявил Полетаев Сергей Фадеевич. - В Уставе колхозов такой статьи нет, - заявил Кунгуров. - А вы кто такой? - Секретарь партийной организации колхоза Кунгуров Николай Алексеевич. - С сегодняшнего дня вы уволены. - Я инвалид, а инвалида нельзя уволить так просто. - Хватит демагогию разводить, не мешайте нам проводить собрание. - Хорошо, проводите. Офицеры, как один, встали и пошли к выходу, за ними пошли и остальные колхозники. - Раз решили - выбирайте, - сказал Кунгуров. - Стойте, стойте, это саботаж. - Нет, это свобода слова, обеспеченная нам конституцией, хочу - голосую, хочу - нет. До свидания, Сергей Фадеевич. Встретимся в суде. Подчиняться председателю, не избран-

ному общим собранием, мы не будем. И это не саботаж, это сопротивление нарушению советской законности. Так и уехала комиссия не солоно хлебавши. Через неделю в обкоме партии в кресле первого секретаря уже сидел новый человек - зам Полетаева Пермяков. Нас снова вызвали в обком партии. - Ну, здравствуйте, защитники законности, - засмеялся он. - Работайте как прежде. Но выговора я с вас снимать не буду, прав не имею. Вот выполните план на будущий год, тогда и снимем. Вот это коллектив у тебя, Емельян Егорович. Настоящая банда Махно. Идите и работайте дальше. Но проверку я у вас сделать должен. Снимать вас я совсем не намерен. Только недальновидный человек может уничтожать лучшего председателя колхоза района. И чего я буду рубить сук, на котором сижу. Я изучил Устав колхозов. Вы действительно не выходили за его рамки. Нет никакого нарушения. Тут Емельян полностью себя подстраховал, молодец. Из Подольска пришёл ответ на запрос Зайкова. Судимость с вас снята в 1943 году после награждения вас медалью «За Отвагу». Так что вы приняты в партию на законных основаниях. Не как судимый. Поздравляю вас, Емельян Егорович. Надеюсь, что партбилет вручу вам лично. И не переживайте так. Иной раз начальство обязано отреагировать на жалобы. Знаешь, у нас столько законов, что если их не нарушать, то надо сидеть и ничего не делать. А выговора... мне выговоров Полетаев влупил только за этот год восемь штук. Приятного мало, но и страстей больших нет. Очень сильно я переживал только за первый выговор, ночи не спал, а так, как чесотка: чешется, но не болит. Вскоре к нам приехала ревизионная комиссия и провела проверку всей документации. Мне было дано предписание принять на работу кассира и все доходы проводить через кассу. Был у нас среди инвалидов военный экономист Валентин Бабкин. Вот его мы и приняли нашим кассиром. 20 Снять с председателей меня пытались пять раз. Второй раз попытка была снять меня за продажу Сорочана Бизярскому леспромхозу. Глаз на него положил платошинский председатель Шубин, но платить за него большие деньги

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

отказался. Надеялся, что обяжут меня продать жеребца недорого. Пермякова за хорошее ведение хозяйства забрали тогда в Москву. Вот и решило воспользоваться моей беззащитностью пермское начальство и снять меня. Но и на этот раз колхозники отстояли. А тут избирают председателем колхоза Усть-Курашима моего зятя Сашу Найданова. Зря избрали, болен он был туберкулёзом, с войны больным пришёл, только оздоровел, и на тебе - поехал в Пермь, холодного пива жарким днём выпил, снова заболел и умер. Надежду имели устькурашимцы, что я им помогу. На плохом месте стояла деревня. Все поля были заражены лютиком. Коровы такое сено вообще не ели. Ну, лошади и овцы умудрялись есть, лошадь вообще удивительное животное. Если овёс смешать с гвоздями, она аккуратно выберет все зёрна, не затронув гвозди. А корова же слизнёт всё не разбирая. Не зря говорят: как корова языком слизнула. А я одолжил новодеревенским двадцать восемь тысяч колхозных денег. Председателем-то они избрали дочь мою Серафиму. Ну вот и вынудило меня районное начальство написать заявление на расчёт, прознав про это. Не напишешь, дескать, под суд пойдёшь. А когда за меня попытался вступиться директор Бизяри, то схлопотал выговор и он. - Принимай меня, Серёжа, к себе лесничим, - попросился я у него. И на этот раз пробовали на моё место варяга поставить, да ничего не получилось, народ избрал Осокина Василия, моего зама, он не затронул ни одно моё начинание. Правильно избрали. А я своей дочери всеми силами помогал, и вытянули мы Варакосы в первые ряды. Так в народе УстьКурашим назывался. Было у этого селения ещё одно прозвание: Новая Деревня. Так ушёл я и работал в Бизяри инспектором на ботовских лесосеках, там же в Воробьях три месяца. Обрадовалась этому только моя Анисья. - Ничего, Ёма, зато никаких тебе забот. Пропади они пропадом со своим колхозом. А колхозники ЦК жалобами завалили. Приехал разбираться сам Пермяков. Ох и попало моим врагам. - Кому это в голову пришла мысль лучшего председателя убрать?

- Но он же незаконно взял из колхозной кассы деньги. - Он их что, в свой карман положил? Он умудрился ещё один соседний колхоз поднять. - Да за колхозные деньги. - Может, вы вложили хоть рубль в колхоз «За Родину»? Их заработал Крыласов. - Их заработали колхозники. - Да что вы говорите? Почему же колхоз Крыласова единственный в области, где колхозники получают зарплату? Почему же в других колхозах этих денег нет? Чтобы завтра Крыласов работал на своём месте. И если вы ещё раз посмеете влезть в его дела, будете сами работать инспекторами в Бизярском леспромхозе. Уясните, что Крыласов - это талант. Почему за него так вступаются колхозники? Да потому, что они с ним увидели свет в окне. Чтобы завтра Крыласов работал в своём колхозе, и не дай Бог вам довести его до сердечного удара. На ваши места я найду замену, а на его место - нет. Вызвали меня в обком и приказали вернуться. Я было отказался. - Ты коммунист и обязан работать там, куда тебя партия пошлёт, - заявили мне. Сергей Павлович шибко недоволен был поворотом дела. Даже в обком ездил и просил меня вернуть в леспромхоз. - Я его замом своим хочу поставить, слишком крепка в нём хозяйственная жилка. Но ему отказали. А мы с устькурашимцами обменяли все их земли, заражённые лютиком на наши вырубки. С большим трудом избавились они от этого злостного сорняка. Выходили даже на прополки всем колхозом несколько раз за лето. А вот овцы лопали тот самый лютик - и хоть бы что. Мы все лютиковые поля под овечьи пастбища пустили. И вот собрали мои колхозники собрание, и начались клятвы мне в любви: - Ты прости нас, Емеля, не могли мы тебя отстоять, повесили на тебя бы воровство и всё, и тюрьма, зато всем колхозом жалобу в ЦК написали. Ты же не себе эти деньги забрал. Знаем: не с большой охотой ты возвращался, хомутом мы висим на твоей шее. И чего с нами не посоветовался, мы бы помогли устькурашимцам, и никто бы не

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

заартачился. Вон, Сима уже половину долга вернула нам. Сразу видно, чья дочь. Хваткая, как ты, и дела у неё хорошо пошли, смотри, как бы тебя не обошла. 21 После возвращения решил я претворить в жизнь ещё одну мечту и развести овец. Из бруса мы начали собирать овчарню на тыщу голов и закупать разношёрстное поголовье, и так закупили три сотни. И вот собрались мы раз в конторе всем правлением. - Ну что, братцы мои, пора овец закупать, не какихнибудь, а романовских. Они лучше всего приспособлены к нашим климатическим условиям. Будем полушубки шить, одеяла, валенки катать, кошмы. И ещё, на всякий случай заключим договор с командующим округом Жуковым Георгием Константиновичем на пошив офицерских полушубков и бекеш. - Ох ты! Не высоко ли залетаешь, Егорыч? Падать не больно будет? - Чтобы не падать, надо крылья крепкие иметь. А пока что тебе, Тима, задание. Изучи всё по романовской породе, чтобы классность шкуры на глаз мог определить. Да узнай-ка ты удойность этих овец, есть у меня одна задумка. В апреле мы поедем в Ярославскую область в город Романов и закупим там овец. Обратно наймём катер и поплывём по Волге и Каме до Перми. Для этого нужно оформить соответствующие документы, чтобы по пути у нас не отняли наш товар. Может даже придётся нанимать милицейское сопровождение. Афоня, обсчитай всё. Нам нужно закупить не менее восьми ярок и четырёх баранов. Туда поедем на поезде. Я буду пробивать возможность перевозки по железной дороге, а Александр - по Волге. По Волге проще, не нужно организовывать поилки. Поить будем кипячёной водой - от греха подальше. - Не надо, я достану специальные таблетки для обеззараживания воды. Потом в портах тоже должна быть питьевая вода. - Ладно, а сено, а дрова, а фураж, наша еда, наконец - давай, Афоня, всё обсчитывай. Как деньги повезём? Наличными везти опасно, можно в руки бандитов попасть.

- Выпишу я вам именную чековую книжку, - успокоил Афанасий. И поехали мы в Ярославскую область, взяли купейный вагон. На всякий случай забрали мы ветврача Илью Ботова, поэтому в купе были только свои. Мужики раздавили бутылку «Московской» под домашнее сало и котлеты и долго балабонили. Ну, а я завалился спать на верхнюю полку. Хорошо отоспавшись, принялся читать «Графа Монтекристо». От нечего делать мы начали читать книгу вслух по очереди. Так она нас всех захватила. В перерывах Тимофей читал нам ликбез по романовской породе овец. - Я думаю, в Тутаеве, так теперь город Романов зовётся, есть селекционная станция, а может и в Ярославле, где мы можем закупить поголовье. - Нет, Тима, хочется мне в центр разведения породы попасть, а именно в сам город Романов. В этом районе зародилась знаменитая романовская порода от смешения овец, завезённых татарами, с местным поголовьем. Романовские овчины красивы, крепки и легки. Романовские овцы имеют прочный костяк, крепкую конституцию, рост от среднего до высокого. Они горбоносы и короткохвосты. У баранов шерсть грубее, и с восьми месяцев у них развивается грива. Шерсть густая. Матки ягнятся три раза в два года. Половая зрелость наступает в десять месяцев. Наиболее ценное поголовье находится в Тутаевском районе Ярославской области в племрассадниках «Колос», «Красный пограничник» и «Победа». Живой вес романовской овцы до 65 килограмов, а шерсть имеет удивительный голубоватый цвет. Она легко катается и вяжется. Носки и свитера из романовской шерсти очень теплы. Носки имеют свойство даже в промокшей обуви холодной весной массажировать ноги, и они не мёрзнут. А валенки и рекламировать не надо. Они мягки и не натирают мозолей. Одеяла, набитые стиранной романовской шерстью, также легки и теплы. А кошмы, а шляпные изделия, а полушубки и шубы. Я думаю, что романовки озолотят нас. Они высокоудойны, и из их молока можно получить изумительный сыр. Ехали по железной дороге. В Москву приехали на четвёртый день утром. На площади трёх вокзалов сели на ярославский поезд и вечером были в Ярославле. На такси приехали

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

в гостиницу, сняли номер на четверых и улеглись спать. А утром поехали в селекционную станцию, разглядывали уникальных баранов. Но они нам не поглянулись, и решили мы поехать всё-таки в Тутаев. Подождали, когда Волга очистилась ото льда полностью, наняли катер, купили сена, поставили бак с водой, загородили загон от сквозняка и сделали навес, дабы овцы не получили солнечный удар. И вот приехали мы в город Тутаев. Местное поголовье почему-то не понравилось Тимофею и Илье. - Мелкие, вес маловат, и масть не соответствует. И поехали мы по хозяйствам. Сначала в «Колос». Здесь мы отобрали три овцы и одного барана. Мы выкупили их и завезли на селекционную станцию. Затем отобрали три овцы и двух баранов в «Красном пограничнике». И в «Победе» отобрали шесть овец и одного барана. На всё поголовье выписали паспорта. А собрали поголовье на селекционной станции. Все овцы шли под номерами, и номера были выбиты на ушах. - Ну, мужики, эти овцы, по существу, золотые. Мы их так и будем держать, группами, согласно приобретению. Четыре овцы мы купили себе, каждому по голове: мы же крестьяне, душа не выдержала. На них были выписаны соответствующие документы, чтобы нас какая-нибудь комиссия не обвинила в присвоении колхозного имущества. Ну всё сделано, пора выезжать. Путешествие по Волге прошло благополучно. Два раза пришлось скрываться в портах от бури: в Костроме и в Казани. И вот через девять дней мы разгрузились в Перми и через десять часов были дома. Наших овец укачало и они приходили в себя неделю. И вот мы выпустили их пастись. Вокруг собралось полколхоза. А они за время путешествия очень привыкли к человеческому обществу и стали ручными. Похудели, сбросили по три кило, но быстро набрали вес. Вся эта эпопея стоила нам пятидесяти тысяч, но мы не переживали. Но и не рассказывали колхозникам всего. Уже через неделю к нашим баранчикам повели местных овец. А мои специалисты, ветврач Илья и зоотехник Тимофей, отправились в областное управление сельского хозяйства и оформили документы на всех овец. Между тем хорошо шли дела у нас в коневодстве

и свиноводстве. Колхозники начали сдавать за плату старых коров на ферму, заменяя их своими тёлочками от нашего Мамонта. Благодаря этому поголовье колхозного стада росло сверхпланово. Нашего хряка мы назвали Спартак и постепенно заменили его потомством поголовье в селе. Наших поросят ехали покупать со всех окружных сёл, а я уже мечтал заменить немецких свиней на более устойчивых белых украинских. Но, приглядевшись к нашим помесям, пришёл к выводу, что нужно постепенно вывести свою местную ботовскую породу, приспособленную к нашим пермским условиям. И мы начали искать среди потомства своего хряка. И если раньше мы старались избавиться от хрячков-метисов, то теперь оставляли их на испытания. В управлении Найданов сделал заявку о ведущейся работе. И вот он, первый свой хряк по кличке Кавалер. Его потомство отличалось скороспелостью. По весу он превосходил своего деда. Вот его мы и зарегистрировали как первый экземпляр нашей ботовской породы. Поросята от него имели средний слой жира в три пальца толщиной. Некоторые крестьяне начали оставлять маток для получения приплода и продажи его. Это сейчас ценятся не сальные породы свиней, а тогда, после войны, люди испытывали дефицит жира. Знаешь, картошечку поджарить, сальца солёного и копчёного поесть. Поэтому наши ботовские свиньи были более востребованы. Они были морозостойки, скороспелы, привычны к местным кормам. Покупка овец значительно подорвала наши финансы. Мы уже продали все овощи и соленья, продали бычков и породистых хряков от Спартака. На счету у нас числилось двадцать пять тысяч. Снова решили посеять большое поле огурцов, начали строить тепличное хозяйство, подготовили место для уток, осталось закупить поголовье, корма были заготовлены. Тимофей предложил не закупать сразу всю партию, а производить закупки партиями по семьсот голов. Душа радовалась, когда я видел это белое море. В июне сдали первые семьсот голов на мясокомбинат, в июле ещё семьсот голов. Двести пятьдесят голов было продано живьём на рынках в Перми и Кунгуре. Двести пятьдесят голов было зарезано в хозяйстве и продано колхозникам. Двести

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

голов был отход. Колхоз получил прибыль сорок семь тысяч рублей. Вот с пуха этих двухсот пятидесяти голов и решили мы шить подушки. Закупили бязи и ситца, промыли, отсортировали перо и пух. За это производство и получили мы с секретарём парт организации и зоотехником по выговору. И меня снова попытались отстранить от председателей. Но Пермяков в ЦК стойко отстаивал меня. А по выполнении плана все выговора были с нас сняты. Колхоз вышел на первое место в районе, и нас вызвали в обком партии. Там приехавший для этого Пермяков вручил мне партбилет и орден Трудовой Славы третьей степени. Кунгурову - орден Ленина, Найданов получил орден Трудового Красного Знамени, Ботов - медаль «За трудовую доблесть». Наш агроном получил звание Заслуженного агронома РСФСР. В это время мы сеяли и рожь, и пшеницу, и овёс, и ячмень, и гречиху. Лён сеяли, клевер. Свой огород у нас был с парниковым хозяйством и теплицами. Мы засаживали по пятьдесят гектар огурцов и помидор и по сдаче этих культур государству стояли на первом месте в области. За это наша Павлина тоже получила медаль «За трудовые заслуги». Ни один районный слёт или симпозиум не проходил без наших колхозников, и они красовались в президиумах, на районных и областных Досках почёта. Не сходил с Доски почёта и я сам. Как зима, так человек десять отправим в дома отдыха и санатории. Летом-то некогда было, но всё равно выискивали возможность отправлять на курорты. И детей в Артек отправляли. Глядя на Найданова, агроном Батуев тоже развил бурную деятельность. Наш посевной материал представлял из себя несусветную смесь сортов с ужасной, плачевной урожайностью. В «Заготзерно» Батуев раздобыл пять тонн ржи сорта «Вятка», четыре с половиной тонны ячменя «Винер», гречихи «Богатырь» - тонну, яровую пшеницу сорта «Лютентес» и семена льна сорта «Светоч». И тут мы вспомнили про вашу Байболовку, вернее про подсобное хозяйство психбольницы, организованное тогда по первому слову науки и техники. И поехали мы в этот совхоз, где и встретились с очень

грамотным директором Мироновым и с главным агрономом. Оказалось, у них весь посевной материал из районированных сортов. И договорились мы сдать государству за них свой старый посевной материал, а их зерно забрать себе. А были это всё те же: «Вятка», «Винер», «Богатырь» и «Лютентес». Тот же «Светоч». И вот мы засеяли половину посевных площадей новыми сортами. Увеличение поголовья животных увеличило количество навоза, и мы старались вывезти его на наиболее обеднённые, изношенные земли колхоза. Я постоянно требовал не жалеть соломы на подстилку и вывозить её сразу, едва пропитывалась она навозной жижей. После, при избытке опила, мы начали использовать и его. Поля наши буквально были устелены навозом. И вот всё это привело к тому, что по сбору зерновых с га мы в 1948 году встали на первое место в районе, и у нас ещё были резервы. Ещё не все зерновые нам удалось заменить. А агроном уже испытывал новый сорт пшеницы Тулун-70. 22 Собрал я как-то своих специалистов и правление колхоза. - Ну что, братцы, пора и вам учиться. Давайте для начала окончите сельскохозяйственный техникум заочно. А я молодёжь отправлю в институт. Решил я ваши службы расширить. Кто из бригадиров хочет повысить свой уровень, тоже идите. За диплом будем доплачивать. Вот Осокина Василия Васильевича думаю отправить учиться очно на агронома. Давай, Вася, я не сто лет протяну, значит, меня ты сменишь. Остальные бригадиры, хотят они либо нет, все в техникум на заочное отделение. И ещё: как только построят новую контору, старую отдадим под больницу. Свою хочу иметь, нечего по соседям кланяться. Если надо будет, пристройку к ней сделаем. Потом прочитал я в нашей «Звезде» объявление. При областной станции искусственного осеменения открываются месячные курсы осеменаторов. Я подумал и решил отправить туда нашего человека. Надо учиться. Если мы наших овец будем осеменять по-старому, приплод принимать заморимся. А мне надо, чтобы они ягнились одновременно в конце зимы. Раз - и готово. И с Мамонтом у нас проблемы. Оплодотворять телок, его дочерей им нельзя.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

Может быть снижение продуктивности. Придётся сдать его на селекционную станцию. - Ты что, Емельян Егорыч, это же курочка, несущая золотые яички. Мы у колхозников скупили восемьдесят голов. Они никак не связаны с Мамонтом, да три симменталки. А семя на станции мы и так получим и своё будем сдавать, может быть, за деньги. - Мы, Тима, живём в социалистическом государстве. Нельзя быть таким скволыгой. Пусть едут и берут. Надо, Тима, поставить перед собой одну цель: люди должны жить хорошо, и не только в колхозе «За Родину». Не надо быть тормозом этой хорошей жизни. Мы передали почти всех привезённых лошадей в другие хозяйства - и правильно сделали. Вокруг нас и соседи должны жить хорошо. У нас подрастает свой здоровый рабочий молодняк. - А людей с округи принимаешь. Они ведь в своих хозяйствах тоже нужны. - А пусть поживее ворочаются. Пусть едут, совета просят. Вон на районной Доске почёта почти одни ботовцы. Люди же видят это, вот и рвутся сюда. И я их буду принимать, пока не исчезнет надобность в рабочей силе. На меня уже сыплются жалобы в обком партии. А я говорю: «Почему же ботовцы не бегут?» Люди должны жить хорошо - таково моё правило. Мы и впредь будем оказывать помощь соседям. Кылосовцы, конобековцы и устькурашимцы уже хвалились, что мы помогаем им. Дурная слава, Тим, впереди бежит, а хорошая под лавкой лежит. Вон Сима подняла Усть-Курашим. А ведь это мы дали им племенной материал. И это она придумала скупать у колхозников старых коров. Я, когда заступил на должность председателя в 45 году, принял пятнадцать голов, а теперь у нас стадо сто пять голов. Второй коровник будем строить. Я думаю его в Воробьях построить, чтобы не бегали люди сюда на работу. Мы сеем лён, гречиху и бобовые. Нам нужны пчёлы. Нам нужна хорошая столярная мастерская и столяры. Нам нужно сделать триста ульев. Делать их мы будем сами. Надо и кой-какую мебель колхозникам поделать: диваны, столы, шкафы, стулья, кровати, сундуки... ...Наши овцы объягнились и принесли в среднем по три ягнёнка на голову. Поголовье овец дошло до 925 овец. Из

них маточное поголовье составило 640 овец. 285 голов составили баранчики, из них 12 племенных. Вот этих-то 273 баранчиков мы и решили забить и пошить из них полушубки. Я поехал к Зайкову на приём. - Василий Анатольевич, вы вхожи в кабинет Жукова? - Да. Я езжу один раз в квартал с отчётом к командующему Уральским военным округом. - А вы знаете его размеры, хотим сшить в подарок бекешу, полушубок и безрукавку, а затем заключить договор на пошив этих полушубков для штаба округа. - Ну, правильно твои земляки тебя Емелей Хитрым прозвали. Я дам тебе размеры Жукова. Но при условии, что ты и мне сошьёшь полушубок, бекешу и безрукавку. - Василий Анатольевич, и только-то? Дорогой ты наш, да мы для тебя всё сделаем. Мы тебе сошьём, а ты пощеголяй там в штабе округа, покрасуйся. - Ну что ещё скажешь, Емеля Хитрый и только, - рассмеялся Зайков. - Без деловой хитрости в наше время, товарищ генерал, никак нельзя. Помнишь, у нас в батальоне я и воевать успевал, и ордена получать, и солдаты наши были одеты, обуты и накормлены. - Ты прав, Емельян Егорыч, тебе первому полк сдался, а я ведь через тебя тоже успел орден Отечественной войны получить. Ровно через два дня на нашу сторону перешёл Димитреску и повернул оружие против немцев. Тогда румыны дивизиями начали сдаваться. Я поражаюсь твоей судьбе - горе и счастье, соль и сахар в ней разделены ровно поровну. Так я готовил почву для будущей швейной мастерской. Уже после этого разговора была попытка районного начальства снять меня с должности. Зачастил к нам с проверками председатель Кунгурского райисполкома Барышников Лев Николаевич. В неделю два-три раза приедет. Ходит, всё высматривает, ко всему придирается. Я как-то говорю ему: - Николаевич, поехали со мной на третью ферму. Посадил его на свою кашовку и повёз на дальнюю ферму колхоза «Заря» села Конобеково. Животные стояли по колено в навозно-грязевой жиже, худые, покрытые клочьями шерсти. Рёбра можно было пересчитать - так они были

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

худы. Затем поехали по селу. Избы покосившиеся, крытые гнилой соломой. - Это что, что за село, это не Ботово? - Это Конобеково. - Зачем ты привёз меня сюда? - А зачем ты ездишь к нам, что у нас ты забыл, ходишь, вынюхиваешь, чего тебе надо? У нас всё хорошо, ты сюда глянь. - Я хочу поставить на твоё место сына. - Меня же вам практически невозможно скинуть, руки коротки. Я же никогда не схожу с Доски почёта. Потом люди никогда не изберут твоего сына. И потом, сын твой не справится с моими колхозниками. У меня же работает 40 офицеров. Да и сами ботовцы, как цыгане, очень воровитый народ. «Сто дворов, две тыщи воров», - говорил за них мой дед. Не хочется мне ссориться с тобой, Николаевич, давай присоединим к нам «Зарю». Мы поднимем его, и там будет председателем ваш сын. Ничего, подняли Новую Деревню, поднимем и Конобеково. С ними будет легче. Им вовсе не обязательно заводить овец. Молочное животноводство, свиноводство, полеводство, льноводство - и всё. Ну кур пусть разводят, уток выращивают, теплицу строят. Им не надо так изощряться, они обопрутся на нас, а вы им поможете. - А изберут моего сына? - Изберут, мы возьмём шефство. Там председателем у них пьяница Владимир Найданов. Рука у него в обкоме, а то давно бы сняли, измучил он народ. Скинем без труда. Комиссия райисполкома, корреспонденты из областной газеты «Звезда» и районной «Искры» - и всё. Да не бойтесь вы ничего. У вас же тоже найдётся поддержка в обкоме. Бедные люди. Война кончилась, а они всё страдают. Сердце кровью обливается. Я же почти всех их знаю. Они все ко мне просятся. И я их возьму. Народ они трудолюбивый и не чета ботовцам, не воровитый. Они и внешне отличаются: наши чернявые и цыгановатые, а эти белявые. Плохие наши ботовцы? Да, народ тяжёлый. Но люблю я их, сволочей, до слёз. Я же вырос с ними, мой это народ. Они меня когда избрали, я плакал от неожиданности, я готов был их всех расцеловать за доверие. И всеми силами я стараюсь их воспитать. Но новых колхозников я буду принимать только

трудяг с испытательным сроком. Чувствую, что за них я получу не один выговор, а тут вы, да я же в них душу вложу, как вложил в своё родное Ботово. А была у меня думка, Николаич, морду тебе здесь набить, так ты меня донял. - Что, правда, что ли? Не дури давай. Ты мне это прекращай. - Ты не думай, что коли я седой, то с тобой не справлюсь. Мне лишь бы ухватиться за тебя, а там бы хрен ты у меня вырвался, подмял бы, как медведь телёнка. Кости бы намял без синяков и бросил бы здесь, докажи потом, что это я тебя избил. И это очень хорошо, что мы нашли общий язык. Захватить богатое хозяйство - чести мало, а вот вложить душу в такие развалины и поднять их - совсем другое дело. Это великая практика жизни для твоего Лёвки. А я ведь давно думал присоединить Конобеково к себе. Эх, Николаич, дорогой ты мой, да мы горы втроём свернём. Вот давай поднимай гвардию, и мы наскоком завалим Найданова. По нём давно тюрьма плачет. 23 Через четыре дня мы налетели в Конобеково и захватили Найданова в невменяемом состоянии. Всё это зафотографировали журналисты. Мы собрали собрание колхозников и избрали председателем Барышникова Льва Львовича. Но этим дело не кончилось. В колхоз нагрянула комиссия прокуратуры, и Владимира посадили. Была обнаружена громадная недостача. Не желал я ему такого конца, но не хрен было над людьми издеваться. Ведь он готов был право первой ночи ввести, вёл себя как крепостник. Молодёжь перестала в селе свадьбы играть. Выбил Лев Львович себе кредит тридцать тысяч, закупил комбикорма. А мы завезли на коровник двадцать возов прошлогодней соломы на подстилку. Сердце кровью обливалось при виде того, как коровы накинулись на старую солому и смели её в мгновение ока. Тогда я приказал завезти весь опил и все остатки старой соломы при условии, что половину навоза мы вывезем на свои поля. Через неделю наши колхозники и конобековцы принялись вывозить навоз из свинарника, коровника и конного двора. Лев по мое-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

му совету приказал бригадирам строго отмечать трудодни. Коров осмотрел мой ветврач Илья Ботов. - Состояние, Емельян Егорыч, ужасное. Легче этих коров перерезать, чем возиться с ними. Все заражены чесоткой и, видимо, гельминтозом. Мясо наверняка будет финозным и пойдет несортовым. Этот коровник легче сжечь, чем избавиться от заразы. Я смотрел, до чего они довели наших лошадей. Не кони, а одры. Состояние свинофермы столь же ужасно. Ох и хомут мы одеваем на себя, Егорыч. - Надо будет, чуть откормим и сдадим и за себя, и за них, а у них начнём формировать новое стадо из нашего поголовья. У них тоже есть лес. Надо договариваться с Кукуштанским леспромхозом и пустить его на свал. Иначе его просто отнимут. Тут мы пустим Льва Николаевича, Сивков Валерий Иванович - это не Крыласов Сергей Павлович. Крыласов хоть и хитрован, но не жулик. А за этим только и смотри, чтобы в карман не залез. Говорят, первый скволыга. С ним договор нужно заключать только на бумаге и с юристом. Никаких устных договоренностей. А помещения попробуем обжечь паяльными лампами. Сгорят, ну и хрен с ними. Давай делай контрольную прирезку на ферме и проанализируем мясо. Режь самую негодную корову. Бычка нашего метиса Лютика привести сюда. Он не меньше Мамонта, поживёт здесь. - Я боюсь, что коровы у них заражены вагинизмом, поэтому необходимо только искусственное осеменение. Ни врачей, ни зоотехников, ни агрономов. Как они тут жили? - Ничего, первым делом отправим на учёбу кого-нибудь, пусть сами назначают на колхозном собрании. - Емельян Егорыч, у них такое безразличие, что не знаю, удастся ли нам их раскачать. Сволочь, такой народ испоганил. - Ничего, Илюша, раскачаем потихоньку. На работу-то ходят и работают справно. Надо им наших бригадиров подкинуть, хотя бы временно. - Свиньи и коровы заразились от скотников, нужно всех срочно проверить на зараженность. На фермах у них нет уборных. У нас таких проблем не было. Посохин был слабоватый хозяин, но народ свой он любил и не обижал. Нужно также потребовать сбить нормальные уборные с закрытыми отверстиями. Поверишь, Егорыч, страшно за людей ста-

новится, не то что за животных. Надо Надежду Фёдоровну попросить, пусть займется ими. Нужно лечить и людей, и животных. - Источником заражения живые свиньи быть не могут и коровы тоже. Нужно получить от них приплод и сформировать новое здоровое стадо, - заявил Лев, - а люди должны пройти полный осмотр посемейно. Нужно выявить всех зараженных и вылечить их. На всех фермах сделать санпропускники. - Давай-ка, Лёва, собирай собрание, у нас своих делов много, не можем мы сутки напролёт пропадать у тебя. И вот первое собрание конобековцев. - Хотите жить так, как ботовцы? - спросил я. - Хотим, - был дружный ответ. - Так не сидите сиднями, помогайте своему председателю. Кого пошлём на курсы агронома, ветврача, зоотехника, огородника, механика, осеменатора? Народ молчал. Тогда я пошёл по рядам, - Ты и ты - агрономы, ты и ты - зоотехники, ты и ты ветврачи, ты и ты - счетоводы, ты и ты - механики, ты и ты - осеменаторы. Указал я и на молодых девчат: - Замужем? - Нет. - Образование какое? - Семь классов. - В медучилище пойдёте? - Пойдём. - Только по окончании чтоб вернулись домой, согласны? - Согласны. И отправили мы четырёх девчат. Схитрил я, не шибко баских выбрал, дабы после учёбы в городе не остались. - Выпиши им, Лёва, направление в Кунгур. Я позвоню Льву Николаевичу, он сам шефство над ними возьмёт. Занятия со следующего понедельника, да оденьте их поприличнее. Шибко уж беден здесь народ, и командировочные им выпиши. Жить будут на квартирах, а питаться в столовой техникума. Бригадиров тоже отправить на учёбу. Их пока ботовцы заменят, есть у меня проворные хлопцы.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

И работать, работать и работать. С августа начнём платить зарплату. Навоз весь на поля. И посеять огурцы, надеюсь и вас на огурцах вытянуть. Состояние жилья ужасное. Прям хоть жги всё село начисто и всё. Приедет Саня Ботов с Василием Осокиным, пристегнёшь к ним трёх конобековцев, и подвергните всё жильё строгой ревизии. Смотреть все хозпостройки: конюшни, бани, сараи. Но чую я, что придётся строить нам сто домов, а старые пустить на дрова. Избы у них какие-то маленькие, как конуры собачьи. Чего морочиться с такими? Я у себя в Ботово такие сразу выбраковал, определил на подсобные постройки. Хоть и запуган был Найдановым народ, но работал хорошо. Мы без труда сформировали бригады. Народ послушно построил отхожие места по нашим чертежам. Избы, где не сгнили стропилы, покрыли горбылём. Начали завозить отходы наших пилорам на дрова. Заработали кузница и столярка. В коровнике сняли грунт почти на метр, засыпали свежим гравием с Бабки. Постелили пол. Я отправил к Зайкову Кунгурова: - Проси у него отделение огнемётчиков. Через два дня прибыли солдаты. Стены и потолки обожгли, прокалили огнемётами и побелили. Окна застеклили, сделали нормальные двери, коровник поделили на стойла, сбили настоящие кормушки и начали возить сено и солому, всё в долг у нас. А коров и свиней лечили от чесотки креолином, дёгтем и скипидаром. Весь февраль рубили строевой лес и вывозили его в село. Весной половину посевов ржи из-за изреженности всходов пришлось подсеять другими зерновыми культурами и клевером. Яровую пшеницу посеяли нашими семенами сорта лютесцене, а конобековский семенной материал сдали в «Заготзерно» в счёт будущего урожая. 24 Ещё в октябре мы поехали в Кукуштанский леспромхоз: я, двое наиболее горластых и представительных ботовских бригадиров, Лепихин и Барышниковы: Лев Львович и Лев Николаевич. Все надели ордена. В приёмной сидела раскра-

шенная смазливая секретарша. По договору представились только я и Лепихин. - Валерий Иванович примет вас через двадцать минут, сообщила она. - Ничего, подождём, - подмигнул мне Николаевич. И вот мы в кабинете Сивкова. - Я вас слушаю, - сказал он, глянув на меня с откровенной неприязнью. - Я директор колхоза «За Родину» Крыласов Емельян Егорович. - Ну и чо? - С сентября этого года нас объединили с колхозом «Заря». У нас есть перестоялый лес семь тысяч гектаров. Мы предлагаем вам взять его в аренду на тех же условиях, что мы заключили с Бизярью, и вырубить. - Не буду. - Почему? - Мне передадут его даром. - Это с какого перепугу и кто передаст? - спросил я. - Министерство лесной промышленности. - Но лес-то принадлежит министерству сельского хозяйства. - Но он не востребован, поэтому перейдёт к нам. Лев Львович вскочил и подсунул под нос Сивкова кукиш: - Вот на! Видел? Ни одного дерева не отдам! Мы его хранили, берегли, и так за не понюшку табака отдать вам?! Это наш лес, наше дело: хотим - рубим, не хотим - пусть стоит. - Ах ты, сопляк, а ну выйди отсюда! - Напрасно горячитесь, Валерий Иванович, он прав: не захочет - не отдаст. - Но мне обещали. - Мало ли что вам обещали. А если Лев Львович подаст в суд, без решения суда вам рубку не разрешат. - А мы и спрашивать не будем, начнём рубить и всё. - Да вас задержат и посадят за воровство чужого имущества и ваших исполнителей тоже. Ох, наживёте вы себе неприятностей, товарищ директор. - Покиньте мой кабинет.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

- Хорошо, завтра жду вас в райисполкоме. Там мы будем разговаривать с вами по-другому, - вмешался Барышников. - Заключайте договор с Бизярью, Емельян Егорович, и начинайте лесоповал. - А кто вы такой? - Я председатель Кунгурского райисполкома Барышников Лев Николаевич, а этот мальчишка - мой сын и заместитель Крыласова Емельяна Егоровича. Соглашайтесь, Валерий Иванович. - А жеребца мне такого же, как у Крыласова, продадите, Емельян Егорович? - Ну, такого, как у Сергея Павловича, нет, но есть у нас тройной метис, помесь орловского рысака, донского скакуна и нашего Ворона. Не конь - картинка. Расцветка, как у Сорочана, и ноги в шароварах. Приезжай в гости, Валерий Иванович, сам посмотришь. А договор будем заключать? - А куда я денусь? Вы же руки мне выкрутили, опять Крыласов лес из-под носа у меня заберёт, он же работать не умеет. Чистый пиломатериал гонит и все. А у меня вон фабрика, мы и шкафы, и столы делаем, и стулья, и фанеру, и ДСП. У меня ни одна берёза не пропадает. Мы только строительной дранки продали на миллион рублей. А делали-то её из отходов, сухостоя и несортового леса Когда мы поехали обратно, Барышников и говорит мне: - Что хозяин он, это правда. Он ваш лес сведёт намного быстрее. И лесосеки у него чистые и засаженные сосной. Сразу же после вырубки сосну садят. И пеньки дёргают, дабы вредители в них не ютились, и перегоняют их на дёготь. Пока мы, - говорит, - доберёмся до последних делянок лесничества, на первых уже лес вырастет. А поднялся из простых лесников. В лесотехнические учебные заведения работники лесной промышленности принимаются без экзаменов. Вот он и воспользовался этим: сначала окончил техникум, потом институт. У Крыласова тридцать мотопил, а у этого семьдесят. Но любит прибрать к рукам то, что плохо лежит. Его и штрафовали, и выговорами наказывали - он только посмеивается. Герой Труда, член бюро обкома партии. Ваш лес он вычистит начисто. Никакого сорного леса и семенных деревьев. Делянки засадят сразу сосною.

- С таким человеком общаться трудно. Он не надурит нас? - Без меня запросто, со мной остережётся. Зато он дома вам построит за первое лето. - Из сырого леса нельзя. - Через сушилку пропустите и всё. Он её соберёт вам вмиг. И топить будет вашими гнилыми избами, сухостоем и пеньками. Сивков приехал в село сам. - Раньше я тебя, Емельян Егорыч, ненавидел, теперь за уважал. Это какой же ты хомут на шею себе вешаешь! - Не я, мы, Валерий Иванович. - Да, втянул ты меня, Егорыч, в авантюру. А чего, я в накладе не останусь. Здесь не миллионами - миллиардом пахнет. Не жалко? - А чего жалеть-то? В одном государстве живём. Сгноим ведь лес, ни себе, ни людям. Сами всё равно не управимся. - А молодец ты, Егорыч, я, пожалуй, полюблю тебя. Смотри, любовь Сивкова дорогого стоит. Ты мне, кажись, жеребчика обещал. - Поехали к нам. Когда мы приехали в Ботово, он не переставал удивляться. - Вот это хозяин, вот это хозяин. Знаешь, Емельян Егорыч, я люблю таких, как ты, додельных, всё у тебя путём. Лет через десять твоё село будет цветущим садом, радующим глаз. А ну, показывай мне жеребца. Мы пришли на конюшню, и я показал ему Пегаса. Глаза Сивкова загорелись. - Ай! Красавец какой! Откуда ты только их берёшь, таких чудных. И кличку ему такую сказочную дал. Сам придумал? - Сам. Я ведь тоже «Илиаду» читал. - Несите седло. - Он не объезжен Валерий Иваныч. - Сказал несите, значит, несите, пусть сразу узнает хозяйскую руку. Он скинул пальто и остался в свитере. Конюхи принесли седло и с трудом оседлали бьющегося Пегаса. Сивков прыгнул верхом и ухватил удила. - Пускайте! - крикнул он.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

Пегас яростно захрапел и взвился на дыбы почти в вертикальную стойку, но тут же получил удар в ухо. Несмотря на это, он ещё раза два попытался скинуть седока, взбрыкивая задними ногами. А потом помчался по дороге. Их не было часа полтора. И вот на околице появился всадник. Пегас шёл мелкой рысью. На удилах его запеклась кровь. - Ах, красавец какой. Огонь, не конь. Всё, беру его, Емеля! - Он спрыгнул с коня и кинул удила конюху. - Сколько тебе Крыласов за Сорочана заплатил? - Тридцать две тысячи. - Я заплачу шестьдесят четыре. Ох, хозяин ты, Емеля, хозяин! - Об одном прошу, Валера, не кастрируй его. Приказатьто я тебе не могу. Не чистопородный он, не племенной. - Да ты что? Разве можно такого красавца поганить? - Смотри, жеребцы и быки очень злопамятны. - Да, и необыкновенно верны хозяину. Я его лаской возьму, позлится-позлится и привыкнет. Я слышал, Егорыч, у тебя осеменаторы есть? Осемените мне моих маток вашим Вороном? Нужны мне сильные лошади. Кстати, покажи ты мне его поближе. Я его только издали видел. - Покупай жеребца-ардена. Дорого не запрошу. Двадцать пять тысяч - и бери любого на выбор. Я их в этом году продал три головы за семьдесят пять тысяч, все с паспортами. - Нет, я першеронов хочу. - Першероны - это кони-великаны, до двух и более метров, при этом не так грубо сложены, как ардены. Чувствуется присутствие арабской крови. Это дворяне среди тяжеловозов, голубая кровь. Однако они более теплолюбивы, выведены-то во Франции. Пока тракторов не хватало и пахать приходилось лошадьми, тяжеловозы были не заменимы. Ардены же были выведены в Нидерландах. Выведены очень давно, во времена рыцарей и рыцарских турниров. Чтобы выдержать рыцаря во всех его доспехах, нужны были именно такие кони. - В общем, - говорю я Сивкову, - есть у меня сынок Ворона и Зорьки, Георгин, тоже удивительной свекольной масти. Не конь - красавец, чистокровный першерон, возьмёшь? По статьям только чуть уступает Ворону, но он же жеребёнок ещё.

