ЮНОСТ
ТЬ
В РОССИИ
Й Т Е Й ! У З ДРА В Т С В В А СТ Р ВУ ЗД
З ! Е Т
Й Т У Е В ! ЗД Т С В РА А Р В Д
Е!
УСТЬ-ИЛИМСК РЫБИНСК ДУБНА КИРОВ ТАМБОВ БЕРДСК ОРЁЛ КУРГАН СЫКТЫВКАР
С
АВ
УЙТЕ! З СТВ
Д Р А В С Т В У Й Т
П
ОГНАЛИ
Д
УБНА
Все города Московской области более-менее похожи друг на друга. Везде есть какой-нибудь дворец культуры, улицы с однообразно понатыканными серыми хрущевками в ряд, полузаброшенные бараки, оставшиеся как наследие ещё с тех самых времен, гаражи на окраине города, граничащие с полотном леса. Хотя нет, вообще все города в России похожи друг на друга. Когда мне было лет десять или одиннадцать, меня отправили в летний лагерь, который располагался на территории школы в Дубне. Идти от дома мне было всего минут десять, так что родители были рады возможности забыть обо мне с девяти утра до четырёх часов дня. Проводя очередной бессмысленный летний день, мы бегали по площадке, блуждали по зданию школы, которое было возведено в шестидесятых годах, лениво жевали макароны и гречку на обед. В общем-то, всё шло как обычно в подобных местах, но только мы никогда не позволяли себе спуститься на этаж, который был ниже первого. Там был гардероб и какие-то подсобные кабинеты, в которых хранились мётлы, лопаты, грабли. Помимо этого, со слов других людей, там также располагалась раздевалка. Именно в ней лет десять назад якобы повесился какой-то ученик. В причины суицида мы никогда не вдавались, да и не должны были. Вместо этого в нас твердо вселилось убеждение, что по ночам по коридору шагает то ли призрак висельника, то ли его бледный труп. В Дубне я уже давно не живу, но когда приезжаю домой и прохожу мимо здания школы, то даже сейчас мне становится немного не по себе. Большую часть своего детства я провёл во дворе большого домового комплекса. В Дубне все называют это строение «Пентагон» по той причине, что если посмотреть на конструкцию сверху, то по форме она действительно напоминает здание Министерства обороны США. В этом дворе я влюблялся, дрался, иногда втихоря плакал, радовался. Одним словом, сквозь эти дворы проходила моя жизнь, а я постепенно взрослел. До сих пор я могу вспомнить все повороты и укромные места у подъездов, помню, как нужно преодолевать большие «лазалки» (хотя через сколько падений мне дался этот навык). Когда я был ещё совсем маленьким, в центре двора стояла огромная деревянная конструкция, которая была предназначена для развлечения детей. Когда я ходил по ней, то чувствовал себя капитаном огромного корабля, который мчался в неизведанность и рассекал дубненские пески. Недалеко от стадиона, где я раньше занимался в спортивной секции, в неприметном здании по соседству с прачечной находится местная баня. Как-то раз, возвращаясь с тренировки, мы проходили мимо курящих мужиков около вывески «Баня» и, как только мы отошли на достаточное расстояние, один парень сказал, что на самом-то деле никакая это не баня, а просто дешевый дубнинский бордель.
С тех пор, идя на занятия или уходя со стадиона, я с другими парнями окидывал здание недоверчивым взглядом. Мы невольно переглядывались и понимали друг друга без лишних слов. Часто в периоды, когда дворы мне осточертевали, мы с друзьями ходили на море. Да, в Дубне есть море, правда, Московское море – так местные прозвали локальное водохранилище. Странное и нелепое название, но оно переходило из поколения в поколение. Мы сидели на лавочке, что располагалась на песчаном берегу, смотрели на водную рябь и отдалялись от всех проблем в нашей жизни. Не думали об оценках в школе, о той девочке из класса – всё это улетучивалось по ветру. Хотя для нас это был словно морской бриз.
– Евгеньев
Р
ЫБИНСК
В квартире тепло и это вызывает у всех еще более радостное настроение. Мы сразу проходим на кухню и вываливаем всё пиво в холодильник. Фокс начинает заряжать телефон, Тимур ищет что-то в шкафу прихожей, Сава, найдя чистый стакан, пытается налить себе пива. Я узнаю своих друзей. Моя квартира сейчас похожа на начинающий притон. Это типичная однокомнатная брежневка, но с шикарным видом с двенадцатого этажа на реку и дальше за горизонт. В девяностые квартиру получил папа по работе и когда мне было четыре года мы переехали сюда. Первым моим впечатлением был унитаз, который аккуратно лежал ровно посередине комнаты. С этой квартирой у меня много воспоминаний. Еще бы, всю свою жизнь я прожил тут! Теперь же она используется мной для попоек и изредка новой семьёй отца, когда они приезжают в Р. летом «подышать воздухом». — Холодно как, блять, — Тимка притащил из комнаты оборванное кресло и развалился в нём как царь, держа заместо скипетра бутылку пива, а заместо державы — грязный стакан. Оказывается, он искал старую кожаную шляпу. — Да, холодно, — соглашаюсь я. — Из Москвы когда выезжал, было совсем тепло. — У нас тоже вчера тепло было, сегодня ёбнуло что-то. Сава, будь другом, подай стаканчик, — Фокс усиживается у окна, поёживаясь. Я помню его еще с детсада. Фокс был для меня одним из самых старых знакомых. Он никогда не был моим лучшим другом, и я понимал это, оправдывая нашу дружбу старой связью. Хотя последнее время он всё меньше общался с нашей компанией, и никто его за это не винил. Время идёт, и все мы меняемся. — Это Костина холода нагнал, — улыбается Сава, наливая себе пива в стакан. — Уёбок! — прибавил он, смеясь. — Слышь, ублюдок! Прекрати меня Костью звать! Все засмеялись. Стало как-то по-странному грустно. Тимура окончательно стал для меня другом в тот момент, когда вместе с Валентином в конце старших классов мы тащили его уставшее и пьяное тело домой, а он рассказывал как сильно нас любит. Ни на кого из нас не похожий, он увлекал нас своими странными и абсурдными, но интересными рассказами обо всём вокруг. Иногда он уставал и начинал повторять то, что рассказывал недавно: о космосе, об отношениях людей, о смысле жизни. Пускай его истории иногда выглядели как клубок совершенно неподходящих друг к другу частей, я скучал по ним в Москве.
Вечно мечется, рвется, Неприкаянна русская суть. То забудется, то напьется, Пряча сердце горячее в грудь.
Пресыщается всеми вещами, Нет простора для русской души! Одиноко, когда с друзьями, И как счастливо жить в глуши.
— Сейчас бы лето, — сказал Фокс. — Зима уже заебала. — Было бы неплохо! — поддакнул Тима. — Пошли бы на зелёную, как ходили раньше. Я бы искупался с удовольствием. — Да, ты же любишь без трусов плавать, — сказал я, закончив доставать вещи и присев, наконец, на стул. — Я и дома нижнего белья не ношу, — парировал Тима. — Иди сейчас поплавай, — сказал Сава, делая большой глоток. — Андрей, ну что ты в самом деле? Летом заебись, кто не любит лето? Лучшая на свете пора. Никто не ответил ему. Каждый думал про своё лето. — Семь утра, а уже пьём, — сказал Фокс, сделав глоток жуткого пойла, что мы взяли подешовке. — Я не удивлюсь, если день мы так же закончим. — Нашел о чём грустить, блять! Радуйся! — поперхнулся Сава. — В тепле сидим, блять, пива почти полный холодильник. Могу баб вызвонить. Я не помню, как встретил Саву. Через каких-то друзей мы узнали друг друга примерно в то же время, что я узнал и Тиму. Он никогда не заботился о завтрашнем дне, ему было хорошо и в дне сегодняшнем. Пока на нас не свалились тяготы взрослой жизни, он казался мне смесью бандитской разудалости и юношеской непосредственности. — Пьём! Ну, так в этом и суть нашего возраста, — сказал Тима. — Что нам еще остаётся? — Ты уже давно старый дед, — возразил Сава. — Я моложе душой вас всех вместе взятых, Андрей! Видишь чё, я рождён поэтом и буду им до конца своих дней. Тимка закурил и я понял, что это будет монолог. В общем-то все знали, что за слова он произнесёт и не были против послушать это еще раз. — Это моё предназначение. Иногда я оступался и отходил от этого пути, но всё чаще и чаще я понимаю, что именно это и есть моя цель в жизни. Да, я поэт и буду им всегда! А как еще уйти от окружающего тебя невежества, хамства и лицемерия? Я так рад, что ты приехал! — резко подытожил он и обнял меня. Я сидел совсем рядом. Мне было приятно, что он действительно был рад, я видел это. Потом Тимка зашуршал какимто листком, что достал из своего пиджака, и прочитал два четверостишья. Все замолчали. Обычно мне не нравились тимины стихи: они были полны Надежды, Любви, Ангелов и подобных вещей, но этот небольшой отрывок мне показался одной из самых сильных вещей, что он написал. В этих строках был излишний пафос, некоторая деклалированность, но всё равно получалось что-то очень личное и уязвимое.
Мы все уставились на дно наших стаканов, а за окном медленно светало. Новый день начался с бутылки, как и многие прошлые дни в Р. Всем почему-то стало грустно. Чем закончится этот день? Никто не знал, особенно я. Но я точно знал, что буду здесь, в этом городе, в своём родном районе, и мне этого было достаточно. Мысль, что завтра вечером я должен уехать, я отгонял от себя как можно дальше. Воспоминания о делах в Москве, как термиты, точили меня изнутри в течение каждой моей поездки на родину, и иногда это было просто невыносимо. Одна единственная мысль, которая заглушает все остальные. «Ты завтра уедешь, ты завтра уедешь, ты сегодня уедешь, ты сегодня уедешь, ты скоро уедешь, ты скоро уедешь, ты едешь на вокзал, ты едешь на вокзал, ты едешь на вокзал». Езда на вокзал была особенно невыносима. Я пытался воспользоваться любым, совершенно любым, поводом, чтобы остаться здесь. И чаще всего такого повода не было, кроме, возможно, того, что я не хочу видеть Москву. Но этот повод не работал, и мне приходилось садиться в поезд и смотреть в окно совершенно без мыслей. У нас оставалась еще два часа до того, как я, накачавшись алкоголем, должен буду отправиться к бабушке за обедом. Я мог бы приготовить еду и сам, как и каждый в этой комнате, но не хотел я обременять своих собутыльников таким скучным делом, тем более они бы и не сделали ничего толком, а только закинули множество несоединяемых ингредиентов в кастрюлю с водой, да и принялись это варить, отпуская глупые шутки. Приготовленное варево всё равно было бы или вылито с балкона, или (при условии, что получилось более-менее съедобно) уничтожено в желудках моих друзей. Конечно, мы взяли с собой бичпакетов для глухой ночи, но они были неприкосновенным запасом. — Как в старые добрые времена сидим, — сказал Тимка. — Да, неплохо, — сказал Сава, как будто засыпая. — Тимка, расскажи что ты в Ярике-то делал? — спросил я. — Жил я там с девчонкой. Работал грузчиком, — сказал Тимур грустно. — Потом мы поцапались, и я вернулся, — видно, что он не хотел развивать сейчас эту тему. Возможно время и обстановка были не те. — С безногой? — встрепенулся Сава. Это была старая общая шутка. Тимур зло посмотрел на него, но ничего не ответил. Я, застегнув молнию на куртке до самого носа, вышел вон, оставив их в молчании. На улице еще только светало и шел сильный снег. Район наш был рабочим и спальным, так что в момент между гудками с проходной он казался вымершим, тем более в такую погоду. Я шел медленной походкой по набережной и был спокоен. От выпитого мне не было холодно, только в моменты, когда я переставал чувствовать руки, я убирал их в карманы, а через некоторое время снова доставал. За всю свою получасовую ходьбу я встретил только двух стариков, бредущих на почту.
Бабушка живёт у поликлиники, в доме номер тринадцать. У неё не проведён домофон, так что пару минут мне приходится подождать кого-нибудь выходящего или входящего в подъезд. Наконец дверь мне открывает дед на старых дрожжах, который, не заметив меня, выходит и медленным шагом направляется к винно-водочному. Я быстро прохожу в низкий и тёмный коридор. В подъезде темно и совсем нет целых и незабитых окон, и только лампочка лифтовой кнопки освещает совсем небольшое пространство. Дом беззвучен, за исключением мотора лифта. Дверь в квартиру бабушки вся в глубоких царапинах. Я стучу три раза. — Кто там? — Это я. Она открывает мне в своём любимом халате и желтой кофте. Глаза её полны радости, а разум находится в лучшем месте. — Кушать будешь? — Буду. — Ну раздевайся, посиди в зале, а я погрею, — она так и не привыкла, что живет в однокомнатной квартире и кроме зала, других комнат нет. Все её вещи в квартире старые. Она жила на родине моей мамы, и когда погиб дедушка, мы перевезли её поближе к нам, в Р. Помню, как мы купили эту квартиру на деньги с продажи старой, и папа нанимал каких-то ребят, чтобы они помогли вывезти деньги сюда без последствий. Помню, как мы делали тут небольшой ремонт, и я впервые оценил вкус пельменей по-настоящему. Я сажусь в кресло с приветом из 70-х и смотрю на книжную полку. После переезда эти книги никогда никто не трогал, кроме меня. Я ищу, что я возьму у неё в этот раз. — Готово, — говорит она из кухни. Обед у меня почти не меняется во все приезды: пюре, половина свежего огурца и сосиськи, как говорит бабушка. Иногда бывает жареная рыба. После еды она даёт мне две чашки чая с топлёным молоком. Не знаю, почему она устояла такое меню, но я никогда не жаловался. Пообедав, я стал потрезвее. Она спросила, как дела у мамы, как у меня. Я сказал, что учусь и работаю: никак не могу ей признаться, что учебу я бросил еще осенью. Её это сильно огорчит. А хотя, не знаю. После порции обычных новостей мы оба уставились в телевизор. Она — из-за ритуала, я — из-за того, что больше не знал, куда смотреть.
Малахов с радостным видом рассказывал, как можно победить рак с помощью картошки. Почему-то даже он был мне сейчас приятен. Я сидел в этом старом кресле и чувствовал, что сейчас мне ничего не нужно. Мысль о возвращении домой я отгонял, я уже научился это делать за большое количество поездок. Друзья никуда не уйдут, у них есть пиво, время было раннее, так что соседей они заебать еще не могли. Тут же, у бабушки, была спокойная старость, от которой я никогда не бежал. Может я и и есть старик в душе? Однако тут мне было беспросветно скучно. — Может, тебе денег дать? — сказала бабушка. Я не знаю почему в каждый мой приезд она даёт мне денег. Немного, рублей пятьсот. Может быть, этим она компенсирует то, что никогда не ухаживала за мной. Не по своей вине, конечно, всё изза болезни. Иногда мне кажется, что бабушка знает, что тяготит нас, и в такие моменты мне становится её очень жаль. Но, к сожалению, я плохой и корыстный человек и жалеть нормально не умею. — Давай, только немного. Она протягивает мне стандартную пятисотрублевую купюру. Я беру её и говорю: «Спасибо, бабушка». На этом все наши стандартные ритуалы кончаются, больше их просто нет. Я еще некоторое время сижу с ней. Потом говорю: — Ну, пойду я. — Уже пойдешь? — она смотрит на меня, и я не могу понять то ли с сожалением, то ли с тоской. — Да, встречусь с друзьями. Что я еще мог ей сказать? «Бабушка, я приезжаю бухать с друзьями. Чаще всего мы напиваемся в говно, потом совершаем глупые поступки, на утро вспоминать которые не хочется. Моя квартира похожа на притон, и мне это нравится. Здесь я забываюсь и не делаю ничего хорошего для своей жизни». Не думаю, что она бы приняла это. Бабушка провожает меня до двери, а потом тихонько запирает её. Все моё нахождение у неё не заняло и часа. С томом Бабеля, что я выбрал в этот раз, и пятихаткой, я её покидаю.
– Саша Тол
К
ИРОВ
Каждое утро на кировский вокзал прибывает фирменный поезд-Вятка, и иногда вместе с ним прибываю я. На платформе продают уродливые мягкие игрушки, которые занимают больше места, чем отведено пассажиру в плацкарте. Ни разу не видела, чтобы кто-то их покупал. С вокзала мы едем домой, пересчитывая колесами ямы на дорогах. Вокруг меня прыгает ласковая толстая такса, ей пять лет, а значит, она тоже уже успела устать от этого города. В любом случае – дома ей нравится куда больше, чем на серых улицах. Нет чувства, что здесь, вот именно здесь, я прожила большую часть своей жизни. Все эти годы можно ужать в один, а то и меньше. Многие города России имеют эту особенность: за первые две недели ты успеваешь увидеть и узнать все, а дальше почему-то убеждаешь себя в том, что это не так. Киров не очень-то и маленький. Вроде бы областной центр и все такое. Есть в нем много занимательного, вот, скажем, историческая часть города, здание моей школы, которому уже сто с лишним лет. И ничего, стоит. И музыкальный колледж стоит. И вся улица Ленина стоит. А еще у нас был «синий домик». Всегда было интересно – каково это учиться в школе, где есть спортзал. Потому что у нас все уроки физкультуры проходили в том самом «домике». Он был частично деревянный, частично картонный и вечно в аварийном состоянии. Но в Кирове так и должно быть. В школе нам было совсем тоскливо. Сейчас мне вспоминаются странные вещи. Как мы дали имена деревьям в парке Аполло и ходили с ними поговорить. Как моя одноклассница попросила вырезать на ее руке имя ее любимого мальчика. И сидели резали на переменке между третьим и четвертым уроком. Как мы пошли гулять за филармонией и чуть не убились, падая с обрыва. Как мы пытались купаться в Вятке, и белые майки становились зелеными от всего, что плавает в этой реке. Раньше мне нравилась зима, а сейчас и думать о ней не хочу. Киров лучше всего именно зимой, на рассвете, когда все тени от деревьев синиесиние. Не видно пыли и разрухи, только голубой снег. Лет в двенадцать мы с одноклассницей каждый день выходили на полтора часа раньше и шли в заснеженный овраг. А потом бегали босиком по снегу. И не простывали. Ни разу. Киров - это город, в котором тротуары появляются только летом. Мы однажды шли из школы и провалились по пояс в яму, не зарытую строителями. Потом перебежками добрались до бабушки девочки Лады, бабушка звонила всем, кому только могла рассказать о таком безобразии. В конце концов, ее история приобрела настолько ужасающую форму, что все подруги бабушки в последующие пару дней распространяли слух о том, что две девочки утонули в грязи. Вот тогда мы и узнали, что такое гипербола и средства выразительности.
Киров сначала слышишь, а потом уже видишь. Этот говор ни с чем не спутаешь. В Москве нас часто просят поговорить покировски, и всем почему-то очень смешно, а здесь почти все так разговаривают. Ничего не поделаешь, как бы твои уши ни сворачивались в трубочки. Дак а че, поди, вятича-то возьмем или че? Буди нормально будет. В Кирове холодно, ветрено и тоскливо. Здесь в десять вечера на улицах пусто до такой степени, что полчаса ищешь человека с зажигалкой. Но все же есть что-то приятное в осознании того, что я знаю свой город, а он знает меня. Каждый вечер с кировского вокзала отходит фирменный поезд “Вятка”. Иногда вместе с ним уезжаю я. Каждый раз на вокзале звучит прощание славянки. Мой Киров - это прощание славянки, сыгранное наоборот.
– Соня Емельянова
Т
АМБОВ
НИКОЛАЙ ВЕТЛИН
УХОДЯЩИЕ ПОЕЗДА, УЕЗЖАЮЩИЕ ГРУЗОВИКИ, УБЕГАЮЩИЕ ЛЮДИ, УЛЕТАЮЩИЕ САМОЛЕТЫ
–
–
ЭТО ФОТОГРАФИИ НИКОЛАЯ ВЕТЛИНА, ХУДОЖНИКА ИЗ ТАМБОВСКОЙ ОБЛАСТИ, КОТОРЫЙ ВСЮ ЖИЗНЬ ПРОРАБОТАЛ В ДК И УМЕР ТВОРИВШИМ БЕЗ ВЕСТИ. 1936 – 2005
Николай Николаевич Жеребятьев закончил Калининградское военное училище, но вернулся в Тамбов, чтобы поступить на курсы художественного мастерства. С рождения был слаб душевно. Отец пришел с фронта с новой женой, поэтому художник взял себе мамину фамилию «Ветлин». Он подписывал ей картины, но официально документы не менял. Из военного училища его ждала девушка, но они расстались сразу после возвращения Ветлина в Тамбов. Это и послужило началом его «болезни», после которой он слёг в больницу и получил вторую группу инвалидности. Николай работал художником-оформителем в доме культуры города Инжавино, Тамбовской области. В этом городе родилась и его мама. Художник жил один – в мазанке. При сносе жилища из-за ветхости ему выделили двухкомнатную квартиру в новом трехэтажном доме. Туда он переехал со своей матерью. Но вначале 80-х она умерла, после чего в квартире он остался совсем один. Ветлин разломал в доме всю сантехнику. После начала болезни почти никогда не улыбался. Часто рисовал, а потом закрашивал картины. В основном, это были пейзажи. Однажды Ветлин нарисовал свой портрет в старости, хотя был еще достаточно молодым. После смерти матери и обострения болезни начал рисовать абстракцию. Пытался привить племянникам тягу к творчеству, учил лепке из глины и пластилина. Но его все боялись из-за нелюдимости и невеселости. Всю жизнь фотографировал. Племянница Ветлина запомнила его фотографии как «мрачные и темные, но не злые».
– ТБ
Б
ЕРДСК
Смысл слова «маргинал» я ощутила на себе лишь через годы после занесения его в лекционную тетрадь. Позади годы обучения, годы большой дружбы, которая ушла вместе с вузом. Я не знала, что могу быть настолько активной, как в последние шесть месяцев перед защитой. Я делала всё, но только не диплом. Я писала рассказы и истории. Наступил май, а готово все было еле как. Моя научрук – очень гордая женщина, привыкшая всегда быть на высоте. У нее лучшие дипломники, лучшие аспиранты, всё лучшее. И тут я. Возжелавшая поиграться и походить на гребне волны. В общем, защищалась я в последнюю очередь вместе с двоечниками. После выпускного мы больше с ней не общались. И я даже не могу сказать, что теперь работаю в организации с названием ее предмета. Не могу сказать, что именно ее старания и научная дисциплина стали основой моей профессии. Наверное, я трус. Обычно со мной не происходит особых чудес, я не попадаю в передряги, не ищу приключений на ключицы, не ищу ключей к квартирам, где люди лежат. Однако в это лето меня ждало откровение. Честный разговор, беседа на распутье с тремя каменными стрелками “туалет”, “шаверма”, “IKEA”. Разговор с самой собой. А случилось вот что. Меня попросили десять дней присмотреть за псом, пока хозяйка в командировке. Я жила в то время в Новосибирске. Пес – в Бердске. Час на маршрутке. Я согласилась. До этого никогда не видела ни собаки, ни ее хозяйки, но решилась. Приехала. Я бывала в Бердске всего пару раз, но это было в таком соннонеосознанном возрасте, что я не помнила о нем почти ничего. Он мне показался довольно милым. Маленький пост-советский городок на берегу Обского моря. Это водохранилище, но такое большое, кое-где горизонт сливается с небом, что все жители зовут его морем. Да и быстрее так. В центре Бердска большой торговый центр, дом быта, здание «Сбербанка», старый минималистичный кинотеатр, остановки, бабушки с ягодами... Идти до дома нужно минут 20 (как потом оказалось), но в первый раз до пса я поехала на маршрутке. Август. Сибирь. Жара. Раскаленный воздух. Задворки маленького города. Сосновая лесополоса. Первая мысль – здесь выгуливают собак, здесь гуляют маньяки. Большой новый дом. Лифт. Дверь. Лай пса. Кудрявая девушка видит меня впервые и отдает ключи от своей квартиры. Краткая экскурсия и инструктаж по кормежке. Пес великолепный. Добрый. Мы идем его выгуливать. До лесополосы от дома буквально метров 50. Ходим по тропинкам. Здесь очень грязно. Кое-где на ветках висят рваные носки, платочки, пачки сигарет. Замечаю белочек. В целом мне нравится. Я рада перспективе провести здесь неделю жизни. Хозяйка прощается и уезжает. Мы с псом остаемся вдвоем.
Странные ощущения и мысли овладевают мной. Интересно, почему девушка так запросто пустила незнакомку к себе? Здесь стоят камеры? Соседи проверяют меня? У нее связи в органах или в кругах бравых ребят? Страшно. Я проверяю шкафы и лоджию, пытаюсь успокоиться. Здесь есть велосипед. Отлично. У меня есть несколько фантиков на обеды, нетбук, вайфай, плеер, велосипед, уютная квартира, добрый пес. Ощущение правильности происходящего. Ощущение форы, данной жизнью, она как бы говорит мне: “Девочка, отдохни, отстранись. Вот тебе гармония, отдохни. Все будет хорошо”. Общаюсь с псом. Он красив. Помесь овчарки, лайки и дворняги. Среднего роста в холке. Светло-рыжего цвета. Я его не боюсь. Он будит меня, кладя морду на кровать. Он хочет гулять. Идем. Можно даже не умываться, просто выходишь – людей почти нет, тебя никто не знает. Белочки скачут по веткам, осколки стекла хрустят под ногами, идешь, взглядом скользя по кромке тропинок, угаженных псами соседних домов. Сосны будто греют. Нет мыслей кроме приема информации об окружающем мире. Нет ничего, кроме шагов и поводка, тянущего руку. Пожалуй, это было то самое редкое время, когда я жила только текущим моментом. Я будто проглатывала осознание, что теперь свободна. Я помню, как научилась кататься на велике. Это была радость и облегчение. Теперь можно катить куда угодно. Я получила образование. Можно катить куда угодно. За лесополосой есть небольшая дорога, потом поле и путь в бор. Бор опоясывает море. Я постепенно осваиваю эти пространства. В бору есть дачи и базы отдыха. Есть холмы, по которым круто скатываться на велике. Есть пес, почти летящий от радости, от свободы пребывания наконец не в квартире. Есть тропы, которые приводят то к трассе, то к обрывистому берегу, то к болоту. На берегу валяются обглоданные волнами бревна, берег почти всегда обрывист, видно корни, сдерживающие сушу. Где-то вдали, с другой стороны моря место, где я родилась. Когда я жила там, мы водохранилище называли речкой. Пойдешь сегодня на речку? Пойду. Там впервые я познакомилась с лесом и крапивой, с ягодами, коряжками, песком, моторной лодкой, островами, ракушками. А теперь я была по другую сторону. Одна без лодки, не считая собаки. Мне кажется, псу я нравилась. Может быть, он согласился бы со мной жить. Правда, доброта его имеет минус – он боязлив. Он – друг, который не сможет защитить. Скорее заскулит сам. Однажды мы с ним заблудились. Задумавшись, я провела на берегу слишком много времени, начало темнеть. Карты не было. Я ехала вроде бы теми же дорогами, но выехать к дому не могла. Я гнала велосипед и пса, как могла. Ноги тряслись. Я уже начала подыскивать место для ночевки. Страх охватывал, подкидывал на ухабах, хлестал травой по икрам. Пес задыхался и отставал. Была уже почти ночь. И мы наконец вышли. Утром пес не клал морду мне на кровать. И не звал гулять. Он хромал. Я загнала его.
– Таня Шальнева
Я часто вспоминаю пса. Как концентрацию спокойствия, понимания. Как центр и узел равновесия. Как мохнатую точку между до и после. Как пункт возврата в прошлое. Он сейчас живет там с ней, с той, кто его воспитал. Он наверно забыл обо мне. Но если бы я вернулась, он бы вспомнил, точно вспомнил. Мой голос, мое стояние у воды, мои блуждания, мой плеер. Вспомнит абстрактные картинки, запахи, следы вдоль дорог и иной нажим на поводок, чем у хозяйки. Вспомнит и прогавкает: “Отдохни, девочка. У тебя всё будет хорошо”.
С
ЫКТЫВКАР
Каждый раз замечаю, что беру с собой в дорогу все меньше и меньше вещей. Еду домой, но аккуратно сворачиваю одежду и белье, разглаживая складки. Получаются кривоватые цилиндры. Кладу их в когда-то расходившийся по швам портфель, который теперь выглядит дряхлым и опустелым. Вещи следует «скатывать в трубочки», так они занимают меньше места и не мнутся – этому меня научил мой знакомый во время учебы в штатах. А он позаимствовал скилл у приемного отца, который служил в американском десанте. Мы сидели на крыльце, наблюдая за тем, как Дэйв собирает только что выглаженную форму, и впитывали первые навыки эмиграции. Я никогда не хотел уезжать из России. Каждое возвращение рождало во мне какую-то необъяснимую тоску. Эти болота вдоль железной дороги и квартира на первом этаже сырого панельного дома. Осенью здесь было лучше, чем летом, потому что проливные дожди и размытые мостовые поддавались хоть какому-то объяснению. Часто в июне стояла сентябрьская погода. Среди шума проезжающих под окном машин я то и дело слышал шмыганье носом или размеренное шарканье, доносившееся из соседней комнаты. Мне было неуютно дома. В детстве я пытался стоять на руках, перечитывать скопившиеся на полках журналы, искать в маминых открытках навсегда потерянный или приснившийся мне календарик с Куртом Кобейном. Но годы шли, а в папке с открытками не появлялось ничего нового. Я приходил домой — бродил среди небоскребов, внутри которых ютились тома книг в советских переплетах. Иногда я брал первую попавшуюся и открывал её на середине. Страницы приятно хрустели – никто никогда не открывал этих книг до меня. Мой дед любил подложить томик Фета под ящики с рассадой, которыми был заставлен весь балкон нашего дома. Он выращивал помидоры и иногда заносил своих любимцев в мою комнату — подальше от «палящего» солнца. В такие вечера я сидел часами на пустом подоконнике, слушая одну и ту же песню — «Guano Apes — Living in a Lie». Мой стол был завален коробками с помидорами, и я не мог делать уроки. В уме я высчитывал точное время, требуемое на перемотку любимого трека на кассете, и записывал его на выцветшую обложку. В окно врезалось ярко-красное закатное солнце — время застывало. Я приходил в себя только, когда комната погружалась в туманный сумрак, и сонный дедушка перетаскивал на балкон несчастные зеленые стебли. Летом все уезжали на дачу. Гигантские помидоры каким-то непостижимым для меня образом транспортировались в теплицы и парники. И чем старше я становился, тем больше времени я стал проводить в городе. А после того, как прилетел из штатов, и вовсе
перестал ездить на дачу и читать книги. Долгое время я не мог привыкнуть и понять: почему все произошло именно так, почему привычные когда-то вещи стали для меня такими вычурными и отталкивающими. Приходя домой, я ощущал еще большую тоску и от скуки фотографировал свою пустую квартиру или рубашку, повисшую на комоде каким-то нелепым образом. — Привет, это Макс, — сказала Женя и указала на парня в очках-нулевках. Мы были знакомы с Максом заочно. Еще бы, он встречался с моей хорошей знакомой, пока я пытался фотографировать на пленку печальные американские поля и равнины. Мы общались с ним в сети, спорили о фотографии, но где-то за рамками наших разговоров таилось мое желание набить Максу морду. — Привет, — ответил я и убрал за ухо небольшое птичье перо, которое было привязано к пряди моих волос. Я прожил год в штате нищеты и ковбоев. Иногда мне кажется, что в то летнее время я был более заурядным человеком, чем сейчас. — Ты чего такой лохматый? — Макс держал меня на расстоянии. Впрочем, со своей девушкой Женей он тоже общался на снобистских тонах. — На себя бы посмотрел, борода, — крикнул я, и мы рассмеялись. Я всегда очень ревностно и трепетно относился к дружбе. Годом ранее Женя потратила на мои проводы целые сутки. За день до вылета мы ели руками торт, сидя на заброшенной пристани и курили дешевые сигареты. А потом поднялись на крышу девятиэтажки — шел ливень. Помнит ли это Женя сейчас? Не знаю. Наверное, нет. Зато я помню, как кусал себе локти, смотря на их совместные с Максом фото в социальных сетях. Конечно, прожив год в эмиграции, я научился отбрасывать свои чувства в сторону, а мысли держать в узде. Иногда срывался, но, в целом, период юношеского максимализма проходил мимо меня, не оставляя серьезных и непоправимых последствий. К моему удивлению, Макс оказался вполне приятным парнем. Он говорил о всех вещах так, как будто знал в точности их устройство. Не стоило заводить с ним разговора о технике — он всегда гнул свою линию. В любой беседе с ним я чувствовал себя идиотом, а он даже не пытался быть хотя бы чуточку снисходительным.
Макс жил один в квартире, куда лишь изредка приезжала его сестра. Учился в колледже на специальности мастера отделочных работ, а поэтому мог не ходить на пары и заниматься дома различной чепухой. В девятом классе мама «отселила» Макса в отдельную квартиру — он совсем отбился от рук: приходил на уроки в школу, но не мог зайти в класс, сидел во дворе на лавочке, пил пиво. В какой-то момент такая жизнь Максу поднадоела, и он «взялся за ум». Когда я вернулся из штатов, он уже был довольно прокаченным блоггером, фотографом, конструктором и обладал каким-то невероятным запасом случайных знаний. Сегодня он собирал фотокамеру из обломков старого «Зоркого», а завтра уже выращивал целебные грибы или шил одежду по видео-урокам. Мне казалось, что Макс постоянно искал, чем бы себя занять, лишь бы не оказаться в одиночестве. От него всегда веяло жизнью и энергией, но глядя на его круги под глазами, я чувствовал тоску сродни моей, когда, приходя домой, я закидывал в дальний угол рюкзак и сидел неподвижно, обхватив колени руками. Макс умел удивлять всех самыми простыми вещами. Мы с Женей сидели у него в комнате не диване, когда он вышел из душа. — У меня аллергия на горячую воду, — Макс вытирал полотенцем синеватое лицо. — Да, он постоянно моется под ледяной водой, поэтому я никогда не хожу с ним в душ. Псих, — Женя взяла сигареты и вышла покурить на балкон, закрыв за собой дверь. Пока Макс возился в дешевом китайском плеере, я слонялся вдоль длинного компьютерного стола и рассматривал случайные экспонаты его комнаты. Сразу после выстроенных в ряд разноцветных пачек сигарет «Pall Mall» стояла небольшая фотография в рамке. На снимке был парень в белой кепке и красном вязаном свитере. В его руке был голубой пластмассовый пистолет со сломанным курком. Мальчик сидел на трехколесном велосипеде на фоне покосившихся веранд. Некоторые доски на передней стороне построек были выбиты или шатались, как молочные зубы. Я пристально всматривался в фон фотографии, но советский объектив безнадежно размазывал все детали в туманном бокэ. — Ты чего там нашел? Это я в садике, — Макс ненадолго оторвался от сборки кальяна и поднял голову на меня. — Да нет, ничего, — я уселся рядом и смотрел, как Макс достает из шкатулки мешочки с табаком, которые он опять заказал невесть откуда. В тот вечер я ушел домой рано. Как бы ни сообразителен был Макс, в нем было что-то уверенно мешавшее ему жить своей жизнью.
Он пытался вырваться за неведомые границы, расширить поле своего любопытства, не заботясь о результатах уже начатых дел. Я знал, что Макс в одиночестве любил «дунуть», поэтому, оставив спящую Женю и густой кальянный смог в занавешенной комнате, я выбрался на свежий воздух. Макс помахал мне вслед прозрачным пакетиком, величиной с фалангу большого пальца, улыбнулся и закрыл дверь. На пути к остановке я вдруг вспомнил, что забыл у него свои отсканированные негативы. Я решил вернуться. Макс встретил меня уже совсем другим взглядом, в котором отражалась непереводимая ни на один язык кроме русского печаль. — Я пленку забыл, — толкнув дверь в комнату, я осторожно прошел мимо спящей Жени и взял пакет «Fujifilm» со стола. Она была такой красивой, эта Женя. Вылитая словно из железа, в своих острых чертах лица она спала, протыкая подушку изящным носом, а рядом с кроватью на полу лежал еще не открытый пакетик с дурью, и Макс сидел над ним, угрюмо опершись о край дивана. Я еще раз посмотрел на фотографию в рамке и попрощался с Максом. Придя домой я, не сняв ботинок, добежал до своей комнаты и спустил с верхней полки покрытый пылью альбом. «Детский сад №21» — золотые буквы выводили на обложке контуры бедности девяностых годов. Я быстро пролистывал фотографии, пытаясь найти свою подготовительную группу. Вдруг с одного снимка на меня посмотрел мальчик в белой кепке и красном свитере, а потом еще один — в синей куртке. Два друга сидели на фотографии рядом и вдавливали в песок игрушечный грузовик. Из кармана первого торчала рукоятка голубого пистолета. И я вдруг понял, что это Макс. А ребенок — сидящий рядом в джинсовке — это я. Странно, мы были лучшими друзьями в детском саду, а потом не виделись почти одиннадцать лет — встретились случайно и не узнали друг друга. Я почти не могу восстановить событий из своего детства, особенно раннего. Помню только, как зимой на прогулке мы играли в догонялки. В нашей группе была Люба — я не считал ей очень красивой, но почемуто, когда она сидела не рядом со мной, на душе становилось пусто и противно — я не мог съесть кашу на обеде, а на тихом часу ворочался, выцарапывал на спинке кровати плохие слова. Люба бегала по детской площадке, падая и спотыкаясь в мелких сугробах. Водили три человека — Паша, Ваня и парень, имя которого я безнадежно забыл. Пашу я помнил, потому что он был старше нас всех и по неведомым причинам задержался в садике на дополнительный год, а Ваня был худым, как спичка и сутулым, поэтому походил на вытянутого динозавра. Я усиленно бегал и скрывался от них среди занесенных снегом клумб и кустов. Но в какой-то момент мне показалось, что я не интересую ведущих. Они втроем бегали только за девочками и в прыжке валили их на снег.
Паша настиг Любу прямо на лестнице главного входа и поцеловал её в губы. Люба лежала на снегу и по-видимому не торопилась вставать. Пробегавшие мимо Ваня и ребенок без имени тоже упали на колени, чтобы быстро чмокнуть Любу. Ваня склонился над ней, из его носа текли зеленые сопли, которые он, убегая, пытался смахнуть рукой. Я отвернулся, чтобы не смотреть, и вдруг увидел вдали Макса, который стоял, прислонившись к березе, и теребил свою шапку-ушанку. Его белые волосы развевались на ветру, а в глазах стояла знакомая мне печаль. Это показалось мне поистине трагичным. Ни за что воспитатели не наказывали так строго, как за прогулку без шапки зимой. И теперь Макс опять смотрел на меня с пыльной фотографии такими же стеклянными голубыми глазами. Я закрыл альбом и убрал его на место. *** Каждый раз замечаю, что, уезжая из дома, беру с собой в дорогу все больше и больше вещей. Неаккуратно сворачиваю одежду и белье, запихивая все в портфель, который опять расходится по швам. Кладу нашу с Максом фотографию между страниц книги Гиляровского, которая не влезает в рюкзак, и поэтому торчит наружу острыми углами. Выходя из квартиры, сожалею о том, что когданибудь приеду сюда уже совершенно пустым.
– Марк Ивин
К
УРГАН
Наша гимназия находится в спальном районе города на берегу болота. Зимой, как и во всех русских школах, на физкультуре нас заставляли кататься на лыжах. Первые четыре класса это можно было стерпеть, и мы с даже с каким-то восторгом ждали урока, но потом всё поменялось: кто-то стал жирным, кто-то отрастил ногти, ну, а кто-то просто стал ленивым. Каждый найдет отмазку, чтобы прогулять физру. Мне, к примеру, не нравилась раздевалка. Скамейки времен молодости Муслима Магомаева дошли до нас уже сгорбленными и облезлыми. Совсем малышней мы ползали в лыжах «Снеговик». Они были без креплений, поэтому их напяливали прямо на валенки. Палок тогда, разумеется, ни у кого не было. А вот потом мы катались на больших лыжах с алюминиевыми палками. На ноги приходилось напяливать специальные ботинки, которые заслуживают отдельного абзаца. В кладовке их было всего несколько, поэтому дело тут обстояло в точности, как в игре с беготнёй вокруг стульев под музыку, только наоборот. Никто не хотел выходить на улицу в этом говне. Ботинки были сшиты из жесткой кожи, которую удалось потоптать уже не одному поколению. С разорванными и вновь связанными в узел, запутанными шнурками коричневые штеблеты стояли в дальнем углу раздевалки. Абсолютно всегда они были мокрыми насквозь и воняли. Но выбирать нам было не из чего, поэтому мы надевали эти ботинки на двойной носок и ехали кататься на наше болото или Чёрное озеро. Или просто — Стакан. И тут, как обычно, начиналась битва за право ехать в лыжне сразу после учителя. Несколько человек из нашего класса по непонятным причинам относились к этому очень серьёзно. Мы ехали друг за другом, и каждый в нашей компашке ждал, пока кто-нибудь запутается в собственных ногах и упадёт, позволив себя обогнать. Мне было наплевать. Наш «авангард» двигался быстрее всех остальных, поэтому в какойто момент несколько моих одноклассниц остались совсем одни среди снежных барханов, утыканных высоченными камышами. И тут откуда ни возьмись в белое поле вывалился мужичок и двинулся им навстречу. Сказать, что они испугались, это не сказать ничего. В этот момент мои одноклассницы развили какие-то нереальные скорости. Они ехали, не оборачиваясь. Казалось, что их вот-вот нагонит проклятый мужик. Вдруг кто-то упал, кто-то споткнулся и тоже упал, образовалось какое-то месиво из людей и лыжных палок. Они подъехали к школе уже другими людьми, преодолев дистанцию за рекордное время. Вот так вот. Ничего не произошло. Всё детство, как один большой рассказ Виктора Драгунского. Пролистал и ничего не понял. А сейчас перечитывать уже некогда. И на лыжах кататься тоже не получается.
– Настя Ч.
У
СТЬ– ИЛИМСК
Мне повезло, что я родилась в маленьком сибирском городке на берегу Ангары. Каких-то вещей вы просто никогда не узнаете, живя в мегаполисе. Собирать грибы во дворе своего дома, убегать купаться на водохранилище, расположенное в пятадцати минутах ходьбы от дома, находить в местном парке следы оленей и при этом жить в обыкновенном девятиэтажном панельном доме, как на любой московской окраине. Маленькие городки тем и противоречивы, что все друг друга знают. В гости приходят без предварительного звонка, встречаются на улицах Даже планировка квартир у всего города абсолютно одинаковая. Даже при небогатой фантазии можно представить, где стоит кровать или шкаф у твоего знакомого, к которому ты ни разу не заходил. Просто-напросто вариантов обстановки может быть всего лишь два или три, в остальном же ты безошибочно можешь угадать, где что стоит. В маленьком городе законы жестче — там нет толпы, с которой можно слиться. Ты всегда на виду, и если ты не такой как все — держись. О тебе будет знать весь город. В нашей школе были «зоновские» понятия. Ребята назначали друг другу стрелки. Уже в девятом классе шли нешуточные разборки с наймом тачек и прочей атрибутикой пресловутой «бригады». Ребята «выясняли понятия», а тех кто «не отвечает» попросту опускали. Избивали и ссали на угнанного всей толпой, после чего враг переходил в разряд опущенного и человеком, как таковым, уже не считался. За «неправильный» вид или поведение ты мог жестко огрести в любой темной подворотне. Помню у нас был один мальчишка в детском лагере, чем-то он не нравился остальным. Они вывели его в лес, раздели догола и закидали дерьмом, которое бережно принесли с собой в целлофановых пакетах. Без сексуального насилия тоже не обходилось. Все, как на зоне, все «по-взрослому». В лет тринадцать я связалась с местными токсикоманами. Они нюхали бенз и развлекались тем, что били стекла на дачах, залезали в чужие дома, грабили, нарывались на драки. Те ребята, в чью компанию я попала, были не намного старше меня. Всем было от силы лет семнадцать. Это был самый старый район нашего города — «деревяшки», ветхие двухэтажные бараки, и самое жесткое отребье — бомжи и алкоголики — базировались там. «Деревяшки» постоянно горели и встретить дом, в котором уцелела хотя бы одна жилая квартира, было удивительно. Однако людей не расселяли годами. Там в подъездах мы и тусовались: курили, пили отвертку или «блэйзер» и ничем не занимались. Ктото рассказывал грязные истории про местных «давалок», искусно классифицируя их по гениталиям. Один парень любил рассказывать байки о том, как он работал сторожем в морге. Танцы с трупами и распитие
алкашки на бурдершафт — это даже не самое фееричное. Кто-то другой все время лечил про драки, а я просто слушала и наблюдала. Одним из главарей был парень с погонялом Заяц, черт его знает, почему Заяц, но уши у него были действительно здоровенные, как и он сам. Недавно вышел из «малолетки», и вот-вот должен был угодить за решетку снова за «вставленную» хату. Его деваха, выжженная перекисью блондинка лет пятнадцати, залетела от какого-то Ахмеда и дурила Зайца, утверждая, что это его ребенок. Еще был Рыжий — первый парень на деревне — по легенде, он сам себе набил слово «snickers» на члене, и Нина, моя подруга, которая и привела меня в эту тусу. Мы когда-то дружили в первом классе, она была дочерью моей первой классной руководительницы, застенчивой, неуклюжей и молчаливой девочкой. Сейчас же, когда я снова, после девяти смененных школ, вернулась в ту самую, с которой все и началось, встретила совершенно другую Нину. Драные джинсы, цепи, торба Арии, знаки анархии фломастером на футболке. В общем, вся атрибутика «металлюги». Но это не помешало нам снова подружиться. Помимо этих главных и неизменных персонажей периодически появлялись разные «районные пацаны» и точно так же внезапно исчезали. Так в нашей компании появился парень: у него были длинные светлые волосы и огромные очки. Кажется, ко всему прочему, он еще был косоглазым. И вообще он выглядел болезненно. Его тут же прозвали Белоснежка. Он не рассказывал пошлых историй, не участвовал в драках, не нюхал бенз и вообще все время молчал и, наверное, за все время мы с ним перекинулись всего парой слов. Обычно он стоял в самом темном углу падика и слушал нас, ковыряя краску на стенах, и чего-то ждал. Позже я стала догадываться — вероятно, несчастный парнишка втюрился и, угораздило же, в ту самую пережженную блондинку — деваху Зайца. Наверное, кроме меня об этом никто не догадывался, а если бы догадался, то слух сразу бы дошел до Зайца, и тогда несчастной Белоснежке не поздоровилось бы. Как он к нам попал — непонятно, как его приняли — удивляет еще больше. Мы часто наведывались к нему домой. Он жил на самой окраине. За окном вечно что-то горело на шинном кладбище, и Заяц говорил, что это местные утилизируют трупы. Всего за пять часов ты можешь избавиться от трупа надоевшей жены, конкурента по бизнесу и просто незнакомого мешка мяса с костями. Все отлично сгорало, обернутое шинами. Никаких следов, никакого генетического материала, по которому можно опознать бывшего человека. Мы заваливались в квартирку Белоснежки в любое время и обчищали холодильник, скуривали сигареты. Ребята запирались в комнате и развлекались со своими подружками, а он
все молчал и никогда не выгонял нас. Его матери никогда не было дома, одно время мы даже думали, что он сирота. Белоснежка говорил, что она много работает, когда днем, но чаще ночью. Однажды мы так же заперлись к нему домой и тут же начали что-то готовить. Помню, из еды была только вермишель и лук. Нина притащила кассету «Металлики», и мы врубили ее на полную мощность. Белоснежка какое-то время молча наблюдал, как мы варварски расправляемся с его последними продуктами, а потом мы и вовсе забыли о его существовании. Когда о нем вспомнили уже было темно. Начали искать по комнатам, но комнаты были пусты. Обувь стояла на месте, куртка висела у двери. Кто-то дернул ручку туалета — он был заперт. Мы начали стучать в дверь, но никто не открывал. Тогда Диса полез в ванную и заглянул в маленькое окошко в стене и увидел, что в огромной луже крови лежит скрюченный Белоснежка. — Блять! Этот пидор вскрылся! Белоснежка перерезал себе вены и подошел к этому весьма подготовлено. Вены были перерезаны вдоль. Вероятно, он хотел сделать это, чтобы привлечь внимание. Скорее всего так и было, но чтобы его никто не обвинил в позерстве, он сделал все «по правилам». Из-за громкой музыки и похуистического отношения мы просто не вспомнили о нем. В первый и последний раз кто-то обратил на него внимание. В тот вечер он узнал, что его мать «работала на панели». Удивительно, как ей удавалось это скрывать столько лет. Оказывается, в этот вечер кто-то из нашей обширной компании «районных» приходил в квартиру и рассказал всё Белоснежке. Но мы не слышали ни звонка в дверь, ни звука вероятной потасовки. Отца Белоснежка никогда не знал, да и, скорее всего, это был кто-то из «клиентов». Я никогда не думала, что этому парню было дико одиноко Поэтому он всегда молчаливо и безотказно впускал нас. И еще я вспомнила, его звали Антон. После этого случая я перестала появляться на «деревяшках», поступила в художественную школу и, наверное, навсегда отвыкла от больших, никчемных компаний, где по сути никто никому не нужен. «Мы выходим на тысяченогую улицу и волшебным образом превращаемся в случайных прохожих».
– Анастасия Лапицки
О
РЁЛ
Лена сидит в кафе на вокзале, в нём все столики пустые. За исключением двух, за которыми сидят люди, погружённые в себя. Возле неё на столе стоит почти допитый пластиковый стакан чая. Она смотрит в карманное зеркало, сначала в одну, потом в другую створку. «Блин, опять», — она пытается поправить на губах розовый блеск. Но каждый раз получается криво. Звонит телефон. Лена не сразу узнаёт мелодию, так как только недавно купила мобильник. Она пытается достать телефон, неловко роется, встряхивает сумку, не сразу его находит. — Привет, Катюх, что такое? — Ничего. Чё ты щас делаешь? — Книжку сижу читаю. На вокзале. — Да, ты ж говорила, что в Орёл едешь. Забыла. — Так и чё? Лена тыкает в гаджет-читалку, которая лежит рядом с её рукой на столе, пролистывает несколько страниц. Катя после небольшой паузы продолжает: — Слушай, можешь ко мне сегодня заехать? — Что у тебя с голосом? — Мне просто страшно одной тут. — Я ж уезжаю. Скоро. Чего канючишь? — Погоди. Надо тебе рассказать. В общем, сегодня я встала с утра. Ну, как обычно там. Душ приняла. Стою, зубы чищу. Только тихо что-то. Странно как-то. — Светка же всегда раньше встаёт. Ты ещё жалуешься, что она топает, как африканский слон. — Да, вечно она чем-нибудь шуршит, стучит чайником по плите. Бабабудильник. Ну вот. А этим утром тихо совсем, понимаешь? — Может, отоспаться решила. Дать тебе фору на кухне. В это время мужчина, который купил блины, отходит от кассы, подходит к столику Лены, делает вид, что замешкался и спрашивает: — Не против, если я сяду? Лена не оглядывается по сторонам и, рассеянно кивая головой, говорит: — Да, да. — Чего да, да? Ты слушаешь вообще? — Чего кричишь. Я только и делаю, что тебя слушаю.
Мужчина напротив Лены начинает медленно есть блин и изучающе смотрит на Лену. Лена не обращает на него внимания, она поглощена разговором. Только пододвигает ближе к себе читалку. — Я захожу в комнату. А там Света… лежит. — Ну, лежит и лежит. Слушай, поезд скоро. Давай ближе к делу. — Блять, да лежит и не шевелится! — Блин, в смысле, не шевелится? Совсем? — Ну, я подошла, дотронулась до неё легко. Она не реагирует. Думаю, чё-т перебрали вчера, по ходу. Я сама стою, шатаюсь, голова болтается на ниточке. Потом говорю: «Свет, ты чего? Харе придуриваться!» Начала её трясти. Знаешь же, Вася когда нажирается вечером, его будишь, трясёшь, а он может хоть все десять минут не просыпаться. Думаю, может, и она. Только тело её какое-то податливое. И вроде, не тёплое. — Катюх, ты чего? (через паузу) Ты плачешь там что ли? — Она, короче, там…(быстро выпаливает) мёртвая лежит. — Слушай, но я ж вчера с вами бухала. Всё ж нормально было. Ржали ещё как кони, что Светка мутила с каким-то мутным перцем. Постоянно она их цепляла. Всяких. Предложила ему переспать, а он ей через два дня ответил по SMS, что, типа, сорри, не могу, учёба поглотила. Первый её облом. Наверное. Но не очень-то она была рада меня увидеть. Не знаю. — Бля, это ж вчера было… — Ты в скорую звонила? — Ну. Долго ехали. Приехали, посмотрели. — И почему она вот так? — Что-то с шейными позвонками. Она, вроде, неудачно во сне перевернулась. Какой-то сместился жёстко, хрустнуло. Сказали, умерла от удушья. Но я ничего не слышала. Хруста. — Говно какое-то. — А я сидела рядом с телом, пока эти врачи что-то записывали, заполняли. Меня больше всего поразило лицо Светы. Я видела снимки трупов, они искалечены смертью. Выражения лиц, перекошенные ужасом. А её лицо. Оно было такое, удивительно спокойное. Как будто всё напряжение схлынуло, когда она встретилась со смертью. И как будто она знала. Печать облегчения и странного глубокого знания. — С тобой всё в порядке? Извини, что спрашиваю. — Ты, короче, когда уехала. Перепутала и ключ мой захватила. У меня Эйфелева башня на брелке. — И ты весь день дома сидишь? — А как я выйду. — И ты только щас звонишь? Ты же знаешь, у меня поезд.
Лена начинает рыться в сумке и находит ключи с Эйфелевой башней на брелке. Она машинально перебирает ключи пальцами. Мужчина напротив достаёт записную книжку и начинает в ней что-то аккуратно писать. — Я Тане позвонила. Ну, знаешь же, мы все вместе учились. В одном классе. Она начала визжать. Говорит, там плохая аура. Тебе срочно надо съехать оттуда, говорит. А то карму испортишь. Я говорю: какая, блять, аура. Светы больше нет. Понимаешь? Она начала говорить, как лучше организовать поминки. Говорит, в Жан-Жак пойдём. Посидим. — Ну, жесть. Местечко в самый раз. Для поминок. — Я попросила её заехать, мне стрёмно одной. Она говорит, извини, замоталась совсем, времени нет сегодня, поэтому, может, ты со мной сегодня побудешь? Комната Светы пустая стоит. А там вещи все эти лежат. И ты очки ещё забыла. — Дела. Я просто с Димой уже договорилась. Диски ему надо передать кому-то в Орёл. — Лен, ты сказала, что сидячку брала. Там же имени нет на билете? — Нужно продать что ли? Блин, я тебе сочувствую. Реально. Подожди, дай подумать. Щас перезвоню. — Мне, правда, дико стрёмно. — Пять минут подожди, окей? Лена откладывает телефон и начинает жевать губы. Она медленно достаёт билет на концерт и смотрит на него. Мужчина напротив прерывает письмо. — Это на «Spiritual Front»? — Да, а как вы поняли? — Просто сидите на Курском. Зашли перекусить, по всей видимости. Клуб-то здесь неподалёку. И кого-то ждёте, но он опаздывает, а вас уже скука одолела. И тут звонок. Мужчина берёт стакан и отпивает из него. — Только врать нехорошо. Лена кладёт руки на стол и пододвигается поближе, чтобы рассмотреть лицо мужчины. Но перед ней всё расплывается. Она замечает только, что один его глаз чуть больше другого. А второй чуть с прищуром и подёргивается. — Давайте я выкуплю билет. — Это как? Мужчина невозмутимо достаёт из кошелька тысячу триста рублей, аккуратно кладёт перед Леной. — Да, столько и стоит.
Мужчина забирает билет и кладёт его во внутренней карман куртки. Лена продолжает смотреть на него. — Я как раз собирался. Все билеты продали. Так что я рассчитывал на удачу. И знал, что наверняка встречу того, кто решит вопрос. А вам всё равно ехать надо к Кате. Вам ведь больше сегодня никуда и не попасть. — Что вы знаете? — Вчера можно было бы быть помягче со Светой. У вас талант заводиться с пол-оборота. Но она не виновата, что гуляет с вашим бывшим. И то, что вы демонстративно приехали испортить вечер двум близким подругам и наговорили ей всё это в озябшей тишине. Это было ни к чему. Вы принесли беду. От вас исходит тёмное сияние. Но то, что случилось, так и должно было быть. — Мне сейчас должно стать легче, узнать, что я чёрный человек. Лена отворачивается посмотреть на прилавок и слышит его слова. — Я просто оставлю это здесь. Это предупреждение. Лена разворачивается назад, но уже никого нет. На столе осталась лежать его чёрная записная книжка. Лена берёт записную книжку себе, открывает на странице, которая была заложена, и внимательно читает. — А вот и я. Входит Слава, он слегка запыхался и раскраснелся, потому что торопливо шёл. Он присаживается на стул напротив Лены. И снимает с шеи шарф. — Слава, спасибо, что пришёл. — Чё хрипишь? Весёлая ночка была? — Не начинай. — Я удивлён, ты вовремя. Извини, что задержался. Ещё посидим или пойдём? — Да уже ничего не осталось. Я тут давно тусуюсь. Если хочешь — возьми батончик мюсли. Больше есть не хочется. — Мюсли «Эго». У тебя раздутое эго? — Такое же, как твоё чувство юмора. Слава и Лена медленно идут мимо вокзала. Вокруг носятся люди, но они вдвоём ненапряженно перемещаются. — Случилось чего? — Нет, всё в порядке. — И поэтому ты плывёшь, как туча. Давай выкладывай, что такое. — Это личное. — Двуличное! Лучшему другу можно и рассказать. Чё-то скрываешь?
— Какая разница. — Это что-то фатальное? — Да. — Тебя опять из дома выгнали? — Нет. — Тебе нечего есть? — Нет. — Могу дать денег взаймы. — Я и так тебя просила положить на телефон, бабло кончилось. Ты конечно, как всегда забыл. А ведь ты мне должен. Хотя когда ты парился. — В этом всё дело что ли? — Да мне пофиг на деньги и пофиг, что ты опоздал на 2 часа. И вообще мне на всё пофиг. Прям как тебе. — Слушай, я и так сел на электричку после перерыва. Еле подгадал. Пёр из Чехова, только чтоб сходить на этот концерт. Хотя да, я немного забылся. Кинчик увлёк. — У тебя болезнь. Залипуха называется. — Да что с тобой? — Я с ночи на ногах. Не спала. Домой не заходила. Погудели с девчонками, да грустно как-то, звук отрубила, телефон новый, ебучий, забыла, как звук включить назад. Мать звонит, говорит, где опять шляешься. Типа и смысл тебе возвращаться. Гуляй, птичка. А у нас с тобой концерт ещё. И тут как гром среди ясного неба. Что-то должно было произойти. Срезать. — Попрыгунья. Я ведь тоже звонил. А ты не перезвонила. Легко забиваешь на других. «Поезд 0-33 прибывает на седьмой путь платформы номер шесть». — Я продала билет. — Зачем? — Надоело веселиться. Только и делаю, что веселюсь. Куда-то вписываюсь. Пропадаю днями. Меня, как метеорит, несёт на полной скорости, крутит во все стороны, и я не могу остановиться. А ведь так можно сгореть в атмосфере. — Но мы ж давно хотели сходить. Ты уши все проела. — Тебя опередили. Да и к чему это уже. — Если я тебя заебал. Ты так и скажи. — Ты не заебал. Ты вообще мне, может, помогаешь каждый день проживать. И не чувствовать себя мертвецом. Но что-то сломалось щас внутри, и бежать надо. Ждут. — Побег не лечит от тоски. Лена вырывает страницу из чёрной записной книжки незнакомца, сминает, отдаёт Славе. Целует его в щёку. И убегает.
Слава медленно разворачивает листок и читает на нём: «У тишины есть тело. Когда я стоял на кромке леса, я слышал, как она скользит сквозь листву деревьев и змеёй струится ко мне. Жар быстро нарастал, и я снова огляделся, дрожа, как в лихорадке. Я заглянул в колодец. Смутное отражение, искажённое ветром, отказывалось принимать форму. Изменение не прекращалось — я этого и не ждал, и не хотел. Я услышал глухой стон, он исходил из середины моей груди. Я поднял глаза и увидел два горящих угля в темноте. Очертания становились различимыми. Неровный овал, приближаясь, разрастался всё больше с быстротой, не оставлявшей времени для размышлений. В самом центре овала и в самой широкой его части зияла пропасть. Я застыл на месте, но ветер подталкивал в спину. Я не сопротивлялся более, но муки души вылились в громком, долгом, отчаянном крике. Вот я уже закачался на самом краю — я отвёл глаза и упал».
– Ира Товамура
ФОТО В НОМЕРЕ: Павел Волков Федор Мельников Александр Степанов Николай Ветлин Денис Евгеньев Таня Шальнева Андрей Уродов Илья Нетёсов
НИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО НИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО НИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО
НИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО НИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО С НИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО С
АНИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО С НИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО СВ НИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО СВ ИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО СВИ ИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО СВИ ИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО СВИ
О СВИДАНИЯ! ДО СВИД О СВИДАНИЯ! ДО СВИДА О СВИДАНИЯ! ДО СВИДАН
СВИДАНИЯ! ДО СВИДАН СВИДАНИЯ! ДО СВИДАНИ СВИДАНИЯ! ДО СВИДАНИ
СВИДАНИЯ! ДО СВИДАНИЯ ВИДАНИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ВИДАНИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ИДАНИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ИДАНИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ИДАНИЯ! ДО СВИДАНИЯ!