Ж И В Л Ю Б У М Е Ч И Т А Г У Л Я С М О Т Р Л Е Ч Т О С К У У М И Р А
И И Й Й Й И И Й Й
#
6
РОССИЯ БЕЗ НАС
ЗДРАВСТВУЙТЕ! ЗДРАВСТВ
ВУЙТЕ! ЗДРАВСТВУЙТЕ! ЗД
Я
И МОИ ДРУЗЬЯ
— На самом деле всё очень прозаично: мне было то ли четырнадцать, то ли пятнадцать, за окном был 2002 год или около того. Вторая Чеченская, погромы на рынках, молодой Путин, озноб от дефолта, водка по 27 рублей за бутылку в любом ларьке и ощущение свободы. Одним утром я собрал в дешёвую торбу с логотипом «NIRVANA» вязанную мамой полосатую кофту, хлеб, и плеер с парой кассет. Надел растянутую футболку, кеды и порвавшиеся джинсы с рынка, тихо прикрыл дверь и свалил из дома. Никакого чёткого плана не было. Ну, когда тебе четырнадцать, какой может быть план? Сейчас я помню только, что подумал: «Ну, ничего, Кобейн же жил под мостом и не загнулся, я, чай, не хуже». Включил «Something in the way» и пошёл по улице. День прошатался, провалялся на траве, съел полбуханки хлеба, купил водки в палатке и лёг спать в рощице в парке, или, как мы его называли, в «шервудском лесу». Спать было погано, и нет, не потому, что холодно или сыро, а потому, что в этом парке традиционно собиралась вся гопота, быдлота и бандитота нашего Северного Бутово, особенно в то время, когда не успели всех заново пересажать после амнистий 1999, 2000-х годов. Собирались, заливаясь дешёвым пойлом, орали, братались, бычились, искали стукачей, что их ссучили, резали друг друга, били морды и себе, и всем прохожим без разбору. На следующий день я пошёл в соседний дикий парк, где не было ни дорожек, ни лавочек, ни фонарей. Там под горой, на которой было старое, ещё деревенское, кладбище, есть канализационный коллектор. В нём плещется маленькая речушка, вытекающая из-под кладбища. Я помнил этот коллектор, когда ещё был совсем маленьким: мы тогда вырезали из найденного на мусорках пенопласта пистолеты и автоматы, играли в войнушку, носились, как припадочные, по району, а на ночь прятали их в этом коллекторе, потому что родители не разрешали брать это «говно с улицы» домой.
Люков в коллекторе не было. Внизу было видно две небольшие, даже чистые, площадки. «Отлично», — подумал я. Ну, а дальше — сходил по помойкам, достал картона и пенопласта, вернулся, спустился вниз и стал мастерить себе шконарь. На площадке под лестницей уже валялась замызганная картонка, и я решил перепрыгнуть за ручей-речушку на треугольный выступ, с двух сторон обтекаемый водой. Навалил пенопласта, постелил картон от телека, осмотрел всё это дело, одобрил и полез наверх, чтобы ещё побродить по району. Вечером, спускаясь вниз, я наткнулся на этой самой площадке на какого-то бродягу, лежащего на замызганной картонке. Я чуть не подох на месте со страху. Бродяга же житейски протянул: «Ааа, вот и ты. Я вернулся и смотрю, что с той стороны застелено, думал, бичуга заехать решил, а тут ты, поцан, Сколько тебе, двенадцать?» — Четырнадцать. — промямлил я. — Да ты, это, не обижайся, тут темно и не видно нихера, ещё волосы эти длинные, не поймёшь. Да ты спускайся, не боись, не трону. Я, это, спать буду, ходил сегодня на платформу, лом сдавал, всё тело болит. Так что давай, если не ссышь, то заходи, гостем будешь. И ещё, это, не жги тут ничего, через сток видно будет — или быдло припрётся или наряд приедет. Я перелез на свою «койку», свернулся и попытался заснуть. Первую ночь я почти не спал, было холодно, да ещё боялся скатиться в воду. Поспал часа два. Утром проснулся оттого, что этот тип вылезал на улицу. Лицо у него было правильное, не заплывшее, но посмуглевшее, нос с горбинкой, серая щетина, пепельные не длинные, но взъерошенные волосы. — Я, это, поссать вылезал. Ну, подумал, что при соседях в реку ссать не прилично. Оказалось, что этот мужик, кажется, Серёга, ещё лет пять назад был обычным инженером. А потом как по написанному: развелся с женой, алименты, сгорела квартира с документами, денег нет, пепелище продал, снимал угол, с работы турнули по сокращению, деньги кончились, улица, вокзал.
Он старался жить на улице в одиночку, не сбиваясь в стаи, потому что обязательно плохо кончишь, другие на дно утянут, стащат последние ботинки, а то и ножом пырнут. «Чтобы на улице выжить, особенно зимой, нужно попытаться сохранить человеческий вид» — иногда говорил он, когда мы поднимались в лифте, проскользнув в подъезд за каким-нибудь жильцом. В этих подъездах мы свинчивали алюминий с оконных рам на лестничных клетках и сдавали его на ж/д платформе «Бутово». Кажется, килограмм алюминия стоил в приёме рублей 18-20. На эти деньги мы покупали хлеб, сосиски, водку, портвейн и иногда пиво. Часть денег он откладывал на зиму. Так я прожил неделю. Серёга почти не говорил о себе, да я и не спрашивал: думал, мол, так у них принято. Но он спрашивал меня о моей жизни, о семье, о школе, и вообще почему я здесь. Узнав, что у меня вообще-то есть мать, есть дом, он сказал, что я могу прожить тут ещё три дня, а потом мне нужно возвращаться домой. «Я всё понимаю, и этот твой, как его, юношеский максимализм и нигилизм и всю прочую хуйню, но так нельзя». Спустя три дня после разговора, я помятый, похудевший и посеревший вернулся домой. Мамка в слёзы, я ей конечно объяснил, что вот да, сбежал, да жил у друзей, что в лес с палаткой ходили с другом на четыре дня, но ведь живой, ведь всё в порядке, ведь дома. Неделю отлёживался, спал, болел немного. А потом опять сказал, что пойдём с друзьями в лес, достал из холодильника еды и пошел к кладбищу, Серёгу в продовольственном плане подогреть. Пришёл — а его уже и нет. Так я больше его никогда и не видел. Но стал часто вглядываться в бродяг, стараясь узнать Серёгу. Со временем его лицо замылилось и стёрлось из моей памяти. Хочется думать, что у него всё хорошо, что его приютила бывшая жена или тёща, а вдруг ему повело больше, и он стал дворником. А в подъездах до сих пор сквозняки и свист щелей оконных рам. – Саша Гурьев
— Я всё понимаю, и этот твой, как его, юношеский максимализм и нигилизм, и всю прочую хуйню, но так нельзя
— Здравствуйте, а можно газетку? — С программой только эта и эта. Или вам повеселее чего? — А дайте просто «Комсомолку». — 20 рублей. Достаю из кармана мятую сторублевку. — Я на самом деле кино снимаю. Про Москву. Но про Москву не хочу — хочу про людей. — Кино? Ну, мне слава не нужна. Приходили тут ко мне с телевидения, хотели на программу пригласить, чтобы я все рассказала, ну, что происходит тут, как есть. А я им отказала. Они на меня давай орать. У них же зрители, они рекламу продают. Сорвался на мне, наверное, большой какой-то куш. А зачем про меня снимать? Я шестнадцать лет уже здесь стою. У меня родственников сейчас столько приехало с Украины, беженцев. А они что? Бандеровцы, говорят. Это ужас, что творится. Вы зачем меня хотите снимать? Снимите что-нибудь доброе, о любви. А преступления эти зачем снимать? Сейчас все знаменитые люди, Алла Пугачева, Киркоров. Они же судятся за то, что их незаконно снимают. И выигрывают. А почему? Потому что есть закон. Нельзя людей снимать без их согласия. — Я поэтому у вас и спросил заранее, можно снимать или нет. — Ну зачем, зачем про преступления? Эти блогеры вот сейчас. Они же ужас какой снимают: драки, бьют друг друга. Путин там, Медведев на это внимания не обращали раньше, а теперь заметили, потому что блогеры на этом зарабатывают огромные деньги. А это страшно все. Страшно. Я вот по долгу профессии. Все-таки знать должна. И вот, эти газеты, это страшно. И грязно всё. Один криминал. — Ну мы не из-за денег снимаем, документальное же кино, мы не с телевидения. — Но про преступления-то зачем? Вы снимите лучше о любви что-нибудь. Найдите молодых. А мы чего? Я тут уже шестнадцать лет. Я на пересечении камер стою: там камера и тут камера. Меня на телефон часто снимают, а мне что. Зачем мне слава? Я закрываюсь, лицо закрываю. Вы же потом в сеть это выложите, в сети свои. А у меня тут родственников сколько. Столько родственников. – Марк Ивин
— ФИЛИАЛЫ СТРАШНОГО СУДА ОТКРЫТЫ ПО ВСЕЙ ЗЕМЛЕ
«Филиалы Страшного суда открыты по всей Земле», — говорит мне бородатый. Бомжи вообще много знают полезного. Например, как быть всегда в говно, не имея при этом денег. Так вот, если оказаться в метро, на станции Курская, кольцевой линии, часов эдак в пять вечера, когда на подступах к эскалаторам теснится лимита, а женский голос из динамиков просит, мол, господа, не стройте из себя москвичей, то все видят, что вы приезжие. Поэтому заполняйте обе стороны эскалатора и не выёбывайтесь, пожалуйста. Вот тогда во всем этом людском потоке могут оказаться представители
небесной канцелярии, сопящие, шипящие, блюющие, стонущие во сне по углам переполненных вагонов.