- Кажи. Я показал ему жеребца. - Ты меня удивляешь всё больше. За сорок тысяч отдашь? - Отдам, только оформим всё официально. И Пегаса, и Георгина. Я за Сорочана уже получил выговор. После этого я своим породистым скотом хвалиться кому попало перестал: на выставке выставляем и там же цену пишем. - Дай я тебя расцелую, Емеля. Всё, дружба. Не переживай, сделаем мы с Конобекова конфетку. Любишь ты людей, Емеля. Я тоже. У меня люди и живут крепко, и заработками я их не обижаю. Может, лес, что Бизярь недорубила, мне отдашь? - Павлович с меня же неустойку сдерёт. - Я её тебе компенсирую. - Нет, Валера, не уговаривай, не привык я друзей предавать. - Молодец, знал, что не согласишься. У моего отца поговорка была «Оно мне не надо, но я всё же спросю». Себе в ущерб, а не согласишься. Узду и седло беру себе: примета есть такая, под каким седлом коня объездишь, под тем и езди, пока не износится, я ведь тоже крестьянин, Емеля. Куштанский я родом. А теперь Ворона покажи мне. Мы вошли в стойло жеребца. Глаза Сивкова полезли на лоб. - Вот это конь, я понимаю! Нет, только он должен быть отцом моих жеребят. Он поцеловал жеребца в морду. - Георгин-то чем хуже? - Первое поколение Вороново, а потом уж Георгиново. Он привязал Пегаса и Георгина к своей кашовке и уехал. На другой день Сивков заявился снова. - Ругал я себя Емеля: в гостях был, а хозяйство твоё не осмотрел. И повёл я его сначала на свиноферму. Он, когда увидел наших «немцев», очень удивился. - Вот это свиньи, настоящие бегемоты. Я таких только на выставках в Москве и Перми видел. Затем пошли в коровник.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

- А это наша гордость, - и я завёл его в стойло Мамонта. - Я никогда не думал, что могут быть такие быки, это же не бык, это мамонт. У тебя, Емельян Егорович, прямо тяга какая-то к великанам, они же растут медленнее. Мы рассмеялись. - Его кличка Мамонт и есть, репарационный он, из Германии. Его немецкая кличка Ризигенштиа - гигантский бык, так и в документах записан. А что касается скороспелости, это же породистый скот. Он намного зреет быстрее и корма окупает лучше, чем наш скот. - Давай, давай, конюшню показывай. Долго он стоял перед Рафаоком. - Первый наш жеребчик после войны, - сказал я. - Пионеры так его назвали - разгром фашистских оккупантов. Мы прошли на овчарню. - Что это за порода, голубые какие-то. - Это романовская порода. Э! Есть у меня, Валера, метисы - шедевры необыкновенной каштановой масти. Из них только шапки шить будем. Может, на птичник пройдём? Зашли на птичник. В глазах побелело от белого моря кур. - Вот, Валера, детище моего зоотехника. У нас порода русский леггорн, в настоящее время самая яйценоская. По продаже яиц государству мы стоим на первом месте в районе. И по сдаче шерсти тоже. Овец разводит мало кто. - Знаешь, Егорыч, глядя на тебя, зародилась у меня мысль своё подсобное хозяйство организовать. Народу у меня много, и кормёжка его влетает мне в копеечку, всё покупать приходится. - А ты у меня покупай. - Нет, Емеля, я хочу своё. Хочу свой родной Куштан отвоевать. Шибко там люди плохо живут. Чуть лучше, чем конобековцы. Жаль мне земляков. Поможешь? - Отвоевать? - Да нет, отвоёвывать я сам буду - совхоз организовать. - Тебе откажи, такого врага наживешь. Суроват ты, Валера, конечно помогу. Не могу я спокойно смотреть на бедность крестьянства. - Я тоже. Это потому, что мы крестьяне, Емеля. Душа кровью при виде этой бедности и нищеты обливается. Значит, договорились. И запомни: если тебя ещё раз снимут,

сразу ко мне директором совхоза. У меня пусть попробуют тронуть. Я ведь член бюро обкома. - К тебе не пойду, два медведя в одной берлоге не уживутся, лучше пчеловодом в свой колхоз... Пошли ко мне, Валера, молочком домашним, медком тебя угощу. Щец с русской печи похлебаем, с глиняной чашки, деревянною ложкой. - А пошли, Ёмеля, только без хмельного: не люблю гостеприимство с пьянкой путать. - Я тоже такой. В шестнадцатом году хлором был отравлен. Поэтому не пил даже на войне, даже перед боем под Прохоровкой. А уши залепил я тогда катышиками хлеба, научили меня так старые танкисты. И рассказал я ему всю свою судьбу. - Прямо уральский Григорий Мелехов ты, Емеля. Как только выдержал это всё? - Всю жизнь свою несу я Родину в себе, люблю её, жив ею, она, родная моя земля, придаёт мне силы, когда трудно и горько. Мы, когда вернулись с Венгрии, от счастья плакали, услышав русскую речь на полустанках из уст русских девушек и женщин. И звучала она так мило и нежно. - Крепкий в тебе дух, Егорыч. Ты знаешь, я горжусь, что у меня появился такой друг. Столько перенести, взвалить на себя нищий колхоз и вытянуть его в первый же год. Свою трудовую награду ты получил заслуженно. Сделав свой колхоз богатым, ты помогаешь и соседям. Ты очень умный и находчивый, как я. Я думаю, что родство душ сблизит нас. Я тебя, пожалуй, в члены бюро обкома выдвину. А вот скажи, неужели ничем не попользовался у конобековцев? - Ага, попользовался, дал прошлогоднюю солому на подстилку и половину навоза на свои поля вывез. - И только-то? - А что с них возьмёшь? Скот весь зараженный тощак. Такое брать себе дороже, заразу разносить. Я бы вообще всё село спалил вместе со скотиной и отстроил на новом месте, будь моя воля. Семенной материал только скотину кормить. Мы свою скотину кормим зерном дроблёным, а они цельным, оно не переваривается и не даёт полной отдачи при откорме.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

Когда мы приехали в Воробьи и вошли в избу, сверкающую чистотой, изумлению Сивкова не было предела. - Вот она, настоящая крестьянская изба, вот как должны жить крестьяне. Русская печь, половики, скатерти, полати, наволочки и занавески с рюшечками и вышивками, прелесть какая. Не перестаю тебе удивляться, Егорыч, и сожалею, что не узнал тебя так близко раньше... Здравствуйте, Анисья Павловна. Будем знакомы: Сивков Валерий Иванович. - Очень приятно, Валерий Иванович. Мойте руки с мылом и за стол. И мы сели за стол. А Анисья поставила на стол три чашки щей со сметаной. Я разрезал каравай ржаного хлеба. - Ага, хлеб-то свой едите. Я вот ваш колхозный по пробую. - Сина, нарежь колхозного. Она порезала колхозного. - Какой вкусный. А для нас печь хлеб можете? - Запросто. - Хорошо, я завтра пришлю к вам машину. - Совсем не обязательно. Строй у себя пекарню и вози моих пекарей и муку. Ну пока то да сё, вози наш хлеб. - Договорились. Какие прекрасные щи прямо из русской печи. Я такие ел только у мамы в детстве. На второе было жаркое из свинины, потом чай, заваренный кипреем, с мёдом и домашними шаньгами. Наконец мы встали из-за стола. - Большое спасибо, Анисья Павловна, всё было необыкновенно вкусно. Дайте я вас расцелую. Вы в мамы мне годитесь. У вас, наверное, был сын, мой ровесник. - Да, был, умер в госпитале в Вологде, не приходя в сознание после контузии. На здоровье, Валерий Иванович, на здоровье сынок, приходите ещё, всегда будем вам рады, сказала Сина. - Простите меня ради бога. Одна нескромная просьба, Анисья Павловна. У вас какая корова? - Симменталка. - А дайте молочка попробовать. Холодного. Анисья полезла в погреб и вынесла маленький горшочек, и Сивков приложился к нему.

- Вот это да, это не молоко, это пища богов, нектар. Придётся пока и молоко у вас закупать. Я хочу таких коров. - Они у тебя будут. - Отвечаешь? - Мужик сказал - мужик сделал. Учи специалистов, и пусть практикуются у меня. - Я построю пекарню и буду печь хлеб, как у вас, по вашему рецепту. - Ага, так мы и рассказали его тебе. - Что, скроешь? - Конечно. - А почему? - А зачем мне конкуренты? Вот будешь только с нашей муки печь, тогда другое дело. - А, я и забыл, ты же Емеля Хитрый. 25 Между тем у нас была поставлена мастерская по пошиву полушубков и обучен персонал закройщиков и швей. - Первый пробный полушубок и бекешу шейте мне, заявил я. И вот заявился я в этом полушубке к нашему военкому. - Это что, у вас сшито? - спросил Зайков. - Да, у нас, товарищ генерал. - А ну, дай примерить. Он натянул на себя полушубок, - Емеля, это же чудо, а не полушубок, оставляй его у меня, такой тёплый и чудо какой лёгкий. - Ага, а домой я в чём поеду? Жди теперь, раз у нас один размер, сошьём по мне. Вот у меня есть бекеша и безрукавка, их можешь забирать. - На той неделе я поеду с отчётом в штаб округа. Чтобы шуба к понедельнику была готова. Приехав домой, я заставил своих швей сшить ещё одну тройку и полушубок по мне, а также папаху и кубанку. Затем позвонил Сивкову. - Валера, приезжай в гости, есть для тебя обещанный сюрприз. Через час он был у меня. - Привет, Егорыч, где сюрприз?

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

Я встал, подошёл к вешалке и надел полушубок, - Как тебе? - Откуда у тебя такое чудо? Неужели у себя шьёте? - У себя. - И мне сошьёте? - Сошьём. Примерь. Он натянул полушубок. - Великоват, Егорыч, - с сожалением сказал он. - Пошли к нам в мастерскую. В мастерской с Сивкова сняли размер. - Через два дня приезжайте. - А сколько стоит? - Вообще три тысячи, но для тебя, Валера, бесплатно, ты уже давно расплатился, но по документам для отчётности запишем и квитанцию напишем. Как себя мои Георгин и Пегас ведут? - Прекрасно, Егорыч, все моему Пегасу завидуют. Сначала он злился, как меня увидит, глаза кровью нальются, а я его сахарком, хлебцем с солью, он и привык, как голос услышит, так ржет. Я их по очереди запрягаю. Сразу все говорят: «Это у Емели Хитрого только такие кони могут быть. И как ты, Валерий Иваныч, подъехал к нему? Мы слышали, вы друг друга терпеть не можете?» «Да ничего, - говорю, - стерпелись». А за полушубок я заплачу, как положено. Никогда Сивков не мелочился. Нет, я тебе не заплачу, я тебе бурки достану, ну знаешь, такие модные полуваленки, полусапоги. А то в простых валенках не солидно как-то. - Нет, Валера, я только в своих хожу, - и достаю я валенки с залихватским рисунком. - Это что, тоже свои? - Конечно. - А мне такие скатаете? - Какой у тебя размер? - Сорок три с половиной. - Примеряй, они новые, не ношеные. Сивков разулся и надел валенки. - Ну, Емельян Егорыч, ты развернулся не на шутку. Молодец. А Конобеково так же вытягивать будешь? - Не буду, подниму их, а дальше пусть сами тянутся. Знаешь, это вытягивание каких нервов стоит? Я им не нянь-

ка. И вообще, не принимаю я Лёвушку всерьёз, заберёт его батька в исполком либо в райком толкнёт. Да и пусть, парень-то не дурак, людей любит, и люди его тоже, поверили в него, с просьбами пошли, пусть растёт, только на его место надо человека подготовить. Вот я и подсунул ему нашего Осокина. - Это того, у которого самая красивая изба? Я бы такого ни за какие коврижки не отдал. - У меня сынок его останется, весь в батьку, такой же хватский и умелец. С моей внучкой хороводится. Вот он и будет моей заменой. В институт я их отправил вместе с внучкой. - Уверен, что твоим зятем будет? А ежели в другую девку влюбится? - Ты мою внучку не видел. Моя Сина была в молодости красавица, она вся в неё. В ней соединились и ум, и красота, полсела по ней сохнут. Я могу и её заместо себя поставить. Одна она никогда не останется. А если с лялькой бросит, дуля ему с маслом, не председательство, у нас в селе этого не любят. Мы же крестьяне, Валера, а в крестьянстве распутство не приветствуют. Эта мода в городах пока что прививается. - Я у себя тоже распутство не приветствую. Слышал, я как ты своих вдов пристроил, какие ни есть, а мужики. - Это военком наш меня упросил, я по-прежнему однудве семьи фронтовиков пригреваю каждый год. Потихоньку вливаются в нашу колхозную семью, но есть и дезертиры, труден хлеб крестьянский, не каждому под силу и по нутру. Ничего, думаю, постепенно придём к восьмичасовому рабочему дню. Планы, Валера, у меня большие, и народу мне надо много, не все уживаются. Без этого ни в одном большом деле нельзя. Если бы на Конобеково внимание не обратили, я бы их всех перетянул. А так просятся с Платошино, Мартыновки, Хмелёвки, Курашима, всех принимаю, но только с поручительством и испытательным сроком. Хитрые наши мужички, баб своих присылают, а те придут, разрыдаются, в ноги бросятся мне, как к барину, и сапоги целуют. Ну не могу я терпеть женские и детские слёзы, Валера. Плохо ещё народ наш живёт, бедно и не радостно. А у меня клуб, кино крутим, самодеятельнось работает, библиотека. Вот рабочий день укоротили до одиннадцати часов.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

Сенокосный день сделали. Я думаю сенокосы объединить в одно поле и косить косилками. Председатели на меня в обкоме и райкоме жалуются. - А ты чо? - А чо, - говорю, - в Бабке мне их топить, ли чо? Почему мои не бегут? - Как с Крыласовым-то будешь расходиться, обидится он на тебя за меня? - А я при чём? Не я с тобой договаривался, и не мой это лес, Барышниковы переговоры вели, с меня и спрос гладок. Работают и пусть себе работают. - Ну ты погляди, хитрый какой. А как же наша дружба? - Наша дружба, Валера, остается дружбой, но не надо ради новых друзей забывать старых. Сергей помог нам в самый тяжёлый для нас момент, и я благодарен ему за это. Его арендная плата так ко времени нам пришлась. Потом что вам делить-то, лучше бы помог ему, как сильный слабому. - Он гордый, помощь мою не примет. - А вот давай поедем к нему в гости. - А давай, ты на своём Вороне, а я на Пегасе. - Что у тебя за натура, Валера, опять ущемить, уесть его хочешь? - А он меня, думаешь, не уедал? Как приедет на совещание, так старается мимо меня проехать и хитро так улыбнётся, лис бизярский. В чём щемить-то, Емеля? У него Сорочан чистокровный першерон, мой Пегас трёх кровей, зато какой утончённый красавец. - А Георгина не хочешь ему показать? - А надо? - Мне бы хотелось. - Уговорил. - Валера, а скажи, как так получается, что у Сергея 35 мотопил, а у тебя 70? - Понимаешь, Егорыч, у нас так: кто больше заготовит леса, тому больше и техники подгоняют. Да не переживай ты так за него. Бизярский леспромхоз всегда на втором месте в области после нас. Я вот упрекал его за то, что лес плохо использует, так не выгодно ему, далеко он от путей сообщения. Но упрямый и гордый. Ну вёз бы берёзу ко мне на фанеру, так ведь не повезёт.

- Вот и давай уговорим его. - Давай. Ты вот меня мотопилами упрекнул, сам-то поголовье первый восстановил. Правильно это, считаешь? - Правильно, Валера. Я сам ездил в Смоленск, сам выбивал репарационный скот и фронтовых лошадей, за наши деньги купил корма. Я плакал, как ребёнок, когда мы выкидывали околевших лошадей прямо на ходу поезда. Я забрал себе 70 коней, и заметь, не самых лучших, несколько голов их околели уже у нас. А привезли мы состав 420 голов. Мы сами правили ноги и делали операции коням, лечили их, доставали осколки и пули. Не видел ты моего красавца Кунгура, орловского рысака, я у него достал осколок в 50 граммов. Моя дочь Серафима осеменила у колхозников частный скот нашим Мамонтом, а потом, по мере того как начали подрастать тёлочки, выкупила непородистых старых коров. У них очень даже не плохое стадо. Так же и я у себя поступил по её примеру. - Ну, есть в кого такой хитрой и хваткой быть. - И коней мы не сдали на мясокомбинат, а передали бесплатно в Усть-Курашим и Конобеково. Это уж Найданов угробил их там, а у Серафимы через год-два будет неплохое рабочее поголовье коней. Ну ничего, поколение нормальных лошадей мы всё равно в Конобеково получим. И скотину их мы кормили своим сеном и соломой. Это надо было видеть, Валера, как они сметали гнилую солому, которую мы бросили им на подстилку. Как на ногах держались. Я видел наших военнопленных, освобождённых из фашистских лагерей. Они выглядели лучше, честное слово. Скот чесоточный и лишайный. Кожа да кости. Ребра торчали, как Карпатские хребты. Немало мы с ним повозились. Его, наверное, легче было уничтожить, сжечь вместе с коровником. Но где в наше время купить маточное поголовье? Это очень большой дефицит. Ихней скотине нынешняя жизнь, наверное, кажется раем по сравнению с тем адом, в котором они жили. Скот стал нагуливать жир. Мы выучили осеменатора, и он начал осеменять скот нашими производителями. Ничего, постепенно приведём в чувство и людей, и скот. Конобековцы уже тоже получают зарплату. Заметь, это третий колхоз в районе, где выдаётся зарплата. А народ какой трудолюбивый. Помоги, Валера, Сергею мотопилами.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

- Хорошо, попробую. Знаешь, Емельян Егорыч, я почемуто последнее время не могу отказывать твоим просьбам. Лес мы, Егорыч, вырубим лет через десять-пятнадцать, и конобековский лес нам позволит оттянуть свою смерть лет на пять. А там передислокация на север области куда-нибудь в район Чусовой. Мне начальство уже показывало карту будущего моего леспромхоза. - Вот и заключай договора с колхозами, а свой лес рубить погоди. - Лес, Емеля, не должен перестаивать, перестой теряет качество, особенно ели и пихты. - Тоже сложная наука, ваше лесное хозяйство. - Очень сложная. Когда поедем в Бизярь? - В эту субботу и поедем. Давай своих женщин за хватим? - Это идея. В субботу я позвонил Сергею Анатольевичу. - Сергей Анатольевич, ждите меня в гости с моей Анисьей. Хочу познакомиться с вашей женой и дружить домами. И вот мы, одевшись в полушубки, поехали в Бизярь. Приехали уже после обеда. Увидев Сивкова, Крыласов потерял дар речи. А тот подошёл, обнял его, улыбаясь. - Здравствуй, Серёжа, вот решил к тебе заскочить, а то соседи, а так за дружеским столом никак не соберёмся. А ну, веди нас к себе, пора наших жен познакомить и начать дружить семьями. Жил Крыласов в обыкновенном щитовом домике на три комнаты. - Да, Серёжа, хреново мы живём, нам бы настоящие избы срубить, вот я у Егорыча дома побывал, вот где терем, и притом срублен его прапрадедом. - А меня так и не пригласил к себе, Емельяныч. - В чём же дело, приглашаю вместе с твоей супругой, вот после Нового года и приезжайте. Я бы и на Новый год пригласил, да ведь не принято Новый год директорам на стороне встречать. - А мы у тебя, Егорыч, соберёмся второго января. Пора нам создать союз дружбы и взаимопомощи. Как тебе, Серёжа, наши полушубки?

- Это ты, Егорыч, у себя шил? И обошёл своего старого друга. - Ну ладно, Серёжа, без обид. Примеряй полушубочек. - Алевтина, себе такой хочешь? - спросил он жену. - Ой, очень хочу! - ответила жена Крыласова. - Ёма, я тоже хочу, - сказала Анисья. - И я хочу,- вторила им Мария Сивкова. - Ну женщинам, пожалуй, больше бекеши подойдут. Приезжайте к нам, снимем мерку и сошьём. Я за столом не пил, а Сивков и Крыласов выпили, женщины пили ликёр. Анисья рассказывала, как встречали Новый год в волости в бытность мою волостным писарем. - В присутствии сдвигали столы, ставили ёлку и украшали её. Меня научили танцевать бальные танцы, - рассказывала она. - Слушай, Серёжа, давай я буду закупать у тебя всю берёзу. Мне для моего фанерного цеха её требуется очень много. - Давай, Валера. Ещё просьба, Валера, ну помоги ты мне получить штук двадцать мотопил, я слышал, у тебя налажен их ремонт, может, и нам отремонтируешь? - Без проблем Серёжа. И пилы выбьем, и ремонт наладим, но не бесплатно. - Ну ясно дело, оплата берёзами. Хорошая дружба счёт любит. Пегаса-то зачем купил, меня уесть хотел? - Тебя уешь, твой Сорочан племенной жеребец, а мой Пегас выездной. - Зато ты Георгина купил, чую, влетели они тебе в копеечку, Емеля выгоды своей не упустит. - Влетели, а в какую, не скажу, это наша коммерческая тайна.Тебе Сорочан тоже не бесплатно достался. - Мне Емеля как цену сказал, у меня челюсть отвисла. - Да я заломил цену специально, думал, откажешься. Знал, что мне эта продажа боком выйдет. А потом жадность сгубила. Деньги нам очень были нужны. За это и накатал на меня жалобу платошинский Шубин. И попытались меня спихнуть с председательского стула. Он мечтал Сорочана закупить тысяч за восемь. - Мы слышали, продал ты ему всё же жеребца за десять тысяч.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

- Ага, продал, я ему помесь першерона и ардена подсунул. Смотрю, такой баской жеребчик получился, ну я его Шубину и всучил, пусть потешится. Сивков и Крыласов расхохотались. - Емелю Хитрого решил обвести. Но это же подсудное дело? - Да нет, у нас такая помесь допускается. Эти помеси считаются чистопородными по статям, так как породы родственные. Нужно грамотного зоотехника иметь, чтобы знать все тонкости. - Слышал я, Валера, что конобековский лес в аренду взял, Емеля подсуетился? - Емеля. - Как это получилось, Емеля, ты же его как огня боялся, он же в обкоме за выговор тебе голосовал. - Лучше иметь таких людей друзьями, чем врагами, Серёжа. И я рассказал ему за Барышниковых. - Ох и хомут ты надел на себя, Емеля. - А какой хомут? Там Лёвка пока всем заправляет с моим замом. Не задержится он долго, слишком умный и разбитной парень. Я всё равно эти колхозы объединю. А ему прямая дорога в обком или райком. - А я уж думал, забыл Егорыч старых друзей, а нет. - Я его проверить решил, попросил остатки ботовского леса мне отдать, не согласился. Я, говорит, старых друзей не предаю. - Дай я тебя поцелую, Емеля, человеком ты был, человеком и останешься. Ты, Валера, не обижайся, старый друг лучше новых двух. - Да не обижаюсь я, знаешь, как я его зауважал, понял я, что этот человек никогда не предаст. Я с ним бы пошёл в разведку. 26 В конце ноября меня вызвал к себе Зайков, - Всё, Емеля, готовься, поедем на приём к Жукову. Возьмёшь с собой походную швейную машинку, закройщика и портного. В Свердловске заказан номер в гостинице, так что будь готов, командировочные выпишем от военкомата.

Добрались до Свердловска. Вечером заходит ко мне Зайков. - Ну, Емеля, Георгий Константинович в шоке от твоёго полушубка и бекеши. Завтра к девяти утра нас ждут у Жукова. На всех четырёх выписаны пропуска. Надевай ордена и вперёд. Утром мы были у Жукова. - Младший лейтенант Крыласов Емельян Егорович по вашему приказанию явился, товарищ маршал Советского Союза. - Емельян Егорович, это в вашем колхозе шьют такие удивительные изделия? - Так точно, товарищ маршал. - Давайте оставим этот военный официальный тон и будем себя вести как простые люди. Вы мне можете сшить такой полушубок? - Могу, Георгий Константинович. Вот мерку снимем, и послезавтра всё будет готово. - Что взамен хочешь? - Хочу я, Георгий Константинович, заключить со штабом округа договор на пошив полушубков, иначе мастерскую мою закроют и шкуры прикажут сдать. Ещё и судить будут. - Это мы сделаем, для себя что хочешь? - Так всё есть у меня, товарищ маршал, ничего не хочу. - Очередное звание хочешь? - Ну, я не знаю, мне как-то неудобно, не война же сейчас. - Орден хочешь, Красного Знамени? - Нет, не хочу, товарищ маршал. - Почему? - А не будет ему цены, товарищ маршал. Мои ордена заслужены таким ратным трудом, потом, кровью и страхом, что обесценивать их совсем не стоит. Как вспомнишь, так сейчас потом холодным обливаешься. - В царской армии служил? - Так точно, товарищ маршал. - В каком звании? - Звании подпоручика. - Учился?

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

- Да. - Где? - В Пермской школе прапорщиков. - Подпоручика на фронте получил? - Да, за командование ротой в бою. - Царские награды есть? - Есть. - Какие? - Четыре Георгия, Станислава и Владимира четвёртой степени. - Ого! С орденом Владимира давалось же дворянское звание. Землю получил? - Нет, не стал я выпячиваться в столь смутное время. - Ордена носишь? - Да что вы, Георгий Константинович? Разве можно в наше время? Нет, дома храню. - Я тоже. Пьёшь? - Нет. Был отравлен хлором под Ковелем и комиссован. - А у Чапаева в каком звании был? - Комроты. Он хотел меня комбатом поставить, нравилась ему моя трезвенность и надёжность. - Мы с ним вместе воевали. Наша 1-Московская и 26-Ча паевская стояли рядом. На гармошке играешь? - Играю. - А поёшь? - Пою. Жуков встал, вышел в комнату отдыха и принёс тальянку: - Играй и пой. Пробежал я по клавишам и запел: «Когда б имел златые горы и реки, полные вина». Генерал и маршал подхватили. - Молодец, Емельян Егорович. Ну что, договор мы с тобой заключим, шей только полушубки, на бекеши и безрукавки не растрачивайся, баловство это, излишество. Сколько сможешь? - Тридцать штук. - Мало. Триста сможешь? - Нет. Сырья нет. - Ну, с сырьём мы, наверное, проблему решим. У нас во многих частях свои подсобные овцефермы есть. Понравил-

ся ты мне, товарищ старший лёйтенант. Мне Зайков про тебя многое рассказал. А я тебя, товарищ старший лейтенант, всё же представлю к ордену Красного Знамени за все те муки, которые испытал ты солдат. Не затаил обиду, честно служил Родине и нашему народу. Вот когда вы принесёте мне полушубок, я вам предоставлю договор. И пусть кто-то осмелится закрыть вашу мастерскую. Сразу звоните мне по прямому проводу. Шить будете стандартные размеры. До свидания, солдат. Ты не обижайся, все мы солдаты нашей великой Родины: и маршалы, и рядовые. На вторые сутки мы заявились к маршалу. В кабинете сидел незнакомый мне человек. - Вот, Емельян Егорыч, познакомься, ваш земляк и мой друг Пётр Петрович Бажов. Помнишь: «Малахитовая шкатулка», «Хозяйка медной горы». Я рассказал ему о тебе. - Вы меня очень заинтересовали, Емельян Егорович, ждите в гости, - сказал Бажов. - Вопрос можно, Георгий Константинович? - Давай. - Как же так? Вы же должны быть министром Вооруженных сил, а вы командующий округа? - Мне скрывать нечего, Емеля. Хозяину внушили мысль, что я стремлюсь на его место и очень опасен для него. Вот ты, Емеля, стремишься стать первым секретарём Пермской области? - Да вы что, Георгий Константинович? Нужно пройти все эти ступеньки, все инстанции, ведь я ни чёрта не соображаю в этой кухне. А на эту должность должен прийти человек подготовленный. - Немало их таких, которые ни чёрта не смыслят, а у власти сидят. Вот и я, Егорыч, ничего не соображаю в этой кухне. Я солдат и солдатом помру. Моё дело - защищать Родину. Меня назначили командующим Уральским округом 12 февраля 1948 года, а в нём такая же разруха, как в твоём колхозе. Винить некого, такую войну выиграли... А в Верховном Совете я сижу рядом с Бажовым. Мы с ним подружились, когда мне тяжело на душе, я приезжаю к нему. Посидим, поговорим, и вроде легче становится. Когда-то и он по навету был отторгнут от ЦК и ожидал, что за ним может приехать «чёрный ворон». Меня бы, наверное, арестовали,

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

судили и расстреляли, но случился инфаркт миокарда, и это спасло. Вот и назначили в учебный Уральский округ. - Может, не обострять нам и выкинуть из головы затею с мастерской? - Не бойся, Емеля, ваш Пермский обком у меня вот где, показал он сжатый кулак. - Молодцы, тёплый и лёгкий ваш полушубок. Он нажал на кнопку, и в комнату вошёл капитан. - Пришей-ка, Вася, к этим полушубку и бекеше маршальские погоны... Я за этот год многое успел сделать в округе. Первым делом отремонтировал, утеплил казармы. Во-вторых, одел, обул и накормил солдат. Мы свели по существу к нулю простудные заболевания и кишечножелудочные... Всё, езжай домой, солдат, договор возьмёшь у секретаря. 27 - Собирайся, внучёк, за грибочками сбегаем, давно мне жареных грибочков хочется, - прервал дед свой рассказ. - А с Бажовым вы ещё виделись? - Да, Пётр Петрович жил в Воробьях у меня всё лето 1949 года. Но книгу написать так и не успел. Умер он 3 декабря 1950 года. Мы взяли лёгкие корзины и пошли в лес. - Каждый гриб, Вова, имеет свою изюминку. Вот взять маслята. Это для жарки один из лучших грибов. Ещё я люблю жареные рыжики. Это вообще универсальный гриб. Хоть жарь, хоть соли, хоть суши и суп вари зимой, во всех образах прекрасное кушанье. А вот грузди - это один из вкуснейших солёных грибов. Валуй тоже особенный гриб. На первый взгляд невзрачный гриб со слизким покрытием, однако в солёном виде прекрасный гриб, но для любителей. Не всем нравится скользкий, тянущийся рассол. А вот белый гриб боровик пригоден для всех способов употребления. Подберёзовики, или обабки, годны только для жарки. Но моя Сина солит молодые обабки и красноголовики с нераскрывшимися шляпками. Получается очень вкусно. Красноголовиками у нас подосиновики зовутся. Год был грибной, и мы набрали лукошки быстро. - Сивков сдержал своё слово, и меня с Сергеем Крыласовым выдвинули на районную и областную партийную

конференцию, где мы были избраны в бюро райкома и обкома партии. Буквально через месяц меня вызвали в обком партии, где дело о нашей мастерской было признано преступлением. Меня арестовали, но Зайков позвонил Жукову, тот заявился на бюро на следующий день, на самолёте прилетел. Не любил маршал, когда в его дела нос совали. - А скажите, на каком основании вы посадили под арест члена бюро обкома партии Крыласова Емельяна Егоровича? - На основании саботирования государственных закупок. Он не сдал двести овечьих шкур. - Из этих шкур пошиты полушубки для армии, можете на этом основании включить их в госпоставки. - Мы этого делать не будем. - А кто ответил за те 80 тысяч шкур, которые загубили в прошлом году на ваших складах? Как умудрились их списать? Если вы не выпустите Крыласова Емельяна Егоровича, то я вынужден буду передать все материалы в ЦК. Срывать снабжение армии вам никто не позволит. Так оказался я на свободе. Меня встретил Сивков, - Может хватит, Емеля, по лезвию бритвы ходить, давай легальные пути добычи денег искать. Давай выделим рассадник, будете саженцы сосны выращивать и продавать их. Очень прибыльное дело. Но не хотелось мне отказываться от своих мастерских, и я долго не мог найти пути законного использования возможности шить полушубки, в которых армия испытывала постоянный дефицит, шить подушки и катать валенки. Приехал я, Вова, к вам в Байболовку, разговорились мы за столом, и узнал я от твоей матери о трудотерапии душевнобольных людей. Вот и договорились мы с главврачом психбольницы держать мастерские на паях. Сивков, когда узнал об этом, только руками развёл. В тот год мне исполнилось 60 лет, я себе замену подготовил, зятя своего внучатого, решил, что сначала замом побуду, а потом пчеловодом уйду. Моя Сина как услышала, так обрадовалась. - Правильно, Емеля, поживи для себя.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

101

Праздновали мой день рождения в нашем клубе, куда пришли почти все колхозники. Так колхозное собрание постановило. Подросли молодые, самоуверенные специалисты. У нас было пять тысяч овец и три тысячи коров. Подрастали сосны на первых наших лесосеках и в селе, в котором проживало больше пяти тысяч человек, и население продолжало расти. На берегу Бабки стояла утиная ферма. Начали мы разводить и гусей, покупали на инкубаторе гусят и выращивали их. Наш колхоз стал колхозом-миллионером. - Дорогие мои колхозники, дети мои! Как мне ни прискорбно, но я больше не могу оставаться вашим председателем, раны старые не дают. Отпустите меня. Есть у нас кому меня заменить, а я буду помогать советом, - сказал я. - Емельян Егорыч, ну хоть ещё лет пять, - просили колхозники. - Ладно, завтра колхозное собрание, там и решим. - Никто тебя нам не заменит. Ты один умел находить таких полезных друзей. Никогда мы не жили так хорошо. Вокруг нас зажили хорошо и Конобеково, и Усть-Курашим. Ты бы на себя и Курашим взвалил, потому что твоей задачей всегда было желание сделать так, чтобы люди жили хорошо. За твоей спиной мы были как у Христа за пазухой, сказал Лепихин. - Я не знаю, как бы сложилась моя судьба, Емеля, если бы ты тогда не встретил меня в Перми, никому не нужную калеку, и пригрел нас, как выброшенных щенков, и привил мысль, что мы нужны. Ты никогда не забывал своих друзей. Сколько ты пригрел таких, как мы, и всех определил, всем помог. Спасибо тебе, родной ты наш. Не зря тебе дали орден Трудовой Славы. А скольким ты выбил трудовые ордена и медали! Только трудись. - У Емели труд от души всегда замечен будет, - говорили колхозники, - и мы старались, а за это ордена и медали, и путёвки в санатории, и постоянная забота. К Емеле только обратись, только попроси - и он поможет. А помните, как тогда, когда он выдавал нам грамоты первый раз, как шли мы с этими копейками и плакали за его заботу. В первый же год начал переселять трудяг в новые избы, как шли мы к нему и просили работы. Как отправлял нас сажать сосны, там уже лес вырос, и мы бегаем туда за грибами. Умел Емеля

и приласкать, и наказать. А помните, как на собрании он рассказал нам притчу про воров и кирпичный завод? Вот решили построить кирпичный завод, завезли кирпич, но люди разворовали его, тот кирпич и опять остались без кирпича. Если мы все будем плохо работать и хорошо воровать, то никогда из нищеты не выберемся. Если же не будем воровать, а будем работать до боли в спине, то жить будем хорошо. А сколько препон было от областного начальства? Как только что Емеля задумает и сделает, так из области шипят: низзя!!! Ну почему «низзя»-то, мы же ни у кого ни одного волоска не украли, всё своё. Сколько бессонных ночей и седых волос стоили Емеле эти «низзя», Емеле и жене его Анисье. Как вызов в обком, так она ночи не спит, всё боится, что его опять посадят. И ведь сажали же, и не раз. - И всегда меня выручали друзья. Сейчас уж в такие авантюры я не буду вдаряться, только разрешенное хозяйствование. Не хочется мне, чтобы неопытного мальчишку таскали, как меня. Что есть, то и есть, и того достаточно, что имеем, а мастерские, если будут какие требования сверху закрывать, - не противиться и прикрытие не искать. Завтра предлагаю собрать колхозное собрание и избрать нового председателя колхоза. Утром клуб был забит народом. Пришли ботовцы и конобековцы. Я вышел на трибуну. - Дорогие мои земляки. Мне исполнилось шестьдесят лет. Дают знать о себе раны и отравление хлором. Поэтому я прошу вас освободить меня от должности председателя. Председателем колхоза предлагаю избрать Василия Васильевича Осокина, а меня его заместителем. Пока Вася учится, обязанности председателя буду исполнять я. Кто «за», прошу голосовать... Единогласно. - Емельян Егорович, а почему вы меня не выдвинули? спросил Лёвушка Барышников. - А потому, что пришло время снова разделить наши колхозы. И потом, если честно, то тебе надо расти и двигаться в райком, потом в обком. Ты человек умный, колхоз для тебя явился большой практикой, но он уже тебе мал. Я смотрю, управляешь им просто отлично. Таким людям надо расти. До каких пор нами править будут бестолочи? Вот поэтому я снова разделю наши хозяйства. Люди тебя любят и уважа-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

103

ют, а любовь подчинённых - это великое дело. Счастливого пути тебе, Лёвушка. - Спасибо вам, Емельян Егорович. Я как-то не думал об этом. И не хочу я никуда. Полюбил я крестьян. Крестьяне это становой хребет любого государства, и их надо беречь и лелеять. Буду я работать в Конобеково всю жизнь, влюбился я здесь, женюсь и здесь останусь. На меня батька уже рукой махнул. - Завидую я тебе, Лёвка, что нашёл свой путь, верных друзей и товарищей. А надо думать и о будущем, для начала подавай заявление в партию. И помни: в жизни вокруг тебя всегда должны быть верные и надёжные друзья, а сверху умные покровители. На дураков и самодуров не опирайся и не прикрывай, не угождай им. Я тебе рекомендую в друзья Осокина Васю. Сам поднимайся и друзей за собой тяни. Бойся людей скрытных и непонятных, подхалимов, ябедников и алкоголиков. Если человек тебе ябедничает, он и на тебя будет ябедить. А от ябед избавляйся, дабы у тебя не было искушения расправиться с людьми, на которых ябедят. Постарайся опираться на тех, кто не предаёт своих. Вася уже рекомендован в партию вместе с женой. А пока что смотри на нас и догоняй, добивайся тех же высот. Я слышал, два десятка курашимцев принял. Правильно сделал. Курашим перенаселён по нашим пермским меркам. Школу строй, медпункт, больницу. Вот видишь, Лёва, чуть почувствовались ваши успехи, и побежали к вам люди. Но принимать нужно осторожно, не всех подряд, с испытательным сроком. А осенью была свадьба Васи Осокина и моей внучки Раи. И снова приехали Зайковы, Крыласовы, Решетовы, Сивковы, Барышниковы со своими детьми. Пригласил я и Жукова, но он не приехал. Здесь было много факторов. Постепенно исчезали в тюрьмах друзья и сподвижники маршала. Поэтому перестал Георгий Константинович афишировать свою дружбу. И снова ехали наши тройки в сельсовет - такие красивые и прекрасные Сорочан и Пегас, Георгин и две гнедые арденки по бокам. И снова верхом гармонист а потом величальный хор. - Ох, Емеля, душа наружу рвётся, с детства таких свадеб красивых не видел, настоящая русская свадьба, жили бы только Раиса и Василий, - радостно удивлялся Сивков.

