Поль Клодель "Познание востока" (фрагменты книги)

Известный французский поэт и драматург Поль Клодель (1868— 1955) был дипломатом и оказался на Востоке по долгу службы. Восток пленял и немного пугал его. Здесь он пережил самую большую любовь своей жизни. В тот час, когда священный свет вопрошает тень, растворяя и разделяя ее, на поверхности этих вод перед моим неподвижным взором открывается целый сад без цветов. Меж этих тяжелых фиолетовых волн вода словно расцвечена то отсветом воск­овых свечей, то янтарем, то нежнейшей зеленью, то жидким золотом. Но умолкнем: то, что мне ведомо, принадлежит мне, и когда эта вода станет черной, я овладею всей ночью, вместе с полным числом ее видимых и невидимых звезд.

Поль Клодель Paul Claudel

Ouvrage réalisé dans le cadre du programme d’aide à la publication Pouchkine avec le soutien du Ministère des Affaires Etrangères français et de l’Ambassade de France en Russie Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства иностранных дел Франции и посольства Франции в Москве Ouvrage publié avec le concours du Ministère français chargé de la culture – Centre National du Livre Издание осуществлено при поддержке Национального центра книги Министерства культуры Франции

Поль Клодель Поль ПольКлодель Клодель Познание Познание Восток а ПознаниеВостоКа ВостоКа PaulClaudel Claudel Paul Paul Claudel Connaissancede de l’Est ConnaissanCe 'est ConnaissanCe deL L'est

ЭннеаГон ПРесс ЭннеаГон ПРесс Москва 2009 Москва 2009

УДК 821.133.1Клодель ББК 84(4Фра)-4 К50 Художественное оформление Сергея де Рокамболя и Петра Кочарова В оформлении переплета на 4-ой сторонке использован портрет Поля Клоделя работы Феликса Валлотона (1898)

Клодель П. К50

Познание Востока : Стихотворения в прозе / П.Клодель ; Сост. и пер. с фр. Анны Курт, Анны Райской ; Предисл. ­Доминик Мийе-Жерар. — М. : Эннеагон Пресс, 2010. — 400 с., илл. — С параллельным французским текстом. — Прил. : Максимилiанъ Волошинъ. Клоделъ въ Китаㅷ.

ISBN 978-5-91051-038-2 Поль Клодель (1868–1955), классик французской литературы, поэт, драматург, эссеист, в качестве дипломата долгие годы провел в Китае и Японии. Здесь он пережил величайшую любовь всей жизни. Ее отголоски слышны в последних стихах «Познания Востока». Необычные для западного человека природа, искусство, быт, религия послужили источником вдохновения для этого сборника стихотворений в прозе. Книга и сегодня поражает своей изумительной образностью, богатством и красотой языка.

ISBN 978-5-91051-038-2

УДК 821.133. 1 Клодель ББК 84(4Фра)-4 © Mercure de France, 1900, 1907, 1960 © Анна Курт, Анна Райская, составление, перевод на русский язык, 2009 © Доминик Мийе-Жерар, предисловие, 2009 © Издание на русском языке с параллельным французским текстом. Эннеагон Пресс, 2010

С о д е р ж а н и е

От переводчиков . .

11

Доминик Мийе-Жерар. Предисловие. . . . . . . . . .

13

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Connaissance de l’Est П ознание В ос т ока Première Partie. 1895 –1900 Первая часть. 1895 –1900

Le Сocotier . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Кокосовая пальма

22

Pagode . . . . Пагода

28

Ville la nuit . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ночной город

40

Jardins . . . Сады

50

60

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Fête des morts le septième mois . . . . . . . . Праздник мертвых седьмого месяца 5

. . . . . .

Pensée en mer . . . . Мысли в море

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

66

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

70

Théâtre. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Театр

74

Tombes. – Rumeurs . . . . . . Могилы. – Гул города

Villes . . . . . . Города

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

80

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

90

Religion du Signe . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Религия Знака

96

L’Entrée de la Terre . . Вход в Землю

Le Banyan

Баньян

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

104

Vers la montagne. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 108 По направлению к горе La Mer Supérieure . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 114 Верхнее море Le Temple de la conscience . Храм совести

. . . . . . . . . . . . . . .

116

Octobre . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 120 Октябрь Novembre. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 124 Ноябрь Peinture. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 130 Картина 6

Le Contemplateur. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 132 Созерцатель Décembre . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 134 Декабрь Tempête . . Буря

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Le Porc . . . . Свинья

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

138 142

La Dérivation. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 146 Отводной канал Portes. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 150 Двери Le Fleuve . . Река

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

154

La Pluie. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 158 Дождь La Nuit à la vérandah. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 162 Ночь на веранде Splendeur de la lune. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 166 Сияние луны Rêves . . . . Грезы Ardeur. . Жар

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

170

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

178

Considération de la cité. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 182 Созерцая город 7

La Descente . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 186 Вниз по реке La Cloche . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 190 Колокол La Tombe . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 198 Могила Tristesse de l’eau. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 206 Грусть воды La Navigation nocturne. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 210 Ночное плавание Halte sur le canal. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 214 Остановка на канале Le Pin . . . . Сосна

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

222

L’Arche d’or dans la forêt. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 230 Золотой ковчег в лесу Le Promeneur . . Гуляющий Çà et là . . . . . . Тут и там

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

240

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

244

Le Sédentaire. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 262 Домосед La Terre vue de la mer. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 268 Земля, увиденная с моря Salutation. . . . . . . Приветствие

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

8

272

La Maison suspendue. Подвешенный дом La Source. . . . Источник

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

278

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

282

La Marée de midi . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 286 Полуденный прилив Le Risque dе la mer Опасное море

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

290

Proposition sur la lumière. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 296 Рассуждение о свете Heures dans le jardin Часы в саду Sur la cervelle. . О мозге

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

302

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

312

La Terre quittée . . . Покидая землю

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

318

Deuxième Partie. 1900 ‒1905 Вторая часть. 1900 ‒1905

La Lampe et la Cloche. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 324 Лампа и Колокол La Délivrance d’Amaterasu . . . . . . . . . . . . . . . . . 330 Избавление Аматэрасу Visite . . . . . Визит

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

9

344

Le Riz . . Рис

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

348

Le Point. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 352 Точка Libation au jour futur. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 356 Возлияние завтрашнему дню Le jour de la fête-de-tous-les-fleuves. . . . . . . . . 358 Праздник всех рек L’Heure jaune . . Желтый час

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

364

Dissolution . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 366 Растворение Приложение. Максимилiанъ Волошинъ. Клоделъ въ Китаㅷ. . . . 369

От переводчиков

Идея перевести «Познание Востока» возникла в сентябре 2003 года в Болдине на французско-российском коллоквиуме, посвященном творчеству Поля Клоделя, когда внучка поэта Мари-Виктуар Нанте-Клодель обратила наше внимание на эту необыкновенную книгу. Мы искренне благодарим ее и всех, кто помогал нам в головокружительно сложном переводе, в особенности переводчицу и специалистку по русской литературе Катрин Бремо, оказавшую неоценимую помощь в расшифровке клоделевского текста. Нам очень дорого ее мнение: «Эта трудная работа выполнена с величайшей тщательностью. Переводчицы должны были грамматически прояснить некоторые темные места, связанные с необычно длинными фразами, далеко отстоящими от существительного определениями, с порядком слов и пунктуацией автора. Воссоздав подлинный смысл и красоту текста, переводчицы вместе с тем предлагают свое собственное прочтение, благодаря которому книга, как ни странно, более понятна русскому читателю, нежели современному французу, все чаще торопливо глотающему художественную литературу». Мы также от души благодарим Доминик Мийе-Жерар, написавшую прекрасное предисловие специально для русского издания. Мы глубоко признательны французскому 11

фонду «Национальный центр книги», благодаря которому нам выпало счастье перевести многие стихотворения из «Познания Востока» в Париже. Перевод был завершен в 2009 году, когда издательство «Эннеагон Пресс», уделяющее пристальное внимание восточной литературе и философии, предложило опубликовать «Познание Востока» с параллельным французским текстом. Почти сто лет назад, в 1911 году, в седьмом номере журнала «Аполлон» вышла статья Максимилиана Волошина «Клодель в Китае». В нее вошло несколько отрывков из ­«Познания Востока» в переводе Волошина. Бóльшую часть этих переводов мы переработали и включили в настоящее издание, отметив их звездочкой. В приложении мы приводим эту статью Волошина о Клоделе. В ней есть неточности, однако она замечательно передает атмосферу того времени. Чтобы не нарушать эту атмосферу, мы решили опубликовать статью без всякой правки, сохранив дореволюционную орфографию. Работа над «Познанием Востока» принесла нам много радости. Мы будем счастливы разделить ее с русскими читателями, перед которыми откроется одна из самых ярких граней творчества великого французского поэта. Анна Курт, Анна Райская

Предисловие

Сборник стихотворений в прозе «Познание Востока» вышел в 1900 году в «Меркюр де Франс», в то время главном парижском издательстве символистов. Отдельные стихи из будущего сборника уже публиковались в журналах и привлекли внимание к тогда еще неизвестному поэту. Он родился в 1868 году, и к 1900 году была издана, причем анонимно, лишь одна его книга — первая редакция пьесы «Златоглав». Ее автор жил теперь не в Париже, а занимал дипломатический пост в далеком Китае, ставшем основным источником вдохновения для этих стихов. Что за человек был Клодель в ту пору? Он возвращается во Францию, чтобы уладить свои дела, и готовится вступить в орден бенедиктинцев, считая монашество своим призванием. Четырнадцать лет назад в канун Рождества в соборе Парижской Богоматери на него снизошло озарение, позднее названное «обращением Клоделя». Он стремится повидать мир, грезит над рассказами о путешественниках и первопроходцах, тяготится свинцовым гнетом позитивизма, царившего во Франции в эпоху Третьей республики. Клодель чувствует себя чужим в артистической среде, выбирает дипломатическую карьеру и покидает Париж. В 1895 году, открытый неизведанному, он отправляется в старый императорский Китай с чемоданами, полными книг, где с любимыми Рембо и Малларме соседствует латинская «Сумма теологии» 13

Фомы Аквинского, над которой ему советовал подумать духовник. Нет сомнений, что перед нами человек незаурядный. Удивительны и его стихи. Во французской литературе нет ничего похожего, хотя сам жанр стихотворения в прозе утвердился со времен выхода в свет «Гаспара из тьмы» Алоизиуса Бертрана (1842). В письмах к друзьям Клодель говорит о «картинках Китая» 1, «обдуманных впечатлениях» 2, позже он назовет их «этюдами» и «упражнениями» . Клодель видит в них «путевые заметки», отвергая нелюбимое им слово «описания» 3. Поэтому он и отказался от первого названия «Description du Pays de l’Est» 4, предпочтя ему известное нам и куда более удачное в силу своей неоднозначности «Connaissance de l’Est» 5: «est» по-французски действительно означает «Восток», а также глагол «être», «быть», в третьем лице единственного числа. Одно из значений существительного «être» — «бытие». Невозможно пренебречь этими значениями, зная, как сильно поэт был захвачен богословием бытия Божьего в изложении «ангельского учителя» св. Фомы Аквинского. И в самом деле, сложность и глубина этих стихотворений в том, что они представляют собой заметки чрезвычайно внимательного наблюдателя и вместе с тем размышления о неизведанном, за которыми скрывается анализ процесса осмысления: этот процесс завершается овладением непознанным, преобразованием чувственного впечатления во 1 2 3 4 5

Письмо Стефану Малларме от 23 ноября 1896 г. Письмо Морису Потеше от 3 июня 1896 г. Письмо Стефану Малларме от 24 декабря 1895 г. «Описание страны Востока» (фр.). «Познание Востока» (фр.).

14

внятный дискурс, где философия Фомы Аквинского направляет мысль поэта. Попробуем представить, что означал Китай для молодого француза той эпохи: погружение в Средневековье, причем Средневековье экзотическое, непостижимое в своих основах. Язык ему неведом, местные обычаи кажутся странными. В этом хаосе ему доступны лишь впечатления, и поэт пытается придать им интеллектуальную стройность. Перемена обстановки многое открывает: потерянный в загадочном мире, среди переизбытка впечатлений и символов, Клодель пытается расшифровать их с помощью ключа, который находит в известном изречении схоластов: «Nihil in intellectu quod non fuerit in sensu» 1. «Познание Востока» рождается из счастливого столкновения обильных впечатлений («я вижу», «я слушаю») и необычайной интеллектуальной аскезы («я понимаю»); умственный взор постоянно перерабатывает и перетасовывает чувственный материал. Ясно, что повествовательная манера здесь весьма далека от описательной. Кроме того, можно легко проследить эволюцию от первых до последних текстов: в первых поэт заворожен реальностью (это особенно заметно в «Кокосовой пальме», где ощущение сменяется лишь лирическим воспоминанием, с финальным ударением, близким по своей тональности к «Земным яствам» Андре Жида). В «Пагоде» уже сделана попытка дать определение и объяснение, хотя она и не выходит за рамки упорядоченного описания: здесь глагол «быть» из того же описательного ряда, что и глагол «видеть», он указывает на место в пространстве, перечисляет качества, 1 «Нет ничего в сознании, чего бы раньше не было в ощущении» (лат.).