И если вы, наступая кому-то на ноги или прорываясь сквозь локти и зонтики, наконец пройдете в тот угол, если вы, зажав нос и нахмурив брови, наклонитесь и посмотрите в глаза этому человеку, то «то» никогда не наступит. То самое «то» не найти рядом с сидящими в тамбурах последних электричек или под сиденьями вычищенных вагонов с олимпийской символикой.
«То» не случается с ними. Оно не происходит, и всё тут.
– Ринат Крайнов
НОВЫЕ КРОССОВКИ ТЕБЯ УЖЕ НЕ СПАСУТ
Мы шли по Маросейке. К нам подошел очень странный дедуля с пакетом. Он уставился на нас, смотрел прямо в глаза, шёл за нами. И постоянно говорил: «Можно спросить?». — Можно спросить? — Можноспроситьможноспросить? — Можноспросить? — Можно? — Спросить? Я его отшила. Потом мы встретили его через два часа, все повторилось. Когда спросили у бедного: «Что спросить-то?», то он сказал: «А я уже спросил». И ушел. Потом до нас дошло — он ведь и правда спросил!
– Маша Чёрная
Чего тебе сказать-то? Пятнадцатый год чую только говно и сырость. Вонь перебивается перегаром или ссаниной, но только если мужики угощают водкой али чем ещё. Мне-то срать — с детского дома привык терпеть всякое, а после Афгана вообще похуй — могу и в грязи купаться. Мне же ещё после контузии не хочется ничего — кто-то память теряет, у кого-то крыша едет, а у меня просто эмоций, как у мента, который бомжа оформляет. Не колышет ничё. Илью вон, одного из наших, собаки сгрызли на моих глазах, а я даже не въебал им крышкой люка. Ну, представь: он орёт как сука под кобелём и раздирается этими ссаными псинами на куски, а я тупо пялюсь. Во, по глазам вижу — чувствуешь что-то. А я ничего не чувствую. Хотя нет, пизжу — разок, ещё до того, как сиськи на каждом шагу видны стали, видал в переходе одну бабу. Такую рыжую, высокую, одета, как проститутка. Короче, все пялились, даже останавливались посмотреть. У меня ж стояка даже после дембеля не было, а тут влюбился, как мелкий. Помню только, как она мимо проходит: юбка колышется, а ноги такие длинные. Чего не познакомился? Да я ж милостыню просил, какой там. Вот, больше ничего не чувствовал. Даже если вспоминаю рыжую — нихуя не чувствую. Что тебе ещё рассказать? Давай бутылку уже, харе тянуть. Короче, подходил недавно такой журналист недоделанный, помоложе твоего. Попросил рассказать для газеты. Какая-то муть о жителях города. Я ему говорю, что я не житель города, а бомж, а он пусть в жопу идёт. Ну, пацан что-то промычал и ушёл. Ты не думай — я не злой и всех детей не матерю. Собаку вон подобрал щенком — кто-то её отравить хотел, да что-то яд хуёвый попался, видать. Выходил, накормил, чем мог, теперь уже года три вместе бродим. Один раз отогнала от меня мелких уёбков, школьников, вроде. Они собрались в стаю и начали камнями кидаться. Так собака сразу на них, а они обоссались. Больше не приставали.
Ещё как-то бабе одной помогли. Я, Сенька, псина моя, и Гешик — из нахичеванских, его родители выгнали в детстве за то, что к сестре младшей приставал. Идём за водкой, а там трое шлюху какую-то держат, и орёт она, как певица с телевизора. Нет, я не рыцарь какой — думали срулить потихоньку, но потом собака залаяла, и насильники на нас попёрли. Ну, отпиздили их — они-то бухие, а мы ещё нет. Думали потом, что баба спасибо хоть скажет, а она сбежала, как драка началась. Ну и хуй с ней, испугалась, может. Тебя если бомжи спасают — не пугайся. Потом пошли с Гешей отмечать. Мелочи хватило только на палёнку, но мы привыкшие — два пузыря взяли и сели в парке. Мимо мамки с детьми, парочки, бабы одинокие. И все носы зажимали, когда близко подходили. Молодёжь материла, а народ постарше бурчал просто, но это херня, когда бутылка почти закончилась. Последнее, что помню — Геша говорит, что не только к своей младшей сестре приставал. Дальше туман какой-то, видать, водка совсем хуёвая. Потом в памяти только парк с утра, вокруг никого, а рядом Геша валяется. Ну, думаю, спит — тормошу, переворачиваю на спину и охуеваю. Он весь в блевоте, не дышит, глаза открыты. Я перекрестился, огляделся и пошёл, куда глаза глядят. После этого я начал пиздить. Сумки там, по карманам шарить в переходах . Травануться, как Геша, не охота было. Один раз вытянул сотку из штанов какого-то вдвшника, так он развернулся, к стене прижал и пиздить начал. Месяца три все так болело, что лучше бы траванулся. С тех пор сижу в переходах, на картонках пишу всякое, чтобы народ мелочь кидал активнее. Обычно про Афган, не хочу врать, но этих афганцев тут столько, что канать почти перестало. Приходится больным притворяться — только так на нормальное бухло хватает. Как живу? Да нормально. А ты пузырь давай — зубы не заговаривай. Да и в переход мне пора, зарабатывать надо. – Микаэл Байрикян
— подходил недавно такой журналист недоделанный. Какая-то муть о жителях города. Я ему говорю, что я не житель города. Я бомж, а он пусть в жопу идёт
— Мам, ты что, не спишь? Ты куда? — Да, пойду пройдусь по пробою, пока машины не приехали. Время было около пяти утра, может и раньше. Пробой осуществлялся командно, но иногда и в одиночку. Ходят они по помойкам дорогих домов и по задним дворам ресторанов. Чего люди только не выбрасывают, и чего она только не приносила домой. Из одежды куча всего, особенно детского. Многое из этого она постоянно раздавала и поэтому была этим по-настоящему счастлива. Трудно сказать, когда это все началось. Это не У нас была обычная бедная семья из 90-ых. Папа почти сразу отпочковался в известные места . М ама осталась в двадцать с небольшим с двумя маленькими детьми. Работы особо не было: продавала пакетики на рынке, работала в столовых, но никогда там долго не задерживалась. Вообще мама никогда не работала долго на одной работе. Ели мы тогда что попало и очень мало. Горох, гречку, дешевые макароны, безвкусные американские окорочка. Даже, помню, получали несколько раз гуманитарную помощь, там была чечевица. Отвратительная гадость. Я ее раз попробовала и больше никогда не ела. случается за один день.
