Culture trend magazine Winter 2015 by Culture trend / Культурный тренд

KT Зима 2015

культурный

тренд журнал о ценностях культурной жизни

Ж у р н а л б е з р е к л а м ы

«В огромном городе

моем

ночь...»

от этой фразы все сжалось внутри...

Джамала

письмо редакции

Как все начиналось... Первый номер журнала «Культурный тренд» вышел в мае 2015 года. Воплощая в себе идею позиционирования понятия культуры на сегодняшний день, контент журнала составляют интервью с известными деятелями культуры России и Украины, а также других стран, истории от первого лица, анонсы предстоящих культурных событий и отчеты о прошедших, эссе и рассказы современных писателей и много другой увлекательной информации. С целью сохранить качество и уникальность издание не публикует пиар-материалы. В течение месяцев менялся формат журнала, включая, как наполнение, так и дизайн. И сегодня мы рады представить вашему вниманию четвертый, Зимний номер, который отличается своим особенным стилем, увлекательными спецпроектами, новыми темами для размышлений.

Мы ра бо та емдля

вас

В текущем номере особенностями своего творческого пути с редакцией журнала делится японская пианистка и композитор Кейко Мацуи. О процессе создания нового альбома рассказывает украинская певица Джамала. Фотопроект «Первозданная Россия» представляет удивительные снимки самых разных уголков нашей страны. В январе-феврале 2016 года фотовыставка «Первозданная Россия» пройдет в Москве и позволит насладиться оригинальными работами фотографов. Актуальный украинский вопрос раскрывается в материале «Тур мира по Украине», который описывает ситуацию в стране на сегодняшний день и видение нашего журналиста настоящего и будущего Украины. В спецпроекте «Мысли вслух» педставлены эссе и рассказы современных писателей России и Украины, которые натолкнут вас на новые размышления, выводы, вопросы. Полярные взгляды на открытие исторической сцены «Геликон-оперы» в Москве представляет материал «Закулисье культуры», в котором своим мнением поделился один из основателей общественного движения «Архнадзор» Рустам Рахматуллин и в рамках которого представлено восприятие этого события непосредственно инициатором идеи, художественным руководителем «Геликон-оперы» Дмитрием Бертманом. Также в номере вы найдете причины организации киевской выставки «Шедевры мировой пластики», сможете глубже взглянуть на состояние культуры в столице Украины сегодня. Эмоциональную атмосферу страны передает эссе нашего журналиста «Война». Приятного чтения! Мы работаем для Вас!

с 89

Мо ст, ко

тр. ра Ви кто се

йти : эс

тор ый я

хот ел пер е

лы: дета ли п р ама

Пе лев ин а, с

ани я но вого

оце сс а

созд

я ф от овыст авк ентац и : пр е з

» Дж

«По дих

Перво з

данна я

Росси я

Зима 2015

ко

вь ер т н

ей сК

:и

а им

н ол п ы

каз

сс : ра

ац М

с й,

тр

-1

0 .1

8-1

, Рог ы ен Ел

.1 с тр

ке ом к а н М нез о сьм Пи р 6-7 тики, ст с а л п й о ы миров Шедевр я

си ис

Идея книги: эссе Ал ексея Макушинског о, стр. 21-23 Не в с е ра вно: э ссе Он Заха иж ра П риле ил пина ид , с тр ол . 24го 25 иу ме рл ив од ин де нь :р асс ка зЛ юд ми лы Ул иц ко й, с

43 0р.4 ст ы, ер оп нко ли Ге ы ен 37 сц 32ой тр. ск е, с че аин ри Укр то юв ис аци ие ит у ыт юс кр ню от яш »: одн ры сег ту на ль яд ку згл е« е: в ин сь ли кр а У 38-39 ку по , стр. За ра анец ми Степ Тур ории е Вик а: эсс Войн

альб

и, с т р

ома ,

. 46-6 7

содержание

тр

-31

мысли вслух

5 лиц современной литературы

16-29

спецпроект

Шедевры мировой пластики В КИЕВСКОМ МУЗЕЕ «МИСТЕЦЬКИЙ АРСЕНАЛ» ПРОШЛА ВЫСТАВКА «ШЕДЕВРЫ МИРОВОЙ ПЛАСТИКИ». ВНИМАНИЮ ГОСТЕЙ БЫЛО ПРЕДСТАВЛЕНО ОКОЛО 150 ПРОИЗВЕДЕНИЙ ХУДОЖНИКОВ МИРОВОГО МАСШТАБА: АЛЕКСАНДРА АРХИПЕНКО, ПАБЛО ПИКАССО, ОГЮСТА РОДЕНА, ПОЛЯ ГОГЕНА, ЭДГАРА ДЕГА И МНОГИХ ДРУГИХ. ПРЕДСТАВЛЕННЫЕ ЭКСПОНАТЫ ЯВЛЯЮТСЯ ЧАСТНОЙ КОЛЛЕКЦИЕЙ МЕЦЕНАТА ИГОРЯ ВОРОНОВА. ЭТА ВЫСТАВКА ПОДАРИЛА УНИКАЛЬНУЮ ВОЗМОЖНОСТЬ КИЕВЛЯНАМ И ГОСТЯМ СТОЛИЦЫ, НЕ ВЫЕЗЖАЯ ЗА ГРАНИЦУ, ПОЗНАКОМИТЬСЯ С ЛУЧШИМИ ШЕДЕВРАМИ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ.

KT6

сновная цель выставки – привлечь внимание к музейному комплексу «Мистецький Арсенал», который нуждается в поддержке, реставрации, совершенствовании. Директор «Мистецького Арсенала» Наталья Заболотная делится: «Шедевры мировой пластики – это не просто высоко художественная, культурная, интеллектуальная, просветительская выставка. Главная ее цель – помочь «Мистецькому Арсеналу», что и послужило основным аргументом для Игоря Воронова (на выставке представлены экспонаты из его частной коллекции). В течение 10-ти лет мы, сотрудники «Мистецького Арсенала», верили в большую мечту о создании Музея страны, в котором было бы представлено наследие украинской культуры для всего мира, однако правительство Украины решало совсем другие вопросы. Но мы осознаем, насколько важным является вектор культуры для Украины, особенно сегодня. Культура – это сфера национальной безопасности. Если бы в течение последних 15-20 лет культуре уделялось должное внимание, мы бы не имели сегодня такого ужасного явления, как война, избежали бы аннексию Крыма, сепаратизм. Если бы в нашей стране занимались людьми и их социо-культурными потребностями... Что касается Арсенала, то его физически очень сложно удерживать в текущем состоянии. Музей нуждается в немедленной реставрации, иначе его ждут ужасные

Культура это

последствия, и дальнейшая реконструкция будет стоить намного дороже. Пять с половиной лет назад залы музея были оборудованы для проведения выставок, и с тех пор не были предприняты никакие действия, чтобы усовершенствовать их. Пять с половиной лет наша команда ожидала финансирование со стороны государства. Но тщетно. И сегодня мы приняли волевое решение открыто заявить об острой ситуации, с которой столкнулся «Мистецький Арсенал». За последние пять лет на территории нашего музея было проведено 50 масштабных проектов, которые посетили 2,5 миллиона гостей, среди которых немалую долю составляют дети. Мы еще раз повторяем, что пришло время осознать, что будущее за культурой. Без культуры наша страна – всего лишь территория, которую очень легко захватить. Что и наблюдаем сегодня. Если правительство своей страны не занимается культурным развитием своих граждан, то эту функцию выполнит другая страна. «Шедевры мировой пластики» – многовекторный проект. Мы призываем всех посетителей: если наше правительство не хочет, не может, не имеет возможности, в связи с другими приоритетами, реставрировать музей, давайте мы вместе поможем вашему, нашему любимому «Мистецькому Арсеналу».

сфера

национальной

безопасности

«Подих» Джамалы 12 ОКТЯБРЯ ДЖАМАЛА ПРЕДСТАВИЛА СВОЙ НОВЫЙ АЛЬБОМ «ПОДИХ», ОТЛИЧИТЕЛЬНОЙ ЧЕРТОЙ КОТОРОГО ЯВЛЯЕТСЯ ЕЩЕ «БОЛЕЕ ЛИЧНЫЙ И ГЛУБОКИЙ» ХАРАКТЕР. УКРАИНСКАЯ ПЕВИЦА ДЕЛИТСЯ С ЖУРНАЛОМ «КУЛЬТУРНЫЙ ТРЕНД» ОСОБЕННОСТЯМИ НОВЫХ ПЕСЕН, ДЕТАЛЯМИ ПЛОДОТВОРНОГО ТВОРЧЕСКОГО ПРОЦЕССА, А ТАКЖЕ ЛИЧНЫМИ ВЗГЛЯДАМИ НА АСПЕКТЫ СВОЕЙ ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ.

И вот свет увидел мой четвертый альбом за пять лет. Далеко не каждый артист современности может похвалиться такой

продуктивной работой: ведь процесс подготовки своей пластинки требует длительного времени. Конкретно над «Подихом» я работала в течение всего последнего года. Каждая песня создавалась в уникальных условиях, идеи приходили в самых разнообразных ситуациях. Тексты для многих были записаны в дороге, а легкомысленные романтические «Очима» и «Подих» - в расслабляющей обстановке во время моего отдыха.

До этого альбома я не обращалась к уже существующей поэзии, все тексты писались исключительно под мои песни. Но когда моему взору предстали строки гениальной Лины Костенко: «Мабуть, ще людство дуже молоде, бо скільки б ми не загинали пальці, XXвік! – а й досі де-не-де трапляються іще неандертальці», я настолько была удивлена точностью переданного в них состояния общества, что сразу возникла идея преобразовать это стихотворение в песню. Как до сих пор никто этого не сделал? Разве это не о сегодняшнем дне? С одной стороны, мы стремимся в Европу и отождествлению себя с европейцами, а с другой… В последнее время слишком много происходящих событий в Украине недоступны осознанию культурного и образованного человека. Когда я сообщила Лине Васильевне, что хочу написать песню на ее стих, она сказала, что это большая честь для нее. Еще с одной песней связан подход, не свойственный моим предшествующим. Был мой День рождения. Друзья дали мне книгу поэзии Марины Цветаевой и сказали: «Ну давай, Джамала, открой на любой странице и сымпровизируй что-нибудь на заданную тему!». Открыв, я прочитала: «В огромном городе моем ночь», и от этой фразы что-то сжалось у меня внутри… Родилась песня «Ночь» на слова великого поэта Серебряного века.

Над новым альбомом «Подих» я решила поработать сразу с несколькими молодыми и талантливыми аранжировщиками –

Сергеем Еременко, Сергеем Мартыновым и Романом Череновым (aka Morphom). Одну песню сделали с ребятами из группы The Erised. И, конечно, я продолжила сотрудничество с Евгением Филатовым, он тоже аранжировал две песни.

Весь альбом наполнен любовью — к семье, к родине, к мужчине. Интересно, что песню «Шлях додому» восприняли

очень буквально, в то время как я в нее вкладывала более глубокий, философский подтекст, размышляя над тем, нашла ли я путь к самой себе? Уверена, что все проходят этот этап, когда ищешь свое место на Земле, анализируешь, насколько в полной мере используешь предоставляемые свыше возможности, достаточно ли отдаешь себя этому миру. Все это я переживаю сейчас. Это формирует особый эмоциональный фон композиций, что отличает «Подих» от предшествующих альбомов. Он более глубокий, еще более личный. Все песни о поиске любви, сомнениях, разочаровании, радости встреч, влюбленности. И все они о пережитом мной лично, обо мне и о тех вещах, которые меня по-настоящему волнуют..

Есть люди, которым постоянно нужны пинки и критика, а меня мотивирует похвала. Иначе я закрываюсь, прячусь,

как улитка в домике: если так все плохо, тогда лучше даже и не пробовать. Не все окружающие добры и открыты, не все критикуют из лучших побуждений – некоторые из зависти, с корыстными целями. Поэтому критику я готова выслушивать только от близких. А полностью доверяю лишь троим людям: маме, моей подруге Гаяне – она ужасный критикан, но уж если ей нравится, то она просто в истерике от восторга. И моему продюсеру. С ним я могу спорить до посинения, но потом все равно соглашаюсь. Доверяю его интуиции.

Украине есть кем гордиться из современных музыкантов. Например, 5’nizza и отдельно сам SunSay — невероятный певец

KT8

и лирик, The Erised, Alloise – очень хорошая певица, K.A.T.Y.A, Ваня Дорн, The Maneken — пожалуй, первый человек в Украине, который стал делать музыку мирового уровня. Onuka. С одной стороны, всех перечислить сложно, а с другой – нас не так уж и много, можно перечислить на пальцах, хорошо, что хотя бы не одной, а на двух рук.

миссия выполнима

«НЕ БЫЛО НИКАКОГО ОСОЗНАННОГО ПРИНЯТИЯ РЕШЕНИЯ С МОЕЙ СТОРОНЫ, ПРОСТО МУЗЫКАЛЬНАЯ СФЕРА САМА ВОВЛЕКЛА МЕНЯ В СЕБЯ. И НЕ ОТПУСКАЕТ», - ДЕЛИТСЯ КЕЙКО МАЦУИ С ИЗДАНИЕМ «КУЛЬТУРНЫЙ ТРЕНД». В ИНТЕРВЬЮ ИЗВЕСТНАЯ ЯПОНСКАЯ ПИАНИСТКА И КОМПОЗИТОР РАССКАЗАЛА О СВОИХ ПЕРВЫХ ШАГАХ В МУЗЫКАЛЬНОЙ КАРЬЕРЕ, О ДЕТСТВЕ, О МЕЧТАХ, О ПРИСТРАСТИИ К УДИВИТЕЛЬНОМУ ИНСТРУМЕНТУ – ФОРТЕПИАНО, О ЛЮБИМЫХ СТРАНАХ, О СЧАСТЬЕ, УСПЕХЕ, ВДОХНОВЕНИИ.

