Культурный слой № 8 by 45PARALLEL

КУЛЬТУРНЫЙ СЛОЙ Журнал для избранных

Публикация или иное использование текстов возможно исключительно с разрешения авторов

Издание безгонорарное, доступ свободный. Отзывы, предложения, а также рукописи: e-mail: vkustov@yandex.ru с пометкой «Культурный слой»

СОДЕРЖАНИЕ /Исторический разрез Василий Красуля Солженицын: глас вопиющего в пустыне 4 Юрий Прозоров Шестидесятые 14 /Бесценные уроки Виктор Кустов Война и свобода... 18 /Философская закладка Валерий Барсуков Веда славян: история и современность 39 Роман Нутрихин Эзотерический Кавказ Яна Потоцкого 52 /Полемика Ольга Кравцова О публикации Али Сафарова «Венеция и Бродский» 68 /Иной взгляд Юрий Прозоров А как хорошо с Александром Сергеичем 76 /Современники Александр Балтин Встречи 83 Сергей Криворотов Помним 90 /Круг чтения Ольга Кравцова «Сентябрьский мой букет…» 112

Исторический разрез /

Исторический разрез

СОЛЖЕНИЦЫН: ГЛАС ВОПИЮЩЕГО В ПУСТЫНЕ Автор: Василий Красуля

Вы действительно думаете, что кучке бессовестных карьеристов и соблазнителей удалось бы сделать столько зла, если бы миллионы идущих за вождями не были соучастниками преступлений? Зигмунд Фрейд

В августе 1994 года Александр Исаевич Солженицын навестил двоюродную сестру в селе Сабля Александровского района. Мне посчастливилось сопровождать в поездке по Ставрополью и Кубани знаменитого земляка. Солженицын не скрывал досады из-за того, что его превратили в «заложника номенклатуры» и вынудили разъезжать в начальственной «Волге», да еще в компании с вицегубернатором. Он дорожил репутацией неподкупного борца с несправедливостью, не связанного с властью, и деликатно попытался отделаться от «чиновной опеки» в моем лице. Как швейцар, но без ливреи, я призывно простер руку: - Пожалуйста... А он угрюмо замер перед раскрытой дверцей «Волги». Я обескуражено оглянулся на Наталью Дмитриевну, супругу Александра Исаевича. Она лукаво улыбнулась: - С чего ты взял, что это признак сибаритства? «Волга» обычная русская машина, это же тебе не членовоз ЗИЛ и не «Мерседес». - Да, Александр Исаевич, - подхватил я, - люди очень удивятся, если увидят, что власть не оказывает вам никакого уважения и засадила в «Москвич» или «Жигули». Великий писатель вздохнул и, всем своим видом показывая, что уступает силе, опустился на заднее сиденье. «Может сказать, что я не просто чиновник, а демократ, боровшийся с коммунистами? Одного с ним поля ягодка? Показать свою книжку «Диссидент из номенклатуры»?» -

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Василий Красуля

думал я. И не решился: побоялся показаться нескромным и претенциозным. Заводить речь о демократах не рискнул - Солженицын реформаторов не жаловал. Мне не все нравилось в оценках Александра Исаевича западной демократии. Однако постеснялся поспорить. Да он и не располагал к дискуссии. Отвечал односложно. Как бы неохотно отвлекаясь от занимавшего его важного дела. Погруженный в свои мысли, он вызывал во мне сложные чувства. Наверное, не стало бы преувеличением сказать - я боготворил Солженицына. Или же - преклонялся перед его талантом, восхищался твердостью духа и, как мне думалось, понимал его значение и для моей родины, и всего мира. И в то же время чего-то недоставало в наших «взаимоотношениях», чтобы вписать глагол «любил». Не хватало толики его живого участия - в тексте, слове, взгляде, жесте в соприкосновении со мной. Слова его входили больше через ум, чем через сердце, в отличие от русских писателей, которых я любил - Виктора Лихоносова или Ивана Бунина. Солженицын не смешивался со мной, мы существовали порознь, и я, не впущенный вовнутрь его необъятного мира, пытался постичь душу живого классика извне. Впрочем, высокомерного равнодушия к простому смертному не было. Когда он откликался, запальчивый его голос звенел так, будто он расточался не на единственного слушателя, а увлекал тысячную аудиторию. Он пребывал одновременно в двух измерениях. Одно космическое. В ноосферных стратах он припадал к духовным родникам и черпал образы, архетипы, символы. Другое - почвенное. Гумусный мир Ивана Денисовича, умилявшегося прожитому дню, былинке, солнечному лучику. Эти две ипостаси выковали неимоверную прочность сопротивления хаосу и насилию. «Один день Ивана Денисовича» - гимн человеческому духу, сохранившемуся в нечеловеческих условиях ГУЛАГа. Возвращение изгнанника на родину - было ли это хорошо продуманным спектаклем, или случилось само собой, напоминало пришествие мессии. Солженицын проехал на поезде от Владивостока до Москвы. В городах устраивал долгие привалы. Его встречали ликованием. Толпы ломи-

лись на митинги и в набитые битком залы. От него ждали Слова и Правды. Подтверждения или отрицания пути, по которому на ощупь пробиралась страна. Как жить? А он не торопился с оценками. Говорил мало и не соблазнял посулами устроить всеобщее счастье. Как чуткий зверь, он настороженно вслушивался и неутомимо мчал карандашом по листам толстой тетради, словно добросовестный посланник, готовивший подробный отчет об увиденном и услышанном. Память примешивает полынный привкус разочарования. Все написанное Александром Исаевичем пропитано политикой и призывом к действию. Человеку страстному было тесно в мире образов. Он вмешивался в жизнь, искал путь. Публикация «Как нам обустроить Россию?» «весила» не меньше, чем платформа политического движения. Избирательный блок с фамилией Солженицын во главе был обречен на успех. Не один я ожидал, что на думских выборах 1995 года он откликнется на ожидания миллионов. Он этого не сделал. Может быть, не захотел опускаться в мелкую суету и остался над схваткой. А может быть, поездив по стране, послушав и повидав, погрузившись в народную душу, он с горечью постиг, что она больна и бессмысленно к ней взывать. Остается лишь терпеливо ждать, когда придут другие люди - и к ним обращаться, и, может быть, они что-то исправят. И он торопился сказать как можно больше в надежде, что будет услышан потомками. И то, что он говорил, по сути своей было завещанием. Сельский клуб, спешно побеленный перед приездом знаменитого писателя. Беседа с читателями затянулась. Опустились сумерки. Окруженный селянами, он отвечал на вопросы уже возле машины. Утром, в Кисловодске, в гостиничном номере за чаем планировали предстоящий день. Александр Исаевич задумчиво поднес к губам стакан в серебряном подстаканнике и вдруг словно задохнулся, лицо его побледнело: - Куртка!.. Куртка осталась висеть на крючке вешалки в сельском клубе. Старенькая, поддерживаемая в безупречной чистоте бежевая куртка. Она сопровождала его по жизни без малого

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Василий Красуля

полвека - со времен казахстанской ссылки. Он по-детски не утаил страдания: голос потух и обзавелся плаксивыми нотками. Обычно он ступал прямо, бодро, осанисто, как в пословице: словно аршин проглотил. А тут плечи покатились, лицо потемнело и что-то лагерное, тень подневольной прошлой жизни, проступила под глазами. Я подумал, что курточка, как клеточная мембрана, отделяла Александра Исаевича от зоны и, когда оберега не стало, тюремная пыль проступила наружу. Пригорюнилась и Наталья Дмитриевна. Куртку через день разыскали, и я доставил бесценный груз в Кисловодск. За неделю, проведенную в компании с четой Солженицыных, я ни разу не видел непримиримого оппонента советской власти таким счастливым. Он оживился, когда я спросил: - А возможно ли возрождение монархии в России? - Нет. Для монархии нужна искренняя религиозная вера, ведь монарх - это помазанник божий. Без веры все превращается в бутафорию. А народ наш не религиозен. - Не потому ли пала монархия в России? - уточнил я. - Да, безусловно, - ответил он, возвращаясь в свою внутреннюю Вселенную. В конце восьмидесятых интеллигенция зачитывалась обжигающей четырехстраничной статьей Александра Солженицына «Жить не по лжи». Текст, требующий живого соучастия, как и многое из написанного гением, прочитали наспех. «Прошли», как «Капитанскую дочку» в школе. И что? Никаких следов. Как будто не к нам страстное слово пророка: «…Вот уже полвека мы движемся уверенностью, что виноваты царизм, патриоты, буржуи, социал-демократы, белогвардейцы, попы, эмигранты, диверсанты, кулаки, подкулачники, инженеры, вредители, оппозиционеры, враги народа, националисты, сионисты, империалисты, милитаристы, даже модернисты - только не мы с тобой. Стало быть, исправляться не нам, а им. А они не хотят, упираются. Так как же их исправлять, если не штыком (револьвером, колючей проволокой, голодом)?» Солженицын открыл ГУЛАГ, а многие ли ужаснулись, увидев в нем, как в зеркале, отражение собственной души?

В девяностые я часто задумывался: почему не прочитали и не поняли? Впервые я взял в руки «Архипелаг ГУЛАГ» в конце восемьдесят девятого, когда роман был опубликован в «Новом мире». Прочитал торопливо. Времени почти не было - все пожирала суета: надо было укреплять Народный фронт. Ради выступления перед аудиторией в два человека я тащился на троллейбусе через весь город; разъезды по городам и селам Ставрополья - и проповедовал, проповедовал. Агитация, издание журнала «Гражданин» и приложений к нему, листовки, которые мы тиражировали на самодельном гектографе, пожирали день за днем. До «серьезной литературы» руки не доходили. Посадил себя на газетную диету, разбавляемую журнальной публицистикой. И еще довлело ничем не обоснованное убеждение, что со сталинизмом, как и репрессиями и лагерями, в нашей стране покончено. Этот труп закопан. Разоблачение сталинщины уже не актуально. Народ наелся лицемерия и насилия, почувствовал свободу, и его уже не проведешь на идеологической мякине. Куда важнее готовить леса для строительства новой России. Как легко мы попали в лапы заблуждения! Прививка от соблазнов тоталитаризма не закрепилась. Мы не выдавили вирус сталинизма, и он растекся по клеточкам общества. Да, чтобы стать свободными, мало свергнуть КПСС. Надо каждый день воспитывать в себе свободную личность. Лишь у немногих хватает духа не требовать свободы, а быть свободными. И вряд ли их стало больше по сравнению с советскими временами. Сегодня, как и сто пятьдесят лет назад, свежо звучат печальные слова Александра Герцена: «Я видел вокруг себя много освободителей, но ни одного свободного». - Василий Александрович, а вы не могли бы составить мне компанию и проехать в село Привольное?... - спросил в один из июльских дней 2009 года Александр Измайлов. Здесь, в Красногвардейском районе, родилась его мама Любовь Алексеевна. Село Привольное отмечено в энциклопедиях как родина Михаила Горбачева. Много лет я ломал голову над вопросом:

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Василий Красуля

почему именно он, последний Генеральный секретарь ЦК КПСС, оказался тем советским лидером, который признал, что цивилизационная война с Западом проиграна? И он подготовил, может быть, самое важное событие в жизни нашей страны в двадцатом веке - добровольный и мирный отказ от соблазна коммунистической идеологии. Он дал мир нашему народу, измученному продолжавшейся семьдесят лет гражданской войной. И остался одиноким. В феврале 1992 года направлявшийся в Индию авиалайнер с Горбачевым на борту приземлился в ставропольском аэропорту по техническим причинам. В течение двух часов бывший генсек вглядывался в пустое окно. Никто из высокопоставленных земляков - ни из нынешних, ни из бывших, включая тех, кто когда-то преданно лизал его руку, - не приехал в аэропорт. Вспомнил ли он в те минуты слова француза Гюстава Лебона: «Люди не ценят великодушных правителей. Самые внушительные памятники они возводят не тем, кто дал им свободу, а тем, кто их угнетал»? Для себя я решил, что нашел разгадку в Привольном. О родине генсека-реформатора написано много, но одна тайна до сих пор погребена под сугробами забвения. Эта тайна сжигала и Александра Измайлова и роднила его со знаменитым земляком. В тридцать третьем году в Привольном умерли от голода около четырех тысяч человек. Погибли трое родственников Михаила Горбачева. Может быть, именно тогда будущий реформатор, сызмальства пропитавшийся страхами и бессильной ненавистью взрослых, получил первый диссидентский импульс, а когда пришло время, начал задумываться о жестокости и бесчеловечности коммунистического строя? На обелиске у въезда в село высечены фамилии четырехсот привольненцев, не вернувшихся с фронтов Великой Отечественной. А тех, кто пошел под нож голодомора, чьи останки закопаны в ямах, в поле, сброшены в реку, - четыре тысячи. Половина села. - Четыреста привольненцев убил Гитлер, четыре тысячи - Сталин! Вроде бы какое ему дело до никому не известных четырех тысяч? Но в глазах Александра страдание.

Он мечтал о том, чтобы в Привольном был возведен памятник-мемориал погибшим во время голода. И чтобы на стеле, взывая к совести потомков, сияли имена мучеников. Пройдя по рисковой тропе бизнесмена в девяностые, отстояв эшафотные минуты под дулом пистолета рэкетира, он высоко поднялся и однажды предстал перед главой администрации поселка: - Вот проект памятника жертвам голодомора. Помогу деньгами, буду сам участвовать… Дородный лысеющий мужик, которому до пенсии оставалось два года, вспотел, а потом похолодел: - Саша, давай не сейчас. Пока рано об этом говорить… А Измайлов замахивался шире и вынашивал и вовсе фантастический проект: поднять общественность и добиться, чтобы где-нибудь на Старополье или Кубани был построен макет села тридцатых годов в натуральную величину с куклами изможденных детей и старух и красноармейцев, которые, выставив штыки, не выпускают из агонизирующей деревни ни одной живой души. А на звоннице должен беспрестанно бить колокол, напоминая живым о цене, которая заплачена за индустриальные прожекты коммунистической власти. И чтобы здесь раз в год собирались люди - крестьяне и рабочие, студенты и академики, политическая и культурная элита и поминали жертв террора. Ужасы беззакония и произвола не должны никогда повториться. Мы ходили по селу, говорили со стариками. Тех, кто помнил «лихое время», остались единицы. Удручал мелькавший в глазах собеседников страх, как только заходил разговор о тридцать третьем годе. Страх, от которого, как верил я, мы избавились в девяностые. Ольге Петровне Марковой 91 год. Уж ей-то чего бояться? Но она испытующе щурит на меня ясные глаза, по словечку, аккуратно укладывая слова: - Отнимали у нас все, что было: зерно, муку, кукурузу, масло, картошку, семечку. - А куры или гуси? - Какие куры? Их осенью порубали. Уполномоченные ходили по хатам, проверяли подвалы, чердаки, заглядывали в печь, под кровать, под пол. Щупами тыкали. Выметали все до зернышка.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Василий Красуля

В одном доме активисты наткнулись на годовалого младенца. Сморщенное, старческое личико. Ручонки прозрачные. Во сне чмокает соской-пустышкой. Дотошный комбедовец подозрительно рассмотрел соску на свет. Удостоверился, нет ли в пустышке муки. - Зачем? Там той муки… - Как зачем? Чтобы хозяйку привлечь за «хищение». В «Открытой газете» была опубликована моя статья «Молчание генсека». Местные власти и общественность отозвались уязвившим меня погребальным молчанием. Откликнулся известный ставропольский краевед и писатель Герман Беликов. «Как хорошо, что вы подняли эту тему! Ведь все молчат. А столько материала в архивах, и никому неинтересно…» Измайлов объехал киоски «Союзпечати» в Ставрополе, закупил двести экземпляров «Открытой» и привез в сельскую администрацию: - Раздайте бесплатно, чтобы люди прочитали и знали! - Ты что, с ума сошел? - испуганно всплеснула руками знакомая сотрудница. Родственников Измайлова, которые помогали собирать информацию, вызывали в администрацию. Что там внушали старикам, они не рассказывали. Но наотрез отказались даже брать газету в руки, не то что раздавать соседям. - А чего вы хотели? - сокрушенно вздохнула на мой вопрос, откуда страх у людей?, женщина в летах. Она вставила бутылочку с соской в рот карапузу. Он шевелил губами и внимательно разглядывал меня из коляски. Я подсел к ним на скамейку под невысокой вишней. Рядом был необычный дом. Высокий забор облицован камнями под старинную кладку. Два деревянных колеса со спицами от древней телеги вмонтированы в стену. Над входом чугунный фонарь. Перед двором разбит палисадник; цветы, беседка, арка из камня. Гранитный валун, на ошлифованном боку которого выбито: «Красота спасет мир». Повеяло чудесным. И как черная тень - тема, которая привела в село. Представился и предложил «Открытую» со статьей. - А я вас знаю. Сочувствовала Народному фронту и читала ваши статьи в журнале и газете. Даже письмо написала в ваш штаб. Хотела помочь. - Надо же, какая встреча!

Она учительница. Давно на пенсии. Помолчав, продолжила: - Как были мы рабами, так ими и остались. Только раньше нами коммунисты помыкали, а теперь эти. - Собеседница неопределенно повела плечами и кивнула головой в сторону. - Вот вы боролись за свободу и справедливость, столько сил извели, а что изменилось? Не жалеете? Но газету взяла. - Почитаю вечером. …Представляю, какие мучения одолевали в последние годы жизни Александра Исаевича. Он десятилетиями вынашивал в груди правду о России. Бессонными ночами спорил сам с собой, собирал документы, писал, переписывал - и подарил народу. С замиранием в сердце ожидал, наверное, что прорвется разбуженный им вулкан, зальет лавой негодования. Прольются слезы очищения… И какое разочарование! Соотечественники равнодушно отвернулись от добытой им правды. Мне довелось полемизировать с поклонником генералиссимуса. Он негодующе гудел: - Наврал ваш Солженицын! Прожужжал уши про десятки миллионов жертв террора. А на самом деле было репрессировано всего четыре миллиона. Образованный, вроде бы начитанный человек. И - «всего лишь» четыре миллиона. Даже если бы это было так - «всего четыре», то разве одного этого не достаточно, чтобы в глазах померкло: да что же это мы за люди? Но ведь общепризнанный факт, что только в 1933 в СССР от голода погибло от шести до восьми миллионов человек. Откуда такое тупое равнодушие к замурованным под плитой забвения страданиям ушедших? Солженицын не льстил народу и взывал: откройте глаза и уши, не спите! В его словах бился немой упрек всем, молчавшим и не восставшим, в соучастии и сокрытии преступления. Это ему не простилось. В очереди в регистратуру в поликлинике я вздрогнул, когда женщина впереди меня назвала адрес: «Улица Ашихина…» В Ставрополе до сих пор существуют улица и площадь имени Ашихина - палача, который раскуривал цигарку

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Василий Красуля

и втыкал раскаленный кончик в глаз пленного белогвардейца. О садисте писали русский писатель-эмигрант Илья Сургучев в книге «Красный террор в Ставрополе», Герман Беликов в книге «Безумие во имя утопии, или ставропольская Голгофа». Имя Ашихина на домах города- это мрачная метка. Мы глухи и слепы к прошлому, и эти глухота и слепота мстят, потому что живущие несут ответственность не только за судьбу своих внуков и правнуков, но и за страдания уже ушедших поколений. Мы не хотим принимать прошлое таким, какое оно есть. Вырываем черные страницы, потому что не можем перенести обидной правды о себе. Не признанное прошлое не дает найти свое место в настоящем и идти в будущее. Мы обитаем в безвременьи. А мы-то тут при чем? В чем мы можем быть виноваты - изумляются многие. А мне не дает покоя, что когда-то миллионы были вырваны из отчих домов, разлучены с матерями и отцами, женами, мужьями, детьми, и те из них, кого не расстреляли, очутились в тюрьмах, лагерях и были превращены в рабов ХХ века на «великих стройках». Полуголодные, надрываясь и умирая, валили лес, мыли золото, добывали уран, уголь, медь, железо, рыли котлованы, прокладывали шоссейные дороги, укладывали железнодорожные рельсы, заливали фундаменты. Плоды подневольного труда сливались в национальную копилку. Мы, нынешние, горделиво упиваемся мощью доставшихся нам в наследство электростанций, испытательных полигонов, индустрии, атомных и водородных бомб, которые превратили Россию в великую державу. И наш душевный покой не тревожит, что могущество это - на костях и крови обиженных, изнасилованных, убитых. А ведь надо на колени упасть перед скорбными тенями распятых во имя нашего процветания и молить о прощении за то, что затыкаем уши и не хотим ничего о них слышать.

ШЕСТИДЕСЯТЫЕ Автор: Юрий Прозоров Всего лишь учитель физики: с огромной, явно под Эйнштейна, шевелюрой и рыжей бородой. Игорь Лазаревич Мерман. Его сразу замечали все: и знакомые, и те, кто видел впервые. Ещё бы: высокий, кудрявый, с бородой, большие глаза, почти всегда улыбка. Симпатяга! Ходит как спортсмен и не идёт, а летит, но ведь со знакомыми раскланивается, как будто в девятнадцатом веке. Физика - скучная наука, но с ним ничего интереснее не было: без нравоучений, быстро и спокойно, всегда с примерами из жизни. Как будто он с вами одного возраста. Без занудства, может и пошутить. Когда принимал экзамен, на каждый билет клал ириску. Получил билет - съел ириску: всем сразу веселее. Покупал на свои деньги: благо, тогда было недорого. Когда на Новый год оформляли кабинет, на окне красками нарисовали его голову с яркой рыжей бородой и вместо тела - перевернутый знак вопроса с припиской: «Что бы это значило ?» Он только улыбался. Рассказывал о физике и физиках как никто - на всю жизнь. Любил про Резерфорда и Нильса Бора, Капицу и Иоффе. Эйнштейна как-то обходил. Тот был уж больно спокойный, редко шутил, только раз показал язык. Про Курчатова никогда ничего не говорил. Сахарова даже не вспоминал. Особенно любил про Нильса Бора - как тот прибил подкову к двери, что любил посмеяться в лаборатории и потерял сознание во время перелёта в Англию в войну: из-за большой головы наушники не доставали до ушей, а он не услышал приказ надеть кислородную маску. Больше всего любил рассказывать про Ландау и его жизнь, шутки и проблемы, как Ландау работал. Многим, наверное, казалось, что они жили вместе. А он просто много читал про «Дау».

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Юрий Прозоров

Отец Лазарь Львович лет пятьдесят был учителем в музыкальной школе. Лучшего учителя по скрипке в городе не было, может быть, никогда. Про самого Игоря Лазаревича рассказывали, что пилил на скрипке лет с семи, и ведь каждый день часа по два. Отец отдал ему квартиру в центре, в «сталинке». Он жил там почти всю жизнь. Всегда ходил пешком, машины так и не купил. Да и зачем, при таком ходе, почти как у бегуна, весь город мог пробежать едва ли не за час. На День Победы он всегда командовал возложением венков. Серьезный, как никогда, шёл со школьниками и венком по проспекту до Вечного огня. Рынок здорово ударил его, но не уронил, не убил - ничего подобного. Он подрабатывал в вузе, даже в школе при тюрьме, сажал картошку, держал сад. Репетиторствовал. Ему всё было нипочем. И из школы не уходил: сорок лет в одной школе. Помнил всех своих учеников. Они с ним здоровались, и он обязательно отвечал, старомодно наклонял голову и говорил: «Здравствуйте». Придя домой, рассказывали, как видели его и поздоровались. Смеялись: видела Игоря Лазаревича. Опять летит прямо как крейсер, ничего его не берет, только молодеет. Смеялись и радовались. Будто жизнь стала веселее. Хотя чего веселиться-то: всего лишь встретили человека. Он опять не идёт, а бежит по своей улице, теперь уже лысый, в тех же джинсах и широкой синей рубахе, с рыжей бородой, и все оборачиваются и говорят одно и то же: слушай, ему уже где-то под пенсию, а бегает как мальчишка. *** Люди на чёрно-белом экране идут по летней солнечной Петровке мимо ЦУМа, а камера на машине просто медленно движется за ними, кто-то за кадром крутит ручку радиоприёмника, переходя с канала на канал. Много обычных прохожих, и чуть позже в кадре - красивая молодая женщина. Вот и всё. И тогда, в шестидесятых, это как-то восхищало. Странно, но и теперь часто тоже.