Мама ушла в странный заработок. Иногда приходила домой с огромными сумками всякой еды, сладостей, подарков. Мы были очень счастливы, однако это происходило нечасто. У мамы случались алкогольные срывы, но её можно было понять. Она молода, красива, но тратит жизнь и все своё время лишь на добычу еды, как машина. Разве это жизнь? И вечные склоки дома, слезы, голод, нужда. Когда у нее случался запой, она закрывалась на кухне с самогонкой, сигаретами и шансоном. Обычно она не курила. Самогон в те времена продавался в каждом квартале, в окошке первого этажа деревянного барака. Все знали бабку Беспалиху в этих деревяшках. Бывало, когда она пила не дома. Но так было тольОчень беспокоились. Раздается звонок в дверь посреди ночи, открываем дверь, а там она лежит. И как только мама доходила до четвертого этажа? Лифта у нас не было. ко хуже, потому что мы не знали, где она.
Так продолжалось много лет. Годы стирали друзей с ее фотографий, а надежд, что все наладится становилось все меньше. Друзей у неё почти не осталось: одного спустили с лестницы собутыльники, второму проломили череп тупой частью топора. Третий уснул на дереве, с которого рыбачил, и упал в воду, захлебнулся. Еще одну изнасиловали, убили и спрятали так, что долго не могли найти. Невольно, наверное, думаешь, что ты следующий. Но у каждого свой путь. Сначала ее друзьями были ее сверстники, любящие повеселиться, выпить и погонять на мотоциклах. Потом туда примешались воры и мошенники, всякие бандиты. Они даже устраивали пару раз разбой в нашей квартире. Как в кино: выворачивали все вещи, разбивали стекла, посуду. Потом приезжали вышибалы, и после них мы отмывали стены нашей квартиры от крови. А милиция никогда к нам не приезжала. Они знали наш адрес, но не хотели с этим связываться. Говорили, что вызов принят, ждите, но не приезжали. А к нам ломились уголовники, вышибали дверь. Очень страшно было. Мне до сих просто снится Северный, где я, не чувствуя страха, прыгаю с балкона, чтобы спастись. Потом ее друзьями становились всякие больные и наркоманы, сборщики металла, беженцы, дальнобойщики, бичи. В общем, всякий сброд. И в каждом она видела человека. Все ее любили, писали стихи, рисовали ее. Она, и правда, была хорошая, ещё ей нравилось помогать людям. То, что предлагала ей официальная работа штамповщицы или лепщицы пельменей, а это смены по графику,
12 часов работы и низкая оплата, ей не подходило. И она поняла, что не работая, можно жить. И даже лучше жить. Теперь у нее была куча одежды, косметики, бижутерии, вещей для дома. Была вкусная еда. Богатые выбрасывают все. Дорогой зеленый чай, который распускается при заварке, специи, сухие смеси, крупы, масло, печенье, торты, икру. Рестораны выбрасывают ничуть не испорченные суши, роллы, мясо, гарниры, десерты. Не всегда шикарный улов, но голодным не останешься. Она уже перестала неделями появляться дома. Жила со своими друзьями в теплотрассах. Часто ела в приходах разных конфессий. Рассказывала, что среди бомжей есть враждующие кланы. Однажды им ночью в теплотрассу кинули зажигательную смесь.
Все спали. У нее загорелись волосы. Сверху Люди спасались, держась за раскаленные трубы с горячей водой. Обожгли ладони. Те, кто был слишком пьян, чтобы проснуться, остались в огне. люк держали закрытым.
Я на нее все время обижалась. Резко разговаривала. Мне казалось, что ей на нас наплевать. Она поздравляла меня с праздниками и дарила подарки. На последний мой день рождения, который она за стала , подарила мне найденный гель для душа и колье. Колье было куплено, мама это подчеркнула. Она специально выбирала, чтобы мне понравилось. Я даже сейчас вспоминаю, и мне хочется плакать. Так мне ее жаль. Она очень хорошая была. Последний раз я видела ее пять лет назад, 15 августа. В нашем городе появился новый мобильный оператор, и в честь этого был концерт «Мумий Тролля». Мы решили поехать, хотя в те годы мы уже почти не общались. Предстоял странный выезд в духе: «Давайте представим, что у нас все нормально». Мама оделась, накрасилась, зашла ко мне и с робкой улыбкой, как бы боясь, что я снова отвечу грубо, спросила: «Ну как, нормально?». Я ответила, что сойдет. Хотя мне не нравилось количество не подходящей друг другу бижутерии. Мы поехали в центр. Было странно и ново идти с мамой. Она была трезвой и спокойной. Мне хотелось, чтобы она осталась такой навсегда, бросила своих ужасных друзей, побирательство, дешевый алкоголь. Бросила эту грязь и зажила хорошей жизнью. Мне хотелось не бояться вытирать руки после нее тем же полотенцем, не бояться брать ложки, не чувствовать в коридоре тошнотворный запах костра от ее куртки. Но я понимала, что это никогда не случится. Она хотела, чтобы ее любили и ценили. Бомжи ее боготворили. А дома она только чувствовала себя виноватой. На концерте мы недолго простояли вместе. Помню, «Малыш» я сказала ей, что это на самом деле песня Цоя, и что сегодня 15 августа, как раз день его памяти. Я и не подозревала, что приобрету день памяти мамы уже через неделю. как на песне
Как я уже сказала, больше я ее не видела. 23 августа я сидела в парке у фонтана с подружкой. Позвонил брат и сказал, что мамы больше нет. Нужно было ехать в какой-то заброшенный дом, чтобы её забрать. У меня была странная улыбка. Шоковая. Я еще долго не могла в это поверить. Когда мы приехали в то место, ее тела там уже не оказалось. Во дворе стояла милицейская машина, я зашла в разрушенное здание, увидела там кучу мусора и грязное одеяло. Мама умерла во сне. Ее друг обнаружил мамино тело утром рядом с собой. В морге я не смогла пойти на опознание. Там мне отдали бумажный конвертик с четырехзначным номером. Внутри были ее кольца. Я боялась к ним прикоснуться.
Хоронить было не на что. Я написала отказ, общую могилу и гроб без обивки оплатило государство. Я лишь вечером привезла для нее вещи в гроб. Смотреть на массовые похороны запрещено. Специальная машина приезжает утром на кладбище и закапывает людей в длинные траншеи в безродном секторе. В изголовье каждого гроба втыкается металлический штырь с номером. Его потом можно заменить на памятник. Земля там не похожа на обычную. Какая-то рыжая глина с песком. Ходить там очень страшно, расстояние между соседними столбиками сантиметров 20, а значит ходишь ты сверху по гробам, получается. Если они, конечно, не обманули про гробы и одежду. Никак ведь не проверить. Первое время у меня были мысли, что тут что-то напутано. Ведь я не видела ее мертвой. Каждую ночь мне снился сон, который я считала явью. Мама приходила домой, я радовалась и говорила ей, мол, представляешь , а нам сказали , что ты умерла ! И показывала эти кольца из конвертика. Утром даже вставала проверять, на месте ли они. Но они всегда оставались там же. Мама, я прощаю тебя. Первое время, чтобы хоть чуть-чуть ее вернуть, я нюхала ее одежду. На фотографии старалась не смотреть. Странно, насколько сильно можно не верить в смерть. Когда умерли бабушка и дедушка, их было безумно жаль. Но, как ни крути, их смерть была естественной. Мамин уход я никак не могла осознать. Последние свои годы мама часто говорила, что скоро умрет. В молодости ей гадалка предсказала, что жизнь будет короткая, всего 37 лет. Помню, как страшно было жить в тот год, фоном висела эта опасность предсказания. Я выдохнула, когда маме исполнилось 38. Однако она ошиблась не намного. Сейчас я уже не нюхаю ее кофт, но чтобы немножко ее почувствовать, слушаю мамины любимые песни. Те, что раньше и слышать не хотела. Теперь она не приходит во сне домой, да и дом у меня уже другой, но я никогда про нее не забываю. Да и как тут забыть, когда в зеркале отражается почти что ее лицо? Тот же нос и лицо. те же жесты. Она прорывается через меня и живет во мне. До встречи во сне, мам.