- Почему вы выбрали именно фортепиано? - Я играю на фортепиано с 5-ти лет. Моя мама – учительница японского традиционного танца, но, не обнаружив во мне интереса к этому искусству, отдала меня в музыкальную школу. Еще в детстве, не будучи известной пианисткой, я выражала свои внутренние ощущения и свое настроения с помощью музыкальных композиций на фортепиано. Этот инструмент стал моим верным партнером по жизни. Игра на фортепиано дарит мне неописуемое наслаждение. Пианино – это очень

Природа, Океан, Волны, Луна, Вселенная

KT12

нежный, чувствительный инструмент. Он имеет свою динамику выражения и самые разнообразные цветовые решения в тональности. - Вы сами решили стать композитором, пианистом или это было решение ваших родителей? - Не совсем так. И не сама, и не решение родителей. Даже обучаясь в музыкальной школе, я не видела себя профессиональным композитором, пианистом. И, как часто бывает в школьном возрасте, я начала писать свои песни в качестве личного дневника, находила в этом выражение своих чувств, мыслей, переживаний, везений. Когда мне исполнилось 18 лет, меня (и еще нескольких студентов) приобщили к созданию саунд-трека к одному японскому фильму. Это был удивительный опыт создания музыки к ки-

нокартине. Все эти годы для меня Мелодия оставалась главенствующим аспектом в жизни. Поэтому, не раздумывая, я стала наслаждаться искусством создания различных музыкальных композиций. Не было никакого осознанного принятия решения с моей стороны, просто музыкальная сфера сама вовлекла меня в себя. И не отпускает. - Расскажите о вашем первом концерте. - После выпуска моего первого альбома в США в 1987 году, мои песни стали хитами на радио, и мне сказали, что я прекрасно начала свое шоу, которое состоялась в клубе «At my place» в Санта-Моника. Я не могла даже представить, сколько зрителей соберет мой концерт, так как не была известна еще. Но концерт собрал огромное количество людей, по реакции которых можно было однозначно заявить: выступление прошло

Счасье - это когда ты находишься в гармонии с собой, с душой и телом, когда не задумываешься о том, счастлив или нет, а просто наслаждаешься текущим моментом

на ура. В качестве специального гостя я пригласила вокалиста Карла Андерсона, который исполнил песню на мой заглавный трек «A Drop Of Water». Это был потрясающий концерт. Благодаря поддержке публики у меня появилась возможность путешествовать по миру, собирая большие залы. - Что для вас популярность? Когда вы ощутили не просто успех от выступления, а мировую известность? - Это особенноев--ю- чувство. Когда ты, сам того не замечая, входишь в жизни многих других людей. Когда я столкнулась с тем, что моя музыка пробудила сердца многих народов, в странах которых я никогда не была… Тогда я ощутила популярность. Впервые посетив Украину, Россию, Азербайджан, Молдову, Южную Африку, я была удивлена, как много жителей этих стран знают мою музыку. Это удивительно, когда чувствуешь, что твой концерт ждут, твое творчество ценят, тебе рады. И каждое турне становится невероятным, дарит массу позитивных эмоций. - Кем вы мечтали стать в детстве? - Я очень люблю животных, поэтому одним из желаний было стать ветеринаром. А когда в 5 лет познакомилась с парикмахером и визажистом, стала мечтать и об этой профессии для своего будущего. - Какое самое яркое впечатление из вашего детства? - Удивительная природа города Хиросима, где я провела счастливые моменты своего детства. Я гуляла целыми днями, до самого заката, наслаждалась живописными пейзажами, путешествиями в горы, вдоль рек, катанием на велосипеде. Также прекрасные воспоминания остались от моих сочинений музыки для школьных фестивалей. - Что для вас счастье? Вы счастливы? - Наверное, те моменты, когда ты находишься в гармонии с собой, с душой и телом, когда не задумываешься о том, счастлив или нет, а просто наслаждаешься текущим моментом. Да, я ощущаю себя счастливой: я могу путешествовать по миру со своей музыкой, которая объединяет всех, независимо от национальности, языка, вероисповедания. Такая у меня удивительная миссия. - Какие ваши любимые страны? - Я была во многих странах, но в основном в связи с выступлениями, а поэтому не было должного количества времени, чтобы посмотреть основные достопримечательности и ощутить всю красоту того или иного города. Безусловно, каждая страна имеет свои уникальные особенности. Но для меня на первом месте всегда будет стоять Япония, моя родина, а затем – США. Если нужно выделить еще одну страну, я скажу – Италия. Помимо всего прочего, эта страна привлекает меня своей кухней. Я нередко бываю в России, и эта страна удивляет меня своими масштабами. Мне посчастливилось увидеть собачьи упряжки на озере Байкале, отведать камчатского краба и русскую водку, посетить и выступить в Московском Кремле. Прекрасные впечатления! - Что вдохновляет вас на создание новых композиций? - Природа, Океан, Волны, Луна, Вселенная. Также мои мысли о человеческом бытии, о том, откуда мы пришли и для чего здесь, мои размышления о будущем планеты... - Кто ваши любимые композиторы? - Иоганн Себастьян Бах, Фредерик Шопен, Сергей Васильевич Рахманинов.

Mission achievable

«THERE WAS NO CONSCIOUS DECISION ON MY PART, A MUSICAL SPHERE DREW ME TO ITSELF. AND DO NOT LET GO»- SAYS KEIKO MATSUI TO OUR MAGAZINE «THE CULTURAL TREND». IN THE INTERVIEW WITH A FAMOUS JAPANESE PIANIST AND COMPOSER SHE SPOKE ABOUT HER FIRST STEPS IN THE MUSICAL CAREER, CHILDHOOD, DREAMS, PASSION FOR AMAZING INSTRUMENT - PIANO, FAVORITE COUNTRIES, ABOUT HAPPINESS, SUCCESS AND INSPIRATION.

- Why did you choose piano? - I play the piano from 5 years. My mother is teacher of Japanese Traditional Dance, but did not find at me interest to this art, so decided put me in a music school. Even as a child, not being known pianist, I express my inner feelings and my mood with music on the piano. This tool has been my faithful partner in life. Playing the piano gives me indescribable pleasure. The piano is a very delicate, sensitive instrument. It has its own dynamics and infinite color in the tone. - Was it your decision to become a composer, pianist or your parents? - Not certainly in that way. And not myself, and not the decision of my parents. Even while studying at the music school, I did not see myself as a professional composer and pianist. And, as often happens at school age, I started writing my own songs as a personal diary, found in the expression of my feelings, thoughts, experiences. When I was 18, I (a few other students) was entered into the creation of the soundtrack to one of Japanese films. It was an amazing experience making music for movie. All these years for me Melody remained dominant aspect in life. So without hesitation, I began to enjoy the art of creating various musical compositions. There was no conscious decision on my part, a musical sphere drew me to itself. And do not let go. - Tell about your first concert. - After the release of my first album in the US in 1987, my songs became hits on the radio, and I was told that I had a great start of the show, which was held in the club «At my place» in Santa Monica. I could not even imagine how many spectators will gather my concert, as I was not known yet. But the concert gathered a huge number of people, according to the reaction which it was unequivocally understood: performance had a great success. As a special guest, I invited amazing vocalist Carl Anderson, who song on my title track «A Drop Of Water». It was an amazing concert. With the support of the public I had the opportunity to travel the world gathering large halls. - What is popularity for you? When did you feel not only the success of the performance, and worldfamous? - It is a special feeling. Without you noticing, reaching out to many other people’s life. When I was faced with the fact that my music has awakened the hearts of many peoples in the countries where I’ve never been ... Then I felt popularity. The first visit to Ukraine, Russia, Azerbaijan, Moldova, South Africa, I was surprised how many people in these countries know my music. It’s amazing, when you feel that

KT14

your concert is waited by a lot of people, who appreciates your work. And every tour becomes improbable, gives a lot of positive emotions. - Whom did you dream to become in childhood? - I love animals, so I wanted to become a veterinarian. When I was 5 years old, I met a hairdresser and makeup artist, and began to dream about this profession for own future. - What is the most pleasant memories from your childhood? - Amazing nature of the city Hiroshima, where I spent happy moments in my childhood. I walked all day until sunset, enjoying the picturesque scenery, travel to the mountains, along rivers, cycling. Also wonderful memories from my composing musical themes for school festival. - What is happiness for you? Are you happy? - Probably, the moments when you are into something deeply with your heart & soul, when you do not think about happy or not you are, but just enjoying the moment. Yes, I feel happy: I can travel the world with my music, which combines all, regardless of nationality, language, religion. Thatâ&#x20AC;&#x2122;s my amazing mission of life. - What are your favorite countries? - Iâ&#x20AC;&#x2122;ve been to many countries, but mainly due to the performances, and so it was not the proper amount of time to see the main sights and feel the beauty of the cities. Of course, every country has its own unique features. But for me, at the first place will always be Japan, my native country, and then - the United States. If I need to select one more country, I will say - Italy. Among other things, this country attracts me for its cuisine. I often visit Russia, and this country surprises me with its size. I was fortunate to see the dog sleds on Lake Baikal, Kamchatka crab and taste Russian vodka, to visit and perform in the Moscow Kremlin. Wonderful experience! - What inspires you to create new songs? - Nature, ocean waves, the moon, the Universe. Also, my thoughts about the human being, about where we came from and what are my thoughts on the future of the planet ... - Who are your favorite composers? - Johann Sebastian Bach, Frederic Chopin, Sergei Rachmaninoff.

сл

ух

мы с

ли

НА НОВОМ МЕСТЕ МНЕ НЕ ХВАТАЛО … ВАС. И Я ПРИЕЗЖАЛА СЮДА, ЧТОБЫ ПОедСМОТРЕТЬ НА ВАШУ ЖИЗНЬ. НАБЛЮДАТЬ ний раз Я МОГЛА ЛИШЬ КОГДА ТЕМНЕЛО И ВЫ помахал мне ЗАЖИГАЛИ СВЕТ. ТОГДА ПЕРЕДО МНОЙ рукой, мне показалось, что ОЖИВАЛИ КАРТИНКИ СЛОВНО НА ЭКРАу меня забрали часть меня. Мне так одиноко и пусто без НЕ ТЕЛЕВИЗОРА. ВСЕ ПОСТЕПЕННО МЕНЯнего, что даже ребенок не скрашивает мою жизнь. ЛОСЬ, И ДАЖЕ ОКНА В ДОМЕ СТАЛИ ДРУЯ болею какой-то странной болезнью под названием одиГИМИ. ПЛАСТИКОВЫМИ. В НЕКОТОРЫХ ночество. Когда я смотрю в ваши окна, то согреваюсь и представляю, как нам будет хорошо, когда муж верВМЕСТО СТАРЫХ ЗАНАВЕСОК ПОЯВИЛИСЬ нется. Мы будем просто сидеть, как вы, обнявшись и молчать. Просто молчать. НОВОМОДНЫЕ ЖАЛЮЗИ, НАГЛУХО СКРЫМой муж вернулся, когда Советский Союз и этот развал ощущался во всем: ВАЮЩИЕ ЖИЗНЬ ХОЗЯЕВ,разваливался А ВАШИ ПО-«Время», в тревожных сообщениях программы в бессонных ночах первых безработных, ПРЕЖНЕМУ БЫЛИ РАСПАХНУТЫ МИРУ. в лихорадочном метании челноков. Мне было все равно, мой мужчина вернулся! «Знаешь, кто мне поНО ЧТО-ТО У ВАС ТОЖЕ НЕЗРИМО ПОМЕмог продержаться без тебя? Они!» и я показала мужу НЯЛОСЬ. ВМЕСТО ВЫСОКОЙ ПРИЧЕСКИ, окна твоей квартиры. «Когда они КОТОРАЯ ТЕБЕ ОЧЕНЬ ШЛА, ТЫ СДЕЛАЛА обнимались, я предКОРОТКУЮ СТРИЖКУ И СРАЗУ ПОТЕРЯ- ставЛАСЬ И СТАЛА КАК ВСЕ. ТВОЙ МУЖЧИНА ВСЕ ЧАЩЕ СИДЕЛ, ОБХВАТИВ ГОЛОВУ РУКАМИ, А ТЫ ПЕРЕСТАЛА ИГРАТЬ НА ФОРТЕПЬЯНО И ПРИНИМАТЬ ГОСТЕЙ. ОДНАЖДЫ Я УВИДЕЛА, КАК ВЫ ОБНИМАЛИСЬ. В ЭТОМ ОБЪЯТИИ БЫЛО СТОЛЬКО БОЛИ, КАК БУДТО ВЫ ПРОЩАЛИСЬ НАВСЕГДА. ЗАТЕМ ТВОЕГО МУЖЧИНЫ НЕ СТАЛО. БЕЗ НЕГО ТЫ СТАЛА ДРУГАЯ. БЕСПОКОЙНАЯ И НЕРВНАЯ ТЫ НОСИЛАСЬ ПО КВАРТИРЕ,

5 лиц современной литературы

ЕЛЕНА РОГ, УКРАИНСКИЙ ЖУРНАЛИСТ, ПИСАТЕЛЬ, СЦЕНАРИСТ, ТРЕНЕР

Письмо

незнакомке Я знаю о тебе все или почти все. Несколько лет я смотрела твою жизнь как сериал. Каждый вечер и каждое утро. Мы не знакомы и ты вряд ли догадываешься о моем существовании. Просто я очень люблю заглядывать в окна, за которыми течет своя жизнь. Та, настоящая, что скрыта от посторонних глаз. Твои окна находятся на четвертом этаже прямо напротив моих. И однажды вечером я стояла и просто смотрела на горящие окна. Одни были наглухо занавешены, другие небрежно приоткрыты, а твои распахнуты, словно экран телевизора. В ярко освещенной комнате была ты и твой мужчина. Вы видимо ожидали гостей и накрывали на стол. Ты, пританцовывая носилась с тарелками, а твой мужчина каждый раз когда ты пробегала мимо, целовал или обнимал тебя. Я с интересом наблюдала. В моей комнате было темно, в кроватке только уснул ребенок. Муж служил на краю света, и мне было страшно одиноко и грустно. Я весь вечер простояла у окна, наблюдая, как пришли гости, как вы ужинали и как потом, когда все ушли, вы обнялись и медленно танцевали возле стола с неубранной посудой. Это было как немое кино, когда ничего не надо озвучивать и так все понятно. Вы медленно двигались в такт неслышной музыки, он прижимал тебя все настойчивее и требовательнее. Потом вы погасили свет… «Когда мой муж вернется, мы тоже будем танцевать по вечерам» думала я. Так или иначе, но с тех пор я стала подсматри-

вать за вашей жизнью. А вы, словно специально для меня не занавешивали окна. Вот ты возишься на кухне, неторопливо что-то готовишь, поливаешь цветы (кстати, у тебя потрясающие цветы на подоконнике!), вот читаешь книжки сыну. Вот ты садишься за рояль, и маленькая тесная хрущевка оживает, а твой мужчина смотрит на тебя с обожанием. Мне нравится твоя горделивая осанка и высокая прическа. Иногда я вижу как ты перед зеркалом укладываешь свои длинные светлые волосы. Даже по квартире ты двигаешься особенно. Я узнала у соседей, что ты преподаешь музыку в музыкальной школе, а твой муж простой советский инженер. Я не знаю о чем вы говорите и чем живете, но я вижу как вы сидите обнявшись – блондинка с высокой прической и большой бородатый брюнет. Мне кажется, что даже свет в вашей квартирке горит ярче, чем у других. Однажды я встретила вас на улице. Вы шли под руку, не торопясь и никого не замечая вокруг. Я уставилась на вас как на героев «Санта-Барбары», потому что не могла представить, что вы живете не только в моем окне. Тогда я внимательно рассмотрела вас. Счастливая женщина и красивый мужчина. Ты высокая блондинка с плавными движениями, а он большой бородатый брюнет. Спокойный как гранит и надежный как счет в швейцарском банке. Наверное, в этот момент я поняла, как страшно скучаю по

мысли вслух

своему бородатому брюнету. Когда он сел в автобус и в последний раз помахал мне рукой, мне показалось, что у меня забрали часть меня. Мне так одиноко и пусто без него, что даже ребенок не скрашивает мою жизнь. Я болею какой-то странной болезнью под названием одиночество. Когда я смотрю в ваши окна, то согреваюсь и представляю, как нам будет хорошо, когда муж вернется. Мы будем просто сидеть, как вы, обнявшись и молчать. Просто молчать. Мой муж вернулся, когда Советский Союз разваливался и этот развал ощущался во всем: в тревожных сообщениях программы «Время», в бессонных ночах первых безработных, в лихорадочном метании челноков. Мне было все равно, мой мужчина вернулся! «Знаешь, кто мне помог продержаться без тебя? Они!» и я показала мужу окна твоей квартиры. «Когда они обнимались, я представляла себя в твоих объятиях, когда они принимали гостей, я планировала нашу с тобой дальнейшую жизнь». «У нас все будет лучше!» сказал муж, и закружил меня в вихре счастливой жизни. В новом мире у нас все сложилось, и вскоре мы переехали в другую квартиру, а эту оставили на всякий случай. Рос наш сынишка, и своя жилплощадь лет эдак через пятнадцать ему не помешает. На новом месте мне не хватало … вас. И я приезжала сюда, чтобы посмотреть на вашу жизнь. Наблюдать я могла лишь когда темнело и вы зажигали свет. Тогда передо мной оживали картинки словно на экране телевизора. Все постепенно менялось, и даже окна в доме стали другими. Пластиковыми. В некоторых вместо старых занавесок появились новомодные жалюзи, наглухо скрывающие жизнь хозяев, а ваши по-прежнему были распахнуты миру. Но что-то у вас тоже незримо поменялось. Вместо высокой прически, которая тебе очень шла, ты сделала короткую стрижку и сразу потерялась и стала как все. Твой мужчина все чаще сидел, обхватив голову руками, а ты перестала играть на фортепьяно и принимать гостей. Однажды я увидела, как вы обнимались. В этом объятии было столько боли, как будто вы прощались навсегда. Затем твоего мужчины не стало. Без него ты стала другая. Беспокойная и нервная ты носилась по квартире, как будто боялась куда-то опоздать. Изредка появлялся сын, но книжек ты ему уже не читала, и он одиноко смотрел телевизор. Интересно, а где он живет? А где твой бородач? Однажды я увидела, что ты накрывала стол. Пританцовывая, ты раскладывала на столе тарелки как пасьянс. А я, словно завороженная стояла у окна своей старой квартиры и смотрела в твои окна. Вот стол накрыт, и ты в ожидании прихорашиваешься у зеркала. Затем в комнате появляется мужчина. Нет, нет, не твой бородач, а совсем другой. Он мне не нравится. Вы гасите общий свет и зажигаете свечи. Мне становится плохо видно, но все понятно. В ту ночь я особенно нежно любила мужа. - Я тебя никогда не предам! Обещай, что мы всегда будем вместе, - шептала я, прижимаясь к нему. - И умрем в один день, - он заразительно хохотал.

А потом наша жизнь закружилась в каком-то сумасшедшем ритме. Муж занялся своим бизнесом, я ему помогала. Мы торопились делать деньги и больше ни на что не отвлекались. Наша новая квартира приобретала вид европейского жилья с встроенной бытовой техникой, мы купили новый автомобиль, съездили в круиз и вообще чувствовали себя очень уютно в новом изменившемся мире. Как-то утром я проснулась и поняла, что страшно устала. В погоне за деньгами я выпала из жизни почти на десятилетие. Я знала курсы валют и спрос на рынках сбыта, но я была совершенно не в курсе, что люди читают, о чем мечтают и чем живут. Мой собственный ребенок рос под присмотром гувернантки. Я выпила кофе, отключила мобильный, взяла ключи и поехала на старую квартиру. Первым делом я подошла к своему наблюдательному пункту. Твои окна были пыльные и непривычно грязные. Цветы завяли. Вечером ваши окна не зажглись. Боже мой, что случилось? Я уже вытерла пыль в своей старой квартирке, перелистала альбомы с фотографиями, поперекладывала вещи с места на место, а ваши окна по-прежнему непривычно чернели. Я решила остаться ночевать. Позвонила мужу. - Алле, ты не против, если я здесь переночую? - Что, хочешь посмотреть реал-шоу «За стеклом»? – он рассмеялся и великодушно разрешил мне остаться. Я уже засыпала, когда вспышка света осветила мою комнату. Это зажегся свет в квартире напротив. Я вскочила и подбежала к окну. Вы вошли в квартиру вместе с бородачом. Это была та же квартира, за эти годы в ней ничего не изменилось, только все устарело и пришло в негодность. Обстановка, которая десять лет назад выглядела пристойной, сейчас смотрелась как едва прикрытая нищета. Да и вы были уже совсем не те люди, которых я видела раньше. Куда делась твоя былая гордая осанка. Жизнь сгорбила тебя, и ты стала даже меньше ростом. Твой бородач тоже поседел и постарел. Вы, не раздеваясь вошли в комнату и сели за стол. Вы молчали, но молчание было тягостным. Я ощущала это даже на расстоянии. Затем он встал и не прощаясь ушел. Ты закрыла лицо руками. Наверное, ты плакала. Откуда мне знать? Мне страшно хотелось прийти к тебе и поговорить по душам, но я даже не знала, как тебя зовут. На следующий день, когда я уезжала, я столкнулась с тобой на улице. Ты везла огромную тачку с картошкой. Я автоматически шла за тобой. Я всегда думала, что скрипач не может быть землекопом, но видимо я ошибалась. Ты, одаренная пианистка не нашла своего места в изменившемся мире, не сумела или не захотела подстроиться и вот сейчас продаешь картошку на рынке. И я решила тебе написать. На самом деле никогда не поздно все исправить, особенно если это касается любимого человека. Ваша любовь согревала меня на протяжении многих лет. И мне будет очень жаль, если ваши окна погаснут. Я бросила это письмо к ней в почтовый ящик. Вечером ее окна были наглухо закрыты шторами. Сеанс окончился.

Этот рассказ вошел в новую книгу Елены Рог «О любви и больше ни о чем», которая появится уже в середине декабря

Фото: архив автора

ВИКТОР ПЕЛЕВИН, РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ

МОСТ, КОТОРЫЙ Я ХОТЕЛ ПЕРЕЙТИ

B одном романе Милан Кундера называет вопрос мостом понимания, перекинутым от человека к человеку. Это сравнение работает в обе стороны. Вопрос похож на мост, а мост похож на вопрос, обращённый человеком ко времени и пространству, — что на другой стороне? Но бывают мосты, больше похожие на ответы. Когда мне было двенадцать лет, я каждый день садился на велосипед и ехал по шоссе к каналу, когда-то построенному зэками ГУЛАГА. Дойдя до канала, шоссе перепрыгивало через него, превращаясь в мост, который держали две металлических дуги — мост был похож на лук, повёрнутый тетивой вниз. Под ним была полоса желтого речного песка, которая и была моей целью. Я строил из песка дома, которые разрушались каждый раз, когда мимо проходил речной теплоход или большая баржа. Часами лёжа на берегу, я видел отблеск солнца в стёклах с той стороны канала, далёкие деревянные заборы, пыльную зелень фруктовых садов. Странно, но я никогда не пересекал этот мост, хотя иногда хотел. Через пятнадцать лет я снова оказался на этом шоссе — и опять на велосипеде. Я вспомнил мост, который собирался когда-то пересечь. Мысль о том, что я сделаю это сейчас, на-

полнила меня неожиданной радостью. Я понял: сделав это, я пересеку границу между собой нынешним и собой прошлым, и это будет значить, что тот мальчик и я — один и тот же человек. Это было бы самым настоящим алхимическим актом. Предвкушая его, я поехал медленно. Уже почти добравшись до цели, я заметил странность: шоссе расширялось и уходило вправо от того места, где лежало раньше. А потом я увидел новый бетонный мост, по которому оно теперь шло. Старый стоял в сотне метров слева — он не изменился, только участки дороги перед ним были разрушены, и с обеих сторон он обрывался в пустоту. Это было хорошим ответом. Но у меня есть подозрение, что Лета — это не те воды, в которые мы вступаем после смерти, а река, через которую мы переплавляемся при жизни. Мост у нас под ногами. Но есть ли берега? Границы, от которой я иду, я не помню. Границы, к которой приближаюсь, не вижу. Можно ли говорить, что я иду откуда-то или куда-то? И всё же меня утешает сходство жизни с прогулкой по мосту, который я отчаялся пересечь. В сущности, думаю я иногда, я ведь не делал в жизни ничего иного, а только мерил шагами этот висящий в пустоте отрезок дороги — мост, который я так хотел перейти.

Фото: Дмитрий Кандидов

АЛЕКСЕЙ МАКУШИНСКИЙ, РУССКИЙ ПОЭТ, ПРОЗАИК, ЭССЕИСТ

Идея книги

Когда-то, теперь уже очень давно, лет двадцать, если не больше, назад, в какую-то московскую, светлую, снежную, смутно мерцавшую за шторами ночь, засыпанье, вхождение в сон вдруг представилось мне как вхождение в книгу, увиделось – еще не во сне, но уже в преддверии сна – как переход с одной страницы на другую страницу, как скольженье по строчкам, по буквам. Каковые страницы были одновременно комнатами; какие-то люди появлялись в них; какие-то произносились слова – слова, которые я слышал и в то же время читал, как диалог в книге, с тире перед каждой новою репликой. Затем были улицы, бесконечно уходившие в темноту, высокие зданья, сугробы, белый снег на полях, сливавшихся со страничными, путаные события, незнакомые лица, ощущение счастья. Вот это ощущение счастья помню отчетливо. С ним я заснул, с ним, кажется, и проснулся. Объяснить его было нетрудно. Превращаясь в книгу, в текст, в слова и фразы, жизнь преображается, вся тяжесть из нее исчезает, все ее тяготы, вся боль, все страдания. Alle Dinge sind herrlich zu sehen, aber schrecklich zu sein, писал Шопенгауэр. Прекрасно то, что мы видим, мучительно то, что есть. Все прекрасно как «эстетический феномен», сколь ужасно ни было бы это «все» «в аспекте бытия». Герой гибнет на сцене

– зритель в зале восхищается игрою актеров, или рассматривает декорации, или шепчется с соседкой, или вообще думает о своем. Каково было бы князю Андрею, если бы он «на самом деле» был, лежать там, на Аустерлицком поле, истекая кровью, пускай и под этим бесконечным, высоким небом с ползущими по нему облаками, этим небом, по сравнению с которым все обман, все пустое, но все-таки лежать там, «с брошенным подле него древком знамени», с жгучей и «разрывающей что-то» болью в голове, стонать «тихим, жалостным и детским стоном», лежать, стонать, умирать...; а есть ли в мировой литературе что-нибудь прекраснее этой сцены? Эта сцена, сама по себе, тоже – «небо Аустерлица». Вот эти немногие слова, эти несколько страниц с их вечным небом и ничтожным Наполеоном на фоне вечного неба – все это, само по себе, и есть избавление, победа над страданием, преодоление земной тяжести, «тишина и успокоение». Но, разумеется, избавление неокончательное, если угодно – символическое, следовательно – иллюзорное. Сколько бы книг мы ни написали, как бы ни восхищались написанными, как ни зачитывались бы Толстым (или Прустом, или Томасом Манном...) – мир все-таки остается миром, «юдолью скорби», результатом грехопадения. Отсюда мечта об

мысли вслух

избавлении реальном, о преображении самой жизни, о переходе от создания «только символов» к созиданию нового бытия – все то, следовательно, что русские совсем или отчасти мистики начала двадцатого века именовали «теургией». О «теургии» мы говорить, пожалуй, не будем; вернемся лучше к тому давнему сну, вовсе не «теургическому», но тоже как будто сулившему избавление, дававшему иллюзию избавления неиллюзорного. Во сне мы верим в то, во что наяву поверить не в состоянии. Наяву мы знаем, что книги «всего лишь» книги, что символы «только» символы, во сне все происходит «не понарошку», сон это явь того, что наяву невозможно... Мир существует, чтобы превратиться в книгу, писал Малларме; le monde existe pour aboutir à un livre. Наяву это вздор, во сне это правда. Но литература и есть, разумеется, область сна, область несбыточного. Это все дела детские, дремучие, древние, принимать совсем всерьез их не надо, они и сами, может быть, всерьез не принимают себя, но покуда длятся – чаруют, спасают. Le monde existe pour aboutir à un livre. Не знаю, как мир вообще, но для писателя – поскольку можно говорить о «писателе» в единственном числе – мир, конечно же, существует именно, если не только, для этого, для превращения в книгу, или в несколько книг. Эти книги для него больше значат, чем – какой-то там мир. Они его как бы перевешивают. Книга такая маленькая, а мир такой большой. Но книга все-таки тяжелее. Не – томов премногих, но – миров премногих тяжелей. В книге есть та концентрированная реальность, которой мы в жизни, в мире и наяву достигаем лишь в лучшие, благословеннейшие наши минуты. Книга кажется сгустком реальности, начинающим излучать свою энергию, как только мы ее открываем. Эта сгущенная реальность свойственна не только самим книгам, ею наделены, конечно, и так называемые «образы», так называемые «персонажи». Разве тот же князь Андрей, или Пьер Безухов, или Стива Облонский не реальнее нас с вами? Нас с вами – нет, тут мы, конечно, не согласимся и за себя постоим, но вон того дядьки с красными ушами уж точно реальнее, вон той тетки в автобусе, читающей подряд все рекламы, что проплывают мимо, исчезая в небытии. А мы ведь хотим бытия, нам его только и надобно... Потому книга, бытия – слиток и реальности – сгусток, не кажется мне «инструментом», хотя бы и «священным», как писал о ней Борхес. Книга, писал он, – самый удивительный из человеческих инструментов.

С этим, опять-таки, можно соглашаться или не соглашаться; ноты, на мой взгляд, вещь не менее удивительная (неужели музыка действительно спит в этих загогулинках и крючочках?..) С нотами, однако, имеют дело лишь музыканты, с книгами каждый день все просвещенное человечество. В чем же, спросим себя, их, то есть книг, – удивительность? Среди прочего – в их вопиющем несходстве с предметами зримого мира. События, отношения, люди, звери, обезьяны и облака, деревья, деревни, мысли о Боге, о счастье, о чем угодно, предметы обихода и даже другие книги – все это таинственным образом зашифровано в черных буквах на белых страницах, в значках и строчках, никакого сходства с облаками и обезьянами не имеющих. Мы так привыкли к этому, что удивляться давно перестали. А удивиться здесь есть чему. Конечно, и художник преображает то, что рисует (ландшафт ли, портрет ли); однако превращение жизни в слова и буквы, в строчки и фразы означает разрыв несоизмеримо более глубокий, переход в совсем иной, бесконечно более дальний план бытия, из мира вещей в мир смысла, в параллельную, светящуюся смыслом вселенную, в которую мы перескакиваем всякий раз, принимаясь за чтение, тем более за писание. Не перейти ли в нее совсем, навсегда, безвозвратно? Все это, повторяю, дела дремучие, не серьезные, сонные. И тем не менее, мечта о такой окончательной книге, книге, в которую мир – когда-нибудь, может быть – в каком сне? – превратится, к которой он придет как к своей «цели», своему «концу» – мечта эта оживает вновь и вновь, там и здесь, Малларме с его (так, конечно же, и не написанной) Книгой, le „Livre“, лишь наиболее полно ее воплотил (вернее не воплотил, поскольку она сама, разумеется, невоплотима), отдался ей с наибольшей, насколько я смею судить, безоглядностью. Ничего не вышло, как мы знаем; фрагменты этой «Книги», в пятидесятых годах двадцатого века опубликованные Жаком Шерером (Jacques Scherer), представляют собой что-то в высшей степени странное, почти даже жалкое, какие-то невразумительные чертежи, кружки и стрелы, какие-то расчеты, в том числе и финансовые, планы зала, в котором «Книгу» предполагалась представлять избранной публике, цена за кресло двадцать пять, что ли, франков, подробности освещения, обрывки, осколки, недописанные слова. Читать, по сути, можно только предисловие публикатора. Замечательно при этом, что мысль Малларме движется путем эксклюзивным,

мысли вслух

путем отказа и отвержения; «Книга» предстает как отрицание всех прочих книг. Прочие книги случайны и субъективны; обстоятельства, при которых они были написаны, личность автора, его предубеждения и вкусы – все это накладывает на них свою роковую печать. Искомая «абсолютная» Книга должна быть от всего этого свободна; ничего субъективного, ничего случайного в ней быть не должно; она получает, следовательно, прежде всего негативные определения (как Бог в «апофатической теологии»). Ясно, что такой книги быть не может; первое же нанесенное на бумагу слово уже будет как-то связано с личностью автора, значит – «субъективно», каким-то образом соотнесено с конкретными обстоятельствами писания, с местом, и временем, и историей, в этом смысле – «случайно». Потому такая «абсолютная» Книга остается как бы пределом мысли, чистым листом бумаги. Как бумага проступает из-под букв, между строк, так эта искомая и недостижимая чистота, белизна, безотносительность, неизбежность проступает за всеми словами и фразами – мистическое Ничто, буддистская Пустота. Ее нет – но мечта о разрешении от оков субъективности, от пут случайности, наверное, неистребима. В каком-то сходном направлении мыслил, кажется, и Флобер с его знаменитым стремлением к «божественной» объективности и безличности (автор в книге, как Бог в творении, незрим и всесилен...), с его же, не менее знаменитой, мечтой написать книгу ни о чем, книгу, которая держалась бы одной «силой стиля». Флобер и Малларме, хотя и не совсем современники, все же люди одной эпохи, одной культуры. Как бы, следовательно, ни стремились они к освобождению от случайного, от всего, что продиктовано обстоятельствами, временем и средой, на самом этом стремлении лежит неизгладимая печать именно их эпохи, французского девятнадцатого века с его, так проницательно подмеченной Мандельштамом, «чужой кровью», уклоном в буддизм, стремлением к созерцательной статике, к литературной Нирване. Есть другой путь, другая мечта, путь, который можно было бы назвать инклюзивным, не отвергающим, но включающим, принимающим, в противоположность «негативной теологии» – «пантеистическим». Ни одна книга, конечно, не абсолютна, не окончательна, но, может быть, все вместе, в конечном счете, в последнем пределе и создают (создадут) тот абсолютный, «безусловный» текст, которым ни одна из них, сама по себе, быть не может. История ведь всякий

раз начинается заново. Каждое поколение снова думает о Боге, о бытии, о смерти, о счастье. Сколько книг, столько попыток приблизиться к окончательной книге, абсолютному тексту. Не обязательно даже в том фантастическом смысле, что все пишут как бы одну какую-то большую книгу, у которой, соответственно, один автор, один «джентльмен», как выразился Эмерсон и повторил за ним Борхес, но скорее в том – а впрочем, не менее фантастическом, что, хотя книги разные и авторы разные, каждый и каждая на свой лад пытается дорасти, дотянуться, дописаться до той последней, невозможной, окончательной книги, после которой уж, наверное, наступит если не «новая земля, новое небо», то, во всяком случае, что-то, чего мы отсюда и вообразить себе не способны. При таком взгляде и случайность, и субъективность оправданы, личность спасена, любовь к относительному возможна. Все это, еще раз, мозговые игры, несбыточные мечты, гипнагогические грезы. В пору моей собственной грезы, снежного сновидения, пробиравшегося сквозь московскую ночь, мне ближе был первый ход мысли; случайность меня удручала; стремление к чистоте мной владело. Об «абсолютной Книге» я, разумеется, не мечтал, но в своих собственных прозаических опытах пытался все же начать с какого-то... да, абсолютного, если угодно, начала, вынести мир за скобки, писать так, как будто ничего еще не было, и не было написано ничего, как будто только то имеет право на существование внутри моего текста, что я сам же expressis verbis введу в этот текст, в создаваемый мною, как бы заново, мир, не исходить из предпосылки уже данной, для «всех» общей, одной и той же действительности, но построить ее еще раз, по собственным, мною же и полагаемым законам. Это был, говоря философским, от коего я с тех пор отвык, языком, род «феноменологической редукции», гуссерлианского «эпохэ». Опьянение трезвостью, картезианская юность... Из чего, разумеется, следует, что томик Валери всегда был у меня под рукою, и господин Тэст вел, со мной тоже, свою нескончаемую ночную беседу. Но tempora, как известно, mutantur et nos mutamur in illis. Времена меняются, и мы меняемся в них. Вторая мечта с годами мне сделалась ближе. Искомое кажется теперь не отрицанием, но продолжением прошлого, случайное – не помехой на пути к неизбежному, но скорее самим путем. Если угодно, это – своего рода смирение.

ЗАХАР ПРИЛЕПИН, РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ

Не все равно

А вам не всё равно? В последнее время часто приходится слышать безапелляционные заявления, например: «Я ничего никому не должен». Их повторяет, считая хорошим тоном, немалое количество людей самого разного возраста, в первую очередь молодых. А пожившие и умудренные еще более циничны в своих суждениях: «Не надо ничего делать, потому что, пока россияне, забыв о завалившемся под лавку величии, тихо пьют, всё идет своим чередом».Неужели мы сегодня стали более инертными и эмоционально пассивными, чем когда-либо? Сейчас это понять непросто, в конечном счете время покажет. Если страна под названием Россия вдруг обнаружит, что она потеряла существенную часть своей территории и значительную долю своего населения, можно будет сказать, что в начале нулевых нам, действительно, было не до чего и что в эти годы мы занимались более важными делами, чем сохранение государственности, национальной идентичности и территориальной целостности. Но если страна уцелеет, значит, сетования на безразличие граждан к судьбе Родины были по меньшей мере беспочвенны.

Тем не менее основания для неутешительного прогноза есть. Сплошь и рядом встречаются молодые люди, которые воспринимают себя не как звено в непрерывной цепи поколений, а ни много ни мало как венец творения. Но есть ведь очевидные вещи: сама жизнь и существование земли, по которой мы ходим, возможны лишь потому, что наши предки относились ко всему иначе. Я вспоминаю своих стариков: как красивы они были и, боже мой, как они были молоды на военных своих фотографиях!4 И еще как счастливы были, что мы, дети и внуки их, путаемся среди них, тонконогие и загорелые, расцветшие и пережаренные на солнце. Мы же почему-то решили, что предыдущие поколения были нам должны, а мы, как новый подвид особей, ни за что не отвечаем и ни у кого не хотим быть в долгу. Есть только один способ сохранить данную нам землю и свободу народа – постепенно и настойчиво избавляться от массовых пароксизмов индивидуализма, с тем чтобы публичные высказывания по поводу независимости от прошлого и непричастности к будущему своей Родины стали как минимум признаком дурного тона.

мысли вслух

Мне – не всё равно

И нам не всё равно!

В последнее время нередко звучат категорические высказывания типа: «Я никому ничего не должен»1. Их повторяют многие, особенно молодые, которые считают себя венцом творения. Не случайно позиция крайнего индивидуализма – признак едва ли не хорошего тона сегодня. А ведь прежде всего мы существа общественные и живем по законам и традициям социума.Чаще всего традиционные российские сюжеты бестолковы: там привычно лопнула труба, здесь что-то воспламенилось – и три района остались то ли без тепла, то ли без света, то ли без того и без другого. Никто давно не удивляется, потому что и раньше вроде бы случалось подобное. Судьба общества напрямую связана с государством как таковым и действиями тех, кто им управляет. Государство может попросить, настоятельно рекомендовать, приказать, в конце концов заставить нас совершить поступок. Возникает резонный вопрос: кому и что нужно сделать с людьми, чтобы они озаботились не только собственной судьбой, но и чем-то большим? Сейчас много говорят о пробуждении гражданского самосознания. Кажется, что общество, независимо от чужой воли и приказа сверху, выздоравливает. И в этом процессе, как нас убеждают, главное – «начать с себя». Я лично начал: вкрутил лампочку в подъезде, заплатил налоги, улучшил демографическую ситуацию, обеспечил работой нескольких человек. И что? И где результат? Сдается мне, что, пока я занят малыми делами, кто-то вершит свои, огромные, и вектор приложения сил у нас совершенно разный. А между тем всё, что есть у нас: от земли, по которой ходим, до идеалов, в которые верим, – результат не «малых дел» и осторожных шагов, а глобальных проектов, огромных свершений, самоотверженного подвижничества. Люди преображаются только тогда, когда со всего размаху врываются в мир. Человек становится человеком в поиске, в подвиге, в труде, а не в мелочном самокопании, выворачивающем душу наизнанку. Куда лучше для начала изменить мир вокруг себя, потому что хочется наконец большой страны, больших забот о ней, больших результатов, большой земли и неба. Дайте карту с реальным масштабом, чтобы как минимум полглобуса было видно!

Есть тихое, как зуд, ощущение, что государство на этой земле никому ничего не должно. Может, поэтому в последнее время мы так часто слышим от людей, что и я, мол, никому ничего не должен. И вот я не понимаю: как всем нам здесь выжить и кто станет защищать эту страну, когда она обвалится? Если всерьёз поверить, что Россия исчерпала ресурсы жизнестойкости и будущего у нас нет, то, право слово, может, и переживать не стоит? Причины у нас веские: народ надломлен, все империи рано или поздно распадаются и шансов у нас поэтому нет. Российская история, не спорю, провоцировала подобные декларации. Тем не менее наши предки в эти поражённые скептицизмом благоглупости никогда не верили. Кто решил, что у нас уже нет шансов, а, к примеру, у китайцев их больше чем достаточно? У них ведь тоже многонациональная страна, пережившая революции и войны. На самом деле мы живем в забавном государстве. Здесь, чтобы реализовать свои элементарные права – иметь крышу над головой и хлеб насущный, нужно исполнить необычайной красоты кульбиты: менять родные места и работы, получать образование, чтобы работать не по специальности, идти по головам, причем желательно на руках. Просто крестьянином, медсестрой, инженером быть нельзя, просто военным – вообще не рекомендуется. Но при всей, так сказать, «нерентабельности» населения, в России живут десятки миллионов взрослых мужчин и женщин – дееспособных, предприимчивых, инициативных, готовых пахать и сеять, строить и перестраивать, рожать и воспитывать детей. Поэтому добровольное прощание с национальным будущим вовсе не признак здравого рассудка и взвешенных решений, а натуральное предательство. Нельзя сдавать позиций, бросать флаги и бежать куда глаза глядят, даже не сделав попытки защитить свой дом. Это, конечно, фигура речи, навеянная историей и дымом отечества, в котором духовный и культурный подъём, массовое стремление к переустройству всегда были сопряжены с великими потрясениями и войнами. Но венчали их Победы, каких не достичь никому. И мы должны заслужить право быть наследниками этих Побед!

Фото: Basso Cannarsa

ЛЮДМИЛА УЛИЦКАЯ, РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ, ДРАМАТУРГ, СЦЕНАРИСТ

Они жили долго

Они были так давно старыми, что даже их шестидесятилетние дочери, Анастасия и Александра, почти не помнили их молодыми. За их длинную жизнь успели умереть все родственники, друзья, соседи — целыми домами, улицами и даже городами, что неудивительно, поскольку они пережили две революции, три войны, без счету горестей и лишений. Но они, в отличие от тех, кто умер, с годами становились только крепче. Николай Афанасьевич и Вера Александровна, каждый посвоему, шли к вечной жизни: муж приобретал прочность и узловатость дерева и очертания птицы-ворона, носатого, неподвижного в шее. Бывшее мясо высыхало, сам он все более покрывался гречневыми пятнами, сначала на руках, а потом и по всему телу, и из бывшего блондина превратился в темнолицего, картонного цвета большого старика с коричневой зернистой лысиной. Жена старела в направлении каррарского мрамора: желтоватый оттенок, имитация тепла и жизни в холодном лице, угрожающая монументальность. Прежде врачи всегда рекомендовали Вере Александровне сбросить вес, сесть на диету — она лет пятьдесят тому назад даже ложилась для похудания в Институт питания к профессору Певзнеру, но после восьмидесяти лет про вес врачи больше не говорили. Она всегда питалась так, как она считала нужным, если только продовольственные обстоятельства, всегда тесно связанные с политическими, это позволяли. Схема питания Веры Александровны была строгая — завтрак, обед и ужин, и никаких немецких бутербродов там не предусматривалось. Главное, чтобы продукты были качественные и еда свежей, то есть не разогретой, а только что приготовленной. В голодные времена она проявляла большую изобретательность в составлении меню обеда при наличии двух исходных продуктов — пшена и картофеля. Николай Афанасьевич всегда снабжался по хорошей категории, поскольку стал про-

фессором еще в конце двадцатых годов и преподавал нужный всем инженерам предмет “сопротивление материалов” в старейшем институте Москвы. Каждый из супругов по-своему являл собой образец высокого сопротивления тех материалов, из которых они были построены. Вера Александровна, со своей стороны, поддерживала это сопротивление семейных организмов с помощью правильно налаженного питания. Давно отошли в прошлое те годы, когда она собственноручно мыла, чистила и варила, — к этому давно уже были приспособлены дочери. Родились они вопреки всем медицинским прогнозам после многолетнего бесплодного брака, во времена, когда бездетность перестала огорчать Веру Александровну и даже стала видеться как некоторое преимущество. Явились вдвоем, нежданно-негаданно и предоставили матери новое поле деятельности: до этого она жила мужней женой, избегая не столько работы, сколько момента заполнения анкеты, связанного с любым трудоустройством: происходила Вера Александровна из старого княжеского рода, но фамилия ее, скромная на слух, известна была каждому русскому по учебникам истории и старым названиям улиц. Николай Афанасьевич, несмотря на свою аристократическую внешность, был из крестьян Тамбовской губернии, его отец погиб в империалистическую войну. Такова была анкетная правда, защитившая семью от гонений. Сам Николай Афанасьевич был человек осторожный, к тому же и хитрый: всю жизнь прикидывался, что недослышит. На службе считался чудаковатым, но специалист был превосходный, и расчеты всех сооружений периода развернутого строительства социализма обыкновенно попадали к нему на стол для проверки. Он был хорош и как теоретик, но в практических делах считался в своем деле самым авторитетным… Глубокая гармония была между супругами. В том, что делала Вера Александровна, был тот же самый почерк, что и у мужа:

мысли вслух точность, тщательность, презрение к любой приблизительности. Пирожки у Веры Александровны были сделаны по тому же рецепту, что расчеты Николая Афанасьевича, — безукоризненно. Науку благородных девиц — домоводство и рукоделие — Вера Александровна преподавала дочерям со всеми подробностями и деталями, давно уже никем не востребованными: кому теперь было нужно знать, как делать мережку, чистить в домашних условиях фетровые шляпы и готовить профитроли превосходные из муки конфектной… Все это, конечно, шло в добавление к тем предметам, которые Александра и Анастасия проходили в обыкновенной советской школе. Значительная часть материнской науки была преподана девочкам в те три года, что жили они в городе Куйбышеве, в эвакуации, и девочки сопровождали мать не на родственные именины и визиты, а на колонку, с детскими ведрами и бидонами: воды для всякого рода гигиенических целей требовалось много, а водопровод в зимнее время часто промерзал и городское водоснабжение нарушалось. С самого раннего детства завелась в головах двух полуаристократических девочек некоторая шизофрения: шов между всеобщей жизнью и их домашним бытом был нестерпимо груб. Сверстники их не принимали, да и они сами всегда чувствовали полную неспособность слиться с коллективными чувствами — радости ли, гнева или энтузиазма. Это полностью компенсировалось их особым двуединством, иногда случающимся у близнецов. Мать была с ними строга и требовательна, отца они видели мало — он всегда работал сверхсильно, сверхурочно, без выходных и праздников. Перед отцом они обе благоговели, а матери побаивались. И любили родителей безоговорочной рабской любовью. Годам к пятнадцати способные девочки были научены полному объему дамских наук, включая и небольшой французский язык, преподанный матерью. В школе они учились очень хорошо, но Вера Александровна приняла решение, что высшего образования им не надобно: у нее самой такового не было. Когда Вера Александровна сообщила об этом мужу, он с ней не согласился. Между супругами чуть ли не впервые в жизни возникло разногласие, которое быстро выветрилось: Николай Афанасьевич привык во всем, что не касалось его профессиональной деятельности, полностью доверяться жене. А жена считала, что девочки, получив, например, профессию медицинских сестер или библиотечных работников и выйдя замуж за порядочных людей, достойно пройдут свое жизненное поприще. Ко всему прочему она боялась пребывания на виду, в свое время даже отсоветовала Николаю Афанасьевичу идти на повышение, которое ему предлагалось. Возможно, тем спасла жизнь ему и всей семье… — Не надо лишнего. Медсестра — хорошая профессия, во все времена нужная, не останутся без куска хлеба. И не забывай, Николай, что девочки наши — отличные хозяйки, — не без гордости добавляла Вера Александровна. — А мы стареем, и в доме будет медицинская помощь… — Может быть, тогда уж лучше в медицинский институт? — сделал последнюю попытку Николай Афанасьевич. — Нет, нет, это слишком тяжелая профессия, — закрыла тему Вера Александровна, и Николай Афанасьевич, требующий от своих студентов ясности мысли и логической последовательности в рассуждениях, смолчал. Жену Веру он любил больше, чем ясность мысли или логику. Девочки, закончив школу, поступили в лучшее в Москве медицинское училище и через три года стали медицинскими сестрами — обе получили красные дипломы... Эти дипломы,

между прочим, давали большие преимущества при поступлении в медицинский институт. Но поступили они на работу в Боткинскую больницу. Тут открылось еще одно достоинство профессии: работа в отделениях была суточная, и расписание можно было составить таким образом, чтобы одна из дочерей всегда была под рукой у Веры Александровны — для услуг, разговоров, мелких поручений и основных обязанностей, связанных с приготовлением обеда, тщательной уборкой квартиры и непременной послеобеденной прогулкой по Староконюшенному переулку. С некоторых пор Вера Александровна перестала выходить на улицу одна. Рослая, в большой шубе зимой и в легком троакаре летом, она плыла в сопровождении одной из двух своих незначительных дочерей, которые и ростом не вышли, и лицом были невидные, и в ее руках была одна из трех ее заслуженных сумочек, черная замшевая, коричневая кожаная или белая старая, а в руках у дочери была непременная кошелка, авоська, в более поздние годы — пластиковый пакет. Из кошелки торчал рыбий хвост или свекольная ботва — какой-нибудь хозяйственный трофей. Одеты они всегда были скромно, жесткие белые воротнички, юбки в английскую складку, но держали спины прямыми, плечи опущенными вниз — не горбиться, не горбиться! — с детства одергивала их мать, и ступни они ставили на землю неприметно-особым образом. Пока дочерям не исполнилось тридцати, Вера Александровна считала, что они слишком инфантильны, чтобы думать о кавалерах, а когда им за тридцать перевалило, она пришла к мысли, что брак вообще не для них. Николай Афанасьевич жене никогда не возражал, а с годами научился думать таким образом, как будто он и был Верой Александровной. Вера Александровна, со своей стороны, так чутко чувствовала все мужние движения, включая и желудочные, что успевала приказать дочери сварить ромашковый чай за десять минут до того, как он начинал испытывать тяжесть в желудке и колотье в боку… В восемьдесят лет у Веры Александровны открылся диабет, и последние пятнадцать лет своей жизни она не употребляла сахара, что усложнило приготовление десертов: заменители сахара не выдерживали тепловой обработки, и Анастасия и Александра часами крутили мороженицу, чтобы получить продукт, лишенный сахарной вредности, но обладающий сладостью. У Николая Афанасьевича в эти же годы нашли ишемическую болезнь сердца. Родители решили, что с связи с ухудшением их здоровья дочки должны выйти на пенсию: по возрасту им не хватало лет пяти, но трудового стажа у Анастасии и Александры был даже избыток: он подходил к тридцати годам. Александра вышла на пенсию, Анастасия отказалась. Вера Александровна глубоко пережила этот бунт на корабле, но пятидесятилетняя дочь упрямо держалась своего, и слово, беспрекословное материнское слово первый раз в жизни оказалось бессильным. Единственное, чего удалось добиться, — дочь перешла из отделения, где была работа сменная, в поликлинику, в рентгеновский кабинет, где режим работы был ежедневным, а рабочий день укороченным. Александра, узнав о решении сестры, долго плакала: от зависти. Сама она не смогла пойти против материнского желания, и протест Анастасии, настоящая революция, на которую пошла сестра, вызвал в ее душе целую бурю чувств. Прожившие всю жизнь в добровольном подчинении, сестры почти срослись в единый организм — или механизм, выполняющий

мысли вслух определенную функцию, — и своим неподчинением сестра ломала эту слаженную машину. С этого времени жизнь сестер изменилась: Анастасия каждое утро в семь часов выходила из дому с бутербродами в сумке, а Александра развязывала марлевый мешочек с домашним творогом для мамы, с вечера подвешенным над раковиной, вынимала из холодильника яйцо, чтобы оно согрелось прежде опускания его в воду, и сорок минут варила овсянку, помешивая ее большой серебряной ложкой. Завтрак подавался в восемь часов тридцать минут, обед — в два, и приходившая в три часа Анастасия обедала на кухне одна, в то время, когда Вера Александровна совершала свою неторопливую прогулку в сопровождении Александры. Анастасия в одиночестве с отвращением проглатывала суп — она с детства ненавидела супы, — брала себе котлетку, разрезала надвое и устраивала бутерброд. И мама, отсутствовавшая, не знала о творившемся безобразии. Папа же пребывал этот час в послеобеденном отдыхе… Вечерние часы Анастасия смиренно посвящала родителям: она готовила ужин, который по семейной традиции был главной трапезой дня: так установилось с тех времен, когда отец приходил с работы и в семь часов вся семья встречалась за столом. Блюд обычно было два: рыба и запеканка, ростбиф и суфле, иногда птица и что-нибудь фруктовое… Меню составляла Вера Александровна днем ранее. С середины восьмидесятых годов с продуктами опять начались сложности, но Николай Афанасьевич имел государственную поддержку в виде продуктового заказа, получаемого Александрой по пятницам в сороковом гастрономе. Раз в три дня приезжала из Подмосковья совершенно фантастическая молочница — как привет из исторического прошлого. Ей заказывали иногда и огородные овощи. Родители держали хорошую форму. Несмотря на диабет, суровые ограничения и ежедневные уколы, Вера Александровна, потерявшая наконец те лишние килограммы, о которых всю жизнь говорили ей врачи, хотя и жаловалась на слабость, но каждый день выходила на прогулку, читала книги и смотрела телевизор. Отпраздновали ее девяностолетие. Отец хуже переносил тяготы возраста, стал еще более молчалив и только отвечал на вопросы жены, сам же ни о чем не спрашивал. Но в обществе жены по-прежнему нуждался: вечерами приходил в большую комнату и садился в кресло, на свое всегдашнее место. Дремал. На девяносто пятом году жизни у Веры Александровны началась диабетическая гангрена. Дочери делали повязки со всеми известными мазями, травами и составами. Но чернота ползла вверх, и остановить ее не удавалось. Наконец приехавший из ведомственной поликлиники хирург объявил, что единственный шанс выжить — ампутация ноги. Мать отвезли в больницу. Анастасия срочно уволилась и переселилась в палату. Накануне операции вечером, после клизмы, обтирания, заменившего мытье, и ночного поцелуя, Вера Александровна сказала просто, без обиняков: — Простите меня, я от вас всю жизнь скрывала наше происхождение. И она назвала княжескую фамилию… На Анастасию это не произвело ни малейшего впечатления: — Да что ты говоришь? Кто бы мог подумать… И она в десятый раз проверила, не образовалась ли коварная складочка на простыне, под ягодицами у матери: до сих пор у Веры Александровны не было никаких пролежней, и малейшая небрежность была опасна… Александра по-прежнему оставалась при столах. Вера Александровна оказалась в больнице первый раз в жизни, если не считать родильного дома, где рожала дочерей больше шестидесяти лет тому назад… Теперь Александра, подав обед отцу, ехала в больницу с обедом

для сестры и матери, завернутым в специальные шерстяные торбочки, сшитые из старых кофт в тот самый день, когда мать госпитализировали. Анастасия была при матери неотлучно. Николай Афанасьевич не находил себе места: в отсутствие Веры Александровны он весь разладился, ходил из угла в угол, забывал, зачем и куда идет, потом уставал, садился в кресло, засыпал на десять минут и снова вскакивал, начинал ходить, как будто что-то искал… Умерла Вера Александровна на десятый день после операции, может, от инфекции, может, от самой операции, но скорее всего от достижения положенного предела. Сестры молча ехали домой с сумкой, полной переживших маму вещей: кружка-поильник, фланелевая спальная кофта, носовые платки с мамиными инициалами, щипчиками, ножницы, шпильки…. Увозили и завернутое в газету собственное подкладное судно. Отец сидел в кресле, свесив голову набок, и лысая старая голова, утонувшая в коричневом шарфе, была беззащитна, как птичье яйцо. Когда дочери вошли, он встрепенулся: — Вас долго не было… Как мамочка? — Все по-старому, папа. — Пора ужинать, — заметил он. Поужинали судаком по-польски и яблочным муссом. Сказать о смерти матери сестры не смогли. Молчали. Отец после ужина попросил сделать ему ванну. Они уже много лет мыли стариков под душем, все было продумано и учтено: специальная лесенка, чтобы поднимать их в ванну, и пластмассовый садовый стул, на который, покрыв сиденье сложенным вчетверо махровым полотенцем, их усаживали, и тазик для распаривания каменных старческих ногтей на ногах они завели… А он вдруг попросил ванну. — Папочка, после ужина не очень хорошо принимать ванну. — Анастасия попыталась отклонить предложение. — Шура, ты меня побреешь и пострижешь мне усы, — сказал он, не слыша возражения. На самом деле никто не знал, каково состояние его слуха: иногда казалось, он действительно ничего не слышит, но временами слышал отлично… — Папочка, мы тебя мыли третьего дня, не помнишь? — сделала еще одну попытку Александра. Он категорически не слышал. — Тебе ванна не полезна, может быть, сделаем душ? — прокричала Анастасия. — Минут через десять. Деточка, проводи меня в уборную… — как ни в чем не бывало продолжал отец. Сестры переглянулись. Александра пошла готовить ванну, Анастасия повела отца в уборную. Отца вымыли, побрили, подстригли ногти на руках и на ногах, укоротили усы. Это длинное и трудоемкое мероприятие отвлекло их. Они все делали ловко, четырьмя руками, как двумя, не задумываясь над привычной процедурой. Надели свежую пижаму, в серо-голубую полоску, дали вечерние лекарства и уложили в двуспальную постель с левой стороны: родители всю жизнь так спали — он слева, она справа. — Ступайте, ступайте, — махнул старик в направлении двери и рассеянным жестом пошарил на тумбочке. Нащупал очки и махнул им еще раз: — Ну, ступайте… Сестры долго сидели за столом, все никак не могли решить, как будет правильно: похоронить мать, не сказав ему об этом, было невозможно, а необходимость сообщить отцу о ее смерти была настолько мучительна и тягостна, что даже сама смерть матери куда-то отодвинулась. Они тихо, но горячо спорили о том, как сказать отцу и говорить ли вообще, а если говорить, то когда… А если не говорить, то как долго они смогут скрывать… День похорон еще не успели наметить, надо было все организо-

мысли вслух вать, а они совсем не знали, как это делается. И никакого места на кладбище, никакой семейной могилы не было… Они сидели допоздна: говорили, молчали, плакали… Потом легли спать — в маленькой комнате, которая до сих пор называлась детской. Спали они на узких постелях, застеленных белыми тканевыми покрывалами со многими штопками. Встали рано, чтобы ехать в больничный морг, обо всем договариваться. Александра забыла с вечера подвесить творог, и теперь он уже не успеет приобрести нужную консистенцию… Умылась и пошла варить кашу. Отец обычно просыпался в половине восьмого, кашлял. Но было уже без четверти, а он все не выходил. Александра постучала и вошла. Он еще не проснулся. Он вообще больше не проснулся, и сестрам не надо было теперь тревожиться о том, как сообщить ему о смерти матери. Возможно, она сама нашла способ. Хоронили их в один день, на новом далеком кладбище, в первые декабрьские морозы. Могилу вырыли мелко, но никто не мог надоумить сестер, что надо бы еще приплатить могильщикам, чтоб вынули еще сантиметров тридцать. Там, в глубине, земля не была еще такой промерзшей, как поверху. Их было на похоронах двое. Анастасия накануне позвонила к отцу в институт, но как-то неудачно. Из тех, кто знал Николая Афанасьевича, никого не нашлось. Его забыли. С соседями родители давно уже не знались. Родня, как известно, вымерла... Они долго, слишком долго жили, так что успели пережить даже память о себе. Прошло несколько тягостных, бесконечно длинных дней в пустом доме, где никому ничего не было нужно. Сестры бродили по квартире, не решаясь ничего тронуть ни в родительской, то есть в маминой, комнате, ни в кабинете отца. Да и разговаривать было не о чем. Александра автоматически варила обед, они автоматически его съедали, белоснежной тряпочкой смахивали пыль, собрали и постирали постельное белье, накрахмалили, погладили тяжелыми утюгами. Застелили чистым бельем родительскую постель. Наконец Александра понуро сказала: — Знаешь, Ася, жаль, что мы неверующие. Пошли бы сейчас в церковь. — Хочешь, и иди, — пожала плечами Анастасия. — Ты думаешь, можно? — подняла голову Александра. — Нам теперь все можно, — засмеялась Анастасия. — А почему мама так ненавидела церковь, ты не знаешь? — посвежевшим голосом спросила Александра. Анастасия посмотрела на сестру: — Шура, я забыла тебе сказать: мама перед смертью открыла свое происхождение. Мы по материнской линии… — И она назвала девичью фамилию матери. — Теперь понимаешь, почему у нас в доме ни одной фотографии, ни одной бумажки. Они ужасно боялись прошлого. А церковь… не знаю. Она однажды обмолвилась, что в детстве очень любила Пасху, ходила к слубже. Я думаю, она на Бога обиделась. — За что? — изумилась. — Не знаю я, за что… Кажется, за дело… Прошло еще несколько дней. Настала оттепель. Все потекло, расквасилось, и настроение стало хуже прежнего. Сели обедать. Грибной суп. Судак по-польски. — Как же мы будем теперь жить, Ася? — тихо спросила Александра. Анастасия взяла тарелку с нетронутым супом, пошла, осторожно держа ее на вытянутых руках, в уборную, вылила суп, вернулась и поставила тарелку в мойку. — Мы будем жить хорошо, Шура. Мы просто начнем жить… Для начала мы перестанем готовить.

— Как это? — изумилась Александра. — А так, — ответила Анастасия. И они начали жить. Закрыли навсегда крышку газовой плиты и купили электрический чайник. После многих лет скудости магазины как раз наполнились невиданными продуктами, и они покупали сыр, колбасу, заграничные паштеты в баночках, консервы и готовые салаты в кулинарии с казенным майонезом, а не с тем, который часами сбивали в эмалированной кастрюльке, покупали пирожные и мороженое, сделанное не домашним долгим способом, а фабричным, негигиеническим и нездоровым, с высоким содержанием холестерина, сахара и всего самого вредного, что бывает. Александра пристрастилась к кофе, Анастасия покупала вино, и они каждый вечер выпивали по бокалу, с бутербродами. Через полгода после смерти родителей Анастасия принесла сестре письмо от родственников из Франции: она разыскала мамину родню, которая успела бежать из России во время революции. Оказалось, что у мамы была родная сестра-близнец Анна и она была еще жива, обитала в русском пансионе под Парижем. И обнаружилось множество двоюродных братьев и сестер, племянников, разнообразной родни, и сестры занялись генеалогическим расследованием, и это занятие завело их так далеко, что в середине следующего года они выправили себе иностранные паспорта и выехали по приглашению кузена Федора на свидание с родственниками в Париж. Правда, мамина сестра Анна умерла, не дожив двух месяцев до приезда племянниц. Срослась семейная ткань. Анастасия и Александра разглядывали фотографии, на которых целый выводок нарядных детей и подростков праздновал начало многообещающей жизни, познакомились с портретами предков. Бабушка их, как выяснилось, в молодости была фрейлина, всю жизнь дружила с государыней. В середине лета семнадцатого года она уехала в Швейцарию со всеми детьми, кроме Верочки, потому что у нее была корь и ее переселили к бездетной крестной, чтобы уберечь других детей от заразы. Их уберегли. Дедушку убили во время революции. Никто не знал, как прожила Вера Александровна годы ранней юности, пока не встретила Николая Афанасьевича… Зато теперь сестры узнали, как прочие члены семьи выживали в Швейцарии, Франции, Италии… Семью разнесло по всему миру, и теперь они съезжались, чтобы порадоваться встрече с настоящими русскими родственниками, носителями той старой культуры, от которой все уже были отлучены. Какая русская речь, какой милый старомодный французский, какие манеры, какое воспитание… Скромность и достоинство — настоящие русские аристократы. Два месяца спустя, перед самым отъездом, некий дальний родственник, седьмая вода на киселе, вдовец, отставной бухгалтер фирмы “Рено”, сделал Александре Николаевне предложение. Она его приняла. Они живут теперь в хорошем пригороде Парижа. Сестра Анастасия поселилась с ними. Их старомодного, но уверенного французского, полученного от матери, вполне хватает для небольшого общения с прислугой и приказчицами в магазинах и с теми из родственников, кто уже утратил русский язык. Василий Михайлович, муж Александры, даже и не знает, какие прекрасные кулинарки его жена и свояченица. Обычно они обедают в ресторане, но сестры предпочитают сэндвичи. Достойно удивления только одно: почему Василий Михайлович выбрал из двух сестер Александру, а не Анастасию… У сестер хорошее здоровье и есть шансы прожить новой жизнью не один десяток лет…

мысли вслух

И умерли

в один день Не декоративный завиток биографии, не случайная прихоть судьбы, не дорожная авария, на месте убивающая сразу мать-отца-двух детей и бабушку в придачу, а исполнение таинственного и фундаментального закона, который редко замечается по замусоренности жизни и по всеобщему сопротивлению верности и любви… Это правильно, праведно и справедливо, размышляла Любовь Алексеевна Голубева, врач-кардиолог с тридцатилетним стажем, над этим поразительным случаем… В отделении третью неделю лежала интеллигентная пожилая дама с пушистой головой, не достигшей еще полной белизны, в красивых очках на цепочке, в клетчатом халате — Перловская Алла Аркадьевна. Ее муж, круглый старичок с незначительным, в отличие от Аллы Аркадьевны, лицом, лысый, розовый, с малохольной улыбкой, по имени Роман Борисович, сначала просиживал часами под дверью реанимации, а когда Аллу Аркадьевну перевели в палату, он не пропускал ни минуты из разрешенного к посещениям времени, приходил с хозяйственной сумкой, наполненной мелкими баночками. И ел тут же, на больничной тумбочке, рядом с женой. Тихо-тихо переговаривались, почти неслышимо, и время от времени еще тише смеялись, глядя друг другу в глаза. Соседки тоже посмеивались: забавно было, что он приносит сумку продуктов и тут же, не отходя от ложа больной, большую часть и съедает. Не понимали они, что был он голоден, потому что не умел есть в одиночку, без жены. Три раза заходила к Любови Алексеевне их дочь — уверенная красавица в смешной шляпке, которую она несла на себе с задором и вызовом. Не с улицы — директор школы, где учился внук Любови Алексеевны. Интересовалась ходом лечения.

Мать перенесла инфаркт и теперь поправлялась. Алла Аркадьевна умерла неожиданно, ночью, накануне выписки — тромбоз сонной артерии, не имеющий прямого отношения к ее основному заболеванию. Отделение было небольшое, со старым костяком человек в десять, со своими правилами, заведенными покойным Андросовым таким несгибаемым образом, что приходящие новые люди — и врачи, и санитарки — либо порядок этот принимали, начинали дорожить этим особым местом и не покидали его до пенсии, либо уходили, не выдерживая повышенных требований. И смерть пациента, не такое уж редкое событие в жизни кардиологического отделения, принималась сотрудниками хоть и профессионально, но почтительно, с сочувствием к родственникам, по-андросовски. Так было здесь поставлено. Итак, умерла Алла Аркадьевна столь стремительно, сказавши одно только слово “Ромочка”, что дежурный врач даже не успел к ней, живой, прикоснуться. Первой, еще до десятиминутки, Любови Алексеевне рассказала об этом санитарка Варя, она работала в отделении чуть не с рождения, знала в старой больнице каждый угол-закоулок, кошку-собаку, а это отделение и было ее родным домом… Она была некрасивая, с родимым пятном в пол-лица, уже немолодая богомолка, сохранившаяся с прежних времен, а не вновь образовавшаяся. Была у нее своя тайная жизненная роль, о которой Любови Алексеевне было известно: Варя подавала заупокойные записочки по всем больничным покойникам, а некоторым, избранным, в старые времена заказывала и отпевание. Новую покойницу уже отвезли в морг, на свида-

мысли вслух

ние с последним специалистом, с патологоанатомом. Варя перестелила постель, — освободилось место, и старшая медсестра уже звонила сообщить об этом: к ним в отделение стояла очередь. Посетители тем временем ожидали исполнения одиннадцати часов, когда охранник открывал для них дверь. Роман Борисович поставил сумку на скамью, вынув из нее две голубых синтетических бахилы разового пользования, которые он аккуратнейшим образом пользовал третью неделю, нагнулся, чтобы натянуть их на сандалии, и ткнулся лицом в пол. Дочери позвонили в девять утра с сообщением о смерти матери. Она просила отцу не звонить, собралась и к нему поехала — перехватить его, не дать услышать ужасную весть из чужих уст, по телефону. Но отца дома уже не было, он уехал раньше, чем обычно. Тогда дочь поехала прямиком в больницу, но расстояния были большие — с одного края Москвы на другой, по утреннему времени с пробками, и приехала дочь в начале двенадцатого, с опозданием: отец лежал в морге, рядом со своей драгоценной женой, так и не узнав о ее смерти. Ошеломленная дочь сидела в кабинете у Любови Алексеевны и все повторяла: в один день, в один день… Любовь Алексеевна велела принести чаю. Не было в эту минуту более близкого человека для дочери, чем эта врачиха, и она лепетала про золотую свадьбу, которую они с братом в прошлом году им устраивали, про любовь, которая не проходила у них, и какие они в молодости были красивые, а потом уменьшились, съежились, а любовь — а любовь только росла… Папочка всегда был немного смешной, но рыцарь! Великий рыцарь! Он к женщинам относился с большим почтением, не почему-либо, а потому, что они все как будто немного родственницы его Аллочке… Они поженились девственниками и в жизни не посмотрели в сторону — вот так, Любовь Алексеевна... И умерли в один день... И не узнали о смерти другого… Любовь Алексеевна пришла на похороны. Супруги были не очень старые — ей семьдесят два, ему — семьдесят четыре. Могли бы еще прожить до глубокой старости. Хоронили их в одной могиле, в светлый день конца лета. В предутренние часы был сильный дождь, и теперь пар шел от земли, а поверху стоял легкий туман, смягчая солнечный свет.

Народу, изумленному редкостным событием двойной смерти, было много: родня, соседи по дому, в котором прожили сорок лет, сослуживцыбухгалтеры. Все были ошарашены и приподняты, — удивительные были похороны: с оттенком праздника и победы… Супруги лежали рядом, в одинаковых гробах, и голова Романа Борисовича была как будто немного повернута в сторону жены… Дочь была с мужем, и сын с женой, и при каждой паре — по мальчику с девочкой, и разноцветных астр было такое множество, как будто про другие цветы никто и не вспомнил: пушистые, игольчатые, мелкие и огромные, размером с георгин, всех возможных оттенков, и лежали они ковром по двум гробам и выплескивались наружу… Санитарка Варя тоже пришла на похороны. Больше всего в жизни она любила смерть. С детства ее притягивало в ту сторону. Маленькой была, хоронила кошек и воробьев. Она много про это знала такого, что рассказать не смогла бы, но сердцем чувствовала: не зря ее все время нанимали в сиделки к умирающим. Стояла она рядом с Любовью Алексеевной Голубевой, которую уважала почти как Андросова. У Любови Алексеевны тоже был букет астр — чернильно-лиловых и белых вперемешку. А хорошие покойнички, подумала Варя. Хотя и отметила, что венчиков бумажных на лобиках у них не лежало. И тут вдруг солнце прорвало туман, и прямо над головами повисла радуга — не цельная дуга, от края до края неба, а только половина: в высоте неба она рассеивалась. И обрывалась. Господи, дорогу в небо повесили, изумилась Варя. Верно, очень хорошие покойнички… А потом Варя пригляделась к радуге и изумилась еще больше: она была не обычная, а двойная, как будто одна из ярких полос, а к ней прилеплена еще другая, подобная, но из полосок бледных, почти неразличимых… Показать Любови Алексеевне или нет? Вдруг не заметит, а потом будет над ней посмеиваться… Но Любовь Алексеевна уже сама подняла голову и смотрела на радугу. И все, кто там были, увидели…

KT32

2015

Тур мира по Украине

КАЖДАЯ СТРАНА СОВЕРШАЕТ ОШИБКИ. И, КАК ПРАВИЛО, ОДНИ И ТЕ ЖЕ. Фото: Cinta Depondt Текст: Виктория Степанец

то, безусловно, новый взгляд на Украину. Не как на бедную и развалившуюся, а как на гордую и цветущую. Они верят в лучшее, они видят, что это лучшее придет совсем скоро. Они хотят в Европу. Они верят, что и Европа хочет к ним. Они еще не признают, что политическая система с каждыми выборами все хуже той, которую когда-то они так гордо «свергли». Они еще верят в свои идеалы, своим правителям. Нет, они прекрасно все понимают. Но, «безусловно, мы многого добились. И уже не будет как прежде. Все будет по-новому». История циклична. Эх, как она циклична. До ужаса, до боли, до слез. Все будет и все было. Но ничего хорошего из этого еще не выходило.

«МИР ПРЕКРАСЕН, КОГДА МИР». И сегодня эта фраза более чем актуальна. К сожалению. Казалось бы, все мы знаем, что сейчас происходит в Украине. Война, агрессия против Росси, стремление к украинизации, желание стать частью Европы не только формально, но и фактически. Да, так оно есть. Но стоит посмотреть чуть глубже, чуть дальше, как возникает множество дополнительных вопросов, которые служат доказательством, что ты ничего не понимаешь, что происходит на самом деле. В умах людей. Политика – это театр, и пока политики репетируют, народ умирает. Украиной, как марионеткой, играют страны Запада, Америка и Россия, а также само правительство Украины. Игры в «войнушки», в которых смерть человека не стоит ни гроша. Но что происходит среди людей? Что думает об этом народ? С целью объединить представителей разных регионов, услышать разные точки зрения, узнать, что в действительности происходит в том или ином городе, научиться слушать и не осуждать, а принимать поступающую тебе информацию объективно – с 21 по 31 августа был проведен Тур Мира по Украине. Инициатором выступила голландская организация PAX, деятельность которой направлена на работу с проблемными, конфликтными странами и регионами с целью создать атмосферу понимания, мирную обстановку, которая поможет посмотреть на возникшую проблему под другим углом и, возможно, укажет на эффективные пути ее решения. Для участия отобрали 15 студентов из самых разных городов Украины. Все финансирование проекта взяла на себя организация PAX. В рамках Тура у нас были встречи с историками, политиками, мы проводили тренинги, мастер-классы, выполняли задания по самоанализу. Мы ближе познакомились с протестансткой верой, католической и православной. Безусловно, этот Тур подарил массу впечатлений и новых тем для размышлений. Мы посетили Харьков и Харьковскую область, Львов и Ивано-Франковскую область,

а последние три дня провели в Киевской области. Соединив ключевые точки Западной, Восточной и Центральной Украины, мы составили объективную картину о том, что происходит в стране, как на политическую ситуацию смотрят местные жители разных уголков Украины. Наша группа смотрит на ситуацию одними глазами: наш враг – режим в России, наш друг – европейский путь. Имеет ли логическую основу такая позиция? Не построена ли она на иллюзорном восприятии себя и мира в целом? Отодвинуть все, на чем строилась история, как минимум, восточной и центральной Украины, на задний план, а все, что неведомо, но так красиво звучит, и лишь потому, что не имеет сходства с Россией, воздвигнуть на пьедестал. И гордиться. И идти «вперед». И быть уверенным, что это лучшее, что можно было сделать. Отвернуться от своего прошлого, принять чужие ценности и надеятся на лояльность нового хозяина. Как будто там будут за ними смотреть и их лелеять, как будто там кто-то будет думать о бюджете Украины, о ее культуре, о ее экономике, политике… Нет, конечно, будут, но точно не в интересах украинского народа. Вроде же все очевидно, но оказывается, нет. То, что снесли, нет не просто снесли, а развалили, памятники Ленину, то, что отменили празднование 23 февраля, зато ввели 14 октября – день основания УПА, то, что в честь 70-летия Победы ни в одном городе Украины не было военного парада, то, что первостепенным считают отмену символа детства (как советского символа) – Деда Мороза – все это у меня вызывает яростную реакцию, в то время как для многих моих сограждан эта информация вовсе не является столь трепещущей и стоящей пристального внимания и обсуждения. Когда точки зрения на одни и те же события настолько полярные, очень непросто быть толератным внутри, принять другого человека с его взглядом на мир. Сложно по одной простой причине: не все равно. Мне не все равно, что с моей страной, и им тоже Украина дорога. Именно поэтому болезненным становится столкновение противоположных восприятий мира, выводов и взглядов на будущее. Тур мира по Украине открыл мне глаза. Оказывается, моя родина, наконец-то, выбрала правильный курс и ее ждет блестящее будущее. А то, что сегодня мы наблюдаем, это всего лишь переходной этап, никакое развитие невозможно без потерь. Такое восприятие Украины было у всех участников нашего тура. Кроме меня. Студенты из самых разных уголков страны, Востока, Запада, Центра, сходятся в одной точке, в одном понимании происходящего и в одних целях будущего. Но я не сошлась с ними в этом. Я люблю Россию и русских, я уважаю Путина. Нет, я не идеализирую его, и прекрасно понимаю, какие цели он преследует в отношении к Украине. Но не он должен думать о будущем моей страны, а правительство моей страны. Когда меня спросили, что должен, на мой взгляд, предпринять Путин, чтобы остановить войну, я ответила: «Не

ОДНА ИЗ УЧАСТНИЦ ТУРА, АНЯ МЕЛЬНИЧУК, ДЕЛИТСЯ СВОИМИ ВПЕЧАТЛЕНИЯМИ: «ЭТОТ ТУР ПОМОГ МНЕ ЕЩЕ РАЗ ПОНЯТЬ, НАСКОЛЬКО ВАЖНО БЫТЬ ТОЛЕРАТНЫМ, ПРИНИМАТЬ МНЕНИЕ, ПОВЕДЕНИЕ, ФОРМЫ САМОВЫРАЖЕНИЯ И СПОСОБ ЖИЗНИ ДРУГОГО ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЕ ОТЛИЧАЮТСЯ ОТ ТВОИХ СОБСТВЕННЫХ. А ЕЩЕ НУЖНО РАЗВИВАТЬ ЧУВСТВО СОЛИДАРНОСТИ. НЕЛЬЗЯ ЗАКРЫВАТЬ ГЛАЗА НА ДРУГОГО ЧЕЛОВЕКА ТОЛЬКО ПОТОМУ, ЧТО ОН ГОВОРИТ НА ДРУГОМ ЯЗЫКЕ, ПО-ДРУГОМУ МОЛИТСЯ БОГУ ИЛИ ПРИНАДЛЕЖИТ К ДРУГОМУ ПОЛИТИЧЕСКОМУ ЛАГЕРЮ. И ЕЩЕ ПОНЯЛА, НАСКОЛЬКО ВАЖНА ДЛЯ МЕНЯ ВЕРА. ВЕДЬ ВЕРА ПРИДАЕТ НАМ МУЖЕСТВЕННОСТЬ, ДЕЛАЕТ НАС ТЕРПЕЛИВЫМИ, ВЕРА МОТИВИРУЕТ НАС СТАВИТЬ СЕБЕ ВЫСОКИЕ ЦЕЛИ, ВЕРА ДЕЛАЕТ НАШУ ЖИЗНЬ СОДЕРЖАТЕЛЬНОЙ, ПОМОГАЕТ СТРОИТЬ МИР И ВЫДЕРЖИВАТЬ ТРУДНОСТИ».

ему ее останавливать. Об Украине должно думать правительство Украины. Путин действует в интересах России, и не его вина, что в Украине такой президент, который ничего не может сделать. Или не хочет. На территории Украины идет война между Россией и Америкой. Это начало Третьей мировой войны. И, боюсь, с этой точки зрения довольно успешное». Во время Тура мы учились слышать и слушать друг друга, понимать, не осуждать, уважать точку зрения каждого. Наверное, я не до конца усвоила эти уроки. Меня переполняют эмоции по отношению к тому, что происходит сейчас и как украинцы воспринимают это. Мне больно, что Россия и все, что связано с ней, становится чуждым, далеким и ненавистным. Ломать - не строить. Для того, чтобы создать счастливое будущее, нужно принимать свое прошлое, ценить его и учиться на ошибках, а не совершать их снова и снова. Я боюсь за свою страну. Мне жаль наблюдать, как народ топчется на месте, при этом с полной уверенностью, что страна движется к новым позитивным переменам. Я боюсь, что Украина сотрется с карты мира и разъединится на

маленькие кусочки, каждый из которых примкнет к своему «хозяину», и ни один из них не удовлетворит ожидания народа. И вновь начнется вечная борьба Украины за иллюзорную независимость. И все сначала, и снова смерти, революции, войны. Пусть мои слова останутся лишь словами, пусть мои размышления окажутся неверными, пусть я увижу, что Украина идет вперед и ее ждет прогресс. И тогда я буду ликовать, что когда-то, сейчас, заблуждалась и столь эмоционально и несправедливо рассуждала о своей стране и ее народе. Пусть. Я хочу этого. Всем сердцем хочу. Но пока я боюсь, пока я вижу только обман, неоправданные смерти, горе и заблуждение. Пусть это будет пока, и пусть оно продлится недолго. Я люблю Украину. И, возможно, больше всех тех, кто не хочет уезжать оттуда, кто носит желто-синие браслеты и красит в символические цвета мосты. Я люблю Украину, но не власть, но не тех, кто разрушает все на своем пути, кто гребет бумажки, залитые человеческой кровью.

Война Текст: Виктория Степанец

«КОГДА-ТО ЭТО УЖЕ СЛУЧАЛОСЬ. Что-то похожее происходило внутри, когда я перечитывал книги и смотрел фильмы, описывающие неведанную мне историю. Ту историю, в которую я верил и воспринимал буквально, в том формате, в котором мне ее преподносили. У меня рождалось чувство сочувствия и сострадания, но они так же быстро проходили, как и появлялись. Они рождались, давая о себе знать, но ни одно из них не было в состоянии задеть меня за живое. Нет, не могли. Я был наблюдателем и мог лишь смотреть со стороны, другой стороны и другой эпохи. Тогда мне казалось, что я прекрасно понимаю каждого героя-современника того времени. Насколько ложным было это убеждение. Мы никогда не в силах понять кого-либо полностью, не побывав в его шкуре. Поэтому да, когда-то что-то со мной случалось, что-то похожее, но в то же время очень отдаленно напоминающее мое сегодняшнее состояние. У меня была молодость в мирное время, из которого я наблюдал за войной не напрямую, а через разговоры, книги, фотографии. А сегодня я столкнулся со зрелостью, совсем не в мирное время. Война, и единственное, что спасает – это воспоминания о юности. Они помогают хотя бы косвенно вновь почувствовать мир. Когда я был совсем маленьким, папа произнес одну фразу, которая из детского буквального восприятия с годами переросла во взрослое всеобъемлющее осознание: «Люби людей и твоя совесть будет чиста». Я тогда плохо понял вторую часть выражения, так как о совести имел очень ограниченное понятие. А вот любить людей я действительно научился именно благодаря отцу. В каждом встречном я искал что-то уникальное, удивительное. Каждый представлялся мне особенно красивым. Люди вызывали во мне улыбку и радость, я любил их настолько, насколько нелогичной кажется сама фраза «любить всех людей». Я прекрасно видел и недостатки окружающих, но усердно верил, что все негативные черты людей имеют свою причину, которую не всегда человек сам может решить, но решить ее необходимо, и для этого нужна помощь окружающих. Помогая другим, можно сделать всех людей чуть ли не идеальными. Я верил в это и нес эту веру с собой в сердце. В юном, наивном, зато настоящем сердце. Но сегодня мне бы очень хотелось подойти к отцу и спросить, что он вкладывал в эту фразу столько лет назад… И получилось ли у него сохранить эту любовь? Мне бы очень хотелось… Но его нет в живых…Его убили, люди… Тех, которых он призывает любить? Нет, не связана наша семья с религиозными учениями, не на этом основываются все выше изложенные строки. Не на религии, но на вере, мудрости и надежде. На понятиях, которые в детстве не вызывают дополнительных вопросов, а в зрелости сами выступают этими вопросами. Любить – значит не осуждать, но не осуждать не означает оправдывать. Честно, я старался. И было много моментов, которые легко могли перевернуть мои убеждения. Однако я выстоял, я сохранил свою позици. Не наигранно, а искренне – я любил и верил. Но, извините, сегодня я не могу. И самое ужасное не то, что я отхожу от своих принципов и мировосприятия. А то, что такая перемена в моих мыслях приводит к следующему выводу: всю жизнь я верил в ложь. Не мне врали другие, а я осознанно лгал сам себе. Понимаете?

Война разрушает все на своем пути. Такое ощущение, что она не остановится, пока не сотрет все с лица Земли. Но все же в глубине души живет надежда, что не сотрет. Что есть выход и положительный исход. Надежда, что еще чуть-чуть, и все останется в прошлом». Стас сидел на краю обрыва и смотрел на свой город. Он отчетливо увидел целующуюся парочку на крыше центрального высотного здания. Сложно было разглядеть, но что-то ему подсказывало, что кроме них, там больше никого нет. А еще он дорисовал к ним свечи и романтический ужин, каждого из них наделил чувством высокой любви друг к другу. Первой любви, которая служит ключиком в новый мир, и которая никогда не будет подвластна словесному описанию. Он видел эту пару красивой и нежной, идеальной, в которой парень и девушка гармонично дополняют друг друга, преобразовываются и совершенствуются под влиянием друг друга. Он отвел свой взгляд чуть вправо и увидел березовую аллею, светящуюся вечерними огнями фонарей и ведущую к музыкальному фонтану. Эта аллея прекрасно дополнит романтический вечер влюбленных. Далее его взору открылась парковая зона со множеством аттракционов, переполненных счастливыми лицами. Семья, пары, друзья, компании – множество людей приходили сюда получить удовольствие, отвлечься от будних, подарить внимание друг другу. Здесь царила атмосфера идиллии, гармонии, веселья. Он снова вернулся взглядом на крышу здания и заметил, что она пуста. Влюбленная пара в обнимку направлялась к фонтану по светящейся березовой аллее. Все было отчетливо и очень красиво, Стас полноценно ощутил себя участником

наблюдаемого им мира. Но неожиданный звук заставил его отвлечься от столь поглощающего созерцания. Он обернулся, чтобы увидеть, откуда доносился этот резкий звук. А повернувшись обратно, ужаснулся: никаких аттракционов и березовых аллей, фонтанов и влюбленных пар. Он видел разрушенные и полуразрушенные здания, услышал плач детей и крики матерей, зов их мужей и сыновей. «Чтобы это все быстрее закончилось», - пронеслось у него в голове. Бессмысленная фраза, наполненная глубокой надеждой. Смерть не во имя чего-то, а просто так. Вот что пугало Стаса. Люди гибнут, потому что кто-то так распорядился. У кого-то есть свои планы на жизнь других людей. Эти размышления только еще больше заводят в тупик. Ему хотелось поделиться. Но чем? Горем? С теми, у кого его не меньше? Ему хотелось делиться новыми открытиями и достижениями, новым миром и его совершенством. Но все это осталось глубоко в мечтах. К сожалению, слишком глубоко. Придут лучшие времена и все облагоразумится. Люди одумаются, и войны больше не будет. Люди созданы для счастья, а не для слез. А если и стоит умирать в слезах, то только во имя чего-то…РЕАЛЬНОГО.

Закулисье «культуры» В СЕНТЯБРЕ 2015 ГОДА МОСКОВСКИЙ МУЗЫКАЛЬНЫЙ ТЕАТР «ГЕЛИКОН-ОПЕРА» ОФИЦИАЛЬНО ОСТАВИЛ ВРЕМЕННУЮ СЦЕНУ НА НОВОМ АРБАТЕ, ГДЕ 8 ЛЕТ ОЖИДАЛ ОКОНЧАНИЯ РЕКОНСТРУКЦИИ ИСТОРИЧЕСКОЙ СЦЕНЫ, И ВОЗВРАТИЛСЯ НА БОЛЬШУЮ НИКИТСКУЮ, В УСАДЬБУ ШАХОВСКИХ-ГЛЕБОВЫХ-СТРЕШНЕВЫХ. ДЛЯ СОЗДАНИЯ НОВОЙ СЦЕНЫ ПАМЯТНИК АРХИТЕКТУРЫ ПОДЛЕЖАЛ ПОЛНОЙ РЕСТАВРАЦИИ, В ТОМ ЧИСЛЕ ПОДРАЗУМЕВАЮЩЕЙ СНОС БОЛЬШОЙ ЕГО ЧАСТИ. СЕГОДНЯ «ГЕЛИКОН-ОПЕРА» ВЫЗЫВАЕТ ПРОТИВОПОЛОЖНЫЕ РЕАКЦИИ: ДЛЯ ОДНИХ ЭТО АРХИТЕКТУРНЫЙ ШЕДЕВР УЧРЕЖДЕНИЯ КУЛЬТУРЫ, А ДЛЯ ДРУГИХ – ВАНДАЛЬНЫЙ ПРОЕКТ ЛУЖКОВСКОГО ПЕРИОДА.

Фото: Антон Дубровский

осковский музыкальный театр «Геликонопера» открылся в столице в 1990 году. В 2000-х правительство Москвы принимает решение реализовать проект «реставрации с приспособлением», подразумевающий реконструкцию усадьбы Шаховских-Глебовых-Стрешневых в целях ее приспособления под театр «Геликон-оперы». Изначально проект преследовал вандальные цели, уничтожение большей части исторического памятника архитектуры. Этот вопрос не мог остаться незамеченным со стороны общественного движения «Архнадзор». Однако остановить запущенный процесс уже не предстояло возможным, так как в стройку уже было инвестировано более 1 млрд рублей. Впоследствии заместитель мэра Москвы в Правительстве Москвы по вопросам градостроительной политики и строительства Марат Хуснуллин заявил: «Я готов признать, что это было ошибочное решение, но не готов взять ответственность за списание в убыток миллиарда рублей».

Праздник торжествующего

вандализма

Р устам Рахматуллин, один из основателей общественного движения «Архнадзор», поделился

с журналом «Культурный тренд» своим видением недавнего открытия новой сцены «Геликоноперы»: «Напрасно господин Бертман (прим. ред. Дмитрий Бертман – художественный руководитель театра «Геликон-опера») празднует победу. Поставить свой проект в пример он не сможет никогда. А если на этот пример кто-то попробует сослаться, мы будем жестко напоминать всю историю вопроса. Она войдет в хроники вандализма 2000-х – 2010-х годов. Забыть это мы не позволим. «Геликон-опера» - почти единственное учреждение культуры, которому удалось «проскочить» через отставку Лужкова с вандальным проектом. Для этого г-н Бертман сделал все. В том числе - поставил себя за грань общения с градозащитниками. К сожалению, в 1990-е – 2000-е годы множество учреждений культуры Москвы, как городского, так и федерального подчинения, становились либо рисковали стать жертвами вандальных проектов. Таких, в которых памятники архитектуры использовались в ущерб самим себе, играя роль сырья для создания чего-либо «новенького». Отсутствие в этих проектах полноты культуры, решение одних культурных задач за счет других – в этом было общее всех проектов. Музей Москвы (Москвы!), в котором планировалось перекрытие внутреннего двора по примеру Гостиного двора; Монетный двор XVII века во владении Исторического музея, где опять-таки предполагалось перекрывать двор и выкапывать амфитеатр, подобный тому,

который мы сегодня наблюдаем в «Геликоне»; Пушкинский музей, для которого архитектор Фостер предложил катастрофический проект развития, со сносом и новым строительством на территории нескольких усадеб XVII – XIX веков. Из этого ряда только «Геликон-опера» успела в полной мере реализовать свой замысел. Для строительства новой сцены пожертвовали половиной усадьбы Шаховских-Глебовых-Стрешневых. Этот проект, принадлежащий архитекторам Андрею Бокову и Дмитрию Бушу, был утвержден Лужковым, а затем переутвержден Собяниным. Благодаря протестным действиям «Архнадзора» проект был приостановлен на полгода, после чего новый мэр дал добро на возобновление вандальных действий. В течение нескольких месяцев мы указывали на свободные участки для строительства сцены, стараясь предотвратить катастрофическое продолжение. Был – и остался до сих пор! - свободный участок на престижнейшей Арбатской площади, в противоположном конце Калашного переулка, где прекрасно можно было построить новую сцену. Мы приводили пример самой княгини Шаховской, которая, будучи театралкой, свою «большую сцену» построила на соседнем с усадьбой участке – это нынешний театр имени Маяковского. Шаховская прибавляла, а не делила, умножала, а не вычитала. И когда Дмитрий Бертман говорит, что сама Шаховская была бы «счастлива» снести все ради такого театра, как «Геликон», это понтовый спиритизм. Мы знаем не только то, что она могла бы сделать, - мы знаем, что она действительно сделала. Проект «Геликон-оперы» – это пример деления и вычитания там, где должно быть умножение и сложение. Столкновение интересов культуры и, как следствие, столкновение деятелей культуры. Действия театралов в защиту этого проекта - гнусная попытка расколоть фронт деятелей культуры перед катком 20-летнего вандализма. Почему Собянин решился перезапустить проект, мы не знаем точно. Но, скорее всего, ответ на поверхности. Процесс сноса зашел к тому времени далеко. Еще в 2009 году был уничтожен полуциркульный флигель, разделявший парадный и хозяйственный дворы усадьбы, а значит, уничтожен образ усадебного двора и сама структура домовладения. Признать, что уничтожается памятник архитектуры, значило признать над собой уголовную

ответственность, возможно, сразу по двум статьям «Умышленное уничтожение памятников» и «Нецелевое использование государственных средств». Была придумана махинация с адресом, которая позволила продолжить вандализм. Дело в том, что в реестре памятников культуры усадьба Шаховских имела адрес с дробью – обычное для города дело. Однако циркуляром Росхранкультуры – федерального ведомства охраны наследия, которое тогда возглавлял Александр Кибовский, - было заявлено, что адрес с дробью указывает… только на угловое строение, то есть что памятником федерального значения «Усадьба Шаховских-Глебовых-Стрешневых» является тот самый театр имени Маяковского, и только он. Мосгорнаследие, в которое перешел Кибовский после упразднения Росохранкультуры, мэрия в целом и сам театр согласились на эту низость. Усадебный ансамбль - работу архитектора Константина Терского, учителя Федора Шехтеля - превратили в сырец, в пластилин. Устроили, говоря театральным языком, капустник из остатков старого дома и новой архитектуры. Причем это не такой капустник, когда играют с партитурой, скажем, Моцарта, а Моцарту от этого не становится хуже. Нет, это как взять автограф партитуры, уникальный и единственный, и со словами «Я лучше знаю, как надо» начать препарировать его чернилами или ножницами. Такой препаратор должен быть схвачен и доставлен по одному из двух адресов - либо в тюрьму, либо в сумасшедший дом. С тех пор прошло четыре с половиной года. Новое руководство Музея Москвы и сам Собянин отказались от перекрытия музейного двора. Новое руководство Исторического музея отказалось от перекрытия двора Монетного. Пушкинский музей выгнал Нормана Фостера и принял концепцию архитектора Юрия Григоряна, главное достоинство которой – отказ от сносов. Это не только результаты наших усилий, не только принципиальность и подлинная культурность новых руководителей учреждений, но и следствие того, что у всех перед глазами были такие примеры, как «Геликон-опера». Так что «праздник» открытия новой сцены – праздник торжествующего вандализма. Который, как я надеюсь, уже никого не введет в новый соблазн».

Сегодня усадьба Шаховских-Глебовых-Стрешневых – современный театральный комплекс. Правительство Москвы, лично мэр С.С.Собянин, руководитель градостроительного комплекса М.Ш.Хуснуллин, руководитель Департамента строительства города Москвы А.Ю.Бочкарев, руководитель культуры города Москвы А.В. Кибовский дали возможность реализовать проект Дмитрия Бертмана. Согласно идее, реставрацию усадьбы совместили с возведением нового здания площадью более 13000 квадратных метров, отвечающего стандартам современного театра. Внутренний двор преобразовали в зал «Стравинский» на 500 посадочных мест. Сцена зала имеет 26 подвижных платформ, перемещающийся в двух плоскостях круг, «танцующие» штанкеты. В глубине сцены – шесть колоколов (вес самого большого 260 кг), отлитые специально для театра в Воронеже и подаренные Фондом президента ФК «Уралсиб» Н.А.Цветкова – Фондом просвещения «МЕТА». Красное крыльцо внутреннего двора усадьбы преобразовали в ложу для почетных гостей. Команда компании «Мосинжпроект», под руководством М.М.Газизуллина, провела работу по восстановлению Главного дома усадьбы Глебовых-Стрешневых-Шаховских: укрепили фундамент, углубили и оборудовали подвальные помещения, заменили аварийные перекрытия, отреставрировали кирпичные стены и фасады. По сохранившимся образцам 19 века отреставрированы интерьеры усадьбы: кессонированные потолки, карнизы, лепное убранство. Восстановлены купол малого зала, колонны из искусственного мрамора, люстры, торшеры, бра. Пол в парадных залах и вестибюле украшен художественным паркетом, инкрустированным редкими породами дерева. Воссоздан интерьер парадной лестницы с мраморными ступенями. После реконструкции площадь театра увеличилась почти в пять раз.

Дмитрий Бертман, художественный руководитель Геликон-оперы, следующим образом описывает сложившуюся ситуацию: «Это был 2002 год. Когда президенту Франции Жаку Рене Шираку с его супругой во время их пребывания в Москве отказали в визите Геликон-оперы. Причина? Театр в ужасном состоянии, и позвать туда столь почетных гостей стало бы настоящим столичным позором. Тогда вице-премьер Валентина Ивановна Матвиенко пишет письмо мэру Москвы, в котором ставит вопрос о реставрации нашего театра. На Юрия Михайловича это письмо оказывает воздействие, и он принимает решение реализовывать инвестиционный проект, который подразумевает, что часть помещения передается во владение инвесторам, а остальная – театру. Разрабатывается необходимая документация, ведется усердная работа по реализации данного замысла. Но в рамках очередного заседания правительства Юрий Михайлович меняет свою точку зрения, и решает, что нужно все помещение отдавать под театр и строить полноценное учреждение музыкальной культуры. И это дает новый отсчет – новая документация, новые планы, новая организационная работа. Что занимает еще четыре года. Ну а потом началась настоящая война…

Возникает организация «Архнадзор». Сначала я думал, что их усердные попытки перекрыть реализацию нашего проекта имеют скорую точку завершения, но потом я понял, что за этим стоит огромная сила масс-медиа, и деятельность Архнадзора имеет серьезные намерения. Затем снимают Лужкова, наш проект замораживают, и я прекрасно понимаю, что мы попадаем в «черный» список. Но тут происходит совсем неожиданный поворот: Сергей Семенович Собянин приезжает в Москву и в жесткой форме приказывает возобновлять строительство театра и идти по намеченному при Лужкове плану. Это действительно было чудо. Конечно, все подрядчики меняются (в частности, к нам приходит Марат Шакирзянович Хуснуллин), но главное, что цель вновь оживает, и оказывается очень реальной и в скором времени достижимой. Первые три года мы работали, не имея статуса, но благодаря тому, что Александр Владимирович Кибовский написал письмо мэру Москвы и параллельно Елене Васильевне Образцовой, нам присвоили статус государственного театра. Первый наш оркестр состоял из 7 музыкантов, в то время как сегодня – из 120». В предоставлении дополнительных комментариев Дмитрия Бертмана журналу «Культурный тренд» PR-отделом театра «Геликон-опера» было отказано.

Какое место займет «Геликон-опера» в сердцах жителей и гостей столицы, покажет время. Но никогда не отнять у этого заведения его историю, овеянную вандальными мотивами ее героев. Сегодня это прекрасный пример, насколько несовершенным изнутри и по своим мотивам может оказаться столь прекрасное по своей идее и внешним атрибутам учреждение культуры.

Россия первозданная

фотовыставка 22 января - 25 февраля 2016 Центральный Дом Художника

KT46

В П

осетители фестиваля получат уникальную возможность познакомиться с лучшими фотографиями, которые были сняты российскими фотографами-натуралистами в 2015 году и еще ни разу не выставлялись.

ервый фестиваль «Первозданная Россия» состоялся в 2014 году и с каждым днем привлекает все больше ценителей красоты родной природы. В течение месяца уникальные работы фотографов-натуралистов выставляются в Москве, а затем возможность увидеть их получают жители многих городов России и других стран. За два года гостями Фестиваля стали более 2 миллионов человек в 70 странах мира. Фестиваль дает возможность увидеть самые красивые уголки России, знакомит с тайной жизнью животных, привлекает внимание к проблемам окружающей среды. Чтобы сделать уникальные снимки, которые выставляются на фестивале, фотографам приходится часами «сидеть в засаде» в ожидании удачного кадра. Но терпение бывает вознаграждено, появляются удивительные по своей реалистичности фотографии, которые помогают посетителям фестиваля почувствовать свою причастность к тайнам живой природы. В рамках кинопрограммы фестиваля будут представлены лучшие документальные фильмы, повествующие об отношениях между человеком и дикой природой, о стремлении найти в них гармонию.

отличие от большинства других фотовыставок, посвященных дикой природе, на «Первозданную Россию» работы предоставляются объединениями фотографов, которые сами выбирают лучшие снимки, сделанные за последний год. В 2015 году оргкомитет Фестиваля рассмотрел несколько тысяч работ. «Прекрасно, что у российских фотографов сегодня есть такой интерес к съемке природы родной страны. Несмотря на трудности, они каждый год отправляются в экспедиции, чтобы увидеть уникальные пейзажи, редких животных и передать своими фотографиями красоту нашей Родины», — говорит руководитель фестиваля «Первозданная Россия», глава Российского союза фотографов-натуралистов Олег Пантелеев. Для участия в выставке отобрано более 500 лучших работ фотохудожников. «Мы получаем лучшие фотографии живой природы России. Они производят волнующее впечатление, заставляют задуматься о роли человека, о том, как хрупок этот мир, как важно сохранить окружающую среду в нетронутом виде», — добавляет Олег Пантелеев.

Солнечное утро Автор: Андрей Кузнецов Первые лучи солнца заиграли на хвоще, покрытом крупными каплями росы. Россия, Удмуртская Республика, ЯкшурБодьинский район. Стрекоза-лютка sp.

Поберегись! Автор: Геннадий Юсин Плавает серый кит медленно. Однако является млекопитающим совершающим самые длинные сезонные миграции. За 40 лет жизни серый кит покрывает расстояние, равное длине от Земли до Луны и обратно. Возможно поэтому ему некогда отвлекаться на тех, кто встречается на его пути. Остров Беринга. Командорский государственный заповедник. Камчатский край.

Сияние над горой Кукисвумчорр. Горы Хибины Автор: Валентин Жиганов Мурманская область.

1,2,3,4,5 - я иду нырять! Автор: Татьяна Жеребцова Королевский рыбак, а именно так в переводе с английского называется зимородок (kingfisher), устроил игру в прятки с рыбками. И он уж точно выиграет, к бабке не ходи.) Республика Крым.

Сычик в Тумане Автор: Татьяна Жеребцова Молодые сычи очень любопытные и бесстрашные. Этот глазастик не исключение: по тихому подобрался к месту маскировки, что бы разглядеть фотографа поближе. Республика Крым.

Весеннее преображение Автор: Егор Никифоров Тритоны (Triturus), иначе называемые уколами,— это род хвостатых земноводных семейства саламандр. Малоазиатский тритон (Т. vittatus), запечатленный на снимке, включен в «Красную книгу» и в «Красную книгу МСОП». Вид распространен на Западном Кавказе и в Малой Азии и везде малочислен. Ареал его в нашей стране невелик — лесная зона гор и предгорий Краснодарского края и отдельных прилегающих районов — представляет собой самую северную область мирового ареала. Самки и самцы малоазиатского тритона малоприметны и внешне почти одинаковы, пока живут на суше. Но как только наступает репродуктивный период и тритоны переселяются в водоемы, окраска животных становится более яркой. Самец буквально становится неузнаваемым: на спине у него вырастает очень высокий зазубренный, прерывающийся у основания хвоста гребень; кожная оторочка хвоста, в другое время невзрачная и небольшая, увеличивается и расцвечивается; окраска становится оливковой с золотистым оттенком, на всем теле появляется множество темных пятен: вот такое вот весеннее преображение. К большому сожалению их ареал быстро сокращается по вине человека. Встретить из в природе большая удача - понаблюдать и заснять их - редчайшее везение. Краснодарский край.

Под мухой Автор: Станислав Шинкаренко На территории России Палласов полоз обитает на юге Европейской части. В Нижнем Поволжье наиболее крупная популяция этого вида в Богдинско-Баскунчакском заповеднике. Гора Большое Богдо и окружающие ее различные формы карстового микрорельефа идеальны для обитания этих змей. Когда я снимал молодого Палласова полоза, на него села муха, едва я успел сделать серию снимков, как насекомое улетело. Молодые полозы отличаются по окраске от взрослых, со временем светло-серые оттенки молодой змеи сменятся желто-оранжевыми. Палласов полоз (Elaphe sauromates). Астраханская область, Богдинско-Баскунчакский заповедник.

Предчувствие грозы Автор: Егор Никифоров Черное море, район Анапы. Фотография выполнена на разделе сред в преддверии грозы: времени, когда многие подводные обитатели стараются покинуть зону мелководья. Медуза корнерот - не исключение. Краснодарский край.

Спрятался Автор: Игорь Чупин Совершенно случайно на краю обрыва был обнаружен совсем крохотный зайчонок-толай. Видимо он «совершенно уверен», что его не видно. Во время съёмки фотокамеру можно было приблизить до 20 см, при этом он ни разу даже не моргнул. 18 июня 2015 г., Сайлюгемский национальный парк, река Боян-Чаган, Республика Алтай.

Рассвет для троих Автор: Михаил Гнедов ..Богомолы достаточно любопытны. Вот и этот небольшой богомол с любопытством разглядывал меня, не забывая на всякий случай держаться подальше. Так мы и встретили рассвет… Свидетелем тому оказалась еще одна козявка, оказавшаяся рядом.. Богомол Ameles heldreichi, самец. Симферополь, Крым.

культурный тренд - журнал о ценностях культурной жизни

Зима 2015

KT Зима 2015