*** Он читал нам «финансы» вместо толстой, всегда больной и нудной тёти - зав. кафедрой. Странно, но такой помпезный в общем предмет достался человеку в общем необычному для престижного московского вуза. Почти все читали лекции как в средние века. Нудно, сухо, по учебнику, без примеров, усыпляюще и в общем противно. Студенты спали или играли в «морской бой». Он каждые десять минут разбавлял лекцию примерами, причем часто из своей практики, рассказывал о жизни, шутил, но всегда давал всё по теме. У него или писали, или слушали. Он не был ни тайным оппозиционером ни критиком режима. Но читал лекции совсем не по-советски. Он не был шестидесятником в обычном понимании, то есть он вовсе не писал книг или песен, но разве в этом дело. Шестидесятник - это не профессия, это состояние души. Они именно такие. В России это дух неистребимый, передающийся от человека к человеку, реже - от поколения к поколению. Наверное, у каждого нашего века как своё средневековье, так и свои шестидесятые и такие люди есть всегда. Когда он, как всегда бодрым шагом пришёл читать последнюю лекцию, я на заднем ряду встал и захлопал. И весь зал - трудно поверить: сто человек студентов - встали и сделали то же самое. Он улыбнулся. *** А ведь бунтарский дух шестидесятых незримо вился и в затхлом воздухе брежневского застоя. Уже были тихо запрещены «Застава Ильича» и фильмы Элема Климова, «Июльский дождь» и «Человек ниоткуда», «Мой младший брат» Аксёнова и «Долгая счастливая жизнь» Шпаликова. Но показывали, видимо нравившиеся Брежневу, гайдаевские «Кавказскую пленницу» и «Операцию «Ы», шукшинские фильмы, «Старики-разбойники» и другие рязановские картины, «Его звали Роберт», «Женщины», «Король-олень», «Волшебную лампу Алладина» и «Три толстяка», «Три плюс два». Это были фильмы словно ворвавшиеся из другого мира: реального и свободного, почти без идеологии, доброго и чистого, манящего и прекрасного.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Юрий Прозоров

По «Маяку» утром по будням все слушали юмор «Опять двадцать пять», что тоже совершенно выпадало из общего совкового стиля. Там в конце даже рассказывали анекдоты. Её тихо запретили, как и КВН. Пластинки Окуджавы и Высоцкого ценились особо, странным образом удержалась неплохая передача «Документальный экран», которую просто и довольно честно вёл самый советский из поэтов-шестидесятников заика Роберт Рождественский. Через всё брежневское время прошли молодежные и такие неформальные передачи как циклы радиостанции «Юность», «Клуб знаменитых капитанов», «Комитет охраны авторских прав природы (КОАПП)» и «Радионяня». В них тоже был непокорный дух шестидесятых. А ещё были книги. Фантастика Стругацких и Ивана Ефремова, что всё равно словно пришла с другой планеты, и какие-то совсем несоветские сборники больше для молодежи, вроде «По морям вокруг Земли» и географические казусы Захара Загадкина, «Глобус» и научные серии вроде «Эврика», «Жизнь замечательных людей» про Сент-Экзюпери, Хемингуэя, Бёрнса и Че Гевару. Это были книги без назойливой идеологической давиловки, просто и свободно рассказывавшие о жизни, её радостях и мерзостях. Книги, родившиеся в шестидесятых. Был журнал «Юность», что так просто радовал своими довольно свободными рассказами и стихами аж до конца восьмидесятых. Были Жванецкий и Райкин, Альтов и Арканов, Коклюшкин и «Клуб 12 стульев». Да, Галича и Аксёнова выслали, о них почти никто ничего не знал. Но шли фильмы Галича с вырезанным автором сценария, а Аксенов и Солженицын упоминались даже в официальных «некрологах» шестидесятым сразу после Сахарова и Щаранского как главные литературные враги народа. Всё это были они, это создали шестидесятники.

Бесценные уроки

Бесценные уроки /

ВОЙНА И СВОБОДА... Автор: Виктор Кустов 1 Как же соблазнительна и упоительна свобода! Особенно когда тебе нет двадцати и впереди свершение грандиозных планов, удовлетворение давних и даже тайных желаний, от которых еще вчера приходилось отказываться в силу множества причин: возраста и положения в обществе, ответственности перед родными и близкими, принятых правил поведения, придуманных обязанностей. Теперь же он свободен поступать так, как посчитает нужным, как захочет. От этой мысли дух захватывало, и все существо наполнялось рвущейся наружу нетерпеливой энергией познания долгожданных наслаждений. И он безудержно предался им в гостеприимной Москве, а затем в ослепительном СанктПетербурге, совсем потеряв голову, не в силах сопротивляться соблазнам, пока горько не осознал их порочность. И дал себе слово больше не уступать низменным страстям. Даже пребывая на Водах, в праздном Пятигорске, куда приехал поправить здоровье (отчего, едва устроившись на квартиру, на следующее же утро пошел к доктору и, внимательно выслушав все наставления, твердо решил неукоснительно придерживаться их, не обращая внимания ни на какие соблазны), он не позволял себе уступить искушениям. С первого взгляда уже было очевидно, что общество здесь не отличается целомудрием, офицеры предаются разгулу еще более, чем в войсках (напрасно он обижался на брата Николеньку и его товарищей, безудержно гулявших после баталий), местная публика тщится избавиться от провинциальности, что, естественно, не получается, а оттого все вокруг отдает наигранностью и надуманностью. Нынче он избегал компаний и даже тяготился ими, а совсем недавно еще бравировал, считал разгульную жизнь интересной. Слава богу, не потерял Ясную Поляну, и то лишь благодаря родным, простившим ему доставленные волнения и неприятности. Сейчас, на отдалении от былого и от

б е с ц е н н ы е у р о к и / Виктор Кустов

родных, предоставленный самому себе в этом уютном доме у подножия лечебной горы, ничем иным, кроме как опьянением свободой, он не мог объяснить свое поведение, когда, закончив обучение и отправившись в столицы, предался не трудам, а безмерным увеселениям и страстям. И как мог он так попасть под влияние игры, которая в одночасье заставила его униженно избегать обыгравших, кому он остался должен, и спешно писать, чтобы брат изыскал срочно деньги и он мог бы сбросить проклятый орловский долг... Кто знал, что этот Орлов, с которым он взялся играть, окажется шулером или везунчиком и обдерет его как липку, выиграв не целковый, даже не сотню или две, а тысячу двести рублей серебром... Он тогда осознал, что такое жить в долг. Отписал приказчику продать принадлежащий ему лес, но все еще поддавался всяческим столичным искушениям и соблазнам, и помимо орловских возникали и другие долги, а лес не брали за ту цену, на которую он рассчитывал. И тогда он приказал продать всех лошадей, но опять же получил за них не столько, сколько ожидал. Велел брату Сергею выгнать жулика управляющего, продать и Воротынку, а ежели мало за нее дадут, продать и еще пару деревень, оставляя только Ясную Поляну, с которой расставаться было горько... И продолжал кутить, гулять напропалую, начиная понимать и пугаться, что, если не разорвет сейчас эти путы своей неразумной свободы, поплатится еще больше. Но все никак не мог найти в себе сил, чтобы, как и намечал, заняться дальнейшим образованием, а когда понял, что нужно куда-то бежать, решил, что лучше всего уехать туда, где соблазнов просто не будет, и вызвался ехать на Кавказ к Николеньке, стал волонтером... И поехал к воинственным чеченам... Он думал, что тем самым оставит себя, плохого, все свои мучения, свою ничтожность в прошлом, и так и было вначале, когда первые впечатления на новом месте отвлекли от мыслей и все вокруг было в новинку: и мужественный Николенька, и его товарищи, и чудесная охота в полях и болотцах, набитых русаками, а в камышовых островах - лисицами. Охота, которой он с азартом и страстью предавался... И добрейший, хотя не без тщеславия, подполковник Алек-

сеев, белокурый, рыжеватый маленький человечек с усиками и бакенбардами (которые прежде и бросаются в глаза, отвлекая от всего остального), командир батареи, к которой он был прикреплен. И, тем более, экзотические горцы, которых, по причине невозможности различить их нацию, было принято всех без разбору называть татарами. Но потом вернулись прежние мысли, продолжая мучать вопросами: а для чего, собственно он живет?.. и что должен делать?.. и во имя чего?.. Стало казаться, что все происходящее вокруг него - полная бессмыслица. Да и он сам - недоразумение в этом мире. Он даже усомнился в целесообразности приезда сюда, в том, что это сделает его лучше, что это провидение, терзаясь от вновь обуявшего его тщеславия, сластолюбия, сладких грез о славе и женщинах... И однажды пришел к выводу, что единственно истинным здесь может быть только равнодушие к жизни. Что здесь, на Кавказе, кроме смерти, ждать ему более нечего. Это равнодушное осознание конечности его, а значит и всего сущего, успокаивало, отстраняло от суеты вокруг. Но ненадолго. Скоро возвращались смехотворно мелкие, но назойливые мыслишки о том, что недавно заказал седло, на котором ему удобно будет ездить в новой, ладно сидящей на нем черкеске. И что в таком виде можно волочиться за казачками... А стоя перед зеркалом, вдруг заметил, что левый ус у него явно выше правого, и расстроился. Но тут же сказал себе, что надо бы не расстраиваться от этого, а привести их в соответствие... Равнодушие к смерти проявлялось более в стычках с горцами, делало его храбрым и спокойным перед опасностью. Оно принесло уважение товарищей и солдат. Но по весне все вокруг стало опять в удовольствие. Он даже без устали повторял, что будь у него деньги, купил бы непременно здесь, на юге, имение и начал бы хозяйничать, убеждая неверящих, что в здешних местах это делать можно с большой выгодой. И вновь продолжил писать «Детство», которое то нравилось, то нет.

б е с ц е н н ы е у р о к и / Виктор Кустов

А потом взял отпуск и отправился в Пятигорск. Попутчиком кроме слуги Ванюшки стал прапорщик Буемский, который то был забавен и необходим ему, чтобы избавляться от скуки (хотя он отдавал себе отчет, что нехорошо вести себя неуважительно по отношению к человеку, даже ежели он и глупее тебя, и менее остроумен), то являл собой источник раздражения, и на протяжении всей дороги он переключал внимание то на него, то на верного пса Бульку, который вызывал только положительные эмоции. И примирял его с окружающими. И когда они, наконец, въехали на улицу, застроенную небольшими домишками, среди которых редко встречались каменные строения, он с облегчением стал разглядывать спешащих по своим делам обывателей и праздно фланирующих военных, но более обращал внимание на видимые окрестности. Слева от дороги, внизу, бурлила горная речка. За ней виднелись хаты казачьей станицы Горячеводской, а справа подступала Горячая гора. Были видны также казармы, недостроенный храм и отличающийся от всех прочих зданий костел. На первый взгляд городок выглядел аккуратным и чистеньким, что настраивало на приятный отдых. Он довольно быстро нашел квартиру в слободке под горой, откуда можно было видеть снежные головы Эльбруса. Домик стоял в саду, спрятавшись среди деревьев, окруженный цветами и звенящий пчелами небольшой пасеки. Стоило открыть калитку, и он попадал в райский уголок, пронизанный покоем и умиротворением. Хозяева его были незаметны, нисколько не мешали ни работать, ни предаваться лени, когда та брала свое. Как только он вошел в этот двор, сразу же определился: теперь он будет только лечиться и писать. Его свобода отныне будет служить лишь для того, чтобы делать что-то полезное. Он уже много передумал в этих южных диких краях, далеких от полной советами и пропитанной всевозможными запахами жизнедеятельности Тулы (ни того, ни другого он терпеть не может). И здесь, на лечении, им с Ванюшкой совсем неплохо в этом тихом доме на склоне горы. Его леча-

щий доктор Дроздов оказался на удивление образованным человеком, любителем литературы и даже читателем «Современника». Хотя он по возрасту годится в отцы, они легко сошлись, может оттого, что пришлось быть весьма откровенным и рассказать не только о ревматических и зубных болях, но и о своей венерической болезни, которую он хотя и излечил в Тифлисе, но все еще страдал от последствий ртутного лечения. И доктор отнесся к этому с пониманием, ничем не выразив своего отношения и любопытства, а посоветовал съездить еще и в Железноводск, источники которого хорошо подходят для восстановления разрушенного. Пятигорская же публика, с которой пришлось все же знакомиться (положение обязывало), показалась ему провинциально напыщенной, мало отличающейся от тульской (разве что здесь очевидно было преобладание помещиков и офицеров), оттого не было ни малейшего желания сближаться с кем-либо, кроме семьи доктора, куда он вскоре и напросился: семейные дома и публичные места были главным местом досуга и обсуждений всех событий и приезжающих. Восторженный Буемский, расквартировавшийся по соседству, в первый же день вырядился в голубые панталоны, натянул сапоги с большими шпорами, почистил эполеты и, рдея румянцем от ожидавшихся приключений, отправился на бульвар и в общественные места, где надеялся устроить замечательные знакомства. Но его надеждам не суждено было сбыться ни в первый, ни в последующие дни... Ванюша привычно занялся хозяйством, выражая восторг по поводу гастрономического разнообразия продуктов и их невысокой цены, отчего мог теперь кормить барина и его приятеля и вкусно, и недорого. Обрадовавшийся концу дороги и возможности наконец-то размяться и насладиться своей собачьей свободой и бездельем Булька изучал новое местопроживание. Сам же молодой граф чередовал лечение и сочинительство с приятным времяпрепровождением в саду. Нередко он начинал утро именно с сада. С любования его созревающими плодами, с выслушивания жужжащих безобидных пчел, которые, как и они с Булькой, подымались на рассвете и разлетались по окрестностям собирать нектар...

б е с ц е н н ы е у р о к и / Виктор Кустов

Не это ли пример истинного трудолюбия и целесообразности существования, думал в такие минуты граф, наслаждаясь негой зарождающегося дня, в котором для каждой живности было свое дело. Неуемный Буемский, столь похожий на него прежнего, все искал романтических знакомств, но девицы его не замечали, а новые друзья соблазнили играть в карты да и обыграли вчистую. Толстой засадил приятеля переписывать новые главы своей рукописи, но тот делал это с неохотой, хотя и соглашался послушать только что написанное, порой бурно выражая свой восторг или не в силах скрыть разочарования. В ответ на неуважительное отношение к плодам его трудов граф высмеял Буемского в письме к тетушке и зачитал тому нелицеприятный отрывок. Прапорщик обиделся, ушел, не прощаясь, и несколько дней не разговаривал, но потом растаял под напором извинений и просьб дать оценку только что сочиненному. И искренне похвалил прочитанную главу «Детства». По вечерам над городком разносились звуки музыки. Бравурные марши сменялись танцевальными мелодиями. Музыка, ублажающая отдыхающих, вызывала сладкие и небезгрешные воспоминания, когда они с братом Сергеем предавались в Ясной Поляне разгулу, сходя с ума от цыганских напевов. Ее наваждению было трудно противостоять, и граф был несказанно рад, узнав, что дочь Дроздова Клавдия хорошо музицирует, и теперь охотно ходил к ним в дом, где они беседовали с хозяином о прочитанном, обсуждали литературные новинки или музицировали в четыре руки с Клавдией. Та играла на фортепиано замечательно. И хотя не всегда их выбор совпадал (Толстой предпочитал Бетховена или Моцарта всем остальным композиторам), она быстро подстраивалась под его вкус, и граф, как правило, оставался доволен этими упражнениями. Образ жизни, который он определил по приезде, скоро отнес его в разряд чудаков или же оригиналов: он пил воду вместо вина, исправно принимал ванны, не волочился за женщинами, предпочитал веселым компаниям одиночные прогулки, избегал курортное общество. Единожды не выдержал, поддался искушению, сходил на концерт известной в Европе виолончелистки Кристиани, приехавшей с гастро-

лями, но остался недоволен. Не всегда удавалось избегать балов или званых обедов, и тогда приходилось терпеть и плоские шутки, и глупые распросы: отчего это у графа все еще нет офицерского чина? Наконец-то простивший его окончательно и переставший искать приключений Буемский помогал коротать вечера, и помимо обсуждения написанного Толстым за последние дни они нередко касались других тем. Чаще философии и религии. Но как-то даже заговорили о математике, в которой, правда, оба оказались не настолько сведущими, чтобы долго продолжать этот разговор. Обсудили и формулу Платона о том, что добродетель составляют три качества: справедливость, умеренность и храбрость. Оказалось, что они по-разному понимают, что значит каждое из этих качеств. Толстой считал, что справедливость есть не что иное, как моральная умеренность. Жить по правилу «ничего лишнего» - это есть физическая умеренность. Храбрость же, несомненно, вытекает из физической умеренности, и в этом есть сила человека. Прапорщик понимал эти термины проще, перенеся эти понятия в их повседневный быт, когда хорошо служить и уметь наслаждаться жизнью и было добродетелью. Столь примитивный взгляд граф принять не мог. Нередко он видел в Буемском самого себя в недавнем прошлом, находя в нем те же дурные страсти, что и в самом себе: увлечение игрой, сладострастие и тщеславие. Впрочем, тщеславия у прапорщика было меньше, да, пожалуй, и в остальном он был менее страстен, довольно легко относясь и к проигрышу, и к любовным неудачам. И тем не менее, Толстой был убежден, что истоки дурного в них похожи. Они оба играли не из-за выигрыша, не ради денег, как это делали другие и что было понятно и объяснимо, а ради ощущений, которые давала игра. То есть это была опасная страсть. Избавиться же от этой страсти можно было, только отказавшись именно от этих ощущений, посчитав их ненужными и пустыми. Он и внушал это приятелю, приводя в пример собственное поведение: вот уже скоро год, как он избегает случая играть, и все менее подвержен этой страсти, все реже его тянет к игре. Другое дело - сладострастие. Чем больше воздерживаешься, тем сильнее желание. Этой страсти подвластно и

б е с ц е н н ы е у р о к и / Виктор Кустов

тело, и воображение. Телу легко противостоять: стоит отправиться на охоту или же просто до утомления прогуляться, и оно освободится от желания. Сложнее с воображением. И тут спасает сочинительство, когда ты волен дурную страсть превращать в высокие помыслы... Правда, он вынужден согласиться с тем же Буемским, эта страсть естественна и даже простительна: будь он сейчас женат (ему ведь уже двадцать три года!), он не считал бы ее дурной... Иное дело тщеславие. Это самая настоящая моральная болезнь, вроде проказы. Она уродует все, подобно венерической болезни. Тщеславие есть недозрелая любовь к славе, которая отравляет все существование. Он считал, что эту страсть он изничтожил в себе во время болезни в Тифлисе. Но порой его обуревали сомнения: не пытается ли он обмануть себя... Вот ведь не так давно, уже будучи здесь, в Пятигорске, мечтал стать покорителем Кавказа... И, несомненно, эти три дурные страсти являются следствием незрелой свободы юности, когда не имеешь никаких твердых понятий о вещах. И этот период у каждого длится по-разному. Чем умнее молодой человек, тем скорее должна пройти эта эпоха и выработаться правила, по которым следует жить. Но чем больше человек имеет наклонности к размышлению, находя в них моральное наслаждение, тем больше старается оттянуть окончание этого периода. Поэтому, как правило, все начинают жить, покинув детство, по непродуманным и несовершенным правилам... Буемский многое не понимал, теряя нить разговора, начинал откровенно скучать, это раздражало Толстого, но он старался завершить начатую мысль и запомнить ее, чтобы затем записать в дневник или вложить в уста героев своих сочинений, которых именно по привычке различных мыслей, казавшихся ему очень важными, становилось все больше... Может, по этой же причине все больше ему стали нравиться неспешные разговоры. Даже глупые, обыденные. В самый длинный летний день заболтался с каким-то гусаром, явно многого из сказанного им не понимающим, но зато великолепно реагирующим на пустяки, как то обсуждение проходящих женщин и офицеров или воспоминания о

баталиях. Затем потратил время на беседу с малознакомым штатским, воспринимающим все им сказанное с умным и понимающим выражением лица. После таких разговоров довольно легко писалось, он воображал, что именно они и будут читателями его произведений, появилось даже желание в третий раз переписать «Детство» с учетом вкусов подобных читателей, избавляясь от уже видимых слабых и неверных мест. Он все более убеждался в том, что его герои должны говорить и поступать так, как для них естественно, не нужно стараться их сделать лучше или хуже... ...В конце июня он поехал в Железноводск, как и рекомендовал доктор. Здесь его вообще никто не знал, он был полностью свободен от любых условностей и волен делать что угодно, но предпочел после ванн предаваться размышлениям над вопросами, на которые пока не находил ответа. К примеру, о бессмертии души. Или о ее небессмертии... Или о том, что признак правды есть ясность... (Значит, писать нужно как можно яснее.) А совесть - это вернейший и лучший путеводитель в жизни. И не есть ли отсутствие личной пользы признаком добра?.. «Тот человек, которого цель есть собственное счастье, дурен; тот, которого цель есть мнение других, слаб; тот, которого цель есть счастие других, добродетелен; тот, которого цель - Бог, велик...» - записал он в дневнике. И тут же усомнился: все ли правильно в этих выводах?.. И возразил себе же: несомненно, цель жизни есть добро... Но «неужели всякое развлечение, удовольствие, не приносящее пользы другим, есть зло?..» Бесспорно лишь одно - совесть рано или поздно упрекает во всякой минуте, употребленной без пользы... Да, удовольствия без пользы дурны, признавал он. Человек, который поймет истинное добро, не пожелает ничего другого. Не искать пользы ближнего, а жить лишь для себя есть зло!..

б е с ц е н н ы е у р о к и / Виктор Кустов

«Смерть не есть зло, ибо это есть несомненный закон Бога». «Я молюсь так: Боже , избави меня от зла, то есть избави меня от искушения творить зло, и даруй мне добро, то есть возможность творить добро. Буду ли я испытывать зло или добро? - да будет воля твоя». И этими мыслями он поделился с дневником... Не бывая в курортном обществе, чему отчасти способствовало и отсутствие офицерского звания, он получал удовольствие от своей неприметности, возможности наблюдать жизнь простых горожан, находя ее все более отличной от знакомой ему тульской или казанской. ...Среди ночи вдруг возник переполох: привезли раненого хозяина дома. Тому по дороге повстречался татарин и, ни с того ни с сего, шутя, выстрелил из пистолета. И это не вызвало особого удивления, которое присутствовало бы при таком событии в той же Ясной Поляне. Для этих мест это было естественно. Впрочем, для него это уже тоже не было удивительно. Он физически ощущал: время, проведенное на Кавказе, переделывало его, обличая в неведомую прежде новую форму, формулируя пока еще неясные, только нащупываемые правила, по которым придется жить после окончания эпохи юности... 2 ...И вновь знакомая дорога. Но нет уже новизны удивления, которая была год назад. Привычны далекие снежные вершины, приближающие горизонт и лесистые склоны гор. Привычен зной еще не выгоревшей, но уже утратившей многоцветье степи. Привычны то и дело встречающиеся казачьи разъезды, провожающие колючие взгляды горцев и их красивые и хорошо сложенные женщины, поспешно отворачивающие лица, в остающихся позади селениях. Все было знакомо и неизменно. Но он уже был иным. Не тем Левушкой, который бежал из России не столько от долгов, сколько в поисках самого себя. И не тот разгульный барин, которого поминали не всегда добрым словом. И даже не тот нижний чин, который еще прошлым летом мучительно разбирался в самом себе на лечебных водах. Теперь при-

чиной его приезда сюда было не столько здоровье, сколько желание встречи. Он спешил на встречу с любимой сестрой, в мыслях торопя этот час, ожидая от него щемящего умиления и чувства окрыляющей близости, ощущения своей нужности другому человеку и восторга ответной радости. К Машеньке он испытывал странное чувство. Как вынужден был не без горечи признаться самому себе, после ее замужества оно весьма походило на ревность, и он старался избавиться от него, держась с Валерьяном, мужем сестры, благожелательно. И даже доверил тому управлять своим имением. Но в мыслях он считал, что все же хорошо было бы, если бы они жили втроем: Николенька, Маша и он. Жаль, что у Маши есть Валерьян, он, конечно, будет им мешать. И отмахивался от подобных дум: ну да пусть будет как есть, эти трое так хороши, что от них и он стал бы лучше... Теперь в Пятигорске все так и будет: рядом и Николенька, и Маша, и Валерьян. Как замечательно, что у него такие родные... Как ему будет хорошо рядом с ними, совсем не придется скучать, и нет никакой нужды в Буемском, у которого совсем иная, отличная от его, судьба... Он поедет напрямую на старую квартиру (лучшего не стоит и искать), вновь встретится с доктором Дроздовым (правда, музицировать с Клавдией уже не станет), но это потом, а прежде туда, где остановились Маша с Валерьяном, в дом священника Эрастова... Лошади по гладкой и прямой дороге бежали споро, легко было вообразить, что это не они торопят долгожданную встречу, а все вокруг, даже сами горы на горизонте скользят мимо, и это не слишком быстрое, но все же заметное движение снежных вершин убаюкивало, погружало в волнующие раздумья: как найдет его Маша спустя столько времени? И как найдет он ее?.. Она, несомненно, должна заметить, что он изменился. За то время, как он на Кавказе, он многое передумал, многое пережил и немало стыдил себя за прошлое. Нет, он стал совершенно другим. Уже нет никаких сомнений, этот период совсем не случаен в его жизни. Прошедший год его многому научил. Он многое понял в себе и людях. Но теперь ему

б е с ц е н н ы е у р о к и / Виктор Кустов

уже нечего здесь делать, можно уходить в отставку. Правда, без офицерского чина это непозволительно. Неверно будет истолковано родными и знакомыми. Да и обществом, с которым ему приходится считаться. И он вынужден только учитывать это, а не поддаваться собственному тщеславию, которое тоже оставил в прошлом, в ушедшей юности, в которой он наделал так много глупостей. Только ради всех остальных он добивается чина... Стояли на горизонте величавые вершины. Тянулась вдоль дороги обширная неоглядная степь. Позади облаком зависала и долго не оседала в раскаленном воздухе поднятая пыль. Вокруг все было просторно, вольно. И он был сейчас, как никогда, свободен, хотя еще совсем недавно ему казалось, что свобода означает совсем иное. Вот уже возникли на горизонте лесистые вершины Пятигорья, скорее, скорее... Не стоит жалеть лошадей... 3 ...Насколько сильным все-таки бывает воображение... И чем сильнее оно идеализирует желанный предмет, тем больнее огорчение от несоответствия реального воображаемому. Он нашел Машу совсем другой, чем представлял. В воображении он видел ее уравновешенной, обремененной некой неведомой мужчинам тайной, матерью семейства, предпочитающей уютный дом всему остальному. Но представления эти рассыпались с первых минут. Нет, она была так же, как и прежде, мила и умна, и встреча их была трогательной. Но после слез умиления от возможности созерцать друг друга («Боже, Левушка, как ты возмужал. Совсем стал другим». - «А ты все так же привлекательна и грациозна». - «Ну что ты, я ведь уже не девочка, а дети - это такие заботы...») она вдруг заторопилась на какой-то бал, щебеча о здешнем весьма недурном обществе, в котором она так замечательно проводит время... Спокойный и степенный Валерьян, по-видимому уже примирившийся с бурной жизнью жены вдали от дома («Пусть отдохнет от детей. Она так хотела приехать сюда»), показался ему более родным. Правда, спустя некоторое время он вынужден был признать, что при всей практичности

и честности (он оказался хорошим управляющим Ясной Поляной) в Валерьяне так и не появилось тонкого чувства благородства (он надеялся, что этому поспособствует Маша). В этом он был похож на Николеньку. Тот тоже мог порой совершенно бестактно посмеяться над манерами или внешностью человека, находя подобное поведение хорошим тоном и не думая, что это может обидеть... Совершенно неожиданно долгожданная встреча не обрадовала, а вызвала тяжесть и грусть. Может быть, еще и оттого, что ни Маша, ни Валерьян, не говоря уже о Николеньке, не поддержали его намерение уйти в отставку без всякого офицерского чина. Ему даже показалось, что Николенька, который прежде принимал участие в его делах, вдруг стал столь же холоден, как и Маша, увлеченная новыми знакомыми, визитами и еще невесть какими планами. Для него у них совсем не оставалось времени. И, как бывало и прежде, от мучений и обиды отвлекало только сочинительство. С утра он теперь, как правило, старался хоть что-то написать, либо продолжая «Отрочество», либо возвращаясь к кавказским историям. Потом шел к родственникам (Николенька тоже остановился у Эрастова). Вновь огорчался, замечая, что никому особо до него нет дела, и, проведя бесцельно пару часов, возвращался к себе с еще большим убеждением, что не стоит тратить время на пустые разговоры, а следует писать и писать... К тому же удивительно хорошо думалось. Сюжеты складывались сами собой, персонажи легко воображались (изначально являясь подлинными людьми, которых он хорошо знал), оставалось лишь добиваться ясности изложения... Каждый вечер, ложась, он давал себе зарок встать рано и писать, даже если и будет написано плохо, можно потом поправить, а вот потерянное без пользы время не воротишь. Но вдруг все отбросил, не отрываясь прочел «Записки охотника» Тургенева, ясные, незатейливые настолько, что отбивали всякое желание сочинять самому. В этих нерадостных размышлениях о собственном не умении приехал в Железноводск, где твердо решил бросить писать далее «Отрочество», а если что и сочинять, то уж

б е с ц е н н ы е у р о к и / Виктор Кустов

лучше начатый роман или кавказские рассказы. Этот переезд и перемена мест немножко встряхнули его, избавив от вдруг навалившейся лени, придав мыслям новый импульс. Он твердо решил на двадцать шестом году своей жизни, что молодость, несомненно, уже прошла и теперь наступило время труда. В Железноводске встретил Александра Европеуса, попавшего на Кавказ из-за участия в вольнодумном кружке «петрашевцев», взгляды которых его одновременно и притягивали, и отталкивали. Порой он остро сожалел, что в свое время так и не сошелся с борцами за идею всеобщей справедливости, которых называли коммунистами, и не одобрял царя, осудившего молодых и азартных людей лишь за какие-то собрания и распространение письма господина Белинского к писателю Гоголю. Впрочем, сутью этого политического дела Толстой особо не интересовался, хотя и находил, что замена казни каторгой или ссылкой все равно является слишком жестоким наказанием за мысли и слова. Европеус попал на Кавказ вместе с товарищем, Николаем Кашкиным. Тот лечился в Железноводске от лихорадки и показался Толстому занятным собеседником. Они довольно скоро сошлись, проводя немало времени в разговорах. Кашкин по царскому велению был так же помилован, но разжалован из офицеров и прежде отправлен в ссылку в Архангельскую губернию, в Холмогоры, а затем рядовым в кавказские линейные батальоны в станицу Белореченскую. Государь посчитал, что снега и морозы будут меньшим наказанием, чем пули горцев... Теперь он был уже унтерофицером и имел за отвагу Георгиевский крест. Они часто спорили. Толстой считал, что выступления против существующего порядка ни к чему не приведут, что истинная идея не может быть понятна только малому количеству людей. Более того, она может являться заблуждением. Кашкин соглашался, что каждый человек или группа могут заблуждаться, но любая самая верная идея всегда зарождается в голове одного или нескольких человек и созревает в совместных спорах. И именно с этого и начинается ее воплощение, и рано или поздно она овладевает большинством и становится реальностью.

