Ж И В Л Ю Б У М Е Ч И Т А Г У Л Я С М О Т Р Л Е Ч Т О С К У У М И Р А
И И Й Й Й И И Й Й
#
7
РОССИЯ БЕЗ НАС
ЗДРАВСТВУЙТЕ! ЗДРАВСТВ
ВУЙТЕ! ЗДРАВСТВУЙТЕ! ЗД
— Я работаю тут с самого утра. Мы с напарником по сменам. Он спит, я работаю, и наоборот. Мы далеко от метро, поэтому люди приходят каждый день одни и те же. В пять утра омоновцы тут, целый строй. Покупают шаурму. Я им говорю: «Вам чего больше – мяса или овощей?» Говорят: «Мяса давай! Чего мы козлы что-ли капусту твою жрать?» Если по две шаурмы берут, то мясо сразу заканчивается. Весь этот кусок. И как потом работать? Вот, сейчас ещё выпечка появилась, хоть есть чем торговать. А ты что шаурму покупаешь? Студент? Я тоже учился. Только у нас там всё за деньги. Все говорят, что у нас там дешевле, чем в Москве. Ничего подобного. Там некоторые вещи ещё дороже. В университет вообще без денег лучше не приходить. Зачет не получишь. Сразу с порога говорят: «Бабки давай». Сейчас доллар вырос смотри как. Продукты подорожали. Санкции, говорят, санкции. Я помидоры вон тут за углом брал раньше за 80 рублей, а вчера пришёл – такие же за 250. Но я же не буду плохие брать, мне надо, чтобы вкус был. Вот и приходится цены повышать. Курица дорожает. В одной Москве знаешь сколько этих цехов с мясом? Там армии людей работают. Все говорят, доллар, санкции. Надо это Америку – ух! Но не знаю, большой товар мы всегда покупали за доллары. Если маленький, то рубли. А если что-то серьезное домой везли или партия большая в Москве всегда расчет в долларах. Тут погоду не поймешь: снег вот валит, холодно, а ещё недавно дожди, и скоро опять обещают. Мы хоть окно успели нормально поставить, а то дует. Пока стою целый день тут, плечо немеет от холода. Году в 2007-ом или восьмом – сейчас не вспомню – такая зима была в Москве. Все стройки остановились. Невозможно было на улицу выйти. Все, кто вот так работал, стали другое что-то искать. В кафе официантом было невозможно устроиться. Конкуренция дикая. Чтобы место не потерять, трудились днями. Приходишь в подсобку, а там все с детьми. Как дома оставить-то, если весь день на работе? Многие уехали, непростое было время.
Есть ещё у меня знакомый. Родился в селе маленьком на границе с Афганистаном. Он там музыкантом был, играл в ансамбле, а потом его распустили. Он уехал на заработки. Сейчас строитель. Сын у него там учится в музыкальной школе. И знаешь на что он копит? Он работает, чтоб сыну деньги выслать на скрипку, потому что в следующем году этот класс начинается. Вот он ещё трудится, пока не уехал. У меня смена в тот год была «два через два». Брал дополнительную подработку. Работал курьером. Чаще стал ездить по городу, чаще стали останавливать, проверять документы. Фмсники, в принципе, адекватные люди, но многое зависит от их настроения. Иногда видят, что с твоими документами все нормально, но задерживают, звонят, выясняют. А у тебя там заказ горит. Раз на раз не приходится. Иногда нормально. В таком случае лучше отблагодарить. Хотя бы пивом. Однажды схватили омоновцы, просидел в автозаке несколько часов. До сих пор не понял, из-за чего так вышло. Еще случай был, когда я шел по улице, а сзади меня чем-то ударили по голове. Пьяный мужик был. Ещё слышал, загорелась баня на дачах, а мои друзья побежали тушить и вовремя успели. Сгорело совсем чуть-чуть. Хозяин этой бани, русский, спросил у другого, который их там на работу нанял, как, мол, отблагодарить? Ну мужик говорит – купи им барана. Нет чтоб денег дали или ещё чего. В общем, такое вот к нам отношение. Каждый тут может рассказать как минимум пару таких историй. Это всё унизительно. Злость в тебе копится. Мне пару лет понадобилось, чтобы понять. Очень важно не копить в себе всю эту гадость. Отдыхать тоже надо. Времени нет, но я в выходной на каток ходил. Жили мы в квартире трехкомнатной. Она была на двадцать человек. В большом зале – девять, остальные две комнаты – по пять, шесть. В каждой из них могло уместиться по две-три семьи. В ванной правило – с утра не занимать больше пяти минут . С вет отключа ли в полночь. Компьютер с интернетом можно было занять на пятнадцать минут. Старался не болеть. Лечиться в Москве дорого. В общем, я просто внушал себе не болеть. Действенная методика, знаешь ли. Многие применяют. Вот такие у нас тут университеты.
В гостинице «Севастополь» четыре корпуса. Строили их в 1980 году к Олимпиаде, чтобы принимать иностранных гостей. Тогда эта громадина была для всех чем-то вроде современных хайтечных бизнес-центров. Сходить в одноименный ресторан считалось чем-то пафосным. Такой мнимый показатель состоятельности советского человека.