- Эх! Разойдись народ! Душа празднику требует! - крикнул Валерий и пошёл, выделывая такие коленцы, что мы только диву дались. - Вот тебе и директор, такой солидный человек, а такая душа русская! - сказал Лепихин, отчим Раи. - Емельян Егорыч, жди нас в гости на Новый год, как договаривались,- сказал, подойдя ко мне запыхавшийся Сивков. - Мы вас, Валерий Иванович, ждём с нетерпением, - ответила, улыбаясь, Сина. 28 И вот он, Новый год. И снова собрались все - друзья колхозные и не колхозные. И пели мы песни и русские, и песни из кинофильмов. И просили меня запевать всё новые и новые песни. - Хватит, Ёма, а то горло надорвёшь, опять кровь пойдёт, вы уж извините, нельзя ему, - сказала Сина. И начала рассказывать за наше знакомство и за сватовство, за свадьбу и за житьё в волости. Как приехал я в форме прапорщика в Ботово, потом в Хмелёвку. Гордости моего тестя тогда не было конца. Потом горечь проводов и расставание. - Три раза я провожала так мужа, сначала на Первую мировую, потом в тюрьму, потом после ранения снова на войну, и были по воле судьбы это самые счастливые минуты моей горькой судьбы и жизни. Но я счастлива от того, что была в моей жизни такая любовь и такой человек, как мой Емеля: красивый, умный, таланный, такой умелый. Приди он просто инвалидом - и место писаря было бы снова его, но у него постоянно шла кровь горлом, поэтому нельзя было заниматься бумагами, испачкал бы. - А сыграй что-нибудь, Емеля, - попросил Зайков. И играл я грустные и весёлые песни. И Сина пели их с Серафимой. Уже часа в четыре угомонились мы и улеглись спать. Утром мы встали рано, нужно было заниматься скотиной. Пока мы управили скотину, поднялись гости, и Серафима поставила самовар. В печи уже пеклись пироги, и вот

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

105

мы снова сели за стол. Сначала ели пироги под чай, потом перешли к горячительным напиткам. Разъезжаться начали часу в третьем, и все наперебой приглашали нас к себе. И вот остались мы вдвоём, и упала Сина мне на плечо и горько заплакала. - Ты что это, Сина? - Горько мне, Емеля, от того, что самыми счастливыми и спокойными нашими днями были дни, когда ты был волостным писарем. Помнишь, как я тогда расцвела у тебя, как роза в саду. И тебе в присутствии все завидовали, что у тебя такая красивая жена, а мне - что у меня муж красавец. Помнишь, как пела твоя мама, моя свекровь: Ах, какая я была, И какая стала, Моя дивная краса Ни за что пропала. Ах, какая я была, Девчоночка красивая, Почему же в жизни я Такая несчастливая. - Ты, Сина, правда, себя несчастной считаешь? - А я не пойму, Ёма, видимо, во время мы такое жили разнесчастное. Ты когда приехал из Кунгура с продуктами, я сначала обрадовалась, а потом задумалась: откуда у тебя деньги. И поняла я, что ты продал свои ордена. Я ежедневно ждала твоего ареста. И вдруг они опять засверкали у тебя на груди, я и успокоилась. Уходи, Ёма, хватит, поживём спокойно. Хватит, солнышко моё, ты как сказал, что пчеловодом уйдёшь, у меня так на душе легко и спокойно стало. Хватит о других думать, о себе подумай. Мы же с тобой нигде не были. Давай в санаторий съездим, на курорт. Давай в Москву съездим, в Ленинград, в Киев. Так мир повидать хочется. Ты так устал и во сне каждую ночь в атаку ходишь. - Поедем, Сина, поедем, в этом году и поедем. Поедем в Крым, на Кавказ, в Кисловодск. - Весной 1934 года я впервые услышала песню «Под окном черёмуха колышется». Была весна, и в окно стучала своими цветущими кистями черёмуха, которую ты посадил. Я вспомнила наши встречи под черёмухами на берегу Юмыша и нарыдалась. Она словно про нас с тобой напи-

сана. Вспомнила, как ты запевал, когда уходил от меня, и я долго слушала твой голос, пока он не затихал где-то вдали. И запела она своим нежным голосом, а я подпевал ей, и слёзы текли из наших глаз. Под окном черёмуха колышется, Распуская лепестки свои. За рекой знакомый голос слышится, И поют всю ночку соловьи. Ах ты песня, песня соловьиная, До чего ж ты за душу берёшь. Ведь к любви ведёт дорога длинная, Чуть отстанешь, вовсе не дойдёшь. А найдёшь, от счастья не надышишься, От объятий жарких, от любви, Пусть тогда черёмуха колышется, И поют всю ночку соловьи. И обнялись мы с ней, пели и плакали. - А знаешь, Сина, я по-настоящему счастлив только и был тогда, когда работал председателем колхоза, когда чувствовал, что любят меня люди, что могу помочь многим нуждающимся, что я нужен им. Я сделал из наших сёл конфетку. - Колхоз мог поднять только ты, мой любимый, такой умный, хитрый и находчивый. А помнишь, я не пускала тебя в погоню за продотрядом, на коленях перед тобой стояла и плакала, а ты не послушал меня. А я как чувствовала, что не увижу тебя больше, и расстанемся мы на многие годы. - Она снова разрыдалась. - Тебе что, больше всех надо было? Едва отошёл от хлора и влез в это дело. - Успокойся, солнышко моё, всё хорошо же теперь. Мы вместе, и от председателя я отказался. Теперь Вася будет всем заправлять, а я пока его заместитель. - Самые молодые годы, когда любиться надо, потеряны ни за что и ни про что. - Прости меня, Сина, прости меня, голубка моя. Спасибо тебе, что осталась мне верна. - Да чего там, Ёма, я только сейчас за твоей спиной почувствовала себя легко и спокойно. Ты всегда был такой надёжный, за тобой не было никаких забот, только дом и кухня. Мы с Васей, сыночком нашим, несколько раз подавали

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

107

заявления на пересуд, всё напрасно. А когда я узнала, что ты на войне, сердце моё словно провалилось, я проплакала всю ночь. Каждый день я ждала похоронку и молилась за тебя, и любила тебя, и ждала. Ты первый раз взял меня с собой в гости в Бизярь. Я всегда рассказывала своим сыновьям о твоей любви и ставила тебя в пример. И почему же судьбато наша так переломана? - Когда сидел я в тюрьме, то видел тысячи таких изломанных судеб, и чувство, что я не один такой, как-то облегчало душу. Это не Богу надо было, чтобы народ наш прошёл через такие испытания и муки, это врагам нашим надо было. - Ёма, теперь, если ты поедешь куда, бери меня с собой... ...Утром пришла ко мне в правление Надежда Мальцева. - Емельян Егорыч, зайдите ко мне. Когда я пришёл в нашу поликлинику, она приказала мне: - Раздевайся, Емеля, простучать тебя хочу. Я разделся. Она долго прослушивала и простукивала меня. - Емеля, а скажи, ты почему никогда свою Симу на соискание хотя бы медали не выдвинул? Она что, не заслужила этого? Не любишь и не ценишь ты свою жену. - Ну, неудобно как-то, Надя. - Неудобно штаны через голову надевать. Ведь она же выходила, вынянчила ваше племенное стадо. И никакой благодарности, ни премии, ни грамоты. Бессовестный ты. Женщина так намучилась, настрадалась по твоей вине, а ты всё воспринимаешь как должное. Она до сих пор осталась такая стройная и женственная, хотя лицо избороздили первые морщины, а виски посеребрила седина. А знаешь, Емеля, вы так смотритесь рядом. Глянешь на вас, и становится понятно, что вы созданы друг для друга. Скажи, Емеля, а ты раньше, до отравления хлором, пил? - Ну что ты, Надя, разве можно было. Не особенно-то с нами, писарями, носились. Чуть заметят, что прикладываешься к рюмочке, и все, расстался с местом. А содержание писаря было вовсе не плохое. Я мог на него купить корову и дом, мог содержать прислугу, но Сина постеснялась и не

захотела. Да и не приучил нас тятя к зелёному змею. Братья мои Пётр и Василий тоже не пили. - Думаю я, Емельян Егорыч, выбить для вас путёвки в Кисловодск. Давай на собрании назначай себе замену. Лечение тебе просто необходимо. Пора, Емеля, пора о своём здоровье подумать. Я тебе всегда удивлялась. Картофель свой, сенокос свой, овощи свои, знаю, что вместе с Синой на огородах гнёшься, надо это вам? - Надо, Надя, надо. Я когда пришёл домой зелёный, как лягун, в шестнадцатом году, Сина моя очень переживала и плакала тихо по ночам. А тут работы столько, сначала сенокос, потом жатва, некогда было болячку свою нянчить, приходилось работать до седьмого поту. И болезнь отступила. И зелень с лица ушла, румянец появился, так мал-помалу отутовел, кашель прошёл, и кровь горлом перестала идти. - Подлечиться тебе надо, лёгкие твои подлечить надо. Иначе дело может кончиться плохо. Давай собирай завтра собрание, решай все дела, и поезжайте с Богом. ...На другой день собралось собрание колхозников, которое вёл Василий Осокин, приехавший из Перми. - Дорогие односельчане! Сегодня у нас на повестке дня два вопроса - первый вопрос: я предлагаю за добросовестный труд наградить Крыласову Анисью Павловну медалью «За доблестный труд». Прошу голосовать. Сто пятьдесят «за», «против» семь человек, «воздержалось» двадцать. Принято. Так впервые колхозное собрание решило судьбу человека без меня. В феврале мы поехали в санаторий в Кисловодск. Доехали поездом Пермь - Москва, пересели на поезд Москва - Кисловодск и помчались на Кавказ. На вокзале Кисловодска сели на такси и добрались до санатория. Здесь нам предоставили двухместный номер. Мы помылись в душе. Сина пользовалась им впервые и очень удивлялась. Потом я рассказал, как пользоваться туалетом, мы доели наши припасы и улеглись спать. Проснулись вместе со всеми отдыхающими и отправились на завтрак, потом начали проходить медосмотр. Ежедневно посещали «Нарзанную галерею».

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

109

- Какая удивительная водичка, как квасок, - восхищалась Сина. Каждый день нас возили либо водили на экскурсию, мы ходили в филармонию. Слушали наших певцов и ходили в кино. Кормили нас очень хорошо. На стол ставилась фарфоровая супница, и официант разливал суп по тарелкам, при желании можно было налить добавки, потом было второе, сладкое на десерт и чай либо кофе. Свободно стояли фрукты. Завтрак был лёгким, как и ужин. Когда я попал в Кисловодский парк, моему удивлению не было конца. Заложен он был в 1823 году у подножия Джинальского хребта вдоль реки Ольховки. Площадь большая, аж тысяча гектаров. Настоящий растительный музей. Произрастает в нём более 250 видов. Сосна там, мыльное дерево, берёза, платан, айва, софора, можжевельник виргинский. Иудино дерево, бархат амурский, пихта бальзамическая, денеция изящная, очень красивое дерево, айлант, рододендрон. А воздух там какой, Вова!.. Местные минеральные воды разливаются на заводе и развозятся по всему Союзу. Забавам и походам не было конца. Моя Сина зарозовела и расцвела. Домой мы прилетели на самолёте Минводы - Пермь отдохнувшие и довольные. За время моего отсутствия колхозом руководил зоотехник Тимофей Найданов. Утром я заявился в контору, а Сина на ферму в Воробьях. Василий поставил её заведующей. Знал, что если что, я помогу ей. Сина взялась за работу рьяно. Ещё раньше я решил вырастить своего быка и отправить его на выставку с кем-нибудь из колхозников. И вот нас с Синой Осокин и отправил на выставку с сыном Мамонта и Снегурочки. Снегурочка была наша местная корова, купленная мною на рынке в Кунгуре и названная за свою необыкновенно красивую белоснежную масть. По удоям она ничем не уступала нашим симменталкам. Бык Снежок был таким же белым в маму, необыкновенно нежным и ласковым и таким же громадным, как отец Мамонт. На выставке около нашего стойла собралась толпа зевак, а Сина нежно расчёсывала Снежка, и тот лизал ей руки. - Продадите с аукциона не менее чем за шестьдесят тысяч, - сказал мне Осокин.

И вот мы назначили аукцион, выставили своих жеребцов, хряков, баранов и Снежка. Снежка мы продали с великой жалостью. Продажа породистого скота принесла нам 170 тысяч рублей. Снежка забрала Суксунская селекционная станция. Весной ко мне приехали из обкома партии. - Емельян Егорыч, продайте нам вашу мастерскую и передайте заказ, зачем вам это бельмо на глазу,- попросил первый секретарь Фёдор Андреевич Соснин. - Я теперь не председатель, разговаривайте с Василием Василичем Осокиным. Он учится в институте и председательствует у нас. - А без него можно решить? - Можно, давайте соберем правление и решим. Мы собрали правление. Отказаться от мастерской мы решили давно. - Мы решили продать нашу мастерскую Пермской службе быта. Все мастера переселяются в Пермь, где будут обеспечены жильём, - хитро подмигнул я Соснину. Пошумев для профомы, повозмущавшись, с перевесом в один голос мы продали мастерскую за семьдесят тысяч. Следом была продана пимокатная мастерская. Потом мастерская по пошиву подушек. Её продали Байболовской психбольнице. Так отказались мы от несомненно выгодных, но нервотрёпных мастерских. 29 В пятьдесят третьем году мы поехали с Синой в Крым. То был год смерти Сталина, амнистии множества заключённых Берией, отмены крестьянских госпоставок Маленковым. Тогда мы поняли, что поспешили с ликвидацией мастерских. И вот мне пришла в голову мысль начать варить овечий сыр. Лучшими сыроварами овечьего сыра у нас в то время были молдаване. Вот и решили мы отправить туда в командировку специалиста, чтобы найти мастеров. В Молдавию поехал Тимофей Найданов. Командировка его продлилась почти месяц. Он привёз пятерых пожилых овчаровмолдаван. Это были Андрей Руссу, Николае Чобан, Василе Корся, Раду Негостим и Ион Горбур. Когда началось ягне-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

111

ние овец, наши сыровары отобрали самых удойных маток и приучили их к доению, а ягнят выкармливала коровка. Уже через неделю мы попробовали первый сыр. Если честно, то он мне совсем не понравился. - Ничего, через неделю вы без него за стол садиться не будете, - смеялись наши сыровары. Оно и правда, к сыру мы привыкли быстро. И вот начали продавать его сначала в нашем магазине, потом в магазинах Перми и Кунгура под названием «Сыр овечий Ботовский». Вот в этом году и предложила нам Надежда поехать в санаторий в Крым. Вызывает она меня в медпункт и говорит: - Емеля, ты где лечился после войны? - Меня комиссовали в апреле, поэтому я лечился, когда ещё шла война, в Крыму, в городе Саки, в военном гос питале. - А желаешь поехать туда? Есть одна путёвка в тот самый госпиталь-санаторий и две путёвки в санаторий «Саки». - Мы поедем только с Синой. Что она видела в своей жизни? Да ничего. - Хорошо, оформляйтесь. Езжайте в Кылосово, проходите полный медосмотр - и с Богом. Я собрал колхозное собрание, и решили мы на нём поставить на время моего отсутствия зампредседателя агронома Василия Батуева. И вот мы на самолёте Пермь - Симферополь оказались в Крыму. Здесь сели на автобус Симферополь - Саки и через три часа были в городе Саки. Ну что тебе сказать о нём? Впервые использовать грязь Сакского солёного озера стали ещё в 1828 году. Тогда сюда приехало несколько десятков больных, и они под наблюдением врачей начали принимать процедуры с грязью. К 1850 году здесь лечилось уже несколько сотен. Громадный вред курорту нанесла Крымская война. Деревня была разрушенной и до 1860 года не восстанавливалась. Однако к концу века были построены гостиница для богатых и бараки для бедных. После революции построен водопровод, проведено электричество. На исходе Великой Отечественной войны первые пациенты появились в 1945 году, такие, как я, бедолаги. Я облегчение почувствовал через четыре дня, когда остановилось

кровотечение. Сразу появилось какое-то легкое, углублённое дыхание полной грудью. Что же тебе сказать о городе Саки? Курорт Саки, Вова, это прохлада моря, жар степи и смесь ароматов солёной морской воды, цветов и трав. А какие там ночи! Чёрные, как дёготь, и бездонное звёздное небо. Это пляжи, скрывающиеся из глаз вдоль песчаных холмов, которые называются дюнами. Это ветер с его солёными брызгами и постоянно стоящей радугой. Это солёные лечебные лиманы с их лечебной грязью. Говорят, ей нет равной в мире. И это добрые, соболезнующие больным люди, и эта доброта поднимает на ноги наравне с лекарством. Только там я пришёл к выводу, что, чтобы жить в прекрасной стране, не надо уезжать из России. Просто не мусори, не матерись, не ругайся, живи по библейским законам, твори добро, люби людей, не давай взяток, не бери их, не пьянствуй, не кури, не изменяй любимому человеку, уважай порядок жизни народа, его обычаи и привычки, знай историю Родины, уважай стариков, и ты не заметишь, как окажешься в самой прекрасной стране мира. А Сина мне говорит: - А я, если честно, устаю от такого отдыха. Бросим давай всё и будем жить и отдыхать дома. Для меня отдыхм - это побродить по нашему или хмелёвскому лесу, грибочков, малинки пособирать. - Бросай всё и сиди дома на хозяйстве. - Только не это, я без работы зачахну. Не могу я сиднем сидеть. - Может, в теплицы пойдёшь? - Как же я без моих бурёнок, они мне ночью будут сниться. И с Лизой Крыласовой я сработалась, она тоже скотину любит, не обижает её. - Наша косточка, дальняя наша родня. Давай я тебя сделаю освобождённым заведующим фермой? - Не удобно как-то, Ёма. Бедная моя Сина, она так и не отдохнула от тягот жизни. - Для меня банька с берёзовым веничком в конце дня лучше любых грязей. Ляжешь после неё, расслабишься такое добро. А молодая картошечка с огурчиками да грибочками заменит любые столы в санатории. Вы вот послали меня на выставку. Я там так нанервничалась. Уволь меня от

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

113

такой чести. Так и заболеть можно, молодых посылай, вон внучку Райку, ли чо. Она молодая да крепкая, ей такие походы в радость. Горит прямо вся. А я потом полмесяца бессонницей мучилась. - Они там правнука не ждут? - Они не шибко-то секретничают со мной. Заскочат на минуту и всё. Ты их в конторе чаще видишь, вот и спроси. Когда мы вернулись домой, я был приятно удивлён нашими обновами. Наш механик тоже решил проявить и показать себя. Они с Батуевым купили две дизельные электростанции и установили одну в Ботово, другую в Воробьях. В селе проводили проводку в домах и вели линии электропередач. Электрофицировались наши фермы и скотные дворы, школа и детсад. Через месяц мы собрались в правлении, и вот запустили электростанцию и включили свет. - Ура!!! - разнеслось в конторе. Мы кинулись обниматься, как в день победы над Германией. Потом будет подключение к государственной энергетической сети, но такой радости никогда больше не было. Кроме этих электростанций закупили восемь доильных аппаратов и наших доярок отправили их осваивать. В моё отсутствие Батуев на собрании постановил наградить нас орденами: меня - орденом Трудовой Славы, а Сину - орденом Трудового Красного Знамени. Пока то да сё, я готовил себе место пчеловода и организовывал путёвую пасеку, которой заправлял мой дальний родственник Посохин Семён - полуглухой дед, но прекрасный пчеловод. И вся-то пасека - пятнадцать ульев от тех ульев развелась, которые мне Чашин в своё время привёз. Он к старости дом в Ботово продал и вернулся в Хмелёвку, так и не прижился у нас. А меня постоянно уговаривал пойти лесничим Сергей Павлович. Но я отказался. 30 - Дедушка, а ты сильно скучал в тюрьме по бабушке и детям? - Ох, внучек, это была такая мука, я много раз проклинал тот день, когда пошёл со всеми вослед продотряда и подверг таким страданиям свою семью. Если бы не пошёл, никто бы

не осудил меня. Сина моя волком выла и в ногах у меня валялась, не послушал я её. Благо, хоть письма она мне писала. В своих письмах я старался особо не огорчать её, и она меня тоже. Так вот, полностью ушёл с председательской работы я только в 55 году и перешёл пчеловодом, хотя и остался членом правления колхоза. Осокин Василий Васильевич взялся за работу круто, но по многим делам он всегда обращался ко мне за советом. Односельчане относились, как и прежде, с уважением. Приедет, бывало, председатель ко мне: - Ну что, Емельян Егорович, думка какая новая не зародилась? Если что появлялось, то говорил ему. Он что-то претворял в жизнь, что-то нет. Умный он был и деловой, настоящий, доморощенный. А то мода появилась возить председателей неизвестно откуда. Где-то работу завалит, куда его? В колхоз, а он в нашей деревенской жизни ничего не смыслит, а мнит великим знатоком и свысока смотрит. Появилась такая категория номенклатурных работников. Это такой сорт людей, если поработал где-то на руководящей работе, то уж никогда не станет простым работником. Как жернова, на шее государства висели. Это как дома хлам перебираешь, много таких вещей, которые и применить некуда, и выкинуть жалко. Эта номенклатура только дорогу застила талантливой молодёжи. - Дедушка, а как ты писарем работал, у тебя такой язык деревенский, и это ваше «ли чо», надо же писать «что ли»? - Нет, очень больших заморочек не было, все же свои, крестьяне либо купцы. У нас и до революции помещиков не было. Одни Курашины только, и те потом в Кунгур переехали. Но я старался писать грамотно. Много я книг прочитал, поэтому нормальный русский язык знал хорошо. ...На пасеке мне помогала моя Сина. Пасеку мы поставили у себя в Воробьях. Взяток был хороший, ничего нам не мешало. По лесу я в первый же год поставил ловушки и ловил диких пчёл. Ох и злушшие они, одно слово - дикари. В первый же год я накупил в Перми книг про пчеловодство, научился маток выводить от нужных мне семей. Мы вот пойдём с тобой ловушки проверять. Идти далеко надо,

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

115

близко нельзя их ставить, иначе пчёлы обратно слетят, когда их домой привезёшь... Вижу я, Вова, твою тягу к скотине и растительности. Был бы ты чуть постарше, быть бы тебе нашим председателем. А так не успею я тебя научить всему, что знаю сам, поддержать. Ведь чтобы быть председателем, мало знать природу сельского хозяйства, надо уметь читать человеческие души. Я в своё время хорошо представлял, куда кого поставить. Нужно, чтобы человек шёл на работу с радостью, чтобы душа его пела. Чтобы шёл и представлял, что должен сделать в первую очередь на сей день. А я на разнарядке не тупо распределял людей на работу, а всегда спрашивал, каким он делом намерен заняться сегодня. По себе знаю, как настрой собьют, потом ничего не ладится, всё с рук валится. - Дедушка, а вот как же ты был коммунистом, членом бюро обкома и остался верующим? - То, что вошло в тебя с молоком матери, то не выжечь и железом калёным. Ведь верующему человеку чем легче в нашей жизни? Тем, что у него всегда есть надежда на Божью помощь во всех его делах. И жить он старается по божеским законам, чётко разделяя добро и зло. Он не покончит жизнь самоубийством, потому что все человеческие поступки для него делятся на две стороны: грешные и не грешные, как чёрное и белое, как день и ночь. Не убей, не обмани, не укради. Я один раз пошёл против этих заповедей и был наказан. Не раз там, в лагерях, люди сводили счёты с жизнью, а я лишь молился и просил у Бога помощи. Молился, лёжа избитый до полусмерти в карцере, молился вечером и утром, молился перед едой и после еды, и Господь давал мне силы вынести эти нечеловеческие условия, этот ад земной. Помню, как в рязанских формировочных лагерях мы никак не могли избавиться от чувства голода и уминали солдатскую овсянку со шкварками, и казалась она нам необыкновенно вкусной, ещё и добавки припрашивали... Готовил я тебя на своё место, вдруг, может, окончишь институт и придёшь к нам агрономом али зоотехником, так вот я для тебя написал дневник, где описана каждая семья села и указано, кто на что способен, какие привычки передаются из поколения в поколение. Кого, где и как можно использовать. Кто честен, а кто нечист на руку. Где из поколение в поколение родятся

герои, а где гнус. Кого следует опасаться, а на кого можно опереться и положиться. Если тебе будет нужен этот дневник, он лежит на дне сундука. Там же и многолетние погодные наблюдения, начатые моим дедом. - А зачем они нужны? - В природе, Вова, всё идёт и повторяется периодами. Так Бог, видать, землю создал для её равновесия. Вот какая погода в январе, такая и в июле. Дед мой и отец заранее вычисляли засуху и сеяли хлеба тогда на мокрых лугах, где они успевали вызреть. За это и хранилось за нами прозвище Хитрые Воробьи. Отца моего звали Егор Хитрый, а деда Ваня Хитрый. До меня река наша Бабка немало земель пойменных угробила, а при мне целые бригады сажали вербу по берегу, вербу и черёмуху. Вбивали колья и втыкали веточки. Как зацветёт весной, так сначала стена вербы, потом стена черёмухи встанет над водой. Красотища. А там молодежь кучкуется, девчата под балалайку поют - благодать. Таких красивых берегов нигде в округе нет, только в Конобеково да Новой Деревне. Барышников во всём с меня пример брал, часто приезжал совет спросить. Так и остался жить в селе. И женился он на местной самой красивой девушке. Удивительный человек, любят его колхозники, и он с ними ласков и обходителен. Всех старше себя всегда называет по имени и отчеству, и мужчин и женщин и обязательно на «вы», молодец. Но может быть и строгим. Как-то при мне он отчитывал колхозника: «Вы поступили, Василий Васильевич, отвратительно, и я вынужден наказать вас. Выбирайте сами: штраф, лишение премии или месяц отработки на тяжёлых, грязных, трудоёмких и непрестижных работах». Тоже не посадил ни одного человека. «Воровать не надо. Если мы все будем плохо работать и хорошо воровать, мы никогда не выберемся из нищеты. Знаю я, что многим плохо живётся. Приходите ко мне, просите, и я помогу вам». Интеллигент, наши сельские так не могут. Вот как сумерки опустятся, поедем мы за ловушками. Раньше у нас пчёл ловили дуплянками, очень не практично. Я сбиваю лёгкий ящик, натираю его мелиссой, любят пчёлы её запах, и ставлю. Заправляю ящик стандартными рамками, чтобы потом переставить их в улей и всё. Рамок пять, шесть - слишком много, нельзя, ловушка тяжелая будет. На

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

117

ловушке у меня сделаны прекрасные крепкие ручки. В сумерках я залезаю на дерево, залепляю леток воском, креплю к ручкам верёвку, которую перекидываю через сучок, и спускаю ловушку на землю. Дома у меня уже готов улей. Я переставляю из ловушки рамки и перегоняю в него пчёл. - Не тяжело тебе, дедушка, одному? - Да нет, пока управляемся с Синой вдвоём. Ей нравится с пчёлами возиться. Такая уж у них порода трудолюбивая. Вот и тебя обучу с пчёлками обходиться. Очень, я тебе скажу, полезное занятие. Как-то днём мы отправились осматривать ловушки. С собой взяли корзины, на случай, если грибы попадутся, и моток не очень толстой верёвки. - Характер у наших уральских пчёл чисто русский, - говорил дед. - Трудолюбивые и своё гнездо защищают яростно. Что интересно, самые злобные семьи больше всего мёда собирают. Вот как мы: что собрали своим трудом, за то готовы любому глотку перегрызть. Лошадь поставим подальше. Не выносят кони пчелиное ужаление. Может здоровенный коняга от одной пчелы издохнуть. Поэтому снимем ловушку, потом подъедем, погрузим и повезём. Перегонять сегодня же будем. Я их первое время на пасеке закрытыми подержу. - Дедушка, а на войне ты ещё бывал в разведке? - Бывал, я после первого раза поглянулся командиру разведроты за мою сметку. Он и коми-пермяков моих хранил как зеницу ока. Как надо где какой шухер устроить, они на первом месте. - А ордена и медали получал ещё? - Да нет, шибко больших геройств как-то не случалось, так, выползешь косточки размять и всё. Линии окопов определить, засады, гнёзда пулемётные, танки зарытые, дотик подорвать. Я еще в Первую мировую был разведчиком и командовал взводом разведки. - Дедушка, ты за Отечественную войну рассказывал много, а за Первую мировую почти ничего. - Я говорил, что отец мой Егор Иванович трепетно относился к обучению детей. Еще со времен нашего прадеда Степана Никифоровича место волостного писаря оставалось за нашей семьей. После того как мой дядюшка попал в уездные писари в Кунгур, я занял эту должность сразу по-

сле свадьбы. На войну меня забрали не сразу, а попал я сначала, как грамотный человек, в Пермскую губернскую военную школу прапорщиков. Порядок в школе очень мне не поглянулся, можно было ни за что получить зуботычину от командира взвода, унтера. Но преподавание тактики было отличным. Солдатскую психологию читал у нас штабскапитан Растоцкий, прекрасно преподавал. Так вот, он нам сразу сказал, что если вышли из строя старшие офицеры, команду тут же должны принять командиры младшие, иначе среди солдат немедленно начнётся паника, которая на фронте смертельно опасна. И команды нужно подавать громко и уверенно. Паникёры сметают полки, дивизии и целые армии, такова психология рядового солдата, он всегда должен чувствовать руку начальника над собой, слышать его голос в любых обстоятельствах. Тогда он спокоен и готов выполнять любые поставленные перед ним задачи. После первой же письменной контрольной преподаватели заметили мой почерк, и с этого момента моим нарядом после занятий был штаб школы и заполнение различных документов. Кончил я школу с отличием в ноябре и был отправлен домой в недельный отпуск. В форме прапорщика заявился я сначала домой в Ботово, потом к свёкру в Хмелёвку. Мне предлагали остаться в школе на писарской должности, но я отказался и попал на фронт. Отправили нас в армию Брусилова, и попал я в 516-й Вологодский полк на пополнение. Прибыли мы на Юго-Западный фронт в конце декабря, и меня сразу же поставили командиром взвода. Поручиков тогда уже чувствовалась нехватка. Поэтому и ставили прапорщиков командирами взводов. В первом же бою тяжело ранило командира роты. У нас в школе у курсантов вырабатывали командирский голос, поэтому, как было принято, я поставленным голосом крикнул: «Рота!!! Слушай мою команду, вперёд!!!» Благодаря моей находчивости не сорвалась атака нашего батальона, а может и всего полка. Я был ранен в правую руку, но не ушел в госпиталь и был награжден Георгиевским крестом, получил звание подпоручика. Но на этом мои приключения не кончились. Уже в январе началось январское наступление Юго-Западного фронта, которое продолжалось всю зиму и получило название «резиновой войны». Сражения были очень упорны-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

119

ми. Армия Брусилова начала наступление вместе со всеми. Бои шли в самую жестокую зимнюю стужу. Войска ценой больших жертв то углублялись в глубь Карпат, то отходили. Было много обмороженных и больных солдат. Всё это кончилось тем, что командование Юго-Западным фронтом принял Алексей Алексеевич Брусилов. Здесь и проявился его талант полководца. Опять союзники - французы и итальянцы - стояли на грани разгрома. И русские решили начать наступление в 1916 году. Брусилов должен был отвлечь на себя внимание немцев, дабы обеспечить наступление Западному фронту. Тянулся наш фронт от Полесья до Румынии. Австрияки свою оборону укрепляли в течение девяти месяцев. Она была хорошо подготовлена и состояла из двух, а местами и трёх линий в 3-5 километрах друг от друга. Линии были оборудованы бетонированными блиндажами и прикрывались несколькими полосами проволочных заграждений. В австрийских окопах русских ожидали фугасы и огнемёты. Подготовка была очень тщательная. На поиск мы ходили каждый день, и я тоже отпросился у командира роты на частный поиск. Перешёл я линию фронта и углубился в тыл. Вижу, едет на велосипеде какой-то мадьяр, венгр стало быть, с какойто сумкой на руле. Не простой венгр, по погонам оберст. Я выскочил, сбил его, спеленал и, радостный, попёр к линии фронта, предварительно закинув в кусты велосипед и прихватив сумку. Для возвращения пришлось ждать сумерек, и от нечего делать я спрятал венгра в зарослях и начал ползать вдоль линии окопов, запоминать их расположение. И вот спустились сумерки, и я переполз на нашу сторону. И попался мне в руки какой-то венгерский барон, не запомнил я его фамилию, слишком мудрёные они у них, для русского языка не привычные. Вызвали меня к самому Каледину, и был я награждён орденом Святого Владимира четвёртой степени. А полковой командир поставил перед мной задачу собирать данные о расположении огневых точек. И вот лазил я и снимал точки и однажды был схвачен австрийцами. Меня били и пытали, требуя рассказать, с какой целью я пробрался в расположение австрийцев, и грозили расстрелом. Но за ночь я сделал подкоп в мёрзлой земле, обдирая ногти, и сбежал, за что получил второй Георгиевский крест, и с перевязанными

руками месяц провалялся в медсанбате. И загорелся я дурной идей отомстить своим мучителям. И вот я принялся мечтать о том, как я пробираюсь в штаб австрийского полка и забрасываю блиндаж гранатами. Я выздоровел, сделал несколько удачных поисков, в укромном месте спрятал десяток гранат. И вот пошёл я мстить австриякам. Пробрался удачно и на том месте где меня схватили, натолкнулся на засаду: двое спят, один сторожит. Подкрался к ним, снял без жалости сторожа и спящих солдат. Затем переоделся в австрийскую одежду и подполз к штабу. Здесь я снял часового и кинул в трубу одну связку гранат, в окно другую. В общей суматохе я удачно ушёл к себе в батальон. Результатом моего необдуманного шага было то, что австрияки усилили свою охрану, и ходить в разведку стало намного труднее и опаснее. Везде нас подстерегали австрийские засады, и разведчики начали нести потери. Как-то на очередном учении, которые проводились перед наступлением, присутствовал сам Каледин. - Все старшие офицеры батальона убиты, принимай команду, подпоручик, - ткнул он меня в грудь. - Батальон!!! Слушай мою команду!!! Поротно приготовиться. Первая рота берёт окоп первой линии, вторая перекатывается через неё и идёт на вторую линию, через неё перекатывается третья рота и занимает третью линию. Четвёртая рота перекатывается через первую, вторую и третью линию и уничтожает штаб батальона. Первая рота после занятия первой линии гранатами уничтожает личный состав противника и поддерживает атаку второй роты, и так далее. Все понятно? Вперёд! - Молодец подпоручик, дельно командуешь, вы поняли? - обратился он к штабным. - Если его роты пойдут так перекатами, успех атаки обеспечен, дело за артиллерией. Наши артиллеристы продемонстрировали своё превосходство в меткости стрельбы всему миру. И вот мы пошли в атаку. Судьба сложилась так, что командир батальона принял командование полком, а я - командование батальоном. Бойцы уже знали мой голос. Три линии окопов мы заняли за полчаса. Из окопов вывели пятьсот перепуганных и ошеломлённых пленных австрийцев. И вот вырвались мы на оперативный простор и пошли вперёд, за нами двинулись

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

121

наши пушки. Наступление было ошеломляюще быстрым. Сопротивление было слабым, упорно сопротивлялся город Луцк, но подошла артиллерия и подавила пушки австрийцев. Чешский полк, охраняющий город, сдался без сопротивления. За командование батальоном я получил орден Станислава и ещё два Георгиевских креста за бои под Ковелем. Под Ковелем же был отравлен хлором и отправлен в госпиталь, где и получил я четвёртый орден Святого Георгия. Вот и всё, Вова, что я могу тебе сказать за ту войну. Только моё здоровье, даное мне моими родителями, помогло мне как-то нито выкарабкаться из этой ямины. Единственное, что тогда запомнилось мне, это неимоверно гостеприимное отношение русинов к нам. Когда я удрал из штаба австрияков, погоня чуть не нагнала меня. И спрятал меня в своей стодоле в кормушке у коровы простой русин. Австрияки избивали его так, что он криком кричал, но не выдал меня. А потом дал мне лошадь. «Скачи, - говорит, - конягу отпустишь, он сам домой придёт». От автора. Бабушка моя умерла в 1962 в возрасте 80 лет. Перед смертью она долго болела и сильно похудела. Помню, зайдёт дед к ней в комнату, сядет перед постелью, погладит её по лицу. - Как ты тут, солнышко моё? - Хорошо, Ёмушка. Наклонись ко мне, родненький. Он наклонится, она его по лицу гладит сухонькой ручкой. - Мой ты хороший, ты и в старости красивый и стройный. Спасибо тебе, Ёмушка, за твою нежность и любовь. Чувствую, умру я скоро, силы уходят прямо по минутам. Я, Ёма, ни о чём не жалею, ты подарил мне такие мгновения нежности, что у меня и сейчас при воспоминании сердце замирает. Я этими воспоминаниями только и живу ещё. Он смотрел на неё, целовал ей руки, а по лицу текли слёзы. - Поплачь, поплачь, мой родненький, по мне, мне от твоих слёз легче становится. Тяжело тебе будет без меня. Знаю, многие за честь посчитают доживать с тобой. Ты не страдай, если тяжко буде, прими кого ли чо.

- О чём ты, Сина, мне ты нужна, не оставляй меня, мы же мечтали умереть в один день. - Иди, Ёмушка, не мучай себя. Когда помирать буду, позову тебя. И он уходил и во дворе плакал навзрыд, оставшись наедине. И вот пришла её последняя минута. - Позовите отца, - попросила она. - Езжай, Ёма, за священником. Дед ещё успел привезти батюшку, он исповедовал, причастил и соборовал бабушку. - Сядь рядом, солнышко моё, руку мне дай, умираю я. Ты только не уходи, так страшно умирать одной. Я сейчас, сейчас я, ну всё, прощай, Ёмушка... Она вытянулась и затихла навсегда, а дед встал на колени перед её постелью, упал ей на грудь и разрыдался. - Сина!!! Синочка!!! Прости меня, родная. Потом поднялся, вытер слёзы и сказал: - Ну всё, прощай, Анисья. На дворе стояла осень 1962, моросил мелкий дождь, словно и природа плакала по её утере. Похоронили бабушку на ботовском кладбище. На поминки собрались все друзья и родственники. Стол накрыли в колхозном клубе. Дед прожил ещё восемь лет и умер тихо, не болея, утром не проснулся и всё. Но перед смертью всё же успел причаститься и собороваться. Дедов дом разобрал и увёз в Пермь его сын дядя Ваня, и на хуторе не осталось о нём никакой памяти. Последние годы с дедом жила его дочь тётя Таня. Она поселилась в доме брата деда Петра Крыласова, потом выкупила его у колхоза. Она умерла в 1993 году. Заключение. Вот и закончено описание жизни моего деда Крыласова Емельяна Егоровича. Его судьба переплелась с тысячами судеб нашего народа, перенёсшего чудовищные страдания в двадцатом веке. Я не говорю, что дед мой был харизматичен. Как и многим фронтовикам, ему была присуща черта приукрасить, преувеличить свои подвиги. Но, с другой стороны, ни за что ни в царской России, ни в Советском Союзе медали и ордена

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Крыласов

123

не выдавались. Когда в 1993 году я приехал на умирающий хутор Воробьи, местные жители взахлёб рассказывали, как хорошо они жили при Емеле. В памяти людей осталась полоса коренных перемен, которые Крыласову удалось осуществить в те тяжёлые послевоенные годы благодаря таланту предпринимателя, не востребованному тогда. В книге описано по существу наше генеалогическое дерево, что очень важно для моих потомков и племянников. И кажется удивительным, что село стало племенным хозяйством для некоторых пород скота. После объединения и укрупнения колхозов всё это богатство было утеряно и разбазарено нерадивыми руководителями. Дед мой был всегда против укрупнения. Он знал характер каждой семьи, каждого человека. Удивительной была его забота о земляках. Он сумел каждой вдове привести мужика, хоть инвалида, но мужика, зажигая этим свечу призрачного счастья в крестьянских избах. - Я собирал людей по крупицам, а новые начальники разбазарили их пачками, - говорил он. На месте срубленных лесов выросли прекрасные сосновые рощи и ельники, которые в начале девяностых были вырублены второй раз. Так и не удалось на месте карьера построить дом отдыха, но на одной из проток реки Бабки был построен прекрасный пионерский лагерь. Осталась на реке Бабке стена черёмухи и вербы на левом её берегу. - Надо лелеять и беречь крестьян, потому как они самая здоровая часть любого народа, его поильцы и кормильцы, - говорил он, - они соль земли русской. Вот и всё. Я думаю, что работа над книгой не закончена, надеюсь, что мои родственники подключат свою память и что-то добавят.