15

вводит сравнения, то есть служит простым орудием. Вдобавок стихотворение завершается апорией: «Вот все, что я знаю о Пагоде. Но я не знаю ее имени». Только в «Садах» появляется особенно значимая для сборника структура: природный пейзаж преобразуется в абстрактную сущность. «…Пейзаж слагается не из травы и тона листьев, но согласованием линий и движением почвы». Тут реальная прогулка переплетается с ходом мысли: таков переход от формулы Est = Восток к формуле Est = Бытие, определяющей структуру целого. Действие разума, превращающее образы в абстракции, непременно влечет за собой поглощение субъекта объектом, единичного всеобщим и наслаждение актом познания, характерное для Клоделя, — и в этом важное отличие его эстетики от эстетики классицизма. Радость познания поэтически воплощает образ Полдня с заглавной буквы в стихотворении «Гуляющий». Вот почему чувственное удовольствие, столь явно ощутимое в книге, не есть самоцель: речь идет не о поэзии гедонизма, а о восторге ума, познающего себя в действии. В стихотворении «Желтый час» запечатлено не только физическое наслаждение человека, бредущего по полю спелой пшеницы; в контексте евхаристической метафоры это переживание становится аллегорией завершенного познания и созерцания истины: «Настоящее золото! все подходит к концу, я вижу, что все правда. За год в горячих трудах выгорели все цвета, и вдруг мир на глазах у меня золотится как солнце! Да не погибну я до наступления самого желтого часа». Таково совершенно новое свойство этого дискурса, ставшего столь же неожиданным образцом жанра, как некогда «Озарения» Рембо. Своеобразие и сложность языка 16

представляют сугубую трудность для переводчиц: обилие абстрактных латинских терминов, придающих особый колорит этой лишь на первый взгляд описательной прозе, насыщенность существительными, куда более частыми, чем нелюбимые Клоделем прилагательные, преобладание глаголов состояния, и прежде всего глагола «être» — «быть», который во французском языке, в отличие от русского, нельзя опустить, множество парадоксальных словосочетаний, скажем, конкретного существительного с прилагательным в отрицательной форме, уничтожающим чистое ощущение, перенося его в область интеллектуального творчества: «пребудет лишь как невнятный звук», «неосязаемая искра вспыхивает и мгновенно гаснет» («Могилы. – Гул города»). Клодель читал богословские труды св. Дионисия Ареопагита и, вероятно, заимствовал у него этот прием, чтобы перенести его в ­современность. Французская литературная элита встретила «Познание Востока» с восхищением, признав в нем великое произведение — могучее и глубокое. Быть может, современная Россия, переживающая небывалое литературное и духовное возрождение, пленится непревзойденной и живительной прозой Клоделя, «размышлением затворнической души, чей монастырь вместил в себя целую Вселенную »1. Доминик Мийе-Жерар

Габриэль Фризо. Дружба Поля Клоделя // «Интеллектуальная жизнь», 10 июля 1935 г.

1

Paul Claudel Connaissance de l’Est

Поль Клодель Познание Восток а

P r e m i è r e Pa rt i e 1895–1900

Первая часть 1895–1900

Le Сocotier Tout arbre chez nous se tient debout comme un homme, mais immobile; enfonçant ses racines dans la terre, il demeure les bras étendus. Ici, le sacré banyan ne s’exhausse point unique: des fils en pendent par où il retourne chercher le sein de la terre, semblable à un temple qui s’engendre lui-même.

Mais c’est du cocotier seulement que je veux parler.

Il n’a point de branches; au sommet de sa tige, il érige une touffe de palmes.

La palme est l’insigne du triomphe, elle qui, aérienne, amplification de la cime, s’élançant, s’élargissant dans la lumière où elle joue, succombe au poids de sa liberté. Par le jour chaud et le long midi, le cocotier ouvre, écarte ses palmes dans une extase heureuse, et au point où elles se séparent et divergent, comme des crânes d’enfants s’appliquent les têtes grosses et vertes des cocos. C’est ainsi que le cocotier fait le geste de montrer son cœur. Car les palmes inférieures, tandis qu’il s’ouvre jusqu’au fond, se tiennent affaissées et pendantes, et celles du milieu s’écartent de chaque côté tant qu’elles peuvent, et celles du haut, relevées, comme quelqu’un qui ne sait que faire de

22

Кокосовая пальма* У нас дерево растет прямо, как человек, только неподвижно; внедряя свои корни в землю, оно стоит, простирая руки. Здесь же священный баньян не одинок: с него свисают нити, которыми он возвращается искать земное лоно; он подобен храму, порождающему самого себя. Но я хочу говорить о кокосовой пальме. У нее нет ветвей, и на вершине ствола она возносит султан листьев. Пальма — это образ триумфа. Она устремляется ввысь пышной вершиной и играет в солнечном свете, чтобы изнемочь под бременем своей свободы. В жаркий день и долгий полдень она раскрывает листья в экстазе счастья, и в том месте, где они расходятся, видны крупные зеленые кокосы, точно головы детей. Так кокосовая пальма раскрывает свое сердце. Нижние листья, пока она распахивается настежь, никнут и обвисают, те, что растут посредине, раздвигаются в стороны, насколько могут, а верхние, приподнятые, как у человека, который не знает, куда деть руки, или показывает, что он

23

ses mains ou comme un homme qui montre qu’il s’est rendu, font lentement un signe. La hampe n’est point faite d’un bois inflexible, mais annelée, et, comme une herbe, souple et longue, elle est docile au rêve de la terre, soit qu’elle se porte vers le soleil, soit que, sur les fleuves rapides et terreux ou au-dessus de la mer et du ciel, elle incline sa touffe énorme.

La nuit, revenant le long de la plage battue avec une écume formidable par la masse tonitruante de ce léonin Océan Indien que la mousson du sud-ouest pousse en avant, comme je suivais cette rive jonchée de palmes pareilles à des squelettes de barques et d’animaux, je voyais à ma gauche, marchant par cette forêt vide sous un opaque plafond, comme d’énormes araignées grimper obliquement contre le ciel crépusculaire. Vénus, telle qu’une lune toute trempée des plus purs rayons, faisait un grand reflet sur les eaux. Et un cocotier, se penchant sur la mer et l’étoile, comme un être accablé d’amour, faisait le geste d’approcher son cœur du feu céleste. Je me souviendrai de cette nuit, alors que, m’en allant, je me retournai. Je voyais pendre de grandes chevelures, et, à travers le haut péristyle de la forêt, le ciel où l’orage posant ses pieds sur la mer s’élevait comme une montagne, et au ras de la terre la couleur pâle de l’Océan.

Je me souviendrai de toi, Ceylan! de tes feuillages et de tes fruits, et de tes gens aux yeux doux qui s’en vont nus par tes chemins couleur de chair de mangue, et de ces longues fleurs roses que 24

Religion du Signe Que d’autres découvrent dans la rangée des caractères chinois, ou une tête de mouton, ou des mains, les jambes d’un homme, le soleil qui se lève derrière un arbre. J’y poursuis pour ma part un lacs plus inextricable.

Toute écriture commence par le trait ou ligne, qui, un, dans sa continuité, est le signe pur de l’individu. Ou donc la ligne est horizontale, comme toute chose qui dans le seul parallélisme à son principe trouve une raison d’être suffisante; ou, verticale comme l’arbre et l’homme, elle indique l’acte et pose l’affirmation; ou, oblique, elle marque le mouvement et le sens.

La Lettre romaine a eu pour principe la ligne verticale; le Caractère Chinois paraît avoir l’horizontale comme trait essentiel. La lettre d’un impérieux jambage affirme que la chose est telle; le caractère est la chose tout entière qu’il signifie.

L’une et l’autre sont également des signes; qu’on prenne, par exemple, les chiffres, l’une et l’autre en sont également les images abstraites. Mais la lettre est par essence analytique: tout mot qu’elle constitue est une énonciation successive d’affirmations que l’œil et la voix épellent; à l’unité 96

Религия Знака* Пусть другие видят в рядах китайских иероглифов баранью голову, кисти рук, человеческие ноги, солнце, встающее за деревом. Я же исследую в них более запутанные узлы. Всякая письменность начинается с черты или линии, которая сама по себе в своей длительности представляет чистый знак личности. Линия либо горизонтальна, и тогда она, как и всё, что развивается параллельно своему основанию, самодостаточна, либо вертикальна, подобно дереву или человеку, то есть выражает действие и что-то утверждает; или же она наклонна и тем самым обозначает движение и смысл. Латинская буква имеет в основании линию вертикальную; в основе китайского иероглифа, похоже, лежит горизонталь. Латинская буква указывает на вещь властным жестом; китайский иероглиф и есть сама вещь, которую он знаменует. И буква, и иероглиф — символы. Возьмем, например, цифры: любая из них — лишь отвлеченный образ. Но буквы по своей сути аналитичны: всякое слово, составляемое 97

elle ajoute sur une même ligne l’unité, et le vocable précaire dans une continuelle variation se fait et se modifie. Le signe Chinois développe, pour ainsi dire, le chiffre; et, l’appliquant à la série des êtres, il en différencie indéfiniment le caractère. Le mot existe par la succession des lettres, le caractère par la proportion des traits. Et ne peut-on rêver que dans celui-ci la ligne horizontale indique, par exemple, l’espèce, la verticale, l’individu, les obliques dans leurs mouvements divers l’ensemble des propriétés et des énergies qui donnent au tout son sens, le point, suspendu dans le blanc, quelque rapport qu’il ne convient que de sous-entendre? On peut donc voir dans le caractère Chinois un être schématique, une personne scripturale, ayant, comme un être qui vit, sa nature et ses modalités, son action propre et sa vertu intime, sa structure et sa physionomie.

Par là s’explique cette piété des Chinois à l’écriture; on incinère avec respect le plus humble papier que marque le mystérieux vestige. Le signe est un être, et, de ce fait qu’il est général, il devient sacré. La représentation de l’idée en est ici, en quelque sorte, l’idole. Telle est la base de cette religion scripturale qui est particulière à la Chine. Hier j’ai visité un temple Confucianiste.

98

из них, есть последовательность утверждений, причем глаз и голос выделяют каждую из них; к каждой единице в одну строку прибавляется другая, и недолговечное слово, едва образовавшись, меняется на ходу. Китайский иероглиф, если можно так выразиться, развивает идею цифры и, обозначая целый ряд существ, бесконечно меняет их характер. Слово существует благодаря последовательности букв, иероглиф — благодаря соотношению линий. Разве нельзя вообразить, что в нем горизонтальная линия, например, обозначает вид, вертикальная — индивидуальность, наклонные во всем их многообразии — совокупность свойств и устремлений, которые придают смысл целому, превращая его в точку в пространстве, какие бы связи при этом ни подразумевались. Поэтому в китайском иероглифе можно видеть схематичное изображение существа, обозначение личности, подобно й живому человеку, от природы наделенному различными свойствами, способному действовать и обладающему внутренними качествами, строением и лицом. Этим объясняется благоговение китайцев перед письмом; самые ничтожные бумажки, отмеченные таинственными знаками, сжигаются с почтением. Иероглиф — это живое существо; и в качестве обобщения он священен. Изображение идеи становится в известном смысле кумиром. Такова основа обожествления письменности, свойственного только Китаю. Вчера я посетил конфуцианский храм.

99

Il se trouve dans un quartier solitaire où tout sent la désertion et la chute. Dans le silence et les solennelles ardeurs du soleil de trois heures, nous suivons la rue sinueuse. Notre entrée ne sera point par la grande porte dont les vantaux ont pourri dans leur fermeture: que la haute stèle marquée de l’officielle inscription bilingue garde le seuil âgé! Une femme courte, râblée comme un cochon, nous ouvre des passages latéraux et d’un pied qui sonne nous pénétrons dans l’enclos désert.

Par les proportions de sa cour et des péristyles qui l’encadrent, par les larges entrecolonnements et les lignes horizontales de sa façade, par la répétition de ses deux énormes toits, qui d’un mouvement en relèvent ensemble leur noire et puissante volute, par la disposition symétrique des deux petits pavillons qui le précèdent et qui au sévère ensemble ajoutent l’agrément grotesque de leurs chapeaux octogones, l’édifice, appliquant les seules lois essentielles de l’architecture, a l’aspect savant de l’évidence, la beauté pour tout dire, classique, due à une observation exquise de la règle.

Le temple se compose de deux parties. Je suppose que les allées hypœthrales avec la rangée des tablettes, chacune précédée de l’étroit et long autel de pierre, qui en occupent la paroi, offrent à une révérence rapide la série extérieure des préceptes. Mais levant le pied pour franchir le seuil barré au pas, nous pénétrons dans l’ombre du sanctuaire.

La salle vaste et haute a l’air, comme du fait d’une présence occulte, plus vide, et le silence, avec le voile de 100

Он находится в безлюдном квартале, где веет опустошением и упадком. Мы идем по извилистой улице в молчании и торжественном жаре послеполуденного солнца. Мы входим не через главные ворота с полусгнившими в своих гнездах засовами: лишь высокая стела с официальной надписью на двух языках охраняет старый порог! Приземистая китаянка, широкозадая как свинья, отперла нам боковой вход, и мы проникаем в пустой двор, где гулко отдаются наши шаги. Пропорциями двора и обрамляющей его колоннады, широкими просветами между колоннами, горизонтальными линиями фасада, сходством двух громадных крыш, единым порывом вздымающих свой черный и мощный изгиб, симметричным расположением двух небольших павильонов, которые предшествуют храму, своими восьмиконечными крышами придавая прелесть гротеска его строгой цельности, здание это, построенное в соответствии с основными законами архитектуры, являет зрелище мудрой простоты: его красоту можно назвать классической, ибо она всем обязана тончайшему соблюдению правил. Храм состоит из двух частей. Полагаю, что наружные ряды в открытой части храма с табличками и узкими каменными алтарями призывают на скорую руку почтить первоочередные наставления Конфуция. Но, переступив высокий порог, мы проникаем в темное святилище. Просторный и высокий зал кажется особенно пустым, оттого что в нем явно ощутимо чье-то мистическое 101

l’obscurité, l’occupe. Point d’ornements, point de statues. De chaque côté de la halle, nous distinguons, entre leurs rideaux, de grandes inscriptions, et, au devant, des autels. Mais au milieu du temple, précédée de cinq monumentales pièces de pierre, trois vases et deux chandeliers, sous un édifice d’or, baldaquin ou tabernacle, qui l’encadre de ses ouvertures successives, sur une stèle verticale sont inscrits quatre caractères.

L’écriture a ceci de mystérieux qu’elle parle. Nul moment n’en marque la durée, ici nulle position, le commencement du signe sans âge: il n’est bouche qui le profère. Il existe, et l’assistant face à face considère le nom lisible. Énonciation avec profondeur dans le reculement des ors assombris du baldaquin, le signe entre les deux colonnes que revêt l’enroulement mystique du dragon, signifie son propre silence. L’immense salle rouge imite la couleur de l’obscurité, et ses piliers sont revêtus d’une laque écarlate. Seuls, au milieu du temple, devant le sacré mot, deux fûts de granit blanc semblent des témoins, et la nudité même, religieuse et abstraite, du lieu.

ノ

присутствие; его заполняют тишина и мрак. Нет ни украшений, ни статуй. По всем сторонам храма мы различаем между занавесями крупные надписи и перед ними алтари. А посредине на вертикальной стеле, под золотым балдахином, обрамляющим ее рядами отверстий, начертаны четыре иероглифа, перед которыми стоят пять монументальных каменных плит, три сосуда и два канделябра. Письмена таинственны тем, что они могут говорить, хотя их речь лишена длительности: иероглиф не имеет возраста, у него нет начала, а значит, нет и места во времени. Нет даже вещающих уст. Он существует, и предстоящий лицом к лицу с ним созерцает внятное имя. Этот знак в глубине потемневших позолот балдахина, в сплетении мистических колец дракона, возвещает собственное безмолвие. Просторный красный зал своим цветом подражает тьме, а колонны покрыты пунцовым лаком. Кажется, что свидетельствуют лишь два столпа белого гранита, стоящих посреди храма перед священным словом, и сама благоговейная, отвлеченная нагота этого храма.

ノ

La Tombe Au fronton du portail funèbre je lis l’intimation de mettre pied à terre ; à ma droite quelques débris sculptés dans les roseaux, et l’inscription sur un formidable quartier de granit noir avec inanité détaille la législation de la sépulture; une menace interrompue par la mousse interdit de rompre les vases, de pousser des cris, de ruiner les citernes lustrales.

Il est certainement plus de deux heures, car au tiers déjà du ciel blafard j’aperçois le soleil terne et rond. Je puis jusqu’au mont droit embrasser la disposition de la nécropole, et, préparant mon cœur, par la route des funérailles, je me mets en marche au travers de ce lieu réservé à la mort, luimême défunt.

Ce sont d’abord, l’une après l’autre, deux montagnes carrées de briques. L’évidement central s’ouvre par quatre arches sur les quatre points cardinaux. La première de ces salles est vide; dans la seconde une tortue de marbre géante, si haute que de la main je puis à peine atteindre à sa tête moustachue, supporte la stèle panégyrique. «Voici le porche et l’apprentissage de la terre; c’est ici», dis-je, «que la mort faisait halte sur un double seuil et que le maître du monde, 198

Могила Над воротами усыпальницы я читаю приказ спешиться; справа от меня в тростнике видны резные обломки и надпись на внушительной глыбе черного гранита, пространно перечисляющая правила поведения в гробнице; предостережение, оборванное мхом, запрещает разбивать урны, испускать крики, разрушать ритуальные чаны. Наверное, уже больше двух часов: в белесом небе тусклое круглое солнце одолело почти две трети своего пути. Я могу охватить взглядом все расположение некрополя до самой отвесной горы и, собравшись с духом, иду по погребальному пути через это место, отведенное смерти и само по себе мертвое. Прежде всего, я вижу одну за другой две квадратные кирпичные горы. Углубление посередине выходит четырьмя арками на четыре стороны света. Первый из этих покоев пуст; во втором на гигантской мраморной черепахе, столь высокой, что я едва могу дотянуться рукой до ее усатой головы, стоит обелиск с восхвалениями. «Вот вход и первый шаг в землю; здесь, — говорю я, — смерть останавливалась на двойном пороге, и властелин мира меж 199

entre les quatre horizons et le ciel, recevait un suprême hommage».

Mais à peine suis-je sorti par la porte septentrionale (ce n’est pas en vain que je franchis ce ruisseau), je vois devant moi s’ouvrir le pays des Mânes.

Car, formant une allée de leurs couples alternatifs, à mes yeux s’offrent de monstrueux animaux. Face à face, répétant successivement agenouillés et debout, leurs paires, béliers, chevaux, unicornes, chameaux, éléphants, jusqu’à ce tournant où se dérobe la suite de la procession, les blocs énormes et difformes se détachent sur le triste herbage.

Plus loin sont rangés les mandarins militaires et civils. Aux funérailles du Pasteur les animaux et les hommes ont député ces pierres. Et comme nous avons franchi le seuil de la vie, plus de véracité ne saurait convenir à ces simulacres.

Ici, ce large tumulus qui cache, dit-on, les trésors et les os d’une dynastie plus antique, cessant de barrer le passage, la voie se retourne vers l’est. Je marche maintenant au milieu des soldats et des ministres. Les uns sont entiers et debout; d’autres gisent sur la face; un guerrier sans tête serre encore du poing le pommeau de son sabre. Et sur un triple pont la voie franchit le second canal.

Maintenant, par une série d’escaliers dont le bandeau médian divulgue encore le reptile impérial, je traverse le cadre ravagé des terrasses et des cours. C’est ici l’esplanade du souvenir, le vestige plat dont le pied humain en le quittant a enrichi le 200

четырьмя сторонами света и небом принимал последние почести». Но едва я вышел через северную дверь — не напрасно я пересек этот ручей, — как мне открылась страна духов. Выстроившись в два ряда, передо мной сменяются пары чудовищных животных. Овны, лошади, единороги, верблюды, слоны, то на коленях, то стоя, тянутся до самого поворота, за которым теряется эта процессия; там на фоне чахлой травы выделяются огромные бесформенные глыбы. Дальше идет череда военных и штатских мандаринов. На похоронах августейшего Пастыря животные и люди присутствуют в виде каменных изваяний. И поскольку мы перешли порог жизни, этим химерам не пристало быть более правдоподобными. Здесь, где обширный холм, в котором, как говорят, хранятся сокровища и кости более древней династии, уже не заслоняет путь, дорога сворачивает к востоку. Теперь я прохожу мимо солдат и министров. Одни статуи целы и стоят, другие лежат ничком, воин без головы все еще сжимает в кулаке рукоять своего меча. И вот дорога по тройному мосту пересекает второй канал. Теперь чередой лестниц, хранящей сходство с императорской змеей, я иду через разрушенные террасы и дворы. Здесь эспланада памяти, плоский след, который утучнила навеки покинувшая его нога человека, площадка для жертвоприношений, торжественная ограда, в которой исчезнувшее 201

sol perpétuel, le palier du sacrifice, l’enceinte avec solennité où la chose abolie atteste, parmi ce qui est encore, qu’elle fut. Au centre le trône supporte, le baldaquin encore abrite l’inscription dynastique. Alentour les temples et les xénodoques ne forment plus qu’un décombre confus dans les ronces.

Et voici, devant moi la tombe.

Entre les avancements massifs des bastions carrés qui le flanquent, et derrière la tranchée profonde et définitive du troisième ru, un mur ne laisse point douter que ce soit ici le terme de la route. Un mur et rien qu’un mur, haut de cent pieds et large de deux cents. Meurtrie par l’usure des siècles, l’inexorable barrière montre une face aveugle et maçonnée. Seul dans le milieu de la base un trou rond, gueule de four ou soupirail de cachot. Ce mur est la paroi antérieure d’une sorte de socle trapézoédrique détaché du mont qui le surplombe. Au bas une moulure rentrante sous une corniche en porte-à-faux le dégage comme une console. Nul cadavre n’est si suspect que d’exiger sur lui l’asseoiement d’une pareille masse. C’est le trône de la Mort même, l’exhaussement régalien du sépulcre.

Un couloir droit remontant en plan incliné traverse de part en part le tertre. Au bout il n’y a plus rien, que le mont même dont le flanc abrupt en lui recèle profondément le vieux Ming.

Et je comprends que c’est ici la sépulture de l’Athée. Le temps a dissipé les vains temples et couché les idoles dans la poudre. Et seule du lieu la disposition demeure avec l’idée.

Les pompeux catafalques du seuil n’ont point retenu le mort, 202

свидетельствует о том, чем оно было. В центре на троне сохранилась династическая надпись, прикрытая балдахином. Вокруг храмы и странноприимные дома — ксенодокии — давно обратились в бесформенные развалины среди колючих зарослей. И вот передо мной могила. Меж мощных выступающих вперед бастионов и глубокого, четко очерченного русла третьего ручья стена не оставляет сомнений, что именно здесь конец пути. Стена, всего-навсего стена высотой в сто и шириной в двести пядей. Истертая веками неумолимая преграда являет взору безглазый каменный лик. Лишь в середине основания есть круглое отверстие — устье печи или окно подземной тюрьмы. Преграда эта представляет собой внутреннюю стену трапециевидного фундамента, отделенного от нависающей над ним горы. Внизу лепная часть под выступающим карнизом служит ей основанием. Нет на свете останков столь опасных, чтобы потребовалось придавить их подобной тяжестью. Это престол самой Смерти, царственный пьедестал гробницы. Прямой коридор снизу доверху пронизывает могильный курган. В конце нет ничего, кроме самой горы, где глубоко под крутым склоном сокрыта древняя династия Мин. И я понимаю, что здесь передо мной — гробница Безбожника. Время развеяло храмы и повергло идолов в прах. И от всего этого места остались лишь план и замысел. Ни пышные катафалки, ни погребальное шествие 203

le cortège défunt de sa gloire ne le retarde pas; il franchit les trois fleuves, il traverse le parvis multiple et l’encens. Ni ce monument qu’on lui a préparé ne suffit à le conserver; il le troue et entre au corps même et aux œuvres de la terre primitive. C’est l’enfouissement simple, la jonction de la chair crue au limon inerte et compact; l’homme et le roi pour toujours est consolidé dans la mort sans rêve et sans résurrection.

Mais l’ombre du soir s’étend sur le site farouche. О ruines! la tombe vous a survécu, et à la mort même le signe parfait dans le brutal établissement de ce bloc.

Comme je m’en retourne parmi les colosses de pierre, je vois dans l’herbe flétrie un cadavre de cheval écorché qu’un chien dépèce. La bête me regarde en léchant le sang qui lui découle des babines, puis, appliquant de nouveau ses pattes sur l’échiné rouge, il arrache un long lambeau de chair. Un tas d’intestins est répandu à côté.

ノ

Le Promeneur En juin, la main аrméе d’un bâton tortueux, tel que le dieu Bishamon, je suis се passant inexplicable quе croise le groupe naïf de paysannes rougeaudes, et le soir, à six heures, alors que la nue d’orage dans le ciel indéfiniment continue l’escalade monstrueuse de la montagne, sur la route аbîméе cet homme seul. Je ne suis allé nulle part, mes démаrсhеs sont sans but et sans рrоfit; l’itinéraire du soldat et du marchand, lа рiété de la femme stérilе qui dans un espoir humilié fait sept fois le tour du saint Pic, n’a point de rapport avec mon circuit. La piste tгасéе par le pas ordinaire ne séduit le mien qu’assez loin pour m’égаrеr, et biеntôt, gêné par la confidence qu’il у a pour faire à la mousse, au cœur de сеs bois, une noire feuille de camélia par la chute d’un pleur inentendu, soudain, maladroit chevreuil, je fuis, et par la solitude végétale, je guette, suspendu sur un pied, l’éсhо. Que le chant de се petit oiseau me paraît frais et risible! et que le cri là-bas de сеs grolles m’аgréе! Chaque arbre a sa реrsоnnаlité, chaque bеstiоlе son rôlе, chaque voix sа place dans la symphonie; соmmе on dit que l’on comprend la musique, je соmprends la nature, соmmе un réсit bien détаillé qui ne serait fait que 240

Гуляющий В июне, вооруженный изогнутой палкой, словно бог Бисямон, я — тот странный прохожий, что идет навстречу группе простодушных краснолицых крестьянок, а в шесть вечера, когда грозовая туча в небе до бесконечности продолжает чудовищный подъем горы, одинокий человек на изрытой дороге. Я шел неведомо куда, без цели, без пользы, — маршрут солдата и торговца, благочестие бесплодной женщины, которая в смиренной надежде семь раз обходит священную Гору, не имеют никакого отношения к моему походу. Проторенная тропа соблазняет меня лишь настолько, чтобы сбить с пути, и вскоре, смущенный тайной черного листа камелии, которую он, роняя нежданную слезу, доверяет мху в густой чащобе, я внезапно убегаю, словно неловкая косуля, и, стоя на одной ноге, подстерегаю эхо в лесном одиночестве. Каким свежим и забавным кажется мне пение птички! И как услаждает меня крик этих грачей там, вдали! У каждого дерева свое лицо, у каждого зверька — своя роль, у каждого голоса — свое место в симфонии. Говорят, кто-то понимает музыку, а я понимаю природу, как подробный рассказ, состоящий из одних имен 241

de noms propres; au fur de la marche et du jour, je m’avance parmi le dévеlорреmеnt de la doctrine. Jadis, j’ai déсоuvеrt avec déliсе que toutes les choses existent dans un certain accord, et maintenant cette secrètе раrеnté par qui la noirceur de се pin épouse là-bas la claire verdure de ces érаblеs, c’est mon regard seul qui l’аvèrе, et, restituant le dеssеin antérieur, ma visite, je la nomme une révisiоn. Je suis l’Inspecteur de la Création, le Vérifiсаtеuг de la chose présente; la sоlidité de се monde est la mаtièrе de ma béаtitudе! Aux heures vulgaires nous nous servons des choses pour un usage, oubliant ceci de pur, qu’elles soient; mais quand, арrès un long travail, au travers des branches et des ronces, à Midi, рénétrаnt historiquement an sein de la сlаirièrе, je pose ma main sur la croupe brûlante du lourd rocher, l’еntréе d’Alexandre à Jérusаlеm est comparable à l’énоrmité de ma constatation.

Et je marche, je marche, je marche! Сhаcun rеnferme en soi le principe autonome de son déрlасеmеnt par quoi l’homme se rend vers sa nourriture et son trаvаil. Pour moi, le mоuvеmеnt égal de mes jambes me sert à mesurer la force de рlus subtils appels. L’attrait de tоutеs choses, je le ressens dans le silence de mon âme.

Je comprends l’harmonie du monde: quand en surprendrai-je la mélodie?

ノ

собственных; и пока я вместе с убывающим днем продвигаюсь вперед, мне раскрывается эта наука. Некогда я с радостью обнаружил, что все на свете существует в определенном согласии, и сейчас лишь мой взгляд удостоверяет это тайное родство, благодаря которому чернота сосны сочетается с ясной зеленью кленов, и, восстанавливая прежний замысел, я называю свой визит смотром. Я — Инспектор Творения, сверщик существующих вещей; прочность этого мира — материя моего блаженства! В обычные часы мы пользуемся вещами с утилитарной целью, забывая об их чистой сущности, но когда после долгой работы я пробираюсь в Полдень сквозь ветви и колючие кустарники в недра поляны, кладу руку на обжигающий гребень тяжелой скалы, то громадность моего одобрения можно сравнить с входом ­Александра в Иерусалим. И я шагаю, шагаю, шагаю! В каждом из нас заключена собственная причина для перемещения, толкающая нас на поиски пищи или работы. Мне же равномерное движение ног позволяет уловить более тонкие призывы. В тишине собственной души я наслаждаюсь прелестью всего сущего. Я понимаю гармонию мира: когда же я услышу его мелодию?

ノ

Çà et là Dans la rue de Nihon bashi, à côté des marchands de livres et de lanternes, de broderies et de bronzes, on vend des sites au détail, et je marchande dans mon esprit, studieux badaud du fantastique étalage, des fragments de monde. Ces lois délicieuses par où les traits d’un paysage se composent comme ceux d’une physionomie, l’artiste s’en est rendu subtilement le maître; au lieu de copier la nature, il l’imite, et des éléments mêmes qu’il lui emprunte, comme une règle est décelée par l’exemple, il construit ses contrefaçons, exactes comme la vision et réduites comme l’image. Tous les modèles, par exemple, de pins sont offerts à mon choix, et selon leur position dans le pot ils expriment l’étendue du territoire que leur taille mesure, proportionnelle. Voici la rizière au printemps; au loin la colline frangée d’arbres (ce sont des mousses). Voici la mer avec ses archipels et ses caps; par l’artifice de deux pierres, l’une noire, l’autre rouge et comme usée et poreuse, on a représenté deux îles accouplées par le point de vue, et dont le seul soleil couchant, par la différence des colorations, accuse les distances diverses; même les chatoiements de la

244

Тут и там На улице токийского квартала Нихонбаси рядом с торговцами книгами и фонарями, вышивками и бронзовыми изделиями продают в розницу уголки земли, и я мысленно торгуюсь — прилежный зевака перед невиданным прилавком с кусочками живой природы. Художник искусно применяет дивные законы, согласно которым черты пейзажа соединяются как черты лица: он не подражает природе, а воссоздает ее, причем из тех же самых элементов, что он у нее заимствует, подобно тому как правило раскрывается на примере, он создает свои искусные подделки, точно увиденные, но сжатые, как изображение. Скажем, моему взору представлены все виды сосен, и само их положение в горшке говорит о размерах изображаемого пространства, пропорционального их высоте. Вот рисовая плантация весной, а вдали холм, поросший деревьями, обозначенными мхом. А вот море с его архипелагами и мысами; два камня изображают острова — один черный, а другой красный, истертый и пористый: на линии взгляда они сливаются воедино, но при свете заходящего солнца благодаря разной

245

couche versicolore sont joués par ce lit de cailloux bigarrés que recouvre le contenu de deux carafes.

— Or, pour que j’insiste sur ma pensée.

L’artiste européen copie la nature selon le sentiment qu’il en a, le Japonais l’imite selon les moyens qu’il lui emprunte; l’un s’exprime et l’autre l’exprime; l’un ouvrage, l’autre mime; l’un peint, l’autre compose; l’un est un étudiant, l’autre, dans un sens, un maître; l’un reproduit dans son détail le spectacle qu’il envisage d’un œil probe et subtil; l’autre dégage d’un clignement d’œil la loi, et, dans la liberté de sa fantaisie, l’applique avec une concision scripturale.

L’inspirateur premier de l’artiste est, ici, la matière sur laquelle il exerce sa main. Il en consulte avec bonne humeur les vertus intrinsèques, la teinte et, s’appropriant l’âme de la chose brute, il s’en institue l’interprète. De tout le conte qu’il lui fait dire, il n’exprime que les traits essentiels et significatifs, et laisse au seul papier à peine accentué çà et là par des indications furtives, le soin de taire toute l’infinie complexité qu’une touche vigoureuse et charmante implique encore plus qu’elle ne sous-entend. C’est le jeu dans la certitude, c’est le caprice dans la nécessité, et l’idée captivée tout entière dans l’argument s’impose à nous avec une insidieuse évidence.

Et pour parler tout d’abord des couleurs: nous voyons que l’artiste Japonais a réduit sa palette à un petit nombre de tons 246

окраске видно, что один лежит дальше от берега. Видны даже переливы морского дна, выложенного пестрыми камешками и залитого двумя кувшинами воды.

— Так вот, я настаиваю на своем мнении. Европейский художник копирует природу, руководствуясь своим восприятием, японский передает ее теми средствами, которые он у нее заимствует; первый выражает себя, второй выражает природу; один тщательно отделывает, другой воссоздает, один рисует, другой творит, первый — подмастерье, другой в определенном смысле мастер, один детально воспроизводит то, что видит его честный и острый глаз; другой в мгновение ока проникает в закон природы и в свободной игре воображения применяет его с поразительным лаконизмом. Здесь первое, чем вдохновляется художник, — его рабочий материал. Он любовно вникает в его природные свойства, в его окраску и, постигнув душу сырья, становится его истолкователем. Из всего, о чем ему предстоит рассказать, он отбирает лишь самое существенное и значимое, предоставляя самой бумаге, лишь кое-где оттененной беглыми штрихами, безмолвно выразить всю бесконечную сложность, которую мощный и чарующий мазок не столько подразумевает, сколько таит в себе. Это игра наверняка, необходимая прихоть, и вся идея, заключенная в произведении, предстает перед нами с неявной ­очевидностью. Прежде всего скажу о цветах: как мы видим, японский художник свел свою палитру к нескольким определенным 247

déterminés et généraux. Il a compris que la beauté d’une couleur réside moins dans sa qualité intrinsèque que dans l’accord implicite qu’elle nourrit avec les tons congénères, et, du fait que le rapport de deux valeurs, accrues de quantités égales, n’est point modifié, il répare l’omission de tout le neutre et le divers par la vivacité qu’il donne à la conjonction des notes essentielles; indiquant sobrement une réplique ou deux. Il connaît que la valeur d’un ton résulte, plus que de son intensité, de sa position, et, maître des clefs, il transpose comme il lui plaît. Et comme la couleur n’est autre que le témoignage particulier que tout le visible rend à la lumière universelle, par elle, et selon le thème que l’artiste institue, toute chose prend sa place dans le cadre.

Mais l’œil qui clignait maintenant se fixe, et au lieu de contempler, il interroge. La couleur est une passion de la matière, elle singularise la participation de chaque objet à la source commune de la gloire: le dessin exprime l’énergie propre de chaque être, son action, son rythme aussi et sa danse.

L’une manifeste sa place dans l’étendue, l’autre fixe son mouvement dans la durée. L’une donne la forme, et l’autre donne le sens. Et comme le Japonais, insoucieux du relief, ne peint que par le contour et la tache, l’élément de son dessin est un trait schématique. Tandis que les tons se juxtaposent, les lignes s’épousent; et comme la peinture est une harmonie, le dessin est une notion. Et si l’intelligence qu’on a de quoi que ce soit n’en est qu’une aperception immédiate, entière et simultanée, le dessin, aussi bien qu’un mot fait de lettres, donne 248

и обобщенным оттенкам. Осознав, что красота цвета зависит не столько от его природных свойств, сколько от заложенной в нем гармонии, которую он порождает вместе с родственными ему оттенками, а соотношение двух пропорционально возросших качеств не меняется, художник, не зная нейтральных и разнообразных красок, с лихвой искупает их отсутствие насыщенностью основных тонов, которые он сопоставляет, скупо обозначая лишь редкие повторы. Он знает, что ценность цвета зависит не столько от его яркости, сколько от его положения на картине, и искусно переставляет цветовые пятна по своему усмотрению. И поскольку цвет — не что иное, как личная дань всего видимого вселенскому свету, именно благодаря цвету и в соответствии с темой, которую развивает художник, всякая вещь занимает свое место на его картине. Но вот рассеянный взор становится пристальным, теперь художник не созерцает, а вопрошает. Цвет — это страсть материи, он наделяет каждый предмет собственным лицом во всеобщем сиянии славы. Рисунок выражает собственную энергию каждого существа, его действия, ритм и танец. Цвет отмечает свое место на поверхности, рисунок же передает движение в его протяженности. Первый создает форму, второй наделяет ее смыслом. И поскольку японский художник не стремится передавать объемы и использует лишь контур и цветовое пятно, основной элемент его рисунка — просто штрих. В то время как краски сопоставляются, линии сходятся; и подобно тому как 249

une signification abstraite et efficace, et l’idée toute pure.

Chaque forme, chaque mouvement, chaque ensemble fournit son hiéroglyphe.

Et c’est ce que je comprends alors que je me vautre parmi les liasses d’estampes japonaises, et à Shidzuoka parmi les ex-voto du temple, je vis maints exemples admirables de cet art. Un guerrier noir jaillit de la planche vermoulue comme une interjection frénétique. Ceci qui se cabre ou rue n’est plus l’image d’un cheval, mais le chiffre dans la pensée de son bond; une sorte de 6 retourné accru d’une crinière et d’une queue représente son repos dans l’herbage. Des étreintes, des batailles, des paysages, des multitudes, enserrés dans un petit espace, ressemblent à des sceaux. Cet homme éclate de rire, et, tombant, l’on ne sait s’il est homme encore, ou, écriture déjà, son propre caractère.

— Le Français ou l’Anglais horrible, crûment, n’importe où, sans pitié pour la Terre qu’il défigure, soucieux seulement d’étendre, à défaut de ses mains cupides, son regard au plus loin, construit sa baraque avec barbarie. Il exploite le point de vue comme une chute d’eau. L’Oriental, lui, sait fuir les vastes paysages dont les aspects multiples et les lignes divergentes ne se prêtent pas à ce pacte exquis entre l’œil et le spectacle qui seul rend nécessaire le séjour. Sa demeure ne s’ouvre pas sur tous les vents; au recoin de quelque paisible vallée, son souci est de concerter une retraite parfaite et que son regard soit si indispensable à l’harmonie du tableau qu’il envisage, qu’elle forclose la possibilité de s’en disjoindre.