Сейчас же место остается незамеченным для большинства людей, потому что выглядит как обычная панелька. Серая вся. Один из корпусов уже давно облюбовали индусы. Здание шестнадцатиэтажное, и все этажи заняты палатками. Продают всё: табак, кальяны, бижутерию, индийские специи, керамику, паленую парфюмерию. По лестницам толпами бегают индусы с баулами. Все очень дружелюбные. А дядечка в чалме на фото угостил нас вкусными национальными сладостями в честь какого-то праздника. По-русски большинство индусов говорят плохо, хоть в Москве они уже давно. Такое вот, эхо девяностых.
— В коммуналке нас было немного: четыре комнаты и крыса. Была ещё Тётя Шура. Она работала в белорусском посольстве поломойкой и всегда воровала нам домой что-то вкусное или полезное. Ей нра-
вилось дарить людям всякую ерунду. Она любила
выпить, включить громко кассетник на кухне и петь,
а когда не могла уже петь, просто рыдала. Понять её
иногда было трудновато, потому что говорила Шура на какой-то причудливой смеси языков, притом бы-
стро и шумно. У нее была колода карт в коробочке изпод одной кассеты, и иногда она гадала. Тетя Шура
показывала свои фотографии не без гордости, и было
чем хвалиться – в Белоруссии у нее был дом, квартира с хорошим ремонтом, там такая арочка и искусствен-
ный вьюн на потолке. А еще машина и много друзей. Уже после этого мне начало казаться, что я чего-то как будто не понимаю. В Москву она приехала заработать сыну на учёбу – сын тоже в Москве был, приходил иногда. Здоровая дылда.
Была еще Анжела, серый кардинал коммуналки, с которой дружить необходимо было только для собственной безопасности. Она всегда была дома, всегда в жутком халате. Кажется, она была еще молода, но понять по её лицу что-то было совсем невозможно. Анжелина дочка, Сагдиана, кажется, находилась в своем странном мире, и постоянно играла одна, вертелась радостно, танцевала и всё говорила про «Винкс». В школу её брать не хотели, заставляли отвечать на вопросы, о которых с гневом рассказывала мама – как положить хомяка в две банки сразу? Часто Анжела ругалась на дочку матом в каком-то припадке. И казалось бы, это не моё дело, но в коммуналке тебя всё касается. Анжела тоже любила пить и рыдать, а однажды погадала мне насильно в каком-то совершенном тумане. Её парень, красивый и улыбчивый узбек, плохо гово-
рящий по-русски, варил на всю коммуналку насто-
ящий плов, самый вкусный на свете. Так было и на
дне рождения девочки, когда мы чинно сели за стол в их комнатушке. Сагдиана была в красивом платье, похожем на торт. Я подарила ей розового пони с рас-
чесочкой. Анжела тоже любила вспоминать родину.
В Узбекистане большое хозяйство, дом, квартира, машина. Когда я не выдержала и спросила, почему она не осталась там, она просто сказала, что работы совсем нет. В Москве Анжела тоже не работала, работал улыбчивый парень. Но Анжела твердо положила вернуться домой. Но только когда заработает достаточно денег. Я спросила: «Анжела, а сколько лет ты в Москве?» Она ответила: «Одиннадцать».
— Когда в Славянске началось, мы это обычно воспринимали, равнодушно. Потом видели, как у нас самолет летел очень низко, было капельку страшно.
— Мы делали с пацанами мини-блокпост из великов и кирпичей с украинским флагом, останавливали даже таксистов – они нам показывали, что типа «класс». Играли в войнушку, в кустах прятались с палками. За нами гонялись ополченцы злые, «стреляли» в нас, а мы были как будто Нацгвардия. Как-то весной в школе нам сказали, что домой нас одних отпускать не будут , потому что где - то в Cтанице Луганской разбомбили мост. Какие-то военные к нам приходили. И еще одна девочка, моя одноклассница, ходила в магазин в центре, пришла и говорит: там сепаратисты приехали, с автоматами в зеленой форме, и что нельзя домой самим идти. В день, когда мы уезжали с мамой – 10 июня – папа нас отвозил на вокзал. Мы еще заехали к бабушке, набрали черешни. В поезде мы ехали с людьми, которые тикали в Симферополь. Поезд наш опаздывал на четыре часа. Думали что, уезжаем на три недели и скоро вернемся. Потом папа нам звонил, говорил, что начинается уже у нас. Они с мамой созванивались утром каждый день, и она думала, ехать туда или не ехать.
— У нас сначала в этой школе спрашивали: вы
беженцы? А я такая: не знаю.
По дому очень скучаем. Вчера звонила одноклассница моя оттуда, говорила, что больше половины класса сейчас учится, многие уже вернулись. Шахта то работает, то не работает. Со мной тоже тут мальчик учится из Лисичанска. У него на глазах его бабушку убило, когда они выбегали из подвала. Сколько уже Путин президентом работает? 14 лет? Ого! А-а , у него был перерыв? А ты видел Пути на в лицо ? А Я нуковича ? Я сравниваю, например, Донбасс. В Луганске – там как-то другие места. Тут видно, что дома, улицы – как-то по-другому. Там люди какие-то – я не могу объяснить – у них лица другие.