Бесценные уроки /

Бесценные уроки

КАВКАЗСКАЯ ОДИССЕЯ Автор: Екатерина Полумискова

В самом разгаре лета 1823 года у подножия горы Железной, рядом с источником железных вод, расположился лагерь, более походивший на кочевье диких воинов, чем на пансионат для отдыхающих. Вблизи источника стоял одинединственный дом с ванными помещениями, в котором по обыкновению останавливались дамы из числа высокопоставленных особ, рискнувших прибыть с конвоем сюда для исцеления водами. Большинство же приезжих ютилось в палатках и войлочных кибитках, разместившихся на широкой, тщательно выкошенной поляне, окаймленной невысоким кустарником, прямо за которым на дороге находился казачий кордон на случай отражения нападения горцев. Послеполуденное солнце клонилось к горизонту. И в небе, прежде ясном и безоблачном, стали собираться тучки, сперва легкие и полупрозрачные. Затем, сталкиваясь и объединяясь, они тяжелели и спешно заволакивали небосвод. Стало душно. Немногочисленные гуляющие поспешили в укрытия, не ожидая ничего хорошего от внезапной перемены погоды. Вдруг из небольшой палатки, располагавшейся на краю поляны, вышел молодой человек лет девятнадцати, стройный, худощавого телосложения, с густой гривой каштановых волос и большими, выразительными глазами. За ним тут же выскочил коренастый бородатый мужичок в холщовой косоворотке, курносый и плешивый, проворно набросил на плечи молодому человеку сюртук и вполголоса запричитал: - Куда же вы, барин, в одной рубахе, не ровен час, хлынет как из ведра. - Ты думаешь, хлынет? А, Тимофей? - А то как же, - засуетился тот и кинулся снимать с кустов развешанные на них для сушки большие полотенца, которыми барин пользовался в купальне с целебной водой.

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

125

- Сдается мне, что уж больно сильно испаряет земля, да тучки шибко проворные. Если и ливанет, так в другой раз, не теперь. - Ливанет не ливанет - вы уж лучше пожалуйте обратно, а то простынете, что я батюшке вашему тогда доложу, что за дитятей капризным не усмотрел? - Ладно, Тимофей, ежели дождь начинаться будет, так и быть, вернусь в палатку. Тут обоз с провиантом и почтой на подходе, все ждут. Так и я подожду на воздухе. А то здесь духота невыносимая. Молодым человеком был Михаил Иванович Глинка, отставной титулярный советник, чиновник девятого класса. В прошлом году он окончил Благородный пансион в Петербурге и поступил на гражданскую службу. Но, будучи от рождения слабым и болезненным, испытывая истинную страсть к музыке, он быстро понял, что занятия музыкой не способствовали карьере, а служба, отрывавшая от творчества, невероятно тяготила его. Успев познакомиться и подружиться с Пушкиным (он жил в пансионе в одной комнате с его братом - Львом Пушкиным), Дельвигом, Кюхельбеккером, Жуковским, Грибоедовым и не прослужив года, он вышел в отставку и направился на Кавказ для лечения минеральными водами. Это было его первое «большое» путешествие. Итак, в полной пока неопределенности и без особенного толка по части исцеления, он уже третью неделю колесил между различными минеральными источниками - сначала на Горячих Водах, теперь вот у железного источника, и собирался на днях направиться к знаменитому Нарзану, на Кислые Воды, но ожидал известия от товарища отца - Петровского-Муравского. А на кутежи и прогулки со столичными франтами и барышнями из высшего света у него не хватало ни наличных средств, ни расположения духа. Для занятия музыкой здесь не было никаких условий, оставалось разве что читать книги, захваченные с собой из Петербурга, да наслаждаться местными дикими ландшафтами, так не похожими на суровую северную природу столицы или на родные смоленские места. Между тем, тучи, которые заволокли уже все небо, начали стремительно спускаться, но словно зацепились за

вершину горы Железной. А клочья тумана, поднявшегося с земли над поляной, примкнули к ним, и вся эта серая лохматая папаха, вмиг отяжелев, съехала к подножию и накрыла лагерь густой, ватной пеленой. Дождя не было, но внезапно накатили сумерки, влажные и совершенно непроглядные, так что ближайшие кусты и соседние кибитки почти исчезли из вида, не говоря уже о доме и окрестностях лагеря. Тимофей зажег фонарь и чуть ли не за руку затащил молодого барина в палатку. Глинка, посмеиваясь, повиновался, но любопытный взгляд его все же был прикован к выходу. В это время налетел порыв ветра, затем другой, донося гулкие голоса, и туман на глазах разметало прочь. Тимофей высунул голову из палатки и увидел, как из-за кустов на поляну въехал обоз из трех подвод в сопровождении конвоя казаков. С первой подводы соскочил высокий, дюжий мужик в черкеске и папахе, но с виду - казак, с шашкой на перевязи и длинным кинжалом на поясе. В одной его руке дымилась трубка, а другой он указывал сопровождающим его людям, куда что разгружать. С подводы спрыгнула ехавшая с ним рядом женщина в белом платке, длинной юбке и кофточке с рюшами, легко перекинула через плечо ружье и направилась к дому. С другой подводы соскочил молодой парень в шальварах и тюбетейке, на вид - татарин, схватил мешок с провиантом и, подбежав к старшему обоза, с характерным акцентом спросил: - Дядя Семен, а с посьтой сто делать? Я зе по-русськи цитать не умею, а по-арабски здеся никто не писит. Казаки захохотали, а Семен, прикрикнув на них, похлопал татарина по плечу и звучно пробасил: - Ступай, Захарка, следом за Агафьей к дому, а с почтой я сам разберусь… Э-э, да тут все и так не по-русски, и не видать ничего… Писем было немного, но писаны были они почти все на французском, которого Семен не знал, да и стало смеркаться. Глинка проворно выхватил у Тимофея фонарь и подошел к Семену: - Вас, я слышал, дядей Семеном величают? Позвольте-ка, я вам помогу.

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

127

- Ишь ты, какой догадливый! Из господ будешь или как? - смерив его взглядом, спросил тот, протягивая пачку писем. Быстро перебрав их, Глинка выхватил долгожданный конверт и радостно сообщил: - Это письмо мне адресовано, смотрите, на конверте пофранцузски писано: «Господину Глинке Михаилу Ивановичу - от Петровского-Муравского Н.И., майора в отставке, Горячие Воды». Глинка, стало быть, это я. А это - Тимофей, вроде бы как камердинер мой. Прибыли на Воды из Петербурга. Родом-то я из Смоленской губернии, село Новоспасское, что под Ельней, может, слыхали? - Из господ, значит. А мы вот - казаки, люди вольные, но государю служим исправно, - погладил густую кучерявую бороду Семен. - А по Смоленской губернии нас сначала французы аж до Москвы гнали, потом - мы ихнему Бонапарту бока намяли! До Парижу казаки прошлись по всей Европе… Да-а, было время, не то что теперь. Я у атамана Платова вестовым служил, пока снарядом от пушки французской - коня наповал, а мне ногу так продырявило, что уж не чаял Агафью мою обнять. Это она со мной приехала. Семен закашлялся. Глинка тем временем велел Тимофею отнести письма в дом, а конверт, адресованный ему, вскрыл и прочитал немедленно. Товарищ отца писал ему, чтобы он вместе с обозом на следующее же утро отправился в солдатскую слободку на Кислых Водах, где в доме купца Шапкина и будет его ждать Николай Иванович Петровский-Муравский. Значит, завтра в дорогу! Он присел на край подводы рядом с бывалым казаком, участником Отечественной войны 1812 года, о которой и сам знал не понаслышке. Когда ему не было и десяти лет от роду, их семья спешно покинула усадьбу перед самым вторжением наполеоновских передовых частей и скрывалась в лесу. - Так как тебя, говоришь, звать? - Семен достал из вещмешка с подводы хлебную лепешку и, отломив от нее ломоть, протянул Глинке.

- Мишей меня родители называют. А вы-то что на Водах делаете, раненую ногу подлечиваете или переселились сюда насовсем? - Земли нам тут государь пожаловал после победы над Бонапартом. Так сыновья мои с семьями хозяйство ведут, а младший служит еще. Мне бы можно и на покой, внуков нянчить, да какое тут. От горцев спасу никакого нет. А так места здесь хоть и дикие, но благословенные… Вот отстроятся крепости, затем - города, станицы, храмы... Я у себя подле дома виноградник разбил да садик насадил. Лет через пять урожая ждать буду. А трава здесь какая - и табунам вольница, и коровам сено, и козам да баранам - раздолье… В это время Захарка принес котелок с гречневой кашей, которую сварила Агафья на костре. А сама она поднесла глиняный кувшин с молоком. И до того простая эта еда понравилась Мише, что он кликнул Тимофея и провозгласил: - Слышь, Тимофей, как вернемся домой, буду кашу гречневую с молоком каждый день вкушать! - Так это же еда суворовских солдат, - заметил Семен, может, все эти нарзаны да железные воды кому и помогают, а ежели каши суворовской не поесть, то все эти мучения с питьем да купанием впрок не пойдут. Тут на днях доктор приезжал, Нелюбин его фамилия, кажется. Так он целую теорию развел про воды целебные. А по мне так какой может быть толк от воды на пустой желудок. Хлеб да каша - вот в чем сила наша! Мише хорошо было в обществе простых людей. Может быть, потому, что с детства он помнил доброту крестьян из крепостного оркестра своего дядюшки, которые учили его играть на скрипке и на флейте и которые укрывали их в своих избах от французских солдат. И этот дядя Семен, воевавший с Бонапартом, сразу же стал для него непререкаемым авторитетом. Мимо опять пронесся Захарка с лошадиной сбруей, про себя напевая какую-то татарскую песню. - Почему с вами этот Захарка, он что - служит у вас? - поинтересовался Глинка, на что дядя Семен во всех подробностях поведал ему удивительную историю. Проезжая по Москве в самом арьергарде отступающих русских войск, он увидел, как французы грабили восточную

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

129

лавку, задержался у выбитого окна и заметил, как мальчонка с бритой головой в зеленом халате, прижимая книгу к груди, забился в угол, а французский офицер уже замахнулся на него саблей. Тогда казак своей пикой отбросил француза назад, перегнулся через подоконник и вытащил мальчишку за шиворот. Так в своем седле за Москву его и вывез. А тот от Семена по сей день ни на шаг - и еду варил, и портянки стирал, и за лошадьми смотрел, и саблю начищал. По-русски выучился говорить. Правда, смешно получалось, но казаки татарчонка полюбили. А когда узнали, что книжку, которую он все время с собой таскал, называют Кораном, сперва отобрать хотели, но Семен не дал: «Пусть читает, из нас ведь никто грамоте никакой толком не обучен, так хоть татарчонок по-арабски разумеет. Вдруг пригодится!» Миша слушал, а Захарка тем временем выхватил саблю из ножен, перепрыгнул через кусты, скрылся в высокой траве с головой и принялся ловко вертеть клинком перед собой, так что только свист раздавался да луна поблескивала на холодной зеркальной стали. Вскоре он притащил огромную охапку свежескошенной душистой травы и устроил себе постель подле подводы Семена, затем постелил поверх войлочный коврик и растянулся на нем. Но тут же сел потурецки и раскрыл свою книжку. Глинка тоже собрался было почитать на сон грядущий, но впервые ему не хотелось читать. Он просто горел желанием еще послушать рассказы случайных попутчиков и снова вышел из палатки в надежде, что Семен и Захарка еще не спят. И увидел, как проворно Захарка снимает сапоги сначала с раненой, затем со здоровой ноги Семена и аккуратно заправляет голенище одного сапога в голенище другого. - Это еще зачем? - поинтересовался он. - Стобы ноцью в сапок змея или мысь не заползла, - растолковал Захарка и принялся набивать табаком трубку для дяди Семена. Улучив момент, когда Захарка собрался было перевести дух, Миша наклонился к его уху и что-то произнес, а потом достал монету из кармана и сунул ему в руку. Тот с довольным видом снова уселся на свою травяно-войлочную постель и вдруг затянул песню по-татарски. Все окружающие

обомлели, потому что, как оказалось, у Захарки не было ни голоса, ни слуха. Зато по всей округе отозвались шакалы, скуля и тявкая на все лады. Семен чуть было не свалился с подводы, в которой собирался задремать. - Ты что это, Захарка, тебя обидел кто? - Не, дядя Семен, это косподин Миша дал мне полтинник, стобы я спел ему песню на моем языке, - простодушно отозвался татарин. - А что ж ты не сказал ему сразу, что медведь тебе на ухо наступил! - возмутился казак. - На-ко, вот тебе рубль, чтоб ты только помолчал. И уже обращаясь к Глинке, Семен спросил: - Так ты, значит, песни любишь? - Очень люблю! - отозвался тот. - Но татарских песен никогда не слышал. Я хочу музыку писать, вот и любопытно мне, какие песни люди поют. - А казачьи песни ты когда-нибудь слыхал? - Слыхал, походные, еще в детстве, когда казачий эскадрон мимо нашей усадьбы проезжал… - Эх, казачья песня, брат, она про саму жизнь. Ее не для забавы поют, а чтоб память сохранить о делах наших славных, рассказать о доле нашей. Вот Матвей Иванович Платов, тогда еще полковник, как-то с двумя полками донских казаков - а это тысяча человек - сопровождал беженцев с Кубани и обозы с провиантом для наших войск на Кавказской линии. Вторым казачьим полком командовал друг Платова, Павел Кирсанов. Так вот, в степи у реки Калалах, Великая Грязь переводится, на них напали ногайцы вместе с крымскими татарами - всего десять тысяч всадников. А каждый всадник вел еще по три «заводные», то есть в поводу, лошади. Поставив гуляй-город из телег с мешками муки, тысяча казаков двое суток держала оборону. После ружейных залпов, чтобы дать товарищам время на перезарядку ружей, казаки бросались в рукопашную. И все-таки дождались подмоги. Кирсанов погиб в том бою. А вдова его, Марфа, несколько лет спустя вышла замуж за Платова, когда тот овдовел. И Платов, как родного, воспитал сына Кирсанова. Вот такие мы люди, казаки! И песню про то сложили. Вот послушай, в Петербурге, чай, таких песен теперь не поют, да и некому их там петь. А я атамана Платова знавал…

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

131

Семен приподнялся, сел на подводе, выпустил колечко дыма и затянул вполголоса, низко и хрипловато: На Великой Грязи, там, где Черный Ерик, Выгнали ногаи сорок тысяч лошадей. И взмутился ерик, и покрылся берег Сотнями порубанных, пострелянных людей! Услыхав песню, казаки, стоявшие в карауле вокруг лагеря, примолкли, а потом разом грянули припев, откликнувшись со всех концов погрузившейся в темень поляны: Любо, братцы, любо, Любо, братцы, жить! С нашим атаманом не приходится тужить! Любо, братцы, любо, Любо, братцы, жить! С нашим атаманом любо голову сложить! Песня, подхваченная десятком голосов, взмыла к звездам, набирая силу, беря за душу, да так, что в горле вставал ком и мурашки шли по телу. Ничего подобного Миша в жизни не слышал. А песня то гордо гремела, то протяжно разливалась бесконечной, безысходной грустью: Жена погорюет - выйдет за другого, За мово товарища, забудет про меня! Жалко только волю во широком поле, Жалко мать-старушку да буланого коня… …На рассвете две подводы да еще три кареты в сопровождении казачьего конвоя тронулись в путь по направлению к Кислым Водам. Впереди ехал Семен с Агафьей и Захаркой, на второй подводе уместились Глинка и Тимофей со своими пожитками, здесь же были продукты и суточный запас питьевой воды, предназначавшиеся для самих путников. В каретах помещались два семейства - господа с прислугой. Глинка ехал в подводе лежа, полуприкрыв глаза и подремывая в такт неспешному шагу гнедой лошади. Тимофей сидел, свесив ноги, рядом с возницей и о чем-то вполголоса переговаривался с ним. Но пока что, кроме высоченных за-

рослей травы и кустарника, не было видно ничего по обе стороны. Вдруг обоз остановился. Глинка заметил, что Семен поднял руку. Агафья щелкнула затвором ружья, а Захарка спрыгнул с подводы и скрылся в траве, направляясь по ходу их движения. Конвойные пригнулись в седлах и, едва сдерживая горячившихся лошадей, встали вокруг обоза. И тут только до путешественников издалека донеслись свист и гиканье, а затем послышалась беспорядочная стрельба. Вскоре вернулся Захарка. Лицо его было спокойным, и на короткий вопрос Семена он так же лаконично ответил: - Корцы! - Горцы? - изумился Глинка, приподнимаясь и вертя головой во все стороны, как будто горцы уже окружили обоз, а дамы, ехавшие в экипажах, разом ахнули и отпрянули от окошек своих карет. - Да говори толком, что за пальба? - спросил Семен. - Скачут по долине, свистят, тушку барана друг у друга отбирают, а кому достается - за тем все гонятся и стреляют в воздух, - пояснил Захарка, пожимая плечами. - Понятно, - кивнул Семен и отложил свою шашку прочь, - играют они, резвятся. Понимаешь? - Как это? - не понял Глинка. - Да так, забава у них такая, видно, празднуют. Может, свадьба у кого, может, родился кто. Одно ясно - встречаться с ними нам ни к чему. Но, уловив изумленный взгляд Миши, пояснил: - Когда они в раж войдут, так и друг друга подстрелить могут, не то что, скажем, тебя. Им для куража что за бараном погнаться, что за нами - один черт. А потом хлопот не оберешься. Так что, слушай меня все - идем в обход, не спускаясь в долину! - Дядя Семен, дозволь мне хоть из травы, как Захарка, на забавы эти горские посмотреть, уж больно любопытно. Я мигом, никто и не заметит, - загорелся Глинка. - Эй, Захарка, помоги барину любопытство удовлетворить, - согласился Семен, - только гляди у меня, чтоб без звука - туда и назад, обоз вас дожидаться не станет, догонять придется!

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

133

Захарка жестом поманил Мишу за собой в высокую, густую траву. И было совершенно непонятно, как можно угадать верное направление движения без какого-либо обзора и ориентира. Но через несколько шагов трава поредела, под ногами стали попадаться плоские горячие камни, а потом перед их взором открылась небольшая долина. - Все, дальше незя, здеся смотри, - прошептал Захарка и присел возле большого валуна, прячась за куст лопуха и увлекая за собой к самой земле Глинку. Тот повиновался и опустился на колени, выискивая глазами горцев. Примерно на расстоянии ружейного выстрела от них по долине скакали джигиты, человек десять-двенадцать. Разглядеть их во всех подробностях было трудно, потому что они все время петляли и, пытаясь отобрать друг у друга баранью тушку, демонстрировали чудеса джигитовки и приемов верховой езды. Их невысокие, но резвые и горячие кони вертели безумные пируэты, срывались с места в карьер, повинуясь решительным жестам умелых наездников, ржали и храпели, включаясь в скачку, а то вдруг останавливались как вкопанные, когда всадники поочередно нагибались из седла до самой земли, чтобы подхватить заветную добычу и, перекинув ее через седло, тут же вихрем умчаться вперед. Глинка смотрел на джигитов как завороженный, но Захарка потянул его за рукав: - Идем, косподин, они еще так долго будут икрать. Обоз далеко уйдет. Через полчаса они нагнали обоз, который свернул на другую дорогу. Подводы ползли по склону горы под прикрытием густого кустарника и редко встречавшихся невысоких деревьев. Вдруг прямо по направлению движения обозначились едва сохранившиеся развалины какого-то аула. - Гиблое здесь место, - выдохнул Семен и закурил трубку, - лет двадцать назад кабардинцы отсюда в горы ушли, все разом. Один казак сказывал, что въехали они в этот аул, ну чтобы с горцами договориться, а их и след простыл. Только в очагах еще угли дымиться не перестали. Нет никого! Обшарили они тогда весь аул, глядь - возле стены одной сакли старик сидит в лохмотьях, с посохом, в чалме. Сам

высох весь от старости, глаза впали, и так хитро улыбается беззубым ртом. Казак тот спрашивает: что ж это тебя, дед, родственнички подыхать тут бросили, а сами-то в какую сторону подались? Дед закивал и посохом указывает в направлении ущелья. Казаки коней пустили в галоп, догнать думали. А к ущелью дорога извилистая пошла, заросшая кустарником, не видать ничего - так двое казаков с размаху в обрыв и сорвались. Остальные вернулись, сгоряча с дедом этим потолковать по душам хотели, а он уже преставился. Откинулся к стенке своей сакли, глаза в небо закатил и ухмыляется… Семен перекрестился, проезжая мимо развалин. Дальше почти до самой Солдатской слободки, что на Кислых Водах, ехали молча, даже привал на обед не устраивали. Глинка, лежа на подводе, ворочался с боку на бок, и все у него вчерашние да сегодняшние впечатления из ума не выходили. И никак он не мог в толк взять, отчего в этих удивительных краях хорошо только волку степному в высокой траве шастать да орлу вольному по небу летать. А людям - хоть горцу, хоть нашему человеку - все сторониться друг дружки приходится. Хотя, казалось бы, и земли тут на всех с лихвой хватит, и воля у каждого своя, и вера - живи себе мирно, как хочешь. Ан нет. То ли жадность обуяла, то ли гордыня великая, то ли обида. Ведь земле настоящий хозяин нужен, который и возделает, и защитит ее. А набегами да разорениями хозяин жить не станет. Это как-то по-разбойничьи получается. И вообще здесь все непредсказуемо - и природа дикая, и погода непонятная, и сами горцы - пришли, ушли… То мир, то ссора… Один аул торгует с казаками, другой воюет, из третьего в столицу молодежь учиться едет. Поди разберись, что у них на уме? А ведь турки, приди они сюда, с горцами бы церемониться не стали… И вспомнились ему края родные, смоленские, с деревьями высокими да прохладными лесными чащами, где ходил он во весь рост, не сгибаясь, ни от кого не прячась. И столица Северная вспомнилась с дворцами да храмами. Если здесь такое и будет, так когда?! А, собственно, какое дело ему до всей этой неразберихи? Она только отвлекает его от волшебного мира музыки

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

135

и всесильного царства гармонии! Однако гармония - это и есть сочетание внутренней, духовной свободы со свободой ее всестороннего выражения и неотделимость от народа своего. Об этом и воспитатель его в пансионе говорил, Кюхельбеккер, и Александр Пушкин, и Грибоедов, и Дельвиг… И он, Глинка, непременно скажет, в будущем музыкальном творчестве своем… …На Кислых Водах в Солдатской слободке имелось к тому времени около тридцати домов, и еще несколько строений располагалось возле самого источника. Семь из них поставил астраханский купец Шапкин. В одном таком гостином дворе купца Шапкина и поселился Глинка вместе с Петровским-Муравским, который прибыл с Горячих Вод на день раньше и успел снять жилье. Потому как в Солдатской слободке в эти дни устраивалась ярмарка, и от приезжих торговцев, покупателей и просто зевак не было отбоя. На ярмарку съехались не только местные казаки, служивые, купцы и отдыхающие, но и мирно настроенные горцы. Все это придавало ярмарке удивительный колорит. Вдоль центральной улицы и при въезде в слободу расположились телеги и арбы с мукой, крупами, солью, маслом и сыром, хлебом, пирогами, лавашами, хычинами и чебуреками, мясом и колбасами, ткаными коврами, шерстью, вязаными платками и шелковыми шалями, мягкими кожаными сапогами и чувяками из овечьей кожи, глиняной и медной посудой, серебряными украшениями, дорогим оружием и сбруей для лошадей. За слободой на ровной поляне казаки и джигиты соревновались в джигитовке и выездке, а на другой день собирались устроить скачки. Глинка пошел прогуляться по ярмарке, отмечая про себя, что она сильно отличалась от тех, какие бывали в средней полосе России, и больше походила на восточный базар, устроенный в цыганском таборе. Но тем она и была замечательна, что ничем не напоминала виденное им ранее. Вдруг на импровизированной сцене, которой служила зеленая полянка перед одним из зданий, грянула музыка, и люди стали собираться вокруг, хлопая в такт горским ритмам, виртуозно исполняемым на барабанах тремя горцами, одетыми в черкески и папахи. Глинка оказался в первых рядах зрителей.

Вдруг кто-то дернул его за рукав. Это был Захарка - в новых шелковых шальварах, подпоясанных широким кушаком, в атласной светло-зеленой рубахе и потертой вышитой тюбетейке неопределенного цвета. Он держал плетеную корзинку со спелой вишней и тут же поделился с Мишей этим лакомством. Но когда началась пляска, они оба позабыли и про вишню, и про все на свете. Несколько стройных девушек-черкешенок, с опущенными длинными ресницами и гордо поднятыми головами в тонких белых платках, сначала плавно кружились, словно лебеди на озерной глади, как будто не касаясь ногами земли. Потом ритм танца становился все быстрее, а движения рук все больше напоминали взмахи крыльев взлетающих птиц… - Захарка, ты ведь старше меня, так почему ты до сих пор не женился? Девушку по душе не нашел? - неожиданно для самого себя спросил Миша. Захарка вздохнул и покачал головой: - Девуску найти всекта мозно, но разве Захарка придет и сказет: «Дядя Семен, ты меня кормил, теперь и зену мою корми!» Не-е, я деньги коплю, хоцу лавку купить, торговать хоцу. А потом и зениться мозно. - А разве ты не хотел бы в столицу поехать, образование получить? - Не-е, - замотал головой Захарка, - вдруг в столицу опять француз придет! - Больше не придет, - засмеялся Глинка, - а что, отец твой купцом был? - Мой отец муллой в Казани был, бедным, и ницего, кроме Корана, мне не оставил, когда умирал. Я ему обесцал в Москву поехать к твоюродному дяде, у которого лавка была. Потом его французы убили, а дядя Семен меня от смерти спас. А ты чем заниматься будес, когда домой вернеся? Глинка помедлил с ответом. Он не переставал удивляться, как это у Захарки все просто и ладно получается. Хотя, если подумать, так и не просто совсем. Все-то он умеет, обо всех заботится, и цель в жизни у него ясная и точная, как утренняя звезда. И слова у него пусть и корявые, да не пустые. А он, потомственный дворянин, получивший превосходное образование в Северной столице, любознательный

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

137

и добрый по натуре своей, до сих пор, по выражению Тимофея, «неприкаянный какой-то». Чиновник из него уже не получился, слишком душа у него тонкая, ранимая, да и ум мечтательный. Бывало, заслушается соловья в саду или флейту к губам поднесет и забудется, словно зачарованный звуками льющихся мелодий. Вот и теперь стоит он в толпе на ярмарке, любуется танцем черкешенок, а где-то в сердце совершенно иная, своя музыка к жизни пробивается, как весенний цветок из-под снега навстречу солнечному лучу. И такая в этом творческом порыве неодолимая сила угадывается, что никак ей воспротивиться нельзя, а только идти за ней, куда она позовет. Да и нет, и никогда не было над ним другой власти, кроме власти этого чудного, божественного гласа, который один только на земле способен наделить человека бесконечной радостью, несметным богатством и безграничной свободой. Глинка посмотрел на Захарку, улыбаясь этим своим мыслям, и взволнованно произнес: - Я мечтаю музыку писать, композитором быть. Но у нас на это не проживешь. Я ведь тоже не хочу, чтобы меня родители всю жизнь кормили… Пожалуй, для начала вернусь в то ведомство, откуда я в отставку успел уже выйти. Там посмотрим… А еще я путешествовать люблю. Больше всего желаю мир посмотреть. Если случится мне что-нибудь стоящее написать, так хочу, чтоб эту музыку весь свет узнал… Нашу, русскую музыку. И татарскую, и горскую… Россия ведь большая… И чтоб наши люди другую музыку могли услышать. В любой культуре ведь как - чем больше делишься, тем богаче становишься. - Это как? - не понял Захарка. - А так. Если ты поешь песню - тебе хорошо. А если мы вместе песню поем - значит, нам обоим хорошо. Понял? - Ага, - закивал Захарка и замурлыкал про себя уже известную Глинке татарскую песенку ни в склад, ни в лад. Потом они шли вместе по улицам слободы и ели спелые вишни из одного лукошка. А над слободой летела огненная горская музыка. И всем было хорошо…

Иной взгляд /

Иной взгляд

АХ, ДУША МОЯ КОСОЛАПАЯ... Автор: Яков Каунатор

Ах, душа моя косолапая. Что болишь ты у меня, кровью капая. Кровью, капая в пыль дорожную, Не случилось бы со мной невозможное... Юлий Ким

Из газеты «Русское слово» от 1 марта (16 февраля) 1914 года: Маринетти. Маринетти отложил свой отъезд из Москвы в Милан до понедельника. В ноябре текущего года вождь итальянских футуристов предполагает вторично посетить Москву. На этот раз он приедет в сопровождении своих единомышленников - поэтов, музыкантов, художников: Руссоло, Бочои, Буцци и др. Тогда же ими будет организована выставка футуристской живописи и будет устроено несколько концертов «музыки будущего». Выставка будет открыта с 10-го ноября по 10-е декабря. Событiя дня. (01 апреля (19 марта) 1914 года) «Советом Министров решено снарядить экспедицию из трех судов, «Герта», «Андромеда» и «Татиана», для розысков экспедиции лейтенанта Седова и на розыски экспедиции Брусилова и Русанова послать судно «Эклипс». Произошло извержение сопки Джавтобэ близ Феодосии. Кратер опустился на 2 caжени. Лавой залито 10 десятин. В Вильне открылся северо-западный съезд российской экспортной палаты. В Азов прибыл Высочайше командированный генералмайор Дашков».

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

139

Край любимый! Сердцу снятся Скирды солнца в водах лонных. Я хотел бы затеряться В зеленях твоих стозвонных. По меже, на переметке, Резеда и риза кашки. И вызванивают в четки Ивы - кроткие монашки... С.А. Есенин …Это - тоже год 1914. 100 лет прошло с первой публикации в журнале «Мирок» стихотворения «Берёза» молодого поэта Есенина. И названо имя. Обласканного ли жизнью-злодейкой, или отвергнутого ею? Но до конца испившего и сладость жизни-любви, и горечь разочарования... Как же мало отпущено было судьбою, как трагически короток «век» поэта. И - странно пророчески прозвучали строки из этого же раннего стихотворения «Край любимый»: Рад и счастлив душу вынуть. Я пришел на эту землю, Чтоб скорей ее покинуть. (1914 ) Крестьянский сын Сергей Есенин родился 21 сентября, или 3 октября по новому стилю, 1895 года. Родился он «в том краю, где жёлтая крапива...» Край этот прозывался селом Константиново Рязанской губернии. Т.Ф. Есенина о сыне : «Родился в селе Константиново. Учился в своей школе, в сельской. Кончил четыре класса, получил похвальный лист. После отправили мы его в семилетку. Не всякий мог туда попасть, в семилетку, в то время. Было только доступно господским детям и поповым, а крестьянским нельзя было. Но он учился хорошо, мы согласились и отправили. Он там проучился три года. Стихи писал уже. Почитает и скажет: - «Послушай, мама, как я написал». Ну, написал и кладет, собирал все в папку. Читал он очень много всего. Жалко мне его было, что он много читал, утомлялся. Я подойду погасить ему огонь, чтобы он лег, уснул, но он на это не обращал внимания. Он опять зажигал и читал. Дочитается

до такой степени, что рассветет, и, не спавши, он поедет учиться опять». Стихи. Наивные, не по возрасту «серьёзные, глубокомысленные», но почему-то вызывающие снисходительную улыбку: Милый друг, не рыдай, Не роняй слез из глаз И душой не страдай: Близок счастья тот час... Поэзия? Да ведь отроку, хотя и не отроку ещё, ребёнку - 12 лет! Простительны и эта наивность, и это подражание «лучшим» образцам «слезливо-слюнявой романтики». «У всех великих людей биография тёмная...» - говаривал мой знакомец, когда я интересовался отдельными фактами его юности. Вот и у Сеpгея Александровича: «то ли крестьянский сын, то ли примазался, дабы невзначай к кулачеству не определили... То ли из старообрядческой семьи, то ли - истино православный...» Всё это из «воспоминаний современников». «Воспоминания современников» - продукт сугубо субъективный. Встретился автору герой к вечеру усталый, угрюмый - вот вам клише: «Нраву наш герой сумрачного, глядит на окружающее исподлобья». А другому герой повстречался спозаранку, когда шёл, улыбаясь и утру, и солнцу весеннему. И тотчас же - отметина в воспоминаниях: «Дружелюбен, светел ликом, улыбчив». Поэтому - доверимся первому лицу: «У меня отец крестьянин, Ну а я крестьянский сын». (Сергей Есенин) Тем более, что всей своей короткой жизнью великий человек Сергей Есенин доказал свою преданность своей родине - русской деревне: «Часто, часто с разбитым носом Приходил я к себе домой». В воспоминаниях современников о Есенине он предстаёт то «сорви-голова», предводитель всей деревенской мальчишеской братии, то - тихоней.. Оно и понятно. Одному видится так, другому - разэтак...

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

141

Конец 19-го века... Деревушка, раскинувшаяся на изумительной красоты приокских берегах... Но сомневаюсь. Сомневаюсь, что у крестьянского дитяти было в ту пору время доказывать своё верховенство в стае одноплеменников. Крестьянский труд, он тяжек, и с малолетства - будь любезен, впрягайся. А выяснять, кто верховод, а кто под ним, - да не крестьянское это дело. Поэтому поверю сказанному: из воспоминаний Н. Сардановского: «Тихий был мальчик, застенчивый, кличка ему была Серега-монах». В тихом мальчике был характер. Надо было остаться на второй год в третьем классе церковно-приходской школы (1907-1908 гг.), чтобы черeз год закончить школу с похвальной грамотой с формулировкой: «…За весьма хорошие успехи и отличное поведение, оказанное им в 1908-1909 учебный год». Самолюбие. Жуткая, однако, вещь, заставляющая тебя стремиться «всё выше и выше!» Да ведь это - в двенадцатилетнем мальчишке... А добавьте к этому самолюбию неуёмную жажду знаний, стремление (откуда? в крестьянском сыне?) к литературе... И он жадно поглощает, зaпоем читает. В Городе он появляется таким же тихим Серёгоймонахом. Город! «Куда нам, лапотникам...» И робко, застенчиво заявляет он себя перед Александром Блоком. портрет Есенина этой поры в мемуарах Георгия Адамовича: «Есенин держался скромно и застенчиво, был он похож на лубочного «пригожего паренька», легко смеялся и косил при этом узкие, заячьи глаза» Из воспоминаний А.М. Горького: «Впервые я увидал Есенина в Петербурге в 1914 году, где-то встретил его вместе с Клюевым. Он показался мне мальчиком пятнадцати-семнадцати лет. Кудрявенький и светлый, в голубой рубашке, в поддевке и сапогах с набором, он очень напомнил слащавенькие открытки СамокишСудковской, изображавшей боярских детей, всех с одним и тем же лицом. Было лето, душная ночь, мы трое шли сначала по Бассейной, потом через Симеоновский мост, постояли на мосту, глядя в черную воду. Не помню, о чем говорили, вероятно, о войне: она уже началась. Есенин вызвал у меня

неяркое впечатление скромного и несколько растерявшегося мальчика, который сам чувствует, что не место ему в огромном Петербурге». Город встретил «Серёгу-монаха» с интересом и с усмешкой. Пресыщенный в начале ХХ века декадентской поэзией Город встретил живое слово Есенина если не восторженно, то - одобрительно. Казалось, будто в затхлое, удушливое помещение через форточку проник свежий воздух. Константин Ляндау: «…Мне показалось, как будто мое старопетербургское жилище внезапно наполнилось озаренными солнцем колосьями и васильками. <…> Когда Есенин читал свои стихи, то слушающие уже не знали, видят ли они золото его волос или весь он превратился в сияние. Даже его «оканье», особенно раздражавшее нас, петербуржцев, не могло нарушить волшебство его чтения, такое подлинное, такое непосредственное. Его стихи как бы вырастали из самой земли». А усмешку вызывала форма, в которой эта поэзия подавалась. Форма - в буквальном смысле слова. В воспоминаниях современников Есенина в этот период: «Большинство смотрело на него только как на новинку и любопытное явление. Его слушали, покровительственно улыбаясь, добродушно хлопали его «коровам» и «кудлатым щенкам», идиллические члены редакции были довольны, но в кучке патентованных поэтов мелькали очень презрительные усмешки» Городецкому пришла мысль нарядить Есенина в шелковую голубую рубашку, которая очень шла ему. Костюм дополняли плисовые шаровары и остроносые сапожки из цветной кожи. «В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками и крестиками, - вспоминал Владимир Маяковский. - Это было в одной из хороших ленинградских квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более, что он уже писал нравящиеся стихи, и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы. Как человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи:

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

143

- Это что же, для рекламы? Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло. Что-то вроде: «Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… мы уж какнибудь… по-нашему… в исконной… посконной…» <…> Но малый он был как будто смешной и милый. Уходя, я сказал ему на всякий случай: - Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите! Есенин возражал с убежденной горячностью». Эта «форма», образ, предлагаемый Есениным своим слушателям, был всего лишь «товаром», «обёрткой» для содержимого. Своим крестьянским умом Есенин понимал, что вряд ли его крестьянская поэзия будет услышана, выступай он во фраке или в городском костюме. И пройдёт всего лишь несколько лет, когда прорвётся у Серёги-монаха: «Прокатилась дурная слава, Что похабник я и скандалист. Ах! какая смешная потеря!...» Город! Что же ты сотворил с тихим мальчикоммонахом? Да ничего... Просто «тихий, скромный», одарённый и талантливый, от рождения искренний, вдруг увидел в Городе Фальшь, Лицемерие, Лжеискренность... В одном из писем к другу Грише Панфилову Есенин пишет из Москвы: «Москва не есть двигатель литературного развития, а она всем пользуется готовым из Петербурга. Здесь нет ни одного журнала. Положительно ни одного. Есть, но которые только годны на помойку, вроде «Вокруг света», «Огонек». Люди здесь большей частью волки из корысти». И всё это его хулиганство, «пьянство» и «фанаберия» насмешка над Лицемерным Городом. «Счастье, - говорил он, Есть ловкость ума и рук. Все неловкие души За несчастных всегда известны.

Это ничего, Что много мук Приносят изломанные И лживые жесты. В грозы, в бури, В житейскую стынь, При тяжелых утратах И когда тебе грустно, Казаться улыбчивым и простым Самое высшее в мире искусство». И только в прикосновении с деревней был он искренним и преданным. Ах, поля мои, борозды милые, Хороши вы в печали своей! Я люблю эти хижины хилые С поджиданьем седых матерей. Из газеты «Новое время» от 01 августа (19 июля) 1914 года: «В Петергофе состоялось чрезвычайной важности совещание министров. В Финляндии объявлено военное положение. Всеобщая мобилизация в России началась 18 июля и проходит с большим подъемом. В Москве состоялось заседание городской думы. Постановлено открыть кредит в один миллион рублей из запасного капитала на организацию врачебно-санитарной помощи на театре военных действий и в Москве. Состоялись патриотические манифестациии в Одессе, Николаеве, Варшаве, Риге, Либаве, Кишиневе, Харькове, Новгороде, Минске, Москве, Хабаровске, и т. д. Непосредственное участие Сергея Есенина в Первой мировой войне началось с апреля 1916 года, когда он был причислен санитаром к военно-санитарному поезду. Традиция давать благотворительные концерты в госпиталях перед ранеными была заложена именно в Первую мировую. Есенину часто приходилось выступать со своими стихами на таких импровизированных концертах. На одном из них, в госпитале под патронажем императрицы Александры Фёдоровны, он был услышан и представлен императрице.