250

картина есть гармония, рисунок — это понятие. И если понимание — не что иное, как непосредственное восприятие, целостное и мгновенное, то рисунок, как и слово, состоящее из букв, передает абстрактное и более глубокое значение, идею в чистом виде. Всякая форма, всякое движение, всякое единство становится иероглифом. Вот что я постигаю, утонув в кипах японских гравюр, и в Сидзуоке среди храмовых приношений нахожу множество восхитительных образчиков этого искусства. Черный воин, как живой, рвется из трухлявой доски, словно бешеный окрик. То, что встает на дыбы или несется во весь опор, уже не изображение лошади, а цифра, готовая к прыжку; перевернутая шестерка, украшенная хвостом и гривой, представляет отдых лошади на пажити. Объятия, битвы, пейзажи, толпы, умещенные в тесном пространстве, уподоблены печатям. Вот человек заливается смехом, и когда он падает, уже не знаешь, человек ли он еще или уже знак, иероглиф самого себя.

— Гнусный француз или англичанин, безжалостный к Земле, которую он уродует, думающий лишь о том, как бы подальше дотянуться алчными руками или хотя бы взглядом, варварски сколачивает свое нелепое жилище. Он использует красивый вид как колодец. Житель Востока бежит открытых пространств, чьи разнообразные виды и расходящиеся линии противоречат изысканному союзу между глазом и пейзажем, который один только и оправдывает его пребывание в этом месте. Его дом не открыт всем 251

Ses yeux lui fournissent tout l’élément de son bien-être, et il remplace l’ameublement par sa fenêtre qu’il ouvre. A l’intérieur l’art du peintre calquant ingénieusement sa vision sur la transparence fictive de son châssis a multiplié une ouverture imaginaire. Dans cet ancien palais impérial, que j’ai visité, emporté tout le magnifique et léger trésor, on n’a laissé que la décoration picturale, vision familière de l’habitant auguste fixée comme dans une chambre noire. L’appartement de papier est composé de compartiments successifs que divisent des cloisons glissant sur des rainures. Pour chaque série de pièces un thème unique de décoration a été choisi et, introduit par le jeu des écrans pareils à des portants de théâtre, je puis à mon gré étendre ou restreindre ma contemplation; je suis moins le spectateur de la peinture que son hôte. Et chaque thème est exprimé par le choix, en harmonie avec le ton propre du papier, d’un extrême uniforme de couleur marquant l’autre terme de la gamme. C’est ainsi qu’à Gosho le motif indigo et crème suffit pour que l’appartement «Fraîcheuret-Pureté » semble tout empli par le ciel et par l’eau. Mais à Nijo l’habitation impériale n’est plus que l’or tout seul. Emergeant du plancher qui les coupe, luimême caché sous des nattes, peintes en grandeur naturelle, des cimes de 252

ветрам; построив его в уголке какой-нибудь мирной долины, он стремится создать совершенное уединение, чтобы его взгляд стал неотъемлемой частью гармонии, которую он созерцает, исключая возможность их разобщения. Глаза предоставляют ему все необходимое для благоденствия, и он заменяет мебель открытым окном. Во внутреннем убранстве дома, искусно перенося свои видения на мнимую прозрачность каркаса, художник создает воображаемые отверстия. В том древнем императорском дворце, который я посетил, убрав все великолепные и легкие украшения, оставили лишь настенную живопись — привычное изображение августейшего жителя запечатлено здесь, словно в камере-обскуре. Бумажные покои состоят из череды отсеков, разделенных раздвижными перегородками. Для украшения каждого ряда комнат была выбрана своя неповторимая тема, и благодаря системе перегородок, подобных театральным декорациям, я могу по своему желанию увеличивать или сокращать поле зрения; я уже не столько зритель картины, сколько ее хозяин. Для каждой темы выбраны очень близкие цвета, гармонирующие с тоном самой бумаги, и контрастные. Так в императорском дворце Госё оттенки синего и кремового наполнили покои «Свежесть и чистота» небом и водой. Но в Нидзё императорские апартаменты теперь отделаны одним лишь золотом. Выступая из покрытого циновками пола, который их обрубает, верхушки сосен, нарисованные в натуральную 253

pins déploient leurs bois monstrueux sur les parois solaires.

Devant lui, à sa droite, à sa gauche, le Prince en son assise ne voyait que ces grandes bandes de feu fauve, et son sentiment était de flotter sur le soir et d’en tenir sous lui la solennelle fournaise.

— A Shidzuoka, au temple de Rinzaiji, j’ai vu un paysage fait de poussières colorées; on l’a mis, de peur qu’un souffle ne l’emporte, sous verre.

— Le temps est mesuré, là-haut devant le Bouddha d’or dans les feuilles par la combustion d’une petite chandelle, et au fond de ce ravin par le débit d’une triple fontaine.

— Emporté, culbuté dans le croulement et le tohu-bohu de la Mer incompréhensible, perdu dans le clapotement de l’Abîme, l’homme mortel de tout son corps cherche quoi que ce soit de solide où se prendre. Et c’est pourquoi, ajoutant à la permanence du bois, ou du métal, ou de la pierre, la figure humaine, il en fait l’objet de son culte et de sa prière. Aux forces de la Nature, à côté du nom commun, il impose un nom propre, et par le moyen de l’image concrète qui les signifie comme un vocable, dans son abaissement encore obscurément instruit de l’autorité supérieure de la Parole, il les interpelle dans ses nécessités. Assez bien, d’ailleurs, comme un enfant qui de tout compose l’histoire de sa poupée, l’humanité dans sa mémoire alliée à son rêve trouva de quoi alimenter le roman mythologique. Et voici à côté de moi cette pauvre petite vieille femme qui, frappant studieusement dans ses mains, accomplit sa 254

величину, раскидывают гигантские ветви по золотистосолнечным стенам. Восседая на троне, повелитель видел перед собой и справа, и слева лишь эти огромные полосы золотого огня, и ему казалось, будто он парит в вечернем небе над величественным раскаленным светилом.

— В Сидзуоке, в храме Риндзай-дзи, я видел пейзаж из разноцветной пыли; чтобы его не унесло ветром, его поместили под стекло.

— Там, наверху, перед золотым Буддой в листьях, время отмеряется таяньем горящей свечки, а на дне этого оврага — водой, льющейся из тройного источника.

— Унесенный волнами, попавший в водоворот непостижимого житейского Моря, погрязший в зыбучей Бездне, смертный всем телом ищет хоть чего-то прочного, за что уцепиться. Поэтому, придавая постоянству дерева, металла или камня человеческий облик, он превращает его в предмет поклонения и молитвы. Наряду с именем нарицательным он присваивает силам природы имя собственное, дает название рукотворному идолу и, не сознавая в своем убожестве высшего предназначения Слова, тревожит богов своими просьбами и заботами. И подобно ребенку, который из ничего сочиняет историю для своей куклы, человечество легко находит в своей памяти, неразрывно связанной с мечтой, пищу для мифов и легенд. Вот рядом со мной бедная старушка старательно хлопает в ладоши перед колоссом в женском обличье, в который 255

salutation devant ce colosse femelle au sein de qui un ancien Prince, averti par le mal de dents et un songe d’honorer son crâne antérieur, après qu’il l’eut trouvé pris par les mâchoires dans les racines d’un saule, inséra la bulle usée. A ma droite et à ma gauche, sur toute la longueur de l’obscur hangar, les trois mille Kwannon d’or, chacune identique à l’autre dans la garniture de bras qui l’encadre, s’alignent en gradins par files de cent sur quinze rangs de profondeur; un rayon de soleil fait grouiller ce déversoir de dieux. Et, si je veux savoir la raison de cette uniformité dans la multitude, ou de quel oignon jaillissent toutes ces tiges identiques, je trouve que l’adorateur ici, sans doute, cherche plus de surface à la réverbération de sa prière, et s’imagine, avec l’objet, en multiplier l’efficacité.

Mais les sages longtemps n’arrêtèrent point leurs yeux aux yeux de ces simulacres bruts, et, s’étant aperçus de la cohérence de toutes choses, ils y trouvèrent l’assiette de leur philosophie. Car si chacune individuellement était transitoire et précaire, la richesse du fond commun demeurait inépuisable. Point n’était besoin que l’homme appliquât à l’arbre sa hache et au roc son ciseau: dans le grain de mil et l’œuf, dans les convulsions pareillement et l’immobilité du sol et de la mer, ils retrouvaient le même principe d’énergie plastique, et la Terre suffisait à la fabrication de ses propres idoles. Et, admettant que le tout est formé de parties homogènes, si, pour 256

La Source Le corbeau, comme l’horloger sur sa montre ajustant sur moi un seul œil, me verrait, minime personnage précis, une canne semblable à un dard entre les doigts, m’avancer par l’étroit sentier en remuant nettement les jambes. La campagne entre les monts qui l’enserrent est plate comme le fond d’une poêle. A ma droite et à ma gauche, c’est immensément le travail de la moisson; on tond la terre comme une brebis. Je dispute la largeur de la sente et de mon pied à la file ininterrompue des travailleurs, ceux qui s’en vont, la sape à la ceinture, à leur champ, ceux qui s’en reviennent, ployant comme des balances sous le faix d’une double corbeille dont la forme à la fois ronde et carrée allie les symboles de la terre et du firmament. Je marche longtemps, l’étendue est close comme une chambre, l’air est sombre, et de longues fumées stagnantes surnagent, telles que le résidu de quelque bûcher barbare. Je quitte la rizière rase et les moissons de la boue, et je m’engage peu à peu dans la gorge qui se resserre. Aux champs de cannes à sucre succèdent les roseaux vains, et, les souliers à 282

Источник Ворону, уставившему в меня один глаз, как часовщик над своими часами, я показался бы явно незначительным персонажем, который с зажатой в руке палкой, похожей на дротик, продвигается по узкой тропинке, решительно переставляя ноги. Равнина между окружающими ее горами плоская, как дно сковороды. Справа и слева от меня — необъятная жатва; землю стригут, словно овцу. Я оспариваю ширину тропы и моей ступни у непрерывной череды тружеников, у тех, что с мотыгой за поясом идут на свое поле, и у тех, кто возвращается, сгибаясь, как весы, под бременем двойной корзины, форма которой, круглая и квадратная одновременно, соединяет в себе символы земли и небосвода. Я долго иду; пространство замкнуто, как комната, воздух сумрачный, и длинные клочья дыма повисли, словно остаток варварского костра. Я покидаю сжатое рисовое поле и грязные нивы и постепенно углубляюсь в сужающуюся канавку. Плантации сахарного тростника сменяются бесполезными камышами, и с башмаками в руках я в три приема пересекаю быстрые воды, собранные в теле реки. В этом месте, где она рождается 283

la main, je traverse à trois reprises les eaux rapides rassemblées dans le corps d’une rivière. A cet endroit où elle naît du cœur d’une quintuple vallée, j’entreprends de trouver la tête d’un des rus qui l’alimentent. L’ascension devient plus rude à mesure que le filet des cascades s’exténue. Je laisse sous moi les derniers champs de patates. Et tout à coup je suis entré dans un bois pareil à celui qui sur le Parnasse sert aux assemblées des Muses! Des arbres à thé élèvent autour de moi leurs sarments contournés et, si haut que la main tendue ne peut y pénétrer, leur feuillage sombre et net. Retraite charmante! ombrage bizarre et docte émaillé d’une floraison pérennelle! un parfum délié qui semble, plutôt qu’émaner, survivre, flatte la narine en récréant l’esprit. Et je découvre dans un creux la source. Comme le grain hors du furieux blutoir, l’eau de dessous la terre éclate à saut et à bouillons. La corruption absorbe; ce qui est pur seul, l’original et l’immédiat jaillit. Née de la rosée du ciel, recueillie dans quelque profonde matrice, l’eau vierge de vive force s’ouvre issue comme un cri. Heureux de qui une parole nouvelle jaillit avec violence! que ma bouche soit pareille à celle de cette source toujours pleine, qui naît là d’une naissance perpétuelle toute seule, insoucieuse de servir aux travaux des hommes et de ces bas lieux où, nappe épandue, mélangée comme une salive à la boue, elle nourrira la vaste moisson stagnante.

ノ

в сердце просторной долины, я ищу исток одного из питающих ее ручейков. Восхождение все тяжелее по мере того, как истощаются струйки водопадов. Я оставляю позади себя последние поля бататов. И вдруг попадаю в рощу, подобную той, где на Парнасе собирались Музы! Чайные деревья вокруг меня столь высоко вздымают свои изогнутые побеги, что вытянутая рука не может проникнуть в их сумрачную и чистую листву. Дивное уединение! Тенистые кущи, причудливо и искусно испещренные вечным цветением! тонкий аромат не столько исходит, сколько стоит в воздухе, сладко щекочет ноздри, восстанавливая дух. И в ложбине я обнаруживаю источник. Словно зерно из взбесившегося сита, подземная вода, пузырясь, толчками вырывается наружу. Тление засасывает, брызжет лишь чистое, самобытное и непосредственное. Рожденная из небесной росы, собранная в глубокой жильной породе, девственная вода с силой, как крик, прокладывает себе дорогу. Блажен тот, у кого новое слово бьет с неистовой силой! да уподобятся мои уста этому неиссякаемому источнику, который рождается вечным рождением, не заботясь о том, чтобы служить трудам людским и этим низменностям, где, растекшись скатертью, словно слюна, смешанная с грязью, он напитает обширную неподвижную жатву.