— На Камчатке я койлал оттяжки, набивал подыкорники и плел гаши. В селе Ивашка, где мне довелось прожить несколько лет, эти слова знают все. Само село находится вдалеке от кипящих гейзеров, вулканов и озер, где стадами пасутся медведи. Нет, медведи, конечно, есть. Куда же без них? Но главное – это море. Мне трудно представить Камчатку вне побережья. Я такой не знаю. Когда я заканчивал Ивашкинскую среднюю школу, моим самым заветным желанием было перебраться поближе к цивилизации. А будучи уже студентом
Костромского университета, я мечтал о том, как бы
еще разок вернуться и повидать Камчатку. Врать не
буду, вернуться насовсем я не хотел. Поэтому когда
Саныч, мой отчим, предложил помочь семье и отработать сезон на путине, я согласился с энтузиазмом. И вот я уже досрочно сдаю сессию, закупаюсь фотопленкой и лечу на самолетах и вертолетах в свою
деревню. Работа начинается сразу. Я койлаю, набиваю и плету, делаю тоже, что и все. Подготовка к поста-
новке невода занимает около месяца. В бригаде десять
человек, я считаюсь салабоном и сезонником. Но так как я свой, все относятся ко мне спокойно, с иронией.
Даже для местных попасть на невод большая удача, поэтому приезжих обычно недолюбливают. Ещё с детства я знал, как устроен невод. Это боль-
шая коробка из сетей, прицепленная к берегу таким
образом, чтобы в нее заходила рыба. Рыбой считается
любая рыба семейства лососевых. Хорошая рыба – это кета, нерка и кижуч, за нее хорошо платят. Горбуша это просто рыба, все остальное вроде и рыба, но за
рыбу не считается. К сожалению, рыбак ставного нево-
да не бороздит морских просторов, а стоит всю путину
на одном месте. Быт его суров, а работа однообразна. Жизнь протекает на жилонке, это такая большая лодка без мотора. Внутри имеется печка, стол, нары в два яруса для рыбаков и персональные для бугра и кандея. Так называют бригадира и повара. Количество пресной воды ограничено. Сортир там же где и рыба – за бортом. Помыться в разгар сезона – редкое удовольствие, тем более, если невод стоит вдалеке от деревни. На выручку приходят окрестные водоемы. Морская вода для гигиенических нужд не подходит.
Самое сложное это поставить невод. Целый день бросаешь в воду мешки с песком, которыми нагружена целая баржа. Мешками принято пугать новичков, потому что кидать мешки это очень жестоко. Когда невод поставлен, работа идет размеренным ходом.
Каждый день нужно тянуть сеть. Это называется переборка. Чем больше рыбы, тем тяжелее она тянется, но тем больше заработок. Переборки идут с раннего утра до позднего вечера с перерывом на еду и сон. Когда рыбы накапливается достаточно, ее при помощи каплера, большого сачка, переливают из невода в живорыбицу. Это специальная посудина с прорезями, в которой рыба не дохнет. Около невода, всегда дежурит корабль, который принимает рыбу. Пару месяцев участь ребят с корабля находится в наших
руках. Ещё есть катер, который возит рыбу от невода к пароходу. Команда катера состоит из двух человек
– капитана и механика. Это важные люди с большой зарплатой, они живут на катере. Снаряжение простого рыбака состоит из оранжевого костюма и болотников. Выражение «менять как перчатки» имеет здесь буквальный смысл. Две пары хлопчатобумажных перчаток живут один день. Работать в резиновых считается пижонством. Поэтому руки у нас всегда сырые впрочем как и вся одежда. На пике сезона, а это, в лучшем случае, дней десять, перерывы на сон и отдых сокращаются до минимума или исчезают вовсе.
Сдача рыбы идет одна за другой. Когда выдается возможность поспать, засыпать лучше со сжатыми кулаками. При пробуждении разгибать пальцы менее болезненно, чем сгибать. Словосочетание «рыба пошла», означает, что ты приехал не зря – вернешься не с пустыми руками. Мой первый бугор умел поддать мотивации, сопровождая каждый заброс каплера фразой: «Хуяк – четыреста рублей, хуяк – четыреста рублей». Работало безотказно! Бугор – камертон команды. На моей второй путине бугор был не из простых – металлист, православный коммунист и бывший заместитель губернатора какой-то области одновременно. Его никто не любил. Камертоном он был хреновым, но, к счастью, рыба шла. Лично от меня ему многое прощалось за то, что он так мило и по-домашнему любил говорить: «Всем в приказном порядке писить!» З а все его чудачества бригада получила отмщение в самом конце путины. К нам в невод заплыла акула. В том году это происходило дважды. И если в первый раз мы поджали зверюгу, вытащили за хвост и вышвырнули за пределы невода после совместного фото, то во второй она зацепилась зубами за сеть и померла. Ее ожидала участь первой, но тут в дело вмешался
бугор. Он заявил, что акула останется в неводе, а из
позвоночника он изготовит трость. Естественно, лишние триста килограммов нагрузки под конец путины
никакого энтузиазма у бригады не вызвали. Сжав зубы, мы несколько недель катали по неводу разлагающийся труп.