— Когда я захожу в незнакомый магазин, я сразу смотрю в лицо продавщицы, чтобы понять, кто перед тобой. Когда заходишь в знакомый, то сразу смотришь на полочку и думаешь, что же сегодня эдакого испробовать, а в незнакомых всё иначе. По женщине сразу видно, какая она. Если у неё квадратные глаза, угловатое лицо и тоненькие, как берега Суры, губы, то и сама она угловатая. Продаст тебе любую отраву со спокойной душой и глазом не моргнёт, а ты хоть помирай. Если у неё глаза узкие да нос, как острие ножа, то таких надо бояться ещё больше. Она отдаст тебе в руки не просто со спокойной душой, а с ненавистью и желанием, чтобы ты скорее сдох от этого пойла. Была одна такая, смотрела на меня, словно я Гитлер, а она держит в своих руках ружьё, а я приставлен к стене. Как я стал уходить, припрятав прозрачную, она мне вслед крикнула: «Спасибо за покупку». Будто нож в спину. Я думал, что кину эту бутылку обратно в её колючее лицо. Если у неё широки бедра да губы сладки, то верь этой женщине. Она покроет тебя бетонным слоем мата, забрызжет слюной, а всё потому, что любит тебя, дурака, жалеет. Был один случай, когда я в очередной раз валялся на дороге и не чувствовал ни ног, ни рук, ко мне подъехала машина с синей полоской, вышли мужики в форме и затащили меня в своё такси. Потом я очутился в вытрезвителе, совершенно не помню, как и почему, но ясно помню лица тех мужиков в форме. Сидел я там недолго, через пару дней меня выпустили, и я сразу же побежал в ближайший магазин, благо, в брюках я откопал полтинник и червонец . О ткрываю дверь , смотрю продавцу в лицо , а там мужик! Представляешь себе? Мужик! Я увидел его и не мог с места сдвинуться, так и стоял в дверях. Стоял и думал, почему и зачем. После закрыл дверь, зажмурился и сплюнул на порог что есть силы, сплюнул и ушёл отравленный этим паршивым продавцом. Лучше нарядиться в бабу, надеть парик и накачать себе грудь, чем носить халат и продавать горькую! Я не понимаю мужиков и не смогу понять. Да и как можно хоть что-то понять по их тупым деревянным рожам? Они все одинаковые. Либо я слишком туп, чтобы прочувствовать глубину мужчины сквозь чёрствую внешность, либо они все тупые. Я склонен думать второе. – Скворцов
не ег сошел н с , ы т е е. к и грязны лочил па л о в ы б р г е у т р е к В во же ю, дома , но все у ь с а л полность и . ч е не кон ется идти щ д е и р а к п д о о В му-т за и, что ко рис, взяв о Б л а з а понимал к нес шь», — с — произ е , д » й е о б е п т ы «Т «Хуй жил Сережу. оря поло Б к а к в й е пуговицу , но увид исезонно о м н е ч д а н р а м м тот й кар его адратны овой: «Ч в л к о г в л у у к у н р ив й. быстро к адостны курточки . Голос его был р о?» купить-т вшин – Вова И
Посетители лапшичной застыли, как в галерее современного искусства — отстранённо наблюдают, как взлохмаченный мужик лупашит со всей силы
бутылкой водки по стеклу, но оно пружинисто резонирует и не разбивается, как и бутылка.
Из кафе вы-
рывается охранник, орёт, мужик бежит от него прочь
Страстному бульвару, тряся бутылкой в воздухе, охранник несётся за ним. Возле метро мужик снок
сит меня локтем и пропадает в подземном переходе.
Страстной бульвар — одно из главных пристанищ Москве, из метро выныривает бесчис-
блаженных в
ленные ряженые и на время оседают на промежутке
от памятника Пушкину до театрального центра. Сложно понять, что влечёт этих мотыльков сюда. Вниз по улице — прокуратура, дорогие бутики и Кремль с нулевым километром, где положено обнулиться и примерить маску москвича. Однако их образы слишком хороши, чтобы променять на «нормкор»: хипстер-бомж с огромными щеками в скинни джинсах и белых кроссовках, готовый обнять любого, кто его угостит, недвижимый в любое время года на верхней ступеньке перехода возле магазинчика
«Апельсин», бомжи в мини-юбках, парень в майке «Satan is rising», человек в арбузном шлеме с синими дредами до задницы и в леопардовых лосинах на мопеде, мужчина в маске
Анонимуса за
рулём фургончика с овощами, высохшая бабушка
в лисьей шубе, от которой остались одни огромные глаза, она днями напролёт пьёт чай из стаканчика,
перезаваривая пакетики, трио поющих пенсионерок, художница с вечно натянутой улыбкой, рисующая
одних котов, припаркованная между машин воро-
ная лошадь , передвижная синагога на колёсах
и танцующие возле неё хасиды, мужчина, пугающий пешеходов внезапным приседанием перед самым
их лицом, преследующий зевак мужчина, громко
шуршащий пакетом за спиной, дедушка-«сэндвич» от нашей компании, похожий на состарившегося ребёнка в очках с огромными диоптриями.
Если бы начался Апокалипсис — эти ребята автоматически стали бы его глашатаями и всадниками, ведь они больше других готовы к концу света и покорно ждут его, прохаживаясь взад-вперёд по брусчатке и между деревьями. Мой друг — бродяга и уличный философ (как он считает ). О н показался из метро «Ч еховская » в лёгкой курточке цвета битого бутылочного стекла
Страстной, где мог бы сразу сойти за На его постоянной курточки истёрлась подкладка, один рукав оторван и болтается, разорвани ступил на своего.
ный на бахрому, на голове всклокоченный венчик светлых волос, ботинки с ошмётками кожзама, светлые штаны заляпаны грязью. не особо заботит его.
Но внешний вид
Он опоздал на час и нетороПодаёт ватную руку и произносит нараспев: «Приве-е-ет». «Здоров!» пливо приближается, пожёвывая самокрутку.
Ранняя весна. Солнце неуверенно обдаёт теплом сквозь ветки деревьев, мы медленно шаркаем ногами по бульвару. — Мне вчера негде было остановиться. Я только приехал, решил ночевать на вокзале, там столовая ещё ничего. Видел там полную тётку в лохмотьях. Она остановила мужика с часами на руке. И пристально смотрела на него, глаз не отводила, бубнила и бубнила. Он послушно достал купюры и вложил их в ладонь тётки, она подошла вплотную совсем и за руку его взяла, а он ещё ей деньги протянул. Мне нравится смотреть, как они работают, — он вынул потухшую самокрутку изо рта, покрутил в руке и стал пытаться её поджечь. — Кто? — Вокзальные щипачи. Щип-щип которые. Ухмыляется и смеётся, как будто у него внутри картошины ворочаются: что-то тяжёлое трясётся внутри, хотя ещё немного и его сдует ветром — настолько он худой. Воздух гуляет между его щербатыми зубами, от кожи идёт сладковато-мускусный запах сала и пота. Подходим и садимся на лавку. — Зачем ты приехал? — Мы с девушкой расстались. Обменялись городами: я уехал из Петербурга, а она переехала туда и оставила мне Москву. Бродяга, лежащий на лавке напротив, рассмотрев нас, принимает друга за своего, снимает чёрный капюшон и плетётся к нам. Он высокий, одет, как говнарь, в чёрную толстовку с ликом Цоя, на его тёмно-коричневых ногах тапки-мыльницы. Глаза мутные, он опухший, но не выглядит законченным любителем синьки. — Извините. Хотите стихи послушать? Вы похожи на тех, кто мог бы меня выслушать. Я сам из Рязани приехал. Деньги и документы потерял. Зубы очень сильно заболели, а в поликлинике только по прописке местной принимают. Поэтому я валяюсь от боли и лечусь водкой. Ну, что делать, ребят?
Можно я вам стихи своего собственного сочинения прочту, а вы решите, давать мне денег или нет. Он присаживается на корточки и, не давая ответить,
начинает:
«Вы говорили: Нам пора расстаться, Что вас измучила Моя шальная жизнь, Что вам пора за дело приниматься, А мой удел — Катиться дальше вниз. Любимая! Меня вы не любили…» — А теперь моего сочинения послушай. Друг достал свою замусоленную записную книжку, открыл и начал читать: «Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? А если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечёт тебя к себе, но ты господствуй над ним». У бродяги-говнаря округлились глаза: «Скажи, как тебя зовут?» — Каин, — друг начал заливаться ехидным смехом. — Это что-то из Библии, да? Ладно, ребята, сигарет не дадите? Бродяга стал медленно распрямляться. — Только табак есть, — друг положил руку на скамейку и отвернул голову к деревьям. — Спасибо, что послушали. Бродяга медленно пошёл к соседней лавке, где сидела пара смеющихся девушек. Он опустился
на корточки и стал произносить ту же самую речь.
Когда он начал читать стихи, друг резко сказал: «Пойдём, надоело торчать тут».
Вечером мы долго сидели на пруду и уставились на отражение гирлянды в воде. После долгого молчания он решается заговорить. — Я понял. Вся правда в ногах. Пока ты скитаешься — ты живёшь. Помнишь Вернера Херцога? Когда я прочитал книгу о нём — понял, что идеальное кино можно снять, только если много ходить. Ну, и камеру с собой захватить. — Почему это? — Больше ходишь — больше увидишь. Замёрзнув от долгого сидения на одном месте, мы встали и разошлись каждый в свою сторону: я — домой, он — в привычную неизвестность. – Ира Товамура
«Нет, не спустит, шалопай», — Маринка смотрит на мальчугана с собакой. Пёс дерет глотку, но ей все равно. Она почесывает ляжку и застегивает повыше олимпийку. Маринке не до них, у нее зудит в горле, не дотянуться и не сглотнуть, а еще этот озноб, словно ветер по утрам, смутный и все требует чего-то сделать: сменить положение, поддаться тревоге, найти отмычку, или хотя бы заглянуть в замочную скважину, припадая к блеску искомого. Все, что зависело от нее, Маринка сделала, хоть сама и не верит: прикусывая губу, заплетая ноги, мотает головой от одного угла приземистой сталинки другому. И от мотания этого развешанные перед подъездом простыни чудным
узором стелятся вдоль горизонта, протискивая в гудящую голову еще и толику дурноты.
«Скоро, скоро…», — все повторяет, ерзая по отсыревшей
лавочке «хоть он и мудак еще тот», цепляется спортив-
ками за щепку, «но наебать не должен», щепа врезается
в кожу, нежноупирается, скользит и, наконец, расцветает легкой царапиной. Маринка этого не чувствует, она
лишь вертит головой. Иногда взгляд ее падает на старые,
потрескавшиеся на изгибах коричневые туфли. «А ведь еще мать таскала», думает без каких-либо сантиментов, лишь удивляясь долговечности простых вещей. Где-то в носке
левой ступни, между большим пальцем и остальными, зреет легкий абсцесс, уже который день отзываясь болью и жаром, такими неуместными в эти часы ожидания.
Дурнота не проходит, голова идет кругом, пританцовывая
от одного угла к другому веселой детской считалочкой.
Весь двор теперь заполняют простыни разных цветов, на
них кто-то вертится, елозит в нервном сне. Простыни раз-
рываются в клочья, разбегаются и снова сбиваются в одно, словно играясь в хоровод, шуршат и хлопают, вызывая
дожди и бури, они кружатся будто дервиши, надеясь, что
бог их окинет взглядом, но он является лично, рождается из их танца, распускается, точно бутон, в темно-синем, засаленном спортивном костюме FILA, немного сгор-
бленный, с иссохшим и ясным лицом, стриженный под
полубокс, он неловко топчется на месте, укрывая стыд под изогнутыми бровями. Бог, от которого Маринка ждала
избавления, произносит простое «Нет», с легким вздохом, извиняясь, и шаркает к подъезду.
Маринка потрясенно ведет рукой по засаленным волосам ото лба к макушке, ее взгляд наливается болезненным блеском, раздирая глаза, вздымая брови. Она глядит вслед богу, что раскупорил у ее ног пропасть ломки, ему же вслед она пронзительно кричит, срываясь в рыдания, пугая мальчишку, вторя лаю собаки. – Ярослав Савченко
В то время мне было 16 и я только поступила в художественное училище. По каким-то неведомым причинам общежитие у этого учебного заведения отсутствовало, и ребята искали жилье, где могли. В основном, снимали комнаты у старушек и рассказывали безумные и в то же время типичные истории про соседскую жизнь с умалишенной одинокой бабкой. Бесконечные слежки, контроль газа,
света, воды, передвижений и занятий квартирантов. Все
это было неким бонусом к убогой комнатке, увешенной
коврами, и запаху старых вещей. Но даже такой вариант в то время не нашелся и пришлось искать что-то другое.
Комната, в которую я заселилась, была на пятом этаже с черными решетками на окнах. Желтые обои, тусклый свет, лампочки в сорок ватт, огромные выбоины в стенах от чьей-то головы и ковер, заляпанный кровью. За решетками простиралась бескрайняя железная дорога и помойка, над которой вечно висел дым, похожий на желтый туман. Этот район можно было описать одним емким словом «аппендикс». Ненужный, загнивающий придаток к городу, с никому не нужными людьми и жалкими пятью домами посреди бесконечной промзоны. Огромные дымящиеся трубы, нескончаемые бетонные заборы, колючая проволока, и только цветные гаражи, пестреющие своей зеленью, заменяли траву и деревья. Даже небо здесь было серое, загаженное, на нем не хватало только плевков и окурков, как на полу дешевой кафешки, где крутят шансон. По вечерам откуда-то из пылающих глубин заката показывались ржавые товарняки и бесконечно тоскливо
гремели колесами, наполняя свистом одинокие пустыри,
тревожа бездомных собак и, наконец, скрываясь где-то в противоположной части горизонта, окутанного черными смоляными сумерками. Собаки долго не замолкали
и продолжали выть на полную луну или это было далекое эхо их воя, затерявшегося в глубинах свалок и гаражей.
По ночам комната оживала, из углов доносились шорохи и казалось, что в этих углах что-то беспрестанно охает и ворочается. Тараканы своими мерзкими черными тельцами будто бы сливались в одно одушевленное существо, которое двигалось по комнате, бренчало чашками, открывало кастрюли, жадно напивалось забытым чаем из неубранных кружек. Утром черные окоченевшие тельца плавали на дне кастрюль и чашек, но бороться с ними было бесполезно, казалось, что тараканы были самой душой этих домов и были здесь еще до появления человека. Но вовсе не эти пейзажи и тоска по дому были самым унылым. Страшнее всего была та жизнь, которая неожиданно открылась мне во всей неприкрытой красе, как пятна крови на моем ковре при дневном свете. У каждого из жильцов этого дома была своя история.
За одной стеной жила женщина, у которой было девять детей, и никто из них не походил на нормально развивающегося ребенка. Эта женщина была беременна десятым по счету. Все они ютились в маленькой 16-метровой комнатке и неизвестно на какие средства существовали. У другой соседки был больной сын. Очень часто я видела его одного бродящим по коридорам . Мальчик все время улыбался. Его улыбка до сих пор стоит в моей памяти. Вспоминаю, как внезапно обнаружила его у себя ночью, стоящим посреди комнаты в кипе разбросанных бумаг и рисунков, молчаливо улыбающимся и смотрящим куда-то сквозь меня. Ходили слухи, что его мать на шестом месяце беременности приняла какую-то таблетку, чтобы ребенок родился мертвым, но ребенок оказался живым и не способным к существованию самостоятельно. В три года он все так же носил памперс, ел с ложки и не произносил ни единого слова. Жизнь женщины, что сдавала мне эту комнату, тоже была наполнена одними печальными историями, которые в итоге сливалась в одну нескончаемую ошибку длинною в жизнь. Ее маленький внук погиб в пожаре, учиненном
его пьяными родителями. Она отказалась забрать его к себе, потому что мальчик мешал ей встречаться с мужчинами и вообще всем мешал. Через месяц погиб и ее сын.
Я сидела по ночам на подоконнике, и от этого всего меня отделяли лишь тонкие стены, но на самом деле, мы все, жители этого места, сливались в одну кишащую массу, как те самые тараканы, которые пытаются выжить, поесть из кастрюли, выпить остатки чая и забиться в свою маленькую нору обратно, подальше от солнечного света. И нет ни конца ни края этим тоскливым звукам удаляющегося поезда за горизонт. Дальше будут нескончаемые путе-
шествия, скитания, и, кажется, что ты наконец сможешь
вырваться из этой черной омерзительной массы ипотек,
работы с десяти до семи и бесконечного ожидания выходных. Но так ли это?
Ночь, я различаю шум далекой потасовки, собаки воют, поезд выползает из темноты, а моя соседка Женя рассказывает, как у ее матери появился мужчина, который любит ее, он готов забрать всех их, теперь десятерых к себе, в настоящий дом, в семью. Но ее мать отвечает: — Я здесь выросла, прожила свою жизнь, и здесь мое место. – Настя Лапицки
Больше всего бомжей — у «Дикси». Ступеньки этого магазина притягивают всех бродяг с района. Напротив нас уютно расположилась юная леди в крос-
совках «Адидас», она источала привычный аромат,
смешанный из мочи, алкоголя и чего-то еще неулови-
мого, что уже навсегда въедается в кожу. Я называю это запахом улицы, как принято в черных кварталах.
Её сон и покой охранял рыцарь в растянутом свитере непонятного цвета и спортивных штанах. Одним словом, типичный «диксовский» обыватель.
— Что происходит в стране? — произнес Денис, глядя на мужчину у входа. — В стране? — переспросил бомж, пристально посмотрев в глаза Дениса. Задумчиво почесав бороду и не дождавшись ответа на вопрос, продолжил: «В какой стране? В нашей вот не знаю. А вот на Украине — говно». — А у нас не говно? — У нас так, говнецо маленько. — А что делать с ним, с говнецом? — Да, а что тут сделаешь, ничего, жить только остаётся! — И как ты живешь? Чем занимаешься вообще? — Я вообще-то работаю, в лесу. — А сейчас выходной? — Ну да, приехал сюда, попал в такую ситуацию, обратно не могу уехать. И работать не могу. Вот и все, нахуй. А рядом моя жена спит, я с ней уже шестой год живу. Когда я работаю, то никогда не бухаю, реально, вот надо как-то выходить из этого состояния. Это сейчас я, это самое, загулял так, а обычно нет. Так не гулял никогда. У меня есть тут друзья, они помогут, я вот сейчас обращусь и мне бабок на билет дадут. И жену с собой увезу. А куда я ее дену-то? А так вообще, да, денег стреляю, как еще жить-то. Я за пятнадцать минут 350 рублей настреляю и хорошо. Просто прикалывался и считал свой доход, на работе за час столько не зарабатываю. А здесь людей много хороших: я просто говорю, «Помогите, пожалуйста, мелочью, если можете», и много понимающих людей. Я люблю сидеть у «Дикси», мне тут ребята и по 50 давали, и по сотке, и по 500 давали. Есть те, которые рычат, не нравится им, но пиздюлей не давали ни разу, а чего рычать-то? И с мусорами нормально, вот они сейчас подъехали к нам, мы там сидели, но не прогнали, ничего. Да они все у нас знакомые, не боюсь их давно уже. Я часто общаюсь с бомжами, когда катаюсь на доске. А почему, спрашивается, бомжи так любят доебаться до скейтеров или наоборот, скейтеры до бомжей? Ничего удивительного. Все ж мы люди, братишка. – Иван Кузнецов
ТЫ ОПОЗДАЛ НА ЗАСЕДАНИЕ СНИКЕР-КЛУБА
ЖЫЛДАРЫНДА*
* ПЮС
Когда Жылдарында едет на пикник, мангал принято не покупать. дешевле и интереснее найти в лесу. Это такая традиция. Человек двадцать-тридцать идут по узенькой тропинке посреди поля в Орехово. Двадцать пять человек со скейтбордами, двадцать — с длинными волосами, пять из них — женщины, двое — уже в говно. Один из первых по грунтовой дороге везет тележку «Седьмой Континент» с продуктами и бухлом. Воровать тележку уже давно не угар, но продукты на ней тащить удобнее, чем в пакетах. Тем более, тележка иногда падает, и сосиски с бутылками водки рассыпаются на газоне, попадают в грязь. Иногда падают в ручей. Вот это уже угар. Один из последних несёт топор и колонки. Рубить деревья в лесу под Mötley Crew — это тоже вполне себе угар. Ещё угарнее нажраться и рубить топором свой скейтборд, а потом сжечь его в костре вместе со своими кедами Vans. — Ты уже заебал. Когда сосиски можно есть будет? — Ещё минут 20 нужно. — Бля. — Чё? — Да катался весь день. Адски заебался. Жрать хочу. — Заебал, иди в пизду. — Прикинь, Саня пропал, нажрался и убежал. — Найдётся. Съебись от сосисок! Через некоторое время Саня нашелся в кустах в двадцати
метрах от тусовки. По подозрительной слизи на длинных
волосах Сани можно сделать вывод, что он блевал. Из-за кустов со стороны тусовки веяло приятным запахом костра и жаренных сосисок. Доносились приятные звуки хэви-ме-
тала. Санина голова медленно качалась в такт музыке. Чуть позже Саня с трудом поднимется, ещё немного выпьет
и разрубит топором свой скейтборд. Удивительно, но на пикниках Жылдарынды ещё никто не умирал и не стано-
вился инвалидом. За исключением одного парня, который пошел кататься в полное говно и сломал себе спину. Ему
захотелось кататься, вот он и пошел. Как Саня захотел разрубить свой скейтборд и разрубил, а потом сжег его вместе
со своими кедами. Если он и пожалеет об этом - то завтра, что практически неважно для «сейчас». Если он вообще
пожалеет, потому что ещё важнее — угар именно сейчас.
Когда на пикнике заканчивается еда и бухло, все уходят из леса и едут в центр Москвы, на Китай-Город. Там на Солянке есть длинные ступеньки, на которых до сих пор принято тусоваться ночью. Возможно, потому что совсем недалеко есть магазин, в котором круглосуточно продаётся бухло. Жылдарында — совсем не панки, которые тусуются у стены Цоя на Старом Арбате. Самое главное — это скейтборд, тусовки — неотъемлемый бонус. Снять на камеру несколько крутых трюков за день, а потом нажраться — самое крутое. Музыка.
В основном британский и американский метал. Группы типа КиШ и Ария совершенно недопустимы. Несмотря на любовь сжигать и разрывать свои вещи, внешнему виду Жылдаранда уделяет особое внимание. В одной толстовке можно ходить неделю, но толстовка обязана быть крутой. Джинсы должны быть узкими. В общем, Жылдарында — это американский рок 70-х в современной России. Сёрфинг — это философия внутренней и духовной свободы. Жылдарында — философия абсолютной и неосознанной свободы. Это вечная и неиссякаемая сатира, которая постепенно перестала быть намеренной и превратилась в жизнь, то есть в постоянный угар. Однажды парни утром шли после тусовки за пивом. По дороге встретили бомжа и пригласили его домой. Пива ему дали, на диван посадили. И он сидит такой обоссаный и воняет, а все угарают. Потому что обоссаный бомж дома — это адский угар. Но есть и свои издержки. Парня как-то оскорбила девушка. Он разозлился и кинул в неё пустую бутылку портвейна. В неё не попал — поэтому угар. Если бы попал, его бы осудили. Может, даже дали бы пизды. Или один раз парни хотели разогнать мусорный ящик и выкинуть его в озеро. Случайно сбили подругу, а она головой об бордюр. Потеряла сознание, зуб выбила. Парня осудили и дали пизды. Но потом всё равно рассказывали, что это был адский угар. Пьяный Тёма едет по тротуару ночной столицы на скейНа Тёме рванные кеды и кожанная куртка. На голове — длинные волосы по плечи и веревка, чтобы волосы в глаза не попадали. — Извините, пожалуйста, а у вас случайно нет бабок на бухло? — интересуется Тёма у проходящего мимо мужчины в длинном пальто. Он проходит, резко отведя взгляд. — Вот гондон. А у вас случайно нет бабок на бухло? тборде.
«Спасибо большое!», — лыбится Тёма милой женщине среднего возраста, которая то ли с улыбкой, то ли со страхом пожертвовала Артёму целых пятьдесят рублей. В лучшем случае на эти деньги будет куплена бутылка водки, в худшем — пива. Ещё принято пить всякие хуёвые, но дешевые коктейли, например, Блэйзер или Страйк. Не потому что вкусно, а потому что это тоже угар. Самый угар — это Виноградный день. С ним иногда принято фотографироваться. По центру Москвы Жылдарында предпочитает передвигаться на скейтбордах. Особенно ночью. Если едут с пикника — любят выйти за несколько станций, чтобы доехать по даунхилам. Самое крутое — ехать вниз по хорошему асфальту, слушать Моторхед и пить пиво. На ступеньках Китай-города иногда собираются больше 50-ти человек. Как минимум десять из них в говно. Остальные тоже абсолютно свободны. И это тоже угар. – Сёмчик Закружный
Я ЗАБЛУДИЛСЯ
«Нажрусь я, Миш, и примчу к вам в Москву бродить по улицам. Читать стихи буду, блять, как Есенин», — орал мне в трубку Дима. Через несколько недель он приедет из Рыбинска и постучит в окно моей съемной квартиры на первом этаже. Домофон у нас не работает. Димка всегда приезжает с маленькой спортивной сумкой и бутылкой пива. Это он называет — «покорять Москву». «Дома работы нет», — говорит Дима. За свои двадцать шесть он успел побывать официантом, разнорабочим, грузчиком, строителем, курьером, диджеем на радио, риелтором. Осенью работал на кладбище — шлифовал надгробные камни. «Но зима не сезон», — сказал Димке начальник цеха, — «земля промерзает, хоронить тяжело». И вот, Димка снова в Москве. Я даже рад этому. Он постепенно раздает долги — работает администратором в хостеле. Два через два, а в свободное время — курьером у нас на складе. Моя работа тоже непыльная. Я почти не пересекаюсь с людьми. Целыми днями собираю заказы. Небольшой перерыв на обед, а вечером приезжает курьер. Так проходят дни и недели, я добираюсь до работы на двух трамваях, читаю книги. Иногда выхожу за одну остановку до работы. Там раньше был какой-то НИИ. Сейчас он заброшен. Я прохожу мимо, иногда захожу за забор — посмотреть на собак. Очень много их там развелось. На работе я целыми днями сижу один. У нас есть большое окно во всю стену. Оно открывается — летом можно в него курить. Ровно в семь вечера, а иногда в шесть пятьдесять семь, я собираю свой рюкзак и выхожу на остановку. Так проходят дни и недели. Я еду в трамвайном вагоне. Нет места для подвига. С Димкой я знаком с самого детства, мы учились в одной школе, жили в одном дворе. У нас в Рыбинске есть такой район. Он отрезан от всего города. Вот там мы и родились — на острове. Я не люблю большие города. Часто стараюсь взять на работе отпуск так, чтобы захватить побольше выходных и уехать домой со своей девушкой. Но ей не нравится Рыбинск. А может и нравится, тут что-то утверждать довольно сложно. Почти два месяца назад Таня переехала к новому парню. Таня, так звали мою девушку. Так вышло, что мы работали вместе. Даже после её переезда. Приходим на работу и сидим в одной большой комнате среди картонных коробок целый день. Говорим только по работе. А чаще всего просто молчим. — Курьер будет сегодня? — Ага, — говорю. После конца рабочего дня жду ещё десять минут, чтобы Таня дошла до остановки и уехала на трамвае к метро. Но сегодня Таня уволилась. Я пришел на работу, ждал её час. Два. Подумал даже, что она заболела и позвонил нашему директору, чтобы всё уточнить. «Она у нас больше не работает», — промямлил он. Я положил трубку и посмотрел, как за окном ветер трепал кроны
деревьев. Мы работаем на втором этаже. Даже неба не видно. Так
себе — полоска зелени. Я подошёл вплотную к окну и посмотрел
вверх, прижавшись щекой к холодному стеклу. Небо сегодня было хмурым.
«Ненавижу июнь», — ворчал Димка, собирая заказы. Ему нужно было развести по адресам пять небольших пакетов. «Душно, а только разденешься, сразу на тебе — ветер холодный», — продолжал он, — «а сегодня еще в маршрутке трястись после всего этого. Домой поеду, надо долги раздать на выходных». Я сидел и кивал. Не хотелось с ним спорить. Вообще ничего не хотелось. Мне нравилась такая погода. «Мне Таня сегодня писала, сказала, что уволилась», — пытался начать беседу Дима. Я смотрел куда-то над его головой. На этом месте был белый потолок. По вечерам у нас в офисе быстро темнеет. Хорошо хоть окна большие. Димка ушел раздавать заказы. Я прикрыл окно и начал собираться. Уже около подъезда я вдруг вспомнил, что у меня дома закончилось мыло. Я решил прогуляться до ближайшего супермаркета. Он был почти у метро, но я никуда не спешил. Пятнадцать минут пешком в одну сторону. Подумаешь. У меня все равно не было никаких планов. В магазине было людно. Народ стекался сюда после работы. Около касс стояли огромные очереди. Я отошел к самому дальнему стеллажу. Тут почти никого не было. Отдел «Бытовой химии». На прилавках стояли аккуаратные ряды мыла. В пакетиках, в коробочках. Наборы и штучные упаковки. Я взял самое дешёвое «Детское». До зарплаты оставалась почти неделя. А после ухода Тани почти все мои деньги уходили на съем квартиры. Пока я стоял в очереди у касс, то машинально понюхал мыло. И оно мне не понравилось. Да и упаковка была немного надорванной. Я вернулся к уже знакомому стеллажу. Там не было уже никого. Я решил попробовать ещё несколько видов мыла и начал к ним принюхиваться. Но все они имели какой-то резкий, противный запах. Может быть, вот это в картонной упаковке подойдет? Но нет, оно совсем не пахло. Коробочку разрывать я не стал. Испробовав несколько десятков запахов, я вернулся к «Детскому». На кассе я минут десять смотрел в огромное выпуклое зеркало. Продавец в нем выглядел огромным. Я же был мелким и каким-то уж совсем никчемным. Запертым в этой очереди, стоящим среди белых стеллажей. Одинокий человек, нюхающий мыло в супермаркете в пятничный вечер. Что же такое случилось со мной? Я всегда стараюсь быть вежливым в магазинах. Всё-таки люди работают там целый день. Не знаю, наверное, я бы так не смог. Терпения во мне мало. Я шёл вдоль многоэтажек под накрапывающим дождем и, злясь на себя, сжимал в кармане твердый кусок мыла. Около перекрестка я увидел парня. Он лежал на обочине дороги лицом вниз. Сначала я и не думал ему помогать. Нажрался в пятницу. С кем не бывает. Но он мало походил на алкаша. Обычный парень в спортивном костюме. Я подошел к нему. Дождь усиливался.