ノ

La Marée de midi Au temps qu’il ne peut plus naviguer, le marin fait son lit près de la mer: et quand elle crie, comme une nourrice qui entend le petit enfant se plaindre, dans le milieu de la nuit il se lèvera pour voir, n’endurant plus de dormir. Moi de même, et comme une ville par ses secrets égouts, mon esprit, par la vertu vivante de ce liquide dont je suis compénétré, communique au mouvement des eaux. Durant que je parle, ou que j’écris, ou repose, ou mange, je participe à la mer qui m’abandonne ou qui monte. Et souvent à midi, citoyen momentané de cette berge commerciale, je viens voir ce que nous apporte le flot, la libration de l’Océan, résolue dans ce méat fluvial en un large courant d’eau jaune. Et j’assiste à la montée vers moi de tout le peuple de la Mer, la procession des navires remorqués par la marée comme sur une chaîne de toue; les jonques ventrues tendant au vent de guingois, quatre voiles raides comme des pelles, celles de Foutchéou qui portent ficelé à chaque flanc un énorme fagot de poutres, puis, parmi l’éparpillement des sampans tricolores, les Géants d’Europe, les voiliers Américains pleins de pétrole, et tous les chameaux de Madian, les cargos de Hambourg et de Londres, les colporteurs de la côte 286

Полуденный прилив В ту пору, когда уже нельзя плавать, моряк устраивается на ночь возле моря, и, когда оно плачет, он, словно кормилица, услышавшая плач младенца, не в силах больше спать, встает посреди ночи, чтобы посмотреть, что с ним. Так и я, и мой дух, пронизанный животворной силой этой жидкости, словно город с его потайными водостоками, сообщается с движением вод. Пока я говорю, пишу, отдыхаю, ем, я приобщаюсь морю, которое уходит или поднимается во мне. И часто в полдень я, временный гражданин этого торгового берега, иду посмотреть, что приносит нам волна, либрация — равномерное колебание океана, разрешающееся в этом речном канале широким потоком желтой воды. И я присутствую при восхождении ко мне всего морского народа: тут и флотилии кораблей, которые прилив тащит за собой на буксире, и пузатые джонки, клонящиеся на бок на ветру, надувающем четыре паруса, упругих, как лопасти, и суда из Фучжоу с огромными связками балок по бокам; затем, среди россыпи трехцветных сампанов, европейские великаны и американские парусники, груженные нефтью, и все верблюды Мадиама, грузовые суда из Гамбурга 287

et des Iles. Tout est clair; j’entre dans une clarté si pure que ni l’intime conscience, semble-t-il, ni mon corps n’y offrent résistance. Il fait délicieusement froid; la bouche fermée, je respire le soleil, les narines posées sur l’air exhilarant. Cependant, midi sonne à la tour de la Douane, la boule du sémaphore tombe, tous les bateaux piquent l’heure, le canon tonne, l’Angélus tinte quelque part, le sifflet des manufactures longtemps se mêle au vacarme des sirènes. Toute l’humanité se recueille pour manger. Le sampanier à l’arrière de sa nacelle, soulevant le couvercle de bois, surveille d’un œil bien content la maturité de son fricot; les grands coulis déchargeurs empaquetés d’épaisses loques, la palanche sur l’épaule comme une pique, assiègent les cuisines en plein vent, et ceux qui sont déjà servis, assis sur le rebord de la brouette à roue centrale, tout riants, la boule de riz fumante entre les deux mains, en éprouvent, du bout gourmand de la langue, la chaleur. Le niveau régulateur s’exhausse; toutes les bondes de la Terre comblées, les fleuves suspendent leur cours, et mélangeant son sel à leurs sables, la mer à leur rencontre s’en vient boire tout entière à leurs bouches. C’est l’heure de la plénitude. Maintenant les canaux tortueux qui traversent la ville sont un long serpent de barques amalgamées qui s’avance dans les vociférations, et la dilatation des eaux irrésistibles détache de la boue, allège comme des bouchons les pontons et les corps-morts.

ノ

и Лондона, торговые суда с побережья и с Островов. Кругом светло; я вхожу в свет, столь чистый, что кажется, будто ни глубины сознания, ни мое тело не оказывают ему сопротивления. Восхитительно холодно; с закрытым ртом я вдыхаю солнце, уставив ноздри в бодрящий воздух. Между тем часы на башне таможни бьют полдень, падает шар семафора, на всех лодках отбивают склянки, стреляет пушка, где-то звонит колокол, призывая к утренней молитве, фабричный гудок сливается с воем сирен. Все человечество предается еде. Лодочник на корме своего сампана, приподняв деревянную крышку, предвкушает сытную трапезу; высокие грузчики-кули, укутанные в лохмотья, с коромыслами на плечах, словно с копьями наперевес, осаждают полевые кухни, а те, кто уже получил свою порцию, сидя на краю одноколесной тачки, смеются от радости и кончиком языка пробуют дымящиеся рисовые колобки, чтобы не обжечься. Вода прибывает; заливая Землю, течение рек замирает, и море, смешивая соль с их песком, устремляется им навстречу и пьет пресную воду из их устий. Это миг полноты, когда извилистые каналы, пересекающие город, — словно сплошная длинная змея из лодок, ползущая под вопли лодочников, а вздувшиеся неукротимые воды, очищая их от грязи, легко, как пробки, приподнимают понтонные ­мосты и швартовые бочки.

ノ

D e u x i è m e Pa rt i e 1900–1905

Вторая часть 1900–1905

La Délivrance d’Amaterasu Nul homme mortel ne saurait sans incongruité honorer par un culte public la Lune, comptable et fabricatrice de nos mois, filandière d’un fil avarement mesuré. A la bonne lumière du jour, nous nous réjouissons de voir toutes choses ensemble, avec beauté, comme une ample étoffe multicolore; mais dès que le soir vient, ou que la nuit, déjà, est venue, je retrouve la fatale Navette toute enfoncée au travers de la trame du ciel. Que ton œil seul, amie, doré par sa lumière maléfique, l’avoue, et ces cinq ongles qui brillent au manche de ton luth!

Mais le soleil toujours pur et jeune, toujours semblable à lui-même, très radieux, très blanc, manque-t-il donc rien chaque jour à l’épanouissement de sa gloire, la générosité de sa face? et qui la regardera sans être forcé de rire aussitôt?

D’un rire donc aussi libre quе l’on accueille un beau petit enfant, donnons notre cœur au bon soleil! Quoi! dans la plus mince flaque, dans la 330

Избавление Аматэрасу 1 Опасаясь показаться смешным, ни один смертный не станет открыто почитать Луну, — ту, что ведет счет, отпуская нам месяцы, и сучит скупо отмеренную нить. При добром свете дня мир, подобный необъятной разноцветной ткани, радует наш взор своей красотой, но едва наступает вечер или опускается ночная тьма, я снова вижу скорбную Небесную Ткачиху 2, всю опутанную небесной пряжей. И пусть признается в этом хотя бы твой глаз, любимая, позолоченный зловещим светом, и пять ногтей, сверкающих на грифе твоей лютни! Но разве бывает так, чтобы солнцу, вечно чистому и юному, вечно подобному себе, лучезарному, белому, чегото не хватало для сияния его славы, для его щедрого лика? И возможно ли, взглянув на него, удержаться от смеха? С тем же непринужденным смехом, каким мы встречаем Аматэрасу — синтоистская богиня Солнца. Небесная Ткачиха (Вега) и Волопас (Альтаир) — герои китайской легенды о разлученных влюбленных. С древних времен седьмой день луны считается днем встречи влюбленных. По примеру китайцев, его отмечают и в Японии. Легнда напоминает Клоделю о его жестокой возлюбленной.

1

2

331

plus étroite ornière laissée au tournant que la route publique, il trouvera de quoi mirer son visage vermeil, et seule l’âme secrète de l’homme lui demeurera-t-elle si close qu’elle lui refuse sa ressemblance et du fond de ses ténèbres un peu d’or?

A peine la race rogneuse des Fils de la Boue eut-elle commencé à barboter sur le sein de la terre nourrissante que, pressés de la fureur de manger, ils oublièrent la Chose splendide, l’éternelle Epiphanie dans laquelle ils avaient été admis à être vivants. Comme le graveur bien appliqué à tailler sa planche suivant le fil du bois s’occupe peu de la lampe au-dessus de sa tête qui l’éclaire, de même l’agriculteur, toutes choses pour lui réduites à ses deux mains et au cul noir de son buffle, avait soin seulement de mener droit son sillon, oublieux du cœur lumineux de l’Univers. Alors Amaterasu s’indigna dans le soleil. Elle est l’âme du soleil par quoi il brille et ce qu’est le souffle de la trompette sonnante. «La bête», dit-elle, «quand elle a repu son ventre m’aime; elle jouit avec simplicité de mes caresses ; elle dort dans la chaleur de ma face toute remplie du choc régulier de son sang à la surface de son corps, le battement intérieur de la vie rouge. Mais l’homme brutal et impie n’est jamais rassasié de manger. La fleur, tout au long du jour, m’adore, et nourrit de la vertu de mon visage son cœur dévot. L’homme seul est mal recueilli sur sa tige; il me dérobe ce sacré miroir en lui fait pour me réfléchir. Fuyons donc. Cachons cette beauté sans honneur!» Aussitôt comme une colombe qui se glisse au trou d’une muraille, elle occupe, à l’embouchure du fleuve Yokigawa, cette caverne profonde 332

прекрасное дитя, дарим мы сердце доброму солнцу! Ведь даже в самой скудной луже, даже в узкой канавке на повороте широкой дороги умещается отражение его румяного лица: разве только потайная часть человеческой души не откроется ему, отказавшись признать свое сходство с ним и не найдя в своих потемках крупицы солнечного ­золота. Но едва бранчливые Сыны Земного праха принялись копаться в лоне кормилицы-земли, как в неистовом алкании пищи они забыли то Великолепие, то Вечное Богоявление, в которое некогда были допущены. Подобно граверу, прилежно вырезающему доску, следуя линиям дерева и не думая о лампе над головой, земледелец не видит ничего, кроме своих рук и черного зада буйвола, и помышляет только о том, чтобы провести ровную борозду, забыв о светящемся сердце Вселенной. И тогда Аматэрасу прогневалась в лоне солнца. Ведь она — душа солнца, благодаря которой оно сияет, она для него то же, что дыхание для звонкой трубы. «Животное, набив брюхо, любит меня, — сказала она, — и в простоте своей нежится под моими ласковыми лучами; оно спит в моем тепле, наполненное ровными толчками крови, внутренним биением красной жизни. Но грубый, нечестивый человек никогда не насыщается. Цветок поклоняется мне весь день и питает свое благоговейное сердце силой, исходящей от моего лика. Лишь на человеческом стебле распускается дурной цветок, скрывающий в себе то священное зеркало, которое должно отражать 333

et d’un quartier de roc énorme en bouche hermétiquement l’ouverture.

Tout soudain s’éteignit et d’un seul coup le ciel qu’il y a pendant le jour apparut avec toutes ses étoiles. Ce n’était point la nuit, mais ces ténèbres mêmes qui avant le monde étaient là, les ténèbres positives. La nuit atroce et crue touchait la terre vivante. Il y avait une grande absence dans le Ciel: l’Espace était vidé de son centre; la personne du Soleil s’était retirée comme quelqu’un qui s’en va pour ne pas vous voir, comme un juge qui sort. Alors ces ingrats connurent la beauté d’Amaterasu. Qu’ils la cherchent maintenant dans l’air mort! Un grand gémissement se propagea à travers les Iles, l’agonie de la pénitence, l’abomination de la peur. Comme le soir les moustiques par myriades remplissent l’air malfaisant, la terre fut livrée au brigandage des démons et des morts que l’on reconnaît d’avec les vivants à ce signe qu’ils n’ont pas de nombril. Comme un pilote pour mieux percer la distance fait étouffer les lumières prochaines, par la suppression de la lampe centrale l’Espace s’était agrandi autour d’eux. Et d’un côté inopiné de l’horizon, ils voyaient une étrange blancheur outre-ciel, telle que la frontière d’un monde voisin, le reflet d’un soleil postérieur.

Alors tous les dieux et déesses, les génies officieux et domestiques, qui assistent l’homme et sont ses assidus tels que les chevaux et les bœufs, s’émurent aux cris misérables de la créature qui n’a point de poils sur le corps, pareils au jappement de petits chiens. Et à l’embouchure du fleuve Yokigawa, ils s’assemblèrent tous, ceux de la mer et de l’air, tels que des 334

меня. Так скроемся! Спрячем эту красоту, не нашедшую почитателей!» И тут же, словно голубка, что прячется в расщелину в стене, она бросилась в глубокую пещеру в устье реки Йокигавы и наглухо запечатала отверстие огромным камнем. Внезапно все погасло, и в один миг дневное небо усыпали все его звезды. То была не темнота ночи, а предвечный, кромешный мрак. Живой земли коснулась лютая ночь. В Небе зияла страшная пустота: Пространство лишилось своего центра; Солнце удалилось, как человек, который уходит, чтобы больше не видеть вас, как судья, покидающий зал суда. И тогда неблагодарные люди познали красоту Аматэрасу. Пусть теперь они ищут ее в мертвом воздухе! Великое стенание разнеслось по Островам — муки раскаяния, отчаянный страх. Подобно тому как полчища комаров царят в пагубном ночном воздухе, земля была отдана на разграбление демонам и мертвецам, которых легко отличить от живых, ибо у них нет пупка. Чтобы увидеть далекие огни, кормчий приглушает свет фонаря, и, когда в небе исчез главный фонарь, Пространство показалось людям еще огромней. И в другой стороне света они неожиданно узрели странную, нездешнюю белизну, словно границу соседнего мира или отблеск исчезнувшего солнца. Все боги и богини, домашние и прочие духи, что пекутся о человеке и служат ему, словно лошади и быки, были растроганы жалобными криками бесшерстных 335

troupeaux de buffles, tels que des bancs de sardines, tels que des vols d’étourneaux, à l’embouchure torrent Yokigawa, là où la vierge Amaterasu s’était cachée dans un trou de la terre, comme un rayon de miel dans le creux d’un arbre, comme un trésor dans un pot.

«La lampe ne s’éteint que dans une lumière plus vive. Amaterasu», disent-ils, «est là. Nous ne la voyons point, cependant nous savons qu’elle ne nous a point quittés. Sa gloire n’a point souffert de diminution. Elle s’est cachée dans la terre comme une cigale, comme un ascète dans l’intérieur de sa propre pensée. Comment la ferons-nous sortir? Quel appât lui présenterons-nous? et que lui offrir qui soit aussi beau qu’elle-même?»

Aussitôt d’une pierre tombée, du ciel ils firent un miroir très pur, parfaitement rond. Ils arrachèrent un pin, et comme une poupée ils l’emmaillotèrent de vêtements d’or et d’écarlate. Ils le parèrent comme une femme et ils lui mirent le miroir pour visage. Et ils le plantèrent tout droit, le sacré gohei, en face de la caverne, pleine, de la poche qui contenait l’âme indignée de la lumière.

Quelle voix choisirent-ils assez puissante pour percer la terre, pour dire: Amaterasu, je suis là? «Je suis là et nous savons que tu es là aussi. Sois présente, ô vision de mes yeux!

Sors de la sépulture, ô vie! » La voix familière, la première voix qu’elle entend dès qu’elle dépasse l’horizon humain, au premier dard rouge le coq partant de tous les côtés dans les fermes! Il est l’éclat du cri, la trompette que nulle obscurité ne fait mourir. La nuit, le jour, indifférent à la présence visible de 336

созданий, подобными собачьему тявканью. И все они — духи моря и воздуха, как стада буйволов, косяки сардин, стаи скворцов, — собрались в устье Йокигавы, там, где дева Аматэрасу пряталась в пещере, словно медовые соты в дупле дерева или сокровище в кубышке. «Лишь более яркий свет может приглушить свет лампы. Аматэрасу здесь, — говорят они. — Мы не видим ее, но знаем, что она не оставила нас. Ее слава не померкла. Она укрылась в земле, словно цикада или погрузившийся в размышления аскет. Как ее выманить? Какую уловку пустить в ход? что предложить ей, столь же прекрасное, как она сама?» Они сделали из упавшего с неба камня зеркало — очень чистое и совершенно круглое. И, вырвав из земли сосну, закутали ее, как куклу, в золотые и пурпурные одежды. Украсили ее, словно женщину, и вместо лица приставили зеркало. Это приношение — священный гохэй — они водрузили прямо перед пещерой, где скрылась возмущенная душа света. Какой голос, способный проникнуть под землю, выбрали они, чтобы сказать: Аматэрасу, я здесь? «Здесь, и мы знаем, что и ты здесь. Явись, видение моих очей! Выйди из гробницы, жизнь!» Знакомый голос, первый, который она слышит, когда, представ перед людьми, метнет свои огненные стрелы и во всех окрестных деревнях закричит петух! Этот крик как вспышка, как труба, которую не заглушит никакая тьма. Днем и ночью, в зримом 337

son dieu ou à son éloignement, il pousse infatigablement sa fanfare, il articule avec précision la foi. Au devant d’Amaterasu dans la terre, ils amènent le grand oiseau blanc. Et aussitôt il chanta. Et ayant chanté, il chante encore.

Aussitôt, comme s’il ne pouvait manquer à son ban, se réveilla tout le bruit de la vie, le murmure de la journée, l’active phrase interminable, l’occupation de tout le temps par la masse en marche du mot fourmillant dont le bonze, au fond de son temple, scande le cours avec son maillet de bois; ils bruirent à la fois, tous les dieux, mal différents du nom qui les contient. Cela était très timide, très bas. Cependant Amaterasu dans la terre les entendit et s’étonna.

Et ici il faudrait coller l’image d’Uzumé, telle justement que dans les petits livres populaires elle interrompt la pluie noire des lettres. C’est elle qui avait tout inventé, la bonne déesse! C’est elle qui combina le grand stratagème. La voici qui danse intrépidement sur la peau tendue de son tambour, frénétique comme l’espérance! Et tout ce qu’elle trouve, pour délivrer le soleil, c’est une pauvre chanson comme en ­inventent les petits enfants: Hito juta miyo...

Hito futa miyo Itsa muyu nana Yokokono tari Momochi yorodzu ce qui veut dire: Un, deux, trois, quatre, cinq, six, sept, huit, neuf, dix, cent, mille, dix mille, — et ce qui veut dire aussi: 338

присутствии божества и в его отсутствие, он неустанно издает громкий клич, внятно выражая свой символ веры. К Аматэрасу, затаившейся в земле, они привели большую белую птицу. Петух тотчас же запел. И пропев, поет вновь и вновь. На этот призывный клич тотчас отозвались все звуки жизни: шепот дня, та немолчная речь, которая занимает все время кишащей массой слов, а ее ритм отбивает монах деревянным молоточком в тишине храма; шумели все боги разом, слившись в едином хоре. И хотя до нее доносились лишь робкие, тихие звуки, Аматэрасу услышала их и удивилась. И вот здесь следует вспомнить изображение богини радости Удзумэ, такое, как в народных книжках, где оно прерывает черный ливень иероглифов. Все придумала эта добрая богиня! Хитрый замысел принадлежал ей. Вот она неутомимо пляшет на обтянутом тугой кожей барабане, исступленная, как сама надежда! И чтобы освободить солнце, она сложила незамысловатую песенку, вроде тех, что сочиняют дети: «Хито фута мийо…» Хито фута мийо Ица муйю нана Иококоно тари Момоки йородзу, что означает: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, сто, тысяча, десять тысяч».

339

Vous tous, regardez la porte! — Sa Majesté apparaît, hourra! — Nos cœurs sont très satisfaits. — Regardez mon ventre et mes cuisses.

Car, dans la fureur de la danse, elle dénoue, elle jette impatiemment sa ceinture, et, la robe toute ouverte, riante, criante, elle trépigne et bondit sur la peau élastique et tonnante qu’elle travaille de ses talons durs. Et quand ils virent son corps robuste et replet comme celui d’une petite fille, l’aise entra dans le cœur de tous et ils se mirent à rire. Le soleil n’est plus dans le ciel et cependant ce ne sont point des lamentations, ils rient!

Amaterasu les entendit et elle fut mortifiée dans son coeur, et ne pouvant surmonter sa curiosité, tout doucement elle entrouvrit la porte de sa caverne : «Pourquoi riez-vous?»

Un grand rayon fulgurant traversa les dieux assemblés, il franchit le bord de la terre, il alluma la lune dans le ciel vide; soudain l’étoile de l’aurore flamboya dans le ciel inanimé.

Comme crève un fruit trop gros, comme la mère s’ouvre sous l’enfant qui fait force de la tête, voyez! la terre aveugle ne peut plus contenir l’Œil jaloux, la cuisante curiosité du Feu placé dans le centre, la femme qui est le Soleil! «Pourquoi riez-vous?» — «0 Amaterasu!» dit Uzumé.

(Et tous les dieux en même temps dirent : «o Amaterasu!» consommèrent la prosternation.)

«0 Amaterasu, tu n’étais point avec nous, tu croyais nous avoir laissés sans ta face? Mais regarde, voici celle qui est plus belle que toi. Regarde! » dit-elle, montrant le gohei, mon-

340

А еще: «Вы все, взгляните на дверь! Ее Величество выходит, ура! Сердца наши радуются. Посмотрите на мое брюхо и ляжки». В неистовстве пляски она развязала пояс и нетерпеливо отбросила его, так что одежда ее распахнулась. Смеясь и крича, она топала и подпрыгивала на упругой, звучной коже, отбивая ее жесткими пятками. И когда они увидели ее крепкое, пухлое, словно у девочки, тело, у всех у них стало легко на сердце, и они засмеялись. Солнце исчезло с неба, но раздаются не жалобы, а смех! Аматэрасу услышала его, и сердце ее было уязвлено. Не в силах преодолеть любопытство, она осторожно выглянула из пещеры: «Почему вы смеетесь?» Огромный пылающий луч прошел между собравшимися богами, пересек край земли и зажег луну. И вдруг в пустом безжизненном небе засверкала утренняя звезда. Как лопается перезревший плод, как разверзается материнское лоно под напором ребенка, смотрите! слепая земля уже не может удержать ревнивое Око, жгучее любопытство Огня, скрытое в ее чреве, женщину-Солнце! «Почему вы смеетесь?» — «О Аматэрасу!» — говорит ­Удзумэ. И все боги в один голос повторили: «О Аматэрасу!» и простерлись перед ней ниц. «О Аматэрасу, ты была не с нами, неужели ты думала, что мы лишились твоего лика? Посмотри, вот та, что краше тебя. Посмотри! — молвила она, ука-

341

trant le miroir sacré qui, concentrant la flamme, produisait un or insoutenable. «Regarde!»

Elle vit, et, jalouse, ravie, étonnée, fascinée, elle fit un pas hors de la caverne et aussitôt la nuit ne fut pas. Tous les grands mondes qui tournent autour du soleil comme un aigle qui couvre sa proie s’étonnèrent de voir éclater le jour dans ce point inaccoutumé, et la petite terre toute mangée de gloire, telle qu’un chandelier qui disparaît dans sa lumière.

Elle fit un pas hors de la caverne, et aussitôt le plus fort de tous les dieux se précipitant en referma la porte derrière elle.

Et tout debout devant son image, entourée de sept arcs-en-ciel, adorable aorasie, feu vivant d’où n’émergeaient avec le divin visage que deux mains et deux pieds roses et les anneax de la chevelure, la jeune, la formidable! se tenait l’âme essentielle et fulminante! Et comme l’alouette au-dessus de la mire scintillante s’élève en cercles toujours plus larges, Amaterasu, reconquise par son image, remonta vers le trône céleste. Et ce fut un nouveau temps, le premier jour.

— Au portail des temples Shinto, de par une corde de paille, la Terre, telle que cette épouse qui montrait ses seins à l’époux révolté, fait encore au Soleil interdiction de ses profondeurs. Et au recès dernier du sanctuaire nu, on cache, au lieu du feu Eleusinien, un petit miroir rond de métal poli.

ノ

П р ило ж е н ие

Максимилiанъ Волошинъ КЛОДЕЛЬ ВЪ КИТАㆊ

I

Экзотизмъ въ романтическомъ искусств ㅷ былъ голодомъ по пряностямъ. Художникъ, пресыщенный отслоенiями красоты въ музеяхъ и бытомъ отстоявшейся культуры, искалъ новыхъ вкусовыхъ ощущенiй – бол ㅷ е терпкихъ, бол ㅷ е острыхъ. Экзотика чаще служила художнику ядомъ сознанiя, возбудителемъ чувствительности, ч ㅷ мъ здоровой пищей духа. Эта экзотика девятнадцатаго в ㅷ ка явилась перенесенiемъ въ область мечты и слова той страсти къ географическимъ приключенiямъ, которыми ознаменованы первые в ㅷ ка новой исторiи. Когда изсякли в ㅷ ка путешествiй и открытiй, тогда все, что было д ㅷ янiемъ, стало только мечтой, претворилось въ литературу. Лишь съ тропическихъ пейзажей Бернардена де Сенъ Пьера и Шатобрiана, съ разымчивой чувственности креола Парни, да съ усталой улыбки островитянки Жозефины Богарнэ, на портретахъ Прюдона, начинается въ искусств ㅷ то, что мы въ прав ㅷ назвать экзотикой. И это уже начало ­романтизма. Романтизмъ, введшiй въ моду гашишъ и опiумъ, чувствовалъ пристрастiе къ ядамъ старымъ и настоявшимся. Источникомъ его экзотизма послужилъ ближнiй Среди-земноморскiй Востокъ: Байроновская Турцiя, Байроновская Грецiя. Мостомъ къ этому востоку для французскихъ романтиковъ была Испанiя, куда былъ кинутъ превратностями наполеоновскихъ войнъ ребенокъ Гюго, увезшiй оттуда не знанiе страны, но память звучныхъ именъ и рыцарственныъ жестовъ, 369

воплотившихся позже въ Эрнани и Рюи Блаз ㅷ . (Вспомните, что «Эрнани» – не имя челов ㅷ ка, а название почтовой станцiи на пути Бордо – Мадридъ.) Романтизмъ создалъ лже-восточный стиль – «орiентализмъ». Хотя жераръ де Нерваль вид ㅷ лъ Каиръ интимн ㅷ е, а Теофиль Готье – Константинополь – реальн ㅷ е другихъ романтиковъ, но и они не проникали за пред ㅷ лы цв ㅷ та и формы. В романтической живописи трагическiй Востокъ делакруа соотв ㅷ тствовалъ своимъ паㅵосомъ стилю Виктора Гюго, а пейзажи Декана напоминали четкiя описанiя Теофиля Готье. Въ этомъ экзотическомъ возбудител ㅷ ­Востока нуждалась не только романтическая жажда страстей, но и романтическiй неокатолицизмъ, памятникомъ чего осталась, такъ сказать, христiанская экзотика, «Martyres» и «Itinéraire» Шатобрiана и «Путешествiя» Ламартина. Второе покол ㅷ нiе романтиковъ – реалисты и парнассцы бол ㅷ е психологически и бол ㅷ е археологически ­подошли къ Востоку. Италiя для Стендаля, Испанiя и Славяне для Мериме играли ту же роль, что Карㅵагенъ для Флобера и Персiя для Гобино. Въ тропической экзотик ㅷ Леконта де Лиля и Эредiа романтизмъ см ㅷ шанъ съ воспоминанiями д ㅷ тства и тоской по родин ㅷ . Несмотря на всю сдержанность парнасскаго рисунка, самыя краски ихъ – патетическая испов ㅷ дь. Покол ㅷ нiе, предшествующее нашему, выросло на сладостной экзотик ㅷ Пьера Лоти, который, не оставаясь въ пред ㅷ лахъ стараго средиземноморскаго мiра Романтиковъ и древнихъ тропическихъ цивилизацiях Парнассцевъ, охватилъ вс ㅷ меридiаны и вс ㅷ широты земного шара – и дальнiй Востокъ, и ближнiй, и югъ, и с ㅷ веръ, и Океанiю. Въ изв ㅷ стномъ смысл ㅷ Лоти явился завершителемъ и синтезомъ всей романтической экзотики, совм ㅷ щая въ себ ㅷ какъ ея основные недостатки, ставшiе подъ его перомъ карикатурными, такъ и достоинства.

370

Изв ㅷ стное однообразiе метода проникновения въ душу малоизв ㅷ стныхъ народностей посредствомъ поц ㅷ луевъ и объятiй, чувство «цв ㅷ та и формы», сведенное къ прикосновенiямъ «трепетной плоти» вс ㅷ хъ цв ㅷ товъ и отт ㅷ нковъ, – это несомн ㅷ нно горестные прiемы романтизма у Лоти. Но этотъ морской офицеръ съ наивной бретонской душой, который сталъ романтикомъ отъ морской скуки въ дальнихъ плаванiяхъ, обладаетъ р ㅷ дкимъ даромъ изобразительности, и у него есть страницы описанiй, которыя могутъ выдержать сос ㅷ дство лучшихъ страницъ Шатобрiана и Флобера. Орiентализмъ Динэ въ живописи составляетъ удачное соотв ㅷ тствiе стилю Лоти въ литератур ㅷ . Этотъ жанръ уже скомпрометированъ, и конечно, не Клоду Фарреру, пытающемуся придать ему остроту извращеннаго эстетства Ж. Лоррэна, спасти его. Экзотизмъ романтиковъ, который наполнилъ собою все девятнадцатое стол ㅷ тiе отъ одного края до другого, былъ основанъ почти ц ㅷ ликомъ на чувств ㅷ зр ㅷ нiя. Для романтиковъ видимый мiръ со вс ㅷ ми своими отт ㅷ нками и переливами началъ существовать какъ бы впервые, и расцв ㅷ тъ географическаго экзотизма былъ сл ㅷ дствiемъ этого открытiя. Отсюда и эти постоянныя соотв ㅷ тствiя литературы и живописи. Между т ㅷ мъ, уже съ семидесятыхъ годовъ во Францiю стали проникать иныя в ㅷ янiя, для нея являвшiяся тоже экзотическими. Съ одной стороны психологическiй русскiй романъ. Фантастичность русской сов ㅷ сти и необычайность славянской души для французовъ им ㅷ ли прелесть самой жгучей экзотики. Нын ㅷ шнiе усп ㅷ хи русской музыки въ Париж ㅷ свид ㅷ тельствуютъ о т ㅷ хъ экзотическихъ опьяненiяхъ, которыя таятся для нихъ въ русскомъ искусств ㅷ . Съ другой стороны открытiе архаической Грецiи перевернуло, отчасти разрушило, а еще больше оплодотворило вс ㅷ французскiя представленiя объ античности и классицизм ㅷ , и сюда, въ область наибол ㅷ е чуждую понятiю экзотизма, внесло его пьянящiй ароматъ и терпкiй вкусъ восточной культуры.

371

«Achille Vengeur» Сюареса и «Музы» Клоделя свид ㅷ тельствуютъ объ этомъ. Посл ㅷ Пьера Луиса, сыгравшаго роль Лоти, со вс ㅷ ми его достоинствами и радостями, по отношенiю къ античному мiру – Сюаресъ и Клодель – это начало новой эры классицизма. «М ㅷ стный колоритъ» романтиковъ постепенно уступалъ документамъ нацiонального стиля. Вкусъ къ дальнему Востоку сталъ возникать во Францiи со временъ Гонкуровъ. Уже Булье д ㅷ лалъ удачныя стихотворныя имитацiи китайской поэзiи. Жюдитъ Готье, обладавшая необычайными для французскаго литератора знанiями японскаго и китайскаго языковъ, въ своихъ историческихъ романахъ открыла новые пути восточной экзотик ㅷ , основанной на глубокомъ пониманiи нацiональнаго фольклора. Японiя торжествовала въ живописи импрессiонистовъ. Символизмъ до изв ㅷ стной степени былъ лишь реакцiей противъ зрительной изобразительности, къ которой привела «couleur locale» романтиковъ, зашедшихъ въ тупикъ театральныхъ декорацiй. Первое покол ㅷ нiе символистовъ опьянялось и острыми впечатл ㅷ нiями обыденности, которую открыли импрессiонисты, и народной п ㅷ сней, и фольклоромъ, и оккультизмомъ, и христiанской мистикой, и нео-кантiанствомъ, и археологiей, и Византiей. Исканiе новыхъ странъ было въ крови символистовъ; Артюръ Рембо пром ㅷ нялъ литературу на Африку и богатство риㅵмъ на слоновую кость и золото, потому что искалъ не столько новыхъ матерiаловъ для искусства, сколько новыхъ формъ жизни. Это было знаменательно. Но для этого покол ㅷ нiя въ близкомъ окружающемъ открылось слишкомъ много новаго для того, чтобы искать его въ далекихъ странахъ. Во второмъ покол ㅷ нiи символистовъ, одновременно и въ литератур ㅷ , и въ живописи, возникаютъ два художника, которые почти въ одно и то же время покидаютъ Францiю для поисковъ новой духовной родины, и у ㅷ зжаютъ въ 372

противуположныя стороны земного шара – Гогэнъ на Таити, Клодель въ Китай. Оба они ㅷ дутъ не за запасомъ новыхъ наркотиковъ, какъ романтики, а въ поискахъ первобытной и здоровой челов ㅷ ческой пищи. Они не вернутся въ Парижъ для разработки добросов ㅷ стно собранныхъ коллекцiй и впечатл ㅷ нiй, какъ это д ㅷ лали и романтики, и парнассцы; они покидаютъ Европу совс ㅷ мъ и ㅷ дутъ жить въ избранныя ими страны. Гогэнъ и Клодель не схожи другъ съ другомъ, ни по своимъ задачамъ, ни по характеру таланта, – но т ㅷ мъ ярче встаетъ единство той новой ступени сознанiя, которую они ­означаютъ. Гогэнъ – покидаетъ Европу зр ㅷ лымъ мужемъ, законченнымъ мастеромъ, уже создавшимъ свою школу, которая осталась въ исторiи живописи подъ именемъ «Понтавенской», и у ㅷ зжаетъ въ Океанiю, неволимый чувствомъ, которое въ основ ㅷ похоже на то, что заставило Льва Толстого идти къ мужику, искать опрощенiя. Разница лишь въ томъ, что Гогэнъ искалъ первоосновъ эстетическихъ, а не моральныхъ, и что Толстому достаточно было выйти за ворота Яснополянскаго сада, чтобы найти первоисточникъ мудрости въ душ ㅷ мужика, тогда какъ Гогэну приходилось ㅷ хать за своимъ «мужикомъ» на другое полушарiе къ антиподамъ ­Парижа. Клодель же – юноша, насыщенный идеологiями вс ㅷ хъ челов ㅷ ческихъ культуръ, прошедшiй сквозь эстетическую дисциплину Маллармэ, еще не проявившiй себя въ искусств ㅷ , съ надменнымъ пренебреженiемъ къ судьб ㅷ своихъ произведенiй, у ㅷ зжаетъ въ Китай на консульскую должность, безъ всякихъ мыслей объ «опрощении», но для того, чтобы создать себ ㅷ уединенiе отъ Европы и проникнуться новыми системами познанiя, новой логикой искусства. И тотъ, и другой одинаково означили своимъ б ㅷ гствомъ новое отношенiе Европейца къ земл ㅷ и челов ㅷ ку. За девятнадцатый в ㅷ къ спираль духа сд ㅷ лала полный оборотъ и 373

привела къ тому же меридiану, но на иной широт ㅷ . Историкамъ литературы еще предстоитъ изсл ㅷ довать соотв ㅷ тствiя между Робинзономъ, естественнымъ челов ㅷ комъ Руссо – съ одной стороны и «Ноа-Ноа» Гогэна – съ другой, между Клоделемъ въ Кита ㅷ и Шатобрiаномъ въ Америк ㅷ . Этотъ оборотъ спирали разрушилъ представленiя о первобытномъ челов ㅷ к ㅷ и о наивномъ дикар ㅷ . Тамъ, гд ㅷ восемнадцатый в ㅷ къ вид ㅷ лъ первый разсв ㅷ тъ челов ㅷ чества, мы угадываемъ посл ㅷ днiе лучи того дня, что тянулся сотни в ㅷ ковъ до начала нашей всемiрной исторiи. Гогэнъ – передъ д ㅷ вочкой таитянкой, Теурой, и Клодель передъ знакомъ китайскаго письма, испытываютъ то же чувство, что греческiй философъ, которому египетскiе жрецы говорили: «Вы, Эллины, д ㅷ ти…» Отъ полотенъ Гогэна и отъ «Познанiя Востока» Клоделя одинаково остается сознанiе нашей крайней, почти варварской, европейской юности, по сравненiю съ великой древностью т ㅷ хъ странъ. И Гогэнъ, и Клодель ушли искать челов ㅷ ческихъ первоистоковъ и окропили свое искусство живой водой д ㅷ вственныхъ ключей. Для нихъ то определ ㅷ нiе экзотизма, справедливое для романтиковъ (голодъ по пряностямъ), которое мы дали вначал ㅷ , становится уже нев ㅷ рнымъ. Плазма Кентона (морская вода), вспрыснутая въ жилы, и морфiй – находятся въ такомъ же соотношенiи. Гогэнъ и Клодель привезли изъ своихъ странствiй не пряности, а древнiе питательные соки земли, которые возбуждаютъ и пьянятъ, укр ㅷ пляя, какъ живая и древняя вода моря, а не отравляя, какъ гашишъ.

II

Намъ ничего неизв ㅷ стно изъ бiографiи Клоделя, кром ㅷ именъ его книгъ, вышедшихъ первыми изданiями въ Фу-Чеу и лишь недавно переизданныхъ въ Париж ㅷ , и того, что онъ родился в 1870 году. Новыя произведенiя Клоделя достигали Европы очень р ㅷ дко, съ большими промежутками. Ходятъ 374

Л итерат у р н о - х уд ож е с т в е н н о е

издание

Поль Клодель П о з н а н ие В о с тока

Стихотворения в прозе Редакторы А.Курт, А.Райская Выпускающий редактор П.Болотова Корректор Л.Селютина Компьютерная верстка Б.Голишников Подписано в печать 24.02.2010. Формат 60 х 90 1/16.Бум. офсетная. Печать офсетная.Гарнитура «Таймс». Усл. печ. л. 25. Тираж 3 000. Заказ Издательство «Эннеагон Пресс» www.enneagon.ru Телефон для оптовых покупателей +7 (495) 607-71-23 Email: info@enneagon.ru

Известный французский поэт и драматург Поль Клодель (1868— 1955) был дипломатом и оказался на Востоке по долгу службы. Восток пленял и немного пугал его. Здесь он пережил самую большую любовь своей жизни. В тот час, когда священный свет вопрошает тень, растворяя и разделяя ее, на поверхности этих вод перед моим неподвижным взором открывается целый сад без цветов. Меж этих тяжелых фиолетовых волн вода словно расцвечена то отсветом воск­овых свечей, то янтарем, то нежнейшей зеленью, то жидким золотом. Но умолкнем: то, что мне ведомо, принадлежит мне, и когда эта вода станет черной, я овладею всей ночью, вместе с полным числом ее видимых и невидимых звезд.