Снятие невода – момент ответственный. Дело почти сделано, бугор садится в шлюпку и плывет за своим трофеем. Одной рукой он ловко хватает за хвост то, что осталось от акулы, другой берется за веревку, чтобы привязать ее к шлюпке. В этот самую секунду останки выскальзывают у него из рук и погружаются на морское дно. На лице бригадира – кхм, вся гамма
чувств. Кто-то из рыбачков хихикнул, многие заржали
в голос, я просто ухмыльнулся. Равнодушных не было.
Мы победили.
Народ в команде, на рыбацком сленге – «толпа», собирается разный. Профессионалов своего дела не больше половины, остальные – сезонники. Например, кандей с моей первой путины, готовил абсолютно никудышно, зато был приличным парикмахером. Жаль только, что есть хочется каждый день, а стричься максимум пару раз за сезон. Вообще он оказался несостоявшимся хоккеистом, так как пришлось восемь лет отсидеть в тюрьме за ограбление банка. Ну, тут такое дело, кого только не повстречаешь. Унылые рабочие будни взрывает День Рыбака. Это событие отмечают мощнее, чем 23 февраля, Новый Год и дни рождения всех членов команды вместе взятых. День Рыбака – это единственный легальный повод нарушить сухой закон. Праздник начинается с собрания, на которое хозяин привозит ящик водки и море пива, а команда выставляет таз красной икры. Коряк Вова произносит на видеокамеру свой тост: «Выпьем за день рыбака! Икорочкой мы закусим. Вы икорочку не едите, так хоть посмотрите, как мы едим. Да мы ее и не едим, она нам на хуй не нужна!» На три дня все погружаются в алкогольную бездну. Единственный в деревне кабак кипит. Две конкурирующие фирмы рыболовов должны разобраться, кто круче. Это моя первая путина, и я на стороне абакумовских. Противостоят нам шельфовские. Главное, что за нас двухметровый Коля – авиадиспетчер из Питера. Он методично укладывает противников одного за другим, как в кино. На пороге бара возникает Серега, сосед по «нарам». Полагая, что я в беде он прыгает с крыльца
на предполагаемого «обидчика» и промахивается.
Раздается глухой хруст – перелом ноги. Серега вы-
бывает из состава из-за травмы. Утром все пытаются собраться на жилонке, но снова разбредаются. Заходит и наш командор-мотиватор в больших темных
очках, но фонари под ними еще больше – вчера он
свалился в реку с моста. Попив чайку, он уходит со словами: «Пойду, пожалуй, посижу на спине».
Праздник заканчивается также стремительно, как и начался. Мы снова в море. Рутину и монотонность работы разбавляем, как можем: кто сном, кто чтением, но в основном – разговорами. К концу сезона мы знаем друг о друге почти все. Короткое камчатское лето подходит к концу. Рыбы с каждым днем становится все меньше, и наш распорядок дня приближается к курортному . П ереборки два раза в день , потом раз в два дня , а с наступлением осени и того реже . А напоследок байка, не рассказать которую сродни преступлению. Однажды наш бригадир-чудак вытянул из невода чавычу. Это большая, редкая и очень вкусная рыба. Разумеется, он захапал ее себе. Как водится после сдачи, мы вернулись в деревню. Все разбрелись по домам , бугор ушел со словами : «Я ей жабры присолил, брат подъедет на мотоцикле, заберет». Так бугор оставил рыбу на палубе, прикрыв робой. Мне же идти было некуда, поэтому я закрылся в кубрике, протопил печку и завалился спать у себя на нижних нарах. Не знаю, сколько прошло времени, но проснулся я от того, что лодку швыряло из стороны в сторону. Но мы же не в море. Первая мысль – землетрясение. Нет, я слышал, что в этих краях это редкость. Снаружи тьма, хоть глаз выколи. Я кое-как пробираюсь к единственному иллюминатору и натыкаюсь на медвежью морду, которая с него что - то слизывает . Н ичего себе ! З ажигаю свет и в панике начинаю баррикадироваться . К ачка между тем продолжается . Рассудок ко мне вернулся не сразу, но постепенно
я начал понимать суть происходящего. Запах чертовой рыбины привлек медведицу с двумя медве-
жатами. Они часто заходят в деревню. Медведица забралась к нам в жилонку и съела рыбу-чавычу.
Малышам тоже что-то перепало. После этого ма-
маша залезла на верхнюю палубу и начала сшибать кастрюли, которые заботливо, подальше от тепла
вынес кандей. Оказывается, медведи не брезгуют ни
гороховым супом, ни компотом. Страху я натерпелся на год вперед.
В конце сезона жилонку буксируют в деревню,
команда расходится по домам и родственникам .
Я остаюсь один. Так сложилось, что на моей по-
следней путине кроме жилонки пойти мне было не-
куда. Я записываюсь в библиотеку, хожу за грибами. Вся еда на бригаду в моем распоряжении. Я готовлю себе изысканные блюда и принимаю гостей . Е ще я полюбил болтаться по берегу и рассматривать всякий мусор, который выносит на прибойку. Одиночество начинает мне нравиться.