Они расстались с сожалением (надо было уезжать, лечение закончилось), но договорились обязательно встретиться в Москве, куда Кашкин надеялся скоро вернуться, отвагой и делами добившись царской милости. Может быть, под влиянием этих разговоров у графа появилось желание писать, и он по возвращении в Пятигорск сразу же принялся за казачью повесть. И, написав задуманное, с удовольствием откликнулся на предложение Маши прогуляться по бульвару, пытаясь заразиться от нее праздной веселостью, хотя это было не так просто. Ей нравилось все, что не нравилось ему: бульвар, жара, неспешные отдыхающие и суетливые горожане. Он же, раскланиваясь со знакомыми и делая приличную физиономию, думал, как это все скучно, лицемерно, и все более утверждался в мысли, что только труд может доставить ему удовольствие и принести пользу... Пришел сентябрь. Но здесь, на юге, он был продолжением лета, разве что короче стал день да перестало палить солнце. И разговоры пошли о близящемся отъезде: им с Николенькой вновь в войска, а Маше с Валерьяном - домой... Но в планах они думали жить все вместе в Москве, и в разговорах под теплым звездным южным небом это казалось легко осуществимым и даже неизбежным. Он писал теперь кавказские рассказы, но те продвигались не очень хорошо. И вдруг пришел замечательный сюжет об игроке, о том, что он так хорошо знал, о чем столько передумал... Отложил в сторону все рукописи и начал легко и быстро: «Так часу в третьем было дело. Играли господа: гость большой (так его наши прозвали), князь был (что с ним все ездит), усатый барин тоже был, гусар маленький, Оливер, что в актерах был, Пан были. Народу было порядочно. Гость большой с князем играли. Только вот я себе с машинкой круг бильярда похаживаю, считаю: девять и сорок восемь, двенадцать и сорок восемь. Известно, наше дело маркерское: у тебя еще во рту куска не было, и не спал-то ты две ночи, а все знай покрикивай да шары вынимай. Считаю себе, смотрю: новый барин какой-то в дверь вошел, посмотрел, посмотрел да и сел на диванчик. Хорошо». Тут же нашлось и название: «Записки маркера». Мелькнула мысль, что у Тургенева тоже «Записки», но прогнал

б е с ц е н н ы е у р о к и / Виктор Кустов

ее. И вновь заторопился записать теснившееся. Писалось легко и просто, предложение тянулось за предложением, не заставляя особо задумываться. Он спешил, отгоняя от себя мысли, что читателю не ясно, кого он имеет в виду, и следует, наверное, более объяснить, кто эти люди: князь, гость большой, Пан... Он-то их хорошо представлял, он мог бы их описать подробно, даже назвать имена, да разве важно это маркеру, от лица которого вдруг захотелось изложить историю, в которой Нехлюдов - это, может быть, он сам в прошлом. Или же Орлов в конце концов именно так закончил свою жизнь, ведь он был очень азартен, он ведь тоже играл не ради денег, а потому, что не мог поверить в свой проигрыш... Толстой отвлекался, наносил обязательные визиты, принимал процедуры, но в каждую не занятую иными мыслями минутку продолжал в уме писать, радуясь, как все ясно и просто получается и как все вязко вьется одной нитью... Вдохновение не покидало его. И он не смог не признаться в дневнике: «Пишу с таким увлечением, что мне тяжело даже; сердце замирает». Теперь он видел все погрешности в том, что написал до этого. И не сомневался более: не надо думать ни о читателе, ни об издателе, совершенно неважно, понравится ли им написанное. Главное, чтобы это нравилось ему. И еще он узнал: писать истинное - это большой труд сердца... Закончил рассказ, и, словно совершил тяжкий труд, вновь одолела лень. Чтобы вернуться к только что пережитому возвышенному состоянию, взялся перечитывать ранее написанное. Но вместо желания сочинять пережил разочарование. Все получилось не так, как он чувствовал, понимал... Завел было разговор об этом с Машей, Николенькой, но им не было до этого никакого дела. Они жили какими-то своими заботами, радостями, которых он совсем не понимал. Они не считали, что главное - это труд, находя удовольствие совсем в другом. А он никак не мог забыть, как в детстве Николенька хвастался, что у него есть тайна и, когда он ее откроет, все люди станут счастливыми и все будут любить друг друга. Теперь

тот делал вид, что не помнит этих слов. А ему еще хотелось верить, что такая тайна есть. Хотя он все более находил подтверждение тому, что ее никто не знает. Вот любят ли его родные так, как любит он их?.. А любят ли солдаты, с которыми он уже столько времени?.. Любит ли Оксана, из-за которой он поссорился с приятелем? Или Аксинья... Правда, она ему уже не так нравится, как прежде, хотя он и предложил ей поехать с ним... Или казачка Марьяна, которая оставалась в его глазах чистой, неприступной и величавой. Может, оттого и признался он ей в любви не теми словами, отчего потом было стыдно это признание вспоминать. И позже, да и сейчас, еще нет-нет да воображал ее, неизмеримо более искреннюю, оттого стоявшую выше сказанных им тогда слов, то своей любовницей, то женой, хотя прекрасно понимал, что для этого ему надо стать казаком Лукашкой, разбитным, грубоватым, отчаянным... И пугался этих мыслей... Женщины, которых он встретил здесь, были под стать дикой природе. Каждый день он видел перед собой неприступные снежные вершины, безыскусную красоту здешней жизни и таких первобытно красивых и естественных в выражении своих чувств женщин. И это казалось ему неизмеримо более ценным и истинным, чем лепет чопорных гостиных, неестественно сложенные губки напомаженных и обряженных девиц, душный запах навязанных отношений... Да и мужчины, которых он знал до Кавказа, не шли ни в какое сравнение с теми, кого он встретил здесь. Они были незатейливы, прямы и смелы. Тот же казак Епишка, его добрый друг и знаток множества поучительных и забавных историй. Или чеченец Садо, с которым они стали кунаками. Садо подарил ему кошелек, а он в ответ - плохонькое ружье. Потом Садо пригласил его в свой аул, в свой дом и предложил выбрать все, что хочет: оружие, лошадь... Толстой выбрал серебряную уздечку, но его новый друг обиделся и заставил взять дорогую шашку...

б е с ц е н н ы е у р о к и / Виктор Кустов

Как глупо, что в этом краю люди убивают друг друга. Отчего люди вообще воюют? Война - такое несправедливое и дурное дело. Вероятно поэтому, чтобы заглушить голос совести, на ней много пьют и безрассудно играют... Они с Садо познакомились, когда тот собрался играть, а граф его отговорил. Его кунаку и так хватает острых ощущений: он крадет у неприятеля лошадей, скот. Иногда у него бывает много денег, а порой ни копейки. Но он не думает об этом, он живет, как ему хочется, как он считает нужным для самого себя. Когда у Толстого заболела лошадь, он подарил ему свою. А потом произошел случай, который продемонстрировал графу, что значит для горца куначество. Однажды в прогулке на лошадях их настигли воинственные чеченцы. Садо направил свое незаряженное ружье на преследователей и, пока они с графом спешно ретировались к крепости Грозной, угрожающе кричал, что выстрелит в самого смелого из них, не позволяя приблизиться. Выехавшие из крепости казаки вынудили преследователей ускакать, не позволив им взять в плен иноверца и отомстить единоплеменнику. Порой в горячке погонь и перестрелок граф Толстой ловил себя на безумном азарте, в чем-то схожем с игрой, когда надеешься только на удачу, на выигрыш, не допуская даже мысли о проигрыше. За месяцы в южном краю он уже многое повидал на этой войне, которая так нуждалась в Николенькиной, все еще не раскрытой, тайне. Может быть, поэтому его все более раздражала восторженность Маши перед всем нарочитым, неестественным, привезенным сюда, в эту дикую девственную красоту, из душных гостиных столицы и Тулы. А может, ему не хотелось, чтобы она уезжала. По невесть какому пустячному поводу они поссорились за неделю до отъезда. Вернувшись в тот день к себе, он собрался было тут же написать ей откровенное письмо, но, когда начал, вдруг понял, что это сделать гораздо труднее, чем сочинять рассказы...

4 Октябрь принес уже ощутимую прохладу. На вершинах Эльбруса начали увеличиваться белые шапки. В начале октября 1853 года уезжали домой Маша с Валерьяном. Лев собирался уехать в войска следом, через день-два. Накануне отъезда сестры он немало времени провел за написанием писем знакомым, которые передавал с ней. Ссора и так и не восстановившиеся сердечные отношения с сестрой и скорый ее отъезд отбили всякую охоту сочинять. Брался продолжать «Отрочество», к которому относился то с восторгом, то с огорчением, и откладывал. Открывал кавказские рассказы, но все мысли были о скором и неизбежном расставании. Лучше всего получались письма, в которых он обещал в ближайшем будущем покинуть службу и вернуться в родные места, чтобы уже всерьез заняться литературной деятельностью. В этом состоянии бессилия что-либо изменить и не в силах прогнать навалившуюся грусть он встретил день отъезда. Прощаясь с плачущей сестрой, сам не смог сдержать слез, понимая, как глупо ссориться, как глупо требовать от другого человека, чтобы он поступал исключительно так, как хочется тебе, и давал свои обещания, в ответ на ее, больше так не делать... И верилось, что все прежние недоразумения разрешились, что теперь уже ничто более не нарушит их любви друг к другу, и оттого миг расставания был целомудрен и светел... ...Вот уже не различить ни выражений лиц, ни фигур. Валерьяна совсем не стало видно, а Маша продолжает смотреть на него, все отдаляясь и отдаляясь. Он часто заморгал, не желая, чтобы теперь видели его слезы, и думая, что напрасно все же обижался он на Машу, и попросил Господа простить ему и этот грех. Вот уже и не видно их совсем. Он представил, как вьется перед ними дорога, как долго поедут они по ней, оставляя все дальше и дальше и минувшее лето, и горы, и его, скоро отправляющегося в другую сторону.

б е с ц е н н ы е у р о к и / Виктор Кустов

С большим удовольствием он сейчас поехал бы следом (но не вместе с сестрой и ее мужем) и встретил бы эту зиму в деревне, и жил бы, как давно мечтал и как было уже, когда приехал из Казани в Ясную Поляну и под влиянием прочитанных философских трудов стремился к опрощению в одежде и быту. Тогда он сшил себе длинный халат, в котором можно было и спать, и ходить (полы при необходимости пристегивались пуговицами внутрь). Теперь он был уверен: те юношеские добрые планы, осуществлению которых тогда помешали самоуверенность и тщеславие, сейчас он бы осуществил. Уехавшие исчезли за горизонтом. И в этом городке у него оставался один дом, в котором ему было хорошо. Он поехал к Дроздовым... ...Оставшиеся до отъезда дни он старался проводить теперь в этом доме. Настроения писать не было. Ездил с Дроздовыми верхом, вечером музицировал с Клавдией или беседовал с доктором о литературе. Но и с ними пришло время прощаться. Может быть, навсегда. Он долго перебирал, что бы оставить милому доктору на память, и не нашел ничего лучше подзорной трубы. В нее можно было разглядеть и близкие горы, и шапки Эльбруса. Доктор подарил ему свою книгу «Кавказские Минеральные Воды», только что вышедшую в Ставрополе... Вот и он уже готов отправляться в путь. Вокруг горели осенними красками склоны гор и желтела выгоревшая степь. Пора было возвращаться в станицу Старогладковскую, где его ждали товарищи и служба. Граф оглянулся. Второй раз он покидает этот южный город у подножия гор, в котором на этот раз нашел не только здешнее, удивившее год назад общество из напыщенных провинциалов и шикующих линейных офицеров, но и столь знакомое, привычное российское или даже тульское - с жеманными девицами и их бдительными мамашами.

Он подумал, что свобода - это опьяняющее чувство, но оно чревато ошибками. Война же страшна и одновременно волнующе сладка. Но истинна только семья... ...Спустя полтора года он записал в дневнике: «Я начинаю любить Кавказ, хотя посмертной, но сильной любовью. Действительно хорош этот край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи: война и свобода».

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Валерий Барсуков 39 Философская закладка /

Философская закладка

ВЕДА СЛАВЯН ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ Автор: Валерий Барсуков

Дискуссия по поводу песен «Веды славян» продолжается уже более полутора века. Болгарский учёный Кирилл Пороманский писал, что изучение славянской древней культуры было бы неполным, если в этом случае не указывается, по крайней мере, краткая информация об одном уникальном сборнике, названном «Веда славян». Слово «веда» санскритского происхождения и означает «Священная книга индусов», а указанный сборник поэтому есть «Священная книга славян» эпохи ведической, праисторической и дохристианской древности. В течение периода 1860-1870 гг. болгарский учитель Иван Гологанов (1839-1895), рождённый в селе Тырне Беломорской Фракии, собирал и записывал вслед за болгарамипомаками в горах Родопах старинные народные песни и предания. Он происходил из образованного семейства. Один из его братьев был академик и митрополит в Скопье, а другой - игумен Бачковского монастыря. Сам Иван тоже был просвещён, закончил греческое училище, овладел старогреческим и новогреческим языками, был знатоком мифологии. Затем он закончил болгарское училище, где получил славянское образование. По его окончании Гологанов был назначен учителем в греческую школу села Тырна. Его кумиром был Гомер, автор «Илиады» и «Одиссеи». Его информаторами были болгары-мусульмане, которые жили в почти неприступных горных местах в Родопах. Долгое время они не имели связей с внешним миром и поэтому сохранили свой старинный фольклор. С 1867 по 1877 год Гологанов сотрудничал с этнологом С.И. Верковичем и собирал народные песни. Народный говор родопчан мягок и мелодичен, он является одним из наиболее архаичных болгарских диалектов. Болгарский профессор Беньо Цонев подтверждает, что «по

своему богатству он есть единственно богатый и своеобразный микрокосмос славянского мира». Особенные заслуги в издании двух томов «Веды славян» принадлежат Стефану Ильичу Верковичу. Он в 1874 году в Белграде издал первую книгу, которая была озаглавлена: «Болгарские народные песни от доисторического и дохристианского времени, открытые во Фракии и Македонии, издал Стефан И. Веркович». Вторая книга, «Обрядные песни языческого времени, собранные устным преданием у Македонско-Родопских Болгаро-Помаков», была издана в 1881 г. в С.-Петербурге. Стефан Веркович родился 5 марта 1821 г. в селе Угляра, Босненская Пасавина. В 1835 г. закончил католическое училище при Сутинском монастыре, после чего принял монашеский сан, в котором пробыл семь лет. С 1839 г. в Загребе учился теологии, затем философии, но в связи с заболеванием не успел завершить высшее образование. В студенческие годы он попадает под влияние иллиризма - политического и культурно-общественного движения, которое ставило своей целью объединение угнетённых славянских народов, но впоследствии разочаровался в нём. В 1855 г. он обходит болгарские земли с целью познакомиться с народным эпосом. Посетил Ниш, Пирот, Радомир, Дупницу, после направился в Софию, Пазарджик, Пловдив, Хасково. В дальнейшем маршрут его отклонился в сторону Гюмурджина, Кавала, Драма, и, наконец, он остановился на постоянное место жительства в Серезе. Он собирал старинные предметы, занимался коллекционированием древних рукописей, записывал народные песни и предания. Собранные им древности и рукописи обогатили музеи и библиотеки не только России, но и Западной Европы. С.-Петербургу посчастливилось получить в Эрмитаж многие археологические предметы, а Публичная библиотека получила ценную коллекцию древних славянских рукописей. Веркович решил опровергнуть мнение европейских авторов, что славяне не внесли ничего своего в культуру человечества, даже ей вредили, истребляя опустошительными набегами накопленные культурные богатства «талантливых» народов. Интересуясь произведениями народного творчества, С.И. Веркович напал на след таких песен, каких

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Валерий Барсуков

никто до него не встречал. Песни эти он узнал от болгарпомаков, живущих в Родопских горах, поэтому назвал их «Родопским открытием». Древнейшие песни помаков являлись носителями живой ведической традиции. Болгары-помаки формально приняли ислам, но продолжали исполнять древние обрядные славянские песни, унаследованные от своих далёких предков. Родопские славяне сохранили живое предание даже о времени Александра Великого. Веркович находит вариант песни об Александре, две песни об Орфее и песню о переселении народов. В 1860 г. он опубликовал «Народные песни македонских болгар». Сербы Панте Серкович и Милое Милоевич предлагали Верковичу назвать эти песни сербскими и обещали добиться для него пожизненной пенсии. Хотя С. Веркович по поручению сербского правительства и участвовал в работе по возрождению славянского самосознания среди македонцев, подверженных греческой ассимиляции и турецкому господству, но он от этого предложения отказался, поскольку песни были собраны на территории тогдашней Болгарии. В XVII-XIX веках в Европе набирает силу мощное движение революционного романтизма. Болгары поднимаются на борьбу с национальными поработителями - турками и против духовных поработителей - греков, которые повсеместно на болгарской земле открывали греческие школы. Изданные болгарские песни Верковича, братьев Миладиновых и другие патриотические издания имели своей целью пробудить национальное сознание у порабощённого болгарского народа. Такую же цель преследовала и «Веда славян». Иван Гологанов за революционную деятельность был посажен в тюрьму турецкими властями. В 1867 году С.И. Веркович приезжает в Москву, чтобы найти хороших учёных-славистов, которые поддержали бы его исследования и помогли напечатать часть песен. На 1-м археологическом съезде в Москве С.И. Веркович доложил содержание песни об Орфее, где он является не греческим мифологическим героем, а реальной исторической личностью - гениальным певцом и музыкантом, а также царём и верховным жрецом фракийского народа, который тысячелетиями сохранялся в народной памяти славян. Это

вызвало восхищение государя-императора Александра II, под эгидой которого проходил съезд. Стефан Ильич был награждён грамотой, золотой медалью и орденом Святой Анны. С.И. Верковичу была предложена престижная должность в итальянском консульстве в городе Серезе, куда он вскоре уехал. Выпуском «Веда славян» были воодушевлены не только славяне, но и немецкие, французские и другие учёные. В восторге были французы Емил Бурнов, Альберт Дюмон, Август Дозон, который в то время был консулом в Пловдиве, затем Солун, Янина - член-корреспондент Французской академии наук; словак Ян Шафарик, поляки Александр Ходько, ассистент А. Мицкевича, Борислав Габровский, Леопольд Гайтлер, русские учёные академик Измаил Срезнёвский, Всеволод Миллер, Владимир Качановский. Французы Дюмон и Дозон написали подробные отчёты и подтвердили родопское открытие. Качановский, приехав из России к Гологанову, удостоверился, что опубликованные песни поются в народе. Болгарский писатель Никола Гигов отмечал, что «Веда славян» рассматривалась как в зеркале всего Балканского полуострова через древние песни. Это были весточки от древних фракийцев. Стефан Захариев указывал в письме к Верковичу: «Я отыскал тут (в Родопах) некоторые старые песни, относящиеся к Орфеевым песням. Среди старых родопских песен имеются и песни «на языке непонятном, похожем на санскритский». Это были истинные оригинальные песни об Орфее на фракийском языке. Спор об этом затронул не только Болгарию и Балканский полуостров, но разгорелся по всей Европе». В связи с начавшейся русско-турецкой войной и угрозой ареста, С.И. Веркович вновь возвращается в Россию в 1877 году. Он очень верил в Россию и творческие возможности русских специалистов: «…я могу при содействiи славянскихъ патрiотовъ, издать этотъ сборникъ въ Россiи, где столь много высокоуважаемыхъ славянскихъ ученыхъ, филологовъ, лингвистовъ и разныхъ спецiалистовъ славянской науки, которые въ состоянiи будутъ оценить и изследовать во всехъ отношенiяхъ этотъ долго и довольно трудно собранный мною матерiалъ».

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Валерий Барсуков

Для того чтобы получить оценку русских специалистов, С.И. Веркович представляет материалы помакских песен на 4-й археологический съезд, который проходил в Казани 10 августа 1877 года. Выдающийся археолог и литератор, доктор славяноведения, действительный член Академии наук Измаил Иванович Срезнёвский представил подробный доклад о сделанном С.И. Верковичем «родопском открытии». Помакские песни Срезнёвский называет поразительными по своему содержанию, ибо в них находятся воспоминания о самых первоначальных открытиях и изобретениях человека на пути образованности, например, об изобретении сохи, серпа, лодки, а также воспоминания о Троянской вой не. Было отмечено, что С.И Веркович наводит на всеобъемлющие ответы по исторической оценке древних событий, которые произошли при переселении славян со своей прародины, когда общая всем народам индо-европейской семьи ведическая вера Природы занесена была славянами на свою новую родину и легла в основу их религиозных воззрений, самостоятельно развивающихся под впечатлением новой Природы, других климатических условий и возрастающего нравственного самосознания. Однако, несмотря на положительные отзывы крупнейших славянских учёных, несмотря на свидетельства французов, людей посторонних и не заинтересованных в деле, в среде участников съезда нашлись псевдоспециалистыскептики, которые не допускают возможности существования подобных песен в Болгарии, так как в них содержатся сведения о такой отдалённой эпохе, воспоминание о которой не могло сохраниться в народной поэзии, что якобы Веркович старается своим сборником песен доказать, что южные славяне явились в Европу из Индостана. Да, в этом вопросе Веркович немного ошибался, так как, судя по описанию природы, географии и местоположения соседних народов, зимовке ласточек, в песнях упоминается прародина славян в Северной Африке. Не зная содержания песен и проявляя некомпетентность, псевдоспециалисты выступили с резкой критикой песен. Пугало их и «языческое» содержание песен. Хотя эти псевдоспециалисты никогда не были в Родопах на месте, где записаны помакские песни, хотя имелись

подтверждения французских специалистов о подлинности песен, им удалось навязать своё мнение съезду, и С.И. Веркович был обвинён в подлоге. Таким образом была предана забвению уникальная древняя Ведическая Культура Славян. Российская «патриотическая интеллигенция», какой её считал С.И. Веркович, оказалась по сути дела собранием благонамеренных, но недееспособных интеллектуальных трутней, лишённых самосознания и свободы воли. Об этом в своё время писал русский гений Д.И. Менделеев в книге «Заветные мысли», что главная причина многовековых бед нашего народа - в прозападной ориентации нашей интеллигенции, которая является антинародной по своей внутренней сути и мыслит, чувствует, живёт в соответствии с положениями западной (а не отечественной) культуры. Победило именно это направление в русской литературе, отстаивавшее основы западно-европейского либерализма, которое возглавляли Пыпин А.Н., Спасович В.Д., Макушев В.В. Они-то и выступили в печати с яростной критикой песен, изданных С.И. Верковичем. Не замедлили ополчиться против ведистов Константин Иречек, Луи Леже, Ватрослав Ягич. И наиболее яростными оказались болгары - проф. Иван Шишманов и академик Михаил Арнаудов. Они считают, что всё, что есть славянское, не может быть античным и что болгары не могут иметь историческую память раньше турецкого рабства, что это фальсификация самого Гологанова, ему обидно, когда его называют «сельский учитель», «обманщик», «бездарник», «фальсификатор» и т. п. Ст. Стамболов в бытность его премьер-министром Болгарии предлагал Гологанову переселиться в Софию, а критикам отвечал так: «Всякие современные академии заинтересовались родопскими песнями, а то ли он их собрал из чужих уст, или их придумал из своей головы, для нас, болгар, это всё едино». Другое направление в русской литературе принесло прекрасный материал как этнографического, так и художественного характера, осветив многие стороны народной жизни с исторической точки зрения. Сюда относились такие литераторы, как И.И Срезнёвский, А.А. Краевский, И.С. Аксаков, П.А. Безсонов...