От него, и правда, разило перегаром. Перевернув его на спину, я понял, что это вовсе не парень, а мужик лет сорока с глубокими морщинами на лбу. Его губа была рассечена. — Братишка, спасай, — протянул он, — доведи тут, недалеко. Он едва передвигал ноги. Мне пришлось взвалить его на себя. Так мы потащились в сторону перекрестка. — Металлургов, дом шестнадцатый, — промычал он. Я уже изрядно промок, чтобы размышлять о том, как ему удалось вспомнить адрес. Мы побрели в сторону старой брежневки. — Этаж, шестнадцатый этаж, но на пятнадцатый едем. На пятнадцатый, я говорю, — командовал он. — Что ж на пятнадцатый-то, может, сразу поедем до конца?, — я смотрел на эту коричневую многоэтажку. Тащить мужика на себе по ступенькам как-то не хотелось. — Да я живу там, на шестнадцатом. Лифт, он это. Не ездит. Не ездит туда лифт. Это пятналцатый нам нужен. Этаж. Я на шестнадцатом живу. Около чердака. Там у меня площадочка, матрас. Там я и живу это. Наверху живу. Мы уже поднимались по ступенькам подъезда, когда у меня зазвонил телефон. Мужик окончательно отрубился после своей пламенной речи и повис на мне. Я еле как достал из кармана свою «Нокию» и крикнул: «Алло». Это был Дима. Он мчался в Рыбинск на разваливающейся маршрутке. Связь пропадала. — Миш, ты меня слышишь? Ты тут? Мне звонила Таня, она сказала, что хочет вернуться к тебе. Алло, ты слышишь? Звонок оборвался. Но Димка тут же перезвонил. — Алло, ты любишь её? Она спрашивает, ты любишь её? — орал он. И вдруг я, стоя на этих ступеньках, таща на себе пьяного бомжа вверх по лестнице, ощущая капли дождя и пота на щеках, шее и подбородке, я закричал так громко и пронзительно: «Люблю, я люблю её! Димка, я её люблю!» Связь пропадала. В трубке что-то шипело и квакало, пока она не выскользнула из моей ладони и не упала на ступеньки. Я обнимал бомжа на лестнице на улице Металлургов, смотря на свой телефон, лежащий в грязи. Я стоял и обнимал этого бедолагу и его перегар, и всех на свете, сжимая в кармане мокрой ветровки «Детское» мыло. Я сжимал его бумажную упаковку. И оно поддавалось. – ТБ
СПАС ЗА ВСЁ: Дисе, Феде, Ире, Паше, Борзо, Полине, Юре, Тиме, Наташе, Антону, Маше, Алёне, Карине, Соне, Насте, Кате, Ане, Роману, Никите, Вове, Авдотье, Антону Дербышеву, Руслану, Саше Гурьеву, Феде Кроткову, Вадиму Скворцову, Саше Кокшаровой, Коле Базылеву, Маше Черной, Артему Ромашову, Марату Басырову, Жене Алехину, Тане Шальневой, Алине Маслине, Насте Лапицки, Саше Степанову, Илье Нетёсову, Дмитрию Жукову, Маше Дмитриковской, Ане Ротаенко, Оле Молчановой
ИБО! ФОТО В НОМЕРЕ: Саша Кокшарова Федя Мельников Вадим Соболев Саша Гурьев Паша Волков Саша Степанов Ярослав Савченко Микаэл Байрикян Саша Mademuaselle Иван Кузнецов Соня Шевцова Лёша Зуенков Арнольд Вебер Настя Маркова Анна Калашникова Андрей Уродов ИЛЛЮСТРАЦИИ: Антон Можегов РЕДАКЦИЯ: russiabeznas@gmail.com ГАРНИТУРА: Noto Sans Genplan Free
НАC ПОДДЕРЖАЛИ:
Роман Абрамов Никита Кушкин Кристина Маркова uolber Миша Овчинников Анастасия Романова ranahin khimichn cumgranosalis Женя Видяйкина Злата Столыпинская sorokin_vn Евгений Маликов Виктор Головнин Виталий Кузьмин Алена Пинаева Димитрий Комеда a.sidnev Юрий Самелик 19dmitry91 Егор Сидоренко dandiden elithefair Алексей Пурик Анна Колчина Ирина Рыкова Макар Козырев Гамлет Боржоми lukovichka.kun maandaco a1v5p9 nikita7 Лиза Белова Максим Шилохвостов shillaev1 jaxly
pochtaeremenko dashakhatsko95 Владимир Дорохин mostas2008 Ваня Морозов Артем Карасик nival.63 Сергей Шабров Илья Голубев ekhozyainov svsbob valerich.92 intylertrust Маша Герасимова Юлия Рузманова Алексей Монахов evgeniy923 enjoyseyshn nevadamind liensteiner p_krasnobaev greyskyforce sashashant zifkap slowpoke1985 it.kaidt Егор Исаев sergei.chervakov greathomer Дмитрий Воронин Ксения Петрова Евгений Полищук Алексей Аброськин mariakor93 Сережа Нугаев shillaev1
shirevg vannabeyourdog Никита Ямушев forthewinaga elfilippova Саша Николаев Ксения Патрушева Аня Калачина Аня Дегтяренко Арслан Низамутдинов Юлия Лунина dikoposxe Арина Голубь romashka200803 godonoage serkhar Виктор Никишов fabrika3 Лёша Огнёв lapshachay korvideos nathjeffers kynothontas Михаил Ратгауз Sweta vasebon nekitz docsfordima yar.maga anarusik Андрей Стекачев damnedpiper sugarnearya polarisstar Евгений Лапин Иван Фатов
Том Том ksysha.msk zxsartyuiop an cat.ivashchenko Анастасия Макарова Георгий Истигечев suidesu positive.mary antibuild qwerty0879 fabrika3 Андрей Тархов Анна Зайцева arteme Ваня Безукладников Лазарев Валера TheBestManEver in13yan Illuminati Александра Огурцова Александр Молчанов espaliers Васильева efrasha ohl.d beylis_ yyudin863 generals761 ave_mne rit8973 Кристина Асипова valyacenko Ваня Морозов Чарли Пауэлл Вика С.
ДО СВИДАНИЯ! ДО СВИДАН
ibragimovaer Валери Ветошкина Сергей Манвелов nzanegina Д. Скворцова Александр Кузнецов antonoff11 Соня Феоктистова Сергей Горяшко frenny3 1 122 ivan kepchuk ernie464 Гуля Дарземанова mimoholma Юра Токмаш
g_zubachev Никита Ямушев bmw_zip2 narod.1997 psychophore Илья Туров createsite108 Герхард Каздалевский Владимир Ончуков Ева Краскова
Саша Маваши Imxxiiv dydaria 8ragnos8 Юлия Хахалева Данил Волков Катерина Фирсова marrijain13 Егор Клочихин Виталий cfekl superficial.person Ася Бисенко grabovski Кристина Попова Сергей Моргунов Анастасия Стёпина chekist xvorsx indoutka10 koudyakov1aaa Рома Макарычев Яна Головина Анастасия Уличева Серёжа Швецов Дмитрий Богатыров Иван Токанава kasichk ёма Попов Степан Попов morozoffda Геннадий Виноградов archer62 Тамара Великоднева seva_football13 askagaram Стрелков Денис
НИЯ! ДО СВИДАНИЯ! ДО С