— Просыпаюсь я обычно в семь. Завтракаю на унитазе. Душ – велосипед – в восемь я на работе. Клиентов нет. В помещении дубак – в блокаду здесь складировали трупы. Микроклимат соответствует. Включаю обогреватель на полную, ставлю под стол, ложусь на медленно теплеющую столешницу. Вроде бы, это полезно для спины – у меня грыжа. В былые времена люди с самого открытия заполняли
всё помещение и лестницу, потом приехали какие-то индусы из столицы и организовали визовый центр.
Так я остался на отшибе, человеческие потоки бурлят где-то в стороне, и значит, до девяти можно спокойно спать. Я слышал, что крестьяне на Руси зимой впадали в спячку, изредка ели какие-то коренья и валялись сутками на печи. Вот и я задремал. Скрип входной двери на первом этаже точно меня разбудит. Конечно, бывали разные случаи: заходит человек и видит тело на столе – перегар, храп. Но это редкие исключения, всё-таки сон у меня чуткий. Вроде отогрелся, голова прояснилась, решил вста-
вать, не дожидаясь первых клиентов. Включаю музыку, отвечаю на письма и начинаю обрабатывать свои фотографии. Скрип, шаги, убавляю громкость.
– Здравствуйте, что вы хотели? – Фото на эстонскую визу. – Вот зеркало, готовьтесь, сюда присаживайтесь. Клиент прихорашивается, выковыривает грязь из глаз, ищет деньги, я всё это время потихоньку снимаю – пригодится для коллажей. Наконец-то он замирает с приглядным, как ему кажется, выражением лица. Щелчок, и через две минуты он уходит с фотографиями. И так всё утро. Люди приходят какие-то неколоритные: без шрамов и синяков, с тривиальным количеством глаз, ушей и конечностей. И я начинаю скучать. Обрабатывать свои фотографии становится невыносимо бессмысленно. Кто это вообще оценит? «И кто тебе за это заплатит?», – доносится из подсознания голос моей жены.
Недолго думая, я иду за бухлом. Вот странно, в целях экономии я научился
обходиться без еды сутками, а без пойла – как-то не получается. Обычно людям нужна алкашка,
чтобы отдохнуть. А мне
наоборот, чтобы вдохновенно трудиться. К тому
же прикольно ехать слегка поднакидавшись с одной работы на другую на велосипеде. По пути фотографирую старого приятеля,
который спит на скамейке.
Рядом с ним стоят лыжи. Вот, думаю, даже бомж к зиме готов, а ты жене тёплые сапоги купить не можешь. С этими погаными мыслями захожу в «Дикси», закупаюсь
естественно не сапогами.
Возвращаюсь.
Звонит Володя, просит помочь загрузить мебель для KFC. 500 рублей за
полчаса работы. Прикинул,
тут раньше закроюсь, чуток опоздаю в бар – вроде бы успеваю метнуться. День предстоит тяжелый. Как
назло посыпались клиенты один за другим. Выпить толком не получается.
Все меня хвалят «да вы художник», «да вы из меня красавицу сделали», «мы будем семьями к вам из
Всеволожска приезжать». А у меня нарастает боль в спине. Я чую, что ничего не успеваю. Начинаю злиться. Думаю: «Видели бы вы, что я делаю с вашими лицами в свободное время». В слух же говорю:
«Спасибо, это было не сложно».
Залпом допиваю первую бутылку и гоню на Ваську. Вообще мне нравится работать грузчиком, от сидячей работы спина совсем хиреет и загибается, а от физических упражнений она как бы оживает. Главное не делать резких движений и рывков. Пролетаю мимо своей однушки, там тепло и уют, в холодильнике суп, но нет времени останавливаться. Подъезжаю прямо к погрузке, Володя протягивает мне рабочие перчатки. Делаем всё быстро, от напряжения руки отогреваются. После этого пулей лечу в бар. Ловлю зелёную волну и чудом успеваю к открытию. Мог бы и опоздать немного, заведением владеют мои друзья, но я не люблю, когда меня ждут. Раньше там работали две узбечки, делали всё не лучше и не хуже меня, но их уволили, как только я сказал, что мне нужна подработка на вечер и выходные . О т этого появляется какая - то ответственность . Наскоро убираю помещение, мою посуду, посетители
прибывают. В нарастающем шуме я начинаю разли-
чать, как кто-то размышляет о судьбе нашей родины. Выглядываю в зал и слышу: «Бро, ну ты же понимаешь в чем причина всех невзгод , народ у нас ленивый и вороватый. Какой народ, такой и царь».
Я стихийно накаляюсь: «Ах ты», – думаю, «тварь, в руках ничего тяжелее макбука не держал, и пихает тут про менталитет и трудоспособность населения. Да что ты знаешь о людях, худосочное ты убожество?» Сам незаметно для себя иду на кухню, нервно допиваю вторую литрушку. Напряжение при этом не спадает. Попрошайничать у друзей нет сил. Одеваюсь, иду в магазин за успокоительным, короче говоря, за водкой. Сознание возвращается по дороге домой, я стремительный и большой, ветер меня не колышет, каретка почти не стучит. Выруливаю на набережную, вижу, что успел на промежуточную сводку. Начинаю ржать. Везёт весь день, как утопленнику.
