Культурный слой № 9 by 45PARALLEL

КУЛЬТУРНЫЙ СЛОЙ Журнал для избранных

Публикация или иное использование текстов возможно исключительно с разрешения авторов

Издание безгонорарное, доступ свободный. Отзывы, предложения, а также рукописи: e-mail: vkustov@yandex.ru с пометкой «Культурный слой»

СОДЕРЖАНИЕ /Исторический разрез Виктор Кустов Русский манифест 4 /Философская закладка Сергей Шмаков Человек-Смерть 46 /Полемика Али Сафаров «Беги от нашедших истину...» 51 /Иной взгляд Александр Балтин О наболевшем 59 Ольга Кравцова «Безотчетного неба игра» 63 /Современники Тамара Дружинина Загадка и мистика Светланы Демкиной 81 /Круг чтения Ольга Кравцова Художественный мир лирики Николая Туза: семантический аспект 92

Исторический разрез /

Исторический разрез

РУССКИЙ МАНИФЕСТ Автор: Виктор Кустов

1 В литературе есть сюжеты или темы, которые несут сакральный смысл и которых касается не один литератор в попытках, насколько возможно его таланту, раскрыть этот смысл. Тема такого программного стихотворения - ответ на вопрос, что главнее: слово или власть, служение небесному или земному. Начало этому состязанию поэтов в определении социального статуса стихотворца, литератора в российском государстве положил Михайло Ломоносов, которому, по Пушкину, до Державина в литературе русской «не было никаких соперников». В 1747 году он пишет стихотворение: Я знак бессмертия себе воздвигнул Превыше пирамид и крепче меди, Что бурный Аквилон сотреть не может, Ни множество веков, ни едка древность. Не вовсе я умру, но смерть оставит Велику часть мою, как жизнь скончаю. Я буду возрастать повсюду славой, Пока великий Рим владеет светом. Где быстрыми шумит струями Авфид*, Где Давнус** царствовал в простом народе, Отечество мое молчать не будет, Что мне беззнатной род препятством не был, Чтоб внесть в Италию стихи эольски*** И перьвому звенеть Алцейской лирой**** Взгордися праведной заслугой, Муза, И увенчай главу Дельфийским лавром***** * Река в Италии на родине Горация. ** Царь Апулии, родины Горация. ***Образец лирической поэзии (от названия одного из греческих племен). **** Алцей (Алкей) - древнегреческий лирик. ***** В Дельфах был храм Аполлона, лавр - священное дерево.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

В год написания Ломоносову 36 лет, он уже осознает свой вес, свое предназначение. В этот же год им написана «Ода на день восшествия на всероссийский престол Ея Величества государыни императрицы Елисаветы Петровны». Он уже понимает значение словотворчества, необходимость поделиться этим, донести до тех, кто управляет государством, дабы власти предержащие тоже понимали, каков статус поэта в государстве. Но пока нет смелости сказать об этом прямо, и он находит у Горация оду и делает ее переложение. Ничем иным интерес к оде древнего поэта, которая не славит ни правителей, ни государство, объяснить нельзя. И опять же совсем неслучайно славословие государыне дополняется славословием поэтическому дару. Несомненно, Ломоносов помнит, что Моисей на горе Синайской получает напутствие говорить с народом через Аарона Левитянина и понимает значение этого взаимопонимания и взаимодействия правителя и глашатая. Таким образом, уравновесив значение Дела и Слова, Ломоносов в этом стихотворении сформулировал Манифест русской словесности, определив главной ее целью высочайшее искусство словотворчества. Позже Виссарион Белинский прозорливо разглядел значение этого стихотворения для российских литераторов, в свою очередь назвав Ломоносова «Петром Великим русской литературы», тем самым не только оценив свободолюбивый порыв автора, но и уравняв царский престол и поэтический дар. В 1796 году Гавриил Державин возвращается в этой теме. Его отношения с императрицей Екатериной напоминают отношения Ломоносова и императрицы Елизаветы: и та и другая признают только те сочинения поэтов, что нравятся им. Ну а поэтам не нравятся посягательства на их творческую свободу. И Державин идет дальше Ломоносова. ПАМЯТНИК Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный, Металлов тверже он и выше пирамид; Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный, И времени полет его не сокрушит. Так! - весь я не умру: но часть меня большая,

От тлена убежав, по смерти станет жить, И слава возрастет моя, не увядая, Доколь Славянов род вселенна будет чтить. Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных, Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал; Всяк будет помнить то в народах неисчетных, Как из безвестности я тем известен стал, Что первый я дерзнул в забавном Русском слоге О добродетелях Фелицы возгласить, В сердечной простоте беседовать о Боге И Истину царям с улыбкой говорить. О Муза! возгордись заслугой справедливой, И презрит кто тебя, сама тех презирай; Непринужденною рукой, неторопливой, Чело твое зарей бессмертия венчай. «В сердечной простоте беседовать о Боге / И Истину царям с улыбкой говорить» - в этих строках уже без ссылок на древних определено место творца Слова, его роль. В них не предположение, в них прямой однозначный ответ. И возвышение Слова над Делом, ибо «И будет говорить он вместо тебя к народу. Итак он будет твоими устами; а ты будешь ему вместо Бога». Самолюбивая власть во все времена вынуждена ставить литератора на место, которое определила для него, естественно, ниже собственного, а в разные времена, в зависимости от свободомыслия или противостояния творцов, и ниже многих иных деяний. Несомненно, это стихотворение было воспринято российскими литераторами как призыв к возвышению, как требование изложения важнейших Божественных истин. Это был ответ на вопрос, о чем писать и для кого. Неслучайно в последующем литературном творчестве мы находим множество обращений творцов именно к власти. С другой стороны, это заставило и власть сделать соответствующие выводы, увидеть в слове вольном опасность для себя, для собственных деяний. Укрепилось желание дежать Слово под контролем, оградить забором полезности для государственного устройства. К сожалению, без учета завета: «...Я буду при устах твоих и при устах его...»

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

В ответ на объявленное Державиным возвышение поэта над властью ужесточилась цензура. 2 Восстание военной знати в декабре 1825 года вновь сделало тему отношений власти и литераторов злободневной. Но поражение восстания, реакция царедворцев на свободомыслие породили скептическое отношение к высокому призванию поэта и в просвещенных, даже симпатизирующих декабристам кругах. Это отношение стимулировалось, поощрялось испуганной властью, а сочинения, в которых звучала эта тема, возводились придворными критиками в ранг низкопробных поделок. Устоять против этого прессинга было сложно. Но можно было несерьезно напомнить о серьезном. В 1826 году граф Дмитрий Хвостов сочиняет: В МОЙ АЛЬБОМ, 1826 ГОДА Восьмидесяти лет старик простосердечный, Я памятник себе воздвигнул прочный, вечный: Мой памятник, друзья, мой памятник альбом; Пишите, милые, и сердцем и умом, Пишите взапуски, пишите, что угодно; Пускай перо и кисть играют здесь свободно, Рисует нежность чувств стыдлива красота, Промолвит дружбы в нем невинной простота; Я не прошу похвал, я жду любви совета: Хвостова помните, забудьбе вы поэта. Принижение предназначения поэта до альбомных стишков - это неосознанное или же осознанное противостояние поэзии истинной, которую необходимо «царям с улыбкой говорить» и требуемого и поощряемого властью комплиментарного суесловия. Помещик Хвостов, ставший графом по протекции Суворова, был человеком тщеславным, а в глазах того же Пушкина графоманом. «Не должно русских писателей судить, как иноземных. Там пишут для денег, а у нас (кроме меня) из тщеславия. Там стихами живут, а у нас граф Хвостов прожился на них». Иной уход от высокого, но опасного предназначения поэта избрал Константин Батюшков. Он в том же 1826 году пишет:

ПОДРАЖАНИЕ ГОРАЦИЮ Я памятник воздвиг огромный и чудесный, Прославя вас в стихах: не знает смерти он! Как образ милый ваш и добрый и прелестный (И в том порукою наш друг Наполеон)*, Не знаю смерти я. И все мои творенья, От тлена убежав, в печати будут жить: Не Аполлон, но я кую сей цепи звенья, В которую могу вселенну заключить. Так первым я дерзнул в забавном русском слоге О добродетели Элизы говорить, В сердечной простоте беседовать о Боге И истину царям громами возгласить. Царицы, царствуйте, и ты, императрица! Не царствуйте, цари: я сам на Пинде царь! Венера мне сестра, и ты моя сестрица, А кесарь мой - святой косарь. Это новая редакция Манифеста. С разделением сфер влияния. В нем нет уже той чистой силы и убежденности Державина, хотя отзвуки сохранились и видно, что они важны для автора. Но в этой редакции уже уступка царям, согласие, что Истина теперь доходит до них не через поэтические строки, а через громы восстаний. И в этом суженном после Державина поэтическом пространстве главным для поэта становится служение своим чувствам. Чуткий к смыслам тайным, небесным, Пушкин не мог не вернуться к этой программной для всей русской, да и не только русской литературы теме. Я памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не зарастет народная тропа, Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа. Нет, весь я не умру - душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит. * Батюшков принимал участие в войне с Наполеоном еще до 1812 года.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык. И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокий век восславил я Свободу И милость к падшим призывал. Веленью Божию, о Муза, будь послушна, Обиды не страшась, не требуя венца, Хвалу и клевету приемли равнодушно И не оспоривай глупца. Спустя восемьдесят девять лет от тех державинских программных строк Пушкин приходит к иному осмыслению роли литератора, уходя от общих фраз, туманной возвышенности и даже меняя адресата. Теперь задача поэта не учить царей, а творить для народа, причем для народа независимо от вероисповедания и национальности. Но в то же время он ограничивает необозримую вселенную рамками государства Российского. Определяет и о чем писать: о том что «пробуждает чувства добрые» и восславлять Свободу. Меняется и взгляд на земные почести, ныне уже венец лавровый не нужен. Но статус поэта не принижается, он так же, как у Державина, ставится выше, безжалостно относя не понимающих этого, невзирая на чины и звания, к глупцам. И уточняется источник Слова, нет уже претензий на принадлежность его исключительно автору, не предлагается «беседовать о Боге», а провозглашается : «Веленью Божию, о муза, будь послушна...» Тем самым Пушкин продекларировал единство небесного и земного, чья связь периодически подтачивается тщетой человеческой. Это манифест смены вектора, но ни в коей мере не замены высокого Божественного предназначения литератора. Не каждому поэту по плечу услышать и донести слово Божие. Но каждый настоящий поэт обязательно ищет ответ на вопрос: соответствует ли он предназначению творца, произносящего Слово? Не обладая гениальностью Пушкина, не в силах осмыслить всю полноту многомерного мирозданья, он мучительно ищет в слове то, что считает наи-

более важным, не видя всю картину, но угадывая, и порой прозорливо, отдельные фрагменты. Такому стихотворению выпадает бессмертие, а поэту известность, пусть не всегда громкая и прижизненная. Это программное стихотворение Пушкина вобрало в себя чаяния современников. 3 В 1824 году Николай Языков пишет «Элегию»: Свободы гордой вдохновенье! Тебя не слушает народ: Оно молчит, святое мщенье, И на царя не восстает. Пред адской силой самовластья, Покорны вечному ярму, Сердца не чувствуют ненастья И ум не верует уму. Я видел рабскую Россию: Перед святыней алтаря, Гремя цепьми, склонивши выю, Она молилась за царя. В этом стихотворении не только отрицание праведности царской власти, но и неприятие какой-либо связи между правителем и поэтом. А от оды Ломоносова прошло всегото 123 года. И это столетие с небольшим привело к полному разочарованию в праведности власти. Поэзия - чуткий барометр общественного настроения... И в то же время в этих строках горечь сожаления, что народ не готов еще к тому, чтобы воспринимать Слово. В этом стихотворении еще далеко до веры в «народную тропу». И уже спустя четыре года Александр Одоевский, находясь на каторге в Чите, пишет пронзительно-пророческое: Струн вещих пламенные звуки До слуха нашего дошли, К мечам рванулись наши руки И - лишь оковы обрели. Но будь покоен, бард! - цепями,

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Своей судьбой гордимся мы И за затворами тюрьмы В душе смеемся над царями. Наш скорбный труд не пропадет, Из искры возгорится пламя, И просвещенный наш народ Сберется под святое знамя. Мечи скуем мы из цепей И пламя вновь зажжем свободы! Она нагрянет на царей, И радостно вздохнут народы! Эти два стихотворения отделяет совсем немного времени, но они противоположны по взгляду на будущее страны и народа. И хотя оба, и Языков и Одоевский, к народу, в общепринятом понятии этого слова, не принадлежали, и тот и другой отразили необходимость переориентации словотворцев от написания од царствующим особам к обращению непосредственно к народу, для одного - «склонившего выю», для другого - «просвещенный наш народ». Между этими стихотворениями, как Рубикон, 1825 год и абсолютно разный жизненный опыт стихотворцев. В одном - откровение пессимиста, ратующего за перемены и одновременно боящегося их; в другом - оптимиста, готового к деянию и совершившего его, пережившего возвышающую общность с высокой идеей и себе подобными и ощутившего их объединяющую силу. Но наряду с этим был и иной взгляд на задачу поэта. Его провестником стал Федор Тютчев. ЦИЦЕРОН* Оратор римский говорил Средь бурь гражданских и тревоги: «Я поздно встал - и на дороге Застигнут ночью Рима был!» Так!.. Но прощаясь с римской славой, С Капитолийской высоты** * Римский оратор ** Один из семи холмов, на которых расположен Рим, находится в центре города.

Во всем величье видел ты Закат звезды ее кровавый!.. Счастлив, кто посетил сей мир В его минуты роковые! Его призвали всеблагие Как собеседника на пир. Он их высоких зрелищ зритель, Он в их совет допущен был И заживо, как небожитель, Из чаши их бессмертье пил! В этих строках отстранение поэта от власти земной. В них признание более высокой его миссии. И понимание происходящего как всего лишь воплощение замысла высших сил. В них оптимизм, основанный не на вере в человека или в народ, а на Божественном промысле. Отрицание суеты и, в то же время вера в высшее счастье каждого человека, на долю которого выпадают перемены... Это стихотворение датировано началом тридцатого года, а в 1849 году Тютчев пишет: Когда в кругу убийственных забот Нам все мерзит - и жизнь, как камней груда, Лежит на нас, - вдруг, знает Бог откуда, Нам на душу отрадное дохнет, Минувшим нас обвеет и обнимет И страшный груз минутно приподнимет. Так иногда осеннею порой, Когда поля уж пусты, рощи голы, Бледнее небо, пасмурнее долы, Вдруг ветр подует, теплый и сырой, Опавший лист погонит пред собою И душу нам обдаст как бы весною... Душа и природа, как ее обитель, - вот что истинно в этом мире... Тютчев не претендует на роль составителя нового манифеста, его философия - это философия, относящаяся не к обществу в целом, а к человеку. Она интимна, стеснительна и едва слышна его современникам, да и потомкам. Она не

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

претендует на лидерство, вот почему никакого памятника не считает нужным воздвигать. И с этого времени в русской поэзии уже две столбовые дороги. Многогранность творчества Пушкина, широчайший диапазон тем и жанров стали образцами для подражания. Определив призвание поэта творить Слово, доступное и понятное народу, он тем самым распахнул дверь в поэзию для выходцев из этого самого народа. Алексей Кольцов - первый русский поэт из купеческого сословия, в его родословной не князья и дворяне, а мещане и даже крепостные. Ему незнаком был мир Одоевского. Понятен, но достаточно сложен для него и мир Тютчева. Он осознавал это: ЧТО ЗНАЧУ Я? Что, крошка мелкая, я значу? Живу, заботливо тружусь, В желаньи счастья время трачу И, вечно недовольный, плачу! Чего ж ищу? к чему стремлюсь? В какой стране, на что гожусь? Есть люди: до смерти желают Вопросы эти разгадать. Но что до них! Пусть как хотят О всем серьезно рассуждают. Я недоросль, я не мудрец, И мне нужнее знать немного; Шероховатою дорогой Иду шажком я, как слепец; С смешным сойдусь ли - посмеюсь; С прекрасным встречусь - им пленюсь; С несчастным от души поплачу И не стараюсь знать, что значу. Но, сознаваясь в своей поэтической невеликости, он формулирует свое кредо, которое жизненнее, а значит, и ближе народу. Так к двум столбовым дорогам добавляется тропиночка, по которой предлагается идти не жаждущим ни славы

мирской, ни постижения Божественного промысла. И петь о том, что видят глаза. 4 Явление Лермонтова смутило его современников и продолжает интриговать потомков. Многогранность его дарований не уступает неразгаданной тайне Микеланджело. Это явление гения, которому дано было право судить других, невзирая на их положение в обществе, земные заслуги. Он не понимал и не принимал правил поведения общества, в котором жил, не мог примириться с ограниченностью земного пространства и постичь конечность отпущенного ему земного времени. Ему даны были космическая прозорливость, глубинное знание человеческой природы, ощущение бесприютности в этом материальном мире. Это был гений, у которого родиной является все подвластное ему пространство, а временные рамки отсутствуют. Это был пришелец из будущего, демонстрирующий прозорливость, которую предстояло расшифровывать многие годы многим поколениям. Он не был озабочен ни приличиями, ни признанием, ни земной славой, словно ведал нечто неведомое остальным. Его произведения - это отражение космической сущности человека. В них он всегда над героем, всегда отстранен от действующих лиц, всегда лишь внимательный наблюдатель. В отличие от Пушкина, он не испытывает добрых чувств к своим героям, не влюбляется в них. Он беспристрастный судья. Даже в своем стихотворении «На смерть поэта» он энергетически мощнее своего предшественника-гения, беря на себя непосильную никому из современников роль не по-земному могущественного защитника. Центральная Россия и Кавказ - места его материального пребывания, но душа его не ведает границ. Множество исследователей пытались, пытаются и будут пытаться постичь тайну его прихода в этот мир, тайну его миссии, его строк, прочитывая их в силу своего постижения бытия и Бога. Но все попытки подойти к его поступкам, к созданному им по общепринятым меркам и канонам заведомо ведут в тупик. Ибо тот, кто сможет объяснить гений

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Лермонтова, должен быть по гениальности равен ему. Его произведения постигаются непосредственно душой, без посредников. И постижение это соразмерно пониманию многоплановости выраженного Слова, его глубинной Божественной сути. Он безгранично верил и знал о своем бессмертии. О бессмертии своей души. И именно это знание отделяло его от окружающих, именно это знание не позволяло ему следовать правилам общепринятого этикета. Именно это знание рождало в нем жестокосердие по отношению к порокам, к которым он относил и человеческие слабости. Произведения Лермонтова стоят над манифестом Пушкина. Они отвергают его главный постулат народности. Они обращены к тому, кто над всеми, - к Богу. В 1841 году, в год смерти, им был написан ПРОРОК С тех пор как Вечный Судия Мне дал всеведенье пророка, В очах людей читаю я Страницы злобы и порока. Провозглашать я стал любви И правды чистые ученья В меня все ближние мои Бросали бешено каменья. Посыпал пеплом я главу, Из городов бежал я нищий, И вот в пустыне я живу, Как птицы, даром Божьей пищи. Завет Предвечного храня, Мне тварь покорна там земная. И звезды слушают меня, Лучами радостно играя. Когда же через шумный град Я пробираюсь торопливо, То старцы детям говорят С улыбкою самолюбивой: «Смотрите, вот пример для вас! Он горд был, не ужился с нами: Глупец, хотел уверить нас,