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Валерий Барсуков

У обоих литературных направлений возникли крайние разногласия во взглядах на активную роль народа в культурной истории. Поэтому на 4-м Археологическом съезде в Казани по сути не рассматривалась историческая концепция песен Верковича С.И., а велась борьба идей обоих направлений, окончившаяся для него неудачно. Веркович, очень дороживший своим драгоценным сокровищем славянской народной поэзии, отстаивал подлинность собранных им песен через посредство учёных, которые его поддерживали, как могли. У него также было покровительство государя-императора России Александра II и многих почитателей славянского творчества в русской дворянской среде, что заставило смолкнуть голоса недоброжелателей. С помощью императорской семьи, а также многочисленных пожертвований со стороны видных государственных деятелей дворянского сословия - меценатов и покровителей славянской литературы, Стефан Ильич издаёт 2-й том «Веда славян», который появляется в 1881 году в С.-Петербурге. Надо отметить, что число благотворителей достигало 135 человек, в том числе: членов императорской фамилии 32 человека; министерство императорского двора; министерство народного просвещения; министерство юстиции и лично министр; министерство путей сообщения и лично министр; военное министерство и лично министр; археологический институт; Московский и Варшавский генерал-губер наторы; князь Болгарский; митрополит С.-Петербургский, Новгородский и Финляндский; митрополит Московский; библиотека Московской духовной академии, а также другие высокопоставленные лица и священники Русской Православной церкви. Особенно хочется подчеркнуть состояние толерантности высших иерархов Русской Православной церкви, которые ради торжества древней славянской истории и культуры не только поддерживали, но и жертвовали личные средства для издания нехристианской религиозной книги по тем временам чисто «языческого» содержания. Это было время подъёма славянского самосознания, когда русская дворянская элита ещё не была заражена космополитизмом и являлась более патриотичной, чем разночинная интеллигенция, больная нигилизмом, бездуховностью и узостью образования.

С убийством государя-императора Александра II, С.И. Веркович лишился самого высокого покровительства. Книгу Верковича «Веда славян» не без помощи приверженцев западно-европейского толка стали замалчивать. Положение ещё осложнялось тем, что С.И. Веркович не успел перевести помакские песни на русский язык и книга была непонятна широкому кругу читателей. В такой ситуации он понял, что ему не удастся завершить полное издание помакских песен. С.И. Веркович навсегда покидает Россию и уезжает в Болгарию. В Болгарии же в широких кругах общества «Веда славян» была принята как произведение древнего народного творчества, вызывающее патриотические чувства. Поэтому Болгарское Народное Собрание назначило С.И. Верковичу достойную пенсию за заслуги перед Отечеством. Умер он в Софии в 1893 году. В 1920 году русский славист П. Лавров попытался опубликовать академический сборник песен С. Верковича, где остановился на отдельных народных бытовых песнях, отлагая ознакомление с остальным материалом на другое время. Но другое время так и не наступило, поэтому древний славянский эпос не получил в России дальнейшего развития, и российскому читателю неизвестен знаменитый в своё время юго-славянский учёный, историк и этнограф Стефан Ильич Веркович. Книги С.И. Верковича более ста лет умалчивались от общества сначала как «языческие», а в советское время как религиозные. Ни одна из песен, записанная С. Верковичем, никогда не включалась в переведённые на русский язык сборники южных славян. Выпущенная в России в 1976 г. огромным тиражом более 300 000 экземпляров книга «Песни южных славян» в серии «Библиотека всемирной литературы» также не упоминает ни одной песни, изданной С. Верковичем. Заговор молчания в России вокруг «Веды славян» продолжался вплоть до настоящего времени. В конце XX века в Болгарии вновь заговорили о «Веде славян», в том числе и оголтелые критики. Решительный отпор критикам дал ряд болгарских учёных, патриотов. Иван Богданов не только аргументированно защитил «Веду славян», но и предложил программу для создания научного института с одноимённым названием, который бы продолжил дело Стефана Верковича, а также собрал бы и изучил

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Валерий Барсуков

его богатый архив, совершая научно-исследовательскую работу. До настоящего времени его программа, к сожалению, остаётся неосуществлённой. В России в начале XXI века выходит ряд книг Александра Асова, куда он помещает некоторые песни, собранные С. Верковичем, в том числе книга «Славянские веды», опубликованная в 2003 году, где автор перевёл много песен из «Веды славян» и на русском языке создал поэтические сказания, посвящённые отдельным персонажам, что представляет собой интересный литературный материал. Однако при этом был утрачен канон и ритуал обрядовых песен. В 2014-2015 годах московское издательство «Амрита-Русь» выпустило репринтное издание двух томов С.И. Верковича «Веда славян» дополнительно с русским переводом Барсукова В.Г. При переводе исходный помакский текст оставлен без изменения, а русский текст помещён параллельно, «строка в строку», для сохранения такта стихов и канона песен. Всё собрание С.И. Верковича составляет 180 000 стихов, из них 1- и 2-й тома «Веды славян» заключают в себе 23809 стихов. Итого получается, что осталось не опубликованных около 80 процентов от всего наследия эпических песен. И ещё намного больше неопубликованных и неизученных материалов в архиве С. Верковича. Две книги «Вед» содержат предания о языческих божествах, сверхъестественных существах, мифологических героях, древних царях и правителях. Эти знания от доисторического, античного и дохристианского времени доносят к нам вечные светлые истины, сохранённые с древней эпохи и доказавшие устойчивость, глубокий смысл и высокую культуру ведических народных идеалов, верований и философии. Именно из-за ведического и языческого содержания «Веда славян» была отвергнута, умалялось её значение. Болгарский учёный Кирилл Пороманский делает глубокий фактологический анализ «Веды славян». Он пишет, что огромная ценность заключается в том, что легенды, записанные в «Веде славян», собраны во время Возрождения 1860 - 1870 гг., когда в Болгарии сильно проявлялось народное движение за свободу и человеческую справедливость, за свою державу. А в песнях говорится о героях и царях древних славянских болгарских предков. Песни собраны

среди родопских и беломорских болгар-мусульман. Содержат огромное количество реминисценций от языческих и ведических религиозных практик, характерных для болгарского народа. Песни, собранные среди указанных болгар, записаны на специфическом болгарском диалекте. Ряд сказаний говорят о персонажах, характеризующих фракийцев, которые очень активно участвовали в создании болгарской державы. На это указывает и болгарский писатель Никола Гигов. А чем же и кому неудобна «Веда славян»? Прежде всего Болгарской православной церкви, которая не допускает информации о том, что мы были язычниками, что мы имели свою мифологию, народный эпос и многотысячелетнюю родовую память. Вследствие этого болгарские учёные, которые не знакомы с языческим периодом, мифологией и не желают или не могут исследовать этот период нашей древней истории, предпочитают цитировать византийских и других иностранных авторов, которые часто целенаправленно искажают истину. Наконец, одиозные авторы стараются политически подстраховаться, чтобы не нарушать статус-кво, установленное нам «великими силами» в ущерб народу и державе. Не напрасно над нами посмеиваются, что мы единственная держава, которая со всех сторон граничит с собой, то есть с бывшими территориями. «Веда славян» бесспорным образом доказывает, что помаки - принявшие ислам славянские болгары, а не турки, и что македонцы жили на территории тогдашней Болгарии и говорят на болгарском диалекте. Ещё с появления «Веды славян» учёных волновало святое содержание, удивляло, что один такой малый народ может иметь такую древнюю родовую память. Писатель Никола Гигов отмечает: «Как можно назвать нас «варварами» при наличии более 300 000 народных болгарских песен (только записанных). Франция имеет 8 000 народных песен, Германия 50 000 народных песен, а маленькая и порабощённая Болгария создала 300 000 народных песен. Это не есть ли огромный культурный феномен с Орфеевого наследства. В этих песнях и сегодня дышат древние думы и мелодии, отшлифованные по истечении тысячелетий».

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Валерий Барсуков

Болгарский академик Пётр Динеков писал: «Шум вокруг «Веды славян» давно прошёл, и страсти успокоились. Но всё опять не полностью прояснено в том исключительном эпизоде из истории болгарской фольклористики. Мне кажется, что подлежит ревизии общепринятое убеждение, что собранные Галогановым песни представляют собой пустое и бездарное сочинительство. Это есть одна из задач, которую болгарской науке требуется завершить без излишнего воображения и предубеждения… Требуется подчеркнуть, что Веркович при создании книги подчиняет её основной задаче: раскрыть богатство лирической песни в болгарском народном творчестве. Нередко с любовной лирикой мы входим в фантастический мир с Юдами и Самодивами. Очевидно, Веркович жил с мыслью об обширном и планомерном издании болгарского фольклора, за это говорят и запасённые материалы в его архиве. Сборник Верковича отворяет широкое окно к нему, и он являет нам замечательное богатство, многокрасочность, пестроту действий. Для иностранца это один из новых и малознакомых миров, который привлекает не столько экзотикой, сколько своей задушевностью и человечностью, благородством, простотой и наивностью. Глубоко прав был Веркович, когда указывал в предисловии о необычной поэтической красоте этих творений». В октябре 2015 года в г. Ставрополе произошло событие, которое, как я считаю, положило конец заговору молчания и критическим дискуссиям относительно древнего славянского памятника «Веда славян». Именно в Год литературы в России на VI международном славянском литературном форуме «Золотой Витязь» переводчик и издатель репринтом двух томов книг С.И. Верковича «Веда славян» Барсуков В.Г. был удостоен Золотого Диплома в номинации «Литература по истории славянских народов и литературоведению». Надо отметить честь и достоинство высокого жюри «Золотого Витязя», которое проявило славянский патриотизм и гражданскую мудрость, а также научную смелость, принимая решение о награждении и реабилитации в России такого уникального древнего славянского исторического памятника, как «Веда славян», который прошёл через многие унижения и испытания, навязанные недругами славянских народов.

Большую международную литературную и историческую ответственность взяли на себя в первую очередь председатель жюри форума «Золотой Витязь» Владимир Николаевич Крупин - писатель, сопредседатель Союза писателей России; Владимир Евгеньевич Орлов - литературовед, директор литературного форума «Золотой Витязь»; Елена Юрьевна Гуськова - доктор исторических наук Института славяноведения РАН, академик Сербской академии наук и искусств; Борис Николаевич Тарасов - писатель, заведующий кафедрой Государственного литературного института им. А.М. Горького; представитель РПЦ, священник отец Виталий (Эркин) и другие члены жюри, за что им низкий поклон. Но самая большая заслуга и благодарность народному артисту России, президенту Славянского форума искусств «Золотой Витязь» Николаю Петровичу Бурляеву, который создал Славянский литературный форум, объединил деятелей культуры, искусства и литераторов славянских народов в деле сохранения и возрождения высоких нравственных идеалов в современном обществе в условиях деградации культуры и искусства. «Веда славян» независимо от всего остаётся в золотом фонде болгарской и общеславянской культурной памяти. Необходимо исследование древнего памятника славянского эпоса «Веда славян» и разработка программы по созданию международного института «Веда славян» в Болгарии и в России с филиалами в славянских странах, чтобы добросовестные учёные могли собрать весь архив С. Верковича в Софии, Белграде, Загребе, Петербурге и начали совместное исследование, о чём мечтал ещё сам Веркович. Наверное, нужно утвердить диалектически и познавательно староболгарский язык, постепенно переводя и публикуя весь собранный материал с приложением созданного словаря, на языке которого были записаны вышеупомянутые песни. И самое главное, необходимо включить изучение древнего эпоса «Веды славян» в систему среднего и высшего образования славянских народов для воспитания славянского самосознания, человечности, благородства и высокой светлой морали. Тогда будут все основания ответить на вопросы, которые задавал С. Веркович ещё в XIX веке: «Кто же изъ славянскихъ ученыхъ будетъ такъ счастливъ, чтобы вникнуть первымъ

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Валерий Барсуков

въ столь древнее образованiе этихъ до насъ дошедшихъ былинъ Родопскихъ горъ? Кто намъ скажетъ источникъ, судьбу этихъ древнихъ остатковъ почти всецело религiознаго характера? Остатки-ли нашихъ праотцовъ докириловскаго времени или еще более старинной эпохи, - ктожъ намъ это определитъ и разъяснитъ ихъ значение въ мифологическомъ и религiозномъ отношенiяхъ?»

ЭЗОТЕРИЧЕСКИЙ КАВКАЗ ЯНА ПОТОЦКОГО Автор: Роман Нутрихин Польский граф Ян Потоцкий (1761-1815) - писатель, путешественник, археолог. В 1797-98 годах он совершил экспедицию по Северному Кавказу, результатом которой стала его книга «Путешествие в Астраханские и Кавказские степи» («Voyage de Jean Potocki dans les steps d'Astrakhan et du Caucase». Paris, 1829). Материалы данной экспедиции сами по себе настолько специфичны, что при первом же рассмотрении дают устойчивое представление о масонском влиянии на мировоззрение графа в целом и на задачи его кавказоведческих исследований в частности. При том, что никаких документальных сведений о членстве графа Потоцкого в какойлибо из русских, польских или западноевропейских лож до настоящего времени так и не было обнародовано, вопрос о его связях с Орденом исследователи ставили уже неоднократно и по целому ряду косвенных признаков решали его положительно. Ключ к правильному пониманию исследовательской миссии графа Потоцкого на Северном Кавказе заключается в его собственных чрезобычайно точных словах (здесь и далее записки графа Яна цитируются в переводе, сделанном пятигорским краеведом Е.Л. Сосниной): «Впечатления путешественника лишь тогда могут стать любопытными и поучительными, если его ум сохраняет общую философскую настроенность». На первый взгляд, странное в контексте естественнонаучных и исторических экспедиций понятие «философия» (или, говоря языком века XVIII, «любомуд рие») означает в данном случае не просто склонность к размышлениям о смысле бытия, а именно умение находить этот потаенный смысл и высшее предназначение во всем, что встречается в ходе ученых странствий. Как характерный пример «философской настроенности» самого Потоцкого на всем протяжении его кавказской экс-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Роман Нутрихин

педиции можно привести такой отрывок из его дневника: «Геродот вновь совершает путешествие по Скифии вместе со мной, после того как он побывал здесь двадцать два века назад. За этот промежуток времени сотня различных народов жила в этой стране, руины их городов покрывают степь, но их названий больше не помнят. Сотня царей, тысячи славных воинов захоронены здесь в могилах, но больше никто не помнит имена этих царей и воинов. А Геродот существует. Он разговаривает со мной на своем языке, я взвешиваю каждое из его слов, я боюсь потерять хоть бы одно, и то, что я слышу, доставляет мне больше удовольствия, чем разговоры с кем-нибудь из ныне живущих. Благословим же науку историков, завещавших нам подобную радость». Помимо того что Геродот известен всем как древнегреческий писатель и «отец истории», его немеркнущая слава имеет еще и другую, мало кому знакомую сторону. Члены тайного общества франкмасонов издавна считали его одним из посвященных в священные Мистерии, то есть, говоря языком Ордена, «протомасоном античной эпохи». Путешествуя по различным «варварским» странам, в том числе в Скифии, Геродот собирал исторические предания, но в особенности интересовался чертами иноземных религий, в коих усматривал сходство с культами античных Мистерий. Иными словами, сравнивая себя в какой-то степени с Геродотом, называя его своим духовным братом и незримым собеседником, граф Потоцкий вполне мог указывать на то, что шествует в своих исследованиях по стопам Геродота. Причем не только географически, но и духовно. Вполне вероятно, что в этих словах Потоцкого содержится намек на не вполне обычный характер его кавказской экспедиции. «Путешествие» Яна Потоцкого обнаруживает неисчислимые корреляции с трудами иных известных франкмасонов. Ведь Кавказ, с его историческими тайнами и обширнейшей мифологией, довольно часто обращал на себя внимание исследователей-масонов, чьи замечания по указанному поводу удивительно созвучны тому, что писал о Кавказе граф Потоцкий. Альберт Пайк, американский франкмасон высших степеней посвящения, в похожем мифопоэтическом контексте

говорит о Кавказе на страницах своего фундаментального трактата «Мораль и Догма Древнего и Принятого Шотландского Устава Вольного Каменщичества». Эту книгу справедливо называют «философской библией франкмасонства». В ней Альберт Пайк подчеркивает, что одним из важных солярных мифов античности была легенда о подвигах Геракла в землях гипербореев, которые сам Пайк локализует на Северном Кавказе. «Геркулес Нерожденный (Hercules Ingeniculus), - пишет он, - держащий в руках палицу и, преклонив одно колено, попирающий ногой голову Змея, был, подобно Прометею и Танталу, одним из воплощений борющегося, то победоносного, то побежденного Солнца. Подвиги Геракла - всего лишь отражение победоносной силы Солнца, постоянно горделиво заявляющей о себе. На далеком Севере, в земле гипербореев, он, сняв львиную шкуру с плеч, улегся спать и потерял лошадей своей колесницы». Тот факт, что произошло это где-то в Кавказских горах, придавал им в воображении эллинов особый сакральный статус. Наряду с такими горами, как Парнас и Олимп, Кавказ представал в древнегреческой мифологии как «место силы», на которое проецируются священные, с точки зрения древних, астрономические реалии годового цикла движения Солнца по небосклону. Любопытно, что столетием ранее о том же самом рассуждал в своих сочинениях еще один известный франкмасон - Жан Сильвен Байи (Бальи). В 1779 году во Франции были опубликованы написанные им «Письма об Атлантиде Платона и о древней истории Азии, означенные продолжить письма о началах наук, которые господин Байи направлял господину Вольтеру». Этот научный трактат, претендовавший на извлечение исторической истины из сходных между собой мифов разных народов, был составлен из полемических писем астронома Жана Байи к Вольтеру. Эти два светила европейской мысли XVIII столетия отнюдь не случайно вели переписку о тайнах прошлого, скрытых под руинами античной мифологии. Байи и Вольтер были франкмасонами, членами одной «масонской мастерской» - прославленной парижской Ложи Девяти Сестер, в которую входили многие выдающиеся ученые, писатели и мыслители той эпохи.

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Роман Нутрихин

Талантливый русский поэт, также являвшийся франкмасоном, Максимилиан Волошин пишет: «Когда Вольтер в самые последние годы своей жизни (1778) был посвящен в масоны, то в числе членов Ложи Девяти Сестер, основанной Лаландом, в которую он был введен Франклином и историком Курт де Жебелен, были: Бальи, Дантон, Гара, Бриссо, Камилль Демулен, Шамфор, Петион, Кондорсэ и Дом Герль». Считая себя полноправными наследниками античных Мистерий и эзотерических культов древности, франкмасоны с большим рвением изучали это свое наследие. В масонских трактатах, посвященных мифологическому символизму, Кавказ фигурирует столь часто, что в важности этого географического «предела» сакральной топографии для мировоззрения вольных каменщиков не остается никаких сомнений. Масон Жан Сильвен Байи в своих посланиях вопрошает «брата» по Ордену Вольтера: «Не согласитесь ли, сударь, что все сии греческие мифы крайне походят на мифы, что составляют начальную историю персов? Не тот же самый Геркулес освободил на Кавказе Прометея, чью печень склевывал орел? А как быть с Геркулесом в самой Скифии, где мы находим все истоки, с его подвигами и благодеяниями на Кавказе, откуда вышли атланты и где берут свое начало персы с их историей?». В «Письмах» Жана Байи мы сталкиваемся с той же актуализацией солярного аспекта мифологии о Геракле в кавказской Скифии, что и у Альберта Пайка в его «Морали и Догме». «Я сообщал в «Древней истории», - пишет Байи, миф, привязанный уже к астрономии. Геркулес, говорится в том сказании, когда двигался через Скифию, то продрог до костей из-за северных льдов. Он лег отдохнуть на свою львиную шкуру, но после пробуждения не обнаруживает своих волос и обыскивает Скифию в поисках оных. Лишенный волос Геркулес являет собой солнце, кое в своих точках стояния некоторое время остается недвижимым, не опускаясь и не поднимаясь к полюсам. Оно как бы отдыхает на львиной шкуре, ибо действительно некогда летнее солнцестояние приходилось на созвездие Льва. Но почему местом действия была выбрана Скифия? Солнце поднимается лишь над Индией и полуденными областями Персии,

слишком далеко до достижения зенита в Скифии. Отчего же Геркулес, или Солнце, приходит туда замерзшим и продрогшим? Не есть ли сие изображение лучей слабых и немощных, лучей, падающих полого, подобно тому, как случается в северной Скифии?». Поразительное совпадение идей, практически одинаково выраженных в текстах Байи и Пайка, позволяет выявить некий, по сути, общий для многих исследователейфранкмасонов подход к рассмотрению Кавказа, который виделся им величавым локусом сакральной географии древних народов. Сущность этого масонского исследовательского подхода к описанию Кавказа на этом этапе сводится к следующему: 1) Кавказ, как правило, рассматривался учеными-масо нами в связи с легендарными сюжетами, которые локализуются древними в данном географическом ареале; причем особым вниманием вольных каменщиков пользовались античные мифы о битве богов и титанов, о подвигах Геракла и Прометея, о походах аргонавтов и Александра Македонского, а также библейские предания об Эдемском саде, Ноевом ковчеге, диких ордах Гога и Магога; 2) при обращении к Кавказу в свете указанных легенд франкмасоны были склонны усматривать в них важный источник достоверной, хотя и мифологически завуалированной информации о фактах, имевших место в далеком прошлом - этногенезе ранних цивилизаций и зарождении архаичных религиозных культов, основанных на сакральнотопографических и палеоастронических представлениях, то есть на солярно-астральных календарных воззрениях, происхождение которых связывается с архетипом легендарной «прародины». Этот «масонский метод» изучения Кавказа, являвшийся, по сути, «кавказоведением мифологическим», не только предшествовал научному кавказоведению по времени, но и во многом предопределил и ускорил его возникновение в качестве отрасли позитивной науки. Общеизвестен библейский миф об обитающих где-то на севере (по отношению к ближневосточному географическому ареалу) диких ордах Гога и Магога, коими библейские пророки грозили своим современникам. В нынешней би-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Роман Нутрихин

блеистике под этими этнонимами принято понимать скифов, которые на самом деле являлись серьезной внешней угрозой для Израиля. Жан Байи уделяет большое внимание их исторической локализации, связывая ее с Кавказом. Последний, по его словам, древние «именовали оплотом Гога и Магога… Сии народы Гог и Магог, как сказывают, населяли весьма высокие и обрывистые горы, где не могла пройти никакая повозка». Характерно, что Ян Потоцкий повторяет некоторые утверждения масона Байи практически дословно. Находясь на Кавказе, граф Потоцкий отмечает в своем «Путешествии»: «Я созерцал суровые вершины, оплот Гога. Затем воскресил в памяти тени Бошара и де Гуе и погрузился в древнееврейские знания через комментарий к тридцать восьмой главе Иезекиля, очень важный для понимания истории скифов». Увидев гору Эльбрус, Ян Потоцкий, конечно же, не мог не вспомнить о знаменитом мифе: «В окрестностях Константиногорска лучше всего видна двуглавая вершина Эльбруса. Древние верили в то, что Прометей был прикован в его седловине таким образом, что каждая его рука покоилась на одной из вершин». Ян Потоцкий, как и Пайк, пишет, что мрачность античной мифологии о Кавказе стала следствием разительного отличия здешнего горного ландшафта и сурового климата от того, к чему эллины привыкли у себя на родине. «Греки, - подчеркивает Потоцкий, - не совершали путешествий во льдах Гренландии и Памони. Они видели лишь свои холмы Парнаса и Олимпа. Те из них, кто доезжал до Фазиса и до Диоскурии, должно быть, были поражены зрелищем столь величественным и легко согласились с мнением жителей Востока, поместивших здесь место действия их мифологических рассказов». Потоцкий справедливо отмечает, что греки отнюдь не первые поставили Кавказ во главу угла своей мифологической географии, но лишь сошлись в этом с «мнением жителей Востока». Граф поясняет, что персы значительно раньше приступили к эпической сакрализации Кавказа. Персидская мифология, хоть и не вполне усвоенная греками, все же послужила им в качестве исходного материала для составления античных сказаний о Кавказских горах:

«Некий Клеанф, написавший «Теомахию», которой мы больше не располагаем, - сообщает Ян Потоцкий в своем «Путешествии», - говорит о том, что название «Кавказ» идет от имени одного пастуха, убитого Сатурном, превратившимся в крокодила. Но, не в обиду ему будет сказано, это название должно произноситься как Кох-Каф (Koh-Kaf), и персы его произносили именно так. На их языке это означает «Гора Кафа». Впрочем, гора Кафа, опоясывающая Землю, на вершине которой живет птица Анка, известна у них с древности. Я хочу восстановить историю Эльбруса». Эти рассуждения графа Потоцкого весьма близки по звучанию с утверждениями еще одного вольного каменщика Рене Генона, который также писал о древней топонимике Кавказа как о понятии, крайне важном с точки зрения франкмасонских мифологических исследований. Не лишено интереса утверждение Генона о том, что архетип топонима «Кавказ» не обязательно имел строгую привязку к его современной географической локализации: «Некоторые стремятся отождествить каф (qaf) с Кавказом (qaf-qasiyah); если бы такое уподобление понималось буквально, в его нынешнем географическом значении, оно было совершенно ошибочно, так как никоим образом не согласовывалось бы с тем, что говорится о Священной Горе, которой нельзя достичь «ни по суше, ни по морю» (la bi-barr wa la bil-bahr); но нужно заметить, что само это имя, Кавказ, в древности прилагалось ко многим горам, расположенным в самых различных регионах. Это позволяет думать, что первоначально оно действительно было одним из обозначений Священной Горы, по отношению к которой все остальные «Кавказы» могут считаться всего лишь ее вторичными «локализациями». И в самом деле, Кавказ, какая бы именно горная область во времена персов под ним ни подразумевалась, определенно занимал центральное место в их сакральной топографии, а высочайшая кавказская вершина - пик Эльбрус (авест. «Альбордж») - играла роль Мировой Горы, являющейся практически повсеместным мифологическим архетипом. «В древней иранской мысли, - замечает Уильям Ф. Уоррен, - перед исследователем предстает образ той же самой небесной горы. Ее называют Хара-Березайте, мифическая гора Альбордж, - «местопребывание духов: вокруг нее

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Роман Нутрихин

образуются солнце, луна и звезды; над нею проходит путь благословенных в небеса». Карл Риттер также указывает на то сакраментальное значение, которое придается Эльбрусу в авестийской религиозной традиции: «Этот Альбордж, Гора света, пуп Земли, вокруг которого ходят солнце, луна и звезды». Ян Потоцкий с восторгом пишет о поэтическом совершенстве связанных с Эльбрусом метафор из священной Авесты: «Зороастр, рассказывая о злом гении Аримане, говорит: «Он прыгнул с высоты вершины Боруза, и его тело простерлось над пропастью, похожее на мост, брошенный между мирами». Я не знаю у Милтона ничего более прекрасного, чем эта картина, но в Зенд-Авесте она включает в себя столько нелепостей, что мне кажется, что это произведение издано, так сказать, на осколках труда Зороастра». На страницах своего «Путешествия» граф сетует, что наследие древних дошло до нас лишь в «осколках». В отличие от ученых-скептиков, склонных воспринимать их как ничего не значащий «мифологический хлам», Потоцкий, напротив, как это свойственно многим исследователямфранкмасонам, крайне бережно относится к таким «осколкам», которые пусть и искаженно, но все же отражают в себе далекое прошлое. Скрупулезно собирая пеструю мозаику легенд и мифов, граф тщится составить из них целостный образ той «допотопной» истории человечества, которая ушла от нас, казалось бы, безвозвратно. Путешествуя по Северному Кавказу, Ян Потоцкий с особым вниманием относился к слухам о находящихся гделибо древних рукописях, прилагал значительные усилия к их поискам и расшифровке. Например, 21 ноября 1797 года он сделал в своем дневнике такую запись: «Сегодня вечером я получил сообщение об одном ценном документе, который трудно заполучить. Это генеалогия кабардинских князей. Я потратил три или четыре часа для того, чтобы представить ее в виде генеалогического древа». Исследуя родословную княжеской династии Кабарды в виде схемы, граф опирается на текст кавказского манускрипта, возводящего род кабардинских князей к патриарху Ною. Перевод соответствующего отрывка из этой старинной рукописи Потоцкий приводит здесь же, в своем «Путеше-

ствии»: «Пророк Ной имел трех сыновей, старший из них звался Сим, у Сима было четыре сына: Ларун, Радун, Лаун и Раун; от Ларуна пошли ханы Аравии, а от трех других пошли князья. Эти князья много страдали в Аравии, ушли из нее и расселились по разным странам». Потомки этих аравийских князей-семитов якобы и прибыли некогда в Кабарду, дав основание здешним аристократическим фамилиям. Нас интересует не столько историческая достоверность данных сведений, сколько то поразительное сходство с «масонским подходом» к пониманию древней истории, каковое демонстрирует в данном случае сам Ян Потоцкий. О происхождении народов, населивших землю после Потопа, от сыновей праведника, спасшегося в ковчеге на горах Кавказа, свидетельствует не только Библия вкупе с преданиями Кавказа, но и мифология все тех же персов. Альберт Пайк в «Морали и Догме» пишет о том, что, согласно древне иранским сказаниям, «семеро было спасшихся от великого Потопа будущих отцов человечества, поселившихся на священной горе Альборди». В XIX веке, пожалуй, только масоны и относились к подобным утверждениям со всей серьезностью - и то лишь потому, что легенды эти имели для них не историческую, а сугубо символическую ценность. В орденских преданиях и ритуалах, в названиях некоторых степеней нашли отражение библейские мифы о Потопе, патриархе Ное, его ковчеге и троих сыновьях - родоначальниках послепотопного человечества. В «Путешествии» граф отмечает, что в ходе своих ученых изысканий на Кавказе он постоянно обращался к свидетельствам Моисеева Пятикнижия. По его словам, он цитирует «Моисея не просто как автора, но как человека, получившего образование в Египте, где, по свидетельству Диодора Сицилийского, изучали историю всех стран. Моисей говорит о том, что его обучала египетская принцесса, Страбон же указывает, что это был египетский священник. Если Моисей цитирует вирши халдеев или египтян, то, как мне кажется, его свидетельство согласуется с Берсом, который довольно точно описывает вавилонские анналы». Авторитет этого библейского пророка как историка в представлении Потоцкого основывается на том факте, что Моисей обучался в святилищах Древнего Египта, являвше-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Роман Нутрихин

го собою в ту эпоху передовой центр просвещения, светоч науки для всего античного мира. В Египте, как нигде, были развиты математика и астрономия, архитектура и религия, скульптура и живопись. Но самое главное, в египетских храмах веками велись летописи, и потому Египет стал колыбелью Истории. Именно в долине Нила первый древнегреческий историк Геродот, как говорят, не только был посвящен в Мистерии, но и почерпнул из бесед с тамошними жрецами немало ценных сведений для своих книг. Будучи воспитанным в семье фараона, Моисей, как гласит предание, имел доступ к анналам египетской мудрости. Он обучался в самых великих научных школах, и потому написанное им Пятикнижие, по мнению Потоцкого, должно рассматриваться как источник исторический и к тому же весьма достоверный. В романе «Рукопись, найденная в Сарагосе» Ян Потоцкий снова вкладывает в уста одного из своих героев указание на то, что пророк Моисей являлся выдающимся мудрецом своего времени, поскольку прошел обучение у жрецов Древнего Египта. «Прежде всего предупреждаю тебя, - говорит просвещенный александрийский жрец одному еврейскому юноше, - не считай главным изображение или символ, а старайся постичь скрытую в них мысль. Вот, например, ил обозначает все материальное. Божок на листе лотоса, плывущий по илу, изображает мысль, покоящуюся на материи, совершенно с ней не соприкасаясь. Это символ, к которому прибег ваш законодатель, говоря, что «дух божий носился над поверхностью вод». Утверждают, что Моисей был воспитан жрецами города Она, то есть Гелиополя. И в самом деле, ваши обряды очень близки к нашим. Как и у вас, у нас тоже существуют жреческие семейства, пророки, обычай обрезанья, запрет на свинину и много других сходных особенностей». Высказанная Яном Потоцким в его «Рукописи» и «Путешествии» мысль о том, что пророк Моисей был посвящен в таинства египетских храмов и потому при формулировании основ иудаизма заимствовал многое из религии египтян, отнюдь не оригинальна. Она является «общим местом» в трудах целого ряда исследователей-франкмасонов. В частности, Альберт Пайк на страницах «Морали и Догмы» пишет

следующее: «Моше (Моисей) был посвящен в египетские Мистерии в обязательном порядке как сын Фуорис, дочери фараона Сезостриса-Рамзеса, которая, насколько позволяют судить надписи на ее гробнице и памятниках, во время рождения Моисея была властью своего несовершеннолетнего супруга правительницей Нижнего Египта, то есть области дельты Нила, и трон ее стоял в Гелиополе. Также она была, судя по тем же надписям, жрицей Хатхор и Нейт - двух высших и древнейших египетских богинь. Поскольку иудейский пророк жил при ней в ее дворце до сорока лет, будучи только отдаленно знаком со своими соотечественникамииудеями, посвящен он был в египетские Мистерии и таинства египетского священного Закона». Для Альберта Пайка египетские и античные Мистерии понятие в высшей степени ценное. На страницах своей «Морали и Догмы» он неоднократно указывает на то, что Мистерии были историческим предшественником франкмасонства. Между тем, граф Потоцкий также превозносит Мистерии как великое культурное достижение в истории человечества. «Творец миров, - пишет он, - несомненно, мог начертать свои святые законы огненными буквами на звездном небе, но не сделал этого. В древних Мистериях скрыл он обряды более совершенно религии, точно так, как в желудях скрывается лес, который будет давать тень нашим потомкам». Эту метафору о «дубе, заключенном в желуде», передающую пафос присутствия великого в малом, любил и вольный каменщик Альберт Пайк, часто использовавший её в своих франкмасонских сочинениях. Вообще, круг античных, гностических и раннехристианских источников, которыми пользовался Альберт Пайк при написании «Морали и Догмы», поразительно совпадает с источниковой базой трудов Потоцкого, включая его «Путешествие в Астраханские и Кавказские степи» и роман «Рукопись, найденная в Сарагосе». Оба писателя ссылаются, в частности, на Гермеса Трисмегиста и Филона Александрийского, подробно объясняют сущность египетских Мистерий, уделяют внимание концепции деизма, или так называемой «естественной религии», мистицизму Каббалы и описанным у Иосифа Флавия общинам ессеев. Одним словом, весь этот круг идей, а следовательно, и литературных источни-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Роман Нутрихин

ков, к которым Альберт Пайк обращается столь же часто, как и Ян Потоцкий, можно с полным правом определить как «масонскую проблематику», которая всегда интересовала франкмасонов и старательно изучалась в их ложах. Еще одним любопытным моментом в «Путешествии» Потоцкого является его попытка отыскать культурные параллели между Кавказом и Скандинавией. Так, 20 апреля 1798 года близ кубанской станицы Курка граф нашел земляной вал, который принял сначала за остатки римского укрепления, но позднее пришел к выводу, что это было всетаки городское поселение. По мнению исследователя, «необходимо отнести этот древний город к Аспургианам, так как Страбон говорит о том, что их страна простирается между Фанагорией и Синдикой на протяжении пяти сотен стадий». Установив, что это именно то место, Ян Потоцкий добавляет: «Их столица называлась Аспургиум, но сама страна звалась Азией, а азиаты, видимо, были остатками большого народа». И здесь путешественник ставит перед собой несколько, казалось бы, совершенно неожиданных вопросов, которые записывает тут же, в своем дневнике. Самый удивительный из них сформулирован так: «Аспургиум, был ли он Асгардом Одина?». Но далее мысли этой он не развивает, оставляя читателя в полном недоумении своим многозначительным замечанием: «Это вопросы, затронуть которые я не осмеливаюсь». Почему не осмеливается? И какая может быть связь между остатками земляного укрепления на Кубани и скандинавским богом Одином из «Старшей Эдды»? Все-таки от северных европейских стран до юга России путь неблизкий. Откуда могло возникнуть это утверждение, будто нордический бог Один оставил какие-то археологические следы в Предкавказье? Между тем, современной исторической науке гипотеза эта хорошо известна. Она базируется на свидетельствах Снорри Стурлусона, автора «Младшей Эдды». В своей «Саге об Инглингах» он пишет о том, что земля, на которой шведы живут теперь, является вторичным местом их поселения по отношению к утраченной прародине - Великой Швеции. Ее географическое положение Стурлуссон описывает так: «К северу от Черного моря расположена Великая, или Холод-

ная, Швеция… С севера, с гор, что за пределами заселенных мест, течет по Швеции река, правильное название которой Танаис. Она называлась раньше Танаквисль, или Ванаквисль. Она впадает в Черное море. Место у ее устья называлось тогда Страной Ванов, или Жилищем Ванов. Эта река разделяет три части света. Та, что к востоку, называется Азией, а та, что к Западу, - Европой». Общеизвестно, что «Танаис» - это античное название реки Дон, по которой древние действительно проводили условную границу между Европой и Азией. Вот что говорится далее в «Саге об Инглингах» об этой южной области нынешней России: «Страна в Азии, к востоку от Танаквисля, называется страной Асов, или Жилищем Асов, а столица страны называлась Асгард. Правителем там был тот, кто звался Одином». Современный историк Владимир Щербаков, который локализует Асгард в Кавказской Албании (на территории нынешнего Дагестана), отмечает, что «земля восточнее Дона в древности в скандинавских сочинениях («Какие земли лежат в мире» и др.) еще до Снорри Стурлусона называлась Великая Свитьод - Великая Швеция. Это память о прежней родине асов, точнее, племен, на языке которых «ас» означает «бог», «владыка». Героями скандинавских саг, пришедшими некогда в Европу из степей Придонья, вполне могли быть и кочевники-аланы, занимавшие данную территорию в ту эпоху, о которой идет речь, и носившие гордое самоназвание «асы» (на их языке оно звучало как «яссы» или «оссы»). В ходе своей кавказской экспедиции Потоцкий уделил этому народу самое пристальное внимание, что также могло быть обусловлено идеей отыскания следов эпического Асгарда на Северном Кавказе. «Я еще ехал вдоль Дона, - пишет он в своем дневнике, - но мне не было видно русло этого царя всех скифских рек, прославленного греческими поэтами и историками, как Танаис, который я так часто пересекал вместе с Геродотом, Страбоном и Птолемеем». Здесь Ян Потоцкий, судя по его запискам, намеревался найти не просто археологические следы асов «Старшей Эдды», но и самих «потомков бога Одина», которые не ушли с ним на север, а остались в кавказской «прародине» - сторожить отеческий Асгард. И ему это удалось…

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Роман Нутрихин

9 октября 1797 года Ян Потоцкий записывает в своем дневнике: «Этот день должен быть отмечен на моих дощечках самым красивым красным цветом, потому что сегодня я почти приобрел уверенность в том, что аланы еще существуют, со своим языком, под своим именем и, может быть, со своими обычаями». Это открытие графу помог сделать один из имеретинских князей, который провел три года в плену у осетин и считал их аланами. 19 ноября того же года он снова отмечает в своих путевых записях: «Я совершил визит к епископу епархии Моздока и Маджар, который был по происхождению грузин. Он меня уверил в том, что аланы еще существуют в одной из долин Кавказа, рядом со Сванетией, но сам он их никогда не видел и не знает, как до них добраться». 25 ноября Потоцкому удалось выяснить у этого архипастыря новые подробности о проживающих на Кавказе потомках средневековых алан: «Этим вечером я сказал епископу Гайозу о том, что мне кажется очень правдоподобным то, что осетины, именуемые оссами, были оссианами Птоломея, жившими на Дону, тем более, что в осетинском языке «дон» означает «вода, река». Епископ мне ответил, что я не сообщил ему ничего нового и что у грузин давно известно, что оссы, ранее жившие на севере гор, там, где они живут сегодня, пришли с Дона, вытесненные хазарами. Затем епископ Гайоз рассказал мне много интересного об албанцах и утиях; вообще, каждое слово, сказанное им, как мне кажется, проясняет круг моих исследований, и я не упустил возможности весь вечер провести с ним». В настоящее время поиск «прародины» скандинавских асов на Дону и Северном Кавказе является вполне разработанным направлением в историко-археологической науке. Попытке найти следы легендарного Асгарда близ города Азова в Ростовской области была посвящена последняя экспедиция прославленного ученого-путешественника Тура Хейердала. Но тогда, в XVIII веке, Ян Потоцкий был одним из пионеров этого направления исследований. Он предложил довольно интересную локализацию Асгарда, сопоставив сведения из древних письменных источников с еще не изученными археологическими памятниками Предкавказья.

Если принять гипотезу, что Ян Потоцкий осуществлял на Кавказе некие масонские исследования, важные с точки зрения западных «сциентифических лож», то не будет ровным счетом ничего удивительного и в том, что он пытался отыскать в степях Предкавказья, а также на северных отрогах гор Кавказа следы присутствия родоначальников европейских нордических цивилизаций. В данном аспекте этнографические и археологические изыскания Потоцкого согласуются с исследованиями масона 33-й степени Роберта Макоя. В поисках свидетельств о пребывании на Кавказе прародителей ранних европейских цивилизаций граф Потоцкий отмечает буквально все, обращает внимание на каждую мелочь. Например, 23 августа 1797 года он записывает в своем дневнике: «Вечером приехали черкесы, которых заставили танцевать. Неудивительно, что этот народ, живущий по соседству с казаками, имеет подобные танцы. Но как получилось, что норвежский танец похож на казачий? Этого я не могу объяснить, хотя и видел его в Копенгагене». Казалось бы, такая незначительная деталь, как сходство черкесо-казачьих танцев с плясками норвежцев, выглядит крайне важной в свете нашего предположения о том, что поиск кавказских следов древних цивилизаторов Скандинавии был одной из неафишируемых целей этой кавказской экспедиции. «Масонский след» прослеживается в ней не только благодаря явному созвучию исследований Потоцкого с криптоисторическими изысканиями других ученыхфранкмасонов, но также и в его непосредственных контактах с членами Ордена Вольных Каменщиков здесь, на Северном Кавказе. 15 декабря 1797 года Потоцкий записывает в своем дневнике: «Вот уже восемь месяцев, как я путешествую по этим пустыням без единого дня, свободного от того, чтобы его большая часть не была занята рисованием, письмом или же составлением мною карт на основании старой географии, или сравнением между собой варварских диалектов, несмотря на погоду и на тучи различных насекомых, облепивших мои бумаги и меня самого. Я чувствую, что мои голова и тело нуждаются в отдыхе, и решаю провести пару месяцев в обществе графа Гудовича, принявшего меня с самой большой любезностью. Однако я не хочу, чтобы зима была

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Роман Нутрихин

полностью потеряна для накопления мною исторических материалов, и разбираю моих авторов на предмет того, что касается скифов-сколотов и киммерийцев. Это занятие может продлиться до весны, ранней в этих краях, после чего я вновь примусь за мои работы». Упомянутый в этом отрывке граф Иван Васильевич Гудович, произведенный в 1790 году за взятие Килии в генераланшефы и переведенный после этого на Кавказ, безусловно, был франкмасоном. Путешествуя по Северному Кавказу, Ян Потоцкий изучал его сквозь призму древней мифологии и редчайших письменных источников античности и средневековья. Как мы могли в этом убедиться, его взгляд на исследование Кавказа в наиболее принципиальных моментах и любопытных частностях согласуется с рядом франкмасонских доктрин, имевших широкое распространение среди членов этого духовно-светского Ордена. Масонские интересы графа Потоцкого лежали в сфере сугубо традиционной. Они касались познания великих тайн бытия и утерянных секретов прошлого. В этом у него было мало общего с лейтмотивами современного ему польского масонства, охваченного вихрем политических страстей. В то время как подавляющее большинство его соотечественников-франкмасонов увлеклось активной борьбой за освобождение и национальное возрождение Польши, Ян Потоцкий исповедовал ценности куда более универсальные.

Полемика /

Полемика

О ПУБЛИКАЦИИ АЛИ САФАРОВА «ВЕНЕЦИЯ И БРОДСКИЙ» (журнал «Культурный слой», 2015, № 1, с. 139) Автор: Ольга Кравцова Сколько бы ни прошло времени, личность Иосифа Бродского будет оставаться притягательной. И, наверное, из всех поэтов прошлого столетия это самый мощный магнит для почитателей, ниспровергателей и завистников…. Великий поэт двадцатого века и уже великий миф века двадцать первого. Первая же фраза Али Сафарова неприятно режет ухо, обескураживает читателя: «Эссе Бродского «Водяной знак» или «Набережная неизлечимых» дает нам уникальный шанс проникнуть в тайный внутренний мир великого поэта» - у Бродского есть «Набережная неисцелимых» прежде всего… «Неизлечимых» - было бы очень грубо для его поэтического языка, и это не передавало бы тот смысл, который приходит со словом «неисцелимых» - глубокий философский и эстетический фон. В русском языке «неисцелимых» звучит мягче, одновременно передавая и насущность сказанного. «Неисцелимых» имело большое значение для поэта, известно, что нередко себя он называл «неисцелимым Иосифом», и соответствующая надпись на экземплярах, которые поэт дарил своим друзьям (Петр Вайль), - «От неисцелимого Иосифа» - это подтверждает. Как подсказывает «Радио Свобода», «Набережная неисцелимых» - это своеобразный миф Бродского, ее нет в современной Венеции, сохранились только каналы, которые получили свое название по имени «Больницы неисцелимых». Английское название книги «Watermark» появилось только в 1992 году и в переводе означает «водяной знак» или «отметка уровня воды», однако оно является лишь игрой слов, связанной с Венецией. Эссе, о котором говорит Али Сафаров, написано в 1989 для итальянской организации «Новая Венеция», по его заказу, и увидело свет в том же

п о л е м и к а / Ольга Кравцова

году на итальянском языке. То есть первое издание вышло на итальянском, а ни в коем случае не на английском, на котором было первично написано. Можно предположить, что выполнение этой работы на итальянском было бы затруднительно для Бродского, работа была выполнена на английском, которым поэт владел виртуозно, и была сразу отдана в издательство для перевода, как и планировалось, на итальянский. Английский язык более скуп для передачи всей полноты чувств, необходимой для такого высоко поэтичного произведения, чем русский, и тем более итальянский, у него иная конструкция, о чем неоднократно сам Бродский и говорил. Перевод осуществлялся по согласованию с поэтом. На русский также книга была переведена в 1992 году Григорием Дашевским. Известно, что в «Watermark» поэтом в дальнейшем были добавлены три главы, которых в «Набережной неисцелимых» не было... В остальном обе версии авторского текста практически идентичны. Али Сафаров об этом и не задумывается, он в своих рассуждениях просто кроит англоязычный текст. Я обратилась к известному бродсковеду, поэту и переводчику… Его ответ: «Иного слова для перевода топонима Fondamenta degli Incurabili - набережная, куда свозили во время чумы тех, кто обречён - я как-то не представляю». Именно он - Fondamenta degli Incurabili - стал названием эссе Бродского. Третья фраза и далее «В своем эссе Бродский пытается рассказать о городе на севере Италии, расположенном на воде. И каждая глава начинается с этой попытки, но тут же, с унылой, болезненной однообразностью Бродский меняет тему и начинает рассказ о самом себе, своих чувствах, своем восприятии, своих воспоминаниях. Все остальные темы ему настолько не интересны, что он просто не выдерживает скуки и начинает говорить об интересном - о поэте по имени Иосиф»… А о чем должен говорить поэт, вернее - с каких позиций он должен писать, в данном случае о Венеции? Невольно вспомнишь: «Он поэт, этим и интересен»… Неплохо было бы автору заглянуть в Википедию и прочитать, что и там эссе Бродского названо автобиографическим.

Мне представляется (а с чисто теоретических литературоведческих позиций еще более), что поэтическое «Я», тем более перенесенное на бумагу и уже ставшее литературой, должно восприниматься в позитивном плане, а у Али Сафарова наоборот… Ведь Бродский выполняет здесь свою художественную задачу, и переход от описания города к своим «чувствам» здесь прежде всего художественный прием. Но особенно мне понравилось - «пытается рассказать»!!! А что, Али Сафаров нам хочет сказать, что Бродский «пытался рассказать» и попытка НЕ удалась??? Ну так задача поэзии НЕ рассказывать, а ПОКАЗЫВАТЬ, и поэт блестяще с этой задачей справился, он сделал это мастерски, потому что «Набережная неисцелимых» - произведение глубоко, ОГРОМНО поэтическое, я бы сказала, что это поэзия в прозе, написанное на английском, как Сафаров и напоминает читателю, оно очень музыкально. Поэт строил композицию аналогично своим стихам, и что это произведение лирическое, а не повествовательное, отмечено его другом и исследователем поэтом Львом Лосевым. Подсчеты упоминания местоимения «я» - английское «I» - в этом смысле не уместны. Хотя и интересны, в смысле, опять же, исследовательском и литературоведческом. Но Сафарову этого мало, он заявляет: «При этом он (Бродский - О.К.) говорит о себе, как о наблюдательном человеке. «Наблюдательный и нервный» - так он представляет себя. Но его наблюдательность - выдумка, он почти никогда не замечает очевидного и в путевых очерках описывает исключительно свои фантазии». Это было бы смешно, если бы не было так грустно… Это поэзия, а не путевые записки, не дневник туриста и не географический очерк о том, что где растет и кто где обитает. Это идет от чудовищного непонимания самого жанрового предназначения произведения Иосифа Бродского. Даже обращаясь к деталям, поэт описывает (не рассказывает!!!) свое впечатление, каким бы чудаковатым и странным оно нам ни казалось. И судить поэта нужно по его, поэтическим законам, а не с точки зрения, применяемой к научно-исследовательским трудам. А лучше вообще не судить… А дальше еще лучше: «Как мог наблюдательный человек написать о Стамбуле такие слова: «Здесь ничего не растет,

п о л е м и к а / Ольга Кравцова

опричь усов. Зелень только на знамени пророка». А как мог наблюдательный человек в одном месте статьи писать «неизлечимых», а в другом «неисцелимых»? Как мог Лермонтов написать «из пламя и света рожденное слово»? Русский язык предполагает «из пламени»… А как мог Мандельштам в своем «Разговоре о Данте» допускать такую интерпретацию и вариативность, такое понимание старотосканского диалекта? Правильно, потому что Мандельштам понимал, что «Дант - орудийный мастер поэзии, а не изготовитель образов». И, однако же, Данте стал отцом итальянского языка! Благодаря написанным на тосканском диалекте классическим произведениям, диалект этот лег в основу литературного итальянского языка, а затем и государственного. Бродский состоялся как великий поэт благодаря тому, что ставил главной задачей создание СВОЕГО языка. И он создал свой язык, и он с нами на нем и говорит. И прибегая к интерпретации его произведений, нужно быть чрезвычайно бережным. Особенно, где идет наисложнейшая стыковка двух ПОЭТИЧЕСКИХ языков. А точнее трех, так как речь идет не просто о Венеции, а о конкретном месте в ней, которое имеет свое итальянское название, и переводчик должен это учитывать - это первое, и второе - произведение изначально планировалось для выхода на итальянском языке. И еще важный и общеизвестный момент - «Набережная неисцелимых» существует в двух редакциях. Первая была отвергнута заказчиком, он потребовал написанное переделать, так как в эссе назывались имена известных в Венеции людей, и, как обосновывалось в требовании к Бродскому, они могли подать за это в суд. Поэт отказался, и тогда ему ответили, что он не получит свой гонорар. И поскольку он очень нуждался в деньгах, пришлось переделать. Так вторая редакция увидела свет. А прекрасная венецианка, имя которой упоминалось (более того, это целая вертикаль лирической образующей) в первой редакции, рассказала о том, что этот первый вариант эссе бережно у поэта хранился. Сафаров отвечает на свой же вопрос следующее: «Вывешивание зеленого знамени в Турции запрещено, здесь за это сажают в тюрьму. От чего же ему померещилось зеленое знамя?»

Ну так почему не спросить у Пушкина, где померещился ему анчар - в Сахаре или в Каракумах? Боже мой, да неужели фраза поэта допускает только такую интерпретацию? В чем претензия к поэту - в том, что у него так развито ассоциативное мышление и в его сознании моментально возникают визуальные образы? Ну так это его достоинство, а не недостаток. Это потрясающее, очень глубокое качество его поэтики. И в каждом тексте Бродского оно заявляет о себе по-разному. Ну а дальше вообще откровенная ложь: «От страха, только от страха, большое количество усатых брюнетов на улицах города вызвало у него такой ужас, что он придумал и зеленое знамя, реющее над их головами». Вот такое понимание и есть ужас. Вот она, уничтожающая пропасть между поэтом и обывателем. Как же я люблю сказанное А. Блоком, что воспоминания современников не характеризуют поэта, они характеризуют самих современников. Но тут еще большая беда - мы имеем дело не с воспоминаниями, а с таким подходом, с такой интерпретацией… Такой взгляд! Огляд! Чего задумываться над сказанным, проще поэта трусом и вралем обозвать (не прямо, но все же). «У Франца Кафки хватило мужества сказать, что он весь состоит из страха. Бродский свой страх пытается выдать за нервозность, он слишком робок для честных признаний» - Бродский исключительно честный поэт, он абсолютно честно говорил о всех движениях своей души, как раз и в этом случае, когда автор написал о нем, «даже не задумываясь о моральной стороне своего повествования», и не только в этом, называя все в ней своими именами, и именно этим своим качеством давая повод для негодования. Я бы сказала так - все сказанное им настолько честно, что соответствующий вопрос в нем даже не возникал. То, что это не повествование, отмечено мною выше. Но даже самое желчное высказывание превращается им в поэзию. «Но Бродский не может говорить просто. Или слишком хорошо у него получается говорить вычурно и замысловато, и это увлекает его, или просто ему не дано говорить просто». Зато очень дано Али Сафарову… Приведу всем известное, многократно цитируемое: «Много лун тому назад доллар равнялся 870 лирам, и мне

п о л е м и к а / Ольга Кравцова

было 32 года. Планета тоже весила на два миллиарда душ меньше, и бар той stazione, куда я прибыл холодной декабрьской ночью, был пуст. Я стоял и поджидал единственное человеческое существо, которое знал в этом городе. Она сильно опаздывала». А далее по тексту последует упрек в расизме и приписывание поэту соответствующих размышлений. «Как она могла, с армянином! - как бы восклицает Бродский» - к чему? Он или восклицает, или нет. А так это чистый домысел автора. Могу согласиться, названный персонаж явно не армянин. Но будь он турок, немец или узбек, эмоция Бродского по отношению к нему не изменилась. Рассуждения о зависти «горчично-медовой» и ничего не прощающей тоже не делают чести автору и также являются его домыслом. Если Сафаров придерживается мнения, что «это изящная, литературная форма доноса», «поливание грязью», высказывается «что поделаешь, Иосиф Александрович, что поделаешь», и если способен написать такое: «И невольно приходишь к выводу, что душа Бродского иная, не такая, как у большинства теплокровных, вскормленных материнским молоком «энных существ». Я думаю, это душа земноводного, существа, не имеющего постоянной температуры крови. Он не испытывает тех чувств, к которым мы привыкли, и его страх и завистливость куда сильнее и первобытнее, чем наши», то к чему было говорить о «внутреннем мире великого поэта» - банальная дань традиции? Такое ощущение, что это чуждая, приклеенная к основному тексту фраза. И после такого чудовищного заявления о душе земноводного автор цитирует текст и приклеивает к нему совершенно не убеждающий, мягко говоря, неуклюжий вывод. Мы читаем: «Почему эта тема интересна мне? Дело в моей любви к творчеству Бродского, к его стихам». Да нет, любовью тут и не пахнет. Это уязвленность, та же завистливость и очень большая эмоциональная зависимость пишущего, «любовь-ненависть», не дающая покоя. А вовремя остановиться и избавиться от нее силы воли не хватило. И Бродским, и Пастернаком, и не только ими, нужно «переболеть». Но почему бы не сделать это этичнее?

«Я думаю, на свете немного искренних почитателей его таланта» - о, как не дальновидно! Огромное количество почитателей и так очевидно заявляющая о себе заноза в «неземноводной» душе это нам говорящего - данный факт подтверждают. Автор столь неумного и низкого высказывания начинает смаковать его на протяжении двух страниц… Нижеследующее заставило меня онеметь!!! И автор это сказал вполне серьезно: «Поэтов ведь любят не за их творчество, а за национальную принадлежность. Немцы любят Гете за то, что он немец, итальянцы любят Данте за то, что он итальянец, евреи любят Бродского за то, что он еврей. Поэзия как таковая мало кому интересна. Кто из русских не любит Пушкина? И кто его читал? Даже люди, имеющие свободный доступ к такому простому и, вместе с тем, утонченному наслаждению, эти люди редко им пользуются». Нет слов. Да разве это определяется национальностью? И это сказано по отношению к поэту, который всю свою жизнь отдал поэзии… Можно сказать, что, кроме поэзии, ничего в его жизни не было. Рассуждения о Пушкине как антиподе Бродского я назвала бы дилетантскими. Нет сомнения, что «сей поезд журавлиный»: Ломоносов - Тредиаковский - Державин - Пушкин - Ахматова - Бродский, по всей видимости, мало ему понятен. «Первоэлемент воды лежит в основе его личности. Ее способность к отражению, её испарения, легко и часто превращающиеся в туман, столь милый его сердцу. Туман не только как физическое явление, но и как метод литературы. Туманы в Венеции порой так густы, что обратную дорогу из табачной лавки до дома легко можно отыскать по тоннелю в тумане, оставленному тобой, когда ты шел за сигаретами. Так пишет Бродский». И после всего - ВСЕГО этого Али Сафаров задает вопрос: «И почему же я так люблю творчество этого поэта?» - и только для того, чтобы продолжить свою мерзость о земноводных. Он пишет, что поэт привлекателен для него «чувствами существа иной природы, чувствами земноводного». И «того, о чем вдохновенно говорит Иосиф Бродский, ни в каких глубинах моей души нет». Ну что тут скажешь? «Представляю, как он страдал, ощущая приближение главно-

п о л е м и к а / Ольга Кравцова

го события во Вселенной за последние тридцать миллиардов лет - приближение его смерти. Бедняга». А дальше досталось и Пастернаку. «О Венеции писал еще один русскоязычный лауреат нобелевской премии, Пастернак. Но это уже совсем другой случай, его творчество ничего не говорит ни о Венеции, ни об авторе, зато много что рассказывает о нобелевском комитете. Это просто графомания». И цитирование одних из красивейших, любимых строк Пастернака: Я был разбужен спозаранку щелчком оконного стекла, Размокшей каменной баранкой в воде Венеция плыла. «Но ведь Пастернак слабо владел языком, за работу в котором он получил свою премию. Венеция - размокшая каменная баранка? Попытка создать образ не удается, и Пастернак прибегает к словоблудию». Али Сафаров к словоблудию не прибегает. Далее этот человек дает нам рекомендации, что читать о Венеции. Некомпетентность в каких-либо вопросах - беда небольшая, всегда можно прочитать. Но прочитать и увидеть так это трагедия. ...Мне вспомнилась моя недавняя дискуссия по поводу стихотворения Бродского, начинающегося со слов «Те, кто не умирают, - живут до шестидесяти, до семидесяти…», когда мой оппонент писал: «Почему Бродский ненавидит стариков?». Но ведь поэт не говорит о стариках, он пишет «те, кто не умирают» - и в стихотворении заложен совершенно иной смысл. Читатель тоже должен быть талантливым. Более бездарного прочтения Бродского мне видеть не приходилось.

Иной взгляд /

Иной взгляд

А КАК ХОРОШО С АЛЕКСАНДРОМ СЕРГЕИЧЕМ Автор: Юрий Прозоров

В детстве он - только что- то приятное, даже тёплое и домашнее. Фонтанка, Пушкин идёт в длинном плаще и, сняв цилиндр, читает свои стихи на маленьком мостике, как в том советском кино. Это будто самые добрые сказки Андерсена или Перро. То мягкое одеяло детства. Дальше с Пушкиным у нас общаются принудительно. Кому-то он не перестает нравиться, другие даже начинают ненавидеть. Я никак не мог начитаться. Хотя кто-то над этим смеялся. Потом я узнал, что в городе он бывал. Останавливался в почтовой конторе в центре и у полковника Миролюбова на Студеной горе. А вот о городе ничего не написал. Верно, мало тут был или погода плохая, думал я. А как бы хорошо что-то вроде: У Гальони иль Кольони закажи себе в Твери С пармазоном макарони иль яичницу свари. С другой стороны, может, и хорошо, что не написал, а то как вот такое: Есть в России город Луга Петербургского округа. Хуже не было б сего Городишки на примете, Если б не было на свете Новоржева моего. Узнал, что Анна Петровна Керн жила, хоть и немного, у своего родственника князя Дюнанта в центре. «Вот такие дела, - думал, проходя мимо этого дома. А всё приятно». В итоге школе так и не удалось перепилить меня Пушкиным. Дома было собрание сочинений и я как - то почитывал

и н о й в з г л я д / Юрий Прозоров

все подряд. Особенно нравились эпиграммы. Вроде такой на Фаддея Булгарина: Не то беда, что ты поляк, Костюшко лях, Мицкевич лях. Пожалуй, будь себе татарин, И в том не вижу я вреда… . Или на Александра Первого: Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой… . Потом узнал, что и про Пушкина есть что-то вроде эпиграмм или анекдотов: «Ай да Хармс, ай да сукин сын!..» Однажды Гоголь переоделся Пушкиным, пришел к нему и позвонил. Пушкин открыл ему и кричит: «Смотри-ка, Арина Родионовна, я пришел!» А это чудо. Лето 1829 года Пушкин провел в деревне. Он вставал рано утром, выпивал жбан парного молока и бежал к реке купаться. Выкупавшись в реке, Пушкин ложился на траву и спал до обеда. После обеда Пушкин спал в гамаке. При встрече с вонючими мужиками Пушкин кивал им головой и зажимал пальцами свой нос. А вонючие мужики ломали свои шапки и говорили: «Это ничаво». *** - То, что Пушкин - это наше всё, полная туфта: молодежь напичкана им хуже, чем любой другой казенной жвачкой. Да и всем надоело. Не Пушкин, а как его представляют. - Насчет жвачки верно. Это уже уныло, убого-скучный, даже советский бренд. - Чувстствуют Пушкина не больше трети русских. - Спорно. Знаешь, Набоков говорил, что в России четыре великих писателя: Пушкин - гармоничный, Гоголь - абсурд-

ный, Толстой - земной, Чехов - сдержанный. Но ведь гармоничный один… . - Пушкин - первый великий, потом он ну прямо по состоянию дел никак не мировой, а чисто русский, о нем на Западе почти никто не знает, Гоголь там более популярен, не говоря уж о Солженицыне. - Это зигзаги коньюнктуры. Почти неизбежно. И потом он такой один. Неповторимый гений от себя. Больше такого в русской литературе не было. И не будет. - Может быть. - Какое там может быть ! *** В Москве и Питере жил в центре, не особо задумываясь, ходил мимо музеев Пушкина, стен, где висели его мемориальные доски, и только в трех местах всегда думал о нем серьезно. В Царском Селе, где как бы все посвящено ему, сам Саша все же - в тени императриц и их шикарных хором, и только в парке словно ждешь, что вот-вот он пройдет мимо. На Бауманской улице, где Пушкин, видимо, и родился, до сих пор ходит трамвай, а люди суетливо идут по делам. На Черной речке, где памятник в вечернее зимнее время особенно хорош, еще когда светит холодное, но такое не ласковое, а греющее и приятное северное солнце. *** - А вот вспомни Пушкина, что сразу, какие ассоциации, десять первых? - Его лицо, ну баки, перо, пистолеты дуэльные… бумага, вино, Михайловское, Натали, Кюхля. Ну ладно, хватит. - А вот, к примеру, Михалков? - Дядя Степа, басни, сын его, второй сын, ну-ну, ладно, ведь тоже ничего. - Эх ты, Вася, это ж Михалков, какой автор-то, ведь целая эпоха. Семьдесят лет творчества. - Пушкин что, не эпоха ? - Это всего-то двадцать лет его жизни. - Да. Я не знаю?!

и н о й в з г л я д / Юрий Прозоров

- Что тут скажешь?! Шучу я. Оба своего рода гиганты. Только один больше по лизанию… *** Я был в Михайловском один раз. Кажется, все самое обычное: небогатые усадьбы, лес, домики, река, три озера, островок уединения на маленьком, еловая и старая липовая аллеи. Ну как бы ничего особенного, и погода была плохая. А все как-то постепенно понравилось. Может даже, после того как уехал. Просто сказка для тех, кто может чувствовать. Навсегда, как самое твердое и доброе ностальжи. Пушкин тут как раз к месту, и Михайловское точно для него. *** - Он ведь был хулиган. Чё только не сочиняют про его отношения с женщинами. То эротические стихи, которых сейчас ленивый не клепает, то сто его женщин, то сто тридцать. С какой-то Стахович они якобы купались в озере голыми. Полная дурь! Дуэли, долгов сто сорок тыщ, которые царь приказал погасить. Арина Родионовна - пьяница и сводня. - Хватит! Это обязательный шлейф. Что-то и правда, вот долги. У великих не может не быть плохого хвоста, чаще на две трети сочиненного. А то и больше. А есть еще и то, что не цитируют даже сейчас. Вот такая штука, к примеру: Мы добрых граждан позабавим И у позорного столба Кишкой последнего попа Царя последнего удавим. - Да, ну такое каждый понимает по-своему. И не хулиганство это. Что бы ни было, а как все у него. Сильная вещь. И он весь в ней. - Это верно. Хорошо сказал. *** В Одессе Пушкин как - то не оставил очень явных следов. Но там он был в своей стихии. Может, как нигде. Юг,

им восхищались, не знали, что поручить, чтобы не мучить, степи, Бессарабия, цыгане, море, рядом заграница. Всё такое. Он там был на полном подъеме. Его отчет о поездке на саранчу - может, самый короткий из пушкинских шедевров в прозе. Иду по Одессе и вижу дом, где он жил, выхожу к морю. Мысли о той гравюре, где Пушкин среди скал смотрит на шторм. Где они тут нашли скалы ? А чепуха, не важно. *** - Странно, но мне больше всего Пушкин кажется на месте 14 декабря. Представь, снег, войска, и он с пистолетом в руке. Ведь победили бы. - Они были обречены. Пушкин погиб бы или был казнен. - Царь не решился б. А вот убить могли, просто случайно при расстреле. Жалко. И вот ещё двенадцать лет без поэта. - И всё же это было бы совсем другое 14 декабря. - Верно, да. Скорей, да. Ну сильно отличалось. И все же потом все вернулось бы: история - упрямая вещь. А все было бы уже не так. Гений - он, как говорится, всё озаряет своим присутствием. Его чувствуешь почти сразу. - Мне - страшно сказать - больше даже нравится не он, а его лучший друг. Уникально. Кюхля ? Да, знаменитая вещица. За ужином объелся я, А Яков запер дверь оплошно. И стало мне, мои друзья, И кюхельбекерно, и тошно. - Кощунство. А вот так. Ведь как Тынянов написал, черт… Помню и сейчас: «Пушкин бежал по лестницам вверх. К нему вбежал Вильгельм. Бросился к Пушкину, прижал к груди. Александр! Горжусь тобою. Тебе Державин лиру передаёт». - Да, великая книга. Без преувеличений великая. Пардон за пафос.

и н о й в з г л я д / Юрий Прозоров

- А тихий финал. Где ему перед смертью снится Пушкин. «Пушкин поцеловал его в губы, легкий запах камфоры почудился ему. - Брат. - сказал он Пушкину с радостью. - Брат, я ста раюсь». *** - А если бы его не было ? - Русская литература началась бы с Лермонтова. - Чушь собачья, она не началась бы вообще. Понимаешь, Лермонтов не мог ее начать. Он сам вырос из Пушкина. Не мог и всё. - Чёрт, в этом что-то есть. Тогда как же? - А никак. В том-то и собака… *** Вспомнил, как в школе читал: «Я вас любил, любовь еще быть может…». Словесница, пожилая, седая, лучшая в мире, Маргарита Васильевна сказала: «Но вы же можете красивее, выразительнее». И как-то сразу прочел, может, лучше всех когда бы то ни было. И это на всю жизнь. Запомнилось, запало. *** - Стасов рассказывал Маршаку, как в семидесятых девятнадцатого века он был в Париже в русском кафе, и туда заходил красивый седой старик с тростью, в цилиндре. Здоровался, долго стоял в дверях и смотрел. А все молчали, никто с ним не здоровался. Никогда! - Дантес? - Легенда? Может быть. Ну ладно. Маршак еще подумал: «Я и Пушкин». Моя тётя, секретарша Маршака до самой его смерти, как-то рассказала, что он мог взять фамилию Стасова, но не стал. Я тут же вспомнил тот рассказ и подумал: «Я и Пушкин». Убийственно приятно. Просто мурашки по коже.

*** - Нет, я всегда думаю, что Пушкин - это даже не наше все, а мы все. Просто не понимаем. Ни один русский классик не стал таким русским. Они всемирные, а он только наш. Так одни шотландцы любят Бернса, а венгры - погибшего за родину Пётефи. - Вот ведь так. Наверно, это подкожно. - Помнишь: Мы будем счастливы - благодаренье снимку. Пусть жизнь короткая проносится и тает. На веки вечные мы все теперь в обнимку На фоне Пушкина ! И птичка вылетает…

с о в р е м е н н и к и / Александр Балтин

83 Современники /

Современники

ВСТРЕЧИ Автор: Александр Балтин

ОБ ИГОРЕ КАЛУГИНЕ

Улица Часовая видна из окна. Московское лето. Мы сидим на маленькой кухне замечательного поэта Игоря Калугина и пьём с ним кофе, приготовленный по его особому рецепту. - Эту джезву мне подарили в Армении много лет назад, - рассказывает он. - Её нельзя мыть - только обдавать ледяной водой, чтобы своеобразная алхимия кофе давала особый вкус. А зёрна надо молоть в кофейную мельчайшую пыль. Напиток действительно вкуснейший. Игорь часто бывал в Армении, переводил её поэтов, хорошо знал культуру этой великой страны. Речь заходит о переводах вообще, и Игорь рассказывает о своей работе над переводами стихов К.И. Галчинского. В недавно вышедшем толстом томе только три, остальные не вошли, но и эти три - волшебный фейерверк звука, цвета, игры огней. - Тайна перевода сродни тайне рождения, - говорит Игорь, улыбаясь, - никогда не знаешь, каким выйдет ребёнок. А Калугин - душевным строем - и сам в чём-то похож на ребёнка: открыт миру, в котором везде видит поэзию: неважно, кофе это или заоконный московский пейзаж. Дети - отчасти волшебники. Таким волшебником в поэзии и был Игорь Калугин - всё, чего он касался в стихах, преображалось, становилось разноцветным… и «карлик в красном колпаке» совсем не зря «проехался на пятаке». Каков был посыл Игоря Калугина миру, его, так сказать главное высказывание urbi et orbi? А вот таков: сам мир есть величайшая поэзия, и надо вслушиваться в него, во все его смысловые оттенки и переливы, чтобы прорасти сти-

хом своей судьбы. Поэзия определяла всю жизнь Калугина - жизнь буйную, часто на перепадах - чего только стоит угнанный им самолёт! Угнанный без какой бы то ни было корысти - в знак протеста: мол, Советский Союз не отпускает Прибалтийские республики… Световое вещество поэзии разлито всюду, надо только уметь видеть. …Я вглядываюсь в дождь за окном и, вслушиваясь в бархатное звучание струй, слышу замечательные калугинские строки - те… эти… И думаю, что, может быть, душа его - нежная и высокая растворена в этом дожде, как когда-то сумела раствориться в замечательных стихах…

ПОНЕДЕЛЬНИК ОБЩЕНИЯ

И не было большого греха в том, что в понедельник в полдень пили водку в гостях у Преловского - понемногу и под шикарный огненно-красный борщ. Художник, иллюстрировавший книги поэта, Коля-сибиряк (а фамилии его я так и не узнал), говорил, что хотел проиллюстрировать стихи Николая Клюева, которого очень любил, но не смог потому что не обнаружил в них движения: слишком статичны. Преловский заметил, что по той же причине они и не кладутся на музыку, что, в общем, и не особенно важно, ибо живут своей музыкой, особой. С кухни перемещаемся в комнату, Преловский показывает новые издания переводов - с языков народностей Сибири. Особенно интересны мне шаманские заклинанья - их дикая, необычная образность! Как, к примеру, говорится врагу: чтобы кровь у тебя кусками сыпалась! Какая сила! Преловский, будучи опытным переводчиком и прекрасно зная особый колоритный мир сибирской поэзии, утверждает, что мы едва представляем собственные богатства, а богатства сии словесные не уступают лесам и недрам. Потом рассматриваем его коллекцию минералов, каждый из которых напоминает изящное стихотворение Они оба мертвы - и художник-сибиряк, так и оставшийся для меня Колей, и Анатолий Преловский, чьи книги я перелистываю, перечитывая то одно, то другое, ощущая острый, сильный колорит своеобычных стихов и вспоми-

с о в р е м е н н и к и / Александр Балтин

ная тот единственный понедельник общенья, сдобренный шутками, слегка омытый водкой.

ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ

Громаду общежития Литинститута нашёл сразу, но медлил, боялся зайти, бродил вокруг… Редакция «Литературного обозрения» помещалась в одном из крыльев общаги, и вход был со двора… Наконец, зашёл. Кабинет главного - Леонарда Лавлинского - был обширен, и чем-то явно советским веяло и от обстановки, и от большого объёма, когда журналы играли в социуме значимую роль, а главные редакторы были вполне государственные люди. Лавлинский невысок, улыбчив, доброжелателен. Он первый, кто сказал что-то хорошее о твоих стихах, и это первая редакция, в какую ты пришёл. Стол больше подходит для заседаний, нежели для бесед, и Лавлинский в начальственном кресле, а ты сбоку где-то, но предложение закурить сразу разряжает обстановку. И беседа течёт легко, складываясь сама собой, и всё о литературе и о жемчуге её - поэзии, и почти ничего о твоих стихах, ибо обещано было - напечатать, и что ещё о них? Лавлинский угадывает, о чём говорит с улыбкой, что «Анну Каренину» ты предпочитаешь «Войне и миру», а Тютчева Пушкину, и ты теряешься, ощущая проницательность опытного этого, много видевшего человека, но собираешься тотчас - чтобы аргументировать свои предпочтения. Беседа идёт далее зигзагообразно, закручено, что гораздо интереснее линейного развития… Сколько раз потом бывал в редакции у Лавлинского - обсуждали то, это, пили чай, курили… Ты расспрашивал о былом, о советском устройстве литературного мира, говорил и о своём одиноком существовании в литературе. А Леонард Илларионович - умудрённожизнерадостный, всепонимающий - сетовал только на необходимость доставать, добывать деньги на журнал - непривычно ему, да и неприятное это занятие, уж точно противоречащее литературе…

И вот ты держишь в руках номер со своими стихами. - Поздравляю, - улыбается Лавлинский. - Первая публикация. Стоит отметить. А редакция уже загнана в одну комнатёнку, да и бутылку ты не купил… Потом общались уже только по телефону - реже и реже, Лавлинский ушёл с поста главного редактора - в тихую, частную жизнь… О смерти его узнал из некролога в «Литературке».

ЛУЧЕЗАРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Лучезарный старый человек, он живёт, казалось, вне быта и в том янтарно-золотом состоянии, когда, к примеру, Теодор Агриппа д’Обинье, «Трагические поэмы» которого он переводил 30 лет, является современником не в меньшей степени, чем студент Литературного института, зашедший к нему поговорить. Жизнь Александра Ревича была столь перенасыщена событийно, что будто бы относилась к временам Средневековья, когда подобные биографии не были редкостью: война, двойное ранение, немецкий плен, побег из оного, последующий приговор на родине… А потом, признанный мастер перевода, он жил долгие годы в Париже, часто бывал в Италии - и великая живопись её была ему родной и близкой… В маленькой комнате своей в московской блочной высотке он принимал гостей - и книг в этом пространстве было больше, чем мебели; то была не комната даже, а лабиринт из книг и рукописей, и картины сияли со стены, а на другой - в стеклянном шкапу - помещалась великолепная коллекция курительных трубок - то, что связывало с некогда бурной жизнью, не чуждой привычных каждому поэтическому сердцу «злоупотреблений»… Но главное, что воспринималось гостем, - необыкновенная лучезарность мастера, лёгкость, сохранённая им и в 80 лет, и та мягкая, умная доброжелательность, что буквально окутывала посетителя, создавая ощущение, что он-то, пришедший, и является самым главным собеседником этого поистине удивительного человека - Александра Ревича.

с о в р е м е н н и к и / Александр Балтин

ДУХОВНЫЙ МЁД

В богатых квартирах, тем паче домах, редко бывает мощное духовное содержание - для вызревания мёда необходима узость сотовых ячеек. Квартирка Зои Маслениковой в старой пятиэтажке была тесна и уютна; и я, разговаривая с хозяйкой, представлял её - шестнадцатилетнюю - лепящую бюст Пастернака. О чём она говорила с ним? Писала ли тогда стихи? Вот её строки - переливающиеся радугой озарений, крепко удержанные гнёздами смыслов, красивые, стройные. Вот она - духовная дщерь блистательного Александра Меня; и её собственные духовные сочинения отличает то глубокое понимание христианства, что характерно для мучительно-одинокого и счастливо-глубокого пути… …Масленикова стара - и какая это утончённо-благород ная, высокая старость! Старость, осиянная верой, терпением, стихами, творчеством, трудом… И, верится, смерть для неё была - широко и приветливо распахнутыми вратами, сад за которыми поражал красками, каких не встретишь на земле.

ДОБРЫЙ СКАЗОЧНИК

Валентин Берестов был добрым сказочником из чудесной сказки, которые редко-редко рассказывает жизнь. Добро и знание - единственное человеческое богатство, и чем раньше люди осознают это, тем вернее придут ко всеобщему саду. Ещё праведность, конечно. Но - много ли вы встречали праведников? А Валентин Берестов был сказочник - и кто сказал, что праведность не входит составляющим элементом в эту специфику? Знать детей, понимать их - даже самых маленьких волшебная прерогатива, и он обладал ею в высшей степени. Его коротенькие стихи текут детским апельсиновым солнышком, переливаются игрою красок, которых и на землето не встретишь.

И вместе - это не стихи даже, а точные формулы; они запоминаются сразу, ибо верны и справедливы; они выверены и входят в сознание, меняя его к лучшему. Блажен, кто внёс в движение жизни нечто, приближающее её к саду! Блажен, кто слышал то, что не слышат многие, и понимал то, что понимают сотни!

ПОЛЁТНОСТЬ

Богатая жизнь не обязательно сулит богатство стиха, но в случае с Яковом Козловским - это очевидно. Жизнь отнеслась к нему с ласковой свирепостью, как ко многим людям его поколения; но лишь немногие в поколении способны засвидетельствовать то, что было. И не слишком многие тяготятся пожизненной невозможностью взлететь. Яков Козловский тяготился, и это придавало его стихам полётность, прозрачность воздуха; прозрачность, за которой видны не только элементы воздуха, но простые вещи жизни. Исторические стихи Козловского полны реалиями того времени и… мудростью. Мудростью осознания истории, её формул, её точных, выверенных, пусть сразу не всегда понятных деяний. Ощущение - быть в истории, а не просто жить, существовать - редкое ощущение; порою оно диктует стихи, и они современнее «самых современных» вывертов авангардистов. Следовало бы добавить о Козловском-переводчике, но тут заслуги его столь очевидны, что не хотелось бы повторяться.

ВОЛШЕБНЫЙ ЛИПКИН

Всеобъемлющий космос Липкина! Золотые стигматы литературы против военных троп, исхоженных техникоминтендантом; лазурь и охра волшебной мистики Востока и мудрый покой просветлённой осени-старости; вертикаль тайнознанья суфизма и - нежно увиденная корова; перетекание одно в другое, обогащение одного другим - через мёд

с о в р е м е н н и к и / Александр Балтин

древних речений и ветхих текстов постигаемое молоко и полынь настоящего; кристаллы ассоциаций, пестро нарастающие, и - из пещеры духа - выход в сияние бескупольного света; и сам свет, данный через ёмкость строк и фраз, перенасыщенных смыслом.

ПАЛАДИН ИЗ ПЕТЕРБУРГА

Центр поэзии нигде, а окружность везде. Не есть ли видимый мир лишь отблеск неведомой нам поэзии духа? Лиловые тени на строках и строфах Вадима Шефнера; виолончельные взмывы стихов - густая музыка смысла. Цветная - от смены окрасы небес - корова зримо выходит на нас из его строчек, чтобы помниться преображённоволшебной. Лягушки, увиденные маленькими буддами, таят в себе крошечный код исторического сознания. Линии стихов соплетаются, давая новые причудливые образы и картины - и богатство мира увеличено, умножено; и вместе с обогащением читательского опыта обретена новая ступень в лестнице познания яви. Оркестры Вадима Шефнера сулят перспективе новый звук, облагораживающий душу…

ПОМНИМ Автор: Сергей Криворотов Он приезжал в Астрахань с цирком, но чаще без - скорее всего, у него здесь проживала дальняя родня. Впрочем, именно в этом южном городе ещё в августе 1960 года во время гастролей армянского цирка произошла сенсация: начинающий ковёрный клоун Леонид Енгибаров внезапно сделался гвоздём программы, он один, а не привыкшие задавать тон гимнасты или дрессировщики зверей со стажем. Полный аншлаг на каждое представление, и именно из-за него! Билеты оказалось невозможно достать, у входа толпились настойчивые желающие «приобрести лишний билетик». Впервые после полосы неудач, начиная с обидного провала дебюта на манеже Новосибирска, к нему пришёл оглушительный успех, который постоянно сопутствовал ему в дальнейшем до самой смерти. В областной партийной газете напечатали первое в его жизни объёмное интервью. Те первые удачные гастроли в Астрахани оказались для него творческим стартом в будущее. Потом последовали триумфы в Москве, Ленинграде, Одессе, Ереване, Баку, Кракове, Варшаве. Всего через четыре года в двадцать девять лет на международном конкурсе в Праге его назвали лучшим клоуном Европы и вручили первую премию - Кубок имени Э. Басса, известного чешского писателя, автора знаменитого «Цирка Умберто». Астрахань тогда являлась одним из городов, в котором со времён так называемой «хрущёвской оттепели» имелся свой постоянный «Бродвей», в просторечии «Брод» - несколько сот метров на пересечении центральных улиц, где по вечерам, как много позже стали говорить, «тусовалась»

с о в р е м е н н и к и / Сергей Криворотов

молодёжь. Своего рода бесплатный клуб для всех под открытым небом. Там встречались со знакомыми и заводили новые знакомства, ходили себя показать и на других посмотреть. Прогуливались, перед тем как идти на танцы или отправиться на боковую. Все редкие вечерние водители знали о стихийной пешеходной зоне и старались объезжать её стороной. В центре «Брода» находилось демократичное кафе «Лотос», упорно именуемое в народе «Белой Лошадью» или просто «Лошадью». Но многие предпочитали в порядке общения пользоваться всяческими стихийно образуемыми «временными кафешками», где можно было, перед тем как идти куда-то на танцы, распить с приятелями бутылкудругую креплёного вина и закусить так же братски разделённым плавленым сырком «Дружба». Самыми популярными из них долго оставались «Зубок», вечно открытый вестибюль стоматологической поликлиники, «Сквозняк», ближайший проходной двор, через который удобно было убегать от милиции, магазин автоматов с газированной водой, да и два сквера с лавочками всегда были рядом. Каждый вечер там собирались сотни молодых людей в праздники и выходные, счёт шёл за тысячу. Не каждый город мог похвалиться подобным. Уже ближе к середине 70-х в столичной «Комсомолке» появились две большие статьи про астраханский «Бродвей» под названием «Стометровка»,

вовсе не ругательных, в которых просматривалось больше восторга и зависти к такому явлению. Тем не менее, они подтолкнули местную власть провести операцию с использованием милицейских «луноходов» и десятков сотрудников для массовых задержаний. После чего за одну-две недели от «Брода» остались только воспоминания, молодёжь отныне стала прятаться по дворам и подъездам. Разумеется, Леонид не мог миновать местную достопримечательность. Там я его и увидел впервые вживую. Ещё будучи учеником пятого или шестого класса средней школы, смотрел по местному телеканалу несколько отдельных пантомим Енгибарова, потрясших исполнением и скрытым смыслом. Возможно, что-то из них сохранилось в архивах астраханского ТВ, ведь и одна из лучших прижизненных записей Высоцкого тоже была сделана в провинции на грозненском ТВ… А тогда мы с одноклассниками несколько дней сходили с ума, пытаясь повторить на переменах то, что необычный мим легко творил в сценке «На вокзале», известной потом как «Обнимашки». Разумеется, не получалось, гибкости недоставало, хотя руки у многих выглядели намного длиннее относительно собственных тел, чем у молодого, удивительно пластичного артиста с голубого экрана... Он пришёл на местный брод то ли со знакомыми, то ли с родственниками. Вокруг немедленно собралась группа, сначала десятка в полтора человек, угощал всех он - поставил несколько бутылок вина. Пили тогда для общения, как давно подметил один знаменитый немецкий писатель: «В молодости пьют из-за молодости»*. Потом кто-то неизбежно уговорил Леонида показать что-то своё. Как же без этого! Врезалась в память знаменитая стойка на одной руке «крокодил». Утверждали, никто в мире так не может. Он вывел всю компанию в центр «Брода» - на перекрёсток самых важных улиц города, на одной из которых размещались администрация и обком партии, а на другой - областное управление МВД. Без разминки неожиданно сделал стойку на двух руках, затем одну отвёл в сторону и, удерживаясь на второй, плав* Эрих Мария Ремарк. «Три товарища».

с о в р е м е н н и к и / Сергей Криворотов

но без напряжения распластал тело параллельно асфальту. На манеже цирка в таком положении он прикладывал свободную ладонь козырьком ко лбу, пытливо и внимательно озирая окрестности. Здесь и теперь принял в неё услужливо поднесённую открытую бутылку вина и, оставаясь всё в той же позиции на одной руке, запрокинул голову, насколько было возможно, и выпил без отрыва из горлышка. Жаль, тогда не было возможности заснять подобное. Делюсь этим не ради какой-то «клубнички», а свидетельством его подготовки и способностей. Каждый следующий вечер мы выходили на «Брод» с надеждой увидеть Леонида, пока кто-то не сообщил, что он давно уехал. Только через год-другой повезло снова увидеть его на нашем «Бродвее» в сквере с памятником Кирову. Не заметить центр, вокруг которого моментально собиралась молодёжь, оказалось невозможно. Каждый стремился приблизиться к Енгибарову, о чём-то спросить, высказать восхищение, и у него всегда находилось время и терпение выслушать и ответить шуткой или просто пожать руку всякому желающему, никто не оставался обделённым. Если это и доставало его, внешне никак не проявлялось. Ни на кого не смотрел он свысока, и вовсе не его невеликий рост был тому причиной, но с каждым общался, как с равным, и при том не

чувствовалось никакой разницы в возрасте, хотя обычно он оказывался старше собравшихся завсегдатаев брода. Леонид приносил с собой атмосферу праздника. Стоило ему изобразить мимоходом лишь намёк на сценку из своего мимического репертуара, окружение взрывалось восторгом, не тая искренних чувств. Надо было видеть, с каким благоговением смотрели на него даже не видевшие его выступлений прежде. Это не походило на безумие почитателей эстрадных звёзд, лезущих урвать лоскут одежды или клок волос с головы своего идола. Хотя время было другое, но и наш провинциальный городок успел познать психоз фанатов рок-групп из Польши и Венгрии, которых приходилось защищать кордонам местной милиции. Енгибаров точно обладал тем, что позже определили «харизмой», и запросто мог бы стать лидером молодёжного движения, но ему это было совершенно неинтересно. Политика представлялась для него чуждой и отвратительной, и вовсе не из-за отсутствия подходящих условий. Думается, его отношение к этой стезе совпадало с выраженным позднее в одном из своих «гариков» Игорем Губерманом: В кипящих политических страстях мне видится модель везде одна: столкнулись на огромных скоростях и лопнули вразлёт мешки говна. Ни тогда, ни после он диссидентом не был, даже на полдиссидента не тянул, хотя к этому упорно толкали внешние обстоятельства и чиновники. Он просто делал то, что считал для себя наиболее важным. «Цирк - самое честное искусство: стойку на одной руке по телефонному звонку из райкома не сделаешь» - его собственные слова. Одному из немногих своих друзей Леонид недвусмысленно признался: «Для меня легче убить человека, чем совершить революцию». Понять философские взгляды Енгибарова невозможно, если не перечитать его лирические рассказы-притчи, которые печатались в журналах «Волга», «Москва», «Урал» и вошли в авторский сборник «Первый раунд», изданный в

с о в р е м е н н и к и / Сергей Криворотов

1971 году в Ереване. Вторая его книга «Последний раунд» увидела свет уже посмертно. «На гибких ветвях человеческих жизней - узорчатые зеленые листочки. Листья Добра - их больше всего, нежные листья Любви и листья Страха - они обычно растут где-то внизу, их мало. Листья Верности, может быть, не самые красивые, но наверняка самые необходимые… Есть листья, не похожие на другие, ни в каких гербариях не описанные, они встречаются редко, и их надо особенно беречь. Качаются под ветром живучие гибкие ветви, но рано или поздно приходит осень, облетают пожелтевшие от времени листья, и очень важно, чтобы узор ковра, который они выстелят на земле, был светлым, звонким и чистым. Это очень важно для будущей Весны»*. «На закате под деревом у реки кто-то поцеловал дев чонку. Потом были племена, государства, войны, олимпиады, восстания, Освенцим, свобода, гении, миры, вселенная. Это всё было потом. Но вначале во вселенной, в одной из галактик, на планете около солнца, у реки, на закате, под деревом кто-то поцеловал девчонку»**. Будучи в Праге, Енгибаров удрал с певцом Карелом Готтом, «золотым чешским соловьём», на границу с Австрией и оттуда позвонил прикреплённому сотруднику КГБ: «Я в Австрии! Мне сейчас приезжать обратно или оставаться?!» Таким эпатажем он наверняка хотел показать надзирателям, что у него и в мыслях нет предавать или покидать родину. Разумеется, после этого его сделали «невыездным». * Леонид Енгибаров, миниатюра «Листья» из сборника рассказов «Последний раунд». Издательство «Советакан грох». Ереван, 1984г. ** Леонид Енгибаров, миниатюра «Вначале» из сборника рассказов «Последний раунд». Издательство «Советакан грох». Ереван, 1984 г.

Конечно, из-за своей непредсказуемости при почти магическом воздействии на зрителей, особенно молодёжь, он не мог не представляться опасным для власть предержащих. Наверняка за каждым его шагом пристально следили, слишком он был заметен. А цирковые мэтры, поначалу снисходительно к нему относившиеся, а затем немало обеспокоенные его оглушительным успехом, постоянно пытались направить его самобытность в «нужное» русло, пригладить новаторство реприз, а то и просто не давали ему хода. Когда впервые увидел миниатюру «Катушки», сразу подумалось: это же насмешка над Брежневым! Так сказать, не в бровь, а в глаз. Она появилась в репертуаре Енгибарова в конце шестидесятых, наградной «звездопад» генсека уже начался. Если звезда Героя Советского Союза на его выпяченной груди смотрелась одиноко, поджидая трёх младших сестёр, уже в 1971 году компанию ей составили пять из будущих восьми орденов Ленина. И всякий раз, просматривая позже записи того номера, убеждался в правильности первого впечатления. И вдруг такая внезапная, неожиданная для всех смерть в 37 лет… С учётом странных расхождений в описаниях причин и подробностей происшедшего закралось подозрение: а может, автора-исполнителя блестящей жёсткой сатиры попросту устранили? Техническое исполнение могло не составить труда, пресловутый «укол зонтиком» случайного прохожего или ещё что. Арсенал средств, вызывающих фибрилляцию или паралич сердца, и тогда был избыточен - от ядов определённых змей и пауков до курареподобных, да и мало кому известная горная трава, вызывающая инфарктоподобное поражение миокарда, существует в реальности. Долго не мог избавиться от подобных сомнений, хотя во времена СССР, в отличие от постсоветских 90-х, решение о ликвидации кого-либо могло быть принято только на самом высоком уровне. Возникал неизбежный вопрос: а видел ли эту пародию на себя сам Леонид Ильич и как к ней отнёсся в таком случае? И вот совсем недавно нашёл в интернете свидетельство Иосифа Петросяна, бывшего худрука, затем директора Ере-

с о в р е м е н н и к и / Сергей Криворотов

ванского госцирка, основателя цирковой династии и профессора, защитившего в ГИТИСе диссертацию именно по творчеству Енгибарова. Когда-то Леонид сам пригласил его в свою труппу. Не верить словам Петросяна нет никаких оснований: «В 1970 году на торжества в честь 50-летия Советской Армении труппу Енгибарова вызвали в Ереван. На главном концерте в Театре оперы и балета должен был присутствовать Брежнев. - Енгибарова попросили выступить. «Бери катушки, поехали!» - сказал он мне. Ты помнишь этот номер - когда клоун «вручает» себе медали, и в конце они вываливаются у него из пиджака, из шляпы? День до концерта. На репетицию приходит министр культуры Армянской ССР, смотрит номер и в ужасе машет руками: «С ума сошли! Это показывать нельзя! Вы знаете, что Брежнев весь в наградах? Обидится!» Енгибаров непреклонен: «Буду делать только этот номер... Сос, забирай реквизит, поехали». Мы вернулись в цирк. Вечером, перед спектаклем, снова пришел министр: «Прошу вас, сделайте что-нибудь другое». «Только это!» Назавтра концерт. Выступают именитые артисты из всех союзных республик. В правительственной ложе рядом со сценой - дорогой Леонид Ильич. На арене - клоун-тёзка. За кулисами - Сос Петросян. - Одну катушку подаю, другую забираю. Бросаю - ловлю. А сам глаз не свожу с Брежнева. Минута, другая... И вдруг он так начинает хохотать! Ты не представляешь, как понравился ему номер!»*. Вспомнился анекдот: - Леонид Ильич, какое у вас хобби? - За двадцать сантиметров будет! - Да нет, я имею в виду ваше увлечение! - А, собираю о себе интересные анекдоты - И как успехи? - Уже три с половиной лагеря собрал. Утверждения родственников Брежнева, что Леонид Ильич очень лояльно относился к анекдотам о себе, не вы* Из интервью Иосифа Петросяна Татьяне Улановой «Мимо мима не пройдешь», газета «Культура», 13.03.2015.

зывают особого доверия, странно было, если бы они утверждали другое. Но свидетельства посторонних заслуживают внимания: «- …Значит, Брежнев знал об анекдотах, над которыми рыдала вся страна? - Знал, конечно. И говорил: «Если рассказывают обо мне, значит, любят меня...»*. «- В советскую эпоху о Брежневе ходило немало анекдотов. Как он относился к этому? - Анекдоты о себе Брежнев слушал с удовольствием. К слову, он и сам был хорошим рассказчиком. Свои выступления перед прибывшими с визитом делегациями часто начинал с какого-нибудь анекдота. Все развеселятся, ну а потом начиналась серьёзная работа»**. Впрочем, далеко не факт, что у Леонида Ильича хватило тогда самокритичности отнести эту репризу на свой счёт. Да и герой Енгибарова навешивал на себя не звёзды и ордена, а просто безликие символические медальки, и сатира та заведомо адресовалась не одному человеку, а обличала тщеславие и кичливость раздутыми успехами всего сословия чиновников-бюрократов. Однако цензоры и цирковые администраторы всё прекрасно поняли, в дальнейшем номер исчез из репертуара Леонида. Правда, в 1972 году реприза вошла эпизодом в телевизионный предновогодний фильм «Карнавал» творческого объединения «Экран», представлявший по сути набор клоунских номеров. Определённо, до крайности дело дойти не могло, не те уже были времена. Ну, могли пожурить, провести беседу, что, видимо, не раз и происходило. Даже для судебного преследования не имелось никаких оснований. И всё же «…он делал баланс на катушке. Сначала падал, потом сам себя награждал медалью - раз на грудь! К концу трюка он уже весь был в медалях, и даже на спине висела здоровенная медаль! В те времена это был весьма небезобидный трюк»***. *Из беседы П.Е. Шелеста с историком Ю.В. Аксютиным. Материалы к биографии. **Из интервью личного фотографа генерального секретаря Владимира Мусаэльяна Ольге Сметанской, «ФАКТЫ» , Москва, 21.10.2011. ***Юрий Никулин «Почти серьёзно…» М., Изд-во «Молодая гвардия», 1979.

с о в р е м е н н и к и / Сергей Криворотов

Тем не менее, его прессовали по полной, буквально перекрывали кислород. «Катушки» при этом оказались всего лишь незначительным эпизодом. У Леонида имелись репризы и похлеще, от которых строгие блюстители социалистической морали моментально впадали в ступор. Их стараниями подобное обычно не показывалось на арене. Но те, кто смог увидеть эти миниатюры в малых аудиториях, в узком кругу или вообще в стенах обычных квартир, буквально рыдали от смеха. «..Лёня выступал не только на манеже. Он выступал и на сцене с номерами пантомимы. Были у него и пантомимы только для «домашнего» исполнения. Он их показывал в кругу друзей, когда собирались дома компаниями (шестидесятые!). Была, например, пантомима «скульптор». Леня «выносил» две глыбы глины и «лепил» из одной фигуру женщины, а из другой - мужчины. Постарайтесь представить, что и как «лепил» Леня и что отражалось при этом на его лице. И на наших лицах. Была еще пантомима: «Кто как ходит в туалет». В туалет «ходили» фашист, антифашист, партизан и старик. Представили? Хорошо. Другая пантомима: «Что делают памятники, когда мы спим». Изображались московские памятники: «Юрий Долгорукий» перед Моссоветом. Ночью Юрий слезал с коня и убирал из-под него навоз. «Маяковский» на площади Маяковского на Садовом кольце. Ночью Маяковский доставал из широких штанин... бутерброд. Всего лишь бутерброд, завернутый в газету. Разворачивал его и ел, старательно пережевывая маяковскими челюстями. «Максим Горький» на площади Белорусского вокзала. Всю ночь нет покоя от снующих пассажиров. Терпению памятника приходит конец. И Горький суковатой палкой, на которую опирался, с высоты своего положения побивает суетящихся пассажиров, как тараканов. «Карл Маркс» на Охотном ряду лицом к Большому Театру. Рука сжата в кулак. Сам он как трибун на трибуне. Он грозно оглядывает то, что получилось, гневно поднимает кулак и произносит «слова», которые можно произнести только в пантомиме без слов»*... * Жан Давидян. «Клоун», эссе. «Литературная Армения», сентябрь 2002.

И чем больше нарастала всенародная любовь и признание, тем большему давлению он подвергался. Увы, не только бюрократы-чиновники и цензоры разных уровней принимали в том участие. Известные клоуны Олег Попов и Юрий Никулин не могли смириться с победами талантливого, во многом превосходившего их и обладавшего завидной работоспособностью смелого новатора. Енгибарову всячески мешали, его просто изводили. Особенно усердствовал Олег Попов, в то же время, используя своё положение, не гнушался заимствовать идеи молодого конкурента. Остаётся фактом, что Олег Попов без спроса присвоил находку Енгибарова - «охоту на солнечный луч», именно благодаря этой сценке Попова стали называть «солнечным клоуном». Правда, использована была только сама техническая идея, при этом вышла удачная, но всего лишь «хохма», передать же глубокую суть и лиричность енгибаровского номера не было под силу никому. Вот как это выглядело в оригинале у Леонида: «...На арене на скамейке сидит девушка. Она нравится Клоуну. Но он робеет, ему нечего подарить ей. Она его не замечает. Клоун ловит на арене солнечный зайчик - луч прожектора, «собирает» его в кулак и преподносит его девушке. Девушка равнодушно берет его, этот свет и... уходит, не обернувшись. Клоун остается на арене растерянный, одинокий»*... Щепетильный в таких вопросах Леонид навсегда исключил репризу из своего репертуара и только махнул рукой: «Я Создаю Номера, пусть берёт …». Старший «товарищ по цеху» не только не посчитал нужным поблагодарить, но и никогда и нигде не упоминал, что отчасти обязан своим успехом и фирменным прозвищем недавнему дебютанту. Впрочем, такое происходило не единожды. Леонид жаловался своему близкому приятелю, что ещё на выпускном экзамене в училище, когда он демонстрировал придуманный им номер «свободная проволока», присутствующий * Там же. Жан Давидян. «Клоун», эссе. «Литературная Армения», сентябрь 2002.

с о в р е м е н н и к и / Сергей Криворотов

101

там метр запомнил находку безвестного выпускника и сам беззастенчиво использовал в дальнейшем. Уже работая в одном цирке, Леонид не раз уничижительно отзывался о старшем коллеге: «У Попова дома всего семь книжек, да и те сберегательные». Сам же он всегда стремился к оригинальным, наполненным глубоким смыслом ролям и сольным выступлениям. «Леонид Енгибаров настолько одарён и так органичен для цирка, что он уже представляет опасность для других номеров программы!» - точно подметил известный в то время писатель-сатирик Виктор Ардов. «Как правило, коверный своими репризами заполняет паузы между выступлениями других артистов, - вспоминал тот же Сосо Петросян. - У Енгибарова было наоборот: мы заполняли промежутки между его миниатюрами. Поистине уникальное явление. Зрители в те годы ходили в цирк специально «на Енгибарова», и мы этим искренне гордились. Помню, в 1969 году в Московском цирке на Цветном бульваре шло вообще уникальное представление: в программе кроме Енгибарова было всего несколько артистов! Представляете, какая это нагрузка?»*. В одном из своих последних интервью Леонид признался: «Мне не раз говорили, одни - констатируя, другие - злясь, третьи - возмущаясь, что, когда я работаю на арене, это становится чуть ли не главным в программе. Говорили, что так нельзя, не принято, не годится... С одной стороны, меня это радовало. Выходит, я не просто заполнитель пауз, а артист со своей ролью, развивающейся от репризы к репризе, со своим характером, образом. Однако я не мог не соглашаться и с критикой. И выход из этого положения я вижу именно в создании своего театра с моноспектаклями, где останутся мои репризы, клоунады, где появится масса новых трюков, но где все будет объединено одной идеей»**. * Из интервью Иосифа Петросяна Татьяне Улановой «Мимо мима не пройдешь», газета «Культура», 13.03.2015. ** Из интервью Владимиру Щахиджаняну в 1972 г., опубликованного уже после смерти Леонида Енгибарова. «Как важно быть серьезным». «Смена». 1973. № 13.

Справедливости ради надо заметить, что и сам Енгибаров немало вредил себе своим вспыльчивым характером, на обиды и провокации интриганов отвечал незамедлительно и с «открытым забралом», не раздумывая особо, но резко и точно по адресу, невзирая на чины и звания. «…армянский цирк впервые решили отправить на гастроли в скандинавские страны. Из Москвы к артистам приехал управляющий Союзгосцирка. Посмотрев программу, собрал всех, сказал немало добрых слов. Отметил особую роль Енгибарова и в конце попросил его: «Это скандинавские страны, для них вы - русский цирк. Леня, сделай какую-нибудь репризу в русском народном стиле». Ответ Енгибарова был как ножом: «Да пошел ты...» Управляющий, конечно, обиделся, и в результате вместо армян на гастроли поехал цирк Олега Попова. Таков был Енгибаров - никогда ничего не делал на заказ, не принимал вмешательства. И не мог промолчать»*. В своей краткой «Автобиографии» он бескомпромиссно признаётся: «Заповедь «ударили по правой щеке, подставь левую» считаю в корне ошибочной». Ну, чем не настоящий гасконец?! И на арене, и за пределами цирка он жил одной жизнью, всегда оставаясь самим собой. Поэтому, в отличие от других клоунов «доенгибаровской» школы, он не нуждался в создании придуманного для представлений искусственного образа, не прятался за хитроумно слепленной маской. Именно поэтому безошибочно находил дорогу прямо к сердцам зрителей. Однако с каждым успехом Енгибарова и ростом признания нарастал и прессинг, функционеры создавали ему всё более невыносимые для работы условия. О его малейших проступках, действительных или мнимых, тут же докладывали во все доступные инстанции. Свидетельствует Юрий Белов: «- У него были нервные срывы. Но скажите, у артиста, звезды, которого не выпускают за границу соцлагеря, могут быть срывы? Могут. Или распускали сплетни, что он хронический алкоголик. А мы в это время в гастрольных поездках пишем * Эдуард Аянян, Герберт Багдасарян. «Волшебное молчание клоуна», журнал «Ереван», N5, 2005.

с о в р е м е н н и к и / Сергей Криворотов

103

сценарии для новых спектаклей, и тут я увидел, как некоторые коллеги, которые завидовали ему, просто его сжирали. Вот только один эпизод - его обвинили в изнасиловании. - Расскажите. - Он работает в Баку, в цирке. Я уезжаю в Москву на три дня по делам. Возвращаюсь и не узнаю его - ходит, как сомнамбула, бормочет про себя: «Они убьют меня, убьют…» Оказывается, пока меня не было, за кулисами появилась его поклонница - девушка лет двадцати. Причём армянка, плохо говорила по-русски. Потом Лёня мне рассказал, что утром к нему в номер постучались. Он открыл. Стояла эта девица и пыталась войти. Он её не впустил, а оставил в коридоре. Она не уходила. В это время из своего номера вышел один из ведущих артистов. «Почему ты здесь?» - спросил её. Она молчит. «Ты была у него в номере?» Молчит. «Он тебя выгнал?» Она заплакала. Со словами: «Ах, какая сволочь, выгнал девушку», - артист ушёл. Артист тут же позвонил в главк и сообщил, что стал свидетелем, как Енгибаров выгнал девушку из своего номера, и, по всей вероятности, это изнасилование. Слава богу, в этот момент ко мне приехал мой ученик Сосо Петросян. Он-то и разобрался в этой истории. И тогда она рассказала, что ничего между ними не было. Просто этот артист, с очень большим именем (не хочу называть его фамилию), хотел насолить Лёне. И таких случаев в его жизни было множество. И его это убивало. Лёню, надо сказать, это выматывало. «Всё, я устал, надо уходить из цирка», - часто повторял он. И в один прекрасный день ушёл»*. Почему-то сразу подумалось, что ведущий артист - это Олег Попов, было бы вполне в духе «Солнечного клоуна», сменившего при переезде в Германию не совсем праведно заслуженное прозвище на «Счастливого Ганса» в угоду немецкой публике. К сожалению, такого рода случаев хватало… Как же надо было довести Леонида, чтобы его отчаянный крик, выплеснувшийся миниатюрой на бумагу, выглядел после его смерти завещанием?! * Из интервью Юрия и Татьяны Беловых Марине Райкиной «Грустная дата грустного клоуна», «Московский Комсомолец» от 24.07.2006.

«Не обижайте человека. Зря, просто так обижать человека не надо. Потому что это очень опасно. А вдруг он Моцарт? К тому же ещё не успевший ничего написать, даже «Турецкий марш». Вы его обидите - он и вовсе ничего не напишет. Не напишет один, потом другой, и на свете будет меньше прекрасной музыки, меньше светлых чувств и мыслей, а значит, и меньше хороших людей. Конечно, иного можно и обидеть, ведь не каждый человек Моцарт, и всё же не надо: а вдруг… Не обижайте человека, не надо. Вы такие же, как он. Берегите друг друга, люди!»*. Когда его учителя, друга и партнера Юрия Белова не выпустили вместе с ним на зарубежные гастроли, Енгибаров покинул «Союзгосцирк». Такая несправедливость переполнила чашу терпения талантливого артиста, как никогда прежде, жаждавшего всемирного признания и чувствовавшего, что это ему по силам и он того заслуживает по справедливости. «Я многим обязан Юрию Павловичу Белову. Этот человек сделал меня. Я ему во всем доверяю» - так честно определил Леонид роль старшего товарища в своей творческой карьере. Никто точно не знает и никогда уже не узнает, скольких душевных сил и здоровья стоило Леониду добиться осуществления мечты всей своей жизни - создать собственный эстрадный театр пантомимы, труппу которого составили бы его ученики и последователи. Вместе с Ю. Беловым они поставили моноспектакль «Звёздный дождь», показанный в Ереване и в Москве. В Министерстве культуры встретили это начинание уже известного во многих странах артиста со скрежетом зубовным. Никак не вписывалось ломающее строго регламентированные цирковые каноны искусство Енгибарова в социалистическую культуру. А ну как ещё и деньги потребует на обустройство этого чуждого для советских граждан предприятия? Назвать свой коллектив «Театром * Леонид Енгибаров, миниатюра «Не обижайте человека» из сборника «Первый раунд», Ереван. 1972.

с о в р е м е н н и к и / Сергей Криворотов

105

Енгибарова» сразу не позволили. «Какой ещё может быть театр? Назовите просто - ансамбль». Выбора не оставили. На первых афишах так и стояло: ансамбль. Пропагандировать спектакль запретили. Уже законченный восторженный отзыв-рецензию на «Звёздный дождь» обозревателя газеты «Советская культура» не пропустили с кратким пояснением: «Тема сейчас нежелательна». Выходит, причин надорваться даже такому физически тренированному и уверенному в своей правоте и в конечной победе борцу, как Енгибаров, имелось с избытком. Но как же быть с непонятным разнобоем версий его трагической кончины? Даже популярный тележурналист Андрей Караулов в своей передаче «Леонид Енгибаров» почему-то посчитал возможным заявить: «До сих пор считаю, что официальные источники писали неправду о смерти Енгибарова, то есть что он умер дома». Что же писали официальные источники и писали ли они о смерти артиста вообще? Теперь нам доступен в основном интернет. Наибольшую сумятицу и шум внесла Марина Влади. До сих пор чаще всего в Сети встречаются цитирования и перепосты её эмоционального свидетельства. В своей книге о Высоцком* она описала, как кто-то позвонил им домой и сообщил, что Енгибаров умер от сердца прямо на улице в центре Москвы и никто не пришёл к нему на помощь. Правда, видимо, только то, что кто-то, оставшийся до сих неизвестным, ввёл в заблуждение, намеренно или нет, народного барда, восхищавшегося талантом Енгибарова. Это привело к рождению лучших строк о Леониде из всего написанного о нём. «Шут был вор: он воровал минуты…»** К сожалению, тот, кому адресовались эти великолепные, просто выстраданные стихи, уже не мог их ни прочесть, ни услышать. Получился своеобразный поэтический венок таланту от таланта. Претендующую на «оригинальность» версию высказал Арчил Гомиашвили, ресторатор, бывший киноактёр: * Влади М., «Владимир, или Прерванный полет»., М.: Прогресс, 1989. ** Владимир Высоцкий «Енгибарову - от зрителей»

«- …Самого Лёньку Енгибарова я вытолкнул в славу. Он был моим дружком. - Невероятно, ведь Енгибаров непревзойденный клоун, гений. И вы начинали вместе? - В нём сочеталось что-то такое, чем он без слов попадал прямо в человеческую душу. Как он это всё придумывал - удивительно. У него был потрясающий номер под громовые аплодисменты. Когда он уходил с манежа и просто становился спиной к залу, он то замирал, то дергался, и ни словечка. Ни одного фальшивого движения. А в зале - гром. Я даже не обижаюсь на него за то, что он сказал моей Танечке, будущей жене, чтоб она не выходила за меня замуж. Все его шутки были безобидными. - Как вы думаете, отчего же он умер - молодой, гениальный, любимый? - Да, смерть его трагична. Думаю, что его довёл Олег Стриженов. Енгибаров был искренним парнем, но ему почемуто казалось, что ему не хватает своей славы, и он тянулся к знаменитым людям. И он пил и загуливал с Олегом. В ту ночь они сильно набрались и, видимо, ширнулись. Утром Лёня кого-то послал за молоком. Выпил стакан, и тромб остановил его сердце»*. Хотя неоднократно поминаемая непосредственная причина смерти - тромб - тут не оспаривается, возникает сомнение, насколько правдивым и объективным может быть актёр, знакомый многим как исполнитель роли Остапа Бендера в фильме Л. Гайдая? По различным свидетельствам, Олега Стриженова в то время в Москве не было, он возвратился со съёмок уже после смерти Леонида. Именно из-за активного участия его и Ролана Быкова Енгибарова удалось достойно захоронить на Ваганьковском кладбище. В своей публицистической книге в главе о Енгибарове Фёдор Раззаков приводит воспоминания самого Олега Стриженова: «Однажды, когда я вернулся в Москву из очередной экспедиции в семьдесят втором году (Стриженов снимался во * Из интервью А. Гомиашвили корреспонденту «Факты и комментарии» от 15.07. 2004.

с о в р е м е н н и к и / Сергей Криворотов

107

Львове в фильме «Земля, до востребования!» - Ф.Р.), раздался звонок Юры Белова, работавшего режиссером у Енгибарова в коллективе: - Олег Александрович, приготовьтесь… - Что случилось? - Лёня умер. Вскакиваю в машину, мчусь на квартиру к Енгибарову в Марьину Рощу, где он жил в деревянной бревенчатой двухэтажке с мамой. Застаю Лёню ещё тёплого, лежащего на диване. Над его головой висит мой портрет в роли Треплева из «Чайки». Он умер, а казалось, что спит. Остановилось сердце. Леня писал, что любил больше других великолепную четверку - меня, Васю Шукшина, Юру Белова и Ролика Быкова… …Мы с Роланом Быковым ходили в Моссовет выбивать для Енгибарова место на кладбище. Похоронили на Ваганькове, если встать лицом к входу в храм, то слева, в нескольких десятках метров от церкви. Потом армяне поставили ему памятник: Енгибаров под рваным зонтом (из его этюда; скульптор - Геннадий Распопов)»*. Самый обстоятельный и вдумчивый биограф Енгибарова Р.Е. Славский, сам бывший цирковой артист, клоун и режиссёр цирка описал, как пытался выяснить обстоятельства смерти непосредственно у матери великого артиста. «23 октября 1972 года. Снова встретился с Антониной Андриановной… Наконец я собрался с духом и спросил: как же все произошло? Из рассказа Антонины Андриановны узнал, что сын вернулся из поездки простуженный, переносил на ногах ангину. «Ангина у него часто бывает». И тем не менее каждое утро уходил на репетицию в «Зеленый театр» на ВДНХ. Домой возвращался поздно ночью. За день до кончины пожаловался: «Потянул мышцу». Чувствовал боль в лопатке. Был не в духе, ничего не ел… Я попросил показать мне свидетельство о смерти. Там значилось: «Хроническая ишемическая болезнь сердца». «Какая же болезнь, когда врачи ему всегда говорили: с таким сердцем можно сто лет прожить?» И добавила, что * Федор Раззаков Последние дни и часы народных любимцев М., ЭКСМО, 2005

когда сделали вскрытие, то оказалось: причиной внезапной смерти стал тромб, как следствие болезни ангиной»*. Вспоминает Татьяна, жена Юрия Белова: «- Спустя несколько лет няня нашего второго сына, когда увидела портрет Лени, сказала, что работала диспетчером на «скорой помощи» и помнит тот случай. Если бы, сказала она, его привезли в больницу и сделали операцию на сухом сердце (она так и сказала: на сухом), он бы остался жить. Но тогда мало кого спасали - медицина была на первобытном уровне. К тому же он не был член ЦК КПСС, важным начальником или что-то вроде этого. Обычная «скорая» поставила диагноз - отравление, а у него были все признаки инфаркта. И тогда мы узнали, что у него было больное сердце. Вульгарная смерть гениального человека. Так что все сплетни, что он спился или умер от пьянства, - сплетни людей, не имеющих права его судить. Он умер в чистой постели, в чистом доме своей матери»**. В 1981 году Юрий и Татьяна Беловы уехали в США. Там Юрий читал лекции о Леониде Енгибарове, преподавал клоунское мастерство в нью-йоркском университете. Беловы сделали клоунский спектакль, посвящённый Леониду Енгибарову. «…Как я потом узнал, 25 июля 1972 года лист за листом ротационные машины печатали девятый том Энциклопедии. Леонид Енгибаров входил в историю. И именно 25 июля 1972, как мне потом рассказали, вечером Леонид Енгибаров крикнул: «Мама, у меня всё горит в груди, помоги мне!» Вызвали «скорую помощь»... Но приехал неквалифицированный врач, поставив диагноз отравление, доктор покинул умирающего клоуна. А когда приехала вторая машина «скорой помощи», было поздно - Леонид Енгибаров умер. Смерть наступила от обширного инфаркта, как говорили раньше, от разрыва сердца»***. Всё перечисленное определённо доказывает, что случился всё-таки инфаркт. *Славский Р.Е. Леонид Енгибаров. Издательство «Искусство», 1989. **Из интервью Юрия и Татьяны Беловых Марине Райкиной «Грустная дата грустного клоуна», «Московский Комсомолец» от 24.07.2006. ***Юрий Никулин, «Почти серьёзно…» М., Изд-во «Молодая гвардия», 1979.

с о в р е м е н н и к и / Сергей Криворотов

109

Однако не понятно, почему в свидетельстве о смерти выставили: «Хроническая ишемическая болезнь сердца». Такой диагноз ставится как «шапка», заголовок для последующей конкретики, определённой общепринятой нозологической единицы, например: «инфаркт миокарда». Только при диагнозе инфаркта, да ещё внезапном и в таком возрасте, по всем правилам оформления медицинской документации должно было бы стоять: «ИБС: острый инфаркт миокарда». Для постановки «хронической» формы в 37 лет, а диагноз вряд ли ставился кем-то «с потолка», должно иметься веское обоснование из анамнеза болезни и патологоанатомического вскрытия, показавшего бы кроме острого инфаркта изменения миокарда и коронарных сосудов, которые никак не могли произойти за 1-2 дня. Инфаркт миокарда вполне мог сочетаться с образованием тромба, даже развитием тромбоэмболии. Но без точных патологоанатомических данных гадать об этом бессмысленно. Скорее всего, на вызов к умирающему Енгибарову прибыла линейная бригада «скорой помощи», не имеющая электрокардиограф. При инфаркте миокарда задней стенки, граничащей с желудком, поначалу часто наблюдаются симптомы только со стороны желудочно-кишечного тракта из-за рефлекторной передачи раздражения от поражённого участка сердечной мышцы. Так называемая «абдоминальная форма» болезни. Тут возможны и симптомы отравления, и даже сходство с острым аппендицитом. Решающим для правильной диагностики и в те годы являлись данные кардиограммы. Так что ошибка врача обычной «скорой помощи», заподозрившего отравление, не удивляет. Но опытный врач должен был бы немедленно вызвать кардиологическую бригаду, чтобы посредством ЭКГ исключить худшее. Что же вообще известно о здоровье Леонида, особенно о состоянии его сердечной мышцы и коронаров в последние годы его жизни? Почти ничего. Сам же он на физическое самочувствии не жаловался. «- Когда видишь вас на арене или на сцене, понимаешь: легкость, с которой вы работаете, - видимость. Одна только стойка «крокодил», когда вы стоите на левой руке, а тело вытянуто параллельно манежу, требует огромного усилия. Поэтому, наверное, закономерен следующий вопрос - о здоровье клоуна.

- К счастью, я здоров. На пенсию не собираюсь, хотя мне и осталось 5 лет до получения пенсионного удостоверения. В цирке пенсия назначается после того, как клоун проработал 20 лет, независимо от возраста. Как видите, наш труд приравнивается к самому тяжелому физическому. Поэтому и здоровье у клоуна должно быть геркулесово»*. Однако нашлось и вот такое свидетельство: «…Тётя Женя (крёстная Л. Енгибарова) была потрясена. И в ответ рассказала мне про девушку из Астрахани. Эта девушка пришла к ней уже потом, после... после Лёниного ухода. И рассказала, что Лёня, когда был на гастролях в Астрахани, жил у них на квартире, и была в то лето страшная жара, а у него почти каждый день по два спектакля... и однажды ему стало плохо, и вызывали «скорую», и врач сказал: «Пять лет при такой нагрузке». К сожалению, астраханский доктор не ошибся. Прошло ровно пять лет - и его страшное предсказание сбылось»**. Как-то не верится в поразительного врача-оракула астраханской «скорой помощи». Но всё-таки, выходит, тревожные звоночки были. Разумеется, матери о подобных вещах Леонид ничего не сообщал. А тот приступ посчитал лишь досадным недоразумением из-за астраханской жары и постарался о нём забыть, не до того ему было. Если что-то ещё и случалось с ним потом, а судя по итогу, очень вероятно - ни с кем про то не делился. Нытиком Леонид определённо не был. «…Примeрнo зa гoд дo кoнчины eздил Лёня нa cъeмки фильмa Тенгиза Абуладзе «Oжeрeльe для мoeй любимoй» в гoры. И тaм oднa жeнщинa, мecтнaя гaдaлкa, гaдaлa eму нa кoфeйнoй гущe. И кoгдa в oчeрeднoй рaз мы c ним вcтрeтилиcь, oн cкaзaл: «Tы знaeшь, я умру чeрeз гoд. Taк нaгaдaли. Bиднo, я тoчнo вce-тaки тaлaнтливый, рaз, кaк Пушкин, умру в тридцaть ceмь»***. «Кого любят боги - умирают молодыми»****. Кто-то может возразить: 37 лет - какая же это молодость? Смотря для кого. *Из интервью Владимиру Щахиджаняну в 1972 г., опубликованного уже после смерти Леонида Енгибарова. «Как важно быть серьезным». «Смена». 1973. № 13. **Мария Романушко «В свете старого софита», М, Гео, 2006. ***Ядвигa Koкинa «Бoкceр, пoднимaющийcя пocлe нoкaутa», из книги Александра Росина «Клоун без грима». Издательство Florida-RUS Inc. 2012. **** Фраза приписывается Менандру (342 до н. э.- 292 до н.э.) - древнегреческому комедиографу, крупнейшему мастеру новоаттической комедии.

с о в р е м е н н и к и / Сергей Криворотов

111

Леонид сумел сохранить молодость души, именно потому молодёжь всегда так тянулась к нему, годы нисколько его не старили, но, увы, при этом и здоровья не прибавляли. В этом году исполнилось 80 лет со дня его рождения. И всё же невозможно представить Леонида постаревшим и немощным, тщетно пытающимся сделать своего знаменитого «крокодила» - горизонтальную стойку на одной руке. За свою недолгую жизнь он успел многое, недоступное прочим. Был успешным призовым боксёром-победителем, признанным лучшим в Европе ковёрным и мимом. Основателем своего собственного циркового театра и киноартистом, снимавшимся в фильмах С.Параджанова, Р. Быкова, В. Шукшина, Т. Абуладзе, которому писали сценарии и приглашали на роли. Автором блестящих философских реприз и не менее философских лирических миниатюр, подобным стихам в прозе. Но главное - успел почувствовать при жизни, что значит быть нужным и любимым многими человеком. Легендарный французский мим Марсель Марсо, встретившись в Москве с Месропом Мовсисяном, снимавшим фильм о Енгибарове «И молча сказал он...», произнёс такие слова: «Я знаю трёх ярких конгениальных мимов - Бастер Китон, Чарли Чаплин и ваш Леонид Енгибаров. Однако он не только ваш, он принадлежит всем нам». Пожалуй, наряду с посвящением Владимира Высоцкого это лучшая эпитафия великому артисту. Память о нём навсегда принадлежит не одной России или Армении, а всему миру, который он держал на ладони… «…только одно никогда не забывается - это когда ты стоишь на двух руках, медленно отрываешь одну руку от пола и понимаешь, что у тебя на ладони лежит земной шар»*.

*Леонид Енгибаров, миниатюра «Шар на ладони» из сборника рассказов «Последний раунд». Издательство «Советакан грох». Ереван, 1984 г.

Круг чтения /

Круг чтения

«СЕНТЯБРЬСКИЙ МОЙ БУКЕТ…» Автор: Ольга Кравцова

В сентябре 2015 года, чуть опоздав к 60-летию поэта, у Виктора Казакова вышла третья книга «Сентябрь в темносинем» - еще раз показав его читателю и почитателю удивительную цельность, глубину поэтического дарования автора, неизменность / непоколебимость сложившихся убеждений, верность своему поэтическому «я», да и раз и навсегда определившемуся образу жизни. Сборник юбилейный, в него вошли и стихотворения из двух предыдущих книг - «Вопросы без ответов» и «Испорченный почерк», а также новые, еще неизвестные читателю, но все же легко узнаваемые, как его, Казакова, творения по интонации, мелодике стиха; вроде бы неярким, а таким глубоким, «саднящим», выразительным образам. И они так естественно «приросли» к написанному уже давно, не один год назад, как будто просто соединились и превратились в единое целое две волны, нагнавшие друг друга. «Сентябрь в темно-синем» - четверостишие, и именно оно определило собою название: Словно щека к щеке, Жизнью горяч и влажен, В маминой синей вазе Сентябрьский мой букет.

к р у г ч т е н и я / Ольга Кравцова

113

Рисунки в книге выполнены художником Александром Горбиковым, а также мы найдем портрет поэта, который написал Петр Горбань. Что касается обложки, на ней осенний букет - картина, выполненная самим Виктором Казаковым. Маленькое, невероятно поэтичное предисловие написано другом и поэтом Николаем Тузом… Наверное, это и есть стихотворение: «Просто любить. Любить жизнь. Любить творчество. Любить жизнь как Творчество Бога. Любить Гоголя, Есенина, Высоцкого… И писать самому. Умирая в одной строке и снова рождаясь в следующей. Поэтому и мудрость, и свежесть. Эти стихи перед вами. Просто читайте». На презентации Виктор Казаков сказал, что книжка о любви… Все, что бы он ни писал, все это - о любви. И - о боли. Боль у любви в наследницах. Привычно. Ох как привычно. Последняя, не последняя Неважно, но электричка Времени не догонит И по горячим следам. Едем в одном вагоне В разные города. Краткость и виртуозность, глубина и сила, такая знакомая и близкая интонация: Свистать наверх не всех. Особенных, отдельных. Разбойник постарел. Отпенилась волна. Кружилась карусель До одури смертельной. Всегда вокруг любви… А дальше… тишина… И о любви к родной земле немногословно, с есенинской нотой, в стихотворении «Ставрополь»:

Моя земля из тридевять земель, Чей голос слаще самых сладких звуков, Уже века качая колыбель, Поет для моих прадедов и внуков. Я счастлив тем, что, милая земля, Мы схожие по крови и по духу. Что ты, века качая тополя, Мою дорогу выстилаешь пухом. Моя земля, мы ровня и родня. И нам с тобой не нужно пьедестала. Спокойная, ты примешь и меня, Когда совсем навалится усталость. Ничего не изменилось, как и тогда, сам себе давая обеты, сам исполняя свои обещания «жизнь любовью измерять», «близко к сердцу не принимать, не сосчитав до трех…» или «Ни единой черной мысли. Исповеди высота», «Чистота прикосновенья», - поэт находит новое воплощение для своих чувств. А жизнь продолжается, неся с собой и сладость, и горечь. Ах, лафитник в фуфаечке, Со слезами настойки. Новый век начинается, Завершая историю. Молодые бульдозеры, В суматохе захвата, Мое детское озеро Закатали асфальтом. Под веселые клавиши… Оголенное плечико… Топят баньку на кладбище Старосветских помещиков. Захлебнулась кириллица. Опрокинута в нужник. И все ширится, ширится Миргородская лужа.

к р у г ч т е н и я / Ольга Кравцова

115

Не простится вам, грешникам, То, что всуе забыли… А лафитник по-прежнему Всё в фуфаечке… Пыльный. И в заключение хочется сказать еще об одном стихотворении… Об очень важном и в творчестве Виктора Казакова, и в быту…О раз и навсегда состоявшейся, живущей, многолетней дружбе: Три раза в год десятки лет Своей придуманной походкой Ко мне захаживал поэт, Неся с собой простор и водку. Он разливал не торопясь И целился как будто мимо. Как бы оправдывая связь Своей больной войны и мира. И водка пела, как родник. И мягко прожигала раны. И ближе не было родни Вплотную сдвинутых стаканов. Менялся день. Менялся свет. И в зиму скатывало лето… И одиноко шел поэт От одинокого поэта.