— Мне было шестнадцать, когда я решил устроиться на работу – почувствовать себя взрослым и самостоятельным. Я пролистал сотни объявлений на одном из местных сайтов: промоутеры, расклейщики рекламы, почтальоны, официанты, секретари, мерчендайзеры. Ты раздаёшь мусор, а значит, ты мусорщик, а не «промоутер». Родители посоветовали мне сходить на биржу труда. Там меня направили на асфальтобетонный завод. Я согласился, собрал нужные справки, документы. Захожу к директору, а он мне говорит: «Парень, выбирай: либо ты работаешь официально по четыре часа в день, как велит закон, и получаешь за это копейки, которые потратишь на следующий же день после зарплаты, либо ты работаешь, как все, и получаешь, как надо – «чёрными». Я подумал и решил: «А, плевать, работать, так работать». В первый же день меня направили укладывать асфальт в районе, в котором я живу. Я сел в «Газель» с толпой людей. Это очень пугало, я чувствовал себя белой вороной, постоянно искал глазами хоть одно русского, чтобы расспросить его, что да как, но так никого и не нашёл. «Ладно, пускай, – думал я, – первые дни, наверное, всегда так странно, надо потерпеть». Нас высадили возле дороги, я надел оранжевую жилетку, взял лопату – «Ну, вперёд и с песней»! Лысый мужик подошёл ко мне и стал указывать пальцем на раздробленный асфальт: «Убрать, убрать». «Понял», – ответил я, слова мужика были неразборчивы, он почти не мог говорить по-русски. Мне нужно было убирать асфальтовую крошку в ковш
экскаватора, чтобы потом эту часть дороги промыли и залатали . Э то сейчас я понимаю , зачем и по -
чему я всё это делал, а тогда я был просто роботом.
Целый день я сгребал асфальт в ковш.
Ко мне подошёл рабочий лет двадцати пяти, у него была очень смуглая кожа и грязная форма. Мы, молча, плечом к плечу кидали асфальт, а я думал: «Неужели я теперь тот, кого все опасаются и обходят стороной? Неужели теперь на меня чужие родители будут показывать пальцем и говорить детям: Вот не будешь хорошо учиться, станешь как дядя в грязи копаться». Мы перекидали гору крошки, и я встал передохнуть, закурил. Один рабочий из толпы крикнул еле различимо: «Как зовут? Имя?» «Вадим», – говорю. Он стал расспрашивать меня обо всём: где я живу, учусь, и мне было совершенно не страшно и не зазорно от-
вечать им, я чувствовал их доброту и видел их уставшие лица. Каждый из них работал по двенадцать
часов без выходных, копался в дерьме, от которого
бы любой другой воротил нос. В се эти люди жили в заброшенных будках и общагах .
Через пару дней меня перевели в другую бригаду, где работали и русские, у меня был замечательный мастер Серёга, который лично учил меня всему: измерять плотность песка, ограждать территорию лентой, помогать камазам выгружать груз. Батя говорил мне, что мастер – это второй отец, тогда-то я точно понял значение его слов. Целыми днями я то откапывал водопроводные трубы, то разгружал машины с песком, то ещё что-то и только раз в день я мог смело сказать: «Иди в жопу, у меня обед!» И в этот перерыв я валился в тенёк и наворачивал из банки жареную картошку с сосиской.
В бригаде был один армянин, с большим горбатым носом, его звали Ашот, он часто орал на рабочих, срывался на мат, а потом начинал орать на своём. Он постоянно ездил на зелёной волге и половину рабочего дня спал в ней, вставал, что-то орал и снова ложился. Рабочие смеялись над ним, подшучивали, а он махал рукой: «Отстаньте, придурки, я не сплю, я думаю». Мне казалось, что он совсем не честно поступает с остальными: почему все должны работать, а он – храпеть на заднем сиденье? Однажды меня это достало, я сел перекурить в тенёк под дерево и пялился на Ашота, обмякшего в машине, медленно выпуская дым, и так сидел какое-то время. Мастер крикнул, мол, хер ли ты развалился, иди работай. Я резко отрезал: «Пусть, вон, Ашот работает, хули я должен убиваться тут». После чего Серёга быстро подошёл ко мне и, глядя сверху-вниз, вполголоса сказал: – Я всё понимаю, тебе тяжело, всем тяжело. – он отвёл глаза в сторону и замолчал, – Ашот хоть и кажется бездельником, но, на самом деле, он работает круглосуточно. – В смысле? – В смысле, двадцать четыре часа. Последние дней пять он вообще дома не появлялся. Ночами разгружал камазы с песком. Почему, думаешь, он не уезжает с работы в семь вечера, как все? Теперь понял? – Да, извините. Из волги вылезает Ашот с помятым лицом: – Вы чё там шепчетесь, придурки? Вперёд, работа стоит!