Что Бог гласит его устами! Смотрите ж, дети, на него: Как он угрюм, и худ, и бледен! Смотрите, как он наг и беден, Как презирают все его!» Когда и кто пойдет по пути, предложенному им, нам пока неведомо... 5 И несколько отступая от темы... О двух гениях. Земное явление сразу, одного вслед за другим, двух гениев русской литературы: одного - певца земных радостей, человеческих отношений и страстей; другого - воспевающего одиночество и бесприютность подлунного мира, восторгающегося тайной иного неземного; одного, воздвигшего себе «памятник нерукотворный», и другого, с вызовом бросившего: «а вы, надменные потомки», - не случайно. Их явление в столь кратком промежутке времени в среде одной религии и одной культуры и очевидная духовная связь между ними имеют сакральное значение. Через них миру и прежде российскому обществу, явлены две грани человеческого бытия. Одна грань - полноценная, с точки зрения большинства людей, жизнь, с ее разумным возрастным спектром перемен - безмятежное детство, увлекательность познания наук в кругу сверстников, страстность взаимной любви, брак, семья, дети... Другая - полная противоположность: сиротское детство, одиночество среди ровесников, разочарование в любви, в друзьях... Для чего же была угодна столь сконцентрированная демонстрация двух жизненных начал, двух русских судеб, чьи предки к тому же имели в свое время не только разное местопребывание на этой земле, но и разный цвет кожи? Для чего прописанные на небесах судьбы, завершающие длинную цепочку столь противоположных по земному опыту предтеч, проявились именно на русской земле, на православной вере, возросли в русской культуре, освятили таинством непомерной силы Слова именно русскую литературу, вобрав многовековой опыт разных цивилизаций? Это вопросы к гению, равному им.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

«Для полноценного понимания произведения необходимо не только вписать (в свое время), но и, что представляется гораздо более важным, освободить его от своего времени; выделить в нем то, что имеет непреходящее значение, обратить его к вечности», - отмечает в своем вступлении к книге «Тайна Лермонтова» Игумен Нестор (Кумыш). В этой цитате - основа методологии литературоведческого исследования, важнейший критерий определения срока жизни любого произведения. Жаль что не так много исследователей литературы следуют именно этому правилу... Творчество двух русских гениев пронизано свободой от своего времени и обращенностью к вечности. Но в большей мере это дано именно Лермонтову. И это определяет его не столько как певца любви ко всему земному, каким был Пушкин, сколько как Судьи земных пороков. Судьи, неукоснительно следующего Высшему закону, а оттого не знающего жалости, не принимающего и не понимающего мольбы, не имеющего снисхождения и твердо знающего, что ему дано это право... Итак, певец земных страстей, певец любви ко всему окружающему и к противоположному полу, как приближения к более высокой бессмертной любви, пророчески постигший свое предназначение: «нет, весь я не умру...», и идущий следом или же посланный с определенной целью Судья: «известной подлостью прославленных отцов», который должен осудить грех убийства своего предшественника и хулителей и гонителей всех певцов любви. Но, как и столетия назад, перед Голгофой другому пророку, его голосу не только не внемлют, грех не только не искупается, он усиливается прерыванием земной жизни самого Судьи... Теперь в иной части света, в ином государстве, но сохранившем православие, человеческое сообщество вновь испытывается на зрелость, на понимание Истины и вновь не проходит испытание... Подмеченная Ахматовой мистика дат рождения и смерти того, кто пришел в этот мир судить за грех уничтожения тех, кто прозревает Истину, - это наказание православному русскому народу и напоминание необходимости осознания неслучайности явления двух гениев одного языка и в столь коротком промежутке времени.

И в то же время это знак любви Всевышнего и Его надежда, что придет день и это осознание, а следом и покаяние, обязательно наступят. 6 Но продолжим знакомство с более приземленными талантами земли русской. Недосягамость Лермонтова определила его одиночество надолго. А современники его продолжали спорить о предназначении поэта между собой. Или же совсем не спорить. Поразмыслив аккуратно, Я избрал себе дорожку И иду по ней без шума, Понемножку, понемножку! Впрочем, я ведь не бесстрастен, Я не холоден душою, И во мне ведь закипает Ретивое, ретивое! Если кто меня обидит, Не спущу я, как же можно! Из себя как раз я выйду, Осторожно, осторожно! Без ума могу любить я, Но любить, конечно, с толком; Я готов и правду резать Тихомолком, тихомолком! Если б брат мой захлебнулся, Я б не стал махать руками, Тотчас кинулся бы в воду, С пузырями, с пузырями! Рад за родину сразиться! Пусть услышу лишь картечь я Грудью лягу в чистом поле, Без увечья, без увечья! Послужу я и в синклите, Так, чтоб ведали потомки, Но уж если пасть придется Так соломки, так соломки! Кто мне друг, тот друг мне вечно, Все родные сердцу близки,

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Всем союзникам служу я По-австрийски, по-австрийски!* Это стихотворение Алексея Константиновича Толстого, написанное в 1853 или 1854 году, можно воспринимать как отклик на события, связанные с военными действиями. Но его также можно поставить эпиграфом к творчеству многих его поэтов современников. Спустя десять лет с ним спорит Яков Полонский. В АЛЬБОМ К.Ш... Писатель, если только он Волна, а океан Россия, Не может быть не возмущен, Когда возмущена стихия. Писатель, если только он Есть нерв великого народа, Не может быть не поражен, Когда поражена свобода. Но самым ярким выразителем постулата писать для народа и о народе стал Николай Некрасов. В нем сочетались деятельная натура и природное свободолюбие. Он открыл современникам и будущим поколениям ту сторону жизни российского общества, завесу над которым в свое время несколько приоткрыл Кольцов. Программным можно считать стихотворение, написанное 22 февраля 1852 года на смерть Гоголя, умершего днем раньше. Блажен незлобивый поэт В ком мало желчи, много чувства: Ему так искренен привет Друзей спокойного искусства; Ему сочувствие в толпе, Как ропот волн ласкает ухо; Он чужд сомнения в себе Сей пытки творческого духа; * В 1853 году Россия воевала с Турцией. Австрия была союзницей России, но, видя, что та уступает, потребовала вывода русских войск из Молдавии и сама ее оккупировала.

Любя беспечность и покой, Гнушаясь дерзкою сатирой, Он прочно властвует толпой С своей миролюбивой лирой. Дивясь великому уму, Его не гонят, не злословят, И современники ему При жизни памятник готовят... Но нет пощады у судьбы Тому, чей благородный гений Стал обличителем толпы, Ее страстей и заблуждений. Питая ненавистью грудь, Уста вооружив сатирой, Проходит он тернистый путь С своей карающею лирой. Его преследуют хулы: Он ловит звуки одобренья Не в сладком ропоте хвалы, А в диких криках озлобленья. И веря и не веря вновь Мечте высокого призванья, Он проповедует любовь Враждебным словом отрицанья, И каждый звук его речей Плодит ему врагов суровых, И умных и пустых людей, Равно клеймить его готовых. Со всех сторон его клянут И, только труп его увидя, Как много сделал он, поймут, И как любил он - ненавидя! В этих строках убежденность в правоте и нужности того, что делает он. Настоящий поэт всегда адресует свои сочинения будущему, потомкам, в надежде, что им его труд пригодится, и довольно часто современникам он неинтересен. В этом отличие истинного творчества от ремесленничества, которое бывает востребовано сиюминутно и может приносить и прижизненную славу, и деньги.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

7 Во второй половине девятнадцатого века социальные проблемы заботили поэтов меньше, чем их собратьев по цеху в его начале. Всплеск свободолюбия декабристов, вой на на Кавказе, наконец, сформулированный Пушкиным Манифест русской поэзии остались в прошлом и не вызывали былого отклика в сердцах и умах, хотя и не отпускали совсем. В начале шестидесятых годов Иван Никитин призна ется: Постыдно гибнет наше время!.. Наследство дедов и отцов, Послушно носит наше племя Оковы тяжкие рабов. И стоим мы позорной доли! Мы добровольно терпим зло: В нас нет ни смелости, ни воли... На нас проклятие легло! Мы рабство с молоком всосали Сроднились с болью наших ран. Нет! в нас отцы не воспитали, Не подготовили граждан. Не мстить нас матери учили За цепи сильным палачам Увы! бессмысленно водили За палачей молиться в храм! Про жизнь свободную не пели Нам сестры... нет! под гнетом зла Мысль о свободе с колыбели Для них неведомой была! И мы молчим. И гибнет время... Нас не пугает стыд цепей И цепи носит наше племя И молится за палачей... Социальная депрессия, несмотря на отмену крепостного права, пронизывает образованное общество. Наступает период обращения к собственной душе. Период врачевания ран, нанесенных соблазнами, бальзамом вечности.

На смену либеральным идеям приходит философия, провестником которой стал Тютчев, - философия примиренчества, отстранения от социума, принятия мира, какой он есть. Продолжателем этого направления стал Афанасий Фет. Его удивительной светлости стихи о природе, о любви расширили границы материального мира, открыли его чувственную и возвышенную сторону. В 1884 году он формулирует свое отношение к миру следующим образом: ДОБРО И ЗЛО Два мира властвуют от века, Два равноправных бытия: Один объемлет человека, Другой - душа и мысль моя. И как в росинке чуть заметной Весь солнца лик ты узнаешь, Так слитно в глубине заветной Все мирозданье ты найдешь. Не лжива юная отвага: Согнись над роковым трудом И мир свои раскроет блага; Но быть не мысли божеством. И даже в час отдохновенья, Подъемля потное чело, Не бойся горького сравненья И различай добро и зло. Но если на крылах гордыни Познать дерзаешь ты как Бог, Не заноси же в мир святыни Своих невольничьих тревог. Пари всезрящий и всесильный, И с незапамятных высот Добро и зло, как прах могильный, В толпы людские отпадет. В какой-то мере он спорит в этом стихотворении и с Лермонтовым, разделяя земное и небесное. Богу божье, кесарю кесарево...

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Дмитрий Минаев не обошел своей сатирой это явление ухода от мира, влил ложку дегтя, напоминая о главной столбовой дороге, завещанной Пушкиным... Поэт понимает, как плачут цветы, О чем говорит колосистая рожь, Что шепчут под вечер деревьев листы, Какие у каждой капусты мечты, Что думает в мире древесная вошь. Он ведает чутко, что мыслит сосна, Как бредит под раннее утро, со сна, И только поэт одного не поймет: О чем это думает бедный народ? И безнадежное четверостишие Петра Якубовича, словно неоспоримый диагноз, датированное 1900 годом: Нет, легче жить в тюрьме, рабом, Чем быть свободным человеком И упираться в стену лбом, Не смея спорить с рабским веком! Таким образом, к концу девятнадцатого века в русской поэзии продолжается поиск народной тропы уже по трем направлениям. Первое можно определить как гражданское, когда предметом изучения являются взаимоотношения человека и общества, государства. Теперь оно носит атеистический характер. Второе направление - философическое, когда предметом изучения является собственно человек, ведущее к богоискательству. Третье - уход в чувственное, рефлекторное восприятие природы, жизни, в неоязычество. Сторонники разных направлений периодически скрещивают поэтические строки, отстаивая свою правоту, свою нужность будущему. Наряду с этим существует поэзия ремесленническая с размытыми веяниями, отражающая мелкие или же малоинтересные моменты бытия.

Особняком стоит русская сатира как крайнее проявление неприятия существующего положения вещей. Естественно, она относится к первому направлению, но именно в этом веке проявляется наиболее широко, словно камертон, настраивая поэтические голоса на иное, чем прежде, звучание... Но уже наступает эпоха, довольно спорно названная впоследствии Серебряным веком русской поэзии. 8 Роль поэта как Божьего вестника («И истину царям с улыбкой говорить») или певца народных чаяний («И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал») уже не обсуждается. Роль поэта как посредника между человеком и Богом, между людьми разных сословий, кажется, исчерпана. Но отголоски еще доносятся и принимают форму горького признания об утраченном, о более высоком, важном... Я не знаю мудрости, годной для других, Только мимолетности я влагаю в стих. В каждой мимолетности вижу я миры, Полные изменчивой радужной игры. Не кляните, мудрые. Что вам до меня? Я ведь только облачко, полное огня. Я ведь только облачко. Видите: плыву. И зову мечтателей... Вас я не зову! Это пишет Константин Бальмонт в 1902 году. Планка опущена, теперь можно спокойно ее перепрыгивать, без стеснения называясь поэтом и через это уравнивая себя с известными великими предтечами... Именно принижение роли и значения поэзии открывает шлюз для того, что прежде поэзией и не именовалось, что считалось личным, интимным, альбомным, порой непристойным, не нуждающимся в огласке и даже опасающимся оной. Теперь можно свой маленький опыт восприятия жизни, свои гипертрофированные переживания и желания возводить в ранг философии. Это не сдерживаемое более высокими примерами самовыражение в слове находит отклик в окололитературной среде, среди тех, кто хочет, но не может талантливо выра-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

зить себя. Их усилиями создаются кумиры, формируются кружки по взглядам, пристрастиям, по оттенкам публичной лжеисповедальности... Спектр, естественно, самый широкий, но преобладают, как и положено на мелкотемье, оттенки мрачности и конечности. То, что позднее литературоведы определили как Серебряный век русской поэзии, в действительности было временем понижения статуса поэта, что вызвало вброс в литературу массива рифмованных сочинений разной направленности, разного уровня мастерства. Истинных талантов той поры не так уж и много. Это, несомненно, расширило столбовую дорогу литературы, но, к сожалению, не за счет большей талантливости, наоборот, темы и мастерство учителей стали ученикам не по плечу. Николай Гумилев в 1910 году пытается разорвать этот круг себялюбия в стихотворении под вполне соответствующем моде названием «Дон Жуан». Моя мечта надменна и проста: Схватить весло, поставить ногу в стремя И обмануть медлительное время, Всегда лобзая новые уста. А в старости принять завет Христа, Потупить взор, посыпать пеплом темя И взять на грудь спасающее бремя Тяжелого железного креста! И лишь когда средь оргии победной Я вдруг опомнюсь, как лунатик бледный, Испуганный в тиши своих путей, Я вспоминаю, что, ненужный атом, Я не имел от женщины детей И никогда не звал мужчину братом. Это знание своего места и места своих современников в уже сложившейся иерархии мастеров поэзии, это понимание мелочности того, что пишется, и заставляет автора искать конкретное дело, нужное этому миру или хотя бы обществу. В этом понимании лилипутства современников, да и себя, драма Гумилева, как человека, осознающего, что есть истинное предназначение Поэта, но живущего в пору, когда подобное понимание никому не интересно.

9 Так или иначе, но каждый настоящий поэт осознает никчемность созданного им, если оно не созвучно строкам гениальных предшественников. Но обвиняет в своей немощи подняться до предтеч время и общество, в котором ему выпадает жить. Иногда, защищаясь, дабы не потерять уважение к себе и смысл существования, не заносится, не пытается объять необъятное, а ставит во главу собственного бытия радующий, вызывающий положительные эмоции окружающий мир, но без раздражающего человеческого сообщества. Подобная поэзия, пусть и лишенная философичности Тютчева или Фета (ибо утрачена связь с небом, все предельно приземлено), приятна, чувственна, приемлема, признается и почитается во все времена поэзией настоящей. Просыпаюсь в полумраке. В занесенное окно Смуглым золотом Исакий Смотрит дивно и темно. Утро сумрачное снежно, Крест ушел в густую мглу. За окном уютно, нежно Жмутся голуби к стеклу. Счастлив этим финским утром, Дымным севером, зимой, Светлой люстры перламутром Озарю я номер мой. Все мне радостно и ново: Запах кофе, яркий свет, Мех ковра, уют алькова И сырой мороз газет. В этом стихотворении Ивана Бунина, датировано 1915 годом, можно найти созвучные мысли и ощущения и тем, кто предвидит близящуюся катастрофу и склонен к пессимистическому взгляду на будущее, и тем, кто оптимистичен, невзирая ни на какие приметы и предчувствия, и тем, кому безразличен и крест, ушедший во мглу, и «яркий свет», но радует «уют алькова» и собственная отстраненность от того, что за окном, за пределами этого уюта...

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Но можно заявить о себе не созвучием с другими, а совсем иначе, не тая своих претензий на значимость, равенство с великими, даже беспардонно возвеличивая себя, возводя в ранг непостижения твоего слова современниками, здесь и сейчас по причине их отсталости... И пусть каждый понимает как хочет: кто-то воспримет подобное как безумие или злую намешку над современниками, а кто-то поверит в прозорливость и гениальность непонятого... И когда земной шар, выгорев, Станет строже и спросит: кто же я? Мы создадим «Слово полку Игореве» Или же что-нибудь на него похожее. Так в том же, что и Бунин, 1915 году пишет Велимир Хлебников. Подобная поэзия, пусть и столь разная, но все же вырвавшаяся за пределы душного гипертрофированного «я», - соперник находящимся на пьедестале, она требует манифеста-ответа. И такой манифест, оправдывающий персонифицированную, ограниченную рамками личностного восприятия мира поэзию появляется в 1917 году. Его автор Николай Недоброво. Я - целый мир. Все то, что вижу я и знаю, все это - я и лишь во мне живет; все это я своим сознаньем созидаю, и это все со мной умрет. Но есть и мир другой, и я его не знаю, хоть весь я из него. В нем обезличен я, бессмысленно и слепо выполняю неведомый закон немого бытия. Да, если бы тот мир, то странное движенье, где я - не кто, а что, и мог бы я познать, то в тот же самый час, в то самое мгновенье я б перестал существовать. (Кто бы мог подумать тогда, да и много позже, но придет время, и именно это стихотворение можно будет назвать манифестом Сетевой, и не только, культуры, выпестован-

ной массовой культурой постиндустриального общества и столь бурно расцветшей в настоящее время...) 10 1917 год. Переломный год для России и всего мира. Год катастроф и надежд. Начало формирования нового миро устройства человечества. В этом году еще одно стихотворение претендует на роль нового манифеста, отрицающего первый. Оно принадлежит Борису Садовскому. Мой скромный памятник не мрамор бельведерский, Не бронза вечная, не медные столпы: Надменный юноша глядит с улыбкой дерзкой На ликование толпы. Пусть весь я не умру, зато никто на свете Не остановится пред статуей моей И поздних варваров гражданственные дети Не отнесут ее в музей. Слух скаредный о ней носился недалеко И замер жалобно в тот самый день, когда Кровавый враг обрушился жестоко На наши села и стада. И долго буду я для многих ненавистен Тем, что растерзанных знамен не опускал, Что в век бесчисленных и лживых полуистин Единой Истины искал. Но всюду и всегда: на чердаке ль забытый, Или на городской бушующей тропе, Не скроет идол мой улыбки ядовитой И не поклонится толпе. Не всем дано это понимание мелочности, полуистин, но есть Блок, чутко и болезненно переживающий происходящие перемены, верный в своем творчестве пушкинскому прозрению, не поддающийся искушению лицемерной похвалы. О, я хочу безумно жить: Все сущее - увековечить, Безличное - вочеловечить, Несбывшееся - воплотить!

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Пусть душит жизни сон тяжелый, Пусть задыхаюсь в этом сне, Быть может, юноша веселый В грядущем скажет обо мне: Простим угрюмство - разве это Сокрытый двигатель его? Он весь - дитя добра и света, Он весь - свободы торжество! Это важное для него признание он датирует 5 февраля 1914 года. Но уже наготове хулители прежнего манифеста, опровергатели авторитетов, претенденты, не способные постичь глубину предтеч, видящие и понимающие лишь то, что осязаемо... И именно Блоку адресует Зинаида Гиппиус, приверженец иного манифеста, в 1919 году такие строки: Впереди 12-ти не шел Христос: Так сказали мне сами хамы. Зато в Кронштадте пьяный матрос Танцевал польку с Прекрасной Дамой. Говорят, он умер... А если б и нет? Вам не жаль Вашей Дамы, бедный поэт? Но эпоха чувственного препарирования, гипертрофированного самолюбования, эпоха предвоенного, предреволюционного интуитивного прозрения будущего заканчивается. Как результат столкновения духовной монархии (начиная с просвещенной) и бездуховного европейского капитализма, которого российское общество определенно не приемлет, боится, отторгает, отчего и отдает предпочтение революции. Но не дело поэта служить суетному. Его предназначение в другом. И в 1924 году об этом напоминает Анна Ахматова. МУЗА Когда я ночью жду ее прихода, Жизнь, кажется, висит на волоске. Что почести, что юность, что свобода Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув покрывало, Внимательно взглянула на меня. Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала Страницы Ада?» Отвечает: «Я». И вновь становится актуальным возвращение к пониманию роли поэта, задан вектор, планка вновь поднята. В 1928 году в Париже Владислав Ходасевич, словно подтверждая понимание того, что минувшие годы социальных катаклизм, породивших множество истин в ущерб Истине, множество поэтических направлений в ущерб главному призванию поэта, делает свой вывод, вполне соответствующий диалектике Русского мани феста. ПАМЯТНИК Во мне конец, во мне начало. Мной совершенное так мало! Но все ж я прочное звено: Мне это счастие дано. В России новой, но великой Поставят идол мой двуликий На перекрестке двух дорог, Где время, ветер и песок... Но тем не менее то, что принято называть Серебряным веком русской поэзии, вызывает восторженное уважение литературоведов и прочих исследователей словесности, вполне закономерно. Прежде всего по невиданной широте поэтического отображения мира. В эти годы наряду с поэзией гражданского звучания соседствует и философическое самоуглубление, и чувственный восторг перед жизнью или страх перед ней, и шизофренические откровения... Вовсю процветает ремесленничество. Не исчезла и сатира. Это был настоящий выброс Слова неупорядоченного, зачастую отвергающего каноны и общепринятые правила словотворцами, по-разному талантливыми или даже бесталанными, но считающими себя таковыми, уже забродившего революционными переменами общества.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

11 После октября 1917 года доселе единая русская поэтическая река, небывало разлившаяся в предреволюционные годы, разделилась на два рукава. Одному суждено было свернуть из родных мест и, постепенно мелея, зарастать тиной и высыхать, другому, изрядно сузившемуся, но все же достаточно полноводному, по родному руслу устремиться к новому горизонту. И писать свой манифест. Во всяком случае, так было декларировано. Но получилось ли? Большевики, несомненно, обладающие недюжинной верой в свои силы и в возможность создания государства равенства и братства, прекрасно понимали глубинный смысл и силу библейских слов о роли Аарона при Моисее и с первых лет создания государства рабочих и крестьян начали плотно опекать мастеров слова. Несогласные с новой идеологией были уничтожены или вынуждены эмигрировать, с теми же, кто остался, присматриваясь или же искренне поверив в светлое будущее, большевики начали работать, не жалея ни средств, ни внимания. Создание единого профессионального цеха - творческого писательского союза было грамотным управленческим решением: тем самым было покончено с кружковой безыдеологической вольницей, прописаны и доведены главные заповеди коммунистического строительства и социалистического реализма и определены критерии. Не были забыты и кнут с пряником. Причем и то, и другое были весьма весомы, чтобы не принимать их во внимание. Настоящий поэт всегда бунтарь, независимо от того, в какой стране и при каком режиме он живет. Его одинаково не устраивают и оковы тоталитаризма, и разгул демократии. По-настоящему рай - это все-таки монархия, как и сказано в Библии, а ад как раз подобен вседозволенности демократии. В Советском Союзе на протяжении всего периода его существования минимум дважды пытались найти ту самую золотую середину, которая позволяла бы поэту своевольничать, но в определенных, приемлемых властью рамках. Предвоенный период, пресловутые тридцатые-сороковые годы, несомненно, можно отнести к завинчиванию гаек. Репрессии против инакомыслящих, посчитавших, что в посредниках в виде власти между небом и землей не нуж-

даются, были низшей точкой на этой синусоиде, оттепель шестидесятых - верхней. Последовавшие за оттепелью идеологические порки и запреты предшествовали новому оттаиванию, того, что было приморожено и спрятано от глаз людских. И этот период был более бурным, чем оттепель, и намыл много чего, в том числе и грязного, далекого от настоящей литературы... Следует отметить, что в социалистическом реализме не нашлось места сатире в ее общепринятом смысле. То, что за нее выдавалось, скорее можно отнести к фельетонной публицистике. Не поощрялась, хотя и была востребована, философическая поэзия. Довольно узкий фарватер был определен для гражданской направленности, хотя по причине узости некоторые темы, как, например, военная, обрели классическое звучание. Эзопов язык позволил продолжить традиции чувственного восприятия жизни. И буйным цветом, особенно в периодической печати, расцвело стихо творчество ремесленников. Некоторые из них даже пережили «всенародное признание»... Но вернемся к теме и поищем в поэзии советского периода признаки того, что мысль о статусе поэта литераторов все же продолжала волновать. 1920 год был урожайным на поэтические признания. Это был год словораздела. Эпатажный Игорь Северянин, которого вкупе с Бальмонтом Маяковский называл «фабрикантами патоки», вдруг создает отнюдь не слащавое стихотворение. ПОЭЗА ПРАВИТЕЛЬСТВУ. Правительство, когда не чтит поэта Великого, не чтит себя само И на себя накладывает вето К признанию и срамное клеймо. Правительство, зовущее в строй армий Художника, под пушку и ружье, Напоминает повесть о жандарме, Предавшем палачу дитя свое. Правительство, лишившее субсидий Писателя, вошедшего в нужду, Себя являет в непристойном виде

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

И вызывает в нем к себе вражду. Правительство, грозящее цензурой Мыслителю, должно позорно пасть. Так, отчеканив яркий ямб цезурой, Я хлестко отчеканиваю власть. А общество, смотрящее спокойно На притесненье гениев своих, Вандального правительства достойно, И не мечтать ему о днях иных... Но это лишь прощальный взгляд. На смену идут другие, кому впору и перемены, и требования этого нового общества и так называемого правительства рабочих и крестьян. Праздничный, веселый, бесноватый, С марсианской жаждою творить, Вижу я, что небо небогато, Но про землю стоит говорить. Даже породниться с нею стоит, Снова глину замешать огнем, Каждое желание простое Освятить неповторимым днем. Так живу, а если жить устану, И запросится душа в траву, И глаза, не видя, в небо взглянут,Адвокатов рыжих позову. Пусть найдут в законах трибуналов Те параграфы и те года, Что в земной дороге растоптала Дней моих разгульная орда. Это стихотворение Николая Тихонова тоже датировано 1920 годом. Энергия творцов нового общества, государства, времени столь сокрушительна, что откровенно противостоять ее напору редко кому по плечу. Это осознается, ведь все же «бесноватый», «разгульная орда», но с непостижимой для созидателя, - а истинный поэт прежде всего творец, созидатель, - гордостью, если не гордыней. И неслучайно именно

в этом году ярчайший выразитель чувственной поэзии Сергей Есенин предвидит-признается: Я последний поэт деревни, Скромен в песнях дощатый мост. За прощальной стою обедней Кадящих листвой берез. Догорит золотистым пламенем Из телесного воска свеча, И луны часы деревянные Прохрипят мой двенадцатый час. На тропу голубого поля Скоро выйдет железный гость. Злак овсяный, зарею пролитый, Соберет его черная горсть. Не живые, чужие ладони, Этим песням при вас не жить! Только будут колосья-кони О хозяине старом тужить. Будет ветер сосать их ржанье, Панихидный справляя пляс. Скоро, скоро часы деревянные Прохрипят мой двенадцатый час! Но все же находятся те, кто держит оборону перед порой откровенной бездарностью, кто соотносится с манифестом предтеч. Поэт - издалека заводит речь. Поэта - далеко заводит речь. Планетами, приметами... окольных Притч рытвинами... Между ДА и НЕТ Он - даже размахнувшись с колокольни Крюк выморочит... Ибо путь комет Поэтов путь. Развеянные звенья Причинности - вот связь его! Кверх лбом Отчаетесь! Поэтовы затменья Не предугаданы календарем. Он тот, кто смешивает карты, Обманывает вес и счет,

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Он тот, кто СПРАШИВАЕТ с парты, Кто Канта наголову бьет, Кто в каменном гробу Бастилий Как дерево в своей красе. Тот, чьи следы - всегда простыли, Тот поезд, на который все Опаздывают... Ибо путь комет Поэтов путь: жжа, а не согревая, Рвя, а не взращивая, - взрыв и взлом Твоя стезя, гривастая кривая, Не предугана календарем! Это стихотворение Марины Цветаевой датировано 8 апреля 1923 года. А в 1925 году Максимилиан Волошин пытается вразумить, подсказать коллегам по цеху. ДОБЛЕСТЬ ПОЭТА. (Поэту революции) 1 Править поэму, как текст заокеанской депеши: Сухость, ясность, нажим, начеку каждое слово. Букву за буквой врубать на твердом и тесном камне: Чем скупее слова, тем напряженней их сила. Мысли заряд волевой равен замолчанным строфам. Вытравить из словаря слова: «Красота», «Вдохновенье» Подлый жаргон рифмачей... Творцу же, поэту - понятья: Правда, конструкция, план, равносильность, сжатость и точность В трезвом, тугом ремесле - вдохновенье и честь поэта: В глухонемом веществе заострять запредельную зоркость. 2 Творческий ритм от весла, гребущего против теченья, В смутах усобиц и войн постигать целокупность. Быть не частью, а всем: не с одной стороны, а с обеих. Зритель захвачен игрой - ты не актер и не зритель, Ты соучастник судьбы, раскрывающей замысел драмы. В дни революции быть Человеком, а не Гражданином:

Помнить, что знамена, партии и программы То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома. Быть изгоем при всех царях и народоустройствах: Совесть народа - поэт. В государстве нет места поэту. Нет, самый главный манифест русской поэзии не забыт, не утрачен. Но как мало уже остается тех, кто его ощущает, кто непреложным условием творчества ставит соответствие ему! Как велико количество новоявленных законодателей, декларирующих лживые ценности... 12 Революционные вседозволенность и свобода самовыражения дали России уникальную и трагическую фигуру поэта, одновременно и глашатая, и судьи, который по силе самовыражения, по искренности был сродни безгрешному ребенку, а по отрицанию окружающего несовершенного мира - безжалостному судье. Он наделен был чувственностью Пушкина и смелостью Лермонтова. И новым безмерным талантом. Но уже было иное время, иные нравы, да и явился он из иной среды, в которой связь с небом была заслонена земной суетой. Несомненно, Владимир Маяковский чувствовал это, мучился от того, что недопонимает, не может никак выразить что-то очень важное, что было завещано гениальными предшественниками-провидцами, и что обязательно необходимо понять и продолжить. Он начинает работу над своей программной поэмой «Во весь голос». В первом вступлении в поэму есть и такие строки: Мой стих дойдет через хребты веков и через головы поэтов и правительств. Но это вступление, написанное в привычной форме вызова-обвинения, не удовлетворяет автора. И есть уже строки, которые ему дороги и к которым он возвращается в течение двух последних лет, но так и не заканчивает...

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Я знаю силу слов, я знаю слов набат. Они не те, которым рукоплещут ложи. От слов таких срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек. Бывает, выбросят, не напечатав, не издав. Но слово мчится, подтянув подпруги, звенят века, и подползают поезда лизать поэзии мозолитые руки. Я знаю силу слов. Глядится пустяком, опавшим лепестком под каблуками танца. Но человек душой, губами, костяком... А еще раньше, в 1924 году, он пишет «Юбилейное». Александр Сергеевич, разрешите представиться. Маяковский... ...Может, я один действительно жалею, что сегодня нету вас в живых. Мне при жизни с вами сговориться б надо. Скоро вот умру и буду нем. После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пе, ая на эМ. Кто меж нами? с кем велите знаться?! Чересчур

страна моя поэтами нища... ...Мне бы

памятник при жизни полагается по чину. Заложил бы динамиту - ну-ка, дрызнь! Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь! Это стихотворение - жалоба почти равному, но старшему, более опытному и сильному. Маяковский осознавал, что может встать вровень. Но на продолжение своего манифеста не хватило не таланта, нет - не хватило отстраненности от земного. Он - яркий выразитель революционного сдвига в сознании людей, своей судьбой ставший прообразом судьбы родившейся на его глазах и при его содействии новой страны. Он так же был бездумно революционен вначале, как и она, пропитан азартом перемен, ломки, а позже повержен разочарованием, утратив, как и страна, в этом эйфорическом безумии разрушения существующего прежде связь с вечным, Божественным. Он бунтует прежде яростно, а затем уже по инерции, сумятеще обосновывая свою успокоенность, свое примирение с настоящим. Он оправдывается, понимая банкротство своего недюжинного, данного ему Богом поэтического дара. 13 Новое общество выпестовывает новых людей. В том числе и тех, кто считает себя поэтом. Канули безвозвратно в прошлое цари, государство приобрело новую веру - атеизм, какое может быть теперь противоречие между Поэтом и властью? Исключительно сотрудничество. Причем не равное. Под присмотром властей создается прокрустово ложе социалистического реализма, Свобода, как неотъемлемое

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

право поэта, становится осознанной необходимостью в в жестких рамках этого ложа. В какой-то степени к программным нового времени и государства можно отнести стихотворение Елены Ширман, написанное в 1940 году. ПОЭЗИЯ. Пусть я стою, как прачка, над лоханью, В пару, в поту до первых петухов. Я слышу близкое и страстное дыханье Еще не напечатанных стихов. Поэзия - везде. Она торчит углами В цехах, в блокнотах, на клочках газет Немеркнущее сдержанное пламя, Готовое рвануться и зажечь, Как молния, разящая до грома. Я верю силе трудовой руки, Что запретит декретом Совнаркома Писать о Родине бездарные стихи. Уже наступила эпоха воспевания ремесленничества и эзопова языка, когда сказать прямо, как Пушкин или Маяковский, было невозможно. Это было время чтения между строк, писания в стол, самиздата, диссидентов явных и тайных, признанных и обойденных вниманием... В том же 1940 году Анна Ахматова: Мне ни к чему одические рати И прелесть элегических затей. По мне, в стихах все быть должно некстати, Не так, как у людей. Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда, Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда, Сердитый окрик, дегтя запах свежий, Таинственная плесень на стене... И стих уже звучит, задорен, нежен, На радость вам и мне.

В 1944 году Вячеслав Иванов признается за всех: Великое бессмертья хочет, А малое себе не прочит Ни долгой памяти в роду, Ни слав на Божием суду, Иное вымолит спасенье От беспощадного конца: Случайной ласки воскресенье, Улыбки милого лица. Поэт уже не вровень с царями, с властью. Царя нет, а власть безлика, не персонифицирована. Но и не настолько близок к народу, чтобы улавливать его токи. Собранные в профессиональный цех, некогда свободные творцы быстро постигают и требования власти, и иерархию чинов и благ. И задачи, которые теперь стоят перед ними, сугубо земные. Богу в советской поэзии нет места, как и Божественному. Как альтернатива, начинает оттачиваться патриотизм, приобретя по-настоящему поэтическое звучание во время и после Второй мировой войны. Но истинный поэт, даже обласканный, чувствовал свою ущербность, ему тесно и больно до бесталанности было в ложе Прокруста - государства. Нет, не из книжек наших скудных, Подобья нищенской сумы, Узнаете о том, как трудно, Как невозможно жили мы. Как мы любили горько, грубо, Как обманулись мы любя, Как на допросах, стиснув зубы, Мы отрекались от себя. Как в духоте бессонных камер И дни, и ночи напролет Без слез, разбитыми губами Твердили: «Родина», «Народ». И находили оправданья Жестокой матери своей, На бесполезное страданье

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Пославшей лучших сыновей. О дни позора и печали! О, неужели даже мы Тоски людской не исчерпали В открытых копях Колымы! А те, что вырвались случайно, Осуждены еще страшней: На малодушное молчанье, На недоверие друзей. И молча, только тайно плача, Зачем-то жили мы опять, Затем, что не могли иначе Ни жить, ни плакать, ни дышать. И ежедневно, ежечасно, Трудясь, страшилися тюрьмы, Но не было людей бесстрашней И горделивее, чем мы! Это горькое признание Ольги Берггольц. Но эзопов язык все оттачивается, чтение между строк и, естественно, такое же написание набирает силу, находит и своих авторов, и читателей. Быть знаменитым некрасиво. Не это подымает ввысь. Не надо заводить архива, Над рукописями трястись. Цель творчества - самоотдача, А не шумиха, не успех. Позорно, ничего не знача, Быть притчей на устах у всех. Но надо жить без самозванства, Так жить, чтобы в конце концов Привлечь к себе любовь пространства, Услышать будущего зов. И надо оставлять пробелы В судьбе, а не среди бумаг, Места и главы жизни целой Отчеркивая на полях. И окунаться в неизвестность,

И прятать в ней свои шаги, Как прячется в тумане местность, Когда в ней не видать ни зги. Другие по живому следу Пройдут твой путь за пядью пядь, Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать. И должен ни единой долькой Не отступаться от лица, Но быть живым, живым и только, Живым и только до конца. Ну чем не шифрограмма, которую в 1956 году зашифровал Борис Пастернак... И все-таки сформулированное и завещанное предтечами не кануло в Лету. С боязнью, с неуверенностью, но возвращаются к опасным темам. Пусть даже так, как сделал это в 1966 году Евгений Винокуров. ПРОРОК. И вот я возникаю у порога... Меня здесь не считают за пророка! Я здесь, как все. Хоть на меня втроем Во все глаза глядят они, однако Высокого провидческого знака Не могут разглядеть на лбу моем. Они так беспощадны к преступленью! Здесь кто-то, помню, мучился мигренью? - Достал таблетки?! Выкупил заказ? - Да разве просьба та осталась в силе?.. - Да мы тебя батон купить просили! - Отправил письма? Заплатил за газ?.. И я молчу. Что отвечать - не знаю. То, что посеял, то и пожинаю. А борщ стоит. Дымит еще, манящ!.. Но я прощен. Я отдаюсь веселью! Ведь где-то там оставил я за дверью Котомку, посох и багряный плащ.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Начиналось шествие шестидесятников, времена Политехнического, откровений Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Беллы Ахмадулиной, позже Владимира Высоцкого. Но печать иносказания уже сделала свое дело. И если Евтушенко еще пытался в рамках позволенного реализовать Манифест и аппелировать если не к Богу, так к власти, то Вознесенский сотворил свой параллельный мир, Ахмадулина закодировала свои строки напевно-монотонным звучанием, а Высоцкий возложил всю ответственность за сказанное им на вымышленные образы... И уже никто не отваживался говорить о памятнике... Наконец, в назревшем новом революционном вихре в 1986 году прозвучало признание-вызов Михаила Львова. Художник не прощает никому Ни богу, ни царю и ни народу Навязанную временем ему Гнетущую и злую несвободу. И в нем шумит иль еле шелестит До крайних дней, до самого ухода (И всех и проклинает и шерстит) Однажды оскорбленная свобода. С одной стороны, не прощает, но, с другой, и не говорит... 14 Канул в прошлое Советский Союз, так и не осуществившийся проект справедливого и благоденствующего государства. Большевики переоценили себя и свою идею, противоречащую закону единства и борьбы противоположностей. Пролетарии всех стран так и не объединились, мир не стал однополярным коммунистическим, сил на длительную осаду остального капиталистического, более жестокого и более расхристанного мира хватило лишь на неполные семьдесят пять лет. На смену естественному и необходимому для существования человечества двуполярному миру пришла прежде иллюзия, сродни коммунистической идее, одно-

полярного управляемого земного шара, а затем еще одна, свидетельствующая об очевидном незнании политиками незыблемых законов бытия (а что вы хотите от атеистовкоммунистов и финансистов-капиталистов), - многополярного. Словно в подлунном мире недостаточно подтверждений вечного и отлаженного противостояния двух начал... Несомненно, что эти многие самозванные центры ложной полярности со временем сольются в привычную, созданную Богом картину мироздания, в котором противостоят всего два полюса: добра и зла. Но уравнивание общественного устройства всех стран по принципу превалирования индивидуального над общественным, частного над общим, коллективным, то, что считается современной демократией, перемешало многие устоявшиеся и, казалось, незыблемые понятия; впору, по Маяковскому, искать новый ответ на вопрос, что такое хорошо, а что такое плохо. Так утратила ли русская поэзия, теперь уже легко преодолевающая государственные границы, приверженность своему Манифесту? В двадцать первом веке тема, заданная Горацием, не перестала волновать поэтов. Так Анатолий Берлин, родившийся в Ленинграде и живущий в Лос-Анджелесе, напомнив читателю строки из Горация, Державина и Пушкина, изложил свое, вполне соответствующее эстетическому уровню современного общества мнение на сей счет. ПАМЯТНИК Я в свой черед взойду на пьедестал И памятником стану после смерти, Надеясь не смутить мемориал Иронией безумной круговерти. Поэтов единит Пегаса зов, Когда стихов армада за плечами, Нерукотворный грезится ночами, И маятник рифмует бег веков. Благословен компьютерный экран, С которого читают наши лица. Полночных бдений виртуальный храм Хранит надежно каждую страницу.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Каким бы ни был способ бытия, Но на излете завтрашнего акта Отыщут в хламе диво артефакта Мой стих, в котором: «... весь не умер я». И если в этом стихотворении еще отражено понимание роли слова, роли и места поэта в этом мире, то Вадим Ковда, москвич по рождению, живущий в Ганновере, даже не пытается делать вид, что это важно, воинственно бахвалясь своей собственной несоразмерностью ни с темой, ни с поэтами прошлого... Пускай осядет столп нерукотворный, и глохнет пусть народная тропа... Помочь бы лучше тете Дусе двор мыть, морщин решетку вытравить со лба. Собрать бы ей деньжат на ватник новый, сынка-бандита б перевоспитать. Когда помрет, не пожалеть бы ноги тропу к ее могиле протоптать. Эта стихотворение отражает жвачную философию общества потребления, демонстрирует подмену истинного вечного - ложным, высокого небесного - низким, земным и выдачу этого ложного, низкого, суетного за важное и высокое. (Впрочем, можно прочесть и как робкую сатиру.) Собственно, в этом не его вина. Век двадцатый способствовал увеличению лжепророков, лжепоэтов, лжехудожников и прочих лжетворцов, сбивая с истинного пути все больше и больше людей. И эта ловля не устоявших перед соблазном осязаемости материального, ощущаемого всеми данными нам чувствами, пусть и краткого, бытия, его кажущейся победы над неведомым, лишь воображаемым вечным духовным бессмертием душ продолжилась в новом веке. Но все же возвращение, пусть даже так, как Берлин и Ковда, к некогда сформулированному Русскому манифесту свидетельствует, что он не только не забыт, он начинает вновь влиять на творцов, как влияет на всех нас наш Создатель. 2014-2015 гг.

Философская закладка /

Философская закладка

ЧЕЛОВЕК-СМЕРТЬ Автор: Сергей Шмаков

Прежний мир решил умереть - не будем мешать ему. Остановившись на пороге глобальных перемен, он погрузился в глубокую думу о выборе дальнейшего пути. Об этом кричит все вокруг. Даже воздух стал тяжелым от чрезмерного напряжения социальных процессов. Неслышно вибрирует тревожность - от еле заметной на кухне до очевидной на высшем уровне. Она чувствуется в неспокойных глазах соотечественников. «Редкий оптимист досмеется до середины шутки про “тупых американцев”». И все же надежда есть. Надежда на то, что все образуется и мы найдем решение накопившихся «мировых проблем современности». Из любой ситуации есть выход. Главное сделать правильный, пусть и не сразу, выбор. Эту надежду нам внушает дедушка Постмодерн. Лежа на смертном одре, он призывает нас и открывает нам тайны человеческого существования. Он передает нам знание, к которому мы шли десятки, сотни, тысячи, миллионы лет. Он развеивает все мифы, все до одного, мифы, за которые мы цеплялись, как утопающий за соломинку. Религия, государство, семья, общество, патриотизм, деньги, любовь, пол, святость и прочие конструкты суть интеллектуальные вымыслы, порожденные невежеством и страхом перед неизвестностью. Нет ничего, что могло бы считаться достойным исключительного почтения. На всем прорастает плесень иронии, все заслуживает быть осмеянным и низвергнутым. Нет никакого центра, нет иерархии, авторитетов - все равнозначно. Президент и бомж суть равные части целого. А впрочем, и целого тоже нет. Есть только хаос, мешанина смыслов, знаков, кодов, симулякров, многоголосие пустоты. Эклектика как мода, вкус, жанр, хороший тон, тонкое понимание современности. Я выполз из клоаки мира, чтобы заявить о том, что я коричневая масса переработанного цивилизацией вещества. Всему - конец.

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Сергей Шмаков

Постмодерн утверждает, что мир - это не движение «от» к «до», из прошлого в будущее, не единый вектор развития, эволюции от простого к сложному, от примитивного к совершенному. Мир - это совокупность равноценных направлений, не имеющих ни верха, ни низа, ни начала, ни конца. Будь кем хочешь - никто не лучше другого. Между «натуралом» и «ненатуралом», грешным и не грешным стоит знак равно. На смену варварскому человечеству приходит универсальное, виртуальное, лишенное различий, унисексуальное, трансгендерное, трансгуманистическое, машинное постчеловечество с иной, чуждой для традиционного человека культурой. У постчеловека нет ни амбиций, ни претензий, ни восхищения от существования, ни радости творчества. Он убил все своим пониманием. Он расшифровал последний код существа Homo Sapiens. И теперь, пребывая в скуке, он перекладывает с места на место одни и те же рациональные кубики искусства, политики, науки - не для того, чтобы создать новое, а чтобы открыть иную интерпретацию старого. Индивид, застывший в мертвом созерцании гиперреальности. В своем познании действительности разум достиг крайней точки и теперь выворачивает ее наизнанку. Он уперся в тупик, но потребность в движении вынуждает его создавать иллюзию движения. Для этого он изобрел искусственную бесконечность - виртуальное пространство. Компьютер - его спаситель. А теперь - внимание. То, что делает разум, называется Копированием (чего?) Смерти. В своем творческом поиске, в эволюционном блуждании во тьме бесконечности, в непрестанном желании убежать от Смерти, он наконец ощутил ее холодное дыхание в затылок. Но ему не хватает смелости обернуться и взглянуть ей в лицо. Он отводит взгляд, притворившись, что не замечает ее. Делает вид, что его отвлекло что-то более интересное, чем ее величество Смерть. И он принимается городить чушь в виде бредовых идей, которые мы наблюдаем сегодня, идей по укомплектованию, укомфортлению жизни. Он по-прежнему отказывается признать, что дальше возможен только один путь - осознанный прыжок в Смерть. В Смерть, которая на самом деле вовсе и не смерть, но жизнь. Бессмертие - не в искусстве, не в политических лозунгах, не в славе, не в науке, не в потомстве; оно - в Смерти.

Копирование смерти - это наивысший акт хитрости, на который только способен разум. Это последняя, самая совершенная из всех известных нам версия программы «Реальность». Он хочет подменить собой живую ткань вселенной. Хочет заменить ее компьютерной голограммой, чтобы человечество осталось в его плену. И он создает постмодернизм - идею хаоса, заимствованную у Смерти. Трюк интеллекта заключается в том, что Живая Жизнь выдается за смерть, а вместо нее создается жизнь искусственная, которая как раз и есть настоящая смерть. Получается так, что рожденный Смертью Разум отказывается признать ее свою мать. Он хочет быть главным, хочет управлять, командовать ею, быть выше. Он признает только себя, тогда как все остальное для него - смерть. Идеи постмодернизма - это дотянувшиеся до нас из глубины Вечности струны Смерти, на которых она играет бесконечную музыку жизни. Постмодернизм - это отражение сущности Смерти в зеркале сознания, ее проекция в земных условиях. Поэтому в постмодернизме, как и в Смерти, все равны. Их тождество идеально. Она - там, он - здесь. Вот он истинный дуализм. Это истинное равновесие. Своим существованием они оба констатируют прекращение: он - эпохи, цивилизации, этапа; она - земного пути и начала пути внеземного. Каждый из них - граница известного, за которой начинается Область Неизвестного. Постмодернизм - это переходный этап, подведение итогов и подготовка к новому циклу. Это - нулевая точка отсчета, от которой мир может пойти в любую сторону. Оттого сегодня мы имеем возможность наблюдать все, что когда-либо существовало. То, что, казалось бы, безвозвратно кануло в прошлое, вновь напоминает нам о себе. Человечество перетряхивает собственную историю, надеясь установить точку, в которой что-то пошло не так. Но такой точки нет - все пошло не так в самом начале, тогда, когда разум решил отделиться от Смерти, решил пойти своей дорогой. Принцип «каждому - свое», толерантность, абсолютная власть денег подтверждают, что мы живем в эпоху крайнего нигилизма. Мы пребываем в таком историческом периоде, когда все культуры, от малой до великой, вступили в равный диалог, в котором каждая имеет шанс возродиться вновь. Это и есть нулевая пози-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Сергей Шмаков

ция Глобального, положение Равноверия (или безверия, что - то же самое), точка бифуркации, ситуация системного хаоса, грань, за которой Разум либо продолжает развиваться, переходит в состояние настоящей Смерти (эволюция), либо деградирует, переключается в положение смерти искусственной, суррогатной (цивилизация, культура, синтез компьютера и сознания). И конечно же, в этот глобальный, постмодернистский, равноправный диалог культур не могла не вступить Смерть (Область Неизвестного, Протобытие, Хаос, Внеразумное Пространство, Бог, Иррациональность, Неделание, Нечто, Матерь Божья). Благодаря нигилистской, низвергающей деятельности Разума у нее появилась возможность открыться с более высокой интенсивностью. Он сделал все, чтобы она посетила нас. Сделал все правильно. Но как она явит себя? Как мы узнаем, что это именно она - настоящая, животворящая Матушка Смерть? Как она, не воспринимаемая ни одним из физических органов чувств, даст видеть или слышать себя? Как она, не мыслимая, откроется нам, примитивным существам? А теперь - еще большее внимание. Я прошу тишины, ибо пришло время сказать самое главное. Тишина нужна, чтобы услышать шаги того, кого выбрала Смерть. Я слышу, как он, Нулевой Человек, Человек Абсолютного Равновесия, Человек Между, Человек-Смерть, аккуратно и уверенно ступает навстречу заблудившемуся миру. Он выходит из сумрака ночи к свету мира. Это он будет говорить от имени Смерти - человек, которого никто никогда не знал. Человек, вышедший из глубины народа, так как народная масса, живая, обезличенная субстанция земли, есть прямое выражение Смерти. Кто он - ее избранник? Он тот, кто укажет нам верный путь - в Смерть. Он - дверь, ведущая к свободе восприятия иных миров. Все это время мы ютились в переполненном доме, борясь за лучшее место и боясь выйти на улицу, в темноту. Но вот раздался стук в дверь, и на пороге появился он - с фонарем в руке. Он пришел за нами, пришел вывести нас из тюрьмы нашего страха Смерти. Он тот, кто может видеть и мир Разума, и мир Смерти одновременно. Его структура целостна, в отличие от нашей половинной.

Мы не приучены видеть Смерть, поэтому считаем, что непременно должны умереть. Этому нас научил наш Разум. Неспособные заглянуть за пределы известного, видимого мира мы поверили в то, что там - небытие, ничто, смерть. Итак, ждем его прихода и готовимся к Великой встрече всех времен и народов. Ждем и уповаем на то, чтобы он взял нас с собой на прогулку по бесконечности. И трудимся, трудимся, трудимся. Учимся видеть Смерть - иначе мы можем не узнать ее посланника и упустить последний шанс на освобождение. Вот только он никогда не придет. Не придет потому, что этот Человек-Смерть - это каждый из нас. Его нельзя увидеть где-то там - его можно только почувствовать в себе. Им можно только быть. Он - это ты.

п о л е м и к а / Али Сафаров

Полемика /

Полемика

«Беги от нашедших истину...» (Ответ Ольге Кравцовой) Автор: Али Сафаров

С одной стороны, хорошо, что есть возможность обмена мнениями по литературным вопросам, с другой, свое образная специфика этого обмена мнениями слегка удручает. Есть хорошая пословица - следуй за ищущими истину и беги от нашедших её. Но вот, столкнувшись с обладателями окончательной истины, я почему-то не хочу бежать. Даже невзирая на угрозы с их стороны сообщить потомкам поэта Бродского о моём неверном отношении к его творческому наследству... Но к делу. Первой и наиболее понятно сформулированной претензией Кравцовой ко мне является то, что в своей статье я называю произведение Бродского «Набережная неизлечимых», а не «Набережная неисцелимых», как вольно перевёл Дашевский авторское название «Wotermark». Вот что пишет Кравцова по этому поводу: «Неизлечимых было бы очень грубо для его поэтического языка и это не передавало бы тот смысл, который приходит со словом «Неисцелимых» - глубокий философский и эстетический фон. В русском языке «Неисцелимых» звучит мягче, одновременно передавая и насущность сказанного». Далее, для большей убедительности Кравцова пишет: «Я обратилась к известному бродсковеду, поэту и переводчику… Его ответ: «Иного слова для перевода топонима «Fundamenta degli incurabili - набережная, куда свозили во время чумы тех, кто обречён, я как-то не пред ставляю». Кто такой этот неведомый знаток, почему мнение анонима может иметь какое-то значение? Я считаю много интереснее мнение Элеоноры Гальпериной, знаменитой переводчицы Норы Галь, той, что познакомила русскоязычных читателей с «Маленьким принцем». Вот оно:

«В огромном, подавляющем большинстве случаев лучше заменить официальное или книжное слово разговорным, длинное - коротким, сложное - простым, стёртое, безликое конкретным, образным». Добавлю от себя, что слова «исцеление», «целитель» почти отсутствует в литературном языке, они скорее из рекламных объявлений разных шарлатанов - «Потомственный целитель», «Народный целитель» и т. д. Невозможно представить, чтобы Чехов назвал себя целителем, или Вересаев, или Булгаков. Высокопарно - не значит поэтично, наоборот. Исцеление - процесс, подразумевающий вмешательство высших сил. Не результат воздействия методами медицины, а привлечение сверхъестественных ресурсов. Самого себя Бродский мог назвать «неисцелимый», самооценка у него была завышена до предела, но набережная, заполненная неисцелимыми - это слишком. Так что никакой страшной ошибки мной не допущено, скорее, переводчик Дашевский подобрал неудачное слово. А вот неверное цитирование стихотворной строки классика - это уже плохой симптом. Кравцова предлагает «вспомнить» следующий пассаж: «Он поэт, этим и интересен», очевидно, имея в виду фразу: «Я поэт, поэтому и интересен. Об этом и пишу. Об остальном - только если это отстоялось словами». Такой ляп - это признак неспособности к восприятию стихотворного текста. Замечу, что не прошло и двадцати лет после этого высказывания, как автор застрелился. Думаю, исчерпалась тема. Она кажется неисчерпаемой, когда ты - «красивый, двадцатидвухлетний», но в сорок уже надо иметь что-то большее. А если можешь сказать лучше всех, если свободно владеешь словами, но, увы, пусто свято место, сказать нечего - это трагедия мастера. Не только Маяковского, но и Бродского. «Чтобы писать, надо только иметь что сказать» - Камило Хосе Села. Кравцова возражает мне, высказывая мнение, что поэт и должен писать не о чём попало, а о себе: «Мне представляется(а с чисто теоретических литературоведческих позиций ещё более), что поэтическое «Я», тем более перенесённое на бумагу и уже ставшее литературой, должно восприниматься в позитивном плане...)

п о л е м и к а / Али Сафаров

Мысль, если только можно допустить её присутствие в этом тексте, очень примитивна. «Поэт должен писать о себе». Нет, конечно, о себе даже не обязательно, но при желании в том числе и о себе. О чём ещё? Да обо всём. Хоть об автомобиле: «Как сон, бежит дорога, И встаёт луна ребром Над горною вершиной. С моею чёрной гоночной машиной Сравню на волю вырвавшийся гром!» Или о тигре: «Тигр, о тигр, светло горящий В глубине полночной чащи, Кем придуман огневой, совершенный образ твой?» О девушках, конечно же, и о «лучшей из дорог», и у того же автора о самих дорогах - «Дороги в Андалузии длинные и красные». Да хоть о демоне или трупе, лежащем в знойной долине. Буквально обо всём. Ну как человек, претендующий на понимание поэзии, может написать «Ведь Бродский выполняет здесь свою художественную задачу». Поэты сочиняют стихи, со-чиняют, то есть участвуют в чине создания. А задачи выполняют полицейские, при поимке преступников, или военные, на поле брани или управленцы - административные. Оперативная задача, боевая задача, административная. Нет задачи поэтической. Это какой - то уродливый оксюморон «художественная задача», вероятно, из учебника по литературоведению. Но книги пишутся для передачи чувств и мыслей автора читателям, а не для того, чтобы по ним диссертации защищали. Косноязычие Кравцовой можно считать эталонным, и соизмеримо оно только с ошибочностью её заявлений: «Английский язык более скуп для передачи всей полноты чувств, необходимой для такого высоко поэтичного произведения, чем русский и тем более, итальянский, у него иная конструкция, о чём неоднократно сам Бродский и говорил». Это она хотела сказать, что конструкция английского языка не позволяет использовать его для передачи чувств,

выраженных в столь высоко поэтическом произведении. Вопрос: Что недовыразил Блейк из-за проклятой скупости анг лийского языка? Или Киплинг? Для доказательства художественной несостоятельности «Набережной» приведу отрывок из сочинения Бродского. Вот что он пишет о муже своей знакомой, имевшей глупость пустить домой иностранного поэта. Извольте: «Второй, чья внешность совершенно выпала у меня из памяти по причине избыточности, был архитектурной сволочью из той жуткой послевоенной секты, которая испортила облик Европы сильнее любого Люфтваффе. В Венеции он осквернил пару чудесных campi своими сооружениями, одним из которых был, естественно, банк, ибо этот разряд животных любит банки с абсолютно нарциссистским пылом, со всей тягой следствия к причине. За одну эту «структуру» (как в те дни выражались) он, по-моему, заслужил рога. Но поскольку, как и его жена, он вроде бы состоял в компартии, то задачу, решил я, лучше всего возложить на какого-нибудь их однопартийца. Разборчивость, с одной стороны; а с другой, когда в какойто мрачный вечер несколько времени спустя я позвонил из глубин моего лабиринта единственному человеческому существу, которое знал в этом городе, архитектор, почуяв, видимо, что-то не то в моем ломаном итальянском, оборвал нить связи. Так что теперь дело и вправду было за нашими красноармянскими братьями». Слово «разборчивость», «Fastidiousness» всё таки точнее было бы перевести как «Брезгливость», хотя, я, конечно не специалист, и не мне судить. Так вот, у меня вопрос к Кравцовой и к читателям: если вот это и есть ОГРОМНАЯ поэзия, если это «лучшие слова в лучшем порядке», то что тогда гнусная сплетня? «Она бы не прочь, да я побрезговал. Пусть армяне». Какая низость. Хотя, конечно, практический результат налицо - гонорар он получил, а архитектор с женой развёлся. Вот такая поэзия. «ОГРОМНАЯ». И, как всегда, Бродский не упустил возможности приврать.

п о л е м и к а / Али Сафаров

Люфтваффе не портило облик Европы, в щебёнку европейские города разносили английские и американские военно-воздушные силы, немцы же бомбили советские города. В Европе - только Белград и Варшаву. Там славяне. Ну, ещё несколько бомб, по недосмотру, уронили на Роттердам. Не надо обвинять меня в тайной симпатии к Гитлеру, её нет. Просто вся Европа со стоном наслаждения легла под Гитлера. Чего её бомбить. А вот Белград бомбить европейцам так понравилось, что прямо остановиться не могут. В полемике часто используете местоимение «нам». «А что, Сафаров хочет нам сказать…», «Далее этот человек даёт нам рекомендации, что читать о Венеции». Ни боже мой, никаких рекомендаций о чтении я вам никогда не давал и впредь не собираюсь. Наоборот. А вот для уважаемых читателей хочу привести отрывок из сочинения Муратова и ранее мной им рекомендован ного: «…В этой жизни есть своя прелесть. Но она неизменно приносит минуты печали. Можно легко утомиться музыкой, блестящими окнами, вечным рокотом чужой толпы. Венеция часто дает испытывать одиночество, она не утешает и не просветляет, как Флоренция или Рим. Да и не вся Венеция на Пьяцце и на Пьяцетте. Стоит немного отойти вглубь от Сан Марко, чтобы почувствовать наплыв иных чувств, чем там, на площади. Узкие переулки вдруг поражают своим глубоким, немым выражением. Шаги редкого прохожего звучат здесь как будто очень издалека. Они звучат и умолкают, их ритм остается как след и уводит за собой воображение в страну воспоминаний. То, что было на Пьяцетте лишь живописной подробностью, - черная гондола, черный платок на плечах у венецианки, - выступает здесь в строгом, почти торжественном значении векового обряда. А вода! Вода странно приковывает и поглощает все мысли, так же, как она поглощает здесь все звуки, и глубочайшая тишина ложится на сердце». Хотелось бы, чтобы читатели сравнили качество текста Бродского и Муратова. Думаю, если Бродский и впрямь был бы таким уж честным человеком, как утверждает Кравцова, он бы хоть половину денег, полученных за Нобелевскую премию, отослал тем офицерам КГБ, что решали свои опе-

ративные задачи, связанные с его высылкой из СССР. Без них кто бы что о нём знал? Вон Рубцов, какие он премии получал? Предвидя раздражение читателя по поводу затяжной полемики с Кравцовой, скажу лишь, что не хочется упускать шанс проанализировать попытку втиснуть такое интересное и значительное явление, как Бродский в чёрно-белый, двухмерный мирок среднестатистического литературоведа, владеющего сертификатом носителя окончательной истины. Свои статьи о литературе я и пишу с целью узнать иные мнения, желательно более интересные и убедительные, чем мои. При этом, вот честное слово, мне безразлично, будут ли они сходны с моими или отличны от них. Во втором случае, обещаю, не стану в суд подавать или сообщать куда следует. Но люди, готовые использовать такие методы полемики, существуют, и слава Богу, без них было бы скучно. Без них нельзя было бы забавляться иллюзией собственной значимости и проницательности. Ясно же, окажись такие в том далёком семьдесят втором в зале, где судили Иосифа Александровича, они с тем же жаром и с тем же апломбом требовали бы наказать «окололитературного трутня». Это такая реакция на любое несогласие с устоявшимся мнением. Но обещаю не останавливаться на всех, порой очень заманчивых для охотника на нечто подобное, перлах учёногофилолога. Только в общих чертах. Наиболее показательным является количество восклицательных и вопросительных знаков - явное указание на неспособность словами выразить своё несогласие или даже возмущение. Той же цели служит набор слов крупным шрифтом. Да хоть максимально большими буквами напечатай слова «огромно поэтическое», поэзии в этом неудачном эссе не прибавится. И хоть не три восклицательных знака поставь в конце беспомощной и невыразительной фразы, а триста тридцать три, ни смысла, ни экспрессии в ней ни прибавится. Просто попытка перекричать несогласного с тобой. Но это работает только в устном варианте, да и то не всегда. Для иллюстрации вышесказанного позволю себе привести ещё одну выдержку из статьи Кравцовой:

п о л е м и к а / Али Сафаров

«…Но особенно мне понравилось «пытается рассказать!!!» А что Али Сафаров нам хочет сказать, что Бродский пытается рассказать и попытка не удалась??? Ну, так задача поэзии НЕ рассказывать, а ПОКАЗЫВАТЬ, и поэт блестяще с этой задачей справился, он сделал это мастерски, потому что «Набережная неисцелимых» произведение глубоко, ОГРОМНО поэтическое, и я бы сказала…» и так далее. Никаких доказательств поэтичности не приводится, вместо них тройные вопросительные и восклицательные знаки, большие буквы вместо прописных и неясность, что же такое показал поэт Кравцовой. Собор Святого Марка в Венеции - одно из самых загадочных строений на нашей планете. Чего стоит хотя бы квадрига бронзовых коней, украшающая его фасад. Бронзовые кони на фасаде христианского собора, заметьте. Украдена эта квадрига была в Константинополе, в 1204 году, когда крестоносцы предпочли ограбить столицу православной империи, а не отвоёвывать гроб Спасителя. Дело это опасное и хлопотливое, а тут можно сразу поживиться, без риска. Ну а откуда бронзовые кони попали в Константинополь, этого никто точно не знает. Однако, когда смотришь на них, ощущаешь холодок даже в жару. Ясно, что прискакали они откуда-то из древности, и кажется, не из античной древности, а из неизвестной и далёкой. Может, Атлантида, может, Гиперборея. О соборе можно рассказывать без конца, однако Бродскому интереснее рассказывать о себе. Но сейчас не о Святом Марке и не о Бродском. Сейчас о Кравцовой. Вот что она пишет по поводу разоблачения обмана о «Зелёном знамени пророка» в Стамбуле. Бродскому оно там померещилось, и я написал об этом. Чем вызвал возмущение: «Ну так почему не спросить у Пушкина, где померещился ему анчар - в Сахаре или Каракумах? В чём претензия к поэту - в том, что у него развито ассоциативное мышление и в его сознании моментально возникают визуальные образы? Ну так это его достоинство, а не недостаток»

Ну, так в чём претензия к тем западным туристам, что видят медведей на улицах русских городов? Может, и у них ассоциативное. «А прекрасная венецианка, имя которой упоминалось более того, это целая вертикаль лирической образующей в первой редакции, рассказала о том, что этот первый вариант эссе бережно у поэта хранился» Надо же, «вертикаль лирической образующей». И не в суд. Разве что артисту Задорнову. Все комментарии к моей статье выстроены таким же образом, можно цитировать и иронизировать ещё много. Однако хватит. Говорят, скажи кто твои друзья, и я скажу, кто ты. Но не только по друзьям можно судить о человеке. Разоблачители и ниспровергатели тоже ведь показатель. Я думаю, будь Иосиф Бродский жив, он от души посмеялся бы над нашей полемикой. Нужны были человеку деньги, был голоден и зол. Тут поступил заказ, он и написал. Вот и всё. Допускаю даже, что при всём его снобизме отпустил бы шутку в мой адрес. Но при всей его безжалостной жестокости, о Кравцовой, думаю, Бродский бы умолчал. Случай слишком скорбный.

и н о й в з г л я д / Александр Балтин

59 Иной взгляд /

Иной взгляд

О НАБОЛЕВШЕМ Автор: Александр Балтин

Думается, любая квалифицированная комиссия психологов - речь идёт, конечно, о беспристрастной и честной комиссии - определит, что чрезмерное увлечение развлекательным чтивом вредно для психического здоровья. Произведя многочисленных детективщиков и ваятелей дамских романов в ранг писателей, общество допустило опасную подмену: они занимаются вовсе не литературой, и называть их надобно как-то иначе - к примеру, ПРЧ - производители развлекательного чтива. Ибо не считать же всерьёз бумажные страстишки бумажных же персонажей литературой! Даже ядовитая красочность обложек будто предупреждает о суррогате - именно своей бьющей по глазам неестественной яркостью. Разумеется, не существует шкалы, используя которую можно безошибочно определить качество предлагаемого текста, но, думается, энергия мысли и добра ощущается сразу, и чёрные, казалось бы, лабиринты Достоевского на самом деле всегда выводят вас к свету, а стигматы сострадания, выжигаемые им на душах, обеспечивают оных душ рост. Ибо, если не работает душа читателя - то какая же возможна литература? Но… когда поют деньги, остальные молчат - так вроде бы говорят на Сицилии… Самоокупающаяся высокая литература - это как самозабивающиеся гвозди: нечто не существующее; но поддержка, оказываемая ей государством, должна быть достаточно тонкой, не подразумевающей сиюминутной прибыли и скандальных полуслав… ПРЧ всегда в одномоментном выигрыше - людей, готовых к вдумчивому чтению, к возможным сложностям высоких произведений, разумеется, меньшинство, и хотя их число всё же выше числа праведников и святых, именно они должны бы нечто решать. Но… загнанные в щели

созданными условиями в социуме, лишённые возможности публично высказываться, люди эти - высококвалифицированные читатели - в лучшем случае смогут вырастить замечательных детей… Что ж! возможно, это не мало - ибо именно детям предстоит распутывать, исправлять и распутывать… Время всё расставит по своим местам… вероятно, это такое же заблуждение, как расхожая формула «Всё гениальное - просто!»… Равнодушный, серый поток времени никого никуда не расставит, расставляют люди, и надо обладать даром прерафаэлитов, чтобы в массе прошлого открыть золотое мерцанье В. Блейка, к примеру… Сложна гениальность - ибо в противном случае мы имели бы рати читателей Достоевского и Толстого, слушателей Баха и Моцарта, зрителей Феллини и Антониони, а пресловутые детективщики или сериальные режиссёры попросту не были бы востребованы. Но, не стремясь к предельной высоте, человек перестаёт быть человеком, всё больше погружаясь в трясину мещанства - а мечтает ли он при этом о полированном комоде или новой модели «Ауди» - разница не велика.

ЛИТЕРАТУРА И ШКОЛА

Нужна ли литература в школе? Такая вроде бы далёкая от нынешней жизни литература девятнадцатого века, с конфликтами, часто непонятными детям, порою с языком, слишком далёким от теперешнего? Помнится, смеялись некогда над советской системой преподавания - а стоило ли? Литература, трактующая человеческое разнообразие как единство, страхует души от чёрных провалов в чрезмерное себялюбие, в тотальный эгоизм. Посмотрите - вон же Собакевич, уютно расположился в кресле акционерного общество и торгуется… с кем же? ах да, этот шармёр, обаяшка, конечно же, Чичиков… Приглядитесь: Раскольников задумывает преступление, но не совершает его, ограничиваясь мучительными размышлениями о последствиях…

и н о й в з г л я д / Александр Балтин

Целому поколению вбивали в головы, вливали в души, что суть жизни в потреблении - какая уж тут литература? Целое поколение жаждет только денег и развлечений, как же объяснить тут, отчего некто уходит в монастырь? Ах, создать бы монастырь духа - сияющий, благородный, где каждый получит то, что необходимо ему для развития, где самоограничение - разумный закон, а любовь к ближнему - естественна, как еда. Ведь это так разумно - любить ближнего; ведь это так замечательно - сделать категорический императив Канта законом собственной жизни… Изымите литературу из школ - и жизнь вовсе утонет в бездне материальности… Вопрос - как преподавать, конечно, сложнейший, ибо хороший педагог столь же редок, как алхимик в наши дни… Но - показать бы, что Андрей Болконский столь же реален теперь, как и во дни былого, что с Ноздрёвыми и Хлестаковыми мы встречаемся чаще, чем с собственными соседями по лестничной клетке, что унтер Пришибеев давно во власти - и интерес проснётся у ребят к чтению: умному, вдумчивому… Ведь кем хотят стать дети? Изначально? Играющие, маленькие, очаровательные дети? Поварами, солдатами, поэтами, артистами… Но никакой ребёнок не скажет, что хотел бы быть маркетологом…

ПОРАЖЕНИЕ В КОСТЮМЕ ПОБЕДЫ

Актёр, прославившийся исполнением роли смартфона в рекламе… Поэт, кричавший кикиморой… тем и знаменит… Парикмахеры именуются стилистами, хотя стилисты это Чехов и Бунин… Может ли быть знаменитым портной? Сколько угодно! А физик? Ну, если только пресловутую шведскую премию получит… Кому понятна мотивация Г. Перельмана, избегавшего любой публичности, говорившего, что его работа не требует дешёвой популяризации? Реакция одна - чокнутый какой-то… Ощущение вывернутых корней жизни - но не земля комьями слетает с них: худшее в человеке, искажая, искривляя

пространство, наполняя его фантомами эмоций, призраками признанья, иллюзиями победы… Точно в споре вечности и сиюминутности сиюминутность победила уже навсегда. Полноте - так не бывает! Гроздья вечности зреют в каждой душе, и чем ближе человек к кладбищенскому рубежу, тем заметнее эти гроздья… Тонко сдвигается незримая грань - и вчера ужасавшее делается привычным для многих, потом почти для всех; границы расползаются, как намокшая промокашка; слово стыд перестаёт употребляться… И правда - какой тут стыд? Актёры в театрах должны выкладываться, выворачивать душу, разрывать себя, чтобы Раскольникова представить? Зачем? - смартфон в рекламе, и все дела: вся страна запомнит. Стыд уходит, правда, не хлопнув дверью. Орган совести неизвестен науке, и что подобная эфемерность куда конкретнее самой лютой конкретики, становится очевидным после полынного опыта… …ибо поражение ныне оделось в костюм победы - от знаменитого портного, уложилось у знаменитого стилиста, и аплодирует поэту, кричащему кикиморой, и актёру, играющему смартфон…

и н о й в з г л я д / Ольга Кравцова

«БЕЗОТЧЕТНОГО НЕБА ИГРА» Автор: Ольга Кравцова

Он сказал: довольно полнозвучья, Ты напрасно Моцарта любил: Наступает глухота паучья, Здесь провал сильнее наших сил. Осип Мандельштам, «Ламарк», 1932. Время, лучший лекарь душ и хранитель искусства, делает свое дело, - вот уже завершился один век и начался следующий, началась пора юбилеев, коснувшаяся и драгоценного серебра русской поэзии. Новый, 2016 год начался со знаменательного события в мире культуры - 15 января исполнилось 125 лет со дня рождения русского поэта Осипа Эмильевича Мандельштама. Великого, ни с кем не сравнимого, тонкого и непостижимого. «У Мандельштама нет учителей. Вот о чем стоило бы подумать. Я не знаю в мировой поэзии подобного факта. Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто укажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама». Из воспоминаний о поэте, несомненно, первое место принадлежит Анне Андреевне Ахматовой, ее «Листкам из дневника». Над этими воспоминаниями она продолжала работать до конца жизни, но ни один из вариантов так и не сочла окончательным. В рукописном отделе РНБ им. СалтыковаЩедрина хранится шесть рукописей (редакций 1957-1964 годов) этих воспоминаний. Редакция 1957 г. представляет собой машинопись, подаренную автором Надежде Яковлевне Мандельштам, и была опубликована в журнале «Юность» в 1987 году. На нее мы и будем опираться. В частности, нам представляется важным и уместным процитировать давно уже известный ее фрагмент, но все же мало принимаемый во внимание и акцентирующий на тот факт, что не всем воспоминаниям современников следует верить: «Все, что пишет о Мандельштаме в своих бульварных мемуарах «Петербургские зимы» Георгий Иванов, который уехал из России в самом начале двадцатых годов и зрелого

Мандельштама вовсе не знал, мелко, пусто и несущественно. Сочинение таких мемуаров - дело немудреное. Не надо ни памяти, ни внимания, ни любви, ни чувства эпохи. Все годится и все приемлется невзыскательными потребителями. Хуже, конечно, что это иногда попадает в серьезные литературоведческие труды. Вот что сделал Леонид Шацкий (Страховский) с Мандельштамом: у автора под рукой два-три достаточно «пикантных» мемуаров («Петербургские зимы» Г. Иванова, «Полутороглазый стрелец» Бен. Лившица, «Портреты русских поэтов» Эренбурга, 1922). Эти книги использованы полностью. Материальная часть черпается из очень раннего справочника Козьмина «Писатели современной эпохи», М., 1928. Затем из сборника Мандельштама «Стихотворения»(1928) извлекается стихотворение «Музыка на вокзале» - даже не последнее по времени в этой книге. Оно объявляется произвольно 1945 г. (на семь лет позже действительной смерти - 27 декабря 1938 года). То, что в ряде журналов и газет печатались стихи Мандельштама - хотя бы великолепный цикл «Армения» в «Новом мире» в 1930 г., Шацкого нисколько не интересует. Он очень развязно объявляет, что, на стихотворении «Музыка на вокзале» Мандельштам кончился, перестал быть поэтом, сделался жалким переводчиком, бродил по кабакам и т.д. Это уже, вероятно, устная информация какого-нибудь парижского Георгия Иванова. И вместо трагической фигуры редкостного поэта, который и в годы воронежской ссылки продолжал писать вещи неизреченной красоты и мощи, - мы имеем «городского сумасшедшего», проходимца, опустившееся существо. И все это в книге, вышедшей под эгидой лучшего, старейшего и т.п. университета Америки (Гарвардского), с чем и поздравляем от всей души - лучший, старейший университет Америки». Однако исторически сложилось, что в процессе мирового освоения и изучения творчества Мандельштама совершенно исключительная роль принадлежит США. Именно здесь был издан первый посмертный однотомник поэта (1955, Нью-Йорк, изд-во им. Чехова) и три тома из первого многотомного Собрания сочинений (1964-1971, Вашингтон, изд-во Международное литературное содружество»). Эти издания стали своего рода «гарантом» того, что великая

и н о й в з г л я д / Ольга Кравцова

поэзия, с риском для жизни сохраненная его вдовой, друзьями и читателями, не погибнет. В США попал на вечное хранение и основной массив документов о жизни и творчестве Мандельштама - его семейный архив, в 1976 году подаренный его вдовой Принстонскому университету. В ноябре 1991 года в Нью-Йорке, в Хантер-колледже, состоялась первая в США Мандельштамовская конференция, устроенная Александром Глезером. П.М. Нерлер, Е. Сидоров, Е. Рейн и А. Кушнер входили в число российских участников. Бесценны для нас две книги воспоминаний вдовы поэта, Н.Я. Мандельштам. В 70-е годы они вышли в Париже и Нью-Йорке. Среди совершенно блестящих литературоведческих работ хочется отметить статью С.С. Аверинцева «Судьба и весть Осипа Мандельштама», статью М.Л. Гаспарова «Поэт и культура. Три поэтики Осипа Мандельштама», а также работы А.А. Морозова, которого Омри Ронен называет лучшим биографом поэта, А.Д. Михайлова и П.М. Нерлера, О.А. Лекманова. В 1991 году, к столетию со дня рождения, вышел первый номер журнала «Литературное обозрение», полностью посвященный памяти поэта и его наследию. Номер открывался прекрасной, можно признать, что и самой лучшей биографической работой в мандельштамоведении, - статьей крупнейшего знатока творчества поэта, филологаслависта, американского профессора Омри Ронена, написанной для многотомного издания «Европейские писатели». Эту великолепную статью (пер. И.Д. Прохоровой) очень рекомендуем, так как она сама есть поэзия. Ученый писал: «Мандельштаму было предназначено судьбой запечатлеть с наибольшей полнотой культурную традицию своей эпохи и создать парадигму ее последующего воскрешения в духовной памяти будущих поколений: некую старинную, плотно запечатанную бутылку, наполненную изысканно-волшебной поэзией и прозой, брошенную в бушующий океан насилия и разрушения и извлеченную лишь четверть века спустя после его мучительной смерти, с тем чтобы стать основным свидетельством той истинной культуры, которая воспринимает только систему незыблемых ценностей и сама воспринимается (цитируя мандельштамовское определение

классической поэзии) как «то, что должно быть, а не как то, что уже было». Также в номере были опубликованы материалы из творческого наследия Осипа Эмильевича, статьи И. Паперно, С. Кузьминой, А. Фейнберга, Л. Кациса; рецензии К.В. Мочульского, В. Вейдле, Д.С. Мирского на книгу «Шум времени»; материалы из дневников, мемуаров и свидетельств С.П. Каблукова, Н. Вольпин, И. Наппельбаум, Е. Лившиц, П. Нерлера, письма Н.Я. Мандельштам к А.А. Ахматовой. Из огромного количества работ, посвященных творчеству и биографии поэта, исследования и статьи О. Ронена представляются чрезвычайно значимыми и интересными. Именно из них мы подробно и обстоятельно узнаем о родословной гения: «Он был евреем, отпрыском побочной курляндской ветви знаменитой раввинской семьи Мандельштамов, со времен еврейского просвещения давшей миру известных врачей и физиков, сионистов и ассимиляционистов, переводчиков Библии и знатоков Гоголя. Отец поэта, Эмиль Вениаминович Мандельштам, торговец кожей и наблюдательный еврей, самоучкой изучивший русский и немецкий, читавший Фридриха фон Шиллера, Иоганна Вольфганга фон Гете и немецких романтиков, был трогательно-милым представителем того безъязычного промежуточного поколения, чьи попытки самовыражения и самореализации другой Мандельштам (Арье-Лейб - первый еврейский студент в российском университете) в своих воспоминаниях охарактеризовал как «измученный призрак духа, лишенный тела». Мать поэта, Флора Осиповна, в девичестве Вербловская, родилась и выросла в Вильне. Она происходила из ассимилированного и просвещенного еврейского клана, связанного родственными отношениями с семьей выдающегося историка русской литературы С.А. Венгерова. Будучи учительницей музыки (по классу фортепиано), обладая художественными вкусами, глубоко укорененными в традициях русской интеллигенции, она сумела передать сыну свою любовь к музыке, и к русской литературе». Автор статьи также напоминает нам и слова самого Мандельштама, сказанные им в его книге историко-биографических заметок «Шум времени» (1925): «Разночинцу не нужна память, ему до-

и н о й в з г л я д / Ольга Кравцова

статочно рассказать о книгах, которые он прочел, - и биография готова». Осип Эмильевич Мандельштам родился в Варшаве, 3 января 1891 года по юлианскому календарю, или 15 января - по григорианскому, введенному после революции. В СанктПетербург семья переехала, когда он был еще младенцем. Образование получил в Тенишевском коммерческом училище, с 1900 по 1907 годы, где в журнале «Пробужденная мысль» и были опубликованы самые первые его стихи. «Первые два стихотворения Мандельштама, напечатанные в училищном журнале в 1907 г., - по стилю добросовестнонароднические, по духу пламенно-революционные: «Синие пики обнимутся с вилами и обагрятся в крови…». (Но подлинный литературный дебют состоится в августе 1910 г., когда в девятом номере журнала «Аполлон» будет напечатана подборка из пяти стихотворений). 15 мая 1907 г. он получает свидетельство об окончании училища, а в августе 1907 г. подал прошение о приёме вольнослушателем на естественное отделение физикоматематического факультета Санкт-Петербургского университета, но, забрав документы из канцелярии, в октябре уехал в Париж. В 1908 - 1910 годы Мандельштам становится вольнослушателем, посещает в Сорбонне и в Гейдельбергском университете. В Сорбонне посещает лекции А. Бергсона и Ж. Бедье в Collège de France. Состоялось знакомство с Николаем Гумилёвым, который был старше на пять лет и уже выпустил сборник оригинальных стихов «Путь конквистадоров». Так было положено начало многолетней дружбе, именно Гумилев «в конечном счете «посвятил» Мандельштама в сан русского поэта». Однако не все современники разглядели в нем большое дарование. «Мандельштама я получила, спасибо, хотя я им продолжаю не быть очарованной. Очень и очень «так себе». Чем он вас пленил?» - спрашивала адресата в одном из своих писем Зинаида Гиппиус. Осип переживает увлечение французской поэзией: старофранцузским эпосом, Франсуа Вийоном, Бодлером и Верленом. Как пишет Ронен, именно в Париже Мандельштама настигает острый и продолжительный (фактически первый по своей длительности и плодотворности) приступ сти-

хотворной горячки, исцелившей его от юношеской жажды славы на поприще революционной деятельности. «Критические рекомендации Гумилева способствовали творческому росту Мандельштама, хотя их вкусы часто не совпадали: Гумилев превыше всего ценил прозрачную ясность Готье и отвергал Верлена за «бесхарактерность» (как сказал Мандельштам в неопубликованном сонете Гумилеву 1915 г.), в то время как сам Мандельштам, в стремлении преодолеть дух торжественности, тяготевший над русским символизмом, обращался как раз к «серой песенке» Верлена, «где смутное с ясным слито»». В марте 1911 года произошло событие, определившее литературное будущее Мандельштама и становление его поэтической личности. 14 марта на вечере в «башне» Вяч. Иванова он впервые встретил Ахматову. «Я познакомилась с О. Мандельштамом «на башне» Вячеслава Иванова весной 1911 года. Тогда он был худощавым мальчиком с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, с ресницами в полщеки». А через несколько дней из абиссинской экспедиции вернулся ее муж Николай Гумилев. Все трое затем часто встречались на всевозможных поэтических вечеринках. Ронен отмечает, что сначала между ними возникали некоторые трения, так как Гумилев был деспотичен, Мандельштам вспыльчив, а Ахматова - своенравна. Ныне их имена нерасторжимы, все они - акмеизм, самое загадочное, неоднозначное и притягательное течение в русском постсимволизме. Олег Лекманов отмечает то обстоятельство, что Мандельштам согласился стать акмеистом только к октябрю 1912 года - не сразу, а после некоторых раздумий, и вероятно, поэтому его имя - единственное среди шести акмеистов - ни разу не было даже упомянуто в акмеистическом манифесте, написанном Городецким. «Мандельштам был одним из самых блестящих собеседников: он слушал не самого себя и отвечал не самому себе, как сейчас делают почти все. В беседах был учтив, находчив и бесконечно разнообразен. Я никогда не слышала, чтобы он повторился или пускал заигранные пластинки. С необычайной легкостью О. Э. выучивал языки. «Божественную комедию» читал наизусть страницами по-итальянски».

и н о й в з г л я д / Ольга Кравцова

Он регулярно посещал собрания «Цеха», и вот появился анонс его первого поэтического сборника под названием «Раковина». Но книга эта никогда не появилась. И манифест «Утро акмеизма» тоже был отвергнут синдиками «Цеха» и был опубликован основательно переработанным только в 1919 году. Безымянный камень - символ небытия, в которое погружаются несостоявшиеся человеческие судьбы, - был сам обращен в имя собственное: «Камень» - таково название первого сборника стихов Мандельштама, увидевшего свет в 1913 году. Рождение как поэта было ознаменовано строками: «На стекла вечности уже легло / Моё дыхание, моё тепло». Эти строки продиктованы осмыслением факта своего существования и предназначения. Своеобразной аналогией заявленному можно назвать фразу: «Я существую». Это стихотворение - «Дыхание» - первое в его дебютной книжке. Каждый человек свой жизненный путь начинает с первого вздоха как первого соприкосновения с миром. Радость жизни как дара и неизбежность смерти как символа абсолютной реальности жизни стали основными, базовыми в его мироощущении и восприятии своего «Я». Как ни парадоксально, трагизм и взлет его поэтической судьбы заключен в том, что им слишком рано был найден ответ на загадку своего земного существования. «Мандельштам находит решение конфликта между безличной вечностью и трепетной человечностью - смертный человек преодолевает свою смертность созданием вечного искусства». Поэту на тот момент - 18 лет. Двумя полюсами поэзии для него становятся Тютчев и Верлен. «В непринужденности творящего обмена / Суровость Тютчева - с ребячеством Верлена / Скажите, кто бы мог искусно сочетать, / Соединению придав свою печать?», где «суровость Тютчева» - это серьезность и глубина поэтических тем, а «ребячество Верлена» - это легкость и непосредственность их подачи. Все больше в нем утверждалась мысль - он должен «что-то изменить в строении и составе» [цитата из письма поэта Юрию Тынянову] не только русской поэзии, но и мировой культуры. Архитектурные стихи - сердцевина мандельштамовского «Камня». Именно там акмеистический идеал высказан как формула: «Но чем внимательней, твердыня Notre-Dame,

/ Я изучал твои чудовищные ребра, / Тем чаще думал я: из тяжести недоброй / И я когда-нибудь прекрасное создам». Через все творчество поэта проходит мотив, унаследованный от романтиков и символистов, - антиномия вечного / преходящего, укоренившийся в его поэтике как раз тогда, когда символисты «готовились пожертвовать вечностью во имя могущества вещного мира». В своей работе Жолковский пишет: «Это одомашнение и согревание материи представляет собой специфическую для ОМ - взятую под углом зрения центральной темы - интерпретацию акмеистической установки на осязаемую вещность образа». В своем акмеистическом манифесте «Утро акмеизма» Мандельштам провозглашает: «Любите существование вещи больше самой вещи и свое бытие больше самих себя - вот высшая заповедь акмеизма». Мандельштам дополнил программу акмеистов требованием пересмотреть в терминах формальной эстетики отношение к «сознательному смыслу, Логосу» и наделить его «равноправием» с другими конструктивными элементами поэзии - ритмом и просодикой. В начале 1914 года Мандельштам, словно предчувствуя трагедию исторической катастрофы, увлекается гражданской поэзией. Летом он создает несколько стихотворений о Риме: «Природа - тот же Рим! И, кажется, опять / Нам незачем богов напрасно беспокоить - / Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать, / Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить!». Возникает «зловещий отрывок о спелых плодах, навеянных пророчествами Амоса и великолепное анаграммное воплощение географической карты Европы». После объявления войны в июле 1914 года большинство друзей и знакомых Мандельштама приняли это событие очень близко к сердцу. Николай Гумилев и Бенедикт Лившиц записались в армию добровольцами. Современник (Филипп Гозиассон) вспоминает Мандельштама - «высокого молодого человека с очень еврейским бледным лицом и огромным кадыком» - на лекции Вячеслава Иванова, исполненной «ура-патриотизма невысокого стиля», как пишет в своей книге О. Лекманов. Также он отмечает, что призыву Мандельштам не подлежал по причине сердечной астении. В конце 1914 года поэт отправился в Варшаву, чтобы

и н о й в з г л я д / Ольга Кравцова

работать на фронте медбратом. Но «из этой затеи ничего не вышло, по слухам, впечатления этого периода привели его к попытке самоубийства. В январе 1915 г. он возвратился в столицу». Два года мировой войны он сотрудничает в Союзе городов - вспомогательной военной организации либерального характера. Воинственный дух оставил его, и теперь он утверждал, что не город Рим, а «место человека во вселенной» живет среди веков. В 1915 году у Мандельштама завязался страстный роман с Мариной Цветаевой. Цветаева была москвичкой, и поэт получил от нее в дар любви город, которого всегда боялся (как евразийской «столицы непотребной»). Он ответил ей очаровательным стихотворением о старинных соборах XV века в Кремле, о творении Аристотеля Фиораванте («Успенье нежное - Флоренция в Москве»), О. Ронен отмечает, что, принимая во внимание «цветочную» фамилию его «корреспондентки», аллюзия здесь особенно элегантна. Летом 1916 года, когда поэт вместе со своим братом Александром находился в Крыму, в доме Максимилиана Волошина, от тяжелейшего инсульта, не приходя в сознание скончалась Флора Осиповна. Олег Лекманов приводит в своей книге такие воспоминания младшего брата поэта, Евгения: «Со смертью матери начался распад семьи Мандельштамов. Каждый из нас по-своему пережил это тяжелое горе. Мы сразу ощутили пустоту и неустроенность. Мучила мысль о нашей вине перед матерью за ее раннюю смерть, о нашем эгоизме и недостаточном внимании. Смерть матери оставила свой след на душевном складе всех сыновей. Особенно сильно поразила она наиболее реактивного из нас - Осипа. (…) Чем старше становился Осип, тем острее ощущал он свою вину перед мамой. Со временем Осип до конца понял, чем ей обязан, что она сделала него». Стихотворение, написанное на смерть матери, являет собой один из тематических и эмоциональных ключей ко второй книге стихов Мандельштама. В нем отразилось одновременное присутствие двух эпох, представленных в образе двух солнц: старого солнца, которое отказывается погаснуть и умирает, и солнца нового, суть которого заключается в ожидании конца света. Можно сказать, что так в его творчество пришла тема смерти.

Февральская революция застала Мандельштама в Петрограде. Биографы поэта несколько расходятся в своих мнениях по поводу реакции поэта на революционные события. О. Лекманов: «Первоначально Мандельштам встретил Февраль 1917 года с воодушевлением», Е. Тоддес: «Косвенным образом можно заключить, что революция во всяком случае не была воспринята Мандельштамом отрицательно». Мандельштам принимает решение опубликовать незадолго до этого написанное стихотворение «Дворцовая площадь», исключенное цензурой из второго «Камня», вполне вероятно, за такие строки: «Только там, где твердь светла, / Черножелтый лоскут злится - / Словно в воздухе струится / Желчь двуглавого орла!». По этому поводу также Тоддес отмечает: «Опубликование же «Дворцовой площади» весной 1917 г. не могло бы состояться, если бы поэт воспринял революцию в негативном свете (поскольку после падения «двуглавого орла» строфа о нем должна была читаться только как враждебная империи)». Способность поэта кратко, ярко, невероятно глубоко передать свою мысль, чувство, переживание - свидетельство исключительной поэтической одаренности. О. Лекманов напоминает слова, сказанные автором «Камня» относительно Огюста Барбье: «...нас пленяет даже не страсть, не буйство образа, а одна почти пушкинская черта: уменье одной строкой, одним метким выражением определить всю сущность крупного исторического явления». Вместе с тем относительно природы дарования поэта Лекманов говорит: «И все-таки до Октября 1917 года Мандельштам ощущал себя поэтом лирическим, порой историософским, но не поэтом-гражданином». А.А. Ахматова же писала: «Революцию Мандельштам встретил вполне сложившимся и уже, хотя и в узком кругу, известным поэтом. Душа его была полна всем, что совершилось. Мандельштам одним из первых стал писать стихи на гражданские темы. Революция была для него огромным событием и слово народ не случайно фигурирует в его стихах». Однако все страшные события, еще не свершившиеся, но уже нависавшие кровавой катастрофой в революционном семнадцатом году, безошибочно улавливались тонкой

и н о й в з г л я д / Ольга Кравцова

чувствительной душою поэта. «Стихи 1917 года рисуют тропу забвения и мрака, на которую вступила революция. Лишь воспоминания о пушкинской «Вольности», написанной ровно век назад, да образы мандельштамовских друзей, мужественных демократов, распятых и растерзанных возбужденной чернью, сияют, подобно мемориальным факелам, в этой бесовской ночи. Без всякого озлобления, лишь с бесконечной грустью оценивает Мандельштам роль простого народа в большевистской революции». В стихотворении, посвященном А. Ахматовой «К Кассандре», он писал: «И в декабре семнадцатого года / Все потеряли мы, любя: / Один ограблен волею народа, / Другой ограбил сам себя». Наступили «сумерки свободы» - очень скоро последовал запрет свободы печати. В стихах Мандельштама появляется Ленин - «октябрьский временщик», «ярмо насилия и злобы». Начинается мучительный для поэта путь приспособления к действительности. Любые его попытки найти свое место в новой, Советской России, оканчивались крахом: «как верно заметил его великий современник, поэт Владислав Ходасевич, подобным же образом несколько лет проработавший в советских учреждениях, революция требовала от каждого не честной службы, но рабства и лести». Навсегда распрощавшись с государственной службой, Осип Мандельштам уехал в Крым. Весной 1919 года он появляется в Киеве, где знакомится со своей будущей женой Надеждой Хазиной. Много лет спустя мировую официальную и советскую негласную славу Мандельштама упрочили две книги мемуаров его вдовы Надежды Яковлевны «Воспоминания» и «Вторая книга», вышедшие в Нью-Йорке и Париже в 1970-е годы. «Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно. Когда ей резали аппендикс в Киеве, он не выходил из больницы и все время жил в каморке у больничного швейцара. Он не отпускал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов о каждом слове в стихах. Вообще я ничего подобного в своей жизни не видела. Сохранившиеся письма Мандельштама к жене полностью подтверждают это мое впечатление». В середине осени - 21 октября 1920 г. Мандельштам приезжает в Петербург, где выступает с чтениями новых и заме-

чательных стихов в Союзе поэтов на Литейной. Его выступления покорили даже А. Блока, не любившего акмеистов: «Гвоздь вечера - О. Мандельштам. Постепенно привыкаешь, «жидочек» прячется, виден артист. Его стихи возникают из снов - очень своеобразных, лежащих в областях искусства только. Гумилев определяет его путь: от иррационального к рациональному (противоположность моему)». На общественно-политическом фронте ситуация вокруг него начинает накаляться. Современникам запомнилась его схватка с известным чекистом Я. Блюмкиным, когда с помощью Л. Рейснер он добился у Дзержинского отмены одного расстрела. Зимой 1919 г. открывается возможность поехать на менее голодный юг; он уезжает сперва на полтора года (19191920: Харьков, Киев, Феодосия, Батум, Тифлис; в Крыму его арестовывала врангелевская контрразведка, в Батуме - местные военные власти), потом еще на год (1921-1922: Киев, Кавказ, Ростов, Харьков, Киев). В Киеве он разыскал Надежду Хазину, и уже вместе с ней весной 1921 года они начали путешествие по уже советскому Крыму и еще номинально независимой Грузии. Новости о расстреле Гумилева дошли до Мандельштама в Тифлисе. Очень хорошо об этом сказано у Ронена: «Десять лет назад молодые участники «Цеха» сокрушались о выдуманной и игрушечной роли поэта в современном мире. Сейчас судьба поэта оказалась реальной и устрашающей. Смелость, мужество, верность и долгая память были основными добродетелями акмеистов, и геройская смерть Гумилева стала новым угловым камнем акмеистического Храма-Легенды. Стихотворение, написанное по следам этого события, открыло новый период в творчестве Мандельштама: в нем говорилось о звездном луче, блещущем, как соль на топоре, и тающем в черной бочке. Это - соль завета, очищающая жертву и делающая землю «правдивей и страшнее». В начале 1922 года в Берлине вышел маленький томик его стихов, составленный Михаилом Кузминым, и он же, заимствовав название одного из стихотворений Мандельштама (аллюзия на элегии Овидия, написанные в черноморской ссылке), дал заглавие сборнику «Tristia». Скоро

и н о й в з г л я д / Ольга Кравцова

Мандельштам издал свой вариант собрания новых стихов «Вторую книгу» (1923). Весной 1927 г. Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна побывали на Северном Кавказе. Результатом поездки явились два небольших очерка «Кисловодск весной» и «Ессентуки». Впервые они увидели свет в двух номерах журнала «Экран рабочей газеты» (1927). Достаточно подробно о них написано А.В. Очманом. «…весной 1927 года вместе с женой Надеждой Яковлевной поэт оказался в Кисловодске. Произошло это, по всей видимости, в конце марта - начале апреля, когда супружеская чета возвращалась после непродолжительного отдыха в Сухуми и на короткое время посетила Кавминводы, чтобы затем проследовать в Армавир с визитом к брату Мандельштама - Александру Эмильевичу». Также автор добавляет: «Были ли эти материалы специально заказаны поэту или появились как непосредственный отклик на увиденное и прочувствованное в замечательном кавказском уголке, ответить с достаточной степенью уверенности трудно, да и принципиального значения это не имеет в силу того, что поэт в написанном никогда не кривил душой». Очерки полны искреннего восхищения и радости, чему, как известно, внешние обстоятельства жизни поэта никак не способствовали. Интересно, что в «Кисловодске весной» рассуждения Мандельштама о курортном городе дают основания предполагать, что он бывал здесь не раз: «И весной, и осенью, и зимой хорошо в Кисловодске. Летом там слишком много людей. Не видно деревьев за людьми. Облеплены горы людьми. А осенью и весной свободнее, тише. Тишина звенит. Начинается игра красок...». Нарзан поэт называет шампанским: «И шампанское зимой все так же бьет из недр земли, животворящий богатырь - Нарзан - лучшей марки шампанское». Город Ессентуки поэт увидел таким: «Ессентуки в отличие от Кисловодска (и особенно Железноводска, который карабкается на высокую гору) - лежат в низинах - точно на досках. Никаких подъемов. Все они, кроме того, закутаны садами - сады и полисадники, и в два ряда по улицам аллеи - бесконечная перспектива аллей. В общем странный город: выйдешь из своих ворот, отойдешь всего на два шага в сторону, и уже не видно за деревьями

не только домов на противоположной стороне, но и своего дома; ни крыш, ни окон, ни заборов - все исчезает в деревьях, как будто и вовсе нет домов, - лицо города спрятано в густой листве, как женское лицо за покрывалом. Такое впечатление, во всяком случае, производит большинство улиц». Здесь же заметим, что очерк «Ессентуки» был также опубликован в «Медицинской газете» за 28 марта 1986 г. - публикация была подготовлена С. Василенко и Б. Мягковым в связи с 95-летием со дня рождения поэта. В публикации сообщается, что в «Советском писателе» готовится к изданию сборник его избранной прозы и что при Союзе писателей СССР образована комиссия по литературному наследию Осипа Мандельштама во главе с Р. И. Рождественским; «Газетные очерки поэта - часть этого наследия, интерес к которому у современного читателя велик. Наша публикация - маленькая дань этому наследию». В 1928 г. Николай Бухарин, ангел-хранитель Мандельштама, наиболее образованный и достойный представитель ленинской старой гвардии в высших партийных кругах, помог ему опубликовать сборник «Стихотворений», куда вошли стихи 1921-1925 годов и том избранных критических работ «О поэзии», но оба издания были изуродованы цензурой. В результате государственной политики вербовать традиционную непартийную интеллигенцию для борьбы с «троцкистами» Мандельштаму, как и многим другим, неожиданно разрешили печататься и даже устраивать пуб личные чтения. Но он не оправдал правительственных ожиданий, «его стихи напугали даже друзей». Исключительно правдивый, невероятно чуткий к текущему моменту и потому часто предсказывающий в своих стихах сбывающиеся в скором будущем события, поэт бескомпромиссно говорил то, чем жил. Еще в 1916 году, в статье «Пушкин и Скрябин» он писал о смерти: «Она не только замечательна как сказочный посмертный рост художника в глазах массы, но и служит как бы источником этого творчества, его телеологической причиной. Если сорвать покров времени с этой творческой жизни, она будет свободно вытекать из своей причины - смерти, располагаясь вокруг нее, как вокруг своего солнца, и поглощая его свет».

и н о й в з г л я д / Ольга Кравцова

Надежда Мандельштам в воспоминаниях о муже говорит о «периоде молчания», коснувшегося поэтов (Ахматова, Пастернак, Мандельштам), и «чтобы обрести голос, каждому из них пришлось определить свое место в мире, который создавался на наших глазах, и на собственной судьбе показать, какое место в нем занимает человек». И здесь же: «Первым из троих замолчал О. М. Это случилось, вероятно, потому, что процесс самоопределения протекал у него с наибольшей остротой: отношения с эпохой стали основной движущей силой его жизни и поэзии, а по свойствам его характера - «нрава он не был лилейного» - О. М. не сглаживал, а скорее, обострял все противоречия и каждый вопрос ставил ребром. Стихи прекратились в середине двадцатых годов». В ряде стихотворений, написанных между 1931 и 1934 годами, он обращается к самым излюбленным своим «наречиям»: «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, / За смолу кругового терпенья; за совестный деготь труда. / Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, / Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда». «В стихотворении «За гремучую доблесть грядущих веков» (позднее переведенном Набоковым на английский язык) Мандельштам предсказывает и грядущую ссылку в Сибирь, и свою физическую смерть, и свое поэтическое бессмертие». Образы смерти все чаще появляются в его стихах, сами стихи становятся все более пророческими, а поэтика усложняется просто несоизмеримо по сравнению со стихотворениями десятых годов. Олег Лекманов пишет об отзыве Мандельштама на смерть В. Хлебникова в 1922 г. и упоминание им «зеленой новгородской могилы». В июньском номере «Нового мира» за 1932 год Мандельштам опубликовал стихотворение «Ламарк», в финальной строфе которого образ «зеленой могилы» возникает вновь. «И подъемный мост она забыла, / Опоздала опустить для тех, / У кого зеленая могила, / Красное дыханье, гибкий смех». В ноябре 1933 г. он сочинил пламенную сатиру на Сталина, «читал ее направо и налево, и это в то время, когда Сталин уже официально именовался «величайшим гением всех времен и народов»».

А.А. Ахматова в своих воспоминаниях «Листки из дневника» подробно описывает арест Мандельштама в 1934 г., так как оказалась свидетельницей событий: «Тринадцатого мая 1934 года его арестовали. В этот самый день я после града телеграмм и телефонных звонков приехала к Мандельштамам из Ленинграда. (…) Ордер на арест был подписан самим Ягодой. Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи. (…) Следователь при мне нашел «Волка» и показал Осипу Эмильевичу. Он молча кивнул головой. Прощаясь, поцеловал меня. Его увели в семь часов утра - было совсем светло». О. Ронен: поэту в тюрьме не давали есть и спать, следователь заставил составить список лиц, слышавших стихотворение. Приказ Сталина, подводящий итог следствию, был «изолировать, но сохранить». Осип Мандельштам был отправлен в Чердынь. В Чердыни, страдая от галлюцинаций и других симптомов посттравматического душевного расстройства, он пытался покончить жизнь самоубийством. Друзья вмешались снова; Бухарин в последний раз принял личное участие, он написал Сталину: «Поэты всегда правы; история на их стороне». Значительный русско-литовский поэт и посол независимой Литвы в Москве Юргис Балтрушайтис тоже активно защищал Мандельштама. И, наконец, Сталин позвонил Пастернаку и задал ему несколько вопросов относительно опального поэта. Существует несколько версий этого разговора, и окончательное влияние его на судьбу Мандельштама остается неясным. Но в тот момент, по серьезным соображениям политического порядка, диктатор, несомненно, решил проявить великодушие: Мандельштама перевели из Чердыни в менее суровые условия в Воронеж. Ссылка поэта и годы изгнания подробно описаны в воспоминаниях Н. Я. Мандельштам. Почти сразу по приезде в Воронеж Мандельшам стал «сочинять стихи». Один из первых поэтических циклов состоял из так называемых «стихов о железе». Три «Воронежские тетради» - поистине уникальное собрание стихотворений, созданных между 1935 и 1937 годом и «проникнутых духом тихого неповиновения. Смиренная многострадальная российская земля, казалось, обрела в его стихах свой язык. В языковое сознание Мандельштама проникли свежие, обогащенные диалектизмами пласты разговорной речи. Теперь он упивался свободой

и н о й в з г л я д / Ольга Кравцова

незавершенности, необработанности, смысловой открытости черновиков, создавая многочисленные варианты одного и того же поэтического замысла в зависимости от адресата или текущих занятий. Все стихи «Воронежских тетрадей» можно смело назвать шедеврами, но высшее достижение среди них - длинная оратория «Стихи о неизвестном солдате» (1937), прославление пространства и воздуха (в духе Чарльза Бэббеджа, «Могущества слов» Э. По (1945) и «Люмена» Камилла Фламмариона (1872) - вечных и верных свидетелей всех человеческих деяний, вместилища миллионов и миллиардов «оптовых» неизвестных мертвецов, чьи имена бессмертны в громовых раскатах света», - так пишет Ронен. В Москве и Ленинграде «Воронежские тетради» стали известны в самиздате с середины 1950-х годов. В феврале 1936 г. Анна Андреевна приезжала к нему туда. «Там (в Воронеже) его с не очень чистыми побуждениями заставили прочесть доклад об акмеизме. Не должно быть забыто, что он сказал (1937!): «Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых». «Я скажу это начерно - шепотом, / Потому что еще не пора: / Достигается потом и опытом / Безотчетного неба игра». Так Мандельштам напишет за год и десять месяцев до смерти, 9 марта 1937 года. «Безрассудство» поведения, открытость и непосредственность, с которой поэт читал всем и везде опасное стихотворение («Мы живем, под собою не чуя страны»), почитателями его таланта объясняется по-разному. Прозаик и публицист Г. Туз: «Не думаю, что Мандельштам, «акмеистический мэтр», сознательно торопил свою гибель, кладя голову на плаху и полностью отдавая себе отчет в том, что с некоторых пор в стране, зовущейся Россией, слово есть дело, и даже «не - слово» есть дело: недостаточные славословия тирану квалифицировались, как нелояльность к «единственно справедливому в мире» строю». Второй раз поэт был арестован 2 мая 1938 года в нервном санатории около станции Черусти, автоматически приговорен к пяти годам каторжных работ и отправлен в Западную Сибирь. А.А. Ахматова писала «В это время мой сын сидел на Шпалерной уже два месяца. О пытках все говорили громко. Надя приехала в Ленинград. У нее были страшные глаза.

Она сказала: «Я успокоюсь только тогда, когда узнаю, что он умер»». И еще: «В начале 1939 года я получила короткое письмо от московской приятельницы (Э. Г. Герштейн - О. К.): «У подружки Лены родилась девочка, а подружка Надюша овдовела», - писала она». Обстоятельства смерти Осипа Мандельштама малоизвестны. «Гораций не провожал Регула на смертные муки в Карфаген, и мы не последуем за нежнейшим поэтом России к мусорной свалке, на которой, согласно одной из непроверенных легенд, он умер в пересыльном лагере Вторая речка под Владивостоком. По официальным данным, сообщенным вдове, он скончался 27 декабря 1938 года». При жизни поэта вышло шесть его поэтических книг: три издания «Камня» (1913, 1916 и 1923), «Tristia» (1922), «Вторая книга» (1923) и «Стихотворения» (1928). Большая часть неопубликованного наследия Мандельштама была спасена героическими усилиями его вдовы и горстки отважных друзей.

с о в р е м е н н и к и / Тамара Дружинина

81 Современники /

Современники

ЗАГАДКА И МИСТИКА СВЕТЛАНЫ ДЕМКИНОЙ Автор: Тамара Дружинина

Светлана Николаевна Демкина - художник многоплановый и разносторонний. В сферу ее профессиональных интересов входят различные виды и жанры искусства, она успешно работает как художникмонументалист, дизайнер, скульптор-керамист. Динамичные, пронизанные мощным зарядом позитивной энергии образы привлекают особой выразительностью, где разнообразные жизненные коллизии, зачастую автобиографически пережитые, трансформированы в четко структурированные композиции. С. Дёмкина в своих работах смело соединяет эпос и лирику, архаику и авангард, живопись и графику. Яркая декоративность цветовых отношений, широкий мазок, острые композиционные находки - характерные черты ее творчества. Сначала на ее выставке ты просто подпадаешь под психологический гипноз её картин. Наверное, такую выставку можно показывать в любое время года. Но зимой, когда ищешь убежище от морозов, снега или свирепых порывов ветра, уверена, больше всего повезет тем, кто вдруг окажется в пространстве света и цвета среди бесконечного разно образия сюжетов, жанров, образов. Ты как-то сразу отогреваешься и заражаешься хорошим настроением. Очевидно, этого вполне достаточно. Но тому, кто не просто пройдется по выставке, а задержится рядом с одним из полотен, может открыться особенное, я бы сказала, запредельное (за пределами моментального, поверхностного) знания. Так случи-

лось со мной, когда на понравившуюся выставку привела никуда не торопящуюся подругу. Остановившись у картины «Качели» - одноименной с названием выставки - она спросила: «Слушай, а почему картина двусторонняя?» «С чего ты взяла?», - в свою очередь, удивилась я. «Зайди с другой стороны и увидишь». Обойдя ряд картин на стендах в середине зала, я обнаружила, что действительно, картина, которая была выполнена не на холсте, а на стекле, имеет две стороны, но это не «зеркалка», а скорее «продолжение». На одной, поджав колени, сидит задорная девчонка-подросток. На «обратке» пожилая уставшая женщина. Девочка открыта миру и людям; у женщины руки скрещены, будто замок, которым она отделила себя от окружающего. Обе картины выполнены в бело-коричневых тонах. Но в одной больше светлых и красноватых оттенков, вторая - мрачновато-коричневая. Сама Светлана Демкина, объясняя название выставки, процитировала особо любимого ею поэта Виктора Бокова «Жизнь - это амплитуда, то падаешь, то летишь» и добавила: «Каждая выставка - это рассказ о себе без купюр, когда словно обнажаешься перед зрителем». Именно о жизни в её причудливом разнообразии, обретениях и потерях пытается рассказать людям С. Демкина.

с о в р е м е н н и к и / Тамара Дружинина

Настроение солнечной бодрости, которое дарит людям эта экспозиция, - штука тем более удивительная, что создавалась она в непростые моменты жизни, когда её детище, ЮжноРоссийская Академия художеств, по сути, малая Строгановка, по чиновничьему произволу была закрыта. Забегая вперед, скажу, что в другом качестве как Кубанский государственный университет культуры и искусств учебное заведение существует по сегодняшний день. В подобных случаях людьми, особенно творческими, чаще всего овладевает депрессия, а Демкина при куче дел и обязательств - административной и

педагогической работы, необходимости участия в деятельности Российской Академии художеств умудрилась создать полноценную выставку, причем практически из новых работ. Каких сил и здоровья это потребовало, известно одной ей! Во время деловой поездки в Грецию Светлана упала в обморок прямо на ступенях Парфенона, в тот же день её прооперировали. Когда выписалась, сразу же приступила к работе. Как ей это удается? Светлана только машет рукой. «Потому и смогла, что жила и работала «вопреки» себе, а не «благодаря». Я ведь Близнец по знаку, времени мало, а планов много. Близнецы всегда должны быть в движении.

с о в р е м е н н и к и / Тамара Дружинина

Вот я и живу бегом. Качели несут меня то в одну сторону, то в другую». Признается: «Я иногда совсем беззащитна, будто без кожи. Это женское начало моего астрологического знака, но проходит время, я снова полна сил, готова с головой броситься в любой проект, который умру, но доведу до конца». Можно верить или не верить гороскопам. Но все, чтосказано об этом астрологическом знаке, можно с полной ответственностью отнести к художнице Демкиной. «У меня работа такая: символы знаков, магия чисел, букв, цвета - все это вещи, с которыми надо считаться», - объясняет она. Свою родословную Демкины ведут с XVI века, в свое время семья жила и соседствовали с известными в России графами Гагариными. Прадед-музыкант умер рано, что называется, «на сцене», во время очередного конкурса в Париже. Отец-художник брал её с собой на этюды, но будто предчувствуя скорый уход, однажды сказал Светлане - тебе обязательно нужно найти учителя, я не успеваю… Москвичка по рождению, она появилась на свет 1 июня. По светскому календарю в День защиты детей, а по церковному - в День Всевидящего ока (У Демкиных - это еще и семейный праздник - 1 июня дочь вышла замуж). Цифра «1» в нумерологии означает власть, силу, мужество, жизнестойкость, лидерство. И в Светлане с детства живет неистощимое стремление все делать по максимуму, фанатичное стремление доводить до совершенства любую работу. Если наметила цель, готова к преодолению любого препятствия. Ей нравилось учиться, и она блестяще закончила школу. С жизненной целью Демкина, похоже, родилась - ничего, кроме искусства, живописи как способа самовыражения и самореализации никогда не рассматривала. Для поступления выбрала лучшее из творческих учебных заведений - Московскую государственную художественно-промышленную академию им. С.Г. Строганова. В Строгановку по неудачному стечению обстоятельств девушка поступила только на второй раз. Зато уж потом уверенно шла в числе первых учеников. Стоит пояснить, что вуз, за которым стоит пятивековая история подготовки творческих кадров, - единственное в своей направленности учебное заведение, которое каждому студенту дает возмож-

ность «развиваться в разных направлениях». Вместе с такими же, как она, фанатами-сокурсниками юная Светлана приходила на занятия утром, а уходила ночью. После обязательных аудиторных часов спешила на кружки по другим видам искусства. Благо допоздна работал буфет, можно было подкрепиться манной кашей и чаем. Именно в Строгановке Демкина впитала в себя основные принципы альмаматер. Граф Строганов, создавая чертежные классы, строил школу для будущих мастеров «умеющих читать, считать, рисовать и думать». Она стесывала до крови пальцы, обучаясь работе над скульптурными композициями; обжигалась, практикуясь в живописи по керамике. А как иначе?.. «Строгановка - это учебная машина. Ты туда попадаешь и хватаешь все. День путается с ночью. Ты все время в работе, занят. Зато сегодня я и гобелен знаю, и скульптуру, и живопись по плитке, и текстиль, бетон, стекло…». Для одной из больниц Краснодара Демкина «расписала» стену, выложенную обычной плиткой. Тот «паззл» с выжженным разноцветным пейзажем - по сегодняшний день уникальная достопримечательность города. Сила и упорство художнице для этого потребовались неженские. Выжигать на квадратике каждой плитки свой кусочек рисунка, заполнять его краской можно только один раз. Это в полном смысле слова работа - без права на ошибку. Светлана выполнила её безукоризненно. Клиенты учреждения и сегодня, нет-нет, да и попробуют стереть влажным пальцем «рисунок» на стене, не верится, что он несмываемый. Слава об уникальной художнице разнеслась быстро. Заказы стали поступать не только от кубанцев. Роспись на плитке хотели иметь «непростые» люди из столицы, а позже и из-за рубежа - Испании, Италии… Сюжеты заказывали разные, но большей частью хотели видеть картины женщин. Демкина пишет женщин разных и по-разному. С иронией - «Дарью и Ватсона», с сожалением и жесткой реалистичностью цикл «Дочки-матери», с восторгом - «Испанку»… А как поражает воображение её монументальное полотно «Баня». Грации за столом с чайными приборами и фруктами - обычные женщины в редкие минуты покоя и дружеского общения. И одновременно - Венеры в чем-то

с о в р е м е н н и к и / Тамара Дружинина

пенно-белом той самой матери из которой, как в известной песне, - «хлопья шьют». В это легкое, полупрозрачное, неземного происхождения «полотно» на разных картинах облачены разные дамы. Сдается мне, такое не смог бы выписать ни один мужчина-художник, потому что для этого нужно не только тонко знать, понимать, чувствовать женщину, но и быть ею. Я спросила Светлану, а верит ли она в женскую дружбу. Цитирую ответ: «Я не склонна к идеализации. Женщина делает войну (многие войны происходили на земле из-за женщин или женских капризов), но она ведь и мир тоже «делает». Как в одном, так и в другом качестве - талантливо. Именно женщина дает роду человеческому продолжение. Дети - самый загадочный, прекрасный Божественый акт творения. А что бы мы делали без матушки Екатерины Второй, которая создала первую в России Академию наук?.. Без женской мудрости, без умения дружить, быть верной и преданной, без её кротости и жертвенности человеческое сообщество давно бы перестало существовать. Ну а без женского очарования не было бы мощного стимула для создания прекрасных стихов, музыки и конечно, живописи».

В Краснодаре в рамках выставочного проекта «Ситуация» Светлана стала инициатором выставки «матриархАРТ», в которой приняли участие художники со всех концов страны. Красной нитью в нем прошла тема материнства как первоосновы бытия. Эта тема - одна из ведущих и в её выставке «Качели». Самым неожиданным образом «двоичная» природа Демкиной то и дело напоминает о себе как в подаче материала, так и в раскрытии темы, разноообразии стилей и способов письма. Она открыла свой способ живописи: в двух отдельных картинах композиционно совмещать одну тему. Так, «Диалог 1» и «Диалог 2» расположены рядом; на одной - Она за столиком. На другой, будто на противоположном конце стола, - Он. Черно-белая графика силуэтов мужчины и женщины испещрена вихревыми посылами друг другу. Диалог? Скорее, монологи, ОНИ говорят, но друг друга не слышат. Ограниченные преградой рам не «как бы», а в действительности существуют вне зоны слышимости и видимости. Картины можно разместить в разных углах, и там поодиночке они будут продолжать бушевать. Увы, это диалоги без надежды на понимание. Тот же прием в «Свидании 1» и «Свидании 2», где девушка слева, окутанная синим цветом ночи, встречается с подругой (а может, с собой?) - разноцветной. Что произошло? Просто вечер сменился утром, и кто-то ожил во времени и пространстве, а кто-то остался в прежнем состоянии? Или это разница жизненных ощущений? Каждый увидит то, что близко ему. Та же дилогия - картины из цикла «Дочкиматери 1» и «Дочки-матери 2». Кукольно-прямой спиной к зрителю на полу сидит девочка-подросток. Её взгляд устремлен на куклу напротив. На другой картине, тяжело обмякнув, на стуле расположилась беременная женщина. Мать смотрит на дочь. О чем она думает? Может, о том, что очень скоро закончится «кукольная» жизнь, и её дочь ждет та же нелегкая женская доля? Очередная картина цикла «Дочки-матери» требует особого внимания. Только всмотревшись, можно понять, что на полотне изображена не одна женщина. Как бы слившись спинами в единое целое, стоят мать и дочь. Наверное, была ссора, художница запечатлела момент примирения. Несмело сзади дочь протягивает матери руку. Такая вот кровная любовь…

с о в р е м е н н и к и / Тамара Дружинина

Предполагаю, что кто-то спросит, а вообще, зачем Демкиной понадобилась в названиях картин эта статистическая отчетность - «Свидание 1», «Диалог 2», «Композиция 5». «Элементарно, Ватсон», - сказала бы я, - Нумерология. Доподлинно знаю, что Демкина любит цифры, относится к ним с уважением. Она от природы еще и математик, легко складывает, умножает, запоминает цифры (номера мобильников друзей знает наизусть). Светлана уверена, что у чисел есть своя тайна. Каждой соответствует определенный набор характеристик, конкретных свойств и образов. При умелом использовании по числам можно определить дарования, особенности характера, сильные и слабые черты человека. Так, число 1 - мужское (власть, сила), 2 - женское (утонченность, мягкость), а 5 - это подвижность и изменения. «Только кажется, что искусство - для творчества, а математика - для науки. На самом деле все искусство строится на математическом принципе золотого сечения, без учета которого не скомпонуешь картину ни по графическому решению, ни по живописным плоскостям, ни по той точке, которую ты поставишь, расписываясь на подрамнике, объясняет С. Демкина. - Меня этому учили в Строгановке. И сегодня нет задачи более важной, чем передать то, что узнала за время учебы, работы своим ученикам. Еще в молодости я прочитала замечательную книгу Джонатана Левинстона «Белая чайка». Там сказано, что, найдя свое дело, ты должен знать, мочь и все, что обрел, когда придет время, отдавать тем, кто идет за тобой. Бабушке, которая меня крестила младенцем, сказали, что по святцам мое церковное имя Фатина, в переводе означает «отдающая». Необходимость отдавать я понимаю как моё главное на сегодняшний день дело, как миссию». Во время работы в Краснодаре Демкина помогала молодым художникам и одаренным студентам, возила их в Строгановку, показывала картины признанным мастерам. Однажды, когда в очередной раз пыталась замолвить словечко за талантливых молодых людей, мечтающих стать художниками, Александр Квасов, тогда ректор Строгановки, сказал: «Толковых ребят у вас прорва. Пора создавать для них что-то свое». «Зерно мне кинули, и я схватила приманку».

На разных уровнях Демкина стала зондировать почву насчет создания на Кубани высшей школы дизайна. Идею поддержали краснодарские художники. Но, по словам Демкиной, вряд ли из этого что-то бы получилось, если бы не поддержка городских, краевых властей, а прежде всего Кубанского государственного университета культуры и искусства, который выразил готовность предоставить свою базу. Художественно-промышленная академия при КГУКИ уже отметила свой первый юбилей, 15-летие со дня основания. К этой дате была приурочен юбилейный проект - двухчастная выставка работ заслуженного художника России, заслуженного деятеля искусств РФ, члена Союза дизайнеров РФ и директора Художественно-промышленной академии КГУКИ Светланы Демкиной и дипломные работы выпускников ХПА. «Это очень ответственная выставка. Мы были приглашены принять участие в мероприятиях, посвященных 185летию старейшего художественного вуза России», - делится Светлана, - Конечно, было волнительно, это ведь мой родной вуз. Строгановка предоставила нам образовательные программы, многие преподаватели помогали нам». О популярности творческого вуза, которым руководит С. Демкина, говорит то, что на учебу туда молодежь едет со всего Юга России и бывших республик СССР. Здесь прекрасный преподавательский состав, свое здание, мастерские и, что немаловажно, есть общежитие. В специально оборудованных классах занимаются студийцы с ограниченными возможностями здоровья. Сегодня здесь формируется традиция своей, южно-российской школы дизайна. Из 500 выпускников каждый десятый - лауреаты и победители престижных фестивалей, конкурсов, в том числе международных. Их приглашают к участию в биеннале, выставках, молодежных проектах в Москве и Санкт-Петербурге, в Лондоне, Кельне, Брюсселе, работы студийцев попадают в каталоги. И это - прямая заслуга учителя. Впрочем, здесь «обоюдовыгодные» отношения. Демкина отдает ученикам свои знания, ребята учителю - незашоренность взгляда, смелость в освоении тем и стилей. Кто знает, если бы не этот процесс отдачи-получения, может, и не появилась бы гигантская флористика последних картин С. Демкиной. Или

с о в р е м е н н и к и / Тамара Дружинина

её Кобальтовый цикл... А изумительная по цветовой гамме и почти «пушистой» фактуре картина «Роща»?.. Ты видишь деревья с как бы срезанными, подогнанными под остальные вершинами (головами?), лишь одно на переднем плане вытянулось во весь рост и силу. И его подравняют? Или минует чаша сия?.. …На этом загадки не заканчиваются. Полны тайны портреты демкинских дам. Утонченные красавицы с лебедиными шеями, локонами, изящными пальчиками и ноготками разные, но одинаково прелестные. Но вот новый «ребус-кроссворд»: у одной в руке зеленое яблоко, у другой золотое, у третьей - красное. К чему бы это? Не к тому ли, что само по себе яблоко - плод древа жизни и одновременно символ надежды. Желтое с золотыми включениями - символ власти, безукоризненности; зеленый - спокойствия и мира, красный - любви или страсти... И не разгадаешь все манки, которые художница подбрасывает нам со свойственной ей женской изощренностью. Но можно ведь прийти на выставку еще раз…

Круг чтения /

Круг чтения

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР ЛИРИКИ НИКОЛАЯ ТУЗА: СЕМАНТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ (о книге Николая Туза «Мел и уголь») Автор: Ольга Кравцова

Мел и Уголь, Свет и тень..... день и ночь, перечислять можно сколько угодно, - это те краски, которыми работает художник Николай Туз в своем мире, в своей мастерской... А где же этот мир-мастерская? Ответ находим в стихотворении, посвященном его другу и поэту Виктору Казакову: Он сыплет в клетку крошки хлеба, чтоб ты попел еще немного. А купол клетки - купол неба, а клетка - в комнате у Бога. Лучше не скажешь... И в этой мастерской есть время и пространство, которые переживаются и осмысливаются, облекаются в полутона. И так рождается образ. Рука занемела от угля и мела, от угля и мела, и карандаша. И держится еле рубашка на теле, рубашка на теле да в теле душа. Свой путь подытожил безвестный художник, безвестный художник и гений тайком. Он личную драму вписал в панораму, в оконную раму войдя босиком. Вот она, его роль, его боль... Повторение - рефрен - придает необходимую мелодию, создает иллюзию бормотания, заколдовывает. Лирика Н. Туза - лирика-созерцание, лирикаконстатация... Он рисует то, что видит. Как ни странно, но белого и черного - угля и мела - вполне хватает ему, чтобы передать огромную палитру чувств... Причем эти краски почти никогда не имеют четких, резких границ, они постоянно смешиваются, создавая объемный и глубокий рисунок... Именно так начинается первое в книге стихотворение «Фотография»: «В небо пустое после сильного ливня воз-

к р у г ч т е н и я / Ольга Кравцова

вращаются птицы древние вороны мягкого черного цвета» - здесь не просто картинка, мы видим, как проявляется именно фотография... Медленно и неотвратимо, как это и происходило в старых фотомастерских, как судьба, как предназначение. Словами «исчезая затвердевают» это движение - времени - останавливается, и уже после паузы возникает вновь, но на другой волне, другой ноте, еще более протяжной, долгой и оттого более значительной, более судьбоносной: «И часы начинаются длинные как ресницы которые только у новорожденных бывают». И вот этим «длинные», в котором интонационно звук «ннннн» до бесконечности долгий, - и создается конкретная, точная единица времени как категория существования, реальности мира, судьбы, жизни. А дальше идет ускорение, развитие темы, нарастание, потому, что жизнь уже есть, я и мы уже существуют, уже «течет» время и действие: «Взглядами рукопожатиями обменяемся мы может быть даже несколькими словами и каждый будет темнее света будет светлее тьмы потому что все остается что проявилось однажды». Уникальная, неповторимая интонация и огромное дарование поэта пусть в своем воображении, но все же останавливать время или давать ему ход... Его «часы длинные как ресницы» появляются и в стихотворении «Ставрополь», и это тоже фотография - легко узнаваемого города, города-пространства, только здесь часы превращаются в рыб, и это некий символ движения и остановки времени: «Деревья старческими лицами пугают солнечных зайчат. И рыбы с длинными ресницами in aqua veritas молчат». В лирический мир поэта жизнь проникает полностью, в его палитру добавляя реалии быта и социума. Но это уже не фотокамера, это то, что «схватил хрусталик»: «Рыжий труп автомобиля да бутылки из-под пива как тела из-под души» или «покорен природой человечий дух на плевках у входа тополиный пух». Смешение ролей, когда герой растворяется в своем мире, а мир растворяется в нем - становится постоянным и глубоким явлением: «Полдень всегда погож, его не бывает в ненастье. Я в этот полдень вхож, но не совсем - отчасти». Такое мироощущение совершенно обоснованно, ведь поэт и мыс-

лит на двух языках: русском и украинском, и книга «Мел и уголь» - перевертыш. Развивает тему взаимопроникновения стихотворение «Чюрленис. Истина», и мы приводим его на русском и украинском языках: ЧЮРЛЬОНІС. ІСТИНА Я так і думав. Темрява - це рух, невпинний, вічний, доки буде нас, допоки хтось бере свічу до рук або зорю показує анфас. Допоки віблиск на його плечі усім речам одна-єдина мірка, світитимуть однаково вночі близька свіча і недосяжна зірка. И авторский перевод с украинского: ЧЮРЛЕНИС. ИСТИНА Я так и знал. Движение - есть мы, неудержимое, пока хватает нас, пока свеча, манящая из тьмы, пока звезда, горящая анфас. И если отблеск на чужом плече для всех вещей единственная мера, как отличиться маленькой свече от звезд ночных, горящих в дальних сферах? Как много сказано в этой немногословности, этой спокойной интонацией, созерцательной задумчивостью, невольно обращающей взгляд ко всей традиции поэтического слова - к Ломоносову, Баратынскому, Тютчеву, Лермонтову... Есть пространство и время, есть бесконечный космос с огромными звездами, с туманными галактиками... И все это можно уместить в одной маленькой свече, и разницы нет, ведь свет и тень от них одинаковы относительно к поэту, относительно друг к другу. И есть движение - жизнь, существование, «неудержимое как мы», «пока хватает нас», мы - это точка отсчета, от которой идут два вектора: в неизвестное будущее и вроде бы уже осмысленное прошлое... И что есть мы? А мы есть истина.

к р у г ч т е н и я / Ольга Кравцова

Ведь мы еще на земле, в своем теле, в своем быту, куда тоже проникает свет... «Светильник старый на столе. Под ним над книгою зимую. Читаю. Больше не рифмую. Смотрюсь в рисунки на стекле». И вот он, вектор в прошлое, обращение к «чужой Музе»: Дай слова... И уже в другом стихотворении возникает сон как связующее звено, у снов нет времени и пространства, в них всегда настоящее: В просветах между злыми снами сверкает желтый колокольчик. На звук немой к умершей маме спешит сыночек. Дороги встречные кривые ведут к порогу выше... выше... На звук его шагов впервые никто не вышел. Но есть еще что-то, что было в начале пути, в начале всего... Что отделило свет от тьмы. Что это? Поэт называет просто - «Оно»: «Вчера здесь было пусто, беззвучно и темно. Но со вселенским хрустом проклюнулось Оно. Взошло и напитало, вдохнуло, повело. Добром себя назвало. И появилось зло». Опять два вектора - начало/конец. Свеча загорается движется - гаснет. А что в конце? Невольно вспоминается вопрос из сказки: а как выглядит пламя свечи после того, как она погаснет? Но Николай Туз трактует и воспринимает происходящее по-другому: Меняясь в пространстве, расходуя время, теряя в дороге перчатки, зонты, ты прибыл в ту местность, где пилят деревья на доски длиною чуть больше чем ты. Отсюда и дальше уже без развилок продлится дорога еще на чуть-чуть. А жизнь позади как задышит в затылок, да сильно, что голову не повернуть.

В стихотворении «Шел снег, оставляя следы Мандельштама» - поэт меняет местами причину и следствие, творца и творимое, за счет чего достигается образ не только пространственно-временной категории - вечности, но мирозданья вообще. Таким образом, в одной строке помещается весь необходимый, огромный образный багаж информации, материала, мастерски и так несложно донесенного до читателя, слушателя. Если вспомним (к примеру) Блока - «В белом венчике из роз - Впереди - Иисус Христос», или Маяковского - «и я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза» и т. д. - логика совершаемого действия не нарушается, а у Туза нарушается, и это очень удачный прием, обогащающий образ и текст. И если вернуть строке обычную логику изложения - шел Мандельштам и оставлял на снегу следы, или еще как-то так, то она тут же станет прозой... и весь смысл сказанного поэтом потеряется. Шел снег, оставляя следы Мандельштама - одна такая строка, и это уже образ, глубина, метафора и целое стихотворение. И интерпретация ее может быть неисчерпаемой, развиваться читателем, но главное поэт уже сказал... Следующая - и в каждом сугробе я видел надгробье поэта полета - она уже правильная, традиционная даже и нужна, чтобы уравновесить, завершить сказанное. И последние - и в каждом прохожем подобие шрама на коже белого переплета - здесь и трагизм, и боль, память, и что самое удивительное, - мягкость. Мелково-угольная мягкость, свойственная только Николаю Тузу, его поэтическому миру и характеру. Эта мягкость, при чрезвычайной глубине переживаемого очень трогает в проникновенном и красивом стихотворении «Гале»: Последнее утро будет все в серой листве и сырости... И здесь тоже мел и уголь - «добро с золой, как водится, перемешаются, а истина сменит кожу». Но завершает стихотворение все-таки светлое: Последнее утро сбросит последний промозглый слой и станет на взгляд похожим. На ясный на взгляд на твой. Несмотря на то, что «последнее» повторяется дважды и открывает стихотворение в первой строке, такой удачный художественный прием в конце - трижды повторяющихся

к р у г ч т е н и я / Ольга Кравцова

«на» - «на ясный на взгляд на твой» - необходимый «выплеск» света, добра и гармонии. В середине стихотворения гротескно-цирковой мотив, который перекликается уже с другим текстом - «Триптих», где есть такие строки: призы вручают в виде призмы владельцам истинной харизмы и облекают речи в измы на праздниках похоронах патрон в гробу как в патронташе а патронташ на распродаже и правит волею монаршей не бог не дьявол а Плутарх И здесь, в последней строке, - гениальным образом фиксируется историческое время. Время воплощается в образе реки, что может и традиционно в поэзии, но как ярко, броско, емко: река зовущая сиренно века вобравшая смиренно меняла русло постепенно и как-то даже отвлеклась от предначертанности рока от срока от звезды Востока и стала вовсе неглубокой и выжил в ней один карась