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

145

Но ещё раньше, в январе 1916 года, Есенину вместе с другом Николаем Клюевым довелось выступить перед великой княгиней Елизаветой Фёдоровной и её окружением. Елизавету Фёдоровну привлекала и поэзия Есенина, и сам образ «человека из народа». И для императрицы, и для великой княгини внимание к Есенину и Клюеву было своеобразным актом патриотизма. В суровые военные дни продемонстрирована была близость к народу, к его культуре. Для друзей-поэтов в этих выступлениях не было никаких меркантильных целей. И можно было бы предположить мысли самого Есенина по поводу этих слушаний: «Нечто они - императрица и княгиня - не люди?», выступали перед всеми, выступили и перед высшим светом. Однако реакция была... Реакция «общества» была бурной: «гнусный поступок» Есенина не выдумка, не «навет черной сотни», а непреложный факт. Возмущение вчерашним любимцем было огромно. Оно принимало порой комические формы. Так, С.И. Чацкина, очень богатая и еще более передовая дама, всерьез называвшая издаваемый ею журнал «Северные записки» «тараном искусства по царизму», на пышном приеме в своей гостеприимной квартире истерически рвала рукописи и письма Есенина, визжа: «Отогрели змею! Новый Распутин! Второй Протопопов!» Тщетно ее более сдержанный супруг Я.Л. Сакер уговаривал расходившуюся меценатку не портить здоровья «изза какого-то ренегата». Российская либеральная интеллигенция всегда отличалась своей высокой принципальностью. Одним из принципов, которому поклонялась интеллигенция, была постоянная оппозиция власти. Любой, не либеральной. Но стоило только либералам дотянуться до власти, как приходил черёд другому принципу: беспощадной борьбе с заклятыми противниками этих самых принципов. Сергей Александрович Есенин ни сном, ни духом не ведал об одном из этих принципов, когда читал свои стихи в присутствии царственных особ.

ИЗ КНИГИ «РАДУНИЦА»: Чую радуницу Божью Не напрасно я живу, Поклоняюсь придорожью, Припадаю на траву. Между сосен, между ёлок, Меж берёз кудрявых бус, Под венком, в кольце иголок, Мне мерещится Исус. Он зовёт меня в дубровы, Как во царствие небес, И горит в парче лиловой Облаками крытый лес. Голубиный пух от Бога, Словно огненный язык, Завладел моей дорогой, Заглушил мой слабый крик. Льётся пламя в бездну зренья, В сердце радость детских снов, Я поверил от рожденья В Богородицын покров. ПАСТУХ Я пастух, мои палаты Межи зыбистых полей, По горам зелёным - скаты С гарком гулких дупелей. Вяжут кружево над лесом В жёлтой пене облака. В тихой дрёме под навесом Слышу шёпот сосняка. БАЗАР На плетнях висят баранки, Хлебной брагой льёт теплынь. Солнца струганые дранки Загораживают синь. Балаганы, пни и колья, Карусельный пересвист.

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

147

От вихлистого приволья Гнутся травы, мнётся лист. Дробь копыт и хрип торговок, Пьяный пах медовых сот. Берегись, коли не ловок: Вихорь пылью разметёт. За лещужною сурьмою Бабий крик, как поутру. Не твоя ли шаль с каймою Зеленеет на ветру? Ой, удал и многосказен Лад весёлый на пыжну. Запевай, как Стенька Разин Утопил свою княжну. Ты ли, Русь, тропой-дорогой Разметала ал наряд? Не суди молитвой строгой Напоённый сердцем взгляд. КРАЙ ТЫ МОЙ ЗАБРОШЕННЫЙ Край ты мой заброшенный, Край ты мой, пустырь, Сенокос некошеный, Лес да монастырь. Избы забоченились, А и всех-то пять. Крыши их запенились В заревую гать. ЗАИГРАЙ, СЫГРАЙ, ТАЛЬЯНОЧКА, МАЛИНОВЫ МЕХА Заиграй, сыграй, тальяночка, малиновы меха. Выходи встречать к околице, красотка, жениха. Васильками сердце светится, горит в нём бирюза. Я играю на тальяночке про синие глаза. То не зори в струях озера свой выткали узор, Твой платок, шитьём украшенный, мелькнул за косогор.

ВЫТЬ Чёрная, потом пропахшая выть! Как мне тебя не ласкать, не любить? Выйду на озеро в синюю гать, К сердцу вечерняя льнёт благодать. Серым веретьем стоят шалаши, Глухо баюкают хлюпь камыши. Красный костёр окровил таганы, В хворосте белые веки луны. Тихо, на корточках, в пятнах зари Слушают сказ старика косари. УБОГИЙ Я странник убогий. С вечерней звездой Пою я о боге Касаткой степной. На шёлковом блюде Опада осин, Послухайте, люди, Ухлюпы трясин. Ширком в луговины, Целую сосну, Поют быстровины Про рай и весну. Я, странник убогий, Молюсь в синеву. На палой дороге Ложуся в траву. Покоюся сладко Меж росновых бус; А сердце лампадка, А в сердце Исус. ПОМИНКИ Заслонили вётлы сиротливо Косниками мёртвые жилища. Словно снег, белеется коливо На помин небесным птахам пища. Тащат галки рис с могилок постный,

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

149

Вяжут нищие над сумками бечёвки. Причитают матери и крёстны, Голосят невесты и золовки. По камням, над толстым слоем пыли, Вьётся хмель, запутанный и клейкий. Длинный поп в худой епитрахили Подбирает чёрные копейки. Под черёд за скромным подаяньем Ищут странницы отпетую могилу. И поёт дьячок за поминаньем: «Раб усопших, господи, помилуй». [1915] «РАДУНИЦА, поминальный день в России, на востоке Белоруссии и северо-востоке Украины; приходится на вторник, реже - понедельник Фоминой недели (следующей за пасхальной). Радуница признана Православной церковью, чтобы можно было после светлого праздника Пасхи (см. ПАСХА христианская) разделить с усопшими великую радость Воскресения Христова (отсюда и название)». Книга «Радуница» вышла в начале февраля 1916 года. Первая книга как первый шаг, шаг из «монашествующих» детства и отрочества в молодость. Для Есенина книга стала своеобразным актом самоутверждения. Заканчивалась пора ученичества, и начиналось время творчества. В ученичестве он был одержим, в воспоминаниях одного из друзей однажды на одной из лекций о поэзии, в которой несколько раз было произнесено имя Баратынского, Есенин, уже знакомый с его поэзией, обмолвился: «Надо будет ещё раз перечитать Баратынского». В творчестве он был тщеславен и самолюбив, как тще славны и самолюбивы все творческие натуры. Нетерпеливое ожидание и радость от первых положительных откликов на книгу. Воодушевлённый этими откликами, он восклицает: «Все говорили в один голос, что я талант. Я лучше других знал это». Вот оно, самоутверждение! Он, крестьянский сын, отныне ТАЛАНТ! Он - ПОЭТ! И обязательно он будет ПЕРВЫМ из них! Ранние стихи Сергея Есенина, как и «Радуница», географически очень локальны, они очерчены лишь тем сельским

пейзажем, который окружал молодого поэта. В порыве эйфории он совершенно забыл, что в творческой среде правит бал дух соперничества. И в каждом успехе всегда найдётся «ведро дёгтя». Оно и нашлось вскоре в потоке критических замечаний к «Радунице». «Николай Лернер, обвинивший Есенина и Клюева в сознательной и безвкусной стилизации «родной речи»: «…Трудно поверить, что это русские, до такой степени стараются они сохранить «стиль рюсс», показать «национальное лицо» <…> Есенин не решается сказать: «слушают ракиты». Помилуйте: что тут народного? А вот «слухают ракиты» - это самое нутро народности и есть. «Хоровод» - это выйдет чуть не по-немецки, другое дело «корогод», квинтэссенция деревенского духа <…> Оба щеголяют «народными» словами, как военный писарь «заграничными», и обоих можно рекомендовать любознательным людям для упражнения в переводах с «народного» на русский». «…Их искание выразилось, главным образом, в искании… бархата на кафтан, плису на шаровары, сапогов бутылками, фабричных, модных, форсистых, помады головной и чуть ли не губной», - издевался Н. Шебуев в легкомысленном «Обозрении театров»; наблюдатель из солидного «Нового времени»: «…Поэты-«новонародники» гг. Клюев и Есенин производят попросту комическое впечатление в своих театральных поддевках и шароварах, в цветных сапогах, со своими версификационными вывертами, уснащенными якобы народными, непонятными словечками. Вся эта нарочитая разряженность не имеет ничего общего с подлинной народностью, всегда подкупающей искренней простотой чувства и ясностью образов». «Их творчество от подлинно народного творчества отличается так же резко, как опереточный мужичок в шелковой рубахе и плисовых шароварах отличается от настоящего мужика в рваной сермяге и с изуродованными работой руками», - обличал Клюева и Есенина Д. Семеновский. Странным образом в этом потоке критических замечаний, а точнее язвительных выпадов, нет ничего близкого к литературному анализу. Вся критика сводится к «парфюмерно-мануфактурным» изыскам. Но судьи, судьи

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

151

кто? А судьи - мещане, городского сословия. О крестьянах наслышаны из стихов Некрасова, что-то: «назови мне такую обитель, я такого угла не видал, где бы сеятель твой и хранитель, где бы русский мужик не стонал...» Много позже, много-много позже у Есенина прорвётся по другому поводу, но тоже имеющему касательство к этим «критикам»: «Они бы вилами пришли вас заколоть За каждый крик ваш, брошенный в меня!» А ведь напрасно, совершенно напрасно не обратили внимание критики на поэтику «Радуницы»... «Радуница» это книга «созерцания». Перед читателями открылось авторское видение окружающего мира, иногда - удивлённое, иногда - восхищённое, иногда - задумчиво-философское. Но всегда окрашенное авторским лирическим отношением. И в этом взгляде на мир была та самая свежесть, которая так прельстила почитателей Есенина. Мир ещё был мал, узок, ограничен лишь Константиновым и его окрестностями, да ведь и поэт был ещё очень молод. Весь мир только открывался перед ним. Главное же, главное - поэт умел видеть, и у него был СВОЙ, ОСОБЫЙ ПОЭТИЧЕСКИЙ взгляд. ТЕЛЕГРАММА М.В. РОДЗЯНКО - НИКОЛАЮ II О ПОЛОЖЕНИИ В ПЕТРОГРАДЕ «26 февраля 1917 г. Положение серьезное. В столице - анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всяческое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца». МАНИФЕСТ ОБ ОТРЕЧЕНИИ ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ П И О СЛОЖЕНИИ С СЕБЯ ВЕРХОВНОЙ ВЛАСТИ 2 марта 1917 г. «В эти решительные дни в жизни России, почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и

сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и в согласии с Государственною Думою признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть». От народного комиссара по просвещению «Граждане России! Восстанием 25 октября трудящиеся массы впервые достигли подлинной власти. Всероссийский Съезд Советов временно передал эту власть Исполнительному Комитету и Совету Народных Комиссаров. Волею революционного народа я назначен народным комиссаром по просвещению. Дело общего руководства народным просвещением, поскольку таковое остается за центральной государственной властью, поручается впредь до Учредительного Собрания государственной комиссии по народному просвещению, председателем и исполнителем которой является народный комиссар. На какие же основные положения будет опираться государственная комиссия? Как определяется круг ее компетенции? Общее направление просветительной деятельности Всякая истинно демократическая власть в области просвещения в стране, где царит безграмотность и невежество, должна поставить своей первой целью борьбу против этого мрака. Она должна добиться в кратчайший срок всеобщей грамотности путем организации сети школ, отвечающих требованиям современной педагогики, и введения всеобщего обязательного и бесплатного обучения, а вместе с тем устройства ряда таких учительских институтов и семинарий, которые как можно скорее дали бы могучую армию народных педагогов, потребную для всеобщего обучения населения необъятной России... Народный комиссар по просвещению А.В. Луначарский Петроград, 29 октября 1917 года К 1917 году Сергею Есенину исполнился 21 год. По человеческим меркам - это и не возраст вовсе, так, отрочество... А уж по литературным меркам 21 - год это вообще детство. Но - «Я - первый!» Да были ли у него основания так самоуве-

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

153

ренно заявлять? Конечно же, были. Талант, помноженный на желание у всех учиться, энергетика молодого, тщеславного и самолюбивого автора выдвигали его в первые ряды поэтов. И в 22 года - какой там возраст? - кругозор расширяется, в его стихах появляются и социальные, и политические темы. Они войдут в его поэзию так органично потому, что он не был человеком равнодушным, был человеком, стремящимся к новому, к переменам. И на Февральскую революцию, и на Октябрьский переворот он реагировал бурно. Странная смесь интроверта, когда созерцание природы действовало на него успокаивающе и вдруг взрывалось стрмлением непременно быть лучшим, быть первым. А кто из них, поэтов молодых, поэтов маститых, не стремился, не мнил себя первым? (Помните у Высоцкого: «Все лезут в первые! С ума сойти!») Hовые темы, как бы ни были органичны, всё же вырываются из есенинской уже привычной стилистики. И странным диссонансом совершенно неожиданно прозвучало стихотворение «Товарищ»: Он был сыном простого рабочего, И повесть о нем очень короткая. Только и было в нем, что волосы, как ночь, Да глаза голубые, кроткие... ...Жил Мартин, и никто о нем не ведал. Грустно стучали дни, словно дождь по железу. И только иногда за скудным обедом Учил его отец распевать «Марсельезу». «Вырастешь, - говорил он, - поймешь... Разгадаешь, отчего мы так нищи!» И глухо дрожал его щербатый нож Над черствой горбушкой насущной пищи... ...Но спокойно звенит За окном, То погаснув, то вспыхнув Снова, Железное Слово: «Рре-эс-пуу-ублика!» Как не похоже это на есенинскую стилистику! Казалось бы, вот, найдена своя стезя, которая ведёт к успеху, и неожиданно каким-то ветром (февральским, октябрьским: «Дул,

как всегда, октябрь ветрами...» - из Маяковского) вдруг шатнуло, словно выбило из колеи! О РУСЬ, ВЗМАХНИ КРЫЛАМИ... О Русь, взмахни крылами, Поставь иную крепь! С иными именами Встает иная степь... ...Сокройся, сгинь ты, племя Смердящих снов и дум! На каменное темя Несем мы звездный шум. Довольно гнить и ноять, И славить взлетом гнусь Уж смыла, стерла деготь Воспрянувшая Русь. Уж повела крылами Ее немая крепь! С иными именами Встает иная степь. 1917 «Помнишь, мы встретились на Невском, через несколько дней после Февральской революции. Ты шел с Клюевым и еще какимто поэтом, шипел: «Наше время пришло». (Из письма Рюрика Ивнева к Сергею Есенину) А дальше - больше...: «настало «крестьянское царство» и что с дворянчиками нам не по пути». Недавно ещё «дворянчики» Блок, Брюсов были в кумирах, учителях... Недавно, всего лишь год назад, читал стихи в Царском Селе... Нынче же, в марте 1917 года - «наше время пришло!» Помилуйте, да Есенин ли это? Есенин. Крестьянский сын. И «наше время пришло» прорвалось в нём тем самым генетическим крестьянским кодом, который таился столетиями... Оттуда, со времён Стеньки Разина да Пугачёва. Из стихотворения «МОЙ ПУТЬ»: Россия... Царщина... Тоска... И снисходительность дворянства. Ну что ж!

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

155

Так принимай, Москва, Отчаянное хулиганство. Посмотрим Кто кого возьмет! И вот в стихах моих Забила В салонный вылощенный Сброд Мочой рязанская кобыла. Не нравится? Да, вы правы Привычка к Лориган И к розам... Но этот хлеб, Что жрете вы, Ведь мы его того-с... Навозом... Есенин активен. Он не только в печати, он носится с выступлениями по клубам, заводам, словно некий вихрь подхватил его и он сам рад этим порывам, этому неведанному ранее потоку энергетики. И только бывшие «собратья» изумлённо наблюдают произошедшую с ним метаморфозу. Если бы просто наблюдали... Но вот появляются язвительные реплики, упрёки: «О чем свидетельствуют все эти «смещения» и метаморфозы Есенина после Февральской и Октябрьской революций? Только ли о «канареечности» (З. Гиппиус ) в соединении с расчетливостью и беспринципностью?» Подобные оценки есенинского творчества в 1917 и особенно 1918 годах были весьма нередки: его обвиняли в том, что он стремится непременно «связать себя с победоносцами» (Е. Замятин), стать «одописцем революции и панегиристом «сильной власти»» (В. Ховин). Одно из странных свойств каждой человеческой натуры слепо следовать «святому» принципу: «Кто не с нами, тот против нас!» Как часто мы отказываем другому в праве на своё видение окружающего мира... Есенин... Ему 23 года. Возраст молодости, когда все порывы подчинены одному: «Отречёмся от старого мира, отряхнём его прах с наших ног!» И в своём «отречении»

он приходит к богохульству. В «Радунице»: «Я поверил от рожденья в богородицын покров»; «сердце лампадка, а в сердце Исус». И буквально на волне, в ноябре 1917 года - поэма «Преображение»: «Облаки лают, Ревет златозубая высь… Пою и взываю: Господи, отелись!» «- А знаешь, - сказал он, после того, как разговор об отелившемся господе был кончен, - во мне… понимаешь ли, есть, сидит этакий озорник! Ты знаешь. Я к богу хорошо относился, и вот… Но ведь и все хорошие поэты тоже… Например, Пушкин… Что?» (Воспоминания.) И, наконец, в «Инонии», задуманной в конце 1917 года: «Тело, Христово тело, Выплевываю изо рта. ………………………… Ныне ж бури воловьим голосом Я кричу, сняв с Христа штаны… ... Не губить пришли мы в мире, А любить и верить... Новый на кобыле Едет к миру Спас. Наша вера - в силе. Наша правда - в нас». «Наша вера - в силе...» Он оказался провидцем лишь в этом. II Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов Декрет от 28 октября 1917 года О полноте власти Советов Принят II Всероссийским Съездом Советов Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов Вся власть отныне принадлежит Советам. Комиссары бывшего Временного Правительства отстраняются. Председатели Советов сносятся непосредственно с Революционным Правительством

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

157

Принят II Всероссийским Съездом Советов Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов 27 октября 1917 года ДЕКРЕТ О ЗЕМЛЕ 1) Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа. 2) Помещичьи имения, равно как все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями, переходят в распоряжение Волостных Земельных Комитетов и Уездных Советов Крестьянских Депутатов впредь до разрешения Учредительным Собранием вопроса о земле. Из ПРОГРАММЫ Российской Коммунистической Партии (большевиков) принята VIII съездом партии 18-23 марта 1919 года «Необходимое условие этой социальной революции составляет диктатура пролетариата, т.е. завоевание пролетариатом такой политической власти, которая позволит ему подавить всякое сопротивление эксплуататоров... Советское государство, по самой своей сущности, направлено к подавлению сопротивления эксплуататоров, и советская Конституция, исходя из того, что всякая свобода является обманом, если она противоречит освобождению труда от гнета капитала, не останавливается перед отнятием у эксплуататоров политических прав. Задача партии пролетариата состоит в том, чтобы, проводя неуклонно подавление сопротивления эксплуататоров и идейно борясь с глубоко вкоренившимися предрассудками насчет безусловного характера буржуазных прав и свобод, разъяснять вместе с тем, что лишение политических прав и какие бы то ни было ограничения свободы необходимы исключительно в качестве временных мер борьбы с попытками эксплуататоров отстоять или восстановить свои привилегии.» Учредительное собрание, о котором так убедительно растолковывали тёмному населению большевики, не просуществовало и дня. Было разогнано в первый же день своего созыва, в январе 1918 года. Спустя ещё год, уже не стесняясь и не скрываясь, большевики провозгласят в сво-

Жизнь и сцена/

ей программе установление ДИКТАТУРЫ пролетариата. К этому времени пролетариат в России составлял 19,6%. Более чем в четыре раза превосходило по численности «диктатуру» крестьянство, 82%... Из маленькой поэмы Есенина «Небесный барабанщик»: Гей вы, рабы, рабы! Брюхом к земле прилипли вы. Нынче луну с воды Лошади выпили. Листьями звезды льются В реки на наших полях. Да здравствует революция На земле и на небесах! Души бросаем бомбами, Сеем пурговый свист. Что нам слюна иконная В наши ворота ввысь? Нам ли страшны полководцы Белого стада горилл? Взвихренной конницей рвется К новому берегу мир. ....Солдаты, солдаты, солдаты Сверкающий бич над смерчом. Кто хочет свободы и братства, Тому умирать нипочем. ....Скоро, скоро вал последний Миллионом брызнет лун. Сердце - свечка за обедней Пасхе массы и коммун. Ратью смуглой, ратью дружной Мы идем сплотить весь мир. Мы идем, и пылью вьюжной Тает облако горилл. «Небесный барабанщик» имеет посвящение: Л.Н. Старку. Леонид Николевич Старк, сын царского адмирала, член партии большевиков с 1905 года, журналист, затем - на дипломатической работе, затем год 1937, в котором «все судьбы в единое слиты».

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

159

Осуждён, расстрелян... Точная дата написания стихотворения не установлена. Склоняются к 1919 году... Наверное, так. Известно, что думал всерьёз о вступлении в партию коммунистов, даже написал заявление. И появляются стихи, похожие на «Небесного барабанщика» своими призывами к новизне, к новому миру: В час, когда ночь воткнет Луну на черный палец, Ах, о ком? Ах, кому поет Про любовь соловей-мерзавец? Разве можно теперь любить, Когда в сердце стирают зверя? Мы идем, мы идем продолбить Новые двери. К черту чувства. Слова в навоз, Только образ и мощь порыва! Что нам солнце? Весь звездный обоз Золотая струя коллектива. Что нам Индия? Что Толстой? Этот ветер что был, что не был. Нынче мужик простой Пялится ширьше неба. ‹Январь 1919› И кажется мне, есть что-то противоречащее самой поэтической натуре. «Весь звёздный обоз - золотая струя коллектива.» Он, Есенин, яркий индивидуалист - и коллектив? От «Небесного барабанщика» неожиданно (неожиданно ли?) возвращение в родную «стихию»: Вот оно, глупое счастье С белыми окнами в сад! По пруду лебедем красным Плавает тихий закат. Здравствуй, златое затишье, С тенью березы в воде! Галочья стая на крыше Служит вечерню звезде. Где-то за садом несмело, Там, где калина цветет, Нежная девушка в белом Нежную песню поет.

Стелется синею рясой С поля ночной холодок... Глупое, милое счастье, Свежая розовость щек! 1918 Отличия видны невооружённым глазом. И в стилистике «Небесного барабанщика» и «Вот оно, глупое счатье...», и в ритмике стихов. Оба стихотворения написаны почти одновременно, и странно: если в «Барабанщике» - «Разве можно теперь любить?.. к чёрту чувства...», то второе стихотворение наполнено, вернее, переполнено чувственностью. Если в «Барабанщике» «пошаговый» ритм: «Мы идём, мы идём продолбить...», то другое - напевно-плавное. И почему-то «Барабанщик» напоминает мне агитки Бедного Демьяна. Много позже Есенин иронически скажет: «С горы идет крестьянский комсомол, И под гармонику, наяривая рьяно, Поют агитки Бедного Демьяна, Веселым криком оглашая дол». В «Барабанщике», как и в нескольких других революционных агитках, Сергей Александрович изменил себе. В этих стихах отсутствует душа. В них - мысль, сиюминутная, порывистая. Коньюнктурная ли, в чём часто пытались упрекнуть Есенина? Да нет же, искренняя, из той веры, что новое - это обязательно светлое и хорошее. «К чёрту чувства! Слова в навоз»... Не удалось ему обмануть свою душу и свои чувства... Маяковскому было куда легче: он поклонялся музе по имени Революция безоговорочно, без тени сомнения, отдав этой музе и мысли, и чувства. Есенину было сложнее, у него - две музы: Русь и Любовь. Им поклонялся, им был предан, и делить их с чем бы то ни было не мог, и не хотел. «Отдам всю душу Октябрю и Маю, Но только Лиры милой не отдам...» «Не знали вы, Что я в сплошном дыму, В развороченном бурей быте С того и мучаюсь, что не пойму Куда несет нас рок событий.» (Из «Письма к женщине» Сергея Есенина)

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

161

От «Небесного барабанщика» до «Письма к женщине» пройдёт небольшой срок, 7 лет. Как однажды вырвется у Сергея Александровича: «Как мало прожито, как много пережито...» Из прожитого: «О полноте власти Советов Принят II Всероссийским Съездом Советов Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов 27 октября 1917 года» Из пережитого: «Из ПРОГРАММЫ Российской Коммунистической Партии (большевиков) принята VIII съездом партии 18-23 марта 1919 года «Необходимое условие этой социальной революции составляет диктатура пролетариата, т.е. завоевание пролетариатом такой политической власти, которая позволит ему подавить всякое сопротивление эксплуататоров. … Из прожитого: ДЕКРЕТ О ЗЕМЛЕ 1) Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа. 2) Помещичьи имения, равно как все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мертвым инвентарем, усадебными постройками и всеми принадлежностями, переходят в распоряжение Волостных Земельных Комитетов и Уездных Советов Крестьянских Депутатов впредь до разрешения Учредительным Собранием вопроса о земле. Пережито: Учредительное собрание будет разогнано большевиками в самый первый день своего существования... Между этим «Прожито» и «Пережито» пролегла человеческая драма. К 1918 году Есенину исполнилось 22 года. Это возраст романтических надежд, исканий и иллюзий... События послеоктябрьские развеяли иллюзии, обрушили надежды. Драма болезненная, да ведь не его одного коснулась, а всякого, кто причислял себя к жителю России... Но драма эта была чисто человеческая. Для Есенина она ещё обернулась творческой трагедией...

Его Русь, его Деревня, которыe он любил и которым поклонялся, оказались совсем иными, совсем не похожими на то, что он воспевал! Всё пытался найти в стихах Есенина слово РОССИЯ. Не нашёл... Может быть, плохо искал? Но как же часто встречается в его стихах «РУСЬ»! Из стихотворения «РУСЬ БЕСПРИЮТНАЯ»: РОССИЯ-мать! Прости меня, Прости! Но эту дикость, подлую и злую, Я на своем недлительном пути Не приголублю И не поцелую. Из стихотворения «РУСЬ»: Но люблю тебя, родина кроткая! А за что - разгадать не могу. Весела твоя радость короткая С громкой песней весной на лугу. Я люблю над покосной стоянкою Слушать вечером гуд комаров. А как гаркнут ребята тальянкою, Выйдут девки плясать у костров. Загорятся, как черна смородина, Угли-очи в подковах бровей. Ой ты, Русь моя, милая родина, Сладкий отдых в шелку купырей. Ах, поля мои, борозды милые, Хороши вы в печали своей! Я люблю эти хижины хилые С поджиданьем седых матерей. Припаду к лапоточкам берестяным, Мир вам, грабли, коса и соха! Я гадаю по взорам невестиным На войне о судьбе жениха. Ой ты, Русь, моя родина кроткая, Лишь к тебе я любовь берегу. Весела твоя радость короткая С громкой песней весной на лугу. <1914>

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

Из стихотворения «РУСЬ СОВЕТСКАЯ: Но и тогда, Когда во всей планете Пройдет вражда племен, Исчезнет ложь и грусть, Я буду воспевать Всем существом в поэте Шестую часть земли С названьем кратким «Русь». <1924> xxx Гой ты, Русь моя родная, Хаты - в ризах образа... Не видать конца и края Только синь сосет глаза. xxx О Русь, взмахни крылами, Поставь иную крепь! С иными именами Встает иная степь. Довольно гнить и ноять, И славить взлетом гнусь Уж смыла, стерла деготь Воспрянувшая Русь. xxx Золотою лягушкой луна Распласталась на тихой воде. Словно яблонный цвет, седина У отца пролилась в бороде. Я не скоро, не скоро вернусь! Долго петь и звенеть пурге. Стережет голубую Русь Старый клен на одной ноге, Из стихотворения «МОЙ ПУТЬ»: Тогда я понял, Что такое Русь. Я понял, что такое слава. И потому мне В душу грусть Вошла, как горькая отрава.

163

Из стихотворения «КОБЫЛЬИ КОРАБЛИ»: Кто это? Русь моя, кто ты? кто? Чей черпак в снегов твоих накипь? На дорогах голодным ртом Сосут край зари собаки. Есть в слoве Русь нечто патриархальное, пришедшее из очень далёкой старины. Почитай, уже несколько столетий, как привык люд к названию РОССИЯ. В этом «новомодном» слове звучит какая-то собранность, величие. А РУСЬ - дань старине глубокой, некий поэтический символ. И кажется, что и Русь, и деревня в стихах Сергея Есенина стали плодом его поэтического и романтического воображения. 1917 год разрушил эти образы, деревня и Русь всё явственней и явственней стали предъявлять поэту свои реальные черты, оказавшиеся совсем не такими, какими он их воспевал... Для партии власти, как нынче назвали бы большевиков, крестьянин всегда представлялся мелким собственником, капиталистом. Да ведь и «богатые тоже плачут»... Крестьянство было неоднородным: бедняки, середняки, кулаки. Чтобы прослыть середняком, достаточно было иметь корову и лошадь. В те далёкие времена «хорошая дойная корова стоила до 60 рублей, рабочая ломовая лошадь - 70 рублей» (Юрий Романов. Цены и жалования в Царской России. «Корова за три рубля»). Одним словом, «капиталист» в чистом виде, с которым молодой советской власти приходилось воевать. В этой войне против сельской буржуазии власть опиралась на бедноту. С этой целью в деревнях и созданы были «комбеды», комитеты бедноты. Ах, каким же мстительным может быть русский мужик! Ещё со времён Емельки Пугачёва об это знали, недаром аксиомой стало выражение, что русский бунт самый беспощадный и бессмысленный. Ну так ведь это когда было... Нынче же век ХХ. Помнится, усатый вождь всех народов однажды проговорился в узком кругу приближённых, что самое сладкое в жизни - это месть. Нахлебавшись солёного и горького в своей повседневной жизни, русский мужик был очень «охочь до сладкого...»

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

165

«СВЕДЕНИЯ О МАССОВЫХ УБИЙСТВАХ, совершенных большевиками (коммунистами) в июне-июле 1918 года в городе Ставрополе (Кавказском). Обыски, в которых принимали непосредственное участие и высшие представители советской власти, уже не ограничивались одним грабежом, а часто заканчивались арестами обыскиваемых, производившимися по усмотрению любой кучки красноармейцев. Первым был убит в ночь с 19 на 20 июня А.А. Чернышев, педагог, гласный Городской думы, социалист-революционер, арестованный 16 июня на вечеринке за то, что неодобрительно отзывался о большевиках. 20 июня труп его был обнаружен и опознан в Мамайском лесу, близ города, причем на трупе были следы многочисленных шашечных и штыковых ударов, нанесенных главным образом в грудь, в голову, в частности в висок и в лицо; пулевая рана в спину между лопаток, отрублен указательный палец, раздроблена голова, выбит глаз, вывихнута кисть руки. 20 июня был арестован и на следующий день убит отставной генерал И.А. Мачканин, 80 лет, участник Крымской кампании, покорения Кавказа и Турецкой войны, который уже по возрасту своему не мог представлять для большевиков никакой опасности; тем не менее убит он с исключительной жестокостью: труп его был найден в так называемом «Холодном роднике», в овраге, под несколькими другими трупами. Весь окровавленный, труп престарелого генерала был в одном нижнем белье и в носках, залитых кровью; в области груди и спины оказалось до 24 колотых ран, голова почти была отделена от шеи ударом шашки сзади. Убивали людей повсюду: около их домов, близ вокзала, в казармах, трупы находились на улицах, в канавах, в лесу под городом, и т. д.; среди зарубленных были офицеры, частные лица, старики, подростки-гимназисты; все найденные трупы оказались в одном нижнем белье, одежда и обувь отбирались красноармейцами; на всех трупах обнаружены многочисленные ранения и огнестрельным, и холодным оружием, преимущественно по голове, по лицу, по глазам, следы побоев, вывихов и даже удушения, у многих головы раздроблены, лица изрублены, все это свидетельствует о невероятной жестокости убийц, наносивших своим жертвам, раньше чем с ними покончить, возможно больше мучений»(ХРОНОС).

Из книги «Окаянные дни» Ивана Бунина: «Тамбовские мужики, села Покровского, составили протокол: «30-го января мы, общество, преследовали двух хищников, наших граждан Никиту Александровича Булкина и Адриана Александровича Кудинова. По соглашению нашего общества, они были преследованы и в тот же момент убиты». Из поэмы «Анна Снегина»: У них там есть Прон Оглоблин, Булдыжник, драчун, грубиян. Он вечно на всех озлоблен, С утра по неделям пьян. И нагло в третьевом годе, Когда объявили войну, При всем честном народе Убил топором старшину. Таких теперь тысячи стало Творить на свободе гнусь. Пропала Расея, пропала... Погибла кормилица Русь... Такие всегда на примете. Живут, не мозоля рук. И вот он, конечно, в Совете, Медали запрятал в сундук. Но со тою же важной осанкой, Как некий седой ветеран, Хрипел под сивушной банкой Про Нерчинск и Турухан: «Да, братец! Мы горе видали, Но нас не запугивал страх...» (1925) Из стихотворений 1919-го года: КОБЫЛЬИ КОРАБЛИ Если волк на звезду завыл, Значит, небо тучами изглодано. Рваные животы кобыл, Черные паруса воронов. Не просунет когтей лазурь Из пургового кашля-смрада;

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

Облетает под ржанье бурь Черепов златохвойный сад. Слышите ль? Слышите звонкий стук? Это грабли зари по пущам. Веслами отрубленных рук Вы гребетесь в страну грядущего. Плывите, плывите ввысь! Лейте с радуги крик вороний! Скоро белое дерево сронит Головы моей желтый лист. 2 Поле, поле, кого ты зовешь? Или снится мне сон веселый Синей конницей скачет рожь, Обгоняя леса и села? Нет, не рожь! скачет по полю стужа, Окна выбиты, настежь двери. Даже солнце мерзнет, как лужа, Которую напрудил мерин. Кто это? Русь моя, кто ты? кто? Чей черпак в снегов твоих накипь? На дорогах голодным ртом Сосут край зари собаки. Им не нужно бежать в «туда» Здесь, с людьми бы теплей ужиться. Бог ребенка волчице дал, Человек съел дитя волчицы. 3 О, кого же, кого же петь В этом бешеном зареве трупов? Посмотрите: у женщин третий Вылупляется глаз из пупа. «РУСЬ БЕСПРИЮТНАЯ»: Ирония судьбы! Мы все отропщены. Над старым твердо Вставлен крепкий кол.

167

Но все ж у нас Монашеские общины С «аминем» ставят Каждый протокол. И говорят, Забыв о днях опасных: «Уж как мы их... Не в пух, а прямо в прах... Пятнадцать штук я сам Зарезал красных, Да столько ж каждый, Всякий наш монах». ПЕСНЬ О ХЛЕБЕ Вот она, суровая жестокость, Где весь смысл - страдания людей! Режет серп тяжелые колосья, Как под горло режут лебедей. Наше поле издавна знакомо С августовской дрожью поутру. Перевязана в снопы солома, Каждый сноп лежит, как желтый труп. На телегах, как на катафалках, Их везут в могильный склеп - овин. Словно дьякон, на кобылу гаркнув, Чтит возница погребальный чин. Все побои ржи в припек одрасив, Грубость жнущих сжав в духмяный сок, Он вкушающим соломенное мясо Отравляет жернова кишок. И свистят по всей стране, как осень, Шарлатан, убийца и злодей... Оттого что режет серп колосья, Как под горло режут лебедей. <1921> Как горьки эти стихи... Как далеки они от восторженных лирических ранних стихов поэта. Приходит прозрение... И на смену «того и мучаюсь, что НЕ ПОЙМУ...» приходит другое:

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

РУСЬ СОВЕТСКАЯ

169

А. Сахарову Тот ураган прошел. Нас мало уцелело. На перекличке дружбы многих нет. Я вновь вернулся в край осиротелый, В котором не был восемь лет. Кого позвать мне? С кем мне поделиться Той грустной радостью, что я остался жив? Здесь даже мельница - бревенчатая птица С крылом единственным - стоит, глаза смежив. Я никому здесь не знаком, А те, что помнили, давно забыли. И там, где был когда-то отчий дом, Теперь лежит зола да слой дорожной пыли. Какой разительный переход от энергетики, динамики 1917 года и - неожиданный, не умиротворённый, а удивлённо-задумчивый, недоумённый взгляд на день сегодняший... Помните - «Я: первый!» И неожиданное, в поздних, послеоктябрьских днях: «Я последний поэт деревни»... Что стало причиной? «Вот так страна! Какого ж я рожна Орал в стихах, что я с народом дружен?» И кажется, что из поэзии Есенина уходит лирика. Впечатление это обманчиво. На смену пейзажной, созерцательной лирике приходит лирический герой. Всё чаще в его стихах звучит личное местоимение «Я». «Я еще никогда бережливо Так не слушал разумную плоть...» «Я хочу быть отроком светлым Иль цветком с луговой межи. Я хочу под гудок пастуший Умереть для себя и для всех». «Я нарочно иду нечесаным, С головой, как керосиновая лампа, на плечах». Я все такой же. Сердцем я все такой же. Как васильки во ржи, цветут в лице глаза». «Ну так что ж, что кажусь я циником, Прицепившим к заднице фонарь!

Старый, добрый, заезженный Пегас, Мне ль нужна твоя мягкая рысь? Я пришел, как суровый мастер, Воспеть и прославить крыс. Башка моя, словно август, Льется бурливых волос вином. Я хочу быть желтым парусом В ту страну, куда мы плывем.» «Русь моя, деревянная Русь! Я один твой певец и глашатай. Звериных стихов моих грусть Я кормил резедой и мятой. Бродит черная жуть по холмам, Злобу вора струит в наш сад, Только сам я разбойник и хам И по крови степной конокрад». В этом личностном «Я» попытка осмысления своего места в окружающем поэта мире, поиск «самоидентификации», как принято говорить нынче. И - странная раздвоенность: с одной стороны - «Приемлю всё как есть, всё принимаю!» И неожиданно: xxx «Мир таинственный, мир мой древний, Ты, как ветер, затих и присел. Вот сдавили за шею деревню Каменные руки шоссе. О, привет тебе, зверь мой любимый! Ты недаром даешься ножу! Как и ты - я, отвсюду гонимый, Средь железных врагов прохожу. Как и ты - я всегда наготове, И хоть слышу победный рожок, Но отпробует вражеской крови Мой последний, смертельный прыжок.» Из стихотворения «РУСЬ СОВЕТСКАЯ»: «Но голос мысли сердцу говорит: «Опомнись! Чем же ты обижен? Ведь это только новый свет горит

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

171

Другого поколения у хижин. Уже ты стал немного отцветать, Другие юноши поют другие песни. Они, пожалуй, будут интересней Уж не село, а вся земля им мать». И... ...Ах, милый край! Не тот ты стал, Не тот. Да уж и я, конечно, стал не прежний. Чем мать и дед грустней и безнадежней, Тем веселей сестры смеется рот. Конечно, мне и Ленин не икона, Я знаю мир... Люблю мою семью... Но отчего-то все-таки с поклоном Сажусь на деревянную скамью. «Ну, говори, сестра!» И вот сестра разводит, Раскрыв, как Библию, пузатый «Капитал», О Марксе, Энгельсе... Ни при какой погоде Я этих книг, конечно, не читал.» Мы становимся свидетелями тяжкой душевной работы. Мудрецы говорили, что самое тяжёлое для человека - сделать выбор... Для Есенина этот выбор не просто тяжек, он мучителен. Всё то, чем он дышал, чему поклонялся и воспевал, в одночасье оказалось разрушенным. Новое? Вот такое притягательное - новое... Но почему у этого «нового» такие безобразные, отвратительные черты? И вновь в стихах - из стихотворения «Русь уходящая»: «Друзья! Друзья! Какой раскол в стране, Какая грусть в кипении веселом! Знать, оттого так хочется и мне,

Задрав штаны, Бежать за комсомолом. Советскую я власть виню, И потому я на нее в обиде, Что юность светлую мою В борьбе других я не увидел. Но все ж я счастлив. В сонме бурь Неповторимые я вынес впечатленья. Вихрь нарядил мою судьбу В золототканое цветенье». 1924 Из письма Есенина Александру Кусикову: «Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу. Теперь, когда от революции остались только х... да трубка, теперь, когда там жмут руки тем и лижут жопы, кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы и были, и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать. А теперь - теперь злое уныние находит на меня. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно - что ни к февральской, ни к октябрьской, повидимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь... Твой Сергей». Из поэмы «СТРАНА НЕГОДЯЕВ»: Все вы носите овечьи шкуры, И мясник пасет для вас ножи. Все вы стадо! Стадо! Стадо!

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

173

Неужели ты не видишь? Не поймешь, Что такого равенства не надо? Ваше равенство - обман и ложь. Старая гнусавая шарманка, Этот мир идейных дел и слов. Для глупцов - хорошая приманка, Подлецам - порядочный улов. Пустая забава, одни разговоры. Ну что же, ну что же вы взяли взамен? Пришли те же жулики, те же воры И законом революции всех взяли в плен... То ли ветер свистит Над пустым и безлюдным полем, То ль, как рощу в сентябрь, Осыпает мозги алкоголь. Раздвоение души лечилось в России средством традиционным и действенным... «Московия (лат. Moscovia) - политико-географическое название Русского государства в западных источниках, с XV до начала XVIII века. Первоначально являлось латинским названием Москвы (для сравнения: лат. Varsovia, Kiovia) и Московского княжества[4][5]. Впоследствии было перенесено в ряде государств Западной Европы и на единое Русское государство, сформировавшееся вокруг Москвы при Иване III». «Большею частью их разговоры направлены в ту сторону, куда устремляют их природа и низменный образ жизни: говорят они о разврате, о гнусных пороках, о неприличностях и безнравственных поступках, частью ими самими, частью другими совершенных. Они рассказывают разные постыдные басни, и кто при этом в состоянии отмочить самые грубые похабности и неприличности, притом с самой легкомысленною мимикою, тот считается лучшим и приятнейшим собеседником. Они так преданы плотским удовольствиям и разврату, что некоторые оскверняются гнусным пороком, именуемым у нас содомиею; К подобной распутной наглости побуждает их сильно и праздность; ежедневно многие сотни их можно видеть стоящими праздно или гуляющими на рынке или в Кремле. Ведь и пьянству они преданы более, чем какой-либо

народ в мире. «Брюхо, налитое вином, быстро устремляется на вожделение», - сказал Иероним. Напившись вина паче меры, они, как необузданные животные, устремляются туда, куда их увлекает распутная страсть. Порок пьянства так распространен у этого народа во всех сословиях, как у духовных, так и у светских лиц, у высоких и низких, мужчин и женщин, молодых и старых, что если на улицах видишь лежащих там и валяющихся в грязи пьяных, то не обращаешь внимания; до того все это обыденно». (Олеарий А. Описание путешествия в Московию) «Парни и ребята в Московии любили тешиться в праздничные дни кулачными боями. Бойцов сзывают свистом: они немедленно сходятся, и начинается рукопашный бой. Бойцы приходят в большую ярость, бьют друг друга кулаками и ногами без разбору в лицо, шею, грудь, живот или стараются друг друга повалить. Случается, что некоторых убивают до смерти. Кто побьет большее число противников, дольше остается на месте и мужественнее выносит удары, того хвалят и считают победителем». (Нравы и обычаи Московии, по Герберштейну) «Насколько они воздержанны в пище, настолько же неумеренно предаются пьянству повсюду, где только представится случай». (Сигизмунд Герберштейн в «Записках о Московии») ИЗ ЦИКЛА «МОСКВА КАБАЦКАЯ» *** Снова пьют здесь, дерутся и плачут Под гармоники жёлтую грусть. Проклинают свои неудачи, Вспоминают московскую Русь. И я сам, опустясь головою, Заливаю глаза вином, Чтоб не видеть в лицо роковое, Чтоб подумать хоть миг об ином. Что-то всеми навек утрачено. Май мой синий! Июнь голубой! Не с того ль так чадит мертвячиной Над пропащею этой гульбой. Ах, сегодня так весело россам, Самогонного спирта - река.

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

175

Гармонист с провалившимся носом Им про Волгу поёт и про Чека. Что-то злое во взорах безумных, Непокорное в громких речах. Жалко им тех дурашливых, юных, Что сгубили свою жизнь сгоряча. Где ж вы те, что ушли далече? Ярко ль светят вам наши лучи? Гармонист спиртом сифилис лечит, Что в киргизских степях получил. Нет! таких не подмять, не рассеять. Бесшабашность им гнилью дана. Ты Рассея моя... Рас... сея... Азиатская сторона! 1922 А. К. ВОРОНСКИЙ. ПАМЯТИ ЕСЕНИНА (Из воспоминаний) «Есенин рассказал, что он недавно возвратился из-за границы, побывал в Берлине, в Париже и за океаном, но когда я стал допытываться, что же он видел и вынес оттуда, то скоро убедился, что делиться своими впечатлениями он или не хочет, или не умеет, или ему не о чем говорить. Он отвечал на расспросы односложно и как бы неохотно. Ему за границей не понравилось, в Париже в ресторане его избили русские белогвардейцы, он потерял тогда цилиндр и перчатки, в Берлине были скандалы, в Америке тоже. Да, он выпивал от скуки, почти ничего не писал, не было настроения. Встречаясь с ним часто позже, я тщетно пытался узнать о мыслях и чувствах, навеянных пребыванием за рубежом: больше того, что услыхал я от него в первый день нашего знакомства, он ничего не сообщил и потом. Фельетон его, помещенный, кажется, в «Известиях», на эту тему был бледен и написан нехотя. Думаю, что это происходило от скрытности поэта. Тогда же запомнилась его улыбка. Он то и дело улыбался. Улыбка его была мягкая, блуждающая, неопределенная, рассеянная, «лунная». Казался он вежливым, смиренным, спокойным, рассудительным и проникновенно-тихим. Говорил Есенин мало, больше слушал и соглашался. Я не заметил в нем никакой рисовки, но в его обличье теплилось подчиняющее

Современники/

обаяние, покоряющее и покорное, согласное и упорное, размягченное и твердое. Прощаясь, он заметил: - Будем работать и дружить. Но имейте в виду: я знаю - вы коммунист. Я - тоже за Советскую власть, но я люблю Русь. Я - по-своему. Наморд ник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду. Это не выйдет...» Недели через две я принимал участие в одной писательской вечеринке, когда появился Есенин. Он пришел, окруженный ватагой молодых поэтов и случайно приставших к нему людей. Он был пьян, и первое, что от него услыхали, была ругань последними, отборными словами. Он задирал, буянил, через несколько минут с кем-то подрался, кричал, что он - лучший в России поэт, что все остальные - бездарности и тупицы, что ему нет цены. Он был несносен, и трудно становилось терпеть, что он делал и говорил. Он оскорблял первых подвернувшихся под руку, кривлялся, передразнивал, бил посуду. Вечер был сорван. Писатель, читавший свой рассказ, свернул рукопись и безнадежно махнул рукой. Сразу обнаружилось много пьяных, как будто Есенин с собой принес и гам и угар». Какими же мучительными были эти годы для Есенина... Душевную муку не способны были излечить ни любови (однажды похвастался другу, что в его жизни были три тысячи женщин, и на резонно засомневавшегося друга, поправился: «ну, триста, ну тридцать...»), ни бесконечные поездки. Изменила поэту самая главная в его жизни женщина РУСЬ... Из поэмы «СТРАНА НЕГОДЯЕВ»: Слушай! я тоже когда-то верил В чувства: В любовь, геройство и радость, Но теперь я постиг, по крайней мере, Я понял, что все это Сплошная гадость. Долго валялся я в горячке адской, Насмешкой судьбы до печенок израненный. Но... Знаешь ли... Мудростью своей кабацкой Все выжигает спирт с бараниной... Теперь, когда судорога

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

177

Душу скрючила И лицо как потухающий фонарь в тумане, Я не строю себе никакого чучела. Мне только осталось Озорничать и хулиганить Бессмысленный и беспощадный русский бунт, именуемый в истории Октябрьской революцией и Гражданской войной разрушил тот образ, который создавался поэтической душой. Попытка «внутренней эмиграции», поездка с Айседорой Дункан в Европу и «далее» - в Америку, ещё более ожесточила поэта. Мир оказался чуждым. А люди, люди, ещё недавно, казалось, бывшие родными и близкими, показались озлобленными и чужими. И возвращение... Вновь в непонятный ему чуждый мир. Из его поэзии исчезает радость, восторженность, и даже в лирических его стихах всё чаще и чаще звучит мотив увядания. Есть такое суждение, как мне кажется, очень верное: тот, кто в юности видел мир в розовом цвете, с годами воспринимает окружающее в чёрном, с годами розовый цвет густеет, густеет, превращаясь в чёрный. «О, Русь - малиновое поле И синь, упавшая в реку, Люблю до радости и боли Твою озерную тоску.» «Я теперь скупее стал в желаниях, Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью Проскакал на розовом коне.» «Льется дней моих розовый купол. В сердце снов золотых сума.» У великой Эдит Пиаф есть песня «Жизнь в розовом цвете». И кажется, что большую часть своей короткой жизни Есенин и прожил в розовом цвете... А затем, затем пришло время «Чёрного человека». ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК Друг мой, друг мой, Я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем, То ль, как рощу в сентябрь, Осыпает мозги алкоголь. Черный человек Водит пальцем по мерзкой книге И, гнусавя надо мной, Как над усопшим монах, Читает мне жизнь Какого-то прохвоста и забулдыги, Нагоняя на душу тоску и страх. Черный человек Черный, черный! «Слушай, слушай, Бормочет он мне, В книге много прекраснейших Мыслей и планов. Этот человек Проживал в стране Самых отвратительных Громил и шарлатанов. Счастье, - говорил он, Есть ловкость ума и рук. Все неловкие души За несчастных всегда известны. Это ничего, Что много мук Приносят изломанные И лживые жесты. В грозы, в бури, В житейскую стынь, При тяжелых утратах И когда тебе грустно, Казаться улыбчивым и простым Самое высшее в мире искусство». Кабак - как спасительный круг? Нет у Есенина стихотворения «Москва кабацкая». Есть цикл из 18 стихов, окрашенных вот этой интонацией, душевной мукой и поиском забвения от неё.

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

xxx «Мир таинственный, мир мой древний, Ты, как ветер, затих и присел. Вот сдавили за шею деревню Каменные руки шоссе. Так испуганно в снежную выбель Заметалась звенящая жуть. Здравствуй ты, моя черная гибель, Я навстречу к тебе выхожу!» xxx Не ругайтесь! Такое дело! Не торговец я на слова. Запрокинулась и отяжелела Золотая моя голова. Нет любви ни к деревне, ни к городу, Как же смог я ее донести? Брошу все. Отпущу себе бороду И бродягой пойду по Руси. Позабуду поэмы и книги, Перекину за плечи суму, Оттого что в полях забулдыге Ветер больше поет, чем кому. Провоняю я редькой и луком И, тревожа вечернюю гладь, Буду громко сморкаться в руку И во всем дурака валять. И не нужно мне лучшей удачи, Лишь забыться и слушать пургу, Оттого что без этих чудачеств Я прожить на земле не могу. 1922 xxx Ты прохладой меня не мучай И не спрашивай, сколько мне лет, Одержимый тяжелой падучей, Я душой стал, как желтый скелет.

179

xxx Снова пьют здесь, дерутся и плачут Под гармоники желтую грусть. Проклинают свои неудачи, Вспоминают московскую Русь. И я сам, опустясь головою, Заливаю глаза вином, Чтоб не видеть в лицо роковое, Чтоб подумать хоть миг об ином. xxx Сыпь, гармоника. Скука... Скука... Гармонист пальцы льет волной. Пей со мною, паршивая сука, Пей со мной. Излюбили тебя, измызгали Невтерпеж. Что ж ты смотришь так синими брызгами? Иль в морду хошь? В огород бы тебя на чучело, Пугать ворон. До печенок меня замучила Со всех сторон. xxx Годы молодые с забубенной славой, Отравил я сам вас горькою отравой. Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли, Были синие глаза, да теперь поблекли. Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно. В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно. Странным образом через десятки лет другой Поэт посвоему повторит и эти строки, и судьбу Есенина: В кабаках - зеленый штоф, Белые салфетки. Рай для нищих и шутов, Мне ж - как птице в клетке!

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

181

...Где-то кони пляшут в такт, Нехотя и плавно. Вдоль дороги все не так, А в конце - подавно. И ни церковь, ни кабак Ничего не свято! Нет, ребята, все не так, Все не так, ребята! Звали Поэта Владимир Высоцкий. В воспоминаниях современников иногда видны попытки определить, к кому же обращается Есенин в стихах из цикла «Москва кабацкая». Кто-то предположил, что в стихотворении «Сыпь, гармоника... Скука, скука...» Поэт обращается к Айседоре, да и по времени совпадает роман Есенина с балериной и написание стихотворения. Мне же хочется предположить, что это обращение к единственной Женщине, которой Есенин поклонялся, к РУСИ. «ИЗЛЮБИЛИ ТЕБЯ, ИЗМЫЗГАЛИ... ЧТО ТЫ СМОТРИШЬ СИНИМИ БРЫЗГАМИ...» В его воображении Русь всегда представала: О Русь - малиновое поле И синь, упавшая в реку,Люблю до радости и боли Твою озерную тоску. «Стережет голубую Русь Старый клен на одной ноге» «МОСКВА КАБАЦКАЯ» - не есть понятие локальное, ограниченное рамками Москвы. В старину Московией называли всё русское государство. И в этом цикле Есенин и подразумевает всю РУСЬ. Из воспоминаний Е.А. УСТИНОВОЙ «28-го я пошла звать Есенина завтракать, долго стучала, подошел Эрлих - и мы вместе стучались. Я попросила наконец коменданта открыть комнату отмычкой. Комендант открыл и ушел. Я вошла в комнату: кровать была не тронута, я к кушетке - пусто, к дивану - никого, поднимаю глаза и вижу его в петле у окна. Я быстро вышла. <...> 3 января 1926 г.

Жизнь Сергея Александровича Есенина оборвалась в ночь с 27 на 28 декабря 1925 года в номере ленинградской гостиницы «Англетер». Побег от самого себя закончился трагически. Незадолго до гибели Есенин буквально сбегает из Москвы, из лечебницы, где его пытались излечить и от алкоголя, и от чёрной депрессии. А в Ленинград он приедет полный оптимизма, радужных надежд, казалось, вот опять наступит «жизнь в розовом цвете». И всех своих знакомцев, друзей он будет убеждать, что приехал за новой жизнью! «Всё будет по новому! Пить брошу! Новую жизнь начну!» Да старая не отпускала... Трагическая меланхолия заставляла всё чаще и стихи окрашивать в чёрные тона. xxx Снежная равнина, белая луна, Саваном покрыта наша сторона. И березы в белом плачут по лесам. Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам? <1925> xxx Годы молодые с забубенной славой, Отравил я сам вас горькою отравой. Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли, Были синие глаза, да теперь поблекли. Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно. В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно. <1924> Версии об убийстве Есенина Органами возникли сразу. Они и сегодня время от времени возникают с новыми «доказательствами». Признаюсь, версии эти меня никогда не интересовали. По той причине, что отношение властей к Поэту было известно.Вот записка ещё всесильного Льва Троцкого: «Совершенно] Секретно. ГОСИЗДАТ товарищу МЕЩЕРЯКОВУ. Копия Секретариат Цека. 1. Крупнейшее значение приобретает сейчас художественная литература. Чуть не ежедневно выходят книжки

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

183

стихов и литературной критики, 99% этих изданий пропитаны антипролетарскими настроениями и антисоветскими по существу тенденциями. Художественная литература и литературная критика представляет собой теперь наиболее доступный канал для влияния буржуазной мысли не только на интеллигенцию, но и на пролетарскую молодежь. Крупных событий, которые оформляли бы революционное сознание, нет в данный момент ни у нас, ни в Европе, а буржуазно-индивидуалистическая литература, высокая по технике, влияет на рабочую молодежь и отравляет ее. Нам необходимо обратить больше внимания на вопросы литературной критики и поэзии, не только в смысле цензурном, но и в смысле издательском. Нужно выпускать в большем количестве и скорее те художественные произведения, которые проникнуты нашим духом. 2. В связи с этим, я думаю, следовало бы использовать для литературно-художественной пропаганды в нашем духе будущую «Ниву». Полагаю, что наилучшим редактором литературно-художественного отдела был бы Брюсов. Большое имя, большая школа и в то же время Брюсов совершенно искренне предан делу рабочего класса. Полагаю, что можно было бы Ключникову подсказать эту мысль - в том смысле, что может быть, можно было бы завоевать для этого предприятия Брюсова, что сразу подняло бы художественный авторитет издания. 25 июня 1922 г. Л. ТРОЦКИЙ» Очень, очень хотелось «диктатуре пролетариата» приручить крестьянских поэтов. Да ведь у крестьянских сынов своя гордость! Не «поддаются дрессировке», а потому, потому судьба у них общая: «Все судьбы в единое слиты...» Сергей КЛЫЧКОВ. В 1937 Сергей Клычков был арестован по ложному обвинению в принадлежности к антисоветской организации «Трудовая крестьянская партия», 8 октября 1937 года приговорён к смертной казни и в тот же день расстрелян. Николай КЛЮЕВ. 5 июня 1937 полупарализованный Николай Клюев был арестован в Томске «за контрреволюционную повстанче-

Круг чтения/

скую деятельность». Между 23 и 25 октября 1937 Николай Клюев был расстрелян Петр ОРЕШИН. В 1937 г. Петр Орешин был арестован, в начале 1938 расстрелян.. Молодым, в возрасте 37 лет уйдёт из жизни друг Есенина поэт Александр ШИРЯЕВЕЦ. Какими-то странными пророчествами станут слова Есенина, сказанные им в 1923 году: «Дар поэта - ласкать и карябать, Роковая на нем печать.» Мне кажется, именно в этом стихотворении как ни в каком другом и обозначен тот внутренний душевный разлом, который и привёл Поэта к гибели. Золотые, далекие дали! Все сжигает житейская мреть. И похабничал я и скандалил Для того, чтобы ярче гореть. Дар поэта - ласкать и карябать, Роковая на нем печать. Розу белую с черною жабой Я хотел на земле повенчать. Пусть не сладились, пусть не сбылись Эти помыслы розовых дней. Но коль черти в душе гнездились Значит, ангелы жили в ней. Сам ли Поэт ушёл из жизни, «помогли» ли ему, важен финал. А финал - трагичен. И странное ощущение, что поэт «запрограмировал» свой ранний уход. Покойся с миром, друг наш милый, И ожидай ты нас к себе. Мы перетерпим горе с силой, Быть может, скоро и придем к тебе. 1911-1912 МОЯ ЖИЗНЬ Будто жизнь на страданья моя обречена; Горе вместе с тоской заградили мне путь; Будто с радостью жизнь навсегда разлучена, От тоски и от ран истомилася грудь. 1911-1912

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

185

«Весь я истратился духом, Скоро сокроюсь могилой.» «Вьюга», 1912 г «Я пришел на эту землю, Чтоб скорей ее покинуть.» 1914 «Только гость я, гость случайный На горах твоих, земля.» 1914 «Я устал себя мучить бесцельно, И с улыбкою странной лица Полюбил я носить в легком теле Тихий свет и покой мертвеца...» И в свои 20 лет, и в свои 25 лет Есенин ощущал себя человеком, пережившим свою эпоху, а потому, как ему казалось, лишним человеком «во времени новом»... *** «Не жалею, не зову, не плачу, Все пройдет, как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охваченный, Я не буду больше молодым. ...Все мы, все мы в этом мире тленны, Тихо льется с кленов листьев медь... Будь же ты вовек благословенно, Что пришло процвесть и умереть.» «Этой грусти теперь не рассыпать Звонким смехом далеких лет. Отцвела моя белая липа, Отзвенел соловьиный рассвет.» Сергею Есенину Вы ушли, как говорится, в мир иной. Пустота...

Летите, в звезды врезываясь. Ни тебе аванса, ни пивной. Трезвость. В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней. Ах! Зачем же, зачем, дорогой Владимир Владимирович, камешком в спину ушедшему? Да ещё этак язвительно «ПОМЕРЕТЬ не трудно»... Камни иногда возвращаются. Не пройдёт и пяти лет, когда 14 апреля 1930 года покончит с собой Маяковский. А «камней в спину» было много. Вот ещё один, от А. ВЕТЛУГИНА. Ещё недавно он позировал фотографу, стоя рядом с Есениным. Нынче же... «Одно проверено и доказано: из деревни Есенин унес раздраженность, наследственный алкоголизм, звериную подозрительность... Вот ключ к характеру Есенина. В синем армяке, с копной соломенных волос, тучно смазанных лампадным маслом, бесшумно, как на резиновых подошвах, прокрался он в Санкт-Петербург в 1912 году. Уже и тогда он предпочитал армяку хороший пиджак, лампадному маслу - бриолин. Уже и тогда полыхали в его душе желания «огромных скандалов», жажда досадить, показать... Но... деревня научила Есенина «надувать скромностью», душить лаской... И лгал, лгал безбожно... Он презирал деревню, он видеть не мог луга и равнины, его претило от запаха сена. Но... он понял то, чего ждали от «деревенского гения». Он знал мнение о деревне, царившее в ресторане «Вена». И он решил «сделать капитал» на деревенщине. На идеализации того, что он остро ненавидел. Но не устоит Есенин. Как дервиш, закружится он в пропаганде «измов», в кружковщине, в борьбе мелких самолюбий. Ему польстит возможность стать пророком имажинизма, вождем кучки малоталантливых, голодных молодых людей. Его увлечет цирковая литературная митинговщина. Дис-

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

187

путы с «футуристами». Диспуты с «символистами». Диспуты с молодыми. Диспуты со стариками... Мальчишеские споры - «кто больше - Есенин или Маяковский». Шептуны, лгуны, льстецы, тайные враги вокруг. И все это на фоне нищеты, голода. Каждую секунду на людях. И каких людях! Мальчишках, ставших теми или иными «истами» за шесть месяцев до написания их первого стихотворения. Налетчиках от поэзии... Бездарных временщиках от литературы... Он всегда с ватагой... и в каждом улыбающемся лице - тайный, зубы оскаливший враг» Статья написана Ветлугиным в январе 1926 года. Помнится, в одной песне такие слова: «Башмаков ещё не износили, Как за гробом шли...» А ведь уловил, уловил «тенденсию» товарищ Ветлугин. Есенин - на долгие десятки лет в полузапрете. Ну не попутчик он пролетарской литературе, духом слаб... Да и Есенин сам признавался в своей критической «любви» к пролетарской литературе. Вот из его «О сборниках произведений пролетарских писателей?: «Есть благословенная немота мудрецов и провидцев, есть благое косноязычие символизма, но есть немота и тупое заикание. Может быть, это и резко будет сказано, но те, которые в сады железа и гранита пришли обвитые веснами на торжественный зов гудков, все-таки немы по-последнему. Кроме зова гудков, есть еще зов песни и искус в словах. Но представители новой культуры и новой мысли особенным изяществом и изощрением в своих узорах не блещут. Они очень во многом еще лишь слабые ученики пройденных дорог или знакомые от века хулители старых устоев, неспособные создать что-либо сами. Перед нами довольно громкие, но пустые строки поэта Кириллова: «Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля, Растопчем искусства цветы.» Созидателям нового храма не мешало бы это знать, чтоб не пойти по ложным следам и дать лишь закрепление нового на земле быта. В мире важно предугадать пришествие нового откровения, и мы ценим на земле не то, «что есть», а «как будет». Вот поэтому-то так и мил ярким звеном выделяющийся из всей этой пролетарской группы Михаил Герасимов, ярко бросающий из плоти своей песню не внешнего пролетария, а того

самого, который в коробке мускулов скрыт под определением «я» и напоен мудростью родной ему заводи железа.» Поэт, отмеченный Есениным, Михаил Прокофьевич Герасимов, будет репрессирован и умрёт в 1939 году. И видно, и по очерку, и по образу жизни и образу мыслей, что «не в ногу, совсем не в ногу шагает» Поэт. Что же касается Ветлугина и других, «бросавших каменья» в Есенина, то тут всё просто. Посредственность всегда испытывала ненависть и зависть к Таланту. Я не очень силён в знании зоологии, но помнится, только один род хищника, способный кусать мёртвое тело - гиена. Да обратимся к библейской мудрости: «Каждому воздастся по делам его.» Сергей Александрович Есенин вернулся сквозь десятилетия государственного забвения миллионными тиражами книг, всенародной любовью, которая всегда помнила своего забулдыгу-Творца. Ах, если бы знал Поэт, что запоют его на японском языке, да так проникновенно, что понимаешь, поют искренне, что русская лирика тронула сердца «самураев»... И лирика Поэта будет звучать на всех континентах... «Золотые, далекие дали! Все сжигает житейская мреть. И похабничал я и скандалил... Слишком короток век Позади до обидного мало, Был мороз - не мороз, Да и зной был не очень-то зной. Только с каждой весной Все острей ощущенье финала, Этой маленькой пьесы Что придумана явно не мной. Андрей Макаревич Стихотворение в память Есенина. Автор Ладя Могилянська. Пам’яті Єсеніна «До свиданья, друг мой, до свиданья!» (З передсмертного вірша Єсеніна) Написав - До побачення, друже! Це останній вихід зі сцени...

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Яков Каунатор

189

І ось в газетах, в калюжах Загреміли: Сергій Єсенін! Хтось напевне матиме спокій, Піде в завтра, в позавтра і далі... Це і все. Скандаліст синьоокий Свій останній скандал одскандалив... Не в московських вулицях хитрих, Як гадав, умерти судилось, По яких ходив у циліндрі, Щоб овес в нім носити кобилам... Не в шинку знайомім і буйнім, Де було так бездумно жити, Де з бандитами - питво отруйне, Де повіям - поезій квіти. Ні, покликало инше місце, Щоб зірвати останнє з губ цих, П’яниць і кокаїністів, Божевільних і самозгубців... І слова, божевільні від крови, Тільки кров’ю рука напише: «В цьому світі вмирати не ново, але й жити теж не новіше»... І твоє рязанське колосся У кривавій одбилось калюжі... Синьоокий, злотоволосий, Прощавай... До побачення, друже!..

Философская закладка /

Философская закладка

ГЕОМЕТРИЯ ГАРМОНИИ Автор: Виктор Кустов

Классическое геометрическое изображение человеческого сообщества - это пирамида или треугольник. На основе треугольника я и рассматривал структуру общества потребления в эссе «Игра». Предложенное в ней разделение общества на слои упрощенно может выглядеть следующим образом.

Каким же должно быть соотношение этих двух векторно не совпадающих, но взаимодополняющих, как элементы исполнения закона единства и борьбы противоположностей энергетических массивов, чтобы общество было гармоничным? В свое время Платон предположил, что изначальной моделью гармонии космического, а значит и земного бытия (общества), является равнобедренный треугольник. То есть треугольник, у которого отношение длины боковой стороны к длине основания равняется 1,618. Такой треугольник получил название «золотой треугольник», став эталоном гармонии. Рассматривая общество как некую сумму энергии, равную площади такого треугольника, попробуем разобраться, что происходит при изменении величины основания и сторон. Для наглядности решим конкретный пример. Определим длину основания подобного «золотого треугольника», равную 10 (исходя из десятичной системы).

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Виктор Кустов

191

Длина стороны будет равна Площадь треугольника определяется по формуле: Определяем высоту по теореме Пифагора: В нашем примере Таким образом, площадь «золотого треугольника» в примере Площадь «золотого треугольника», соответствующая состоянию гармонии, является постоянной только в одной точке или в одно мгновение, ибо энергия творцов и энергия потребителей - величины переменные, но общество стремится именно к этому состоянию. Линия разделения между двумя векторно противоположными энергиями, подчиняясь закону пропорции, должна находиться в точке золотого сечения высоты и от вершины отделена на величину с коэффициентом 0,382, а от основания с коэффициентом 0,618. Тогда в нашем примере большой отрезок составляет меньший соответственно

Линия, делящая искомый «золотой треугольник» в точке золотого сечения его высоты, является границей между двумя энергиями и одновременно шкалой ценностей, признаваемой в гармоничном обществе представителями обеих энергий. Это те вечные ценности, на которых, собственно, и базируется существование человека и общества и которые сформулированы в религиях. И хотя некое размывание границ как творцами, так и потребителями происходит в любом реальном обществе, ее положение, как идеал, при любой конфигурации суммарной энергии остается константой.

Таким образом, площадь верхнего треугольника - это энергия творцов, все остальное - энергия потребителей. В нашем примере энергия творцов исходя из соотношения энергия потребителей Исходя из того, что общая площадь (энергия), как математическое выражение суммарной энергии общества, при изменении конфигурации в краткий период остается постоянной, шкала ценностей гармоничного общества лежит, соответственно, на золотом сечении высоты «золотого треугольника». Постоянность местонахождения шкалы ценностей именно в этой точке - это главное условие существования цивилизации. Рассмотрим два варианта изменений. Первый, когда имея ту же площадь «золотого треугольника», основание треугольника уменьшается.

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Виктор Кустов

193

Гармония очевидно нарушена, и в подобном треугольнике она будет стремиться вернуться к состоянию «золотого треугольника», тем самым направляя усилия общества на увеличение энергии потребления. Рассмотрим вариант, когда основание треугольника увеличивается. Графически это выглядит так:

Очевиден недостаток энергии творцов. Таким образом, в первом случае творческая энергия превысила необходимую для гармонии, во втором - уменьшилась по сравнению с эталонным «золотым треугольником», тем самым в обоих случаях нарушилась гармония. Причем если в первом случае, когда преобладает энергия творцов, разрыв незначителен и воспринимается обществом довольно мягко, то во втором, когда преобладает энергия потребителей, разница велика и общество переживает это болезненно. Естественно, и в том, и в другом варианте общество стремится вернуться к гармоническому сочетанию, в первом случае перенаправляя интересы на более низкие запросы (материального), во втором - устремляя к творческому началу. Но находиться в состоянии гармонии длительное время общество не может, исходя из постоянного изменения суммарной энергии и составляющих ее энергии творцов и

потребителей, ощутимое и осознаваемое обществом пребывание в пропорциональном равновесии бывает довольно кратким и осмысливается, как правило, после по запечатлевшим эту гармонию искусству и общественному процветанию (ренессансу) в духовном и материальном плане. Понятия взлета или упадка (как духовного, так и материального) отражают положение общества относительно состояния гармонии, которое благодаря внутреннему интуитивному пониманию каждым отдельным человеком, что «хорошо», а что «плохо», априори очевидно. При высоком уровне творческой энергии общество утрачивает понимание реальных процессов, решать насущные задачи творцам неинтересно, это сказывается на отношении к проблемам экономики и неизбежно ведет к их игнорированию, а затем и утрате воздействия на материальную сторону жизни. В среде потребителей, не увлеченных творчеством, в этом случае растет напряжение. Духовные запросы, присущие носителям творческого потенциала, начинают раздражать остальное общество (отсюда снисходительное и даже презрительное отношение к «высоколобым», «очкарикам», «мягкотелым интеллигентам», «белой косточке»). Рано или поздно наступает точка возврата, когда перегруженное творческим потенциалом общество не способно и не желает этот потенциал осваивать. Излишнее количество творцов, устремленных в будущее и плохо решающих насущные проблемы, стимулирует выброс противоположной по вектору энергии, выражающейся в революционных переменах и, как следствие, в стремительном «стекании» общественной энергии, видоизменению ее в потребительскую, так как значительная часть тех, кто приблизился в свое время к творцам (околотворческая среда), но по сути творческой энергии не производил, лишь трансформировал, спускал ниже, легко усваивает новые устремления. Следует накопление потребительской энергии, опять же до точки, когда она начинает стимулировать деградацию, ведущую к падению материального уровня, что в свою очередь возводит в ранг дефицита истинных творцов (прежние достижения исчерпаны, заимствования со стороны использованы и отработаны, новых идей потребители рожать не могут). Реальная экономика теряет управление и

к р у г ч т е н и я / Виктор Кустов

195

стагнирует. Избыток нетворческой энергии в первую очередь ощущается как раз теми, кто в свое время был близок к носителям творческой энергии (самим творцам социальные катаклизмы не кажутся важными, они одержимы решением своих задач и реализацией своего предназначения), и вновь возникает революционная ситуация. (Проводником перемен в девяностые годы прошлого века была интеллигенция. В XXI веке следует ждать её от «белых воротничков».) Все это соответствует циклическому принципу существования всего сущего в этом мире. И в первом, и во втором состоянии общества наиболее влиятельная (доминирующая) его часть (власти предержащие), которую подобное состояние устраивает, прилагает усилия, чтобы добиться стабильности, прежде всего через изменение шкалы духовно-нравственных критериев, либо завышая требования к ним, либо занижая. В первом случае идеалом становится аскеза, во втором - вседозволенность. Интуитивно любое общество так или иначе рано или поздно выходит на понимание того, что именно необходимо исправить, чтобы вновь вернуться к движению по направлению к гармоничному обществу. И чем оно малочисленнее, чем закрытее от внешнего влияния, тем быстрее это происходит. Но выявление из своей среды людей, способных выйти из революционных волнений с малыми потерями и в короткое время, является процессом весьма сложным. Тем более в большом глобальном обществе, пронизанном взаимосвязями, которые несут в себе гигантский тормозящий заряд. Глобализация как раз и является процессом, замедляющим назревшие перемены. С другой стороны, в данной ситуации найденное решение будет способствовать стремительному изменению положения именно в глобальном масштабе.

Круг чтения /

Круг чтения

ПРОВИНЦИЯ И СТОЛИЦА

По страницам повествования «Провинциалы» Виктора Кустова Автор: Иван Подсвиров

1 1 Прежде чем появилось повестование «Провинциалы», В. Кустов в конце 80-х годов опубликовал в Москве повесть «Пять дней в сентябре». Затем в Ставрополе вышел его сборник прозы с романом и рассказами. И в начале девяностых - роман-фантазия «Давай полетим», написанный в соавторстве с Алексеем Лавлинским. Затем был почти десятилетний перерыв. Потом в начале двухтысячных вышли книги «Игра» и «Ни белых, ни красных», сборник публицистики «Непраздное слово». Первый роман повествования «ОДИНОЧНОЕ ПЛАВАНИЕ» увидел свет в 2006 году. Вторая книга «Провинциалов» «УРОКИ ИСТОРИИ» - в 2007. Третья - «ГАМЛЕТОВСКИЙ ВОПРОС» в 2009, четвертая - «НЕЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР» в 2011. Заключительная - «ВРЕМЯ ПОНИМАТЬ» в 2013 году. Пять романов охватывают события в пять десятилетий. Родился Виктор Кустов в Смоленской области. В четырнадцать лет, в 1965 году, вместе с родителями переехал в поселок Снежногорск на севере Красноярского края, где строилась на Таймыре Усть-Хантайская ГЭС. После шко-

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

197

лы поступил в Иркутский политехнический институт, получил специальность горного инженера. В это время он активно сотрудничал в студенческой многотиражке, и после окончания стал работать в газете, затем переехал в Саяногорск, город строителей Саяно-Шушенской ГЭС в Хакасии, продолжая заниматься журналистикой. Работал в молодежной газете в Красноярске. С 1980 года живет на Северном Кавказе. Трудился в Черкесске - в областной русскоязычной газете и в Ставрополе - в краевой молодежной и партийной газетах. С 2001 года - учредитель и главный редактор литературно-художественного журнала «Южная звезда». В этом-то журнале и были напечатаны романы «Провинциалов». Биография главного героя повествования Александра Жовнера во многом совпадает с вехами личной судьбы автора. Кустов пишет: «Жизненный маршрут у Жовнера получился в виде креста: запад (Смоленская область) - север (Хантайка) - восток (Иркутск) - юг (Черкесск, Ставрополь)». Такой же крест, как мы понимаем, стоически нёс и сам автор. Кроме Жовнера в «Провинциалах» изображены еще две значительные фигуры: «шестидесятник» Черников и ровесник Жовнера «семидесятник» Красавин - выразители обозначившихся направлений в обществе. Все трое живут и действуют, как и герои Потемкина, в 60 - 90 годы. Живут в разных странах - СССР и России, при разных укладах поверженном социализме и уродливом подобии капитализма. Они по-разному осмысливают всё, что произошло с ними и страной. Но что объединяет «троицу», резко отличая её от потемкинских «теней», - вера в разум человека, предчувствие и желание перемен и, когда перемены наступают, активное участие в улучшении, строительстве новой жизни. Своего рода это романтики несбывшегося грандиозного проекта, призванного осчастливить людей. Именно в осмыслении произошедшего, в раздумьях о времени и себе стержень сюжета, философия всего повествования. Читая романы-книги, объединенные общим названием «Провинциалы», я вдруг уловил себя на мысли, что это большое, в течение длительного периода создаваемое повествование Виктора Кустова открывает новые страницы

в отечественной литературе, существенно дополняя труды наших лучших прозаиков и публицистов XX века. Особенно в познании той действительности, о которой признанные мэтры не догадывались либо не могли сказать правду в полный голос из-за бдительной цензуры да и сидевшего в них самих внутреннего охранителя. Виктор Кустов нарисовал собирательный образ русского писателя и журналиста на сломе эпох, в годы героических и трагических испытаний своего народа. Главный герой Александр Жовнер, уроженец смоленского городка, буквально выдирается из глуши в большой мир. Переживая взлеты и падения, он осознает сложность социальной задачи и вместе с тем личное предназначение - быть защитником справедливости и человеческого достоинства. Герой Кустова - человек бывалый, в нем живет потребность сполна высказаться, излить и очистить свою душу. Его коллегам, родившимся в Москве и Санкт-Петербурге, было, конечно, легче пробиваться «в люди». Не мог он похвастаться и поддержкой столичных знакомых. Судьба распоряжается таким образом, что в поисках своего «я», квартиры и заработка Жовнер трудится во многих регионах страны - в Сибири, на Крайнем Севере, в Красноярском и Ставропольском краях. Повествование ведется изнутри народных масс и демократических слоев, от имени непосредственного свидетеля и участника перемен. Это не голос извне с заведомо осуждающей либо хвалебной интонацией. Выбрав себе труднейшую профессию, герой сам распахнул двери в широкий мир, изъездил всю страну. Несмотря на горечь неудач, он смотрит вокруг себя глазами неисправимого влюбленного романтика. А в это время его столичные ровесники устраиваются в центральных ведомствах, собкорами и дипломатами за рубежом - в Париже, Вене, Нью-Йорке… «Провинциалы» - вещь многоплановая, написанная на опыте личной судьбы и судеб современников писателя в эпоху историко-социальных перемен в СССР. В чем необычность прозы Кустова, позволяющей говорить о ней как о художественном, документально-историческом явлении? Прежде чем ответить на поставленный вопрос, на мой взгляд, полезно познакомиться с произведениями еще двух писателей, поднимающих проблемы провинции.

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

199

2 Проза Виктора Кустова всем строем и целевой направленностью также резко контрастирует с уничижительными суждениями новомодных столичных литераторов о России и русских. Литературные сюжеты в «Провинциалах» вполне уживаются с сугубо журналистскими наблюдениями, историческими, философскими отступлениями и не вызывают диссонанса. Повествование многомерно, объемно. Происходит взаимное обогащение стилей, придающее убедительность, энергию и динамичность тому, о чем рассказывает автор. Вновь подчеркну существенную особенность этого произведения: сцены и события изображены отнюдь не посторонним, а непосредственным свидетелем и участником перемен, проводимых «реформаторами». В книгах-романах наряду с местными власть имущими действуют московские властители и их зарубежные наставники, что значительно расширяет обзор повествования. В сложной ткани обнаруживаются кажущиеся неувязки, недомолвки, замаскированный подтекст, так что романы надо читать внимательно. Они вызывают ответные раздумья о времени и себе, заставляя переживать и размышлять вместе с автором. Повествование захватывает, и уже не хочется придираться к поспешным фразам, ибо они, эти фразы, рождались по горячим следам, с пылу с жару, и передают дух времени бескомпромиссного и жесткого. Виктор Кустов искренне верит в благодетельность демократических преобразований, сочувствует благородным труженикам и ненавидит корыстных приспособленцев. Его главный герой Александр Жовнер - живой, узнаваемый человек. В самоотверженной борьбе за справедливость он наживает себе врагов и единомышленников, влюбляется в женщин и во всё прекрасное, словом, горит, а не тлеет. Ничто человеческое ему не чуждо. Персонажи книг писателя, совершенно разные по воспитанию и происхождению, по социальному положению, из разных уголков страны и мира, селяне и горожане, «стукачи» и новоиспеченные «вожди», строители, инженеры, туристы и бизнесмены, руководители коллективов, партийных и комсомольских организаций, случайные прохожие, обладатели переменчивых взглядов и настроений - этакое вавилонское столпотворение, и в нём

каждый по-своему пытается выжить, осмыслить происходящее, как-то приноровиться к обстоятельствам. В «Провинциалах» нашли достаточно подробное отражение детство и юность Жовнера, становление будущего журналиста и писателя, картины «перестройки», погубившей страну и всё же открывшей дорогу свободе и гласности. Родился Саша в глухой провинции, в небольшом городке, затерявшемся между Смоленском и Витебском. Семья ютилась на окраине у деревянного мостка через ручей, впадающий в Двину. Выше, по течению ручья, стоял каменный мост, через него большак вёл на Невель. Здешней примечательностью были уцелевшие быки от большого моста, паромная переправа и разрушенный в войну собор на противоположном крутом берегу реки; мимо святого места быстро проходили люди, а старухи приостанавливались и поспешно крестились. При Хрущеве оставшиеся стены сравняли с землей, битый красно-кровяной кирпич вывезли, а спуск к переправе замостили булыжником. Родители Саши трудились в леспромхозе. По утрам они расходились у деревянного мостка в разные стороны, мать шла в контору, отец торопился к узкоколейке и с лесорубами уезжал на дрезине в лес. А сын отправлялся в школу, стоявшую в привычном пространстве между мостком и переправой; там его встречала учительница Варвара Ефимовна, чем-то похожая на умершую бабушку Саши. И так изо дня в день, по замкнутому кругу. Но в этом круге, угнетавшем взрослых, были детские радости, не сравнимые с нынешним сидением в квартирах-клетках за компьютерами. Летом ребята купались, загорали, ходили в лес, зимой катались на коньках. Приучались пить вино, играть в карты, курить, целоваться и познавать тайны любви. В такой вот обстановке, среди рабочей среды и окружающих лесов, воспитывался Сашка, формировался его характер. Вопреки грубоватым местным нравам, нередко граничившим с необъяснимой жестокостью, он выделялся врожденной интеллигентностью, начитанностью, любовью к матери, преданностью друзьям. Чувство справедливости было своеобразным протестом против бездушия и огрубелости окружающего мира. Представительницы прекрасного пола чувствовали в нём (поначалу неосознанно)

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

201

некое превосходство над другими ровесниками, совестливость и особые, возвышенные свойства души. Оттого и тянулись к нему. Пылкая влюбленность Сашки в заносчивую красавицу Катю Савину, сначала выказавшую предпочтение его рослому другу Вовке, затем полюбившую Сашку, стала первым уроком в отношениях с девушками. Пробудившееся впоследствии влечение к её подружке, менее яркой, но «правильной», умеющей ждать Наде Беликовой, платоническая тяга к другим школьницам говорят о непосредственности художественной натуры героя, мечтающего об идеале и «синей птице». Постепенно и трудно происходит нравственное и физическое взросление. После на жизненном пути Жовнера возникнут иные, уже взрослые, умные и очаровательные женщины. Они будут любить его, одни преданно и страстно, другие расчетливо, эгоистически, пока через ошибки и заблуждения, умудренный опытом, он не сделает выбор на одной, единственной. Реалии сурового городского и сельского быта, начиная с пятидесятых-шестидесятых годов, естественно отразятся на всем творчестве Жовнера-героя и писателя Виктора Кустова, как бы идущих рядом и помогающим друг другу в осмыслении действительности. Кому, если не им, рассказать о подлинной жизни в провинции? Столичные писатели, выросшие на гладеньком асфальте, тем более в пределах бульварного кольца, вряд ли поймут жизнь провинциальных обитателей, да им она и неинтересна. Обычно они представляют русскую деревню и заштатные городки с точки зрения отдыхающих. Ничто их, кроме природы и, может, попутного флирта, не волнует. Жизнь аборигенов проходит за стеклом. Если столичные и соприкасаются с местными жителями, то видят их сквозь призму туристских впечатлений: просто занятные, колоритные типы, однако чужие, посторонние люди. Иное же дело, когда ты один из них. Посторонних для тебя нет, кругом все свои, родные - трудяги, пропойцы, праведники и мерзавцы. Их беды и радости тоже твои. Провинциальному писателю близок и очень важен каждый периферийный человек, памятны и трогательны воспоминания о людях минувшей поры.

Вот Жовнер вспоминает, как с рослым, спортивного склада другом Вовкой они катаются на льду Двины, соревнуясь между собой перед одноклассницами. Вовка щеголяет дутышами старшего брата, ушедшего служить в армию, у Сашки - старые «снегурочки». «А дальше всё так быстро произошло, что сообразить ни он, ни Вовка не успели: всё вокруг затрещало, ноги разъехались, и вместе с поднимающейся вверх водой до макушки захлестнул страх, а ноги с коньками всё опускались и опускались, не встречая опоры, и Сашка стал цепляться руками за встающие торчком льдины, за Вовкину руку, но это лишь замедлило погружение, и наконец вода коснулась лица и накрыла его с головой. И только когда он ощутил дно под ногами, подпрыгнул, глотая воздух и пытаясь дотянуться до чего-то чернеющего впереди, но валенки потянули назад, вода опять обожгла лицо, и снова пришлось отталкиваться… но на этот раз наверху его подхватила за ворот Вовкина рука, и он, прежде чем вновь уйти вниз, успел разглядеть Вовкин задранный над водой подбородок и где-то далеко и размыто сбегающих по тропинке парней, а еще выше мелькнули теперь уже не праздно сидящие, а напряженно замершие фигурки одноклассниц и застывшая вокруг них малышня». Подобные случаи, когда мальчишек, да и взрослых, внезапно настигало несчастье, даже смерть, были нередки и воспринимались буднично, как природное течение жизни. Чего на свете не бывает, кто-то утонул в половодье, кто-то подорвался на немецкой мине, а Петруха-рыбак, фамилию которого никто в городке не помнил, однажды свалился с лодки, и тело его прибило волной возле мебельной фабрики. Люди опечалились и вспомнили: фамилия-то у него была - Тимошенко Петр Михайлович. Он служил пограничником, «война застала его чуть ли не в самом Бресте», а после победы появился он здесь в погонах капитана с орденами на груди Боевого Красного Знамени, Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги». «Петруха-рыбак» жил неприметно, и, кроме прозвища, ничем его не удостоили. Отдельно взятый человек находился вне поля зрения власти, вершившей большие дела строительства коммунизма… Предоставленные самим себе обыватели находят отдохновение в пьяных кутежах и драках, иной раз так зве-

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

203

реют, что не помнят себя. Всё равно автору их жалко: они обездолены неумолимым ходом истории, собственным неразумием. Как-то отец взял с собой Сашку порыбачить в отпускные дни на Немыкльском озере, заодно побывать на расчищенной делянке и поучить сына управлять трелёвочником, который в жаркие дни «сладко пах горячим металлом и соляркой». «Мимо потянулись леспромхозовские, похожие друг на друга, покрытые белой дранкой, с одинаковыми палисадниками перед ними дома, но скоро они кончились и начался лес. Деревья плотно обступили рельсы, их кроны цеплялись за крышу дрезины, за торчащие по углам платформы жерди; скоро позади был виден только узкий зеленый тоннель, и стало казаться, что никакого города, никаких домов вообще не было <…> Мужики, сидя так же, как отец, по краям платформы, курили, глядя по сторонам, думали о чем-то своем, тётка подвинулась ближе к отцу, прижалась к его плечу, стала что-то нашептывать в ухо. Сашка дернулся, чтобы отец обратил на него внимание, но тот лишь обхватил ладонью его руку». Благостная, умиротворенная картина, если не считать мальчишеской ревности. Таких «тёток», двадцати-тридцати лет, в леспромхозе и самом городке после войны было немало, плотски и душевно страждущих в одиночестве. Уцелевшие мужчины очутились среди них, как в цветнике: какой цветок понравится, тот и сорвем, приласкаем, а то и затопчем. В схожих и подобных им, казалось бы, незначительных сценах Кустов показывает одичание, распад некогда многочисленных родов, семейств, падение нравов - из-за войны, предыдущих «революций», чекистских беспощадных «чисток», раскулачивания и прочих насылаемых роком напастей. И только сохранявшиеся моральные устои в народе невероятным чудом продолжали оберегать от окончательного разрушения истерзанное государство. «Тётка» Настя, ехавшая на дрезине, всё время смеялась и заигрывала то с мужиками, то с отцом, и за этот влекущий смех, за вольное поведение через некоторое время она расплатится сполна. Потрясенный Сашка имел несчастье наблюдать ужасную сцену:

«На земле, покрытой опилками, лежала тётка в клетчатой мужской рубашке. Её лицо было в крови и отливало синевой. Над ней наклонилась маленькая полная женщина в синем халате, а рядом двое мужиков держали за руки третьего. У него были большие, выпученные и, казалось, никого не видящие глаза, перекошенное лицо. Через разорванную рубаху было видно, как временами вздымались бугры мышц, и тогда мужики крепче держали того. - Убью стерву! - то ли кричал, то ли выл мужик, пытаясь вырваться. Отец спросил: - Что произошло-то? - Васька вот… Настёну прибил, - отозвался один из держащих. - Васька, ты чего? - Чего я… - Тот неожиданно всхлипнул. - Всю ночь в городе блядовала… Рубаха вон на ней чья?.. Убью хахаля!.. ...Настя громко застонала, заохала, плачущим голосом произнесла: - Ирод ты… У мамки я была, и рубаха эта браткина… Фашист… - Я тебе пообзываюсь, - неожиданно тихим голосом произнес Васька и обмяк, зашмыгал носом. - Да пустите вы, не буду я больше… Выдернул руки, шагнул к Насте. - Не подходи, фашист... Настя поднялась, шагнула в сторону. - Ты, это, меня так не обзывай, - со скрытой угрозой в голосе произнес Василий, но остановился. - Ты, это… Я фашистов крошил… Не обзывай… Я ведь узнаю, Настька, где ты гулеванила… Я ведь, ежели обманываешь, забью насмерть… И хахаля твоего тоже… Ты меня знаешь…» Это не фрагменты придуманного кино. Это подлинная действительность, без страшилок-прикрас и художественных домыслов. В следующих книгах Александр Жовнер будет совершать благородные, иногда дурные поступки, ибо сама жизнь не состоит только из радужных красок, в ней есть мрачные тона и такие глубины вместе с потаёнными ямами подсознания, куда и не хотелось бы заглядывать.

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

205

Пока же Сашка открывает для себя тайны знакомых людей. Наловив в озере щук, они с отцом зашли в леспромхозовскую деревню, и Сашка увидел в магазине девушку, сидевшую на табуретке за деревянной стойкой. «- Здравствуй, Танечка… - весело произнес отец, опустив руки на прилавок. - Замуж еще не вышла? - За кого? Девушка встала, перекинула со спины на грудь большую толстую косу (таких Сашка никогда прежде не видел - ниже пояса). - Да за тобой вон все ребята гуртом ходят, а ты никак не выберешь… - Они не за мной, за вином приходят… - Эх, был бы я помоложе… - А и так в самый раз, - прищурилась Танечка, наклонилась через прилавок, отчего из-под цветастой блузки выглянули налитые белые груди». Оказывается, и отец не прочь позабавиться от скуки платоническим флиртом. Это неприятно поразило Сашку. Однажды он за сотни верст вместе с родителями ездил в Осташков и там, попав впервые в театр, смотрел пьесу А. Арбузова «Таня». По дороге домой Сашка сказал отцу: «- А она совсем не похожа на Таню. - Кто не похож? - Да эта, с косой… в магазине. - Но её так зовут. - В театре была Таня, у неё две маленькие косички… - В театре? - вопросительно повторил отец и догадался: А… ты о спектакле, который мы в Осташкове смотрели?.. Действительно, не похожа. Там совсем другая Таня…» Театральная Таня ни в чем не была похожа на леспромхозовскую Таню, и Сашка удивился явному несовпадению искусства с действительностью. Он бредил идеальной любовью и в поисках принцессы лелеял мечту о недоступной, горделивой Катеньке Савиной, но видел, что лесорубы при случае готовы были удовлетворяться на стороне (и частенько удовлетворялись) плотской любовью с «тётками». Отсюда - пьянство, ссоры в семьях, разводы, примирения и снова пьянство. Неужели и он повторит их судьбу, а Катя и театральная Таня будут лишь мечтой? Нездоровые явления

в официальных документах лукаво именовались пережитками дореволюционного прошлого, в литературе изображались как нетипичные, отдельные факты. Однако взрослые пили по-советски, до одури и где попало… С кем поведешься, от того и наберешься. Сашка тоже приучился пить с друзьями портвейн. Правда, в отличие от заядлых собутыльников он пил в меру. А закадычных новых дружков у него завелось достаточно: Ванька Приблуда, Колька Жбан, Венька Хрен (Хренин), Тимоха, Петька Дадон, дебелая продавщица Клава. Весело было гужеваться с ними на закрытой территории сплавной конторы - в кузнице, в подсобке магазина, в бане. Верховодил «пацанами» Мишка-маленький. Он сидел в тюрьме и, вернувшись на волю, устроился молотобойцем в кузнице. Подельчивая пышнотелая Клава никому из «пацанов» не отказывала в плотских утехах, но они, обучаясь, не возбуждали её. При виде же Мишки-маленького она изнемогала, «томилась по-настоящему», оттого что от Мишки пахло сильным мужиком. Клава ошибалась. Мишку совсем не интересовали женщины, его влекло к мальчикам, похожим на девушек. Нетрадиционность сексуального предпочтения он познал на тюремных нарах. Мишка-маленький самолично выточил «блестящую финку с наборной удобной рукояткой и, полосуя ею сало, поучал несмышленых: «Пить в нашей жизни надо уметь. Плохо, что этому в школе не учат. Недопонимание учителей… И правительство недопонимает, что русскому человеку такая грамотёшка необходима». Начальником сплавной конторы был Гордеев, в прошлом командир боевого катера, член КПСС. Его «сорвали с приличного места в Ленинграде» и временно прислали на Двину для организации сплавного коллектива. Дело он поставил умело, строго воспитывал и жучил подчиненных, на праздничных демонстрациях в морском кителе с боевыми орденами «неизменно шагал в первых рядах вместе с руководителями города и иными героями фронта и тыла». С честью выполнив задание партии, Гордеев порывался вернуться обратно в Ленинград, к жене и дочери, но из-за этого едва не лишился партбилета. Сухопутный моряк по-

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

207

терял интерес к работе, опустился, в одиночку запил и стал «пришибленным». Так что Мишка-маленький куролесил на территории как хотел, пока не пырнул финкой одного из латышей, схлопотав себе немалый срок. По словам Клавы, его отправили далеко за Урал. Спустя несколько лет, плавая матросом на плоту, Сашка пришвартовался к берегу вблизи Витебска и любовался вечерними огнями города, откуда доносились девичьи голоса. И вот что юноше пришло в голову: «Ему даже хотелось, чтобы кто-нибудь забрался на плот, но, конечно, лучше, чтобы это был не вор, а какая-нибудь красивая и одинокая девчонка, с которой они могли бы поговорить об этой замечательной звездной ночи, о томлении, которое называется любовью. Эта девушка должна была быть такой же стройной, как Ирка, с таким же красивым лицом, как у Кати, нежной, как Женя, участливой, как Надя, и, может быть, чуть-чуть добавить к этому всему Алкиной вульгарности». Что-то гоголевское. Помните, в «Женитьбе» невеста Агафья Тихоновна размышляет о своих женихах: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича…» и т.д. Сашка романтик, мечтатель. Писатель слегка иронизирует над мечтательностью юноши и всё же сочувствует ему, исподволь противопоставляя его откровенным циникам. Постоянная влюбленность Сашки не позволяет ему опуститься до пошлости. В «Одиночном плавании» и в последующих книгах перемежаются, о чем упоминалось выше, две сюжетные линии - биография Виктора Кустова и судьба его персонажа - провинциального писателя Александра Жовнера. Их нельзя путать, но о сходстве тоже не стоит забывать. Первые литературные опыты Жовнера, конечно, были еще несовершенны, хотя в них пульсировала искренность, доподлинное знание жизни. Жовнер нуждался в поддержке, и влиятельный, хотя и странный, редактор студенческой газеты Черников вроде бы поддержал его. Он был старше Жовнера, наверное, более чем на пятнадцать лет. В Москве печатал очерки и статьи, слыл диссидентом и фактически сбежал оттуда в Иркутск, где стал редактировать студенческую газету. Человек многоопытный, с убеждениями идеального «шестидесятника»… Сашка с трепетом неофита

впитывал его советы. И вот Черников оказался в опале и в Иркутске, потом в тюрьме. События развивались как в фантасмагорическом романе. Местные литературные вожди и ценители сами находились в тисках агитпропа и, погруженные в соляную кислоту условностей и продиктованных свыше предписаний, отклоняли всё, что вызывало сомнения. У более смелой Москвы всё было разложено по рангу: выдающихся числить в современных «классиках», менее выдающихся пускать по ведомству военных, рабочих, городских, деревенских, детских и прочих литераторов. Национальные авторы принадлежали к специальным когортам, за ними следовали первые, вторые и третьи очереди в сопровождении сопутствующих «обойм». В хвосте покорно плелись периферийные страдальцы. Забегая вперед, отмечу: Виктор Кустов (и Александр Жовнер) были русскими писателями и публицистами из «глубинки». Их творчество на литературных семинарах, редколлегиях газет и журналов похваливали, но оно же и настораживало перестраховщиков, ввиду чего печатание прозы в центральных издательствах откладывалось до той поры, пока молодые «созреют». Не думаю, что об этих хитростях догадывались Кустов и его условный двойник Жовнер. И хорошо, что не догадывались. Иначе бы рисковали потерять веру в себя. Но они продолжали упорно писать и лелеяли надежду выбиться в заметный ряд, подтвердить свою талантливость. Пожалуй, это и спасло обоих. На страницах книг пёстро мелькают имена Сашкиных друзей и знакомцев, просто попутчиков. Таков срез жизни, трудно подчиняющейся литературным канонам. Многие персонажи, в том числе мимолетные, возникнут и в следующих книгах повествования, об одних будет рассказано обстоятельно, другие вспорхнут, как бабочки, и навсегда исчезнут. Так и бывает в повседневности. С некоторыми знакомцами мы встретимся уже во взрослой жизни Александра Жовнера, на разных социальных уровнях. Появятся и новые персонажи, что тоже закономерно. Перед нами земляческое, клановое, профессиональное, карьерное, нравственное размежевание, распад прежних связей и вместе с тем, на фоне утрат и смуты, объединение по интересам и интеллекту, по родственным и корпоративным связям, по

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

209

силе памяти прошлого. Что бы ни совершалось в обществе, писатель горячо отстаивает излюбленную мысль о необходимости всегда оставаться людьми, непосредственными и влюбленными, как в детстве. Любовь для Жовнера - высшая ценность. Он отвергает рациональные плотские отношения, не одухотворенные чувством обожания и восхищения. Отвергает, наверное, и потому, что насмотрелся в юности на физические проявления инстинктов и рано понял, к чему ведет необузданность плоти без любви. 3 У матери Сашки, Полины Ивановны Полоцкой, были старший брат Александр (Санька), офицер, служивший в Армении на границе, и младший брат Семен. Разбросало их род по разным углам страны. Семен подался с тоски «на Севера», тянул в сибирской тайге линию электропередачи (ЛЭП), строил гидростанцию. На студеной речке Хантайке предполагалось соорудить новую электростанцию, и Семен во главе плотницкой бригады должен был построить жилой поселок. Одним из первых он высадился туда с вертолета в «жиденькую тайгу». Дикие, нетронутые места. «Сто верст с гаком» до Игарки, Дудинки, Норильска. Несколько лет о младшем брате не было ни слуху, ни духу. И вдруг с вечной мерзлоты он свалился на Двину, в гости к сестре, как снег на голову - огромный, крепкий, с дорогими подарками. Похвалялся пухлым бумажником и сберкнижкой. В застолье, когда зашел разговор «насчет коммунизма», Семен сказал сестре: «Так он уже есть, но не для всех. Были и есть паны, и есть холопы, обижайся или не обижайся… А есть такие места, где экспериментально почти коммунизм… Я вот своей жизнью доволен… Хочешь, поедем со мной?» С родственниками Семен побывал на кладбище, помянул ушедших в мир иной. «И как-то сладко и горько стало одновременно. Сладко от необъяснимого духовного слияния их всех вот здесь, среди могилок, и горько от невозможности повернуть время вспять, перекроить по-иному многое из того, что навсегда осталось там, в прошлом…» В дождливый день, весь промокший, Семен заглянул в орсовский магазин купить водки, и там ему приглянулась

уже знакомая нам семнадцатилетняя продавщица Таня. С девичьим интересом приглядываясь к незнакомцу, она вынесла ему плащ-палатку и доверчиво сказала: «Потом отдашь». Они познакомились, и скоро Семен сделал ей предложение. Как мужчина в годах, основательный, он зашел к родителям Тани и сообщил им о желании жениться на их молоденькой дочери, пока она через годок-другой повзрослеет. Родители не отказали солидному жениху. Нормально, человек надежный, с большими полярными деньгами. Кустов повествует об этом, как о деле привычном, обыденном. Взятая Семеном плащ-палатка будет употреблена по назначению и обернется художественной детальюсимволом. Навестил Семен и Настю, свою бывшую зазнобу, ту самую Настю, которую на леспромхозовской делянке муж Василий избил до полусмерти. На услужливо расстеленной плащ-палатке Настя, как в молодости, отдастся Семену со всей неистраченной страстью и по-бабьи облегченно признается: «Давно мне не было так хорошо». При живом муже она и гуляла со зла напропалую, и была не раз бита за то, что в мечтах пыталась вернуть старую любовь, прерванную на взлете не по их с Семеном вине. А как бы они могли жить в любви и семейном ладу. Не вышло… Только они отрезвели от наваждения вернувшейся молодости, как от переправы донесся истошный крик Василия: «Настя!.. Курва!.. Убью!» Вскоре между Настей и Семеном происходит такой диалог: «- А может, тебе от него уйти? - Еще чего! - удивилась она. - Кто ж еще так полюбит. Ты?.. Он отвел глаза. - Не переживай, - сказала Настя. - Я теперь счастливая… И ты будь счастлив». В иронично-горьких словах пробивается сострадание писателя к своим героям, их исковерканным судьбам. Кустов - мастер подобных многозначных любовных сцен, щедро рассеянных по всем книгам и свидетельствующих о невиданной ранее моральной ломке, утрате традиционных духовных ценностей, деградации человеческих отношений на исходе XX и начале XXI веков. В условиях хаоса иногда

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

211

простая случайность, мимолетная встреча приобретает значение судьбоносной обусловленности. Семен заходит в магазин к Тане и как ни в чем не бывало возвращает ей плащ-палатку, хранящую тайну недавней связи с Настей. Он дает надежду на встречу и не обманывает ожиданий девушки. Через некоторое время Таня, «враз повзрослевшая», приедет к нему в Заполярье, и они зарегистрируют законный брак. На хлебное жительство к Семену, вспомнив о его приглашении, решила отправиться и Полина Ивановна с семьей. Однако в этот момент в бухгалтерию нагрянули контролеры с проверками, и она не поехала, вынуждена была проводить в дорогу мужа с сыном. Проверки затянулись, в отчетах обнаружилась крупная недостача продуктов, отпускавшихся на различные городские мероприятия по устному указанию начальства. Главной преступницей определили Полину Ивановну, ей грозил большой срок, тем более что подруга-начальница отказалась свидетельствовать в её защиту. Спасибо дяде Гене, майору КГБ. Он жертвенно кинулся на выручку, и его влияния и собранных на адвоката от Семена, родственников и продажи живности денег хватило на то, чтобы скостить срок до двух лет. Бедная Полина Ивановна томилась в тюрьме, дядя Гена помог ей пристроиться поваром, заодно оформлял документы с ходатайством о досрочном освобождении. Печальная усмешка автора: не у всех из тысяч и тысяч заключенных были добрые дяди Гены, другим давали сроки на полную катушку, они отсиживали от звонка до звонка, иные же оставались там навсегда. Накануне поездки в палаточный поселок Пионерный отец с Сашкой остановились у знакомых в Москве. Пожили в Столешниковом переулке, побывали на Красной площади, сфотографировались у Царь-пушки и Царь-колокола. Дальше много суток ехали на поезде по огромной стране. После Красноярска плыли большим пароходом по величественному Енисею. Миновав впадающую в него Ангару, пересели на «гукающий» пароходик и поплыли дальше. Свернули в чистый приток Хантайку, и в туманном моросящем дожде потянулись скалистые, заросшие хвоей берега. Свистнув, пароходик наконец прибился к деревянному причалу.

Эта поездка, запечатленная в сердце подростка, будила мысли о необъятности государства, доставшегося по наследству от предков, и о предстоящих свершениях на его просторах. Юный герой полон романтических надежд и не ведает, что прощается не только с детством и малой родиной, но и всем, что было ему дорого. Через восприятие Сашки писатель показывает светящиеся огнями большие города, морские и авиационные порты, картины повсеместного созидания в предвестии надвигающихся неясных и грозных событий. Будто хочет сказать читателям: смотрите, что мы имеем и не ценим и что скоро придет в разорение по нашей вине и глупости. В поселке у Сашки появилось много новых друзей и знакомых: Аркаша Распадин, Светка Пантелеева, Юлька Колупанова, Ира Сверлова…Отец работал бульдозеристом и терпеливо ждал из тюрьмы Полину Ивановну. Наконец, проведя в заключении год и три месяца, она прибыла к родным в Красноярский край. С помощью брата Семена устроилась бухгалтером в управление строительства ГЭС. Отчасти справедливость была восстановлена. Штучная справедливость. Ежемесячно родителям выплачивали зарплату, какую они «на материке» и за весь год не получали. Стройка расширялась, требовались опытные специалисты, рабочие. Начальник строительства энергичный Мазовецкий, благоволивший к Семену и отцу, «всё рассылал и рассылал вербовщиков по стране, не скупясь на деньги и крепкие выражения, сам неделями сидел в главке, в Москве, ходил по институтам, соблазняя выпускников большими заработками, стремительной карьерой и уникальной стройкой». Отец Сашки одержимо вкалывал и с такой же одержимостью копил деньги, чтобы вернуться в родной городок и зажить прежней, но уже благополучной жизнью. Семен, навечно прикипевший к вечной мерзлоте, внушал Ивану: «Никуда ты теперь отсюда не уедешь, пока стройка не закончится. Это настоящая жизнь, которой ты прежде и не жил-то, разве как на фронте, и она затягивает. Хоть и выматываешься, а не сравнить её с вашей, материковской. Там ради куска хлеба горбатишься, а тут, понимаешь, дело де-

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

213

лаешь… И когда купюры отслюнявливают, это только подтверждает - не зря пахал…» После перекрытия Хантайки Семен и Полина Ивановна перешли в управление основных сооружений. Семен был назначен начальником крупного участка, заочно поступил в институт, а сестру назначили старшим бухгалтером. Иван же трудился в управлении механизации бригадиром. В его ведении вся ремонтная база и бульдозеры. При необходимости он работал и по выходным. С повышением в должностях у них возросла и зарплата. Между тем Сашке сравнялось шестнадцать лет, и он добивается у родителей права на «одиночное плавание» - на летних каникулах отправляется один на родину детства. Раскрывается символичная картина: под крылом самолета проплывает затаившаяся в тумане великая страна. «Позади оставались тысячи километров, невообразимое пространство, заполненное бескрайней тайгой, болотами и озерами, широкими и не очень реками, горными хребтами, большими городами и совсем малюсенькими деревеньками». Что с ними станется?.. Через десять-двенадцать лет у государственного руля встанут ровесники Жовнера, и какими они будут, такой и будет страна. У Сашки есть характер, достоинство, он не подведет, но много ли подобных ему? Эта мысль всё больше тревожит повествователя. Встречи с друзьями детства принесли и радость, и огорчение. С Вовкой Коротким не довелось повидаться, он уехал к родне в Ярославль и хочет поступать в мореходку. Хулиганистый Петька Дадон женился, растит двоих детей и «совсем из дома не выходит»; Тимка живет с Клавкой Мостовой, а её прежний сожитель Степан тянет срок за проволокой и грозится, когда выйдет на волю, «голову обоим открутить». Хрен (Хренин) тоже парится на нарах. С Колькой Жбаном, Стасом Нечипоренко и еще кое с кем встретились, выпили портвейна и пошли на танцплощадку. А что делать? Разговаривать стало не о чем, у каждого своя жизнь. В общем, вернулся Сашка задумчивым в Сибирь. В следующее посещение городка он узнает о новых переменах: учительница Варвара Ефимовна умерла, болтливого Касикова посадили «за политику», Степан Мостовой по возвращении из тюрьмы, не успев дойти до дома, «порезал ножом

какого-то пришлого» и был снова отправлен за решетку. Стас Нечипоренко «по пьянке утонул», красавец Колька Жбан, облучившийся на подводной лодке, стал импотентом и не мог жениться, оттого и пристрастился к «бутылочке». Катя Савина потянулась было к Александру и, не почувствовав прежнего обожания, уехала куда-то с влюбленным в неё лейтенантом. В родном городе Сашка ощутил себя посторонним. Уже мало что связывало его с малой родиной, как и многих, навсегда её покинувших. Он заторопился обратно в студгородок, не переставая думать о «прекрасной Елене». Разворачивается летопись провинциального бытия, и каждая запись, каждый штрих в ней складывается в объёмную, многозначную картину. Живи Сашка в Москве, о чем бы он после написал? О мороженом на Арбате, о походах в цирк и театры, о тусовках? Интересно, но не хватало бы родины, пространства и воздуха… На севере Жовнер закончил школу и стал готовиться к поступлению в вуз. Не знал, куда отдать документы. Аркаша Распадин уговорил его податься в Иркутск, в политехнический университет. Сашке понравился многолюдный город с шикарной набережной, поблизости от которой возвышались корпуса университета и здание драмтеатра. Прямо-таки разбегаются глаза: так много мельтешило кругом нарядных девчонок, что захотелось тут же познакомиться с кем-нибудь из них. Но разумный Аркаша философски рассудил: «Главное сейчас - поступить, девчонки никуда не денутся, всё равно поступят самые красивые, потому что они и самые умные». Сашке захотелось быть геологом (увлекательные командировки, поиски месторождений). В последний момент добрейший преподаватель кафедры по бурению глубоких нефтяных скважин Осип Матвеевич настойчиво посоветовал сдавать экзамены на буровика. Сашка согласился… И вот ясным утром они с Аркашей в числе принятых студентов влились в толпу, «в улыбающийся поток», перед широкими дверьми университета. И они оказались «в этой радующей и наполняющей уверенностью и энергией человеческой реке, с удовольствием ощущая себя её частицей и не сомневаясь, что впереди их всех ждет только самое прекрасное…» Случай, его величество случай, но он вершит судьбами, как хочет.

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

215

4 В семидесятые годы наряду с раскрепощением мысли происходило и раскрепощение нравов. В студенческой среде бурлят всякие страсти. Сашка - порождение общества. Он влюбчив, добр, открыт добру, красоте и посторонним влияниям. Вокруг него интеллектуалки и красотки - Зульфия, Нелли, Даша, Елена Жданова, Виолетта... С иными из них, не заботясь о последствиях, он вступает в близкие отношения. Перед нами пока рефлексирующий персонаж, в чем-то напоминающий героев Вампилова. Сашка тоже начал вращаться в той же фрондирующей среде, что и Вампилов, увлекся литературой, стал пробовать писать рассказы, театральные рецензии, заметки. Опекает молодые дарования благодетель и наставник Борис Иванович Черников, приехавший из Москвы. Пописывая «стишки», он сблизился с творческой «неполитизированной молодежью», к которой принадлежали уже заявившие о себе Вампилов и Распутин. У коммуникабельного Черникова обширные связи, его избрали в комитет комсомола института, и он был утвержден редактором студенческой многотиражки. Попутно с увлечением красивыми девушками и литературой у Сашки появилась потребность в изучении специальности нефтяника, основ истории и философии. На семинарах и в общежитии бесконечно ведутся разговоры о техническом прогрессе и будущем России (книга «Уроки истории»). Продвинутая подружка Сашки москвичка Нелли снисходительно растолковывает провинциалам: в мире существует два исторических пути - капитализм и социализм, и она не уверена, что по закону исторического развития человечество изберет коммунизм с устаревшими идеями марксизма-ленинизма. Слушая экстравагантную подружку, Сашка изнывал от любви и удивления необычностью её суждений. Однажды Нелли с тонкой издёвкой сказала: «Сибирь у нас осваивается исключительно романтиками. Они живут во имя будущих поколений, детей и внуков… И ради них вырубают тайгу, строят вредный для Байкала целлюлозный комбинат». Дискуссии и споры о том, каким будет советское общество и государство через двадцать лет, когда они станут со-

лидными людьми, шли постоянно, и каждый старался угадать личную судьбу в исторической перспективе: «У Ромы это был хороший заработок, которого хватило бы на удовлетворение всех желаний, «Волга», четырехкомнатная квартира, дача в хорошем месте с видом на море… У Вовы - высокая должность, на которой он мог бы много сделать для людей. («Секретарем ЦэКа Украины станешь?» - «Может, и стану». - «Тогда точно сделаешь. Только для кого…» - это Нелли свою ложку дегтя). ...А у Сашки никакого видения своего будущего не было, разве что хотелось как можно больше узнать и понять… И еще - попутешествовать по миру. Они вели себя как тундровые петушки по весне, состязаясь друг с другом в интеллектуальной беседе и безоговорочно признавая арбитром Нелли. А она одаривала своей благосклонностью то одного, то другого, то третьего…» Творческий метод Кустова отличается от наступательных идеологических формул московских литераторов, приблизительно или совсем не знающих жизнь провинциальной России. «Тундровые петушки», как можно догадаться, со временем станут руководителями газовых и нефтяных промыслов, приближенными «олигархов», даже «олигархами». Некоторым не повезет, и они сойдут со сцены, иные сопьются. Жизнь - бесконечный театр. В каждой, кратко обозначенной судьбе - завязь целого романа и повести. Но Кустов, стремясь выявить сущность времени, предоставляет самим читателям домысливать жизненные коллизии. У него задача посложнее: запечатлеть дух времени, смысл перемен. Несмотря на личные пристрастия, порой в ущерб себе. Он журналист, писатель, к тому же романтик. Вопреки связям, его герой Жовнер не заботится о карьере и приобретении палат каменных. У Александра другие ориентиры. В этом его коренное отличие от Черникова и Красавина, от литераторов типа Потемкина, Варламова или Прилепина. Последние кинулись настырно предлагать обществу умозрительные групповые и клановые схемы, примерно такие: «На наших глазах складывается гуманитарный фронт, происходит акт гражданского сопротивления… Дичаем ускоренными темпами…» Всё это мы слышали. И где этот

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

217

«гуманитарный фронт» - неясно. Главное - фигурально выразиться, запудрить кому-то мозги… На краю экономической пропасти звучат призывы: надо «стараться замедлить падение», забыть о «грызне» между собой. А где вы, господа, раньше были?.. Предлагаются рецепты, как-то: во имя фронта «повенчать жабу с розой», Распутина с Пелевиным («пусть он и матерщинник»), Белова с Кабаковым. Вы думаете, это осуществимо? Вот уж воистину политиканство вечно. Не зря, видно, опьяненный опиумом Помешкин из потемкинской «Кабалы» изрекал значительные слова: «Нет на земле более чудовищной порчи, чем человекоподобные существа». Кустов не навязывает нам путаных схематических конструкций, как это делают конъюнктурные пророки, не запугивает читателей вселенскими страхами. Он знает: в основе таких писаний обычно лежат низменные клановые интересы. Во все периоды Кустов старался сохранять достоинство повествователя-летописца, сердцем болея за единство и процветание державы, - во всяком случае, не так, как притворно болеют нынешние «оракулы». И вот, встретившись вновь с Еленой Ждановой, с «прекрасной Еленой», Жовнер «задохнулся от нежности» и «безмерного счастья». События развивались столь стремительно, что они «отнесли заявление в ЗАГС, а спустя три месяца официально стали мужем и женой». Остальные женщины вмиг отодвинулись в сторону, и это дало возможность Жовнеру наконец-то сосредоточиться на устройстве личной судьбы. Сначала они с Еленой подались в Усть-Илим, немного пожили на противоположных берегах Ангары и улетели на Крайний Север. К родным Александра, в заснеженный поселок. Главному бухгалтеру стройуправления Полине Ивановне ничего не стоило найти подходящую работу для сына - мастером у геодезистов, для невестки - диспетчером гидростанции. Но того, кто ощутил вкус слова, испил из чаши творчества, уже не соблазнить никакими должностями и заработками. И Жовнеры летят на юг, там, где строится Саяно-Шушенская ГЭС. В Саяногорске ему предлагают возглавить отдел промышленности и строительства городской газеты. Рядом новые коллеги:

руководители газеты Косухин и Шпалеров, журналисты Собачкин, Сыпин, Качинский, Лариса Шитько… Любая газета -это идеология плюс парниковый рассадник «талантов» и зависти. Жовнер добровольно встал на стезю журналистики, поначалу не ведая, как горьки, опасны и сладостны бывают муки творчества. Александр по-настоящему талантлив. Против него, естественно, возбуждаются интриги. Он написал очерк о бригадире комсомольскомолодежной бригады, члене ЦК ВЛКСМ Коренкове. Парень ему понравился деловитостью, откровенностью суждений. Качинский в восторге от правдивого портрета, но у Шпалерова и Косухина очерк вызвал «принципиальные» возражения. По их мнению, член ЦК представлен «личностью ограниченной, мещанской». Очерк отвергли. Изображая атмосферу небольшой ячейки государства, в данном случае редакции, подверженной зависти, профессиональным и прочим побуждениям, автор на самом деле описывает состояние всего советского общества 70-80-х годов. В этом обществе, на поверку не столь едином, накапливается негативная энергия, сравнимая с атомной. Серость мимикрирует, приспосабливается, сгущается в опасное вещество, вызывающее ответное противодействие. Вопреки редколлегии городской газеты очерк публикует «Красноярский комсомолец», и Жовнер переходит туда на работу. В Красноярске квартиры пока не предвидится, зато адреса ударных строек потрясают воображение: Дивногорск, Саяногорск, Красноярская и Саяно-Шушенская ГЭС, КАТЭК, БАМ… В опьянении государственными перспективами, размахом колоссального строительства и в газетной текучке, Александр, кажется, не замечает смены дня и ночи. В разгар журналистской страды, на пике творческого вдохновения его приглашают на беседу с «куратором» майором Валерием Павловичем Зотовым. Жовнер отчетливо запоминает стандартную обитель: «Угловое серое здание с неприметной табличкой, с занавешенными окнами, которое в отличие от иных присутственных мест, где сновал народ, выглядело отчужденно-ненужным, хранившем в себе нечто неведомое большинству, само по себе уже вызывало оторопь». В гулкой тишине вдруг материализовалась из застоявшегося воздуха фигура военного в кабинете, и смущен-

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

219

ный герой увидел Зотова. Усталый майор вежливо спросил, знаком ли он с Борисом Ивановичем и какие рукописи и книги тот передал ему в Саяногорске. Майору не очень-то хотелось копаться в деле Черникова, переданном из Иркутска, но служба обязывала». После «визита» Жовнер вспоминал: еще в Иркутске, сотрудничая в студенческой газете, он организовал подобие литературного декабристского общества с юмористическим названием «Хвост Пегаса», куда вступили начинающие прозаики, поэты, журналисты, недовольные властью и порядками в стране. В институтской многотиражке Александр с благословения Черникова опубликовал статьи и очерки о Радищеве, петрашевцах и Достоевском. В узких кругах он знаменитость, и уже поговаривали: ему надо журналистом быть, а не геологом. Тем более что насмешливый и язвительный Борис Иванович всё время подстегивал «пегасовцев»: пишите острее, резче. Его манера «хвалить человека и одновременно унижать или, унижая, расхваливать» бесила Сашку, но приходилось терпеть. На комсомольской конференции Черников неожиданно заявил с трибуны, обращаясь к студентам: «Ваши деды в таком возрасте, как вы, и моложе, на фронтах сражались в Гражданскую войну, а отцы победили в Великую Отечественную. Им было не занимать смелости и понимания, за что они идут на смерть, во имя чего живут… А что сделали вы?.. Берите власть в свои руки, управляйте институтом реально, как вы можете и хотите...» Это был эффект разорвавшейся бомбы. В «Провинциалах» возникает много недоговоренностей, понятных только вдумчивому читателю. Повествовательный метод Кустова, неспешный и подробный, тем и хорош, что позволяет взглянуть на ситуацию непредвзято, со всех сторон обдумать вроде бы несущественные детали. Через два дня в кабинете секретаря парткома Черников подал заявление об увольнении и выходе из партии, сдал комнату в общежитии. На первых порах устроился истопником в котельной и оборудовал себе у теплых труб комнатушку. Пока он мыкался в поисках угла и работы, секретарь комитета комсомола «приторно-тихий» Замшеев пригласил Жовне-

ра в кабинет, где сидел некий Барышников, «куратор». Тот отвел Александра в другой корпус, в потайную комнату, и попросил его рассказать всё о Черникове. Барышников сказал: «Я знаю, что ты с ним встречаешься. Я должен знать, о чём вы беседуете, кто еще общается с ним, какие книги он читает, что пишет?.. Не стесняйся, бери у него почитать, приноси мне, вместе обсудим. И вообще заглядывай… Хотя бы раз в две недели в этот кабинет». Жовнер не мог не рассказать Черникову о своей «беседе» с куратором и о том, что каким-то таинственным образом к Барышникову попал его «крамольный» рассказ о человеке, жившем в скрипучем деревянном доме над рекой и неизвестно куда исчезнувшем. Черников усмехнулся и сказал своей милой спутнице Маше: «Александр не столь зауряден, чтобы его не заметили наши досточтимые органы контроля за мыслями. Вы читали Оруэлла?.. Ну да, откуда… Хорошо, что ты всё мне рассказал. Это свидетельствует о твоём выборе: лучше жить с открытым лицом и чистой совестью, чем стать сексотом, служить сомнительным идеям и не очень хорошим людям…» Благодаря Черникову Жовнер познакомился с иркутскими писателями, впитывая, как губка, их советы и мысли за дружеским столом. На квартире известного в Сибири прозаика Дмитрия Сергеевича Сергеева между хозяином и Борисом Ивановичем затевается разговор о наших неисчислимых потерях на войне, о мародерстве в армии, вшах и голоде. «- А ты возьми да напиши всю правду. И издай за границей, - вдруг посоветовал Черников. - Как говорят, бог не выдаст, свинья не съест. - Зачем?.. - спросил Сергеев. - Мы же были молоды в то время, и у нас были те же чувства и желания, что и у вас… Хотелось всё познать, очень хотелось любви… Вы знаете, как нестерпимо хочется любви, когда вокруг смерть и жестокость?.. Мы ведь не только воевали, мы и жили в тех условиях, как мой герой… И вот внутренний цензор и спрашивал, когда я писал, нужна ли жестокая правда <…> - А я с тобой не соглашусь, - прервал его Черников. - Всё равно написал бы и о вшах, и о воровстве командиров, если бы не боялся.

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

221

- Мы же не на войне, - уклончиво отозвался Сергеев. - В военное время, когда живешь среди себе подобных, что-то прощаешь им, за что они тоже прощают тебе… А в мирное время вдруг стать врагом всем окружающим?.. Во имя чего? - Сергеич, ты не прав… Главное в этом мире - истина…» В итоге спора умудренный Сергеев дипломатично сдался: «- Наверное, ты, Боря, в чем-то прав <…> И я не претендую на истину. Скорее даже, я субъективен. - Успокаиваем себя… Я и говорю - кухонные революционеры, - с ударением на «о» в слове «кухонные», ни к кому не обращаясь, пробубнил Черников. - Оттого муторно и тесно, оттого таланты спиваются или умирают в нищете от непонимания… - Выходит, Вампилов - талант, а Валентин Распутин не талант, - неожиданно вмешался Олег. Черников вскинул голову, удивленно уставился на того и раздраженно произнес: - Саня Вампилов - гений… Он классик русской драматургии, а Валя Распутин - талант, и он страдает, оттого пишет… И Гена Машкин - талант, но не раскрывшийся. Потому что в нём тоже живет цензор». В словах Черникова и Сергеева своя правда, и всё это неофиту надо было взвесить, переварить в сознании. Подобного рода беседы велись и в других городах и весях страны. Литература в общественной жизни выдвигалась на одну из главных ролей. Размышления о «талантах» и «гениях» свидетельствовали о повсеместном уважении к художественному творчеству, почти молитвенном преклонении перед искусством Слова. Ныне эти традиции утрачены, в чём повинна и современная политика. Она делает из своих ревностных апологетов даже «писателей», и весьма узнаваемых, назойливо выставляемых напоказ. Эффект мгновенной популярности, какую не знали советские кумиры, достигается подкупом, эгоистическим использованием информационных технологий, средств информации. Массовая культура нагловато безумствует. Классические пьесы низводятся до плинтуса, превращаются в «гламур с раздеванием догола», в фарс с пошлыми трюками и шуточками. Появляются

эстрадные клоуны и певцы, нетребовательные режиссеры и актеры, всякого рода проходимцы. Помелькают, как мотыльки, и тут же исчезнут. «Мотыльки» привыкают к славе, как к наркотику. Нет наркотиков - и нет кумиров. Черников прочел возмутивший Барышникова рассказ Жовнера и отдал его Сергееву. К удивлению Александра, с замиранием ждавшего разноса, Дмитрий Сергеевич сказал, что рассказ в чем-то напоминает Метерлинка. Над текстом стоит немного поработать, и он готов предложить рассказ для публикации в альманахе. Отведя обрадованного Александра в сторону, чтоб их не услышали, Сергеев высказал свое мнение о настойчивых домогательствах Барышникова и посоветовал: «Только учти: полутонов в таких делах не бывает. И переиграть такую машину ты не сможешь. Здесь нужно либо соглашаться, либо категорически отказываться». Такие вот параллельные университеты проходил главный герой «Уроков истории». Виктор Кустов воссоздает атмосферу брежневского периода в учебных заведениях, школах, в литературе и искусстве… Загадочный человек этот Черников. Александр понимал, что любому редактору «по должности положено дружить» с разными ведомствами, и Борис Иванович дружил... И так выступить на конференции. Необъяснимо… Работая уже в Саяногорске, Александр Жовнер застает дома в беседе за накрытым столом Черникова и своего тестя Петра Львовича Жданова. Судьба свела их еще в Байкальске, во время строительства целлюлозного комбината, где Черников руководил комсомольско-молодежным активом, а тесть, герой-фронтовик, учительствовал. Диалог между ними приоткрывает для Сашки многое неизвестное из их жизни. Когда Борис Иванович начал расхваливать Петра Львовича как «замечательного художника», тот, стесняясь, махнул рукой: «- Да брось ты, Борис. Какой я художник, чего стою - время рассудит. А что касается прошлого, так наш пример нынешней молодежи не подходит. Это я в девятнадцать лет, ничего не понимающий, не узнавший, на Курской дуге за пулеметом лежал, гадая, выживу или нет, а они, да и ты тоже, между прочим, в такие годы старались с лекций сбежать да

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

223

влюблялись… И замечательно, что вам не пришлось пережить нашего… А теперь против выступаешь. И не менее азартно. Читал я твои статьи… - Мудр ты, Петр Львович. И всё так же скромен… Тут еще не испортил отношения с начальством? - прищурился Черников. - А знаешь, как в Байкальске я за твою студию воевал? - Повернулся к Сашке, пояснил: - Он там студию при школе открыл на общественных началах, а тут помещение потребовалось для ресторана, вот и пришлось вступиться, отстоять приоритет духовной пищи над материальной… А уехал Петр Львович - мигом ресторан открыли… Вот так, Александр, большинству нашего общества водку да щи подавай, а не картины… И газет в большинстве своем они не читают, значит, наш с тобой труд им до фени…» Черников интересуется, вступил ли Александр в партию, и когда узнает, что тот пока об этом не думал, хотя и назначен заведующим отделом городской газеты, Борис Иванович прямо-таки ошарашен: не может быть, это же номенклатурная должность, и предлагает поскорее вступить. «У нас очередь», - поясняет Сашка - «Не натворишь ничего, вне очереди пойдешь… Тесть у тебя фронтовой коммунист, он, естественно, до последнего дня будет верить в возможность счастья для всех, в коммунизм. Мы с тобой уже понимаем, что тупиковая это дорога… - Он окинул Сашку внимательным взглядом и закончил: - Значит, ты не возражаешь, ежели что, поберечь мое барахло. - Присылай, если не сможешь приехать». Среди «барахла» - самиздат, бумаги, стихи Бродского, Синявский, записи с песнями Высоцкого, газеты, центральные журналы, которые надо учиться «между строк читать, там кое-что проскальзывает». Странный, противоречивый человек. Не верит в коммунизм, следовательно, и в будущее партии, и все-таки ради карьеры предлагает вступать в неё. Как бы между прочим Черников уведомляет Александра: «Я на следующей неделе в Иркутске буду, там мои друзья из органов забеспокоились - потеряли меня. До Москвы уже слухи дошли». Женщин Черников недолюбливал, высказывался о них пренебрежительно, что не мешало ему заводить амуры,

флиртовать с девушками. Он поучал Жовнера: «Женщины не должны знать мужских дел и тем более вмешиваться в них. От этого в государстве возникает нестабильность». С женой он мирно разошелся, долго пребывал в одиночестве и вдруг, как мальчишка, влюбился в молоденькую Юлю, женился на ней. Потом Черников исчез с горизонта, и возник обходительный майор Зотов. Он отвел Александра на второй этаж, в огромный кабинет. Из-за массивного дубового стола в виде квадрата подал голос начальник, перед которым майор застыл по швам: «Мы читали ваши сочинения, они нам не понравились… Мне не понравились, майору не понравились (Зотов согласно кивнул), всем не понравились… Вы не видите жизни. У вас больное воображение… Мы о вас всё знаем. И о том, что вы журнал затеяли антисоветский…» Будто сквозь вату до слуха просочилось: «…вам не место в газете. Поезжайте на буровую. И писать вам не стоит, ничего хорошего вы не напишите». За Черниковым повсюду тянулся нехороший след. Различного рода дознаватели не оставляли его, заодно и Жовнера, своими домогательствами. Александр убеждался в бесполезности работы «кураторов» и в том, что вместо решения насущных проблем государственной безопасности они бесконечно организовывали и рассматривали доносы, выискивая «запретное» в бумагах и умах соотечественников. Замечали соринку в чужих глазах, а бревна в своем глазу не видели и вкупе с ненасытными чиновниками и оболваненным народом поневоле подвигли на растерзание огромную державу. 5 Тем временем отец с матерью, оформив северную пенсию, собирались уехать на юг, в Черкесск. Сей небольшой город, в прошлом станица, был центром автономной области, входившей в состав Ставропольского края. Родители обзавелись там жильем, и Александр вспомнил давно услышанные мудрые слова тестя: когда всё временно, и живешь вроде временно… Жовнер решил также податься на юг. Так наш герой оказался в «неведомом» Черкесске, на должности руководителя областного литературного объе-

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

225

динения, о чем повествуется в третьем романе «Гамлетовский вопрос». Действительно, гамлетовский - быть или не быть? Выстоять в провинциальной глуши или навсегда затеряться в ней? Ко всему прочему следовало учитывать местные традиции и обычаи, литературные взаимоотношения писателей разных национальностей - карачаевских, черкесских, ногайских, абазинских… Задача Жовнера состояла в поддержке молодых литераторов, организации семинаров и совещаний, подготовке публикаций в прессе. Он старался, однако рьяное его усердие принималось как должное, и однажды Александр признался редактору ставропольской молодежной газеты Заворотнему: «В обкоме меня своим не считают». Что ж, и с предшественниками не очень-то церемонились, с тем же Владимиром Максимовым. Говорю об этом утвердительно, имея в виду и личный опыт: в шестидесятые годы я работал в Черкесске, в областной газете с чудным названием «Ленинское знамя». Одно утешение было у Жовнера - в редакции краевой молодежки, где он успешно сотрудничал, довольно-таки своеобразные, амбициозные сотрудники: тот же Красавин, Ставинский, Кантаров, Степаненко, Гаузов, Березин, Кузьменко, влюбчивая обольстительная Марина... Хотя и тут плелись интриги, шел медленный процесс обезличивания и творческой деградации из-за субъективной правки материалов, навязываемой сверху идеологии. Подобно Черникову, Красавин внушает Жовнеру: «Женщины эгоистичны по своей природе. Они жуткие собственницы. Для них законный брак и дети - это единственная возможность реализовать диктаторские замашки». С бывшей подружкой Александра Мариной у Красавина сердечные отношения, об этом знают все, и он откровенничает: «Ты думаешь, она кого-нибудь любит? Только себя… Если бы было можно, она после каждой ночи отрубала бы голову очередному любовнику». - «А твоя жена тоже отрубала бы?» - «Инна?.. А почему бы и нет… Ну, если и не отправила бы к палачу, приказывала выгонять за крепостной вал». И снова, будто в кошмарном сне, повторилась фантасмагорическая картина с очередным «куратором», тоже майором, по фамилии Косов Федор Емельянович. Вдогон-

ку прислали компромат на Черникова, который находился под следствием и, возможно, в тюрьме. Открыв папку, Косов притворно сокрушался: «Да, не смог гражданин Черников преодолеть обиду, что когда-то его дед был раскулачен и сослан… У каждого поступка есть классовая основа, корни...» Въедливый Косов интересовался мнением Жовнера о политических взглядах Черникова, о литературных опытах самого Александра, его знакомых, в особенности ленинградских и московских, о «редакторе зарубежного журнала, некогда жившем в столице автономной области». Простившись с майором, руководитель объединения ощутил себя «всадником, на всём скаку вышибленным из седла…» В памяти всплыли откровенные беседы с Красавиным, часто в присутствии Марины, и ему захотелось сполна «прочувствовать предательство» кого-то из друзей. После редколлегии, разбиравшей прегрешения Жовнера и расколовшейся надвое, Красавин весь вечер уговаривал его забрать назад заявление об увольнении и назвал уход из краевой молодежной газеты «бегством». Только бежал Александр «не от борьбы, как тот считал, а оттого, что физически не мог дальше находиться рядом с теми, в кого верил. И прежде всего рядом с Мариной». Жовнер не позволил себе пасть духом: «Хорошо, что была весна. Он любил весну. Она вселяла в него языческий восторг и немотивированный оптимизм. И порождала зависть к кочевой цыганской жизни, когда можно идти-ехать туда, куда вздумается, и ни от кого, кроме самого себя, не зависеть. Хорошо, что Елена поняла его состояние и терпеливо ждала. Пока он разберется в себе, в происшедшем, хваля за каждую страницу туго идущего, но всё же близящегося к завершению романа». Вдвоем с Алексеем Ставинским они написали сатирическую повесть, в которой «бараний народец счастливого бараньего государства, покорно следуя за предводителем, сгинул в ущелье». Образ времени беспощаден, но окончательный суд за историей. Она рассудит, кто «бараний народец» и кем были его поводыри. Нам не дано предугадать мнение потомков.

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

227

6 Наступили времена, которые одни называют «губительными», другие - «поющей революцией». Кустов избегает одностороннего определения, подробно фиксируя, с какой головокружительной быстротой в период правления Горбачева и Ельцина меняются судьбы знакомых ему людей. Выдвиженцы перестройки, недавно клеймившие волюнтаризм Хрущева, в пору объявленной «гласности» сами поступают как заядлые волюнтаристы, оттесняя неугодных и захватывая ключевые места во властных структурах. В экономическом и культурном плане Москва неуклонно отдалялась от провинции. Столица жила сама по себе, малые и районные города, особенно в центральной России, перебивались как могли, многие совсем захирели за громкими показателями грандиозных строек. Тем временем в Москве начали процветать десятки… сотни тысяч богатых нуворишей - банкиры, руководители министерств, корпораций, крупных, за гроши приватизированных предприятий, главы отдельных областей, краёв и республик,. Удачливым чиновникам, заодно их сыновьям, внукам, правнукам, родственникам и знакомым удобнее стало летать в столицы европейских государств, обедать в фешенебельных ресторанах и через день-другой возвращаться назад, нежели заглядывать в медвежьи российские углы. Им подражал неприкасаемый многочисленный клан - деятели культуры, СМИ, театральные, эстрадные и прочие знаменитости. Провинция у них давно вызывала озноб и насмешки. Ни соответствующих удобств, ни баров… Если уж соглашались облагодетельствовать периферию и выступить, то непременно за европейскую плату и выше. Приобщались к международным стандартам, наверстывая упущенную выгоду при жадноватой советской власти. Москва для провинции становится недосягаемой, а провинция для Москвы - чужой. Посетив в девяностые годы Германию и Австрию, признаться, я поразился совершенно обратному социальному процессу в Европе. Берлин и Вена делали всё, чтобы по уровню культуры, комфорта и удобств небольшие населенные пункты и города не уступали столицам. Повсюду капитальные дороги, добротные дома в живых цветах, театры, школы, музеи… А у нас? Привычная грязь, запустение...

Едва за спиной Черникова закрылись лагерные ворота, он понял, что отныне находится в другой стране. Она позволила ему стать видной фигурой в демократическом движении. Виктор Кустов констатирует: «В литературной и окололитературной среде его приняли с восторгом, обрядив сразу без его согласия в тогу радетеля, страдальца за демократию, подобострастно расшаркиваясь за то, что не им, благоденствующим все эти годы, да и сейчас не бедствующим, а ему пришлось нести крест несправедливости уходящей навсегда власти». Борис Иванович состарился, потерял лучшие годы и юную Юлю, «не научившуюся ждать», но приблизился к российским высшим сферам. Некогда он страстно разделял взгляды «деревенщиков», наставлял молодых писать в их духе. Позднее, как истинный «шестидесятник», примкнул к демократическому движению «Апрель», вступил в Союз писателей. Оказавшись между полюсами, он задумал «дать объективный срез времени» и начал издавать «оппозиционную и тем и другим» газету «Современный летописец». Черников, Красавин, Жовнер - яркие носители резко выраженных общественных настроений. Они идут рядом, сотрудничают, но у каждого свой путь делания и познания. С этой точки зрения стоит пристальнее вглядеться в их судьбы. Черников вырос в дальневосточном городке, на Амуре, фактически в приграничье. Из всей «троицы» у него наиболее взвешенное, глубокое осмысление произошедшего. Чувство Родины и необходимость её защиты были воспитаны с детства. Закономерно его увлечение идеями патриотизма и коммунизма, активной общественной деятельностью. Закономерно и разочарование в них. Оно приводит Бориса Ивановича в ряды демократов. И снова разочарование. На примере Красавина он имел возможность убедиться, что власть, какая бы она ни была, коммунистическая, буржуазная или в зелёно-голубую полоску, реально не может сразу освободиться от вождизма, криминала и авторитарных методов руководства. Борис Иванович приходит к неутешительному выводу: «Любая революция поедает своих родителей». А «революция» во главе с чиновниками и власть имущими заодно поедает их самих и тех, кто менее защищен, кто честнее и талантливее других.

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

229

Виктор Красавин родился за границей, в семье кадрового военного. Дед тоже был военный, в пору сталинских «чисток» репрессирован. Верно служа Отечеству, отец Вити привык беспрекословно подчиняться приказам начальства, вместе с семьей мотался по гарнизонам, легко меняя места жительства: заграница, русские долгие зимы, Белоруссия, жаркий юг… Витя плохо помнил отца, пропадавшего на службе и «любившего в дни праздников и войсковых событий крепко выпить и хорошо закусить», зато ясно помнил речку с песчаным обрывом, «заросшую сочными желтыми кувшинками и белыми лилиями». Дослужившись до полковника, отец готовился к очередному повышению, однако с получением генеральских лампасов вышла осечка. Красавин-старший запил, разошелся с женой, а сын его Витя тем временем поступил в институт, женился и, проявив на пятом курсе бурную общественную деятельность, был выдвинут в крайком комсомола инструктором. Вначале Красавин-младший фанатически верил в неотвратимое пришествие коммунизма, в незыблемость учения Маркса-Ленина-Сталина, усердно штудировал их труды. После он поучал Жовнера: «Коммунизм -это не утопия, это идеал общества. Просто, как любой идеал, его извратили». Но, убедившись в «пагубном расхождении теории и практики», сильно засомневался в коммунистической вере. Его новым кумиром стал академик, отец водородной бомбы Сахаров. Будучи в краевой партийной газете руководителем и видным публицистом, Виктор Красавин втайне начал сочинять письмо Сахарову. Показал набросок статьи Александру Жовнеру. «- А почему всё же Сахарову? - запоздало поинтересовался Жовнер. - А кому еще писать? - вопросом отозвался Красавин. - Он тоже понимает, что мы зашли в тупик… Честно работал на государство, на коммунизм. Как нас с тобой в школе учили и в комсомоле... Потом понял, что заблуждался. Переосмыслил. Нашел в себе силы пойти против общепринятого. Мне важно знать его мнение…» Упрямый Красавин рисковал положением в обществе, карьерой, даже личной свободой. И тем не менее «мучительно сочинял записку первому секретарю крайкома, в которой аргументированно постарался изложить при-

знаки назревающей революционной ситуации». Письмо и записка переросли в проблемную статью с критическими мыслями о перестройке, и её после многих согласований напечатали в краевом партийном журнале. Поднялась буря негодования, вокруг автора образовалась глухая стена, и он почувствовал себя чужим в партийной иерархии. Красавин испытает, как ранее Жовнер, такую же боль и обиду, когда его самого попытаются уволить из партийной газеты «с волчьим билетом». На извилистых перепутьях Красавин встретил верную соратницу Анну, женился на ней и возвысился до лидера политсовета, редактора краевой «Демократической газеты», вице-губернатора края. Отрастивший окладистую бороду Кантаров нажил капитал и возглавил издательский кооператив. Впоследствии и Жовнер откроет частное книжное издательство и газету. Кустов показывает парадоксы нового времени с его невероятными карьерными возвышениями и падениями. Вот, например, Глеб Пабловский, давний знакомец Черникова, в прошлом «худенький юноша с поразительно умными мыслями и отчаянной решимостью». Он видная персона, служит в команде Ельцина. Через много лет встретившись с Черниковым, намерен лично представить Бориса Ивановича президенту, которому нужны «умные головы». Заветные мысли Глеб излагает запальчиво: «…отныне, без коммунистов, россияне будут жить, как весь цивилизованный мир». В следующий раз Пабловский «прикатил под вечер на служебной «Волге», уверенный и преисполненный понимания своей значимости, из вместительного дипломата вытащил бутылку французского коньяка, баночку черной икры с этикеткой на английском языке, сервелат, сыр, пару банок шпрот, пару лимонов, коробку шоколадных конфет. Быстро сообразил импровизированный стол, болтая о пустяках, погоде, скандалах московских знаменитостей, о просыпающемся энтузиазме народа «от Москвы до самых до окраин», избавляющегося от гнета коммунистов, заставил выпить и похвалить действительно неплохой коньяк и только после этого перешел к делу». Другой характерный типаж - Михаил Никифорович Полторанин, вице-премьер, министр печати и информа-

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

231

ции, «плотный пожилой мужчина с озабоченным выражением добродушного лица». Взваливший на свои плечи непомерную власть, бывший собкор «Правды» тяготился высоким назначением и рутинной работой, в то же время было видно, что он гордится выпавшей ему честью заново перекроить прессу и страну. Оттого с виду суров, немногословен, в принимаемых решениях непредсказуем и властен. Он проникся душой к провинциалу Жовнеру и по его просьбе тут же распорядился выделить бумагу для газеты краевого Народного фронта. Дабы придать ей общероссийскую значимость, предложил включить в состав учредителей министерство печати. Так, сходу, по наитию вершились государственные дела. Писатель изображает изнутри процесс утверждения новой власти. В моменты социального воодушевления иные «счастливцы», как по мановению волшебной палочки, взлетали на вершины и становились либо талантливыми управленцами, либо никчемными чиновниками и ворами. При Ельцине не всем удалось сохранить хотя бы относительную порядочность. Позднее прозрение пришло к ближнему соратнику президента Полторанину. На презентации своей книги «Власть в тротиловом эквиваленте. Наследие царя Бориса (М., Алгоритм, 2010) Михаил Никифорович покаянно заметил, что вместе с новыми порядками был создан «страшный монстр, с которым уже ничего не могут поделать, даже искренне пытаясь что-то изменить в лучшую сторону». Уставший от редакционных и политических баталий, от московской суеты, подводит предварительные итоги и Черников. Всё чаще он думает, что напрасно гонялся за «эфемерными идеалами для всех», обделил себя «пьянящим ощущением свободы», к которой фанатично стремился. И не заметил, как истаяла молодость, которая, как и жизнь, дается на краткий миг. По мысли Черникова, молодость -«это когда не думаешь ни о карьере, ни о работе, ни об устройстве общества» и «когда мир безмерно расширяется двумя людьми и выходит далеко за рамки материального бытия». Такова задушевная мысль и Кустова. Глупо ограничивать свое существование в земном мире только политикой и карьерными успехами, не дающими полноты человеческого счастья.

Для «Красавина редакторское кресло было вершиной предполагаемой им собственной карьеры» - и вдруг аудиенция в Кремле и предложение Ельцина возглавить Ставропольский край. Голова у самовлюбленного Виктора Ивановича вскружилась. Назад он летел в самолете и представлял себе, как теперь его встретят соратники. Ничего, встретили с подобающим почтением. Водитель белой «Волги» услужливо распахнул перед ним дверь. «- Коммунисты выступают? - спросил Красавин, твердо усевшись на сиденье. - Боятся. Сидят по кабинетам, не высовываются». Приехали на площадь. Над многотысячной толпой митинговый гул. В расступившемся живом коридоре Красавин по-хозяйски прошел к трибуне, как когда-то «проходили и вожди французской революции, и истинные революционеры, и сам Ленин». «- Вы видите, они уже боятся нас! - Красавин повел рукой в сторону административного здания. -Эта власть боится своего народа!<…> Сегодня мы с вами на этом митинге принимаем нашу последнюю резолюцию: крайком уволен!.. Завтра я вынесу на заседание краевого Совета народных депутатов вопрос о формировании нового административного органа, который будет представлять наши с вами интересы, а не кучка зажравшихся и не способных ни на что партийных функционеров... - Переждал гул одобрения. - И я сегодня же сообщу президенту России Борису Николаевичу Ельцину, что власть в нашем крае отныне действительно принадлежит народу… Толпа уже не сдерживала восторга: кто-то кричал: «Не пустим!», кто-то улюлюкал, кто-то пытался выкрикивать здравицы (насколько Красавин разобрал - в его честь), потом всё это переросло в нестихающий шум, под которым он и спустился вниз». На ответственном посту руководителя прозревает и Красавин, осознавший сложность проблем, неизбежно возникающих перед любой властью. Встав у руля кипевшего противоречиями региона, Виктор Иванович втайне мучится, бередит душу горькими воспоминаниями: «Поднимая народ на митинги, демонстрации, пикеты, требуя запрета компартии, скорейшей реализации реформ, экономических перемен, он не представлял, насколько эти

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

233

призывы нелепы и несерьезны по сравнению с процессами, охватившими всю страну и особенно Северный Кавказ. Мысли о возможном распаде и России, как СССР, или вполне реальной гражданской войне уже не казались надуманными… И край вновь, как двести лет назад, стал форпостом, заградительной линией перед возможным нашествием, подтверждая прозорливость предков, некогда закрывших здесь границу казачьими заставами…» Понадобилось, как в старину, искать точки соприкосновения, пути к взаимопониманию и добрососедству. В отличие от своих покровителей Александр Жовнер не собирался делать чиновничью карьеру. Сердце смолоду не лежало у него к бездумному накопительству денег и материальных благ. «Он вынужден был согласиться с тем, что относится к прослойке интеллигенции, в которую входили Черников, Булавин Красавин, Ставинский, Кучерлаев, его тесть», хотя и отличался от них. Александр верил в честное публичное слово, в исцеление человека любовью и правдой, всецело полагаясь на данный ему свыше талант. Под всякими предлогами, но именно за это недоброжелатели устраивали ему подножки, писали доносы. Слово уберегало и спасало его, спасает и доныне. «Настоящее взросление» пришло к нему со смертью матери. «Мать умерла скоропостижно, неожиданно, хотя болела долго. Умерла, когда поверила, что еще поживет, и эта вера перед переходом в мир иной особенно потрясла Жовнера, как затем и отпевание в церкви, в которой он до этого был лишь несколько раз: в далеком и уже забытом детстве, когда его тайно крестили в соседнем с тем, где они жили, городе, чтобы никто не узнал (покойный дед - убежденный большевик, отец - коммунист), и крещеный, но без крестика, он прожил до сорока лет. <…> Мать ушла туда маленькой, беззащитной, настрадавшейся в жизни. Но светлой. И всё равно ему было горько». Так же, как Черников и Красавин, Александр Жовнер хочет понять, что же случилось со старшими поколениями, их детьми и внуками, с нашей страной: «Жовнер считал, что его поколение инфантильно. …Может, оттого, что родители очень были заняты созиданием, у них не оставалось времени, чтобы понять,

чем живут их дети. А может быть, вынужденные сами рано распроститься с детством, они хотели, чтобы их дети доиграли, допережили за них то, что не было дано в полной мере им, и поэтому не требовали раннего взросления…» Совершенно иной, чем прежде, взгляд главного героя и на свою изматывающую работу в газетах. Раньше он различал их по значимости и уровню мастерства, теперь же они представлялись ему на одно лицо. Прав был коллега Булавин, говоривший, что все газеты «как одноклеточные близнецы». Везде зависть, таланты не выдерживают. Жовнер полагает, что он был невольным посредником и даже соглядатаем между властью и народом, читавшем газеты. «Отстранившись от привычного дела, он вдруг понял, что в профессии, которую когда-то выбрал из-за относительной свободы от общественных связей и надуманных обязательств», фактически «все эти годы был, с одной стороны, соглядатаем, засланным властью, партией в народ, для того чтобы подглядывать, выслушивать, доносить, с другой долгожданным слушателем для тех, кем эта власть управляла. И что ему, как соглядатаю, никто и никогда до конца не говорил правды». Когда Виктор Кустов приступит к повествованию о попытках своего героя опубликовать более-менее серьезные произведения в центральных журналах, это окажется хлопотным, заранее обреченным предприятием. Столичная «элита» притворно возрадуется провинциальному автору, обласкает, журналистские вещи напечатает. Однако повести и рассказы отложит, обольстит обещаниями, выпроводит за порог и тут же забудет. В Москве в разных сферах культуры и искусства давно сложились недосягаемые когорты «гениев» и «талантов», мэтров и прислужников, воспитанных в циничном пренебрежении к провинциалам. Сквозь плотную заградительную стену не пробиться нынешнему периферийному таланту. Допускается быть только подносчиком блюд, униженным поклонником «избранных». Вампилов - исключение, поколебавшее негласные правила. Но когда это было? В двадцатом веке, унесшем остатки человечности. В начале нынешнего века что-то не видно Вампиловых.

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

235

7 До нашей эры, в мифические античные времена, люди осознавали неустойчивость человеческих судеб и государств, что отразилось в поэмах Гомера, трагедиях Эсхила, Софокла и Еврипида, в комедиях Аристофана. «Мир пошатнулся…» - к этому убеждению приходят герои Шекспира, творившего в XVI - начале XVII века. О роковых потрясениях и сумасшествии человечества пишет Лев Толстой в целом ряде произведений, в романе «Война и мир». В третьем тысячелетии мир «пошатнулся» на грани жизни и смерти - как следствие гордыни людей, неимоверного развития технического прогресса, информационных технологий, наступления меркантильности и безверия, охвативших пожаром страны и континенты. За последние столетия земляне, в их числе и зрители, настолько свыклись с трагедиями, что, по замечанию литературного критика, эстета и поэта Иннокентия Анненского, глядя в цирке на канатоходца, они внутренне желают, чтобы «он сорвался и разбился». Таково ощущение умного человека XIX века. В историческом измерении прошло не так уж много времени, и мир «пошатнулся» настолько, что реальное и виртуальное, как, впрочем, и сценическое, стали неразличимы. Люди привыкли к трагедиям и ждут, когда скорый поезд свалится с рельс в пропасть, а удачливый супер-герой уложит из гранатомета всех своих противников. И вот уже зомби, насмотревшись ужасов в Интернете и кино, угорело мечутся в реальном пространстве с реальным оружием и расстреливают себе подобных, тоже реальных. Виктор Кустов, чутьем угадавший, что может произойти с ослаблением власти, утратой порядка и сдерживающих начал, в своих работах предупреждал об этом и «своих», и «чужих», и «нейтралов». За что и получал удары и пинки со всех сторон. Очень трудно отстаивать независимую позицию. По горячим следам писатель ткал обширное полотно прожитых народом исторических десятилетий. На этом полотне с разной степенью художественности (подчас это зарисовки с натуры) изображено множество эпизодов, характеров и типов, основных и второстепенных персонажей, порой лишь мелькнувших существ, и все они образуют це-

лостную картину достоверной жизни, которая была и уже не повторится в прежнем виде. Ушедшая жизнь поколений, советских и нынешних, не имеющих названия, зримо встает перед глазами. Каждый из нас волен мысленно дополнить созданную картину своими красками и впечатлениями, кое в чем не согласиться с автором, но это не отменит того, что «Провинциалы» на значительном отрезке времени стали заметным явлением в литературе. Могут возразить: кроме Кустова и другие либеральные авторы выпустили книги о перестройке и реформах в России. Верно. Если собрать подобные официальные и зарубежные издания воедино, получится целый Монблан. Некоторые «исповеди» я читал. Есть с виду правдивые, с приемлемым, гладким стилем, за которым часто скрывается недоговоренность, желание оправдаться, порой лицемерие. Написаны они в основном «литрабами», то есть литературными соавторами и записчиками. Кустов не им чета. Он писал своих «Провинциалов» из года в год и на каждом этапе выразил личное отношение к людям и событиям, как он их тогда понимал. Пером этого писателя водила искренность. Если он и его герои в чем-то заблуждались, совершали неблаговидные поступки, писатель приносит за себя и за соратников извинения и как бы говорит: «Каюсь и пишу так, как с нами было наяву». Признание это угадывается между строк, сквозит болью, печалью и радостью пережитого. Все мы свидетели разразившейся катастрофы, породившей неустойчивость мира. Об этом нельзя писать фальшиво, с видом сомнительного неведения. Виктор Кустов, Виктор Лихоносов и Владимир Пронский, исходя из жизненного опыта и в меру своего таланта, рисуют картины не только «пошатнувшегося» мира, но и показывают людей, прозревающих в свете благодатной любви и открывшейся им истины. Даже безбожник Красавин иногда чувствует присутствие во всем Всевышнего. Литераторы, написавшие убедительные образы русских подвижников, показывают бездушное отношение чиновников и знаменитостей к нуждам провинции. Москва ей попрежнему мачеха. И выхода не видно. На словах и в песнях воспевание любви к Родине, а на деле…

к р у г ч т е н и я / Иван Подсвиров

237

«Крещеный, но без крестика» Жовнер, как и большинство представителей его поколения, прожил невоцерковленным до сорока лет. Смерть матери потрясла его, и на отпевании в церкви он душой обратился к Богу. Это еще не покаяние, но шаг к нему, духовное «взросление» при озарении, что на пороге иного мира, перед Господом и вечностью все равны. Истинная вера избавляет от житейской суеты и пороков, возвышая человека божественной любовью к ближним своим, кем бы они ни были, и отрадным чувством всепрощения. Этим чувством напитаны и осветлены последние произведения Лихоносова. Вот и герой Виктора Кустова, проходя через тернии, ради любви к людям многое прощает им. Избранная позиция в высшей степени нравственна. Не заслуживают у него прощения лишь несмываемые грехи - убийство, подлость, предательство. Пятый роман «Время понимать» именно об этом. Это осмысление главным героем: откуда и куда пришла страна, общество, он сам. Все также продолжают действовать Черников и Красавин, хотя им уже немало лет. Черников на своей родине на Дальнем Востоке. Красавин - на Северном Кавказе. Некогда мечтавшие о лучшем обществе, бывшие в числе первых демократов, они, разочаровавшись, ищут опору в том, что вечно. И не успокаиваются, противостоят злу. Этот роман именно о понимании смысла жизни. Какие бы претензии ни предъявлялись к персонажам Кустова - положительным, отрицательным, переменчивым, как погода, удивительно, что все они вызывают у нас сопереживание и сочувствие. Вероятно, секрет в искреннем тоне повествования. «Провинциалы» одухотворены верой в человека, в возможность его преобразиться, начать жить заново, по совести. В этом - мудрость и в этом же - прощение и спасение. Не потому ли отпетые негодяи, кляузники, точно тени, скользят в романах-книгах мимо, не погружая читателей в грязь и безысходность? На мой взгляд, в духовном и нравственном смысле русские прозаики Виктор Лихоносов, Виктор Кустов и Владимир Пронский, с детства воспитанные в провинции, значительно опередили столичных литераторов, объявляемых либеральной и групповой критикой лидерами, чуть ли не

пророками нашей словесности. В одной статье невозможно проанализировать книги других литераторов из российской «глубинки», в особенности молодых. Их голоса мужают, набирают силу. Москва обязана прислушаться к ним. Появление новых талантливых имен - знак времени, свидетельствующий о медленном, но неизбежном повороте общества к чистым истокам. Будем надеяться, что в ближайшее время провинция скажет еще веское слово. В завершение открою секрет: поначалу я читал «Провинциалов» с некоторым предубеждением. Но по мере чтения не заметил, что повествование взволновало и захватило меня новизной осмысления прожитого. И подумалось: в отечественную литературу пришли авторы, которым в начале перемен было всего двадцать пять-тридцать лет. А сейчас это зрелые люди сорока-пятидесятилетнего возраста. Виктор Кустов говорит от имени своего поколения, и таких, как он, писателей, прошедших сложный путь становления, много в провинции. Они талантливы, у них добротный русский язык, хорошее знание жизни, свое выстраданное отношение ко всему. С живым явлением нельзя не считаться. Провинциальных литераторов люди знают и чтят на местах, но в стране из-за искусственных барьеров они почти не известны. Москва все время ищет и почему-то не находит национальную идею, которая бы помогла объединить народы России. Мне кажется, надо сделать небольшое усилие - хотя бы внимательно прочесть провинциальные издания и книги. Удивиться знакомству и дать дорогу в столичные издательства и журналы одаренным авторам Центральной России, Сибири, Урала, Кавказа, других регионов - и национальная идея сама собой оформится.