Вечером я приплелся домой. Родители смотрели телевизор на кухне. По нему шла очередная чепуха: дебаты – болтовня толстяков в пиджаках о состоянии страны, пенсиях, зарплатах и «приезжих». Я взял пульт и выключил ящик, потому что знал – завтра я вместе с этими «приезжими» буду рыть канаву, угощать их сигаретами. Уже в коридоре я обернулся и посмотрел на родителей. В отражении окна они выглядели моложе. Отец повернулся в мою сторону, но ничего не сказал. Сегодня он вернулся с работы в семь вечера.
— Кризис 2008-2009 года я спокойной пересидел в армии, с улыбкой читая новости о растущей безработице. На третий день после демобилизации мне предложили работу на подготовке к золочению. Иными словами, нужно было херачить наждачкой покрашенную лепнину, добиваясь минимальной шероховатости. Я согласился и уже через полгода освоил само ремесло реставратора-позолотчика. Золотил мебель, резьбу, иногда церковные иконостасы. Иногда ездил в командировки в Подмосковье, жил по неделе в бытовке, сушил вещи на радиаторе типа «козёл», спал на нарах, подвешивая отёкшие ноги в специальные петли. Их смастерили предыдущие хозяева этого корабельного контейнера с окошком. Узбеки из соседнего контейнера готовили по праздникам плов. Я до сих пор не пойму, как они делали такой потрясающий плов на простой переносной электрической плитке. В апреле 2010-ого мне позвонил начальник и спросил: «А не хочешь ли ты, Гурьев, в Грозный полететь?» Работы, мол, там валом. Ну, я с подругой собрал вещи, инструмент и вылетел в Грозный. Через три часа мы из Московской весенней тоски переместились в жаркое лето. Зеленые хребты, девушки в платьях, юноши в белых сорочках, Кадыров и Путин, утопающие в зелени. В общем, заселились мы в гостиницу «Грозный». На следующий день мы пришли на объект. Я тут кое-что поясню. Работа позолотчика – это финишная работа. Это когда после всех основных работ все красиво побелено, покрашено и помыто, как в хирургии. Пыль, сырость, даже сквозняки ведут к браку. А брак в этом деле обходится очень дорого. Так вот, приходим мы, а там стройка полным ходом – пилят, сверлят, штукатурят, клеят лепнину, которая даже просохнуть после отливки не успела. Воздух белый и плотный от побелки и пыли. Только-только началась внутренняя отделка, а сдача работы – восьмого мая.
Первые два дня мы работали, как привыкли, по десять-двенадцать часов, а потом поняли, что не успеваем. Организовали себе третью смену. Я вставал в восемь утра, пил кофе, заедая хлебом, и шёл на объект. Работал до двух и уходил на обед: ел борщ и манты, выпивал стакан сметаны, шёл обратно. Снова работал часов до восьми, уходил на ужин. Возвращался и работал уже до упора. Ночью работалось легче: было тихо, пыль и побелка оседали на пол, почти не было людей. В четыре утра я собирал инструмент и ехал домой спать. Падал на койку, спал до восьми. Иногда мы устраивали себе выходной, пили коньяк, шутили, что если не успеем, то нас отвезут в горы и заставят рыть себе могилы. Звонит мама, спрашивает: «Как дела?» А я ей не сказал, что в Грозный еду. Соврал, что в Киеве буду золотить церковный купол. В это время на первом этаже начинают стрелять, а потом раскатисто высаживают в воздух целый магазин патронов. Ну, мама такая: «Саш, что за взрывы?» «Да, салют, мам, гуляют украинцы, праздник тут какой-то», – говорю. «Холостые, наверное», – говорит начальник. «Нет, Серёж, ты в армии не служил и не знаешь, что ни один уважающий себя человек не станет по собственной воле стрелять из своего автомата холостыми, да ещё в таком количестве. Когда
чистить будешь, все на свете проклянешь. И патроны, и автомат, и себя мудака.
К полуночи выпивка закончилась. Мы встали и пошли на улицу. Вообще, спиртное в городе под запретом. В некоторых магазинах тебе могут из-под полы продать пару пива, и то потому что ты русский, чеченцу не продадут. Найти спиртное нам удалось в другой части города, на старой бензоколонке. Там у милой женщины и хмурого мужчины мы купили пол-ящика контрабандного дагестанского коньяка. На следующее утро я опять мчался на работу.
— Особенность всех мегаполисов в том, что ты чувствуешь себя абсолютно одиноким несмотря на огромное количество людей. Нью-Йорк – это город одного человека. Вообще, в этом месте глупо заводить семью. Тут все – «Working, rich and single». Это самый неромантичный город, в котором я была. На улицах никто не держится за руки, кроме геев. По ощущениям здесь не хочется быть вместе. Хочется быть одному. В Нью-Йорке нет любви. Он самодостаточен и не даёт полюбить кого-то, кроме самого себя. В первую неделю здесь я просто ходила по улицам и не могла поверить, что это все по-настоящему. Тут, и правда, как в кино: небоскребы, люди всех национальностей, богатые, нищие, безумцы. Все куда-то несутся, сталкивая тебя с тротуара на проезжую часть. Ездят пожарные машины с мигалками, какие были когда-то только в коробках с игрушками, проносятся скорые, такси, полицейские и мороженицы с музыкой. Все мультфильмы и кино, которые я смотрела, будто ожили на улицах. Никогда всё это не было настолько осязаемым. Нью-Йорк – это город музыки. Альбомы, которые я слушала в Москве и в других городах и странах, здесь звучат по-другому. Я будто оказалась между строк своих любимых песен. Однажды я расплакалась, когда слушала Tears For Fears «Woman in Chains», гуляя по Бродвею. В метро можно всегда попасть на небольшой джазовый концерт. Милые пожилые афроамериканцы играют произведения Чарли Паркера и Диззи Гиллеспи. Я сидела на скамейке, пока один мексиканец громко пел в вагоне о том, что никто не любит нас так, как Иисус. В это время мне на ботинок прыгнула огромная хвостатая крыса. Там их очень много.
Нью-Йорк удивителен тем, что во всех частях города он разный. В Soho ты можешь почувствовать себя героиней фильма Вуди Аллена. В Financial District люди вечно куда-то спешат, бегут, громко разговаривают по телефону. Складывается ощущение, что у них даже нет времени, чтобы оглянуться по сторонам. Если тебе грустно, ты можешь съездить на русский Brighton Beach, вздохнуть и двигаться дальше. Самым родным для меня стал East Village. Это место, где родился американский панк-рок. И когда я гуляла ночами по закоулкам, я представляла, как Ramones играли тут свои первые концерты в барах: ездили с гитарами и усилителями в метро. На одном из баров всё еще висит табличка: «5 shots of anything for $10». Однажды, мы напились сакэ, шли по ночной улице и били бутылки. Я чувствовала себя счастливой. Мне не хотелось, чтобы это заканчивалось. Как любой мегаполис, Нью-Йорк меняет людей. Мне очень нрави-
лось бродить ночью по улицам и не думать о той жизни, которая
оставила меня там, на другом континенте. Но меня всегда пресле-
довало одно чувство. Как будто т ы каждый день смотришь на себя со стороны. Глядишь на себя, когда тебе плохо, когда тебе некому позвонить, когда стоишь на перекрестке с чемоданом и думаешь,
где дальше жить. В такие моменты ты забываешь все, что было в твоей жизни, растворяешь в городе и всеобщем одиночестве. И это делает тебя сильнее. Я очень скучаю.
АНДРЕЙ ГОГОЛЕВ
Притворяется чебуреком нарисованный чебурек. Притворяется человеком нарисованный человек. Притворяется, что притворяется
хитрожопый злодей шпиён.
Ядовитый гриб притворяется,
чтобы думали что шампиньон.
Притворяются даже числа,
хоть и чисел-то, в общем, нет.
Притворяется здравым смыслом разноцветной кобылы бред. Притворяется мёртвый и ходит
чтобы думали, что живой, притворяется пароходик, будто думает головой.
Притворяются монументы, притворяется петушок, притворяются президенты
будто всё вообще хорошо.
Притворяется телевизор, притворяется интернет, притворяется загранвиза, притворяется логопед, притворяются педагоги, притворяются ученики,
притворяются бандерлоги,
что вставали не с той руки.
— Сегодня на нашей общей кухне образовалась странная черная густая жидкость: на полу, в раковине, разве что не на потолке. Это по-любому была русская мгла, она иногда просто выходит наружу. Тут уже, конечно, прибрались, но это не значит, что она исчезла, просто затаилась и ждет удобного случая.
город у нас такой: то ли пыточная, то ли музей.
признаться честно,
здесь я только из-за друзей. с частями родины можно смириться но не вынести всей.
это про нас написали,
что грамм добыча и год труды. а ещё не бывает горячей воды,
в воздухе запах беды с никотином и перегаром, работаем на жратву и квартиру, выходит, что даром.
так и горбатим спины,
готовые к новым ударам. на каждое: что там насчёт?
обыкновенный ответ: а что тебе надо ещё? у тебя есть компьютер, чужая квартира и большой супермаркет под боком,
иди-ка работай, и ровно ходи под богом. голосуй за единую, жри в магните,
какая нахуй тебе москва и какой тебе нахуй питер. вот так и работаем сыроварами, производим бесплатный сыр.
остальное только кино, зоопарк и цирк. тут ещё рассуждают про разумное-вечное: ты уж пожалуйста, говорят, не сей. у нас тут не храм, а пыточная, не школа тут, а музей.
так что простите, если чего-то недосказал.
совесть и боль помещаются только в вокзал,
но я понимаю, что совсем до конца не вылезти. можно от моря вывезти моряка,
рассказывают, что море из моряка не вывезти.
ФОТО В НОМЕРЕ: Саша Гурьев Саша Кокшарова Сергей Храпов Вадим Соболев Тимоша Черничко Кристина Маркова Антон Осенний Карина Истомина Рита Шатохина Саша Князев Миша Мясников Вадим Скворцов ЖАЛКИЕ ИЛЛЮСТРАЦИИ: Андрей Уродов и его друзья
ГАРНИТУРА: Noto Sans Genplan Free РЕДАКЦИЯ: russiabeznas@gmail.com
ДО СВИДАНИЯ! ДО СВИДАН